Речи

Речь в защиту Марка Целия Руфа

[В суде, 4 апреля 56 г. до н. э.]

Марк Целий Руф про­ис­хо­дил из семьи бога­то­го рим­ско­го всад­ни­ка. В 59 г. он, достиг­нув совер­шен­но­ле­тия, начал обу­чать­ся у Цице­ро­на ора­тор­ско­му искус­ству и впо­след­ст­вии был изве­стен как обви­ни­тель. В 62—60 гг. он был в Афри­ке в соста­ве пре­тор­ской когор­ты Квин­та Пом­пея Руфа. По воз­вра­ще­нии из Афри­ки Целий, вме­сте с Квин­том Фаби­ем Мак­си­мом и Гаем Кор­не­ли­ем Гал­лом, при­влек к суду Гая Анто­ния, кон­су­ла 63 г., обви­нив его в вымо­га­тель­стве. В мар­те 59 г. Анто­ний, кото­ро­го защи­щал Цице­рон, был осуж­ден.

См. пере­пис­ку Цице­ро­на с Цели­ем: «К близ­ким», II, 8—16; VIII. См. так­же Квин­ти­ли­ан, «Обу­че­ние ора­то­ра», IV, 2.

(I, 1) Если бы здесь, судьи, слу­чай­но при­сут­ст­во­вал чело­век, незна­ко­мый с наши­ми зако­на­ми, судо­устрой­ст­вом и обы­ча­я­ми, то он, конеч­но, с удив­ле­ни­ем спро­сил бы, какое же столь ужас­ное пре­ступ­ле­ние раз­би­ра­ет­ся в этом суде, раз в тор­же­ст­вен­ные дни, во вре­мя обще­ст­вен­ных игр¹, когда все судеб­ные дела при­оста­нов­ле­ны, про­ис­хо­дит один толь­ко этот суд; у него не было бы сомне­ния, что под­суди­мый обви­ня­ет­ся в столь тяж­ком дея­нии, что государ­ство — если толь­ко пре­ступ­ле­ни­ем этим пре­не­бре­гут — суще­ст­во­вать не смо­жет; а когда этот же чело­век услы­шит, что есть закон², повеле­ваю­щий при­вле­кать к суду в любой день мятеж­ных и пре­ступ­ных граж­дан, кото­рые с ору­жи­ем в руках под­верг­нут сенат оса­де, учи­нят наси­лие над долж­ност­ны­ми лица­ми, пой­дут на государ­ство вой­ной, то пори­цать этот закон он не станет, но узнать, какое же обви­не­ние воз­буж­де­но в суде, захо­чет; если же он услы­шит, что к суду при­вле­ка­ют не за зло­де­я­ние, не за дерз­кие поступ­ки, не за наси­лие, но что юно­шу бле­стя­ще­го ума, дея­тель­но­го, вли­я­тель­но­го обви­ня­ет сын того чело­ве­ка, кото­ро­го сам этот юно­ша в насто­я­щее вре­мя при­вле­ка­ет и уже при­вле­кал к суду, и что при этом его обви­ни­те­лей снаб­жа­ет денеж­ны­ми сред­ства­ми рас­пут­ная жен­щи­на³, то сынов­нюю пре­дан­ность само­го́ Атра­ти­на он осуж­дать не станет, но жен­скую похоть сочтет нуж­ным укро­тить, а вас при­зна­ет чрез­вы­чай­но трудо­лю­би­вы­ми, коль ско­ро вам, даже когда отды­ха­ют все, пере­дох­нуть нель­зя. (2) Пра­во, если вы захо­ти­те тща­тель­но вник­нуть в это судеб­ное дело и спра­вед­ли­во его оце­нить, то вы, судьи, при­де­те к тако­му заклю­че­нию: с одной сто­ро­ны, обви­не­ние это не согла­сил­ся бы взять на себя ни один чело­век, воль­ный в сво­их поступ­ках; с дру­гой сто­ро­ны, никто, уни­зив­шись до тако­го обви­не­ния, не питал бы надеж­ды на успех, если бы его не под­дер­жи­ва­ло чье-то нестер­пи­мое свое­во­лие и без­мер­ная, жгу­чая нена­висть. Но Атра­ти­ну, юно­ше обра­зо­ван­но­му и чест­но­му, мое­му близ­ко­му при­я­те­лю, я это про­щаю, так как изви­не­ни­ем ему может слу­жить либо чув­ство сынов­не­го дол­га, либо при­нуж­де­ние, либо его воз­раст. Если он доб­ро­воль­но взял на себя обя­зан­ность обви­ни­те­ля, то я при­пи­сы­ваю это его чув­ству дол­га по отно­ше­нию к отцу; если это ему было при­ка­за­но, то он сде­лал это по при­нуж­де­нию; если же он наде­ял­ся на успех, то это пото­му, что он очень молод⁴. Но дру­гие люди про­ще­ния не заслу­жи­ва­ют ни в каком слу­чае; напро­тив, им надо дать реши­тель­ный отпор.

(II, 3) Что каса­ет­ся меня, судьи, то вот какое нача­ло защи­ти­тель­ной речи кажет­ся мне, ввиду моло­до­сти Мар­ка Целия, наи­бо­лее под­хо­дя­щим: преж­де все­го я отве­чу на сло­ва обви­ни­те­лей, ска­зан­ные ими с целью очер­нить Мар­ка Целия, ума­лить и при­ни­зить его досто­ин­ство. Его неод­но­крат­но попре­ка­ли его отцом: гово­ри­лось, что и сам он не был доста­точ­но бли­ста­те­лен⁵, да и сыну не вну­шил ува­же­ния к себе. Что каса­ет­ся высо­ко­го поло­же­ния, то Марк Целий отец, даже без моей речи, мог бы лег­ко сво­им мол­ча­ни­ем отве­тить тем, кто его зна­ет, и вооб­ще людям пожи­лым. Тем же, с кем он, ввиду сво­его пре­клон­но­го воз­рас­та (ведь он уже дав­но не быва­ет на фору­ме и сре­ди нас), так близ­ко не зна­ком, сле­ду­ет запом­нить, что те досто­ин­ства, каки­ми может обла­дать рим­ский всад­ник, — а досто­ин­ства эти могут быть весь­ма вели­ки — были все­гда в выс­шей сте­пе­ни свой­ст­вен­ны Мар­ку Целию; это зна­ют в насто­я­щее вре­мя не толь­ко его род­ные, но так­же и все те, с кем по какой-либо при­чине он мог быть зна­ко́м. (4) А ста­вить Мар­ку Целию в вину, что он — сын рим­ско­го всад­ни­ка, обви­ни­те­лям не подо­ба­ет ни перед лицом этих судей, ни при мне, как его защит­ни­ке⁶. Отно­си­тель­но того, что вы ска­за­ли об ува­же­нии Мар­ка Целия к отцу, у нас есть свое мне­ние, но окон­ча­тель­ное суж­де­ние, во вся­ком слу­чае, есть дело отца; о нашем мне­нии вы узна́ете от людей, дав­ших клят­ву⁷; что́ чув­ст­ву­ют роди­те­ли, пока­зы­ва­ют сле­зы и неска­зан­ное горе его мате­ри, тра­ур­ные одеж­ды его отца и его печаль, кото­рую вы види­те, и его сле­зы. (5) Что же каса­ет­ся упре­ка, буд­то Марк Целий в моло­до­сти не поль­зо­вал­ся рас­по­ло­же­ни­ем у чле­нов сво­его муни­ци­пия, то я ска­жу, что жите­ли Пре­тут­тия⁸ нико­гда нико­му не ока­зы­ва­ли — даже если дан­ное лицо нахо­ди­лось в их муни­ци­пии — бо́льших поче­стей, чем те, какие они ока­за­ли Мар­ку Целию, хотя его и не было на месте; ведь они в его отсут­ст­вие при­ня­ли его в име­ни­тей­шее сосло­вие⁹ и ему, не искав­ше­му поче­стей, пре­до­ста­ви­ли то, в чем мно­гим иска­те­лям отка­за­ли. Они же при­сла­ли теперь — с пол­но­мо­чи­я­ми участ­во­вать в этом суде — самых избран­ных мужей (и из наше­го сосло­вия, и рим­ских всад­ни­ков) с убеди­тель­ней­шим и почет­ней­шим хва­леб­ным отзы­вом¹⁰. Мне кажет­ся, я уже зало­жил осно­ва­ния для сво­ей защи­ти­тель­ной речи, кото­рые весь­ма проч­ны, если зиждут­ся на суж­де­нии людей, близ­ких ему; ведь Марк Целий, ввиду сво­его воз­рас­та, не встре­тил бы доста­точ­но бла­го­склон­но­го отно­ше­ния с вашей сто­ро­ны, если бы его пори­цал, не гово­рю уже — его отец, такой достой­ный муж, но и его муни­ци­пий, столь извест­ный и столь ува­жае­мый. (III, 6) Что каса­ет­ся меня лич­но, то это послу­жи­ло источ­ни­ком моей извест­но­сти, и этот труд мой на фору­ме и мой образ жиз­ни доста­ви­ли мне все­об­щее при­зна­ние в доволь­но широ­ких пре­де­лах как раз бла­го­да­ря высо­кой оцен­ке их мои­ми близ­ки­ми.

Что каса­ет­ся упре­ков в без­нрав­ст­вен­но­сти, кото­рые Мар­ку Целию бро­са­ли в лицо его обви­ни­те­ли, не столь­ко обви­няв­шие, сколь­ко во все­услы­ша­ние поно­сив­шие его, то он нико­гда не будет рас­стро­ен этим в такой сте­пе­ни, чтобы пожа­леть о том, что не родил­ся без­образ­ным¹¹. Ибо это самая обыч­ная хула на тех, чья внеш­ность и облик были в моло­до­сти при­вле­ка­тель­ны. Но одно дело — хулить, дру­гое — обви­нять. Обви­не­ние пред­по­ла­га­ет нали­чие пре­ступ­ле­ния, чтобы мож­но было изло­жить обсто­я­тель­ства дела, дать им назва­ние, при­ве­сти дока­за­тель­ства, под­твер­дить пока­за­ни­я­ми свиде­те­лей¹²; хула же ста­вит себе толь­ко одну цель — поно­ше­ние; если ее пус­ка­ют в ход более наг­ло, она назы­ва­ет­ся бра­нью; если более тон­ко, то — ост­ро­уми­ем. (7) Но имен­но эта сто­ро­на обви­не­ния — что меня уди­ви­ло и огор­чи­ло — была пре­до­став­ле­на как раз Атра­ти­ну; ведь это­го не допус­ка­ли ни пра­ви­ла при­ли­чия, ни его воз­раст, да к тому же — вы мог­ли это заме­тить — это­му порядоч­но­му юно­ше было стыд­но касать­ся в сво­ей речи подоб­но­го пред­ме­та. Я жалел, что этой зада­чи не взял на себя ни один из вас, людей более зре­лых; тогда я несколь­ко сво­бод­нее и реши­тель­нее и более обыч­ным для себя спо­со­бом пре­сек бы вашу зло­ре­чи­вость. Но с тобой, Атра­тин, я обой­дусь более мяг­ко, так как и твоя скром­ность тре­бу­ет от меня сдер­жан­но­сти во вре­мя моей речи, и сам я дол­жен пом­нить об услу­ге, ока­зан­ной мной тебе и тво­е­му отцу. (8) Но я хочу дать тебе такой совет: преж­де все­го, пусть все люди счи­та­ют тебя таким, каков ты в дей­ст­ви­тель­но­сти, и в такой же сте­пе­ни, в какой ты далек от позор­ных поступ­ков, отка­жись от воль­но­сти в выра­же­ни­ях; затем, не гово­ри во вред дру­го­му того, что вогна­ло бы тебя в крас­ку, если бы тебе отве­ти­ли тем же, хотя бы и без осно­ва­ний. И в самом деле, кому не открыт этот путь? Кто не мог бы невоз­бран­но, даже не имея ника­ких осно­ва­ний для подо­зре­ния, но все же при­во­дя какие-то дово­ды, хулить этот воз­раст? Но в том, что ты взял на себя эту зада­чу, вино­ва­ты те люди, кото­рые заста­ви­ли тебя высту­пить с речью, при­чем надо отдать честь тво­ей скром­но­сти (ты, как мы виде­ли, гово­рил это нехотя) и долж­ное тво­е­му даро­ва­нию — ты про­из­нес речь цве­ти­стую и обра­ботан­ную. (IV, 9) Но на всю эту твою речь защит­ник отве­тит очень крат­ко. Ведь насколь­ко юный воз­раст Мар­ка Целия мог дать повод для подоб­ных подо­зре­ний, настоль­ко же он был ограж­ден и его соб­ст­вен­ным чув­ст­вом чести и забот­ли­вым отцов­ским вос­пи­та­ни­ем. Как толь­ко отец облек его в тогу взрос­ло­го (о себе я здесь ниче­го гово­рить не ста­ну; думай­те, что хоти­те; ска­жу толь­ко одно — отец немед­лен­но пору­чил его мне), все виде­ли Мар­ка Целия в рас­цве­те его моло­до­сти толь­ко с его отцом или со мной, или в высо­ко­нрав­ст­вен­ном доме Мар­ка Крас­са, когда он обу­чал­ся нау­кам, при­но­ся­щим наи­выс­ший почет¹³.

(10) Что же каса­ет­ся бро­шен­но­го Целию упре­ка в дру­же­ских отно­ше­ни­ях с Кати­ли­ной, то это подо­зре­ние менее все­го долж­но на него падать; ибо Кати­ли­на, как вы зна­е­те, вме­сте со мной доби­вал­ся кон­суль­ства, когда Целий был еще юно­шей. Если кто-либо дока­жет, что Целий тогда при­со­еди­нил­ся к Кати­лине или что он ото­шел от меня, то — хотя нема­ло порядоч­ных юно­шей было на сто­роне это­го него­дяя и бес­чест­но­го чело­ве­ка — пусть будет при­зна­но, что Целий общал­ся с Кати­ли­ной черес­чур близ­ко. Но, воз­ра­зят мне, ведь впо­след­ст­вии он — это мы зна­ли и виде­ли — был даже в чис­ле его дру­зей. Кто же станет это отри­цать? Но я пока защи­щаю ту пору его моло­до­сти, кото­рая сама по себе явля­ет­ся нестой­кой, а ввиду похот­ли­во­сти дру­гих людей лег­ко под­да­ет­ся соблаз­нам. В быт­ность мою пре­то­ром он неиз­мен­но нахо­дил­ся при мне; с Кати­ли­ной, кото­рый тогда управ­лял Афри­кой как пре­тор¹⁴, он зна­ко́м не был. Годом поз­же Кати­ли­на пред­стал перед судом, обви­нен­ный в вымо­га­тель­стве. Целий был при мне; к Кати­лине он ни разу не при­шел даже как заступ­ник¹⁵. Затем насту­пил год, когда я доби­вал­ся кон­суль­ства; Кати­ли­на доби­вал­ся его вме­сте со мной. Целий к нему нико­гда не ходил, от меня нико­гда не отхо­дил. (V, 11) Но вот, после того как Целий уже в тече­ние столь­ких лет, не навле­кая на себя ни подо­зре­ния, ни осуж­де­ния, посе­щал форум, он ока­зал под­держ­ку Кати­лине, вто­рич­но доби­вав­ше­му­ся избра­ния¹⁶. До како­го пре­де­ла, по тво­е­му мне­нию, надо было обе­ре­гать юно­шей? По край­ней мере, в мое вре­мя был уста­нов­лен толь­ко одно­го­дич­ный срок, когда мы долж­ны были пря­тать руку под тогу¹⁷ и упраж­нять­ся в шко­ле на поле, оде­тые в туни­ки¹⁸, и такой же порядок был в лаге­ре и на воен­ной служ­бе, если мы немед­лен­но начи­на­ли полу­чать жало­ва­ние. И кто уже в этом воз­расте не умел защи­тить себя сам сво­им стро­гим поведе­ни­ем, нрав­ст­вен­ной чистотой, вос­пи­та­ни­ем, полу­чен­ным дома, и сво­и­ми при­род­ны­ми доб­ры­ми задат­ка­ми, тот — как бы его ни обе­ре­га­ли его близ­кие — не мог избе­жать дур­ной сла­вы и при­том не лишен­ной осно­ва­ния. Но кто сохра­нил свою ран­нюю моло­дость чистой и неза­пят­нан­ной, о доб­ром име­ни и цело­муд­рии того — тогда, когда он уже созрел и был мужем сре­ди мужей, — не зло­сло­вил никто. (12) Одна­ко — ска­жут мне — Целий, после того как уже в тече­ние несколь­ких лет высту­пал на фору­ме, ока­зал под­держ­ку Кати­лине. И это же самое сде­ла­ли мно­гие люди из всех сосло­вий и вся­ко­го воз­рас­та. Ведь Кати­ли­на, как вы, мне дума­ет­ся, помни­те, обла­дал очень мно­ги­ми если и не ярко выра­жен­ны­ми, то замет­ны­ми задат­ка­ми вели­чай­ших доб­ле­стей. С мно­ги­ми бес­чест­ны­ми людь­ми он общал­ся, но при­тво­рял­ся, что пре­дан чест­ней­шим мужам. Его манил к себе раз­врат, но под­час увле­ка­ли настой­чи­вость и труд. Его обу­ре­ва­ли поро­ки сла­до­стра­стия; у него так­же были силь­ные стрем­ле­ния к воен­ным подви­гам. И я думаю, на зем­ле нико­гда не было тако­го чудо­ви­ща, соче­тав­ше­го в себе столь про­ти­во­по­лож­ные и раз­но­род­ные и борю­щи­е­ся друг с дру­гом при­рож­ден­ные стрем­ле­ния и стра­сти¹⁹. (VI, 13) Кто когда-либо был более по душе про­слав­лен­ным мужам²⁰, кто был тес­нее свя­зан с опо­зо­рен­ны­ми? Кто как граж­да­нин был когда-либо бли­же чест­ным людям, кто был более жесто­ким вра­гом нашим граж­да­нам? Кто был более запят­нан рас­пут­ны­ми наслаж­де­ни­я­ми и кто более вынос­лив в лише­ни­ях? Кто был более алч­ным в гра­бе­жах и более щед­рым в разда­чах? Вот какие каче­ства, судьи, были в этом чело­ве­ке поис­ти­не изу­ми­тель­ны: он умел при­вле­кать к себе мно­гих людей дру­же­ским отно­ше­ни­ем, осы­па́ть их услу­га­ми, делить­ся с любым чело­ве­ком сво­им иму­ще­ст­вом, в беде помо­гать всем сво­им сто­рон­ни­кам день­га­ми, вли­я­ни­ем, ценой соб­ст­вен­ных лише­ний, а если нуж­но — даже пре­ступ­ле­ни­ем и дерз­кой отва­гой; он умел изме­нять свой при­род­ный харак­тер и вла­деть собой при любых обсто­я­тель­ствах, был гибок и изво­рот­лив, умел с суро­вы­ми людь­ми дер­жать себя стро­го, с весе­лы­ми при­вет­ли­во, со стар­ца­ми с досто­ин­ст­вом, с моло­де­жью лас­ко­во; сре­ди пре­ступ­ни­ков он был дер­зок, сре­ди раз­врат­ни­ков рас­то­чи­те­лен. (14) Обла­дая этим столь пере­мен­чи­вым и мно­го­об­раз­ным харак­те­ром, он собрал вокруг себя всех дерз­ких и бес­страш­ных людей из всех стран и в то же вре­мя удер­жи­вал при себе даже мно­гих храб­рых и чест­ных мужей, так ска­зать, види­мо­стью сво­ей при­твор­ной доб­ле­сти. И у него нико­гда не воз­ник­ло бы столь пре­ступ­но­го стрем­ле­ния погу­бить нашу дер­жа­ву, если бы такое без­мер­ное мно­же­ство чудо­вищ­ных поро­ков не сопро­вож­да­лась у него обхо­ди­тель­но­стью и выдерж­кой.

Поэто­му эту ста­тью обви­не­ния надо отверг­нуть, судьи, и дру­же­ские свя­зи с Кати­ли­ной нель­зя ста­вить Целию в вину; ведь она каса­ет­ся мно­гих, при­том и неко­то­рых чест­ных людей. Даже меня, повто­ряю, меня Кати­ли­на когда-то едва не ввел в заблуж­де­ние²¹, когда мне каза­лось, что он доб­рый граж­да­нин, стре­мя­щий­ся сбли­зить­ся с луч­ши­ми людь­ми, стой­кий и вер­ный друг. Пре­ступ­ле­ния его я увидел воочию рань­ше, чем понял их; схва­тил их рука­ми рань­ше, чем запо­до­зрил. Даже если Целий и был сре­ди мно­го­чис­лен­ной тол­пы дру­зей Кати­ли­ны, ему ско­рее сле­ду­ет пожа­леть о сво­ем заблуж­де­нии, — как и мне ино­гда досад­но, что я так ошиб­ся в том же самом чело­ве­ке, — чем стра­шить­ся обви­не­ния в друж­бе с ним.

(VII, 15) Итак, вы в сво­ей речи, вме­сто осуж­де­ния Целия за без­нрав­ст­вен­ность, сби­лись на обви­не­ние в при­част­но­сти к заго­во­ру. Ведь вы утвер­жда­ли, — впро­чем, нере­ши­тель­но и мимо­хо­дом — что Целий из-за сво­ей друж­бы с Кати­ли­ной участ­во­вал в заго­во­ре. Не гово­рю уже о том, что для это­го ника­ких осно­ва­ний не было, да и сама речь крас­но­ре­чи­во­го юно­ши²² была совсем не осно­ва­тель­на. И в самом деле, раз­ве Целию было свой­ст­вен­но такое безу­мие, раз­ве его при­рож­ден­ный харак­тер и его нра­вы столь пороч­ны, раз­ве так тяж­ко его иму­ще­ст­вен­ное поло­же­ние? Да, нако­нец, раз­ве мы слы­ша­ли имя Целия, когда воз­ник­ли подо­зре­ния о заго­во­ре? Слиш­ком мно­го гово­рю я о деле, менее все­го вызы­ваю­щем сомне­ния, но все-таки ска­жу вот что: будь Целий участ­ни­ком заго­во­ра или даже не будь он реши­тель­ным про­тив­ни­ком это­го пре­ступ­но­го дела, нико­гда не стал бы он в моло­дые годы доби­вать­ся успе­ха, обви­няя дру­го­го в заго­во­ре²³. (16) Пожа­луй, такой же ответ — коль ско­ро я это­го кос­нул­ся — сле­ду­ет дать насчет неза­кон­но­го домо­га­тель­ства и обви­не­ния в под­ку­пе изби­ра­те­лей его сото­ва­ри­ща­ми и посред­ни­ка­ми²⁴. Ведь Целий нико­гда не мог быть столь безу­мен, чтобы, запят­нав себя этим без­удерж­ным домо­га­тель­ст­вом, обви­нить дру­го­го чело­ве­ка в домо­га­тель­стве, нико­гда не стал бы подо­зре­вать дру­го­го в том, что сам хотел бы все­гда делать без­на­ка­зан­но; думая, что ему хоть раз может гро­зить обви­не­ние в неза­кон­ном домо­га­тель­стве²⁵, он не стал бы повтор­но обви­нять дру­го­го чело­ве­ка в этом пре­ступ­ле­нии. Хотя Целий дела­ет это нера­зум­но и напе­ре­кор мне, все же его рве­ние настоль­ко вели­ко, что он кажет­ся мне чело­ве­ком, ско­рее пре­сле­дую­щим неви­нов­но­го, неже­ли под­дав­шим­ся стра­ху за себя само­го.

(17) Далее, Целия попре­ка­ют дол­га­ми, пори­ца­ют за рас­хо­ды, тре­бу­ют пред­ста­вить при­хо­до-рас­ход­ные кни­ги; вот вам мой крат­кий ответ. Кто нахо­дит­ся под вла­стью отца²⁶, тот не ведет при­хо­до-рас­ход­ных книг. Зай­ма для покры­тия дол­гов Целий вооб­ще нико­гда не делал. Его упрек­ну­ли в одних рас­хо­дах — на наем квар­ти­ры; вы ска­за­ли, что он сни­ма­ет ее за трид­цать тысяч сестер­ци­ев. Толь­ко теперь я понял, что дело идет о доход­ном доме Пуб­лия Кло­дия, в кры­ле кото­ро­го Целий и сни­ма­ет квар­ти­ру, если не оши­ба­юсь, за десять тысяч. Вы же солга­ли, стре­мясь уго­дить Пуб­лию Кло­дию.

(18) Вы пори­ца­е­те Целия за то, что он выехал из дома отца. Имен­но это в его воз­расте менее все­го заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния. Уже одер­жав победу в воз­буж­ден­ном им уго­лов­ном деле, для меня, прав­да, огор­чи­тель­ную, но для него слав­ную, и, по воз­рас­ту сво­е­му, имея воз­мож­ность доби­вать­ся государ­ст­вен­ных долж­но­стей²⁷, Целий выехал из дома отца не толь­ко с его поз­во­ле­ния, но даже по его сове­ту; а так как от дома его отца дале­ко до фору­ма, то он, дабы ему было лег­че посе­щать наши дома²⁸, а его близ­ким — ока­зы­вать ему вни­ма­ние, нанял дом на Пала­тине за уме­рен­ную пла­ту. (VIII) По это­му пово­ду могу ска­зать то, что недав­но гово­рил про­слав­лен­ный муж Марк Красс, сетуя на при­езд царя Пто­ле­мея:

И мне, пожа­луй, мож­но было бы про­дол­жить эти сти­хи²⁹:

не при­чи­ни­ла бы нам этих непри­ят­но­стей —

Имен­но к тако­му заклю­че­нию вы, судьи, и при­де­те, когда я, дой­дя в сво­ей речи до это­го места, дока­жу, что эта вот пала­тин­ская Медея и пере­езд этот яви­лись для юно­ши при­чи­ной всех бед, вер­нее, всех пере­судов.

(19) Поэто­му все­го того, что — как я понял из речей обви­ни­те­лей — они тут наго­ро­ди­ли и напле­ли, я, пола­га­ясь на вашу про­ни­ца­тель­ность, судьи, ничуть не стра­шусь. Ведь гово­ри­ли, что в каче­стве свиде­те­ля явит­ся сена­тор³⁰, кото­рый ска­жет, что во вре­мя коми­ции по выбо­ру пон­ти­фи­ков³¹ он был избит Цели­ем. Я спро­шу его, если он высту­пит, во-пер­вых, поче­му он не дал хода делу тогда же³²; во-вто­рых, если он пред­по­чел сето­вать, а не дать ход делу, то поче­му он пред­по­чел сето­вать, будучи вызван вами, а не по соб­ст­вен­но­му почи­ну, поче­му так мно­го вре­ме­ни спу­стя, а не немед­лен­но. Если этот сена­тор отве­тит мне на это мет­ко и хит­ро­ум­но, тогда я, в кон­це кон­цов, спро­шу, из како­го род­ни­ка при­тек он к нам. Если он появит­ся и пред­станет перед нами сам собой, то я, пожа­луй (как со мной быва­ет обыч­но), буду сму­щен. Если же это малень­кий руче­ек, искус­ст­вен­но отведен­ный из самих исто­ков ваше­го обви­не­ния, то я буду очень рад тому, что — хотя ваше обви­не­ние и опи­ра­ет­ся на такое боль­шое вли­я­ние и на такие боль­шие силы — все же вам уда­лось раздо­быть все­го лишь одно­го сена­то­ра, кото­рый согла­сил­ся вам услу­жить. [О свиде­те­ле Фуфии.]

(20) Не стра­шат меня и свиде­те­ли дру­го­го рода — «ноч­ные». Ведь обви­ни­те­ли заяви­ли, что явят­ся свиде­те­ли, кото­рые пока­жут, что Целий при­ста­вал к их женам, воз­вра­щав­шим­ся с пира. Это будут люди стро­гих пра­вил, раз они под при­ся­гой осме­лят­ся это заявить; ведь им при­дет­ся сознать­ся в том, что они, будучи тяж­ко оскорб­ле­ны, нико­гда не пыта­лись добить­ся удо­вле­тво­ре­ния путем встре­чи и по обы­чаю³³. (IX) Но все напад­ки подоб­но­го рода вы, судьи, уже пред­види­те и в свое вре­мя долж­ны буде­те отбить. Ведь обви­ня­ют Целия вовсе не те люди, кото­рые ведут с ним вой­ну. Мечут копья в него откры­то, а под­но­сят их тай­ком. (21) И гово­рю я это не для того, чтобы воз­будить в вас нена­висть к тем, кто этим может даже стя­жать сла­ву: они выпол­ня­ют свой долг, они защи­ща­ют сво­их близ­ких, они посту­па­ют так, как обыч­но посту­па­ют храб­рей­шие мужи — оскорб­лен­ные, они стра­да­ют; раз­гне­ван­ные, него­ду­ют; заде­тые за живое, дерут­ся. Но даже если у этих храб­рых мужей и есть спра­вед­ли­вое осно­ва­ние напа­дать на Мар­ка Целия, то долг вашей муд­ро­сти, судьи, не счи­тать, что и у вас поэто­му есть спра­вед­ли­вое осно­ва­ние при­да­вать чужой обиде боль­шее зна­че­ние, чем сво­ей клят­ве. Какая тол­па запол­ня­ет форум, каков ее состав, стрем­ле­ния, сколь раз­но­род­ны эти люди, вы види­те. Как по-ваше­му, раз­ве в этой тол­пе мало таких, кото­рые, видя, что людям могу­ще­ст­вен­ным, вли­я­тель­ным и крас­но­ре­чи­вым что-то тре­бу­ет­ся, склон­ны сами пред­ла­гать им свои услу­ги, ока­зы­вать содей­ст­вие, обе­щать свои свиде­тель­ские пока­за­ния? (22) Если кто-нибудь из них вдруг появит­ся на этом суде, будь­те разум­ны, судьи, и отведи­те их при­страст­ные заяв­ле­ния, дабы было вид­но, что вы поза­бо­ти­лись о бла­го­по­лу­чии Целия, посту­пи­ли соглас­но со сво­ей сове­стью и, дей­ст­вуя про­тив опас­но­го могу­ще­ства немно­гих, тем самым послу­жи­ли бла­гу всех граж­дан. Я, со сво­ей сто­ро­ны, поста­ра­юсь, чтобы вы не дали веры этим свиде­те­лям, и не поз­во­лю, чтобы при­го­вор это­го суда, кото­рый дол­жен быть спра­вед­ли­вым и непо­ко­ле­би­мым, осно­вы­вал­ся на про­из­воль­ных свиде­тель­ских пока­за­ни­ях, кото­рые очень лег­ко выду­мать и ничуть не труд­но пере­тол­ко­вать и извра­тить. Я при­ве­ду дово­ды, опро­верг­ну обви­не­ния дока­за­тель­ства­ми, кото­рые будут яснее сол­неч­но­го све­та; факт будет сра­жать­ся с фак­том, дело с делом, сооб­ра­же­ние с сооб­ра­же­ни­ем.

(X, 23) Поэто­му я охот­но мирюсь с тем, что одну сто­ро­ну дела — о бес­по­ряд­ках в Неа­по­ле, о побо­ях, нане­сен­ных алек­сан­дрий­цам в Путе­о­лах, об иму­ще­стве Пал­лы³⁴ — убеди­тель­но и цве­ти­сто обсудил Марк Красс. Мне жаль, что он не упо­мя­нул и о Дионе. Како­го выска­зы­ва­ния о нем вы жде­те? Ведь тот, кто это сде­лал, либо не боит­ся кары, либо даже все при­зна­ет; ведь он царь³⁵. А тот, кто был назван его пособ­ни­ком и сообщ­ни­ком, — Пуб­лий Аси­ций — по суду оправ­дан³⁶. Так что же это за обви­не­ние! Тот, кто совер­шил пре­ступ­ле­ние, не отри­ца­ет; тот, кто отри­цал, оправ­дан, а боять­ся дол­жен тот, кто не был запо­до­зрен, уже не гово­рю — в самом пре­ступ­ле­нии, но даже в том, что он о нем знал? И если судеб­ное дело послу­жи­ло Аси­цию на поль­зу более, чем повреди­ла ему нена­висть, то нане­сет ли твоя хула ущерб тому, кого не кос­ну­лось, не гово­рю уже — подо­зре­ние, но даже зло­ре­чие? (24) Да ведь Аси­ций, ска­жут нам, оправ­дан бла­го­да­ря пре­ва­ри­ка­ции³⁷. Отве­тить на это очень лег­ко, осо­бен­но мне, высту­пав­ше­му в каче­стве защит­ни­ка в этом деле. Но Целий, пола­гая, что дело Аси­ция вполне чест­ное, дума­ет, что оно, како­во бы оно ни было, с соб­ст­вен­ным его делом ничуть не свя­за­но. И не толь­ко Целий, но и про­све­щен­ней­шие и уче­ней­шие юно­ши, посвя­тив­шие себя бла­го­род­ным заня­ти­ям и самым высо­ким нау­кам, — Тит и Гай Копо­нии³⁸, кото­рые более, чем кто бы то ни было, скор­бе­ли о смер­ти Дио­на, кото­рых с Дио­ном свя­зы­ва­ла не толь­ко пре­дан­ность его уче­нию и про­све­щен­но­сти, но и узы госте­при­им­ства. Дион, как вы слы­ша­ли, жил у Тита, был с ним зна­ком в Алек­сан­дрии. Како­го мне­ния о Мар­ке Целии он или его брат, чело­век весь­ма бли­ста­тель­ный, вы услы­ши­те от них самих, если им пре­до­ста­вят сло­во. (25) Итак, оста­вим это, чтобы, нако­нец, обра­тить­ся к тому, на чем осно­ва­но само наше дело.

(XI) Ведь я заме­тил, судьи, что мое­го близ­ко­го дру­га Луция Герен­ния вы слу­ша­е­те с вели­чай­шим вни­ма­ни­ем. И вот, хотя увле­ка­ло вас глав­ным обра­зом его даро­ва­ние и, так ска­зать, тот род крас­но­ре­чия, кото­рый ему свой­ст­вен, я все же порой опа­сал­ся, что его обви­ни­тель­ная речь, очень тон­ко постро­ен­ная, посте­пен­но и неза­мет­но вас убедит. Ведь он мно­го гово­рил о рас­пу­щен­но­сти, о раз­вра­те, о поро­ках моло­до­сти, о нра­вах и тот, кто вооб­ще в жиз­ни был мяг­ким чело­ве­ком и обыч­но дер­жал себя в выс­шей сте­пе­ни любез­но, обла­дая тою тон­ко­стью в обра­ще­нии, какая теперь заслу­жи­ва­ет почти все­об­ще­го одоб­ре­ния, в этом деле ока­зал­ся ста­рым брюз­гой³⁹, цен­зо­ром, настав­ни­ком. Он выбра­нил Мар­ка Целия так, как нико­го нико­гда не бра­нил отец; гово­рил без кон­ца о его невоз­держ­но­сти и неуме­рен­но­сти. Чего вам еще, судьи? Я про­щал вам вни­ма­ние, с каким вы его слу­ша­ли, так как сам содро­гал­ся, слу­шая эту столь суро­вую и столь рез­кую речь. (26) Но пер­вая часть ее меня мень­ше взвол­но­ва­ла — буд­то Целий был в дру­же­ских отно­ше­ни­ях с Бес­ти­ей, чело­ве­ком, близ­ким мне, обедал у него, хажи­вал к нему, спо­соб­ст­во­вал его избра­нию в пре­то­ры. Не вол­ну­ет меня явная ложь; ведь Герен­ний ска­зал, что вме­сте обеда­ли либо те, кото­рых здесь нет, либо те, кто вынуж­ден ска­зать то же самое. Не вол­ну­ет меня и заяв­ле­ние Герен­ния, назвав­ше­го Целия сво­им това­ри­щем сре­ди лупер­ков⁴⁰. Это това­ри­ще­ство — какое-то дикое, пас­ту­ше­ское и гру­бое «брат­ство лупер­ков», сбо­ри­ща кото­рых нача­ли устра­и­вать в лесах рань­ше, чем появи­лись про­све­ще­ние и зако­ны; това­ри­щи не толь­ко при­вле­ка­ют друг дру­га к суду, но, вно­ся обви­не­ние, даже упо­ми­на­ют о сво­ем това­ри­ще­стве, слов­но боят­ся, что кто-нибудь слу­чай­но не зна­ет это­го. (27) Но я и это опу­щу; отве­чу на то, что меня взвол­но­ва­ло силь­нее.

За любов­ные похож­де­ния Целия бра­ни­ли дол­го, но доволь­но мяг­ко и о них ско­рее рас­суж­да­ли, чем суро­во их осуж­да­ли; поэто­му их и слу­ша­ли более вни­ма­тель­но. Ведь когда при­я­тель мой, Пуб­лий Кло­дий⁴¹, высту­пал необы­чай­но убеди­тель­но и рез­ко и, горя гне­вом, гово­рил обо всем в самых суро­вых выра­же­ни­ях и гро­мо­вым голо­сом, то я, хотя и одоб­рял его крас­но­ре­чие, все же не боял­ся. Ведь я уже видал, как без­успеш­но он высту­пал в несколь­ких судеб­ных делах. Но тебе, Бальб, я отве­чаю, если доз­во­лишь, если раз­ре­ша­ет­ся, если допу­сти­мо имен­но для меня защи­щать тако­го чело­ве­ка, кото­рый не отка­зы­вал­ся ни от одной пируш­ки, посе­щал сады, ума­щал­ся, видал Байи⁴². (XII, 28) Впро­чем, я и видал, и слы­хал, что сре­ди наших граж­дан мно­гие — и не толь­ко те, кто вку­сил этой жиз­ни лишь кра­я­ми губ и кос­нул­ся ее, как гово­рит­ся, лишь кон­чи­ка­ми паль­цев⁴³, но и те, кто всю свою моло­дость посвя­тил удо­воль­ст­ви­ям, — рано или позд­но выби­ра­лись из это­го ому­та, воз­вра­ща­лись, как гово­рит­ся, на чест­ный путь и ста­но­ви­лись ува­жае­мы­ми и извест­ны­ми людь­ми. Ведь это­му воз­рас­ту с все­об­ще­го согла­сия поз­во­ля­ют­ся кое-какие любов­ные заба­вы, и сама при­ро­да щед­ро наде­ля­ет моло­дость стра­стя­ми. Если они выры­ва­ют­ся нару­жу, не губя ничьей жиз­ни, не разо­ряя чужо­го дома, их обыч­но счи­та­ют допу­сти­мы­ми и тер­пи­мы­ми. (29) Но ты, каза­лось мне, хотел, исполь­зуя все­об­щее дур­ное мне­ние о моло­де­жи, вызвать в какой-то мере нена­висть к Целию; поэто­му то общее мол­ча­ние, каким была встре­че­на твоя речь, объ­яс­ня­лось тем, что мы, видя перед собой одно­го обви­ня­е­мо­го, дума­ли о поро­ках, при­су­щих мно­гим. Обви­нять в рас­пу­щен­но­сти лег­ко. Дня не хва­ти­ло бы мне, если бы я попы­тал­ся изло­жить все то, что мож­но ска­зать по это­му пово­ду; о совра­ще­ни­ях, о блудо­де­я­ни­ях, о наг­ло­сти, о рас­то­чи­тель­но­сти мож­но гово­рить без кон­ца. Коль ско­ро ты не име­ешь в виду ника­ко­го опре­де­лен­но­го обви­ня­е­мо­го, а поро­ки вооб­ще, то это­му само­му пред­ме­ту мож­но предъ­яв­лять обви­не­ния мно­го­слов­ные и бес­по­щад­ные; но долг вашей муд­ро­сти, судьи, — не терять из виду обви­ня­е­мо­го и тех ост­рых жал, кото­рые обви­ни­тель напра­вил на пред­мет вооб­ще, на поро­ки, на нра­вы и на вре­ме­на, жал вашей суро­во­сти и стро­го­сти не вон­зать в само­го обви­ня­е­мо­го, так как не его лич­ное пре­ступ­ле­ние, а пороч­ность мно­гих людей навлек­ла на него какую-то неоправ­дан­ную нена­висть. (30) Поэто­му я и не реша­юсь отве­чать тебе на твои суро­вые напад­ки так, как подо­ба­ло бы; ведь мне сле­до­ва­ло бы сослать­ся на его моло­дость, про­сить о снис­хож­де­нии; но, повто­ряю, я на это не реша­юсь; я не ссы­ла­юсь на его воз­раст, отка­зы­ва­юсь от прав, пре­до­став­лен­ных всем; я толь­ко про­шу, — если ныне все испы­ты­ва­ют нена­висть к дол­гам, к наг­ло­сти, к раз­вра­щен­но­сти моло­де­жи (а нена­висть эта, вижу я, вели­ка) — чтобы Целию не ста­ви­ли в упрек чужих про­ступ­ков, не ста­ви­ли в упрек поро­ков, свой­ст­вен­ных его воз­рас­ту и наше­му вре­ме­ни. При этом сам я, обра­ща­ясь к вам с такой прось­бой, от подроб­ней­ше­го отве­та на обви­не­ния, воз­во­ди­мые на само­го Мар­ка Целия, не отка­зы­ва­юсь.

(XIII) Итак, предъ­яв­ле­но два обви­не­ния — насчет золота и насчет яда; к ним при­част­но одно и то же лицо. Золо­то взя­то у Кло­дии; яд иска­ли, как гово­рят, чтобы дать его Кло­дии. Все про­чее не обви­не­ния, а хула и боль­ше похо­же на дерз­кую брань, чем на уго­лов­ное обви­не­ние. «Блуд­ник, бес­со­вест­ный, посред­ник при под­ку­пе изби­ра­те­лей» — все это ругань, а не обви­не­ние; ибо эти обви­не­ния не име­ют под собой ника­ко­го осно­ва­ния, ника­кой поч­вы. Это оскор­би­тель­ные сло­ва, безот­вет­ст­вен­но бро­шен­ные раз­дра­жен­ным обви­ни­те­лем. (31) Вижу я вдох­но­ви­те­ля этих двух обви­не­ний, вижу их источ­ник, вижу опре­де­лен­ное лицо, ту, кто все­му голо­ва. Пона­до­би­лось золо­то; Целий взял его у Кло­дии, взял без свиде­те­ля, дер­жал у себя столь­ко вре­ме­ни, сколь­ко хотел. Я усмат­ри­ваю в этом важ­ней­ший при­знак каких-то исклю­чи­тель­но близ­ких отно­ше­ний. Ее же он захо­тел умерт­вить; при­об­рел яд, под­го­во­рил рабов, питье при­гото­вил, место назна­чил, тай­но при­нес яд. Опять-таки я вижу, что меж­ду ними была жесто­кая раз­молв­ка и страш­ная нена­висть. В этом суде все дело нам при­дет­ся иметь, судьи, с Кло­ди­ей, жен­щи­ной не толь­ко знат­ной, но и всем зна­ко­мой; о ней я не ста­ну гово­рить ниче­го, кро­ме само­го необ­хо­ди­мо­го, чтобы опро­верг­нуть обви­не­ние. (32) Но ты, Гней Доми­ций⁴⁴, при сво­ей выдаю­щей­ся про­ни­ца­тель­но­сти, пони­ма­ешь, что нам пред­сто­ит иметь дело с ней одной. Если она не заяв­ля­ет, что пре­до­ста­ви­ла Целию золо­то, если она не утвер­жда­ет, что Целий для нее при­гото­вил яд, то я посту­паю необ­ду­ман­но, назы­вая мать семей­ства не так, как того тре­бу­ет ува­же­ние к мат­роне. Но если, когда мы отвле­чем­ся от роли этой жен­щи­ны, у про­тив­ни­ков не оста­ет­ся ни воз­мож­но­сти обви­нять Мар­ка Целия, ни средств для напа­де­ния на него, то что же дру­гое тогда дол­жен сде­лать я как защит­ник, как не отра­зить выпа­ды тех, кто его пре­сле­ду­ет? Имен­но это я и сде­лал бы более реши­тель­но, если бы мне не меша­ли враж­деб­ные отно­ше­ния с мужем этой жен­щи­ны; с бра­том ее, хотел я ска­зать — посто­ян­ная моя обмолв­ка⁴⁵. Теперь я буду гово­рить сдер­жан­но и поста­ра­юсь не захо­дить даль­ше, чем это­го потре­бу­ют мой долг и само дело. Ведь я нико­гда не нахо­дил нуж­ным враж­до­вать с жен­щи­на­ми, а осо­бен­но с такой, кото­рую все все­гда счи­та­ли ско­рее все­об­щей подру­гой, чем чьим-либо недру­гом.

(XIV, 33) Но я все-таки сна­ча­ла спро­шу самое Кло­дию, что́ она пред­по­чи­та­ет: чтобы я гово­рил с ней суро­во, стро­го и на ста­рин­ный лад или же сдер­жан­но, мяг­ко и изыс­кан­но? Ведь если мне при­дет­ся гово­рить в преж­нем жест­ком духе и тоне, то надо будет вызвать из под­зем­но­го цар­ства кого-нибудь из тех боро­да­чей — не с такой бород­кой, каки­ми эта жен­щи­на вос­хи­ща­ет­ся, но с той, кос­ма­той боро­дой, какую мы видим на древ­них ста­ту­ях и изо­бра­же­ни­ях, — пусть бы он ее выбра­нил и всту­пил­ся за меня, а то она, чего доб­ро­го, на меня раз­гне­ва­ет­ся. Итак, пусть вос­станет перед ней кто-нибудь из этой же вет­ви рода, луч­ше все­го — зна­ме­ни­тый Сле­пой⁴⁶; ведь мень­ше всех огор­чит­ся тот, кто ее не увидит. Если он вос­станет, то он, конеч­но, так поведет речь и про­из­не­сет вот что: «Жен­щи­на, что у тебя за дело с Цели­ем, с юнцом, с чужа­ком? Поче­му ты была либо так близ­ка с ним, что дала ему золо­то, либо столь враж­деб­на ему, что боя­лась яда? Раз­ве ты не виде­ла сво­его отца, раз­ве не слы­ша­ла, что твой дядя, дед, пра­дед, [пра­пра­дед,] пра­пра­пра­дед были кон­су­ла­ми?⁴⁷ (34) Нако­нец, раз­ве ты не зна­ла, что ты еще недав­но состо­я­ла в бра­ке с Квин­том Метел­лом, про­слав­лен­ным и храб­рым мужем, глу­бо­ко любив­шим оте­че­ство⁴⁸, кото­рый, вся­кий раз как пере­сту­пал порог дома, доб­ле­стью сво­ей, сла­вой и досто­ин­ст­вом пре­вос­хо­дил, мож­но ска­зать, всех граж­дан? Поче­му, после того как ты, про­ис­шед­шая из извест­ней­ше­го рода, всту­пив в брак, вошла в про­слав­лен­ное семей­ство, Целий был с тобой так бли­зок? Раз­ве он был роди­чем, сво­я­ком, близ­ким дру­гом тво­е­го мужа? Ниче­го подоб­но­го. Что же это в таком слу­чае, как не без­рас­суд­ство и раз­врат? Если на тебя не про­из­во­ди­ли впе­чат­ле­ния изо­бра­же­ния мужей из наше­го рода, то поче­му тебя не побуди­ла к под­ра­жа­нию в жен­ской доб­ле­сти, свой­ст­вен­ной наше­му дому, про­ис­шед­шая от меня зна­ме­ни­тая Квин­та Клав­дия⁴⁹, или зна­ме­ни­тая дева-вестал­ка Клав­дия, кото­рая, обняв сво­его отца во вре­мя его три­ум­фа, не поз­во­ли­ла его недру­гу, народ­но­му три­бу­ну, совлечь его с колес­ни­цы?⁵⁰ Поче­му тебя при­вле­ка­ли поро­ки тво­е­го бра­та, а не доб­рые каче­ства отцов и дедов, неиз­мен­ные как в муж­чи­нах, так и в жен­щи­нах, начи­ная с мое­го вре­ме­ни? Для того ли рас­стро­ил я заклю­че­ние мира с Пирром⁵¹, чтобы ты изо дня в день заклю­ча­ла сою­зы позор­ней­шей люб­ви? Для того ли про­вел я воду, чтобы ты поль­зо­ва­лась ею в сво­ем раз­вра­те? Для того ли про­ло­жил я доро­гу, чтобы ты разъ­ез­жа­ла по ней в сопро­вож­де­нии посто­рон­них муж­чин?»⁵²

(XV, 35) Но поче­му, судьи, я ввел такое важ­ное лицо, как Аппий Клав­дий? Боюсь, как бы он вдруг не обра­тил­ся к Целию и не начал его обви­нять со свой­ст­вен­ной ему цен­зор­ской стро­го­стью. Впро­чем, я рас­смот­рю это впо­след­ст­вии, судьи, при­чем я уве­рен, что, высту­пая даже перед самы­ми стро­ги­ми и тре­бо­ва­тель­ны­ми людь­ми, я сумею оправ­дать образ жиз­ни Мар­ка Целия. А ты, жен­щи­на, — это уже я сам гово­рю с тобой, не от дру­го­го лица, — если дума­ешь заслу­жить одоб­ре­ние за все то, что ты дела­ешь, что гово­ришь, что взво­дишь на Целия, о чем хло­по­чешь, что утвер­жда­ешь, непре­мен­но долж­на при­ве­сти и изло­жить осно­ва­ния для такой боль­шой бли­зо­сти, для столь тес­но­го обще­ния, для столь проч­но­го сою­за. Обви­ни­те­ли, со сво­ей сто­ро­ны, твер­дят о раз­вра­те, о любов­ных свя­зях, о блуде, о Бай­ях, о взмо­рье, о пирах, о попой­ках, о пении, о хорах, о про­гул­ках на лод­ках и ука­зы­ва­ют, что не гово­рят ниче­го тако­го, что не угод­но тебе. Так как ты, по раз­нуздан­но­сти и без­рас­суд­ству, захо­те­ла пере­не­сти все это дело в суд и на форум, то тебе надо либо опро­верг­нуть все эти слу­хи как лож­ные, либо при­знать, что ни твое обви­не­ние, ни твои свиде­тель­ские пока­за­ния не заслу­жи­ва­ют дове­рия.

(36) Но если ты пред­по­чи­та­ешь, чтобы я гово­рил с тобой более веж­ли­во, я так и заго­во­рю: уда­лю это­го суро­во­го и даже, пожа­луй, неоте­сан­но­го ста­ри­ка; итак, я выбе­ру кого-нибудь из тво­их род­ных и луч­ше все­го тво­е­го млад­ше­го бра­та⁵³, кото­рый в сво­ем роде самый изящ­ный; уж очень он любит тебя; по какой-то стран­ной робо­сти и, может быть, из-за пустых ноч­ных стра­хов он все­гда ложил­ся спать с тобою вме­сте, как малыш со стар­шей сест­рой. Ты долж­на счи­тать, что это он тебе гово­рит: «Что ты шумишь, сест­ра, что безум­ст­ву­ешь?

Ты при­ме­ти­ла юно­го соседа; белиз­на его кожи, его стат­ность, его лицо и гла­за тебя пора­зи­ли; ты захо­те­ла видеть его поча­ще; ино­гда быва­ла в тех садах, где и он; знат­ная жен­щи­на, ты хочешь, чтобы сын хозя­и­на это­го дома, чело­ве­ка ску­по­го и ска­ред­но­го, пре­льстил­ся тво­и­ми чара­ми; тебе это не уда­ет­ся; он бры­ка­ет­ся, плю­ет­ся, отвер­га­ет тебя, дума­ет, что твои дары не так уж доро­го сто́ят. Обра­ти луч­ше вни­ма­ние на кого-нибудь дру­го­го. У тебя же есть сады на Тиб­ре и они устро­е­ны тобой как раз в том месте, куда вся моло­дежь при­хо­дит пла­вать; здесь ты можешь выби­рать себе ров­ню хоть каж­дый день. Поче­му ты при­ста­ешь к это­му юно­ше, кото­рый тобой пре­не­бре­га­ет?»

(XVI, 37) Воз­вра­ща­юсь сно­ва к тебе, Целий, и беру на себя роль важ­но­го и стро­го­го отца. Но я в сомне­нии, како­го имен­но отца сыг­рать мне: в духе ли Цеци­лия⁵⁵, кру­то­го и суро­во­го —

или же тако­го:

Ведь у таких отцов серд­ца желез­ные:

Они почти невы­но­си­мы. Такой отец, пожа­луй, ска­жет: «Поче­му же ты рядом с рас­пут­ни­цей посе­лил­ся? Поче­му ты соблаз­нов явных бежать не решил­ся?»

(38) Это­му суро­во­му и пря­мо­му ста­ри­ку Целий отве­тил бы, что он, прав­да, сбил­ся с пути, но вовсе не был увле­чен стра­стью. Как это дока­зать? Ни боль­ших трат, ни денеж­ных потерь, ни зай­мов для покры­тия дол­гов. Но, ска­жут мне, ходи­ли вся­кие слу­хи. А кто из нас может их избе­жать, осо­бен­но сре­ди столь зло­ре­чи­вых сограж­дан? Ты удив­ля­ешь­ся, что о соседе этой жен­щи­ны гово­рят дур­но, когда ее род­ной брат не мог избе­жать неспра­вед­ли­вых люд­ских пере­судов? Но для мяг­ко­го и снис­хо­ди­тель­но­го отца, подоб­но­го тако­му:

— дело Целия не пред­став­ля­ет реши­тель­но ника­ких затруд­не­ний. Ну в чем бы не мог он с лег­ко­стью оправ­дать­ся? Во вред этой жен­щине я уже ниче­го гово­рить не ста­ну. Но, поло­жим, суще­ст­во­ва­ла какая-нибудь дру­гая, — на эту непо­хо­жая — кото­рая всем отда­ва­лась; ее все­гда кто-нибудь откры­то сопро­вож­дал; в ее сады, дом, Байи с пол­ным осно­ва­ни­ем стре­ми­лись все раз­врат­ни­ки, она даже содер­жа­ла юно­шей и шла на рас­хо­ды, помо­гая им пере­но­сить береж­ли­вость их отцов; как вдо­ва она жила сво­бод­но, дер­жа­ла себя бес­стыд­но и вызы­ваю­ще; будучи бога­той, была рас­то­чи­тель­на; будучи раз­вра­щен­ной, вела себя как про­даж­ная жен­щи­на. Неуже­ли я мог бы при­знать раз­врат­ни­ком чело­ве­ка, кото­рый при встре­че при­вет­ст­во­вал бы ее несколь­ко воль­но?

(XVII, 39) Но кто-нибудь, пожа­луй, ска­жет: «Так вот како­вы твои взгляды? Так ты настав­ля­ешь юно­шей? Для того ли отец пору­чил и пере­дал тебе это­го маль­чи­ка, чтобы он про­во­дил свою моло­дость, пре­да­ва­ясь люб­ви и наслаж­де­ни­ям, а ты этот образ жиз­ни и эти увле­че­ния защи­щал?» Нет, судьи, если кто и обла­дал такой силой духа и такой врож­ден­ной доб­ле­стью и воз­дер­жан­но­стью, что отвер­гал вся­че­ские наслаж­де­ния и про­во­дил всю свою жизнь, зака­ляя тело и упраж­няя ум, при­чем ему не достав­ля­ли удо­воль­ст­вия ни покой, ни отдых, ни увле­че­ния сверст­ни­ков, ни игры, ни пиры, и если он не счи­тал нуж­ным доби­вать­ся в жиз­ни ниче­го ино­го, кро­ме сла­вы и досто­ин­ства, то такой чело­век, по мое­му мне­нию, наде­лен и укра­шен, так ска­зать, дара­ми богов. Таки­ми людь­ми, пола­гаю я, были зна­ме­ни­тые Камил­лы, Фаб­ри­ции, Курии и все те, кото­рые из само­го мало­го созда­ли это вот, столь вели­кое⁵⁷. (40) Но подоб­ные доб­ле­сти исчез­ли не толь­ко из наших нра­вов, но даже и в кни­гах их уже не най­дешь. Даже свит­ки, в кото­рых содер­жа­лись заве­ты той былой стро­го­сти, уста­ре­ли и не толь­ко у нас, сле­до­вав­ших этим пра­ви­лам и обра­зу жиз­ни на деле более, чем на сло­вах; даже у гре­ков, уче­ней­ших людей, кото­рые, не имея воз­мож­но­сти дей­ст­во­вать, все же мог­ли искренне и пыш­но гово­рить и писать, после изме­не­ния поло­же­ния в Гре­ции появи­лись неко­то­рые дру­гие настав­ле­ния. (41) Поэто­му одни⁵⁸ ска­за­ли, что муд­рые люди все дела­ют ради наслаж­де­ния, и уче­ные не отверг­ли это­го позор­но­го мне­ния; дру­гие⁵⁹ сочли нуж­ным соеди­нять с наслаж­де­ни­ем досто­ин­ство, чтобы эти вещи, глу­бо­ко про­ти­во­ре­ча­щие одна дру­гой, свя­зать сво­им изощ­рен­ным крас­но­ре­чи­ем; те, кото­рые избра­ли один пря­мой путь к сла­ве, сопря­жен­ный с трудом, оста­лись в шко­лах чуть ли не в оди­но­че­стве⁶⁰. Ведь мно­го соблаз­нов поро­ди­ла для нас сама при­ро­да; усып­лен­ная ими доб­лесть ино­гда сме­жа­ет гла­за; мно­го скольз­ких путей пока­за­ла она моло­до­сти, на кото­рые та едва ли может встать, вер­нее, пой­ти по ним без того, чтобы не спо­ткнуть­ся и не упасть; она пре­до­ста­ви­ла нам мно­го раз­но­об­раз­ных при­вле­ка­тель­ных вещей, кото­рые могут увлечь не толь­ко это вот юное, но и уже воз­му­жав­шее поко­ле­ние. (42) Поэто­му если вы слу­чай­но най­де­те чело­ве­ка, с пре­зре­ни­ем смот­ря­ще­го на вели­ко­ле­пие все­го того, что нас окру­жа­ет, кото­ро­го не при­вле­ка­ют ни запах, ни при­кос­но­ве­ние, ни вкус и кото­рый закры­ва­ет свои уши для все­го при­ят­но­го, то, быть может, я и еще немно­гие будем счи­тать, что боги к нему мило­сти­вы, но боль­шин­ство приз­на́ет, что они на него раз­гне­ва­ны. (XVIII) Итак, оста­вим этот без­люд­ный, забро­шен­ный и уже пре­граж­ден­ный вет­вя­ми и кустар­ни­ка­ми путь; сле­ду­ет пре­до­ста­вить юно­му воз­рас­ту кое-какие заба­вы; пусть моло­дость будет более сво­бод­на; нече­го отка­зы­вать­ся от всех наслаж­де­ний; пусть не все­гда берет верх разум­ный и пря­мой образ мыс­лей; пусть страсть и наслаж­де­ние порой побеж­да­ют рас­судок, толь­ко бы удер­жа­лось одно, вот какое пра­ви­ло в соблюде­нии меры: пусть юно­ше­ство бере­жет свою стыд­ли­вость, не пося­га­ет на чужую, не рас­то­ча­ет отцов­ско­го иму­ще­ства, не разо­ря­ет­ся от упла­ты про­цен­тов, не втор­га­ет­ся в чужой дом и семью, не позо­рит цело­муд­рен­ных, не губит бес­ко­рыст­ных, не поро­чит ничье­го доб­ро­го име­ни; пусть юно­ше­ство нико­му не угро­жа­ет наси­ли­ем, не участ­ву­ет в коз­нях, от зло­де­я­ний бежит. Нако­нец, пусть оно, отдав дань наслаж­де­ни­ям, уде­лив неко­то­рое вре­мя любов­ным заба­вам, свой­ст­вен­ным его воз­рас­ту, и пустым стра­стям моло­до­сти, воз­вра­тит­ся к забо­те о сво­ем доме, о пра­во­судии и о бла­ге государ­ства, дабы было вид­но, что юно­ше­ство, пре­сы­тив­шись, отверг­ло и, испы­тав, пре­зре­ло все то, что ранее разу­мом сво­им не мог­ло оце­нить по досто­ин­ству.

(43) На памя­ти нашей и отцов и пред­ков наших, судьи, было мно­го выдаю­щих­ся людей и про­слав­лен­ных граж­дан, кото­рые, после того как пере­бро­ди­ли стра­сти их моло­до­сти, уже в зре­лом воз­расте про­яви­ли исклю­чи­тель­ные доб­ле­сти. Мне не хочет­ся нико­го из них назы­вать; вы сами о них помни­те. Ибо я не хочу возда­вать хва­лу како­му-либо храб­ро­му и зна­ме­ни­то­му мужу и в то же вре­мя гово­рить хотя бы о малей­шем его про­ступ­ке. Если бы я думал это сде­лать, я бы во все­услы­ша­ние назвал мно­гих выдаю­щих­ся и вид­ней­ших мужей и упо­мя­нул отча­сти об их чрез­мер­ном свое­во­лии в моло­до­сти, отча­сти об их рас­то­чи­тель­но­сти и люб­ви к рос­ко­ши, об их огром­ных дол­гах, рас­хо­дах, без­нрав­ст­вен­ных поступ­ках. После того как они впо­след­ст­вии загла­ди­ли все это мно­ги­ми доб­ле­стя­ми, тот, кто захо­чет, смо­жет защи­щать и оправ­ды­вать их, ссы­ла­ясь на их моло­дость. (XIX, 44) Но в жиз­ни Мар­ка Целия — я буду теперь гово­рить о его достой­ных ува­же­ния заня­ти­ях с боль­шей уве­рен­но­стью, так как, пола­га­ясь на вашу муд­рость, реша­юсь кое-что откры­то при­знать, — пра­во, не оты­щет­ся ни люб­ви к рос­ко­ши, ни трат, ни дол­гов, ни увле­че­ния пируш­ка­ми и раз­вра­том. Прав­да, порок чре­во­уго­дия с воз­рас­том чело­ве­ка не толь­ко не умень­ша­ет­ся, но даже рас­тет. А любов­ные дела и уте­хи, как их назы­ва­ют, кото­рые людей, обла­даю­щих боль­шой стой­ко­стью духа, обыч­но тре­во­жат не слиш­ком дол­го (ведь они в свое вре­мя и при­том быст­ро теря­ют свою при­вле­ка­тель­ность), нико­гда не захва­ты­ва­ли и не опу­ты­ва­ли Мар­ка Целия. (45) Вы слу­ша­ли его, когда он гово­рил в свою защи­ту; вы слу­ша­ли его и ранее, когда он высту­пал как обви­ни­тель (гово­рю это с целью защи­ты, а не ради того, чтобы похва­стать⁶¹); его крас­но­ре­чие, его ода­рен­ность, его бога­тый запас мыс­лей и слов вы сво­им иску­шен­ным умом оце­ни­ли. При этом вы виде­ли, что у Целия не толь­ко про­яв­ля­лось даро­ва­ние, кото­рое часто, даже если оно не под­дер­жи­ва­ет­ся трудо­лю­би­ем, все же обла­да­ет соб­ст­вен­ной силой воздей­ст­вия; у него — если толь­ко я слу­чай­но не заблуж­дал­ся ввиду сво­его рас­по­ло­же­ния к нему — были осно­ва­тель­ные зна­ния, при­об­ре­тен­ные изу­че­ни­ем наук и закреп­лен­ные усерд­ным трудом в бес­сон­ные ночи. Но знай­те, судьи, те стра­сти, какие Целию ста­вят в упрек, и то рве­ние, о кото­ром я гово­рю, едва ли могут быть при­су­щи одно­му и тому же чело­ве­ку. Ведь невоз­мож­но, чтобы чело­век, пре­дан­ный наслаж­де­ни­ям, кото­рым вла­де­ют жела­ния и стра­сти, то рас­то­чи­тель­ный, то нуж­даю­щий­ся в день­гах, мог не толь­ко на деле, но даже в сво­их мыс­лях пере­не­сти те труд­но­сти, какие мы, про­из­но­ся речи, пере­но­сим, каким бы обра­зом мы это ни дела­ли. (46). Или, по ваше­му мне­нию, есть какая-то дру­гая при­чи­на, поче­му при таких боль­ших награ­дах за крас­но­ре­чие, при таком боль­шом наслаж­де­нии, полу­чае­мом от про­из­не­се­ния речи, при такой боль­шой сла­ве, вли­я­нии, поче­те нахо­дит­ся и все­гда нахо­ди­лось так мало людей, зани­маю­щих­ся этой дея­тель­но­стью? Надо отре­шить­ся от всех наслаж­де­ний, оста­вить раз­вле­че­ния, любов­ные игры, шут­ки, пиры; чуть ли не от бесед с близ­ки­ми надо отка­зать­ся. Поэто­му такая дея­тель­ность и непри­ят­на людям и отпу­ги­ва­ет их, но не пото­му, что у них недо­ста­ет спо­соб­но­стей или обра­зо­ва­ния, полу­чен­но­го ими в дет­стве. (47) Раз­ве Целий, избе­ри он в жиз­ни тот лег­кий путь, мог бы, будучи еще совсем моло­дым чело­ве­ком, при­влечь кон­су­ля­ра к суду? Если бы он избе­гал труда, если бы он попал в сети наслаж­де­ний, раз­ве стал бы он высту­пать изо дня в день на этом попри­ще, вызы­вать враж­ду к себе, при­вле­кать дру­гих к суду, сам под­вер­гать­ся опас­но­сти пора­же­ния в граж­дан­ских пра­вах⁶² и на гла­зах у рим­ско­го наро­да уже в тече­ние столь­ких меся­цев бить­ся либо за граж­дан­ские пра­ва, либо за сла­ву? (XX) Итак, ничем дур­ным не попа­хи­ва­ет это житье по сосед­ству⁶³, ниче­го не зна­чит люд­ская мол­ва, ни о чем не гово­рят, нако­нец, сами Байи? Уве­ряю вас, Байи не толь­ко гово­рят, но даже гре­мят о том, что одну жен­щи­ну ее похоть дове­ла до того, что она уже не ищет уеди­нен­ных мест и тьмы, обыч­но покры­ваю­щих вся­кие гнус­но­сти, но, совер­шая позор­ней­шие поступ­ки, с удо­воль­ст­ви­ем выстав­ля­ет себя напо­каз в наи­бо­лее посе­щае­мых и мно­го­люд­ных местах и при самом ярком све­те.

(48) Но если кто-нибудь дума­ет, что юно­ше­ству запре­ще­ны так­же и любов­ные лас­ки про­даж­ных жен­щин, то он, конеч­но, чело­век очень стро­гих нра­вов — не могу это­го отри­цать — и при этом далек не толь­ко от воль­но­стей нынеш­не­го века, но даже от обы­ча­ев наших пред­ков и от того, что было доз­во­ле­но в их вре­мя. И в самом деле, когда же это­го не было? Когда это осуж­да­лось, когда не допус­ка­лось, когда, нако­нец, суще­ст­во­ва­ло поло­же­ние, чтобы не было раз­ре­ше­но то, что раз­ре­ше­но? Здесь я самое суть дела опре­де­лю; жен­щи­ны ни одной не назо­ву; весь вопрос остав­лю откры­тым. (49) Если какая-нибудь неза­муж­няя жен­щи­на откро­ет свой дом для страст­ных вожде­ле­ний любо­го муж­чи­ны и у всех на гла­зах станет вести рас­пут­ную жизнь, если она при­выкнет посе­щать пиры совер­шен­но посто­рон­них для нее муж­чин, если она так будет посту­пать в Риме, в заго­род­ных садах, сре­ди хоро­шо зна­ко­мой нам суто­ло­ки Бай, если это, нако­нец, будет про­яв­лять­ся не толь­ко в ее поведе­нии, но и в ее наряде и в выбо­ре ею спут­ни­ков, не толь­ко в блес­ке ее глаз⁶⁴ и в воль­но­сти ее беседы, но так­же и в объ­я­ти­ях и поце­лу­ях, в пре­бы­ва­нии на мор­ском бере­гу, в уча­стии в мор­ских про­гул­ках и пирах, так что она будет казать­ся, не гово­рю уже — рас­пут­ни­цей, но даже рас­пут­ни­цей наг­лой и бес­стыд­ной, то что поду­ма­ешь ты, Луций Герен­ний, о каком-нибудь моло­дом чело­ве­ке, если он когда-нибудь про­ведет вре­мя вме­сте с ней? Что он блуд­ник или любов­ник? Что он хотел посяг­нуть на цело­муд­рие или же удо­вле­тво­рить свое жела­ние? (50) Я уже забы­ваю обиды, нане­сен­ные мне тобой, Кло­дия, отбра­сы­ваю вос­по­ми­на­ния о сво­ей скор­би; тво­им жесто­ким обра­ще­ни­ем с мои­ми род­ны­ми в мое отсут­ст­вие⁶⁵ пре­не­бре­гаю; не счи­тай, что имен­но про­тив тебя направ­ле­но все ска­зан­ное мной. Но я спра­ши­ваю тебя, Кло­дия, так как, по сло­вам обви­ни­те­лей, судеб­ное дело посту­пи­ло к ним от тебя, и ты сама явля­ешь­ся их свиде­тель­ни­цей в этом деле: если бы какая-нибудь жен­щи­на была такой, какую я толь­ко что опи­сал, — на тебя непо­хо­жей — с обра­зом жиз­ни и при­выч­ка­ми рас­пут­ни­цы, то раз­ве тебе пока­за­лось бы позор­ней­шим или постыд­ней­шим делом, что моло­дой чело­век был с ней в каких-то отно­ше­ни­ях? Коль ско­ро ты не такая (пред­по­чи­таю это думать), то какие у них осно­ва­ния упре­кать Целия? А если они утвер­жда­ют, что ты имен­но такая, то какие у нас осно­ва­ния стра­шить­ся это­го обви­не­ния, если им пре­не­бре­га­ешь ты? Поэто­му ука­жи нам путь и спо­соб для защи­ты; ибо или твое чув­ство сты­да под­твер­дит, что в поведе­нии Мар­ка Целия не было ника­кой рас­пу­щен­но­сти, или твое бес­стыд­ство даст ему и дру­гим пол­ную воз­мож­ность защи­щать­ся.

(XXI, 51) Но так как моя речь как буд­то пере­бра­лась через мели, а под­вод­ные кам­ни мино­ва­ла, то остаю­щий­ся путь пред­став­ля­ет­ся мне очень лег­ким. Ведь от одной пре­ступ­ней­шей жен­щи­ны исхо­дят два обви­не­ния: насчет золота, как гово­рят, взя­то­го у Кло­дии, и насчет яда, в при­об­ре­те­нии кото­ро­го, с целью умерщ­вле­ния той же Кло­дии, обви­ня­ют Целия. Золо­то он взял, как вы утвер­жда­е­те, для пере­да­чи рабам Луция Лук­цея⁶⁶, чтобы они уби­ли алек­сан­дрий­ца Дио­на, жив­ше­го тогда у Лук­цея⁶⁷. Вели­кое пре­ступ­ле­ние — как зло­умыш­лять про­тив послов, так и под­стре­кать рабов к убий­ству гостя их гос­по­ди­на. Это замы­сел зло­дей­ский, дерз­кий! (52) Что каса­ет­ся это­го обви­не­ния, то я преж­де все­го хочу знать одно: ска­зал ли он Кло­дии, для чего берет золо­то, или не гово­рил? Если не ска­зал, поче­му она дала его? Если ска­зал, то она созна­тель­но ста­ла его соучаст­ни­цей в пре­ступ­ле­нии. И ты осме­ли­лась достать золо­то из сво­его шка­фа, осме­ли­лась, отняв у нее укра­ше­ния, огра­бить свою Вене­ру Гра­би­тель­ни­цу⁶⁸, зная, для како­го боль­шо­го пре­ступ­ле­ния это золо­то тре­бо­ва­лось, — для убий­ства посла? При этом веч­ный позор за это зло­дей­ство пал бы на Луция Лук­цея, чест­ней­ше­го и бес­ко­рыст­ней­ше­го чело­ве­ка! В этом столь тяж­ком пре­ступ­ле­нии твое щед­рое серд­це не долж­но было быть соучаст­ни­ком, твой общедо­ступ­ный дом — пособ­ни­ком, нако­нец, твоя госте­при­им­ная Вене­ра — помощ­ни­цей. (53) Бальб понял это; он ска­зал, что цель была от Кло­дии скры­та, что Целий вну­шил ей, что ищет золо­то для устрой­ства пыш­ных игр⁶⁹. Если он был так бли­зок с Кло­ди­ей, как утвер­жда­ешь ты, гово­ря столь мно­го о его раз­вра­щен­но­сти, то он, конеч­но, ска­зал ей, для чего ему нуж­но золо­то; если он так бли­зок с ней не был, то она ему золота не дава­ла. Итак, если Целий ска­зал тебе прав­ду, о, необуздан­ная жен­щи­на, то ты созна­тель­но дала золо­то на пре­ступ­ное дея­ние; если он не посмел ска­зать прав­ду, то ты золота ему не дава­ла.

(XXII) К чему мне теперь про­ти­во­по­став­лять это­му обви­не­нию дока­за­тель­ства, кото­рым нет чис­ла? Я могу ска­зать, что столь жесто­кое зло­де­я­ние про­тив­но харак­те­ру Мар­ка Целия; что менее все­го мож­но пове­рить, чтобы тако­му умно­му и рас­суди­тель­но­му чело­ве­ку не при­шло в голо­ву, что, идя на столь тяж­кое зло­де­я­ние, незна­ко­мым и при­том чужим рабам дове­рять нель­зя. Могу так­же, по обык­но­ве­нию дру­гих защит­ни­ков, да и по сво­е­му соб­ст­вен­но­му, спро­сить обви­ни­те­ля вот о чем: где встре­тил­ся Целий с раба­ми Лук­цея, как обра­тил­ся он к ним; если сам, то насколь­ко опро­мет­чи­во он посту­пил; если через кого-либо дру­го­го, то через кого же? В сво­ей речи я могу про­брать­ся во все подо­зри­тель­ные зако­ул­ки; ни при­чи­ны, ни места, ни воз­мож­но­сти, ни соучаст­ни­ка, ни надеж­ды совер­шить зло­де­я­ние, ни надеж­ды скрыть его, ни како­го-либо пла­на, ни следа тяг­чай­ше­го дея­ния — ниче­го не будет обна­ру­же­но. (54) Но все это, обыч­ное для ора­то­ра, что — бла­го­да­ря не мое­му даро­ва­нию, а опы­ту и при­выч­ке гово­рить — мог­ло бы при­не­сти мне неко­то­рую поль­зу (так как каза­лось бы, что все это я раз­ра­ботал сам), я ради крат­ко­сти пол­но­стью опус­каю. Ведь со мной рука об руку сто­ит тот, кому вы, судьи, охот­но поз­во­ли­те при­нять уча­стие в выпол­не­нии вами сво­их обя­зан­но­стей, под­твер­жден­ных клят­вой; это Луций Лук­цей, чест­ней­ший чело­век, важ­ней­ший свиде­тель, кото­рый не мог бы не знать о таком страш­ном поку­ше­нии Мар­ка Целия на его доб­рое имя и бла­го­по­лу­чие, никак не пре­не­брег бы им и его не стер­пел бы. Неуже­ли зна­ме­ни­тый муж, отли­чаю­щий­ся извест­ным всем бла­го­род­ст­вом духа, рве­ни­ем, позна­ни­я­ми в искус­ствах и нау­ках, мог бы пре­не­бречь опас­но­стью, угро­жав­шей чело­ве­ку, кото­ро­го он ценил имен­но за его уче­ность? Неуже­ли он отнес­ся рав­но­душ­но к зло­дей­ско­му поку­ше­нию на сво­его гостя? Ведь он, даже будь оно направ­ле­но про­тив чужо­го ему чело­ве­ка, жесто­ко осудил бы его. Раз­ве он оста­вил бы без вни­ма­ния поку­ше­ние сво­их рабов на такое дея­ние, весть о кото­ром опе­ча­ли­ла бы его, будь оно делом рабов, ему незна­ко­мых? Неуже­ли он спо­кой­но пере­нес бы, если бы в Риме и при­том у него в доме было заду­ма­но пре­ступ­ле­ние, кото­рое он осудил бы, будь оно совер­ше­но в деревне или в обще­ст­вен­ном месте? Неуже­ли он, обра­зо­ван­ный чело­век, счел бы нуж­ным скрыть ковар­ные коз­ни про­тив уче­ней­ше­го чело­ве­ка, когда он не оста­вил бы без вни­ма­ния опас­но­сти, гро­зив­шей како­му-нибудь невеж­де? (55) Но поче­му я отни­маю у вас вре­мя, судьи? Выслу­шай­те запи­сан­ные доб­ро­со­вест­ные пока­за­ния само­го свиде­те­ля, дав­ше­го клят­ву, и вду­май­тесь во все его сло­ва. Читай! [Свиде­тель­ские пока­за­ния Луция Лук­цея.] Чего еще жде­те вы? Или вы дума­е­те, что само дело и исти­на могут подать голос в свою защи­ту? Вот оправ­да­ние неви­нов­но­го чело­ве­ка, вот что гово­рит само дело, вот под­лин­ный голос исти­ны! Само обви­не­ние не дает воз­мож­но­сти подо­зре­вать; обсто­я­тель­ства дела не дока­за­ны; дея­ние, гово­рят, было совер­ше­но, но нет и сле­дов дого­во­рен­но­сти, нет ука­за­ний ни на место, ни на вре­мя; не назы­ва­ют имен ни свиде­те­ля, ни соучаст­ни­ка; все обви­не­ние исхо­дит из враж­деб­но­го, из опо­зо­рен­но­го, из жесто­ко­го, из пре­ступ­но­го, из раз­врат­но­го дома; напро­тив, тот дом, кото­рый, как гово­рят, запят­нан нече­сти­вым зло­де­я­ни­ем, на самом деле пре­ис­пол­нен непод­куп­но­сти, досто­ин­ства, созна­ния дол­га, доб­ро­со­вест­но­сти; из это­го дома в вашем при­сут­ст­вии и огла­ша­ют запи­сан­ные свиде­тель­ские пока­за­ния, скреп­лен­ные клят­вой, так что вам пред­сто­ит решить вопрос, не вызы­ваю­щий сомне­ний: кому верить — без­рас­суд­ной, наг­лой, обо­злив­шей­ся жен­щине, измыс­лив­шей обви­не­ние, или же достой­но­му, муд­ро­му, воз­держ­но­му муж­чине, доб­ро­со­вест­но дав­ше­му свиде­тель­ские пока­за­ния?

(XXIII, 56) Итак, оста­лось обви­не­ние в попыт­ке отрав­ле­ния. Тут я не могу ни най­ти нача­ло, ни конец рас­пу­тать. И в самом деле, по какой же при­чине Целий хотел дать этой жен­щине яд? Чтобы не воз­вра­щать ей золота? А раз­ве она его тре­бо­ва­ла? Чтобы ему не предъ­яви­ли обви­не­ния?⁷⁰ Но раз­ве кто-нибудь бро­сил ему упрек? Нако­нец, раз­ве кто-нибудь упо­мя­нул бы о Целии, если бы он сам не воз­будил судеб­но­го пре­сле­до­ва­ния? Более того, как вы слы­ша­ли, Луций Герен­ний гово­рил, что если бы после оправ­да­ния близ­ко­го ему чело­ве­ка Целий во вто­рой раз не при­влек это­го чело­ве­ка к суду по тому же делу, то он не ска­зал бы Целию ни еди­но­го непри­ят­но­го сло­ва. Так веро­ят­но ли, чтобы столь тяж­кое пре­ступ­ле­ние было совер­ше­но без вся­ко­го осно­ва­ния? И вы не види­те, что обви­не­ние в вели­чай­шем зло­де­я­нии измыш­ля­ет­ся для того, чтобы каза­лось, буд­то было осно­ва­ние совер­шить дру­гое зло­де­я­ние?⁷¹ (57) Кому, нако­нец, Целий дал такое пору­че­ние, кто был его пособ­ни­ком, кто — соучаст­ни­ком, кто знал о нем? Кому дове­рил он столь тяж­кое дея­ние, кому дове­рил­ся сам, кому дове­рил свое суще­ст­во­ва­ние? Рабам этой жен­щи­ны? Ведь имен­но в этом его и обви­ня­ют. И он, уму кото­ро­го вы, во вся­ком слу­чае, возда­е­те долж­ное, хотя сво­ей враж­деб­ной речью и отка­зы­ва­е­те ему в дру­гих каче­ствах, был настоль­ко без­рас­суден, чтобы дове­рить все свое бла­го­по­лу­чие чужим рабам? И каким рабам! Ведь имен­но это очень важ­но. Не таким ли, кото­рые, как он пони­мал, не нахо­дят­ся на обыч­ном поло­же­нии рабов, но живут более воль­но, более сво­бод­но, будучи в более близ­ких отно­ше­ни­ях со сво­ей гос­по­жой? В самом деле, судьи, кто не пони­ма­ет, вер­нее, кто не зна­ет, что в таком доме, где «мать семей­ства» ведет рас­пут­ный образ жиз­ни, откуда нель­зя выно­сить нару­жу ниче­го из того, что там про­ис­хо­дит, где оби­та­ют бес­при­мер­ный раз­врат, рос­кошь, сло­вом, все неслы­хан­ные поро­ки и гнус­но­сти, — что там рабы не явля­ют­ся раба­ми? Ведь им все пору­ча­ет­ся, при их посред­стве все совер­ша­ет­ся; они тоже пре­да­ют­ся вся­че­ским удо­воль­ст­ви­ям, им дове­ря­ют тай­ны и им кое-что пере­па­да­ет при еже­днев­ных тра­тах и изли­ше­ствах. (58) И Целий это­го не пони­мал? Ведь если он был с этой жен­щи­ной так бли­зок, как вы утвер­жда­е­те, то он знал, что и эти рабы близ­ки со сво­ей гос­по­жой. А если у него такой тес­ной свя­зи с ней, на какую вы ука­зы­ва­е­те, не было, то как мог­ла у него быть такая тес­ная бли­зость с ее раба­ми?

(XXIV) Что же каса­ет­ся само­го поку­ше­ния на отрав­ле­ние, то как же оно, по их наве­ту, про­изо­шло? Где яд был при­об­ре­тен? Как был он добыт, каким обра­зом, кому и где пере­дан? Целий, гово­рят, его хра­нил дома и испы­тал его силу на рабе, кото­ро­го купил имен­но с этой целью; мгно­вен­ная смерть раба убеди­ла его в при­год­но­сти яда. (59) О, бес­смерт­ные боги! Поче­му вы ино­гда либо закры­ва­е­те гла­за на вели­чай­шие зло­де­я­ния людей, либо кару за совер­шен­ное у нас на гла­зах пре­ступ­ле­ние откла­ды­ва­е­те на буду­щее вре­мя? Ведь я видел, видел и испы­тал скорбь, пожа­луй, самую силь­ную в сво­ей жиз­ни, когда Квин­та Метел­ла отры­ва­ли от груди и лона отчиз­ны и когда того мужа, кото­рый счи­тал себя рож­ден­ным для нашей дер­жа­вы, через день после того, как он был на вер­шине сво­его вли­я­ния в Курии, на рострах, в государ­стве вооб­ще, самым недо­стой­ным обра­зом, в цве­ту­щем воз­расте, пол­но­го сил, отни­ма­ли у всех чест­ных людей и у все­го государ­ства. Имен­но в то вре­мя он, уми­рая, когда его созна­ние уже было несколь­ко затем­не­но, сохра­нял остат­ки сво­его разу­ма, чтобы вспом­нить о поло­же­нии государ­ства; глядя на мои сле­зы, он пре­ры­ваю­щим­ся и зами­раю­щим голо­сом объ­яс­нял мне, какой силь­ный вихрь угро­жал мне⁷², какая силь­ная буря — государ­ству, и, сту­ча в сте­ну, кото­рая у него была общей с Квин­том Кату­лом⁷³, то и дело обра­щал­ся к Кату­лу, часто — ко мне, но чаще все­го — к государ­ству, скор­бя не столь­ко из-за того, что уми­ра­ет, сколь­ко из-за того, что и отчиз­на, и я лиша­ем­ся его защи­ты. (60) Если бы этот муж не был устра­нен неожи­дан­ным зло­де­я­ни­ем, то какое, поду­май­те, про­ти­во­дей­ст­вие он мог бы как кон­су­ляр ока­зать сво­е­му беше­но­му бра­ту, когда он, будучи кон­су­лом, в сена­те во все­услы­ша­ние ска­зал, что убьет его сво­ей рукой, когда тот начал буй­ст­во­вать и орать!⁷⁴ И эта жен­щи­на, вый­дя из тако­го дома, осме­лит­ся гово­рить о быст­ро дей­ст­ву­ю­щем яде?⁷⁵ Неуже­ли не побо­ит­ся она само­го́ дома — как бы он не заго­во­рил? И на нее не наве­дут ужа­са сте­ны-сообщ­ни­цы и вос­по­ми­на­ния о той роко­вой, горест­ной для нас ночи? Но я воз­вра­ща­юсь к обви­не­нию; прав­да, при вос­по­ми­на­нии о про­слав­лен­ном и храб­рей­шем муже мой голос осла­бел и пре­ры­ва­ет­ся сле­за­ми, а ходу моих мыс­лей меша­ет скорбь.

(XXV, 61) Но все-таки о том, откуда яд был добыт, как он был при­готов­лен, не гово­рит­ся. Он буд­то бы был дан это­му вот Пуб­лию Лици­нию, порядоч­но­му и чест­но­му юно­ше, близ­ко­му дру­гу Целия; был, гово­рят, уго­вор с раба­ми: они долж­ны были прий­ти к Сени­е­вым баням; туда же дол­жен был прий­ти Лици­ний и пере­дать им баноч­ку с ядом. Здесь я, преж­де все­го, спро­шу, поче­му надо было при­но­сить яд в услов­лен­ное место, поче­му эти рабы не при­шли к Целию домой. Если такое тес­ное обще­ние, такие близ­кие отно­ше­ния меж­ду Цели­ем и Кло­ди­ей все еще под­дер­жи­ва­лись, то раз­ве пока­за­лось бы подо­зри­тель­ным, если бы у Целия увиде­ли раба этой жен­щи­ны? Но если ссо­ра уже про­изо­шла, обще­ние пре­кра­ти­лось, совер­шил­ся раз­рыв, то, конеч­но, ясно, «откуда эти сле­зы»⁷⁶, и вот при­чи­на всех зло­де­я­ний и обви­не­ний. (62) «Мало того, — гово­рит обви­ни­тель, — когда рабы донес­ли сво­ей гос­по­же об обсто­я­тель­ствах это­го дела и о зло­дей­стве Целия, умная жен­щи­на подучи­ла их нада­вать Целию обе­ща­ний. А для того, чтобы была воз­мож­ность на гла­зах у всех захва­тить яд, когда Лици­ний будет его пере­да­вать, она веле­ла им назна­чить местом для пере­да­чи Сени­е­вы бани — с тем, чтобы послать туда сво­их дру­зей, кото­рые долж­ны были спря­тать­ся, а затем, когда Лици­ний при­дет и станет пере­да­вать яд, выбе­жать впе­ред и схва­тить его».

(XXVI) Опро­верг­нуть все это, судьи, очень лег­ко. В самом деле, поче­му он выбрал имен­но обще­ст­вен­ные бани? Не вижу, какое может быть там укром­ное место для людей, оде­тых в тоги. Ибо, если бы они сто­я­ли в вести­бу­ле⁷⁷, они не мог­ли бы спря­тать­ся; если бы они захо­те­ли вой­ти внутрь, то это было бы неудоб­но, так как они были обу­ты и оде­ты, и их, пожа­луй, не впу­сти­ли бы, если толь­ко эта все­силь­ная жен­щи­на, полу­чив и упла­тив один квад­рант⁷⁸, уже не сбли­зи­лась с бан­щи­ком. (63) Пра­во, я с нетер­пе­ни­ем ожи­дал, какие имен­но чест­ные мужи будут объ­яв­ле­ны свиде­те­ля­ми это­го захва­та яда на гла­зах у всех; ведь до сего вре­ме­ни еще не назва­ли ни одно­го. Но это, не сомне­ва­юсь, люди очень стро­гих пра­вил, раз они, во-пер­вых, близ­ки с такой жен­щи­ной и, во-вто­рых, взя­ли на себя пору­че­ние стол­пить­ся в банях, чего она, конеч­но, — как она ни все­силь­на — не мог­ла бы добить­ся ни от кого, раз­ве толь­ко от столь высо­ко­чти­мых мужей, пре­ис­пол­нен­ных вели­чай­ше­го досто­ин­ства! Но к чему я гово­рю так мно­го о досто­ин­стве этих свиде­те­лей? Оце­ни­те луч­ше их доб­лесть и рве­ние. «Они спря­та­лись в банях». Пре­вос­ход­ные свиде­те­ли! «Затем стрем­глав бро­си­лись впе­ред». Какие реши­тель­ные люди! Ведь вы изо­бра­жа­е­те дело так: когда Лици­ний при­шел, дер­жа в руке баноч­ку, и пытал­ся ее пере­дать, но еще не пере­дал, тогда-то вдруг и нале­те­ли эти слав­ные свиде­те­ли, прав­да, безы­мян­ные; а Лици­ний уже протя­нул, было, руку, чтобы пере­дать баноч­ку, но отдер­нул ее и, под­верг­шись неожи­дан­но­му напа­де­нию этих людей, обра­тил­ся в бег­ство. О, вели­кая сила исти­ны, кото­рая с лег­ко­стью защи­ща­ет себя сама от изо­бре­та­тель­но­сти, хит­ро­сти и лов­ко­сти людей и от любых измыш­лен­ных ими коз­ней! (XXVII, 64) Как без­до­ка­за­тель­на вся эта басен­ка быва­лой сочи­ни­тель­ни­цы мно­гих басен! Ведь для нее даже раз­вяз­ки не при­ду­ма­ешь! Поду­мать толь­ко! Поче­му столь­ко муж­чин (а их ведь потре­бо­ва­лось нема­ло, чтобы лег­ко было схва­тить Лици­ния и чтобы дело было луч­ше засвиде­тель­ст­во­ва­но мно­ги­ми оче­вид­ца­ми) выпу­сти­ли Лици­ния из рук? Поче­му схва­тить Лици­ния, когда он уже отсту­пил назад, чтобы не пере­да­вать баноч­ки, было менее удоб­но, чем в слу­чае, если бы он ее уже пере­дал? Ведь они были рас­став­ле­ны, чтобы схва­тить Лици­ния, чтобы на гла­зах у всех задер­жать Лици­ния, либо когда яд еще был у него в руках, либо после того, как он его пере­даст. Вот каков был весь замы­сел этой жен­щи­ны, вот какое пору­че­ние дала она этим людям. Поче­му ты гово­ришь, что они бро­си­лись впе­ред необ­ду­ман­но и преж­девре­мен­но, не пони­маю. Их о том и про­си­ли, их для того и рас­ста­ви­ли, чтобы нали­чие яда, злой умы­сел, сло­вом, само дея­ние было уста­нов­ле­но с оче­вид­но­стью. (65) Какое же вре­мя, чтобы набро­сить­ся на Лици­ния, мог­ло быть для них более удоб­ным, чем то, когда он при­шел, дер­жа в руке баноч­ку с ядом? Если бы при­я­те­ли этой жен­щи­ны вне­зап­но выско­чи­ли из бань и схва­ти­ли Лици­ния, когда баноч­ка уже была пере­да­на рабам, Лици­ний стал бы умо­лять их пове­рить ему, стал бы упор­но отри­цать факт пере­да­чи им яда. Как опро­верг­ли бы они его сло­ва? Ска­за­ли бы, что они все виде­ли? Во-пер­вых, они навлек­ли бы на себя обви­не­ние в вели­чай­шем пре­ступ­ле­нии⁷⁹; во-вто­рых, они ска­за­ли бы, что виде­ли то, чего не мог­ли видеть оттуда, где были постав­ле­ны. Сле­до­ва­тель­но, они появи­лись как раз вовре­мя — когда Лици­ний при­шел, когда он достал баноч­ку, протя­нул руку, пере­да­вал яд. Но конец такой годен для мима, а не для бас­ни; ведь это в миме, когда не могут при­ду­мать раз­вяз­ки, кто-то усколь­за­ет из рук; затем стук ска­билл и зана­вес⁸⁰. (XXVIII, 66) Я спра­ши­ваю, поче­му Лици­ния, коле­бав­ше­го­ся, мед­лив­ше­го, отсту­пав­ше­го, пытав­ше­го­ся бежать, выпу­сти­ли из рук эти бабьи най­ми­ты⁸¹; поче­му они не схва­ти­ли его, поче­му не обос­но­ва­ли сво­его обви­не­ния в столь тяж­ком пре­ступ­ле­нии его соб­ст­вен­ным при­зна­ни­ем, нали­чи­ем мно­гих оче­вид­цев, нако­нец, ули­ка­ми, кото­рые сами гово­ри­ли бы за себя? Или они боя­лись, что не смо­гут одо­леть его? Но их было мно­го, он — один; они силь­ны, он слаб; они про­вор­ны, он пере­пу­ган.

Но в этом деле нель­зя най­ти ни фак­ти­че­ских дока­за­тельств, ни обос­но­ван­ных подо­зре­ний, ни выво­дов в самом обви­не­нии. Таким обра­зом, это судеб­ное дело лише­но дока­за­тельств, сопо­став­ле­ний, всех тех дан­ных, при помо­щи кото­рых обыч­но выяс­ня­ет­ся исти­на; оно пол­но­стью постав­ле­но в зави­си­мость от пока­за­ний свиде­те­лей; как раз их, судьи, я и жду, не гово­рю уже — без вся­ко­го стра­ха, но даже с неко­то­рой надеж­дой на раз­вле­че­ние. (67) Я с радо­стью уви­жу, во-пер­вых, изящ­ных моло­дых людей, близ­ких дру­зей бога­той и знат­ной жен­щи­ны, во-вто­рых, храб­рых мужей, рас­став­лен­ных «импе­ра­тор­шей»⁸² в заса­де и в каче­стве засло­на для охра­ны бань; я их спро­шу, каким имен­но обра­зом они спря­та­лись и где; был ли это бас­сейн⁸³ или же Тро­ян­ский конь, кото­рый нес в себе и укрыл столь­ких непо­беди­мых мужей, вое­вав­ших ради жен­щи­ны. Но на один вопрос я уж застав­лю их отве­тить: поче­му столь мно­го­чис­лен­ные и такие силь­ные мужи не схва­ти­ли Лици­ния, когда он сто­ял на месте, и не пре­сле­до­ва­ли его, когда он побе­жал, хотя он был один и, как види­те, он вовсе не силен? Они, конеч­но, нико­гда не вывер­нут­ся, если высту­пят здесь. На пирах они могут быть ост­ро­ум­ны, насмеш­ли­вы, как им угод­но, за вином ино­гда даже крас­но­ре­чи­вы, но одно дело быть силь­ным на фору­ме, дру­гое — в три­кли­нии; одни дово­ды — на ска­мьях, дру­гие — на ложах⁸⁴; да и облик судей и облик участ­ни­ков пируш­ки — вещи раз­ные; нако­нец, свет солн­ца и све­тиль­ни­ков дале­ко не одно и то же. Поэто­му, если они высту­пят, я вытрях­ну из них все их заба­вы, все их неле­по­сти. Но луч­ше пусть они меня послу­ша­ют­ся, пусть обна­ру­жи­ва­ют свое рве­ние на ином попри­ще, пусть заслу­жи­ва­ют мило­сти иным спо­со­бом, про­яв­ля­ют себя в дру­гих делах; пусть про­цве­та­ют в доме этой жен­щи­ны, бли­ста­ют изя­ще­ст­вом, власт­ву­ют, бро­сая день­ги на ветер, не отста­ют от нее, лежат у ее ног, рабо­леп­ст­ву­ют; но пусть не под­ни­ма­ют руки на граж­дан­ские пра­ва и досто­я­ние неви­нов­но­го.

(XXIX, 68) Но ведь те рабы, о кото­рых шла речь, ска­жут мне, отпу­ще­ны с согла­сия ее род­ст­вен­ни­ков, знат­ней­ших и про­слав­лен­ных мужей⁸⁵. Нако­нец-то мы нашли кое-что такое, что эта жен­щи­на, как гово­рят, совер­ши­ла с согла­сия и с одоб­ре­ния сво­их роди­чей, храб­рей­ших мужей. Но я желаю знать, что́ дока­зы­ва­ет этот отпуск на волю, при кото­ром либо иска­ли спо­соб обви­нить Целия, либо пред­от­вра­ща­ли допрос⁸⁶, либо награж­да­ли рабов, соучаст­ни­ков во мно­гих делах. «Но роди­чи, — гово­рит обви­ни­тель, — это одоб­ри­ли». Поче­му бы им это­го не одоб­рить, когда ты гово­ри­ла, что сооб­ща­ешь им об обсто­я­тель­ствах дела, о кото­рых буд­то бы не люди тебе донес­ли, а ты сама дозна­лась? (69) И раз­ве нас может уди­вить то, что с этой суще­ст­во­вав­шей толь­ко в вооб­ра­же­нии баноч­кой была свя­за­на непри­стой­ней­шая сплет­ня? Ведь когда дело каса­ет­ся этой жен­щи­ны, мож­но пове­рить все­му. Об этом про­ис­ше­ст­вии про­слы­ша­ли и тол­ко­ва­ли повсюду. Ведь вы, судьи, уже дав­но пони­ма­е­те, что́ я хочу ска­зать или, вер­нее, чего не хочу гово­рить. Если это и было сде­ла­но, то, конеч­но, не Цели­ем (ведь какое отно­ше­ние име­ло все это к нему?), а каким-нибудь юно­шей, не столь­ко неост­ро­ум­ным, сколь­ко нескром­ным⁸⁷. Если же это выдум­ка, то ложь хотя и не скром­на, но все же доволь­но ост­ро­ум­на; конеч­но, она нико­гда не была бы под­хва­че­на в люд­ской мол­ве и тол­ках, если бы любые позор­ные сплет­ни не были под стать поведе­нию Кло­дии.

(70) По делу, судьи, я выска­зал­ся и закан­чи­ваю свою речь. Вы пони­ма­е­те теперь, как важен при­го­вор, выне­се­ние кото­ро­го воз­ло­же­но на вас, какой важ­ный вопрос вам дове­рен. О насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях тво­ри­те вы суд. На осно­ва­нии того зако­на, от кото­ро­го зави­сит импе­рий⁸⁸, вели­чие, целост­ность оте­че­ства, все­об­щее бла­го­по­лу­чие, того зако­на, кото­рый был про­веден Квин­том Кату­лом во вре­мя воору­жен­но­го столк­но­ве­ния меж­ду граж­да­на­ми при нали­чии, мож­но ска­зать, край­ней опас­но­сти для суще­ст­во­ва­ния государ­ства, зако­на, кото­рый, при­бив к зем­ле пла­мя, вспых­нув­шее в мое кон­суль­ство, поту­шил дымив­ши­е­ся остат­ки заго­во­ра, — на осно­ва­нии это­го само­го зако­на наши про­тив­ни­ки тре­бу­ют выда­чи Целия, моло­до­го чело­ве­ка, не государ­ству для нака­за­ния, а рас­пут­ной жен­щине на поте­ху. (XXX, 71) В свя­зи с этим упо­ми­на­ют так­же и об осуж­де­нии Мар­ка Камур­ция и Гая Цесер­ния. О, глу­пость! Впро­чем, глу­по­стью ли назвать мне это или же исклю­чи­тель­ным бес­стыд­ст­вом? Как вы сме­е­те, при­хо­дя от этой жен­щи­ны, даже упо­ми­нать об этих людях? Как вы сме­е­те вызы­вать вос­по­ми­на­ния о таком гнус­ном поступ­ке, прав­да, не совсем изгла­див­ши­е­ся, но осла­бев­шие за дав­но­стью вре­ме­ни? И в самом деле, какое пре­ступ­ле­ние и какой посту­пок погу­би­ли их? Конеч­но, то, что они за непри­ят­ность, испы­тан­ную этой самой жен­щи­ной, и за нане­сен­ную ей обиду нака­за­ли Вет­тия, под­верг­нув его неслы­хан­но­му над­ру­га­тель­ству. Так это для того, чтобы назвать в суде имя Вет­тия, чтобы повто­рить ста­рую сплет­ню о мед­ных день­гах, сно­ва упо­мя­ну­ли о деле Мар­ка Камур­ция и Гая Цесер­ния? Хотя закон о насиль­ст­вен­ных дей­ст­ви­ях на них, конеч­но, не рас­про­стра­нял­ся, они все же запят­на­ли себя таким зло­де­я­ни­ем, что выпу­стить их из пут зако­на, по-види­мо­му, было невоз­мож­но⁸⁹. (72) Но поче­му Мар­ка Целия при­вле­ка­ют к это­му суду? Ведь ему не предъ­яв­ля­ют ни обви­не­ния, под­ле­жа­ще­го веде­нию суда⁹⁰, ни како­го-либо ино­го обви­не­ния, прав­да, не пред­у­смот­рен­но­го зако­ном, но тре­бу­ю­ще­го вашей стро­го­сти; ведь ран­няя моло­дость Мар­ка Целия была посвя­ще­на уче­нию и тем нау­кам, кото­рые нас под­готов­ля­ют к выступ­ле­ни­ям на фору­ме, к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, к поче­ту, к сла­ве, к досто­ин­ству. Она была посвя­ще­на дру­же­ским отно­ше­ни­ям с теми людь­ми, стар­ше его по воз­рас­ту⁹¹, чье­му рве­нию и воз­держ­но­сти он осо­бен­но жела­ет под­ра­жать, и с таки­ми же при­леж­ны­ми сверст­ни­ка­ми, так что он, оче­вид­но, стре­мит­ся идти по тому же пути сла­вы, какой избра­ли чест­ней­шие и знат­ней­шие люди. (73) Когда Марк Целий немно­го воз­му­жал, он отпра­вил­ся в Афри­ку в каче­стве сорат­ни­ка про­кон­су­ла Квин­та Пом­пея⁹², мужа чест­ней­ше­го и усерд­ней­ше­го в выпол­не­нии сво­его дол­га. В этой про­вин­ции нахо­ди­лись иму­ще­ство и вла­де­ния отца Мар­ка Целия, а так­же мож­но было занять­ся кое-каки­ми дела­ми в про­вин­ции, кото­рые пред­ки наши не без осно­ва­ний пред­на­зна­чи­ли для моло­дых людей. Целий поки­нул про­вин­цию с наи­луч­шим отзы­вом Пом­пея, о чем вы узна­е­те из свиде­тель­ских пока­за­ний само­го Пом­пея. По ста­рин­но­му обы­чаю и по при­ме­ру тех моло­дых людей, кото­рые впо­след­ст­вии ста­ли в нашем государ­стве выдаю­щи­ми­ся мужа­ми и про­слав­лен­ны­ми граж­да­на­ми, он захо­тел, чтобы рим­ский народ оце­нил его рве­ние на осно­ва­нии како­го-нибудь обви­не­ния, кото­рое полу­чит извест­ность. (XXXI, 74) Мне жаль, что жаж­да сла­вы увлек­ла его имен­но на этот путь, но вре­мя для таких сето­ва­ний про­шло. Он обви­нил мое­го кол­ле­гу Гая Анто­ния, кото­ро­му, на его беду, память о слав­ном бла­го­де­я­нии, ока­зан­ном им государ­ству⁹³, нисколь­ко не помог­ла, а слу­хи, что он буд­то бы замыш­лял зло­де­я­ние⁹⁴, повреди­ли. Впо­след­ст­вии Марк Целий нико­гда ни в чем не усту­пал ни одно­му из сво­их сверст­ни­ков; ибо он боль­ше, чем они, бывал на фору­ме, боль­ше зани­мал­ся пору­че­ни­я­ми и судеб­ны­ми дела­ми дру­зей и был более вли­я­те­лен сре­ди сво­их. Все­го того, чего никто, кро­ме людей бди­тель­ных, здра­во­мыс­ля­щих, настой­чи­вых, достиг­нуть не может, он достиг сво­им трудом и усер­ди­ем. (75) Но вот на каком-то пово­ро­те его жиз­нен­но­го пути (ибо я ниче­го не ста­ну скры­вать, пола­га­ясь на вашу доб­роту и муд­рость) доб­рая сла­ва юно­ши слег­ка заце­пи­лась за мету⁹⁵ из-за зна­ком­ства с этой жен­щи­ной, зло­счаст­но­го сосед­ства с нею и непри­выч­ных для него наслаж­де­ний. А жаж­да наслаж­де­ний, когда ее дол­го сдер­жи­ва­ли, подав­ля­ли и обузды­ва­ли в ран­ней моло­до­сти, ино­гда вне­зап­но с силой выры­ва­ет­ся нару­жу. От это­го обра­за жиз­ни или, вер­нее, от этой дур­ной мол­вы — ведь все это было дале­ко не так ужас­но, как об этом гово­ри­ли, — сло­вом, от все­го это­го, како­во бы оно ни было, он очи­стил­ся, осво­бо­дил­ся и под­нял­ся и теперь настоль­ко далек от позор­ной бли­зо­сти с Кло­ди­ей, что не хочет ниче­го знать о ее враж­де и нена­ви­сти к нему. (76) А для того, чтобы пре­кра­ти­лись ходя­чие тол­ки об удо­воль­ст­ви­ях и празд­но­сти (он, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, сде­лал это напе­ре­кор мне и несмот­ря на мое силь­ное про­ти­во­дей­ст­вие, но все же сде­лал), он при­влек к суду мое­го дру­га, обви­нив его в неза­кон­ном домо­га­тель­стве; после оправ­да­ния он пре­сле­ду­ет его, сно­ва тре­бу­ет в суд, не слу­ша­ет­ся нико­го из нас; он более крут, чем сле­ду­ет. Но я не гово­рю о здра­вом смыс­ле, кото­ро­го это­му воз­рас­ту не дано; о его стре­ми­тель­но­сти гово­рю я, о страст­ном жела­нии победить, о пыл­ко­сти его ума, доби­ваю­ще­го­ся сла­вы. Эти склон­но­сти, кото­рые в нашем воз­расте долж­ны быть уже более сла­бы­ми, в моло­до­сти — подоб­но тому, как это быва­ет у рас­те­ний, — поз­во­ля­ют судить, како­ва будет доб­лесть в зре­лом воз­расте, как зна­чи­тель­ны будут при­но­си­мые усер­ди­ем пло­ды. И в самом деле, юно­ши боль­шо­го даро­ва­ния все­гда нуж­да­лись ско­рее в том, чтобы их стрем­ле­ние к сла­ве обузды­ва­ли, а не в том, чтобы их побуж­да­ли доби­вать­ся ее. У это­го воз­рас­та сле­ду­ет боль­ше отсе­кать лиш­нее, чем ему что-нибудь при­ви­вать, осо­бен­но если его само­мне­ние рас­цве­та­ет от похвал. (77) Поэто­му если кому-нибудь кажет­ся, что Целий с излиш­ним пылом зате­ва­ет ссо­ры и пре­сле­ду­ет вра­гов слиш­ком силь­но, жесто­ко и упор­но, если кого-нибудь раз­дра­жа­ют даже неко­то­рые его повад­ки, если кому-нибудь непри­я­тен вид пур­пу­ра⁹⁶, тол­пы дру­зей, весь этот блеск и шум, то все это вско­ре пере­бро­дит, а воз­раст, при­выч­ка и вре­мя вско­ре уго­мо­нят его.

(XXXII) Итак, судьи, сохра­ни­те для государ­ства граж­да­ни­на, пре­дан­но­го высо­ким нау­кам, чест­но­му обра­зу мыс­лей, чест­ным мужам. Обе­щаю вам, а государ­ству руча­юсь (если толь­ко сам я выпол­нил свой долг перед государ­ст­вом), что Марк Целий нико­гда не изме­нит моим убеж­де­ни­ям. Обе­щаю вам это и пото­му, что я уве­рен в наших с ним дру­же­ских отно­ше­ни­ях, и пото­му, что сам он уже свя­зал себя суро­вей­ши­ми зако­на­ми. (78) Ведь не может чело­век, кото­рый при­влек кон­су­ля­ра к суду, так как тот, по его сло­вам, нанес государ­ству вред, сам быть граж­да­ни­ном, сею­щим в государ­стве сму­ту; не может чело­век, не миря­щий­ся с оправ­да­ни­ем граж­да­ни­на, уже оправ­дан­но­го по обви­не­нию в неза­кон­ном домо­га­тель­стве, сам когда-либо без­на­ка­зан­но стать раздат­чи­ком денег для под­ку­па изби­ра­те­лей. То, судьи, что сам Марк Целий уже два­жды высту­пал как обви­ни­тель, — пору­ка в том, что он не под­вергнет государ­ство опас­но­сти, и залог его доб­рых наме­ре­ний. Поэто­му умо­ляю и закли­наю вас, судьи: в государ­стве, где несколь­ко дней назад был оправ­дан Секст Кло­дий⁹⁷, кото­рый в тече­ние двух лет, как вы виде­ли, был то пособ­ни­ком, то вожа­ком мяте­жей, чело­век неиму­щий, нена­деж­ный, отча­яв­ший­ся во всем, без­дом­ный, нищий, с опо­га­нен­ным ртом, язы­ком, рука­ми, всей жиз­нью, чело­век, кото­рый сво­ей рукой под­жег свя­щен­ные хра­мы, цен­зор­ские спис­ки рим­ско­го наро­да, государ­ст­вен­ный архив⁹⁸, кото­рый сло­мал памят­ник Кату­ла⁹⁹, срыл мой дом, под­жег дом мое­го бра­та¹⁰⁰, чело­век, кото­рый на Пала­тине, на гла­зах у все­го Рима, под­нял рабов на рез­ню и на под­жо­ги все­го Рима, — не допус­кай­те, чтобы в этом государ­стве Секст Кло­дий был оправ­дан бла­го­да­ря вли­я­нию жен­щи­ны, а Марк Целий жен­ской похо­ти был выдан голо­вой, — дабы не ока­за­лось, что эта самая жен­щи­на, вме­сте со сво­им супру­гом-бра­том, спас­ла гнус­ней­ше­го раз­бой­ни­ка и погу­би­ла достой­ней­ше­го юно­шу.

(79) Итак, пред­ста­вив себе воочию моло­дость Мар­ка Целия, вооб­ра­зи­те себе, како­ва будет ста­рость это­го вот несчаст­но­го чело­ве­ка¹⁰¹, чьей опо­рой явля­ет­ся его един­ст­вен­ный сын; на него одно­го он наде­ет­ся, за него одно­го стра­шит­ся. Он молит вас о состра­да­нии, он — раб, нахо­дя­щий­ся в вашей вла­сти, он лежит у ваших ног, но боль­ше наде­ет­ся на ваши доб­рые чув­ства и нра­вы, а вы, памя­туя и о сво­их роди­те­лях и о сво­их милых детях, ока­жи­те ему помощь, дабы, сочув­ст­вуя чужо­му горю, про­явить ува­же­ние к стар­шим и снис­хо­ди­тель­ность к млад­шим. Вы не допу­сти­те, чтобы этот вот чело­век, по зако­ну при­ро­ды уже кло­ня­щий­ся к зака­ту, угас от нане­сен­ной ему вами раны до сро­ка, назна­чен­но­го ему судь­бой, а этот вот¹⁰², рас­цве­таю­щий толь­ко теперь, когда ствол его доб­ле­сти уже окреп, был поверг­нут ниц как бы вих­рем или вне­зап­ной бурей. (80) Сохра­ни­те отцу сына и отца сыну, чтобы не каза­лось, что вы пре­зре­ли уже почти утра­тив­шую надеж­ды ста­рость и не толь­ко не обо­д­ри­ли юно­сти, пол­ной вели­чай­ших надежд, но даже нанес­ли ей сокру­ши­тель­ный удар. Если вы сохра­ни­те его для нас, для его род­ных, для государ­ства, он будет навсе­гда бла­го­да­рен, пре­дан, обя­зан вам и вашим детям, а от всех его неустан­ных трудов имен­но вы, судьи, буде­те полу­чать в тече­ние мно­гих лет обиль­ные пло­ды.