Сатурналии

Книга II

1. (1) Тут, как толь­ко доста­точ­ное коли­че­ство еды заста­ви­ло [их] чув­ство меры пере­дох­нуть от куша­ний, и застоль­ное весе­лье под­ня­лось бла­го­да­ря малень­ким чашам [с вином], Ави­ен ска­зал: «Хоро­шо, а так­же муд­ро наш Марон одним и тем же сти­хом при замене немно­гих слов опи­сал [и] шум­ли­вое, и трез­вое засто­лье¹. Ведь когда при цар­ском убран­стве [сто­ла] изли­ше­ство [в питье] при­во­дит обык­но­вен­но к шуму, он гово­рит:

“После того, как пер­вый покой средь еды…”. Когда же герои садят­ся, отстра­нив еду, он не ука­зы­ва­ет на покой, так как шум [еще] и не насту­пил, но [гово­рит]:

“После того, как голод, едой уто­лен­ный…” (2) [А] этот наш пир, кото­рый вобрал и скром­ность геро­и­че­ско­го века и при­ли­чие наше­го, [и] на кото­ром [при­сут­ст­ву­ет и] уме­рен­ная пыш­ность, и неска­ред­ная береж­ли­вость, я не усо­мнил­ся бы не толь­ко срав­нить с пиром [у] Ага­фо­на, при всем (vel post) вели­ко­ле­пии сло­га Пла­то­на, но и [даже] пред­по­честь [ему]. (3) Ведь сам рас­по­ряди­тель [наше­го] засто­лья [Пре­текстат] и в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии не ниже Сокра­та, а в государ­ст­вен­ных делах [уж подав­но] успеш­нее [это­го] фило­со­фа. [И] вы, осталь­ные при­сут­ст­ву­ю­щие, боль­ше [дру­гих] выде­ля­е­тесь при­вер­жен­но­стью к доб­ле­стям, чтобы кто-нибудь доду­мал­ся срав­ни­вать вас с коми­че­ски­ми поэта­ми и с Алки­ви­а­дом, кото­рый был силен толь­ко в непотреб­ствах, а так­же с дру­ги­ми участ­ни­ка­ми это­го мно­го­люд­но­го пира».

(4) «Я про­шу доб­рых слов, заме­тил Пре­текстат, — что каса­ет­ся толь­ко ува­же­ния досто­ин­ства Сокра­та. Ибо кто не согла­сил­ся бы пред­по­честь нахо­дя­щих­ся здесь све­тил [нау­ки] тем, кто был на том пире [у Ага­фо­на]? Но тебе-[то], Ави­ен, зачем нужен этот при­мер [с пиром у Ага­фо­на]?»

(5) «[Он нужен мне], — отве­ча­ет [Ави­ен], — так как [извест­но, что] при [всей] их сосре­дото­чен­но­сти нашел­ся [тот], кто попро­сил впу­стить музы­кант­шу, чтобы девуш­ка, сверх меры (sup­ra na­tu­ram) гиб­кая, уме­ло воз­буж­да­ла соблазн [у] фило­соф­ст­ву­ю­щих пре­лест­ным пени­ем и чару­ю­щей пляс­кой. (6) Там было иску­ше­ние сде­лать это, чтобы отпразд­но­вать победу Ага­фо­на [в сорев­но­ва­нии поэтов], [а] мы [даже] богу, чей это празд­ник², возда­ем честь без капель­ки [хоть] како­го-нибудь весе­лья. И я [хоро­шо] знаю, что ни грусть, ни мрач­ный вид не ведут к доб­ру вас, [как] и того Крас­са, о кото­ром Цице­рон пишет, чтобы весь­ма уди­вить, что он, [чему] свиде­тель Луци­лий, сме­ял­ся [лишь] одна­жды в жиз­ни».

(7) Когда [в ответ] на это Пре­текстат ска­зал, что зре­лищ­ные раз­вле­че­ния не при­выч­ны для его пена­тов, и [их] не долж­но ста­вить выше столь важ­но­го собра­ния, Сим­мах под­дер­жал [его сло­ва­ми]: (8) «Так как “В сатур­на­лии, в самый луч­ший празд­ник”³, как бает верон­ский сти­хотво­рец, нам не сле­ду­ет ни отвер­гать удо­воль­ст­вия, как вра­га, подоб­но сто­и­кам, ни пола­гать в удо­воль­ст­вии выс­шее бла­го, подоб­но эпи­ку­рей­цам, давай­те при­ду­ма­ем уве­се­ле­ние, лишен­ное игри­во­сти, и, если я не оши­ба­юсь, я нашел [его в том], чтобы мы по оче­реди пере­да­ва­ли друг дру­гу шут­ки ста­ро­дав­них и знат­ных мужей, выбран­ные из мно­гих книг. (9) Пусть это лите­ра­тур­ная заба­ва и умная шут­ка будет у нас вме­сто колю­че­го пес­ка и босо­го пля­су­на, про­из­но­ся­ще­го бес­стыд­ные и непри­лич­ные сло­ва, под­де­лы­вав­ши­е­ся под стыд­ли­вость и скром­ность. (10) И это заня­тие каза­лось древним достой­ным и заботы, и увле­че­ния. И я тут же пер­во-напер­во обра­щаю [ваше] вни­ма­ние на двух [людей]: сочи­ни­те­ля комедий Плав­та и витию Тул­лия, о кото­рых, крас­но­ре­чи­вей­ших, ста­ри­на поведа­ла, что они оба пре­вос­хо­ди­ли про­чих [людей] еще и в при­ят­но­сти шуток. (11) При­том Плавт был [настоль­ко] зна­ме­нит в этом деле, что после его смер­ти по оби­лию шуток при­зна­ва­ли, что комедии, кото­рые счи­та­лись неопре­де­лен­ны­ми [в отно­ше­нии их созда­те­ля], все же при­над­ле­жат Плав­ту.

(12) А кто не зна­ет, насколь­ко силен был в этом деле Цице­рон? Он даже оза­бо­тил­ся про­честь кни­ги сво­его воль­ноот­пу­щен­ни­ка, кото­рые тот соста­вил о шут­ках патро­на. [Впро­чем], кое-кто дума­ет, что они при­над­ле­жат [ему] само­му. Кто так­же не зна­ет, что его, кон­су­ля­ра, непри­я­те­ли зовут раз­вяз­ным шутом? Вати­ний даже поме­стил это в сво­ей речи. (13) И если бы [это] не было дол­гим, я сооб­щил бы [вам], в каких тяж­бах он одер­жи­вал победу бла­го­да­ря шут­кам, хотя защи­щал весь­ма винов­ных ответ­чи­ков, как вот, [напри­мер], при [защи­те] Луция Флак­ка, кото­ро­го, ответ­чи­ка за полу­че­ние неза­кон­ных денег, он изба­вил от оче­вид­ней­ших обви­не­ний бла­го­да­ря удач­ной шут­ке. Эта шут­ка не встав­ле­на в [запи­сан­ную] речь [“За Луция Флак­ка”]. Она извест­на мне из кни­ги Фурия Биба­ку­ла и упо­ми­на­ет­ся сре­ди его про­че­го ост­ро­сло­вия (dic­ta).

(14) А это сло­веч­ко [“ост­ро­сло­вие”] я употре­бил не слу­чай­но, [но] сде­лал [это] наме­рен­но. Ведь шут­ки в этом роде наши пред­ки назы­ва­ли ост­ро­сло­ви­ем. Свиде­тель [это­го] — все тот же Цице­рон, кото­рый так бает во вто­рой кни­ге писем к Кор­не­лию Непоту: “Итак, хотя все, что мы ска­за­ли бы, [это] были бы выска­зы­ва­ния (dic­ta), наши [пред­ки] пред­по­чи­та­ли, чтобы то, что мы выска­за­ли бы забав­но, и крат­ко, и ост­ро, назы­ва­лось осо­бен­ным име­нем ост­ро­сло­вие (dic­ta)”. Это [гово­рит] Цице­рон. А Новий и Пом­по­ний неред­ко име­ну­ют шут­ки крас­но­бай­ст­вом (dic­te­ria).

(15) Так­же имел обык­но­ве­ние мет­ко пошу­тить извест­ный Марк Катон Цен­зор. При­мер этих [ост­ро­сло­вов] огра­дил бы нас от непри­яз­ни, даже если бы мы под­драз­ни­ва­ли наших [совре­мен­ни­ков], но так как мы пере­да­ем ост­ро­ты (dic­ta) в отно­ше­нии дав­них [людей], нас в любом слу­чае защи­ща­ет сама вну­ши­тель­ность винов­ни­ков [шут­ки]. Итак, если вы одоб­ря­е­те [мою] наход­ку, давай­те пооче­ред­но рас­ска­зы­вать [друг дру­гу], побуж­дая нашу память, [то], что кому-нибудь при­дет на ум из таких ост­рот».

(16) Всем понра­ви­лось при­ду­ман­ное нех­мель­ное уве­се­ле­ние. И они насто­я­ли, чтобы Пре­текстат, начи­ная соглас­но [сво­е­му] поло­же­нию подал [в этом] при­мер. 2. (1) Тогда он [начал так]: «Я хочу пере­дать ост­ро­ту вра­га, впро­чем, [вра­га], [дав­но] побеж­ден­но­го, вос­по­ми­на­ние о кото­ром вызы­ва­ет лико­ва­ние [у] рим­лян. Весь­ма забав­но пошу­тил Ган­ни­бал Кар­фа­ген­ский, бежав­ший к царю Антио­ху.

(2) Эта шут­ка была тако­го вот рода. Антиох пока­зы­вал на поле огром­ные пол­ки, кото­рые он под­гото­вил, наме­ре­ва­ясь вести вой­ну с рим­ским наро­дом, и выст­ра­и­вал пехоту, рас­цве­чен­ную сереб­ря­ны­ми и золоты­ми знач­ка­ми. Он выво­дил так­же [бое­вые] колес­ни­цы с сер­па­ми, и [бое­вых] сло­нов с башен­ка­ми, и кон­ни­цу, свер­каю­щую уди­ла­ми и чепра­ка­ми, оже­ре­лья­ми и бля­ха­ми. И там царь, испол­нен­ный тще­сла­вия от созер­ца­ния столь вели­ко­го и столь укра­шен­но­го вой­ска, смот­рит на Ган­ни­ба­ла и гово­рит: “Счи­та­ешь ли ты, что все­го это­го доста­точ­но для рим­лян?” (3) Тогда пуни­ец, обыг­ры­вая сла­бость и робость его вели­ко­леп­но воору­жен­ных вои­нов, отве­ча­ет: “Я думаю, что рим­ля­нам это­го вполне доста­точ­но, даже если они самые алч­ные [люди]”. [И] впрямь, ничто не может быть ска­за­но [в дан­ном слу­чае] ни столь изящ­но, ни столь язви­тель­но. [Ведь] царь спро­сил о чис­лен­но­сти сво­его вой­ска и мне­ние отно­си­тель­но срав­не­ния [с рим­ля­на­ми], [а] Ган­ни­бал отве­тил о [буду­щей] добы­че [рим­лян]».

(4) [Вслед за ним] при­ба­вил [крас­ное слов­цо] Фла­виан: «У древ­них было свя­щен­но­дей­ст­вие, кото­рое зва­лось при­до­рож­ным. В том [свя­щен­но­дей­ст­вии] был обы­чай: если бы что-нибудь из куша­ний оста­ва­лось, уни­что­жать [это] огнем. Отсюда у Като­на есть шут­ка. Так вот, о неко­ем Аль­бидии, кото­рый про­ел свое доб­ро и совсем недав­но поте­рял в пожа­ре постро­ен­ный у доро­ги дом, кото­рый у него [еще] оста­вал­ся, он ска­зал: “Что съесть он не смог, то сжег”»⁴.

(5) Затем [выска­зал­ся] Сим­мах: «Мать Мар­ка Бру­та, Сер­ви­лия, так как полу­чи­ла от Цеза­ря, выстав­ля­ю­ще­го на тор­ги доб­ро [осуж­ден­ных] граж­дан, доро­гое поме­стье за неболь­шие день­ги, не избе­жа­ла тако­го крас­но­го слов­ца Цице­ро­на: “Так вот, чтобы вы луч­ше были осве­дом­ле­ны о куп­лен­ном: Сер­ви­лия при­об­ре­ла это поме­стье, хотя была дана [все­го] треть (ter­tia) [его сто­и­мо­сти]”. Ведь [надо знать, что] у Сер­ви­лии была дочь Юния Тер­ция (Ter­tia), жена Гая Кас­сия, и в то вре­мя дик­та­тор настоль­ко раз­вле­кал­ся с мате­рью, насколь­ко [и] с доче­рью⁵. Тогда обще­ство в пере­судах и насмеш­ках пори­ца­ло раз­нуздан­ность ста­ро­го пре­лю­бо­дея, чтобы зло не ста­ло столь зна­чи­тель­ным».

(6) После него [высту­пил] Цеци­на Аль­бин: «Как-то на тяж­бе [сво­его] при­я­те­ля Планк спро­сил, так как хотел опро­верг­нуть непри­ят­но­го свиде­те­ля, каким заня­ти­ем он себя содер­жит, пото­му что знал [его как] сапож­ни­ка. Тот по-город­ско­му учти­во отве­тил: “Я обра­ба­ты­ваю гал­лу”. Это счи­та­ет­ся сапож­ным сред­ст­вом, [назва­ние] кото­ро­го [Планк] лов­ко обра­тил в упрек в пре­лю­бо­де­я­нии. Ведь Планк слы­шал дур­ное в отно­ше­нии замуж­ней Мевии Гал­лы»^[2].

(7) [За Цеци­ной] после­до­вал Фурий Аль­бин, [рас­ска­зав­ший сле­дую­щее]: «Дошло [до нас], буд­то рас­спра­ши­ваю­щим, что делал Анто­ний после Мутин­ско­го бег­ства, его при­бли­жен­ный отве­тил: “[То], что [дела­ет] соба­ка в Егип­те: пьет и бежит”. [Он ска­зал так], посколь­ку извест­но, что соба­ки в тех кра­ях, напу­ган­ные напа­де­ни­ем кро­ко­ди­лов, пьют на бегу».

(8) Затем [рас­ска­зал] Евста­фий: «Так как сре­ди пер­вых [встре­тив­ших­ся] Пуб­лий увидел зло­вред­но­го Муция, по обык­но­ве­нию очень угрю­мо­го, он ска­зал: “Или Муцию выпа­ло что-то нехо­ро­шее, или кому-то [дру­го­му] что-нибудь хоро­шее”».

(9) Далее [рас­сказ про­дол­жил] Ави­ен: «Фауст, сын Сул­лы, так как его сест­ра в одно и то же вре­мя име­ла двух любов­ни­ков: Фуль­вия, сына сук­но­ва­ла и [како­го-то] Пом­пея, по про­зви­щу Пят­но, ска­зал: “Удив­ля­юсь, что у моей сест­ры есть пят­но, хотя она име­ет сук­но­ва­ла”»^[1]6.

(10) Тут Еван­гел [уже высту­пил]: «У Луция Мал­лия, кото­рый счи­тал­ся луч­шим живо­пис­цем в Риме, как-то обедал Сер­ви­лий Гемин и ска­зал, так как увидел его нека­зи­стых сыно­вей: “[Очень уж] не оди­на­ко­во [хоро­шо] ты, Мал­лий, лепишь и рису­ешь”. На что Мал­лий отве­тил: “Леп­лю-то я в потем­ках, [а] рисую на све­ту”».

(11) Потом заго­во­рил Евсе­вий: «Демо­сфен, [увле­чен­ный] мол­вой о Лаиде, наруж­но­сти кото­рой диви­лась тогда [вся] Гре­ция, при­шел [к ней], чтобы само­му овла­деть вос­хи­ти­тель­ным пред­ме­том люб­ви. Когда [же] он услы­шал, что цена одной ночи — поло­ви­на талан­та, уда­лил­ся, ска­зав: “Я не поку­паю за столь­ко, чтобы [потом] не сожа­леть”».

(12) Меж­ду тем, так как Сер­вий мол­чал из-за [сво­ей] скром­но­сти, хотя [при­ня­тый] порядок обя­зы­вал его [гово­рить], Еван­гел ска­зал: «Если ты, грам­ма­тик, жела­ешь мол­чать о тако­вом, чтобы казать­ся опло­том при­стой­но­сти, [то] выстав­ля­ешь всех нас бес­стыд­ны­ми. С дру­гой сто­ро­ны (un­de), ни твоя, ни Диса­рия или Хора стро­гость не будет сво­бод­на от клей­ма гор­ды­ни, если бы вы не захо­те­ли под­ра­жать Пре­текста­ту и нам».

(13) Тогда Сер­вий, после того как увидел, что мол­ча­ние боль­ше недо­пу­сти­мо, настро­ил себя на [шалов­ли­вую] воль­ность подоб­но­го [рода] повест­во­ва­ния. Он рас­ска­зал: «Так как Кани­ний Ребил был кон­су­лом толь­ко один день (die), Марк Ота­ци­лий Пифо­лай ска­зал: “Преж­де [толь­ко] жре­цы [диаль­ные] [изби­ра­лись], [а] ныне [и] кон­су­лы дне­валь­ные (dia­les) изби­ра­ют­ся”»⁷. (14) [Тут] и Диса­рий, не ожи­дая более упре­ка в мол­ча­нии, бает <…> (15) После него ска­зал уже Хор: «Я при­но­шу вам дву­сти­шие Пла­то­на, с кото­рым он вро­де бы высту­пал в юно­сти, так как в этом самом воз­расте он про­бо­вал играть в тра­геди­ях:

(16) Когда от этих [сти­хов] воз­ник­ло весе­лье, и все рас­сла­би­лись в сдер­жан­ном сме­хе, и обду­мы­ва­ют то, что было при­не­се­но отдель­ны­ми [рас­сказ­чи­ка­ми] из вкус­ных блюд преж­не­го ост­ро­умия. Сим­мах бает: «Эти строч­ки Пла­то­на, чьей пре­ле­сти или крат­ко­сти, неяс­но, ты изум­ля­ешь­ся, читал, я пом­ню, пере­веден­ные на латин­ский настоль­ко рас­тя­ну­то [в срав­не­нии с тем], насколь­ко наш [язык] счи­та­ет­ся обык­но­вен­но более крат­ким и сжа­тым, чем язык гре­ков. (17) И, как я мню, [вот] эти сло­ва:

3. (1) Но я удив­ля­юсь, что все вы умол­ча­ли о шут­ках Цице­ро­на, в кото­рых он был самым тол­ко­вым, как и во всем [про­чем]. И если [вам] угод­но, [то] я так сооб­щу об ост­ро­тах Цице­ро­на, какие бы [мне] доста­ви­ла память, как слу­жи­тель хра­ма воз­ве­ща­ет отве­ты сво­его боже­ства». Затем, когда все настро­и­лись слу­шать, он начал так: (2) «Когда Марк Цице­рон обедал у Дама­сип­па, и тот ска­зал, выста­вив посред­ст­вен­ное вино: “Пей­те это фалерн­ское. Ему сорок лет”, — он отве­тил: “Для [сво­его] воз­рас­та оно хоро­шо сохра­ни­лось”. (3) А так­же он [тот­час] спро­сил, так как увидел сво­его зятя Лен­ту­ла, чело­ве­ка мало­го роста, опо­я­сан­но­го длин­ным мечом: “Кто [же это] при­вя­зал мое­го зятя к мечу?” (4) И для бра­та, Квин­та Цице­ро­на, он не поску­пил­ся в отно­ше­нии похо­жей кол­ко­сти. Ведь так как он увидел в той про­вин­ции, кото­рой тот управ­лял, огром­ных раз­ме­ров — а сам Квинт был мало­го роста — его изо­бра­же­ние со щитом, нари­со­ван­ное соглас­но обык­но­ве­нию по грудь, ска­зал: “Поло­ви­на мое­го бра­та боль­ше, чем он весь [цели­ком]”.

(5) В кон­суль­ство Вати­ния, кото­рое он испол­нял [все­го] несколь­ко дней, повсюду рас­про­стра­ня­лась заме­ча­тель­ная по непри­нуж­ден­но­сти шут­ка Цице­ро­на. “Вели­кое чудо, — ска­зал он, — про­изо­шло в год [избра­ния] Вати­ния, пото­му что при этом кон­су­ле не было ни зимы, ни вес­ны, ни лета, ни осе­ни”. Затем он отве­тил Вати­нию, вопро­шаю­ще­му, отче­го он затруд­нил­ся прид­ти к нему, недо­мо­гаю­ще­му, домой: “Я хотел прид­ти в твое кон­суль­ство, да ночь мне поме­ша­ла”. С дру­гой сто­ро­ны, каза­лось, что Цице­рон мстит ему, так как он пом­нил, что отве­тил ему Вати­ний, когда он хва­стал­ся [тем], что был воз­вра­щен из ссыл­ки на пле­чах государ­ства: “Так с чего [же] бы ты [тогда] себе коря­чил­ся (va­ri­ces)?”^[3]9.

(6) Тот же Кани­ний Ребил, кото­рый был кон­су­лом [толь­ко] один день, как уже сооб­щил [о том] Сер­вий, когда взо­шел на рост­ры, он рав­ным обра­зом [и] всту­пил в почет­ную долж­ность кон­су­ла, и сло­жил [ее]. Об этом Цице­рон вос­клик­нул, раду­ясь вся­ко­му слу­чаю для удач­ной шут­ки: “[Исклю­чи­тель­но] умо­зри­мым явля­ет­ся [наш] кон­сул Кани­ний”. И затем [еще доба­вил]: “Ребил достиг [един­ст­вен­но] того, чтобы [о нем] спра­ши­ва­ли, вме­сте с каки­ми кон­су­ла­ми он был кон­су­лом”. Кро­ме того, он не пре­ми­нул ска­зать: “Кани­ний у нас — [един­ст­вен­но] бодр­ст­ву­ю­щий кон­сул: он в свое кон­суль­ство [ни одно­го] сна не увидел”¹⁰.

(7) Шуток Цице­ро­на не тер­пел Пом­пей, [о кото­ром] рас­про­стра­ня­лась эта [вот] его ост­ро­та: “Пра­во, кого мне избе­гать, я знаю; за кем сле­до­вать, не знаю”¹¹. Но и когда он при­был к Пом­пею, отве­тил гово­ря­щим, что он позд­но при­шел: “Ничуть не позд­но я при­был, ибо не вижу здесь ниче­го, нахо­дя­ще­го­ся в готов­но­сти”. (8) Затем он отве­тил Пом­пею, спра­ши­ваю­ще­му, где был его зять Дола­бел­ла: “[Он был] вме­сте с тво­им тестем”¹². И так как Пом­пей награ­дил пере­беж­чи­ка [гал­ла] рим­ским граж­дан­ст­вом, он вос­клик­нул: “О пре­крас­но­душ­ный чело­век! Он обе­ща­ет гал­лам чужое граж­дан­ство, [а] нам не может вер­нуть наше”. Вслед­ст­вие это­го каза­лось, что Пом­пей заслу­жен­но ска­зал: “Я желаю пере­хо­да Цице­ро­на к вра­гам, чтобы он нас боял­ся”.

(9) Так и на Цеза­ря [слов­но бы] ска­ли­ла свои зубы язви­тель­ность Цице­ро­на. Ведь спро­шен­ный впер­вые после победы Цеза­ря¹³, поче­му он ошиб­ся в выбо­ре [силь­ной] пар­тии, отве­тил: “Меня обма­ну­ло ноше­ние [тоги]”, — под­шу­тив над Цеза­рем, кото­рый так оку­ты­вал­ся тогой, что ходил как бы обес­силев­ший, воло­ча [ее] край, так что [еще] Сул­ла, буд­то про­видец, ска­зал Пом­пею: “Бере­гись это­го маль­чи­ка, пло­хо наки­нув­ше­го [тогу]”¹⁴.

(10) Далее, когда Лабе­рий, удо­сто­ив­шись от Цеза­ря в кон­це игр золо­то­го коль­ца, сле­дом пере­шел для про­смот­ра [пред­став­ле­ния] на пустую ска­мью в четыр­на­дца­ти [всад­ни­че­ских] [рядах]¹⁵, тогда как [каж­дый] рим­ский всад­ник был уни­жен и пря­мо-[таки] оскорб­лен, Цице­рон бает про­хо­дя­ще­му и ищу­ще­му сиде­ние Лабе­рию: “Я бы тебя поме­стил, если бы не сидел в тес­но­те”, — одно­вре­мен­но и ему изъ­яв­ляя пре­зре­ние, и [вме­сте с тем] под­шу­тив над новым сена­том, чис­лен­ность кото­ро­го Цезарь умно­жил сверх доз­во­лен­но­го. Но не без­на­ка­зан­но [он пошу­тил], ибо Лабе­рий отве­тил: “Уди­ви­тель­но, если даже ты, име­ю­щий обык­но­ве­ние сидеть на двух сту­льях, сидишь в тес­но­те”, — упрек­нув Цице­ро­на в лег­ко­мыс­лии¹⁶, из-за кото­ро­го наи­луч­ший граж­да­нин [Рима] неза­слу­жен­но имел дур­ную сла­ву.

(11) Так­же в дру­гой раз Цице­рон откры­то осме­ял лег­ко­мыс­лие Цеза­ря при выбо­ре в сенат. Ведь когда гость [Цице­ро­на] Пуб­лий Мал­лий упра­ши­вал его, когда мно­гие [из при­сут­ст­ву­ю­щих] уда­ли­лись, чтобы он устро­ил его пасын­ку зва­ние деку­ри­о­на, ска­зал: “В Риме, если ты хочешь, он будет [его] иметь; в Пом­пе­ях [это] нелег­ко устро­ить”. (12) И эта [вот] его кол­кость не оста­лась втайне. Как-то [его] попри­вет­ст­во­вал некий Анд­рон, житель Лаоди­кеи. Когда он рас­спро­сил [его] и раз­уз­нал о при­чине при­бы­тия, — а тот отве­тил, что он при­был послом к Цеза­рю по вопро­су об осво­бож­де­нии [сво­его] оте­че­ства, — так выра­зил­ся о все­на­род­ном раб­стве: “Если бы ты пре­успел [в этом], [то] и от нас будь послом”. (13) В нем бур­ли­ла исхо­дя­щая шут­ка­ми и [вме­сте с тем какая-то] мрач­ная язви­тель­ность, как это явст­ву­ет из пись­ма к Гаю Кас­сию, нена­вист­ни­ку дик­та­то­ра: “Я хотел бы, чтобы ты при­гла­сил меня на обед в мар­тов­ские иды; не было бы ника­ких остат­ков. Теперь ваши остат­ки мучат меня”¹⁷. Цице­рон так­же весь­ма забав­но под­тру­ни­вал над [сво­им] зятем Писо­ном и Мар­ком Лепидом».

(14) Когда Сим­мах еще гово­рил и, как каза­лось, мно­гое [при­том] наме­ре­вал­ся ска­зать, Ави­ен встре­вая, как это обык­но­вен­но быва­ет в застоль­ных раз­го­во­рах, ска­зал: «И Август Цезарь в кол­ко­стях это­го рода [был] не менее силен, чем кто-либо, и, воз­мож­но, чем Тул­лий. И, если будет вам жела­тель­но, я готов поведать что-нибудь из того, что сохра­ни­ла память». (15) И [тут] Хор [гово­рит]: «Брось, Ави­ен, пусть Сим­мах доска­жет ост­ро­ты Цице­ро­на о тех, кого он уже назвал по име­ни, и [тогда] более умест­но после­ду­ет [то], что ты хочешь сооб­щить об Авгу­сте».

(16) При мол­ча­нии Ави­е­на, Сим­мах [про­дол­жил]: «Цице­рон, я гово­рю, так как его зять Писон ходил очень изне­жен­но, а дочь очень стре­ми­тель­но, ска­зал доче­ри: “Ходи, как муж­чи­на”¹⁸. И так как Марк Лепид ска­зал в сена­те гос­по­дам сена­то­рам <…>, Тул­лий бает: “За столь­ко я не обра­зо­вал бы сход­но­скло­ня­е­мо­го”¹⁹. Впро­чем, про­дол­жай, Ави­ен, чтобы я доль­ше не задер­жи­вал тебя, жаж­ду­ще­го выска­зать­ся».

4. (1) И тот [начал]: «Август Цезарь, гово­рю, любил шут­ки, одна­ко при пол­ном ува­же­нии досто­ин­ства и стыд­ли­во­сти, и чтобы [при этом] не пасть до [уров­ня] шута. (2) Он напи­сал тра­гедию Аякс и ее же уни­что­жил, пото­му что [она] ему не понра­ви­лась. После это­го сочи­ни­тель тра­гедий Луций Варий спро­сил его, что совер­шил его Аякс. И он отве­тил: “Он полег ради коль­чу­ги”²⁰. (3) Так­же Август, так как некто роб­кий под­но­сил ему про­ше­ние и то про­тя­ги­вал руку, то отво­дил [ее], ска­зал: “Ты дума­ешь, что даешь асс сло­ну?” (4) А так­же, так как Паку­вий Тавр про­сил у него кон­ги­а­рий и гово­рил, что люди повсюду уже бол­та­ют, буд­то он дал ему нема­лые день­ги, [Август] ска­зал: “Да ты [это­му] не верь”. (5) Дру­го­го [чело­ве­ка], отстра­нен­но­го от коман­до­ва­ния кон­ным отрядом и при­том еще тре­бу­ю­ще­го жало­ва­нье, гово­ря: “Не ради нажи­вы я про­шу дать его мне, но чтобы каза­лось, буд­то по тво­е­му реше­нию я полу­чил слиш­ком мало и тогда сло­жил [с себя] долж­ность”, — он сра­зил такой ост­ро­той: “Ты при всех утвер­ждай, что [его] полу­чил, а я не ста­ну отри­цать, что [его] дал”.

(6) Извест­на его же учти­вая шут­ка в отно­ше­нии Херен­ния, юно­ши, пре­да­вав­ше­го­ся поро­кам. Так как [Август] при­ка­зал выслать его из лаге­ря, и тот, упра­ши­вая [оста­вить], обра­тил­ся [к нему] с такой моль­бой: “Как [же] я воз­вра­щусь в род­ные места? Что я ска­жу сво­е­му отцу?” — Он отве­тил: “Ска­жи [ему], что я тебе не понра­вил­ся”. (7) [А] [вои­на], ранен­но­го в похо­де кам­нем и обез­обра­жен­но­го зна­чи­тель­ной раной на лбу, но [уж] слиш­ком пре­воз­но­ся­ще­го свои дела, он мяг­ко пожу­рил так: “Все же, когда ты побе­жишь, — ска­зал, — нико­гда не огляды­вай­ся назад (post te)”. (8) [И так­же] Галь­бе, — чье тело было обез­обра­же­но гор­бом, — веду­ще­му у него дела и часто гово­ря­ще­му: “Поправь меня, если ты что-нибудь осуж­да­ешь”, — отве­тил: “Я могу тебя поучать, испра­вить не могу”.

(9) Так как мно­гие [люди] полу­ча­ли оправ­да­ние [в суде], когда обви­ни­те­лем был Север Кас­сий, и [так как] зод­чий фору­ма Авгу­ста дол­го оття­ги­вал осмотр (ex­pec­ta­tio­nem) соору­же­ния, он так пошу­тил: “Я хотел бы, чтобы Кас­сий обви­нял и мой форум”. (10) Так как Вет­тий выпа­хал памят­ник отцу, Август ска­зал: “[Вот] это — поис­ти­не почтить (co­le­re) память отца!”²¹. (11) Так как он услы­шал, что сре­ди маль­чи­ков двух­ле­ток, кото­рых при­ка­зал истре­бить в Сирии царь иуде­ев Ирод, ока­зал­ся даже его сын, ска­зал: “Луч­ше [уж] быть сви­ньей Иро­да, чем [его] сыном”.

(12) Так­же Август, пото­му что при­знал Меце­на­та сво­им, отбро­сив жеман­ный и веле­ре­чи­вый склад речи, очень часто пока­зы­вал себя таким [же свой­ским] в пись­мах, кото­рые писал к нему, и в пику осуж­де­нию мно­го­сло­вия, кото­рое тот иной раз сохра­нял в пере­пис­ке, сочи­нил в дру­же­ском пись­ме к Меце­на­ту мно­гое, вылив­ше­е­ся в шут­ки: “Здрав­ст­вуй, эбен [ты] мой [из] Медул­лии, эбур из Этру­рии, лазер­пи­ций арре­тин­ский, алмаз север­ный, жем­чуг тибр­ский, сма­рагд Циль­ни­ев²², яшма игу­вий­цев, берилл Пор­се­ны, кар­бун­кул [из] Адрии, [и], чтобы мне [уж] закон­чить совсем, при­па­роч­ка рас­пут­ниц”.

(13) [Одна­жды] кто-то встре­тил его обедом, доволь­но бед­ным и как бы повсе­днев­ным: ведь он не отка­зы­вал почти нико­му, при­гла­шав­ше­му его. Ухо­дя тогда после еды, небо­га­той и без какой-либо [кра­си­вой] посуды, он шеп­нул гово­ря­ще­му про­щай толь­ко это: “Не думал, что я настоль­ко зна­ком с тобой”. (14) Так как он жало­вал­ся на тем­ный [цвет] тир­ско­го пур­пу­ра, кото­рый при­ка­зал купить, про­да­вец ска­зал [ему]: “Под­ни­ми [ткань] повы­ше и посмот­ри”. [Тут] [Август] раз­ра­зил­ся такой шут­кой: “Что? Я ста­ну про­гу­ли­вать­ся по кры­ше, чтобы рим­ский народ гово­рил, что я хоро­шо одет?”. (15) Сво­е­му номен­кла­то­ру, на забыв­чи­вость кото­ро­го он [обык­но­вен­но] жало­вал­ся, вопро­шаю­ще­му: “Неуже­ли ты пору­ча­ешь [мне дело] на фору­ме?” — ска­зал: “Возь­ми реко­мен­да­тель­ные [спис­ки] (com­men­da­ti­cias), так как ты там нико­го не зна­ешь”.

(16) Что каса­ет­ся Вати­ния, он изряд­но пры­гал в сво­ем ран­нем воз­расте^[4]. [В ста­ро­сти] раз­би­тый подагрой, он хотел одна­ко выглядеть [так], буд­то недуг уже пре­одо­лел и хва­лил­ся, что он про­хо­дит тыся­чу шагов. Цезарь [Август] ска­зал ему “Я не удив­ля­юсь [это­му]. Дни-[то] [твои] куда как дол­гие”^[5]. (17) Когда ему сооб­щи­ли о зна­чи­тель­ной вели­чине дол­га, кото­рую скрыл какой-то рим­ский всад­ник, воз­рос­шей (ex­ce­den­tem) в две­сти раз [за вре­мя], пока он жил, [Август] при­ка­зал купить ему на рас­про­да­же его [иму­ще­ства] постель­ный тюфяк и для изум­ля­ю­щих­ся [это­му] реше­нию при­ба­вил такое сооб­ра­же­ние: “Тюфяк, на кото­ром он мог [спо­кой­но] спать, хотя столь­ко был дол­жен, нуж­но при­об­ре­сти для [без­мя­теж­но­го] сна”. (18) Не сле­ду­ет упус­кать его выска­зы­ва­ние, кото­рое он сде­лал в честь Като­на. Слу­чай­но он зашел в дом, в кото­ром [когда-то] оби­тал Катон. Затем, так как Стра­бон в уго­ду Цеза­рю [Авгу­сту] дур­но ото­звал­ся о непре­клон­но­сти Като­на, ска­зал: “Вся­кий, кто не поже­ла­ет, чтобы суще­ст­ву­ю­щее состо­я­ние государ­ства под­вер­га­лось изме­не­ни­ям, явля­ет­ся хоро­шим и граж­да­ни­ном и чело­ве­ком”. [Таким обра­зом] он совсем нешу­точ­но и Като­на похва­лил и о себе [самом] поза­бо­тил­ся [в том отно­ше­нии], чтобы никто не стре­мил­ся осу­ществлять ново­введе­ния [в государ­стве].

(19) [Впро­чем], в отно­ше­нии Авгу­ста я обык­но­вен­но боль­ше изум­ля­юсь [тому], какие шут­ки он пере­но­сил, чем [тому], какие он сам про­из­но­сил, пото­му что боль­шей похва­лы заслу­жи­ва­ет тер­пи­мость [к шут­кам], чем [само] крас­ное слов­цо, так как она весь­ма невоз­му­ти­мо пере­но­сит каким-либо обра­зом даже [нечто] более непри­ят­ное, чем шут­ки. (20) Извест­на язви­тель­ная шут­ка како­го-то про­вин­ци­а­ла. В Рим при­был [моло­дой чело­век] очень похо­жий на Цеза­ря [Авгу­ста], и обра­тил на себя [вни­ма­ние] всех рото­зеев. Август при­ка­зал при­ве­сти к нему [это­го] чело­ве­ка и спро­сил [его], пред­став­ше­го перед гла­за­ми, таким обра­зом: “Ска­жи мне, юно­ша, была [ли] когда-нибудь твоя мать в Риме?” Тот отри­цал [это] и, не сдер­жав­шись, при­ба­вил: “Но [зато] мой отец часто [бывал]”. (21) Пол­ли­он, так как Август напи­сал на него фес­цен­ни­ны, [а это было] во вре­ме­на три­ум­ви­ров, ска­зал: “Но я мол­чу. Не лег­ко ведь напи­сать [фес­цен­ни­ны] на того, кто может объ­явить [тебя] вне зако­на”. (22) Рим­ский всад­ник Кур­ций, уто­паю­щий в рос­ко­ши, так как на пир­ше­стве [у] Цеза­ря [Авгу­ста] взял тоще­го дрозда, спро­сил, поз­во­лит ли он отпу­стить [его]. Прин­цепс отве­тил [вопро­сом на вопрос]: “Поче­му бы не поз­во­лить?” [Тогда] тот немед­лен­но бро­сил [дрозда] через окош­ко. (23) Август запла­тил долг како­го-то люби­мо­го сена­то­ра, не спро­сив у него [и] начис­лив в сорок раз [боль­ше заня­то­го]. Но тот вме­сто выра­же­ния бла­го­дар­но­сти напи­сал ему толь­ко [вот] это: “[А] мне ниче­го [ты не запла­тил]”. (24) Его воль­ноот­пу­щен­ник Лици­ний обык­но­вен­но при­но­сил при­сту­паю­ще­му к делам патро­ну мно­го денег. После­до­вав это­му обы­чаю, он пообе­щал сто [монет] по запис­ке, в кото­рой часть добав­лен­ной помет­ки о нехват­ке денег про­дол­жа­лась свер­ху, хотя вни­зу пусто­ва­ло место. Вос­поль­зо­вав­ший­ся слу­ча­ем, Цезарь [Август] сво­ей рукой, ста­ра­тель­но запол­нив [остав­ший­ся] про­ме­жу­ток и достиг­нув сход­ства букв, при­со­еди­нил к преж­не­му [чис­лу] дру­гое, [уве­ли­чив­шее его] на сто, и полу­чил [у него] удво­ен­ное коли­че­ство, так как воль­ноот­пу­щен­ник не подал виду. После это­го он, когда было нача­то дру­гое пред­при­я­тие, мяг­ко упрек­нул Цеза­ря [Авгу­ста] за его посту­пок, пере­дав [ему] такую запис­ку: “При­но­шу тебе, гос­по­дин, для рас­хо­дов на новое дело [то], что [тебе] поме­ре­щит­ся”.

(25) Уди­ви­тель­на и похваль­на так­же выдерж­ка Авгу­ста — цен­зо­ра. Прин­цепс обви­нял [како­го-то] рим­ско­го всад­ни­ка, буд­то бы он пре­умень­шил свои сред­ства. Но тот при­люд­но дока­зал, что он [их] [даже] пре­уве­ли­чил. Вско­ре он вме­нил ему же в вину, что он при заклю­че­нии бра­ка не сле­до­вал зако­нам. Тот [в ответ на обви­не­ние] ска­зал, что у него есть жена и трое детей. [И] затем при­ба­вил: “Впредь, Цезарь, когда ты ведешь след­ст­вие о чест­ных людях, пору­чай [его] [тоже] чест­ным [людям]”. (26) Еще он пере­нес не толь­ко свое­во­лие, но и сума­сброд­ство [неко­е­го] вои­на. В какой-то [сво­ей] усадь­бе он про­во­дил бес­по­кой­ные ночи, так как его сон нару­шал непре­стан­ный крик совы. [Один] воин, опыт­ный в пти­це­лов­стве, оза­бо­тил­ся пой­мать сову и при­нес [ее] [Авгу­сту] в надеж­де на огром­ную награ­ду. Похва­лив [вои­на], импе­ра­тор при­ка­зал дать [ему] тыся­чу [мел­ких] монет. [Недо­воль­ный], тот дерз­ко ска­зал: “Я очень хочу, чтобы [она] жила”, — и отпу­стил пти­цу. Кто бы не уди­вил­ся [тому], что строп­ти­вый воин ушел, [так и] не рас­сер­див Цеза­ря? (27) Вете­ран, так как в ука­зан­ный ему день он отве­чал по иску (pe­ric­li­ta­re­tur), при­шел в при­ем­ную (in pub­li­co) к Цеза­рю [Авгу­сту] и про­сил ему помочь. Тот без задерж­ки дал защит­ни­ка, кото­ро­го выбрал из сво­его сопро­вож­де­ния, и пору­чил ему тяжу­ще­го­ся. [И тут] вете­ран гарк­нул: “Но я-[то], Цезарь, когда ты под­вер­гал­ся опас­но­сти в Актий­ской бит­ве, не искал [себе] заме­сти­те­ля, а сам [лич­но] сра­жал­ся за тебя”, — и открыл глу­бо­кие руб­цы. Цезарь [Август] покрас­нел и [сам] пошел [в суд] в каче­стве защит­ни­ка, чтобы не пока­зать­ся не толь­ко высо­ко­мер­ным, но еще и небла­го­дар­ным. (28) Сре­ди обеда он был вос­хи­щен оркестран­та­ми рабо­тор­гов­ца Торо­ния Флак­ка и ода­рил их зер­ном, хотя в отно­ше­нии дру­гих музы­кан­тов был щедр на день­ги. И их же Торо­ний потом так соот­вет­ст­вен­но (aeque) оправ­дал перед Цеза­рем Авгу­стом, не нахо­дя­щим [их] на обеде: “Они у мель­ни­цы нахо­дят­ся”.

(29) Вели­че­ст­вен­ным воз­вра­щал­ся [Август] после Актий­ской победы. Сре­ди при­вет­ст­ву­ю­щих­ся под­бе­жал к нему [чело­век], дер­жа­щий воро­на, кото­ро­го он научил гово­рить: “Да здрав­ст­ву­ет Цезарь, победи­тель импе­ра­тор!” Изум­лен­ный Цезарь [Август] купил любез­ную пти­цу за два­дцать тысяч сестер­ци­ев. Това­рищ [это­го] затей­ни­ка, кото­ро­му ниче­го не доста­лось от тех щед­рот, твер­дил Цеза­рю, что у того есть [еще] и дру­гой ворон. Он упро­сил его, чтобы [затей­ни­ка] заста­ви­ли при­не­сти [пти­цу]. При­не­сен­ный [вто­рой] [ворон] про­из­нес сло­ва, кото­рым он научил­ся: “Да здрав­ст­ву­ет победи­тель импе­ра­тор Анто­ний!” Ничуть осо­бен­но (sa­tis) не раз­дра­жен­ный, [Август] пове­лел, чтобы тот поде­лил­ся даро­ван­ным с при­я­те­лем. (30) Попри­вет­ст­во­ван­ный подоб­ным [же] обра­зом попу­га­ем, Август при­ка­зал купить [и] его. Поди­вив­шись так­же на [при­вет­ст­вие] соро­ки, он ее тоже выку­пил [у хозя­и­на]. [Этот] при­мер побудил бед­но­го сапож­ни­ка обу­чать воро­на точ­но тако­му же поздрав­ле­нию. Силь­но утом­лен­ный, он имел обык­но­ве­ние часто гово­рить мол­ча­щей пти­це: “Про­па­ли [даром] труд и затра­ты”. Как-то ворон все же начал выго­ва­ри­вать под­ска­зан­ное при­вет­ст­вие. Услы­шав его, пока про­хо­дил [мимо], Август отве­тил: “Дома у меня доста­точ­но таких поздра­ви­те­лей”. [Но] у воро­на оста­лось в памя­ти и то, что он обыч­но слы­шал от жалу­ю­ще­го­ся гос­по­ди­на, так что он при­со­во­ку­пил: “Про­па­ли [даром] труд и затра­ты”. При этом Цезарь [Август] засме­ял­ся и при­ка­зал купить пти­цу [за столь­ко], за сколь­ко до это­го он не поку­пал ни одну [дру­гую пти­цу]. (31) Спус­каю­ще­му­ся с Пала­тия Цеза­рю [Авгу­сту] [какой-то] гре­чиш­ка обыч­но про­тя­ги­вал какую-нибудь воздаю­щую поче­сти эпи­грам­му. Так как он часто делал это без­успеш­но, и [так как] Август увидел, что он опять наме­ре­ва­ет­ся сде­лать то же самое, наца­ра­пал на листе сво­ей рукой корот­кую гре­че­скую эпи­грам­му [и] затем послал [ее] [гре­чиш­ке], иду­ще­му ему навстре­чу. Тот по про­чте­нии стал хва­лить, настоль­ко выра­жать вос­хи­ще­ние голо­сом, насколь­ко [и] мими­кой. И когда он подо­шел к крес­лу [Авгу­ста], достал, опу­стив руку в тощий коше­лек, несколь­ко дена­ри­ев, чтобы дать их прин­цеп­су. [Все это] сопро­вож­да­ли такие сло­ва: “Кля­нусь тво­им сча­стьем, Севаст! Если бы я имел боль­ше, боль­ше бы дал”. Когда после­до­вал общий смех, Цезарь [Август] позвал каз­на­чея и при­ка­зал насчи­тать гре­чиш­ке сто тысяч сестер­ци­ев.

5. (1) [А] вы хоти­те, чтобы мы поведа­ли о каких-нибудь ост­ро­тах еще и его доче­ри Юлии? Впро­чем, если меня не сочтут болт­ли­вым, я хочу преж­де немно­го ска­зать о свой­ствах [этой] жен­щи­ны, чтобы кто-нибудь из вас не посчи­тал серь­ез­ным и поучи­тель­ным [то], что она гово­ри­ла». И при общем одоб­ре­нии, чтобы при­сту­пить к зате­ян­но­му, он так начал [рас­сказ] о Юлии: (2) «Она достиг­ла [уже] трид­ца­ти вось­ми лет — вре­мя зре­ло­сти (aeta­tis), кло­ня­щей­ся к ста­ро­сти, в слу­чае если бы сохра­нил­ся здра­вый ум. Но она настоль­ко зло­употреб­ля­ла снис­хо­ди­тель­но­стью судь­бы, насколь­ко [и] отца, хотя любовь к нау­кам и зна­чи­тель­ное обра­зо­ва­ние, что в том доме было доступ­но, [и], кро­ме того, крот­кое чело­ве­ко­лю­бие и совсем не жесто­кая душа все же снис­ка­ли [этой] жен­щине огром­ное рас­по­ло­же­ние к изум­ле­нию [тех], кто рав­но знал [ее] поро­ки и [их] столь боль­шое раз­но­об­ра­зие.

(3) Не раз отец пред­у­преж­дал [ее], одна­ко при­дер­жи­ва­ясь в раз­го­во­ре [середи­ны] меж­ду снис­хо­ди­тель­но­стью и суро­во­стью, [чтобы] она соблюда­ла меру в рос­кош­ных нарядах и [в чис­ле] гла­зе­ю­щих [по сто­ро­нам] про­во­жа­тых. Когда же он при­глядел­ся к куче вну­ков и [их] сход­ству, как [толь­ко] пред­ста­вил [себе] Агрип­пу, покрас­нел [от сты­да], что сомне­вал­ся в при­стой­но­сти [сво­ей] доче­ри. (4) Поэто­му Август тешил себя [тем], что у [его] доче­ри весе­лый, с виду дерз­кий нрав (ani­mus), но не отя­го­щен­ный поро­ком, и хотел верить, что такой [же] в стар­шем [поко­ле­нии] была Клав­дия. Ввиду это­го он ска­зал сре­ди дру­зей, что у него две изба­ло­ван­ные доче­ри, кото­рых он вынуж­ден пере­но­сить, — рес­пуб­ли­ка и Юлия.

(5) Она при­шла к нему в очень непо­до­баю­щем оде­я­нии и натолк­ну­лась на хму­рый взгляд отца. На сле­дую­щий день она изме­ни­ла покрой сво­его наряда и обня­ла пове­селев­ше­го отца, так как [ее одеж­да] обре­ла стро­гость. И он, кото­рый нака­нуне сдер­жи­вал свою печаль, [теперь] [уже] не смог сдер­жать радость и ска­зал: “Насколь­ко более досто­ин одоб­ре­ния этот наряд на доче­ри Авгу­ста!” [И все же] Юлия не упу­сти­ла [слу­чая] ска­зать в свою защи­ту: “Сего­дня-то я оде­лась для отца, а вче­ра оде­ва­лась для мужа”. (6) Извест­но [о ней] и дру­гое. На пред­став­ле­ни­ях гла­ди­а­то­ров Ливия и Юлия обра­ти­ли на себя [вни­ма­ние] наро­да [из-за] несход­ства [их] сви­ты: тогда как Ливию окру­жа­ли осно­ва­тель­ные муж­чи­ны, ту обсту­пи­ла тол­па юно­шей, и при­том раз­вяз­ных. Отец ука­зал [ей] [на это] в запис­ке, чтобы она поня­ла, насколь­ко [вели­ка] раз­ни­ца [в сви­те] у двух пер­вых жен­щин [государ­ства]. [В ответ] она изящ­но напи­са­ла: “Вме­сте со мной и они соста­рят­ся”.

(7) Соот­вет­ст­вен­но, по дости­же­нии зре­ло­го воз­рас­та у Юлии нача­ли появ­лять­ся седые [воло­сы], кото­рые она уби­ра­ла по обык­но­ве­нию тай­но. Как-то вне­зап­ный при­ход отца застал врас­плох парик­махерш (or­nat­ries) [Юлии]. Август не подал вида, что заме­тил на их одеж­де седые [воло­сы], и, потя­нув вре­мя в раз­ных раз­го­во­рах, пере­вел бесе­ду на воз­раст и спро­сил дочь, какой бы она пред­по­чла быть по про­ше­ст­вии несколь­ких лет: седой или лысой. И так как она отве­ти­ла: “Я пред­по­чи­таю, отец, быть седой”, — он так упрек­нул ее за обман: “Поче­му же тогда эти [твои парик­махер­ши] столь поспеш­но дела­ют тебя лысой?”

(8) Так­же когда Юлия выслу­ша­ла [одно­го] откро­вен­но­го (gra­vem) дру­га, убеж­даю­ще­го [ее], что она сде­ла­ет очень хоро­шо, если возь­мет себе за обра­зец отцов­скую береж­ли­вость, ска­за­ла: “Он забы­ва­ет, что он — Цезарь, [а] я пом­ню, что я — дочь Цеза­ря”. (9) И так как наперс­ни­ки [ее] без­обра­зий удив­ля­лись, каким [это] обра­зом она, сплошь и рядом допус­кав­шая обла­да­ние собой, рожа­ла детей, похо­жих на Агрип­пу, ска­за­ла: “Ведь я нико­гда не беру пас­са­жи­ра, если корабль не загру­жен”. (10) Близ­кое [по теме] выска­зы­ва­ние [при­над­ле­жит] Попу­лии, доче­ри Мар­ка. Кому-то удив­ля­ю­ще­му­ся, поче­му иные зве­ри — [сам­ки] нико­гда не поже­ла­ли бы сам­ца, кро­ме [как тогда], когда они хоте­ли бы стать опло­до­тво­рен­ны­ми, она отве­ти­ла: “Пото­му что они — зве­ри”.

6. (1) Но я хотел бы воз­вра­тить­ся от жен­щин к муж­чи­нам и от игри­вых шуток — к при­стой­ным. [Так вот], зна­ток пра­ва Кас­це­лий поль­зо­вал­ся ува­же­ни­ем за необык­но­вен­но изыс­кан­ное ост­ро­умие и бла­го­род­ство. Но осо­бен­но ста­ла извест­ной такая его шут­ка. Вати­ний, забро­сан­ный наро­дом кам­ня­ми, когда он устра­и­вал гла­ди­а­тор­ские состя­за­ния, добил­ся [того], чтобы эди­лы объ­яви­ли: пусть никто не поз­во­ля­ет себе бро­сать на аре­ну [ниче­го], кро­ме фрук­тов. Слу­чай­но спро­шен­ный в эти дни кем-то [о том], счи­та­лась ли бы сос­но­вая шиш­ка фрук­том, Кас­це­лий отве­тил: “Если ты наме­рен бро­сить [ее] в Вати­ния, [то] она, [без сомне­ния], — фрукт”. (2) Затем, пере­да­ют, он [так] отве­тил куп­цу, спра­ши­ваю­ще­му [его], каким обра­зом ему разде­лить корабль с ком­па­ньо­ном: “Если ты разде­лишь корабль, [то] [его] не будет ни у тебя, ни у [тво­е­го] ком­па­ньо­на”.

(3) О слав­ном крас­но­ре­чи­ем Галь­бе, кото­ро­го пор­ти­ло тело­сло­же­ние (ha­bi­tus… cor­po­ris), как я рань­ше ска­зал, рас­про­стра­ня­ли [такое] выска­зы­ва­ние Мар­ка Лол­лия: “У даро­ва­ния Галь­бы непо­д­хо­дя­щее оби­та­ли­ще (ha­bi­tat)”. (4) Над тем же Галь­бой очень едко посме­ял­ся грам­ма­тик Орби­лий. Орби­лий высту­пил свиде­те­лем про­тив [како­го-то] обви­ня­е­мо­го. Галь­ба, умол­чав о его заня­тии, спро­сил его, чтобы сбить с тол­ку: “Чем из искусств ты зани­ма­ешь­ся?” [На что] он отве­тил: “Я обык­но­вен­но рас­ти­раю гор­бы на солн­це”.

(5) Так как Гай Цезарь при­ка­зал выдать всем (aliis), кто забав­лял­ся вме­сте с ним мячом, по сто сестер­ци­ев, [и лишь] одно­му Луцию Цеци­лию — пять­де­сят, тот ска­зал: “За что? [Раз­ве] я играю одной рукой?”

(6) Рас­ска­зы­ва­ли, что Пуб­лий Кло­дий был раз­гне­ван на Деци­ма Лабе­рия, пото­му что он не пода­рил ему, про­ся­ще­му, мим. [В ответ] [Лабе­рий] ска­зал, обыг­ры­вая [крат­ковре­мен­ное] изгна­ние Цице­ро­на: “Что более обре­ме­ни­тель­ное ты можешь мне сде­лать, кро­ме [того], чтобы я схо­дил в Дирра­хий и вер­нул­ся?” 7. (1) Но так как немно­го рань­ше и Авре­лий Сим­мах, и теперь я, мы [оба] упо­мя­ну­ли о Лабе­рии, [и] если мы [еще] как-либо сооб­щим о его и Пуб­ли­лия ост­ро­сло­вии, [то] пока­жет­ся, что мы и мало­при­стой­но­сти при­гла­ше­ния мимов на пир избе­жим и все же вос­про­из­ведем [ту] ожив­лен­ность, кото­рую они обе­ща­ют вызвать, когда при­сут­ст­ву­ют [на пиру].

(2) Лабе­рия, рим­ско­го всад­ни­ка, [чело­ве­ка] непо­ко­ле­би­мо­го сво­бо­до­лю­бия, Цезарь соблаз­нил пятью­ста­ми тысяч [сестер­ци­ев], чтобы он вышел на сце­ну и сам испол­нил мимы, кото­рые попи­сы­вал. Одна­ко вла­сте­лин, не толь­ко если бы он соблаз­нял, но и если бы [даже] про­сил, [все­гда] при­нуж­да­ет, о чем при­нуж­ден­ный Цеза­рем Лабе­рий и сам (se) свиде­тель­ст­ву­ет в про­ло­ге [мима] в этих [вот] сти­хах:

(4) Так­же и в самом дей­ст­вии [мима] он вслед за этим ото­мстил за себя, как мог, выведя образ [раба] Сира, кото­рый, как бы изби­тый плетьми и похо­жий на выры­ваю­ще­го­ся, взы­вал:

И немно­го поз­же при­бав­лял:

(5) При этих сло­вах весь народ повер­нул лица к Цеза­рю, пока­зы­вая [этим], что этой кол­ко­стью заклей­ме­но его вла­сто­лю­бие. (6) Из-за это­го он обра­тил [свою] милость на Пуб­ли­лия. Этот Пуб­ли­лий, родом сири­ец, когда [еще] маль­чи­ком был отдан под покро­ви­тель­ство [одно­го] гос­по­ди­на, услу­жи­вал ему не менее ост­ро­та­ми и умом, чем кра­сотой [тела]. Ведь так как тот слу­чай­но увидел сво­его раба, боль­но­го водян­кой, лежа­щим на пло­щад­ке, и вопро­шал, что он дела­ет на солн­це, [Пуб­ли­лий] отве­тил: “Он нагре­ва­ет воду”. Затем, так как за обедом ради шут­ки был под­нят вопрос, какой же досуг был бы вынуж­ден­ным, [и] кто-то пред­по­ло­жил нечто непо­д­хо­дя­щее, он ска­зал: “[Это] — подаг­ри­че­ские ноги”.

(7) За это и дру­гое он [был] отпу­щен на сво­бо­ду и с очень боль­шой заботой обу­чен. Так как он сочи­нял мимы и при огром­ном одоб­ре­нии [зри­те­лей] начал давать [их] в горо­дах Ита­лии, он [был] достав­лен в Рим во вре­мя [устро­ен­ных] Цеза­рем игр. Он вызвал всех, кто тогда выно­сил на сце­ну напи­сан­ное и свое испол­не­ние, состя­зать­ся с ним, после чего состав (ma­te­ria) [участ­ни­ков] был рас­по­ло­жен в оче­редь соглас­но вре­ме­ни [выступ­ле­ния]. И без еди­но­го воз­ра­жаю­ще­го он пре­взо­шел всех, сре­ди кото­рых и Лабе­рия. (8) Об этом посме­и­ваю­щий­ся Цезарь опо­ве­стил таким обра­зом:

“Хва­лю тебя, Лабе­рий: побеж­ден ты Сиром”²³, — и тот­час дал Пуб­ли­лию паль­мо­вую ветвь, а Лабе­рию золо­тое коль­цо вме­сте с пятью­ста­ми [тыся­ча­ми] сестер­ци­ев. Тогда [и] Пуб­ли­лий гово­рит ухо­дя­ще­му Лабе­рию:

(9) Но и Лабе­рий тут же в сле­дую­щем посла­нии ново­му миму поме­стил эти [вот] сти­хи:

(10) Сооб­ща­ют, что забав­ны и наи­бо­лее при­год­ны для обще­го при­ме­не­ния так­же изре­че­ния Пуб­ли­лия. Из них, чтобы [их] опи­сать, я едва пом­ню в виде отдель­ных стро­чек такие:

(11) “Ока­зы­вая бла­го­де­я­ние достой­но­му, полу­ча­ешь его сам.

Пере­но­си, а не обви­няй то, чего не можешь изме­нить.

Кому доз­во­ле­но боль­ше, чем то спра­вед­ли­во, жела­ет боль­ше доз­во­лен­но­го.

При­ят­ный спут­ник в доро­ге заме­ня­ет коляс­ку.

Постыд­на бед­ность, порож­ден­ная тще­сла­ви­ем.

Плач наслед­ни­ка — смех под мас­кой.

Часто оскорб­ля­е­мое тер­пе­ние обра­ща­ет­ся в ярость.

Бес­стыд­но обви­ня­ет Неп­ту­на вто­рич­но потер­пев­ший кораб­ле­кру­ше­ние.

В чрез­мер­ных спо­рах теря­ет­ся исти­на.

Часть бла­го­де­я­ния — любез­ный отказ в про­си­мом.

Так обра­щай­ся с дру­гом, как если бы счи­тал, что он может стать вра­гом.

Пере­но­ся ста­рые неспра­вед­ли­во­сти, поощ­ря­ешь новые.

Нико­гда нель­зя победить опас­ность без опас­но­сти”²⁴.

(12) Но так как одна­жды я [сам] вышел на сце­ну для чте­ния [сти­хов], нам не сле­ду­ет обхо­дить [вни­ма­ни­ем] акте­ра Пила­да, кото­рый был зна­ме­нит в сво­ем деле во вре­ме­на Авгу­ста и бла­го­да­ря [хоро­ше­му] обу­че­нию подвиг­нул [сво­его] уче­ни­ка Хюла на при­тя­за­ние равен­ства [с настав­ни­ком]. (13) Впо­след­ст­вии народ разде­лил­ся в [сво­ем] пред­по­чте­нии того или дру­го­го. И когда Хюл сопро­вож­дал дви­же­ни­я­ми пес­ню, в кон­це кото­рой были [сло­ва] [о] вели­ком Ага­мем­ноне, Хюл как бы обме­рял [его] высо­ко­го и дород­но­го. Пилад не вынес [это­го] и про­кри­чал с места: “Ты дела­ешь [его] боль­шим, [а] не вели­ким!” (14) Тогда народ потре­бо­вал, чтобы он пока­зал в дви­же­ни­ях ту же [самую] пес­ню, и когда он дошел до [того] места, кото­рое он осудил [в испол­не­нии Хюла], он изо­бра­зил думаю­ще­го [чело­ве­ка], решив, что ниче­го более не соот­вет­ст­ву­ет вели­ко­му вождю, чем думать за всех²⁵. (15) Хюл испол­нял [роль] Эди­па, и Пилад [вот] таким воз­гла­сом испра­вил небреж­ность в дви­же­ни­ях испол­ня­ю­ще­го: “Ты видишь!”

(16) Так как [Пилад] высту­пил в [роли] обе­зу­мев­ше­го Гер­ку­ле­са, и неко­то­рым пока­за­лось, что он не сохра­ня­ет поход­ку, подо­баю­щую акте­ру, он сняв мас­ку, упрек­нул сме­ю­щих­ся: “Глуп­цы, я [ведь] изо­бра­жаю дви­же­ния поме­шан­но­го!” (17) Соглас­но это­му пре­да­нию, он и стре­лы — [то] напра­вил в народ. Так как этот же [самый] образ он испол­нял в сто­ло­вой соглас­но пове­ле­нию Авгу­ста, он [так­же] натя­нул лук и пустил стре­лы [в при­сут­ст­ву­ю­щих]. И Цезарь [Август] не рас­сер­дил­ся, что он был у Пила­да на том же самом поло­же­нии, на каком [и] рим­ский народ. (18) Так как пере­да­ва­ли, что этот [Пилад] изме­нил обы­чай той гру­бой пляс­ки, кото­рая про­цве­та­ла у пред­ков, и ввел [в нее] пре­лест­ное обнов­ле­ние, спро­шен­ный Авгу­стом, что [имен­но] он при­внес в пляс­ку, отве­тил [сло­ва­ми Гоме­ра]:

(19) Так­же, так как он услы­шал бур­ное него­до­ва­ние Авгу­ста вслед­ст­вие рас­хож­де­ния наро­да отно­си­тель­но состя­за­ния, состо­яв­ше­го­ся меж­ду ним и Хюлом, отве­тил: “И ты, басилевс, быва­ешь небла­го­дар­ным! Пре­до­ставь им самим зани­мать­ся нами!”».

8. (1) Когда это было ска­за­но, и под­ня­лось весе­лье, так как [все] хва­ли­ли пре­крас­ную память и пре­лесть ост­ро­умия у Ави­е­на, слу­га при­дви­нул вто­рые блюда. (2) И [тут] Фла­виан [гово­рит]: «Мно­гие, как я счи­таю, рас­хо­дят­ся в отно­ше­нии их с Варро­ном, кото­рый в той вели­ко­леп­ней­шей менип­по­вой сату­ре, кото­рая оза­глав­ле­на “Что-нибудь да при­не­сет [тебе] вече­ря”, уда­лил из [чис­ла] вто­рых блюд пиро­ги. Но я про­шу [тебя], Цеци­на, при­веди-ка ты сами сло­ва Варро­на, если они задер­жа­лись у тебя по мило­сти [тво­ей] креп­кой памя­ти». (3) И [Цеци­на] Аль­бин ска­зал: «[То] место [из] [сату­ры] Варро­на, кото­рое ты пред­ла­га­ешь мне при­ве­сти, есть эти [вот], при­мер­но сло­ва: “Есть лаком­ства пре­иму­ще­ст­вен­но медо­вые, есть кото­рые не медо­вые: ведь у слад­ко­го — нена­деж­ное това­ри­ще­ство с пище­ва­ре­ни­ем”. [Сло­во] же “лаком­ство” озна­ча­ет все виды вто­рых блюд. Ибо то, о чем гре­ки гово­ри­ли “пирож­ки” или “сла­до­сти”, наши пред­ки назы­ва­ли “лаком­ства”²⁷. Так­же вина посла­ще — [это] мож­но най­ти в очень ста­рых комеди­ях — и вооб­ще назы­ва­лись этим сло­вом: “Эти лаком­ства Либе­ра”».

(4) И [сей­час же] Еван­гел [заме­тил]: «Давай­те, преж­де чем нам над­ле­жит под­нять­ся, пре­да­дим­ся вину, что мы сде­ла­ем по при­ме­ру Пла­то­но­ва ука­за­ния, кото­рый счи­тал, что [оно] — какой-то трут и огни­во наклон­но­стей и доб­ле­сти, [в слу­чае] если бы дух и тело чело­ве­ка горе­ли от вина». (5) Тогда Евста­фий гово­рит: «К чему ты кло­нишь, Еван­гел? Или ты счи­та­ешь, что Пла­тон сове­то­вал без раз­бо­ра пить вина и ско­рее не одоб­рял, [чем одоб­рял], очень при­ят­ное и достой­ное уго­ще­нье сре­ди малень­ких чаш, кото­рое совер­ша­лось бы при каких-либо воз­дер­жан­ных как бы рас­по­ряди­те­лях и упра­ви­те­лях пиров? И, что имен­но это небес­по­лез­но для [насто­я­щих] муж­чин, он реша­ет в пер­вой и вто­рой [кни­ге] [сочи­не­ния] о зако­нах.

(6) Ведь он счи­тал, что бла­го­да­ря и упо­рядо­чен­ным, и при­ли­че­ст­ву­ю­щим пере­ры­вам меж­ду питьем [вина] души оправ­ля­ют­ся и оздо­рав­ли­ва­ют­ся, чтобы вос­ста­но­вить слу­же­ние трез­во­сти, и вос­пря­нув­шие, немно­го пове­селев­шие, они ста­но­вят­ся спо­соб­нее для ново­го осу­щест­вле­ния наме­ре­ний. И вме­сте с тем, если бы внут­ри в них нахо­ди­лись какие-нибудь заблуж­де­ния чувств и вле­че­ний, кото­рые, впро­чем, скры­ва­ла достой­ная ува­же­ния стыд­ли­вость, [то] все это откры­ва­ет­ся без тяже­ло­го испы­та­ния бла­го­да­ря сво­бо­де, обре­тен­ной с помо­щью вина, и ста­но­вит­ся более под­даю­щим­ся исправ­ле­нию и изле­че­нию. (7) И это еще Пла­тон там же гово­рит, что не сле­ду­ет отвер­гать опыт это­го вот рода про­тив устра­не­ния вред­но­го дей­ст­вия вина и что доста­точ­но досто­вер­но не извест­но о каком-либо все­гда (um­quam) вполне воз­дер­жан­ном и уме­рен­ном [чело­ве­ке], у кото­ро­го жизнь не была бы испы­та­на сре­ди самых [насто­я­щих] опас­но­стей заблуж­де­ний и в среде соблаз­нов наслаж­де­ний. (8) Ведь [и тот], кому были бы неиз­вест­ны все радо­сти и пре­ле­сти пиров, и [тот], кто в них был бы все­це­ло опы­тен, если бы его к уча­стию в наслаж­де­ни­ях это­го рода одна­жды увлек­ло бы или жела­ние, или при­вел бы слу­чай, или под­толк­ну­ла бы необ­хо­ди­мость, вско­ре раз­мяг­ча­ет­ся и увле­ка­ет­ся, и его ум и дух не спо­соб­ны усто­ять. (9) Итак, нуж­но высту­пить и как бы в каком-то строю вру­ко­паш­ную сра­жать­ся с достав­ля­ю­щи­ми наслаж­де­ния веща­ми и с этой [тво­ей] доз­во­лен­но­стью вина, чтобы обо­ро­нять­ся про­тив них не бег­ст­вом и не отступ­ле­ни­ем, но защи­щать уме­рен­ность и воз­дер­жан­ность силой и посто­ян­ным при­сут­ст­ви­ем духа и сораз­мер­ным употреб­ле­ни­ем [вина]. И вме­сте с тем, раз­го­ря­чив и согрев дух [вином], мы помог­ли бы [ему], если бы в нем было что-нибудь от холод­ной печа­ли или ско­вы­ваю­щей застен­чи­во­сти.

(10) Но так как мы упо­мя­ну­ли об удо­воль­ст­ви­ях, [надо заме­тить, что] Ари­сто­тель учит [о том], каких наслаж­де­ний сле­до­ва­ло бы осте­ре­гать­ся. Итак, у людей есть пять чувств — гре­ки назы­ва­ют их ощу­ще­ни­я­ми: ося­за­ние, вкус, обо­ня­ние, зре­ние, слух, через кото­рые удо­воль­ст­вие дости­га­ет души или тела. (11) Из всех них постыд­ным и негод­ным ста­но­вят­ся неуме­рен­ное удо­воль­ст­вие. Но при том самым мерз­ким из все­го, как счи­та­ли муд­рые мужи, быва­ет удо­воль­ст­вие, наи­бо­лее похо­жее на чрез­мер­ное [наслаж­де­ние] от вку­са, и так­же от ося­за­ния. Из тех, кто более все­го отда­вал­ся этим двум наи­бо­лее страш­ным пороч­ным наслаж­де­ни­ям, гре­ки назы­ва­ли сло­ва­ми “несдер­жан­ные” или “рас­пут­ные”; мы назы­ваем таких [людей] бес­пут­ны­ми или неуме­рен­ны­ми. (12) Мы видим, что лишь эти два удо­воль­ст­вия от вку­са и ося­за­ния, то есть [наслаж­де­ние] от пищи и [дела] Вене­ры, явля­ют­ся общи­ми у людей со зве­ря­ми. Поэто­му счи­та­ет­ся, что и в чис­ле [домаш­ней] ско­ти­ны и [диких] зве­рей есть какие-нибудь [осо­би], пле­нен­ные эти­ми удо­воль­ст­ви­я­ми живот­ных. Дру­гие [удо­воль­ст­вия], воз­ни­каю­щие на осно­ве трех осталь­ных чувств, при­над­ле­жат исклю­чи­тель­но людям.

(13) Сло­ва фило­со­фа Ари­сто­те­ля насчет это­го дела я выно­шу на обо­зре­ние, чтобы обна­ро­до­вать то, что столь слав­ный и зна­чи­тель­ный муж дума­ет об этих непри­стой­ных удо­воль­ст­ви­ях: (14) “Не пото­му ли они назы­ва­ют­ся необуздан­ны­ми, что пере­хо­дят [меру] во врож­ден­ном удо­воль­ст­вии от ося­за­ния или вку­са? Кто [пере­хо­дит гра­ни­цу] в любов­ных уте­хах²⁸, [тех назы­ва­ют] рас­пут­ны­ми. Кто же — в пище — обжо­ра­ми. Из этих [наслаж­де­ний] пищей у одних — удо­воль­ст­вие на язы­ке, у дру­гих же — в гор­ле. Поэто­му-то Филок­сен и хва­стал, буд­то име­ет журав­ли­ное гор­ло. И пото­му, что врож­ден­ные удо­воль­ст­вия от этих чувств явля­ют­ся общи­ми у нас с дру­ги­ми живот­ны­ми, под­чи­не­ние [им] явля­ет­ся [самым] постыд­ным из всех суще­ст­ву­ю­щих [под­чи­не­ний]. Напри­мер, не пото­му ли пле­нен­но­го эти­ми вот [наслаж­де­ни­я­ми] мы пори­ца­ем и назы­ваем необуздан­ным и рас­пут­ным, что его под­чи­ня­ют [себе] эти наи­худ­шие удо­воль­ст­вия? Впро­чем, из суще­ст­ву­ю­щих пяти ощу­ще­ний дру­гие живот­ные наслаж­да­ют­ся толь­ко дву­мя [чув­ства­ми]. Осталь­ны­ми же [ощу­ще­ни­я­ми] они либо совсем не наслаж­да­ют­ся, либо изведы­ва­ют [от них удо­воль­ст­вие] каким-то слу­чай­ным [обра­зом]”.

(15) Итак, кто бы, имея хоть какой-нибудь чело­ве­че­ский стыд, [стал] радо­вать­ся этим двум наслаж­де­ни­ям сои­тия и обжор­ства, кото­рые явля­ют­ся общи­ми у чело­ве­ка со сви­ньей и ослом? (16) Ведь Сократ гова­ри­вал, что мно­гие люди пото­му хотят жить, чтобы есть и пить, он [же хочет] пить и есть, чтобы жить. А Гип­по­крат, муж боже­ст­вен­ной уче­но­сти, думал по пово­ду любов­но­го сои­тия так, буд­то это какой-то вид ужас­ней­шей болез­ни, кото­рую наши назва­ли коми­ци­аль­ной. Ведь пере­да­ют­ся эти [вот его] соб­ст­вен­ные сло­ва: “Сои­тие — это малень­кая паду­чая”». <…>