Риторические наставления.

Книга VI.

Текст приводится по изданию: Марка Фабия Квинтилиана двенадцать книг РИТОРИЧЕСКИХ НАСТАВЛЕНИЙ.
Санкт-Петербург, типография Императорской Российской Академии, 1834, часть I.
Переведены с Латинского Императорской Российской Академии Членом Александром Никольским и оною Академиею изданы.
От ред. сайта: серым цветом в квадратных скобках нами проставлена нумерация глав согласно латинскому тексту. Постраничная нумерация примечаний заменена на сквозную. Орфография, грамматика и пунктуация оригинального перевода редактированию и осовремениванию практически не подвергались (за исключением устаревших окончаний и слитного или раздельного написания некоторых слов).
Prooem. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
I 1 2 37 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
II 1 2 3 4 5 6 7 8 912 13 14 15 1618 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
III 1 2 3 46 7 8 9 10 11 12 13 141719 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 3537 38 39 4042 43 44 45 46 47 48 49 5053 54 55 56 576177818498107
IV 1 2 3 4 5 6 7 810 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
V 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

с.410

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ.

Лишив­шись супру­ги и детей, жалу­ет­ся на судь­бу свою.

[VI. praef. 1.] Пер­во­на­чаль­но пред­при­нял я труд сей в твое, Вик­то­рий Мар­целл, угож­де­ние; к тому при­со­еди­ни­лось после и жела­ние быть несколь­ко полез­ным бла­го­нрав­но­му юно­ше­ству; ныне же, по воз­ло­жен­ной на меня долж­но­сти, почти при­нуж­ден был усу­гу­бить мою рев­ность и тща­ние. Одна­ко при­зна­юсь, что и сла­дост­ная мысль спо­спе­ше­ст­во­вать вос­пи­та­нию сына име­ла в сем нема­лое уча­стие, сына, кото­рый, по пре­вос­ход­ным ума сво­его каче­ствам, с.411 заслу­жи­вал тако­вое вни­ма­ние и попе­чи­тель­ность от роди­те­ля: мне каза­лось, что остав­ляю ему самую луч­шую часть наслед­ства, [2] и что он, еже­ли бы угод­но было судь­бе пре­сечь мои дни преж­де, как то сле­до­ва­ло бы по есте­ствен­но­му тече­нию и сход­но моим жела­ни­ям, имел бы все­гда в отце сво­ем настав­ни­ка. Но, когда ден­но и нощ­но трудил­ся я о при­веде­нии в дей­ство мое­го наме­ре­ния, опа­са­ясь, чтобы смерть не поме­ша­ла мне окон­чить нача­тое, судь­ба так неожи­дан­но пора­зи­ла меня, что плод трудов моих мень­ше всех мне полез­ным остал­ся. Ибо, к усу­губ­ле­нию сер­деч­ной раны, поте­рял сына, кото­рый пода­вал о себе вели­кую надеж­ду, и в кото­ром пола­гал я все уте­ше­ние моей ста­ро­сти1.

[3] Итак, что я буду ныне делать? И к чему употреб­лю мои даро­ва­ния, о кото­рых не бла­го­во­лят боги? И дей­ст­ви­тель­но, когда при­сту­пил я сочи­нять кни­гу, извест­ную ныне под загла­ви­ем: О при­чи­нах испор­чен­но­го Крас­но­ре­чия, был пора­жен подоб­ным же уда­ром. Поч­то не пре­дал я тогда сего сочи­не­ния и дру­гих бумаг, свиде­тель­ст­ву­ю­щих о неко­то­рых сведе­ни­ях в Сло­вес­но­сти, поч­то не с.412 пре­дал пла­ме­ни, столь преж­девре­мен­но внут­рен­ность мою на кост­ре пожи­рав­ше­му? Луч­ше было бы не обре­ме­нять остат­ка ока­ян­ных дней моих новы­ми забота­ми. [4] Ибо какой доб­рый роди­тель про­стит мне, что еще имею рве­ние про­дол­жать уче­ные заня­тия? Кто не воз­не­на­видит твер­до­сти духа мое­го, еже­ли, пере­жив всех моих кров­ных, употреб­лю сло­во мое на иное что, а не на опла­ки­ва­ние моей уча­сти? Неумо­ли­мая смерть спер­ва похи­ти­ла у меня мать детей моих, кото­рая, про­из­ведя на свет двух сыно­вей, на осмь­на­дца­том году сво­его воз­рас­та скон­ча­лась, хотя в мучи­тель­ных стра­да­ни­ях, но скон­ча­лась счаст­ли­вою. [5] Конеч­но и сей один удар был для меня столь­ко чув­ст­ви­те­лен, что ника­кое бла­го­по­лу­чие в све­те не мог­ло облег­чить мое­го жре­бия. Ибо, укра­ше­на быв все­ми доб­ро­де­те­ля­ми наи­луч­шей супру­ги, кон­чи­ною сво­ею нанес­ла супру­гу неиз­ле­чи­мую рану; а судя по юным летам, особ­ли­во в срав­не­нии с мои­ми, мог­ла и сама почи­тать­ся дети­щем сету­ю­ще­го по ней роди­те­ля. [6] Я уте­шал­ся одна­ко хотя тем, что детей по себе оста­ви­ла: и, в сем слу­чае жесто­кая, сама жела­ла, чтоб Небо, сохра­нив жизнь мою, сокра­ти­ло дни ее для избе­жа­ния вели­чай­ших горе­стей.

Млад­ший из сыно­вей, едва достиг­нув пяти­лет­не­го воз­рас­та, после­до­вал за сво­ею мате­рью. с.413 Поте­ря сия едва не све­ла и меня во гроб. [7] Я не тще­слав­люсь сво­им несча­сти­ем, и не хочу уве­ли­чи­вать при­чи­ны слез моих: о когда бы мож­но было умень­шить оную! Но как могу забыть кра­соту лица его, при­ят­ность речи, живость ума, кое­го искры, несмот­ря на дет­ские лета, уже при­мет­ны были; воз­вы­шен­ность души, в таком воз­расте едва веро­ят­ную, кото­рая и в чуж­дом дети­ще при­влек­ла бы любовь мою. [8] А чтоб еще чув­ст­ви­тель­нее были для меня уда­ры судь­бы, он ока­зы­вал ко мне осо­бен­ные лас­ки и при­вя­зан­ность, пред­по­чи­тал меня сво­им кор­ми­ли­цам, баб­ке, его вос­пи­ты­вав­шей, сло­вом, всем, кои за ним ходи­ли. [9] Поче­му я начи­нал с неко­то­ро­го вре­ме­ни уже не столь­ко тер­зать­ся скор­бию о поте­ре наи­луч­шей и достой­ней­шей мате­ри. Ибо еже­ли долж­но мне жало­вать­ся на участь свою, то над­ле­жит еще радо­вать­ся, что она не вку­си­ла вели­чай­шей для мате­рин­ско­го серд­ца горе­сти.

После сего оста­вал­ся еще сын мой, Квин­ти­ли­ан, на кото­ро­го пола­гал всю надеж­ду и радость мою: и дей­ст­ви­тель­но он мог слу­жить мне силь­ным уте­ше­ни­ем. [10] Ибо не цве­ты, как млад­ший брат, но уже совер­шен­но обра­зо­вав­ши­е­ся пло­ды, начал пока­зы­вать, пере­сту­пив на деся­тый год воз­рас­та. Кля­нусь мои­ми несча­сти­я­ми, моею зло­по­луч­ною с.414 чув­ст­ви­тель­но­стью, тенью любез­ней­ше­го сына, тем свя­щен­ным пред­ме­том моей скор­би, кля­нусь, что видел в нем непри­нуж­ден­ное рас­по­ло­же­ние к нау­кам, како­во­го я, при всей моей опыт­но­сти, ни в ком не наха­жи­вал (то же ска­жут и его учи­те­ли): но и такую чест­ность, такое бла­го­че­стие, такое доб­ро­ду­шие и тихость, что над­ле­жа­ло уже мне стра­шить­ся нане­сен­но­го мне уда­ра; ибо спра­вед­ли­во все­ми заме­че­но, что ско­ровре­мен­ная зре­лость не надеж­на; и, не знаю, какая то непри­яз­нен­ная судь­ба все­гда раз­ру­ша­ет вели­кие надеж­ды, дабы чело­век не выхо­дил из-за пре­де­лов, ему назна­чен­ных. [11] В нем нахо­ди­лись все, даже слу­чай­ные каче­ства: ясность и при­ят­ность голо­са, любез­ный вид лица, и уди­ви­тель­ная спо­соб­ность изъ­яс­нять­ся на двух язы­ках, как буд­то бы они оба были для него при­род­ные. Но это пода­ва­ло еще надеж­ду в буду­щем. Все­го же более заме­ча­лись в нем душев­ные дары: твер­дость, осно­ва­тель­ность, даже муже­ство про­тив ужа­са и стра­да­ний. Ибо с каким тер­пе­ни­ем, к вели­ко­му удив­ле­нию вра­чей, сно­сил он тяж­кую осми­ме­сяч­ную болезнь! Как уте­шал меня при послед­них часах жиз­ни сво­ей! Даже и в самом бреду сво­ем гово­рил толь­ко о Сло­вес­но­сти.

[12] О тщет­ная и сует­ная надеж­да! О мой любез­ный сын! Твои ли гла­за видел я с.415 закры­ваю­щи­е­ся, тебя ли видел испус­каю­ще­го послед­нее дыха­ние? Твое ли хлад­ное и омерт­ве­лое тело мог обнять, и не умер от горе­сти. Я досто­ин пре­тер­пе­вае­мых мною муче­ний и помыш­ле­ний, ден­но и нощ­но меня вол­ну­ю­щих. [13] Тебя усы­но­вил Кон­сул, тебя назна­чил себе зятем Пре­тор, твой дядя со сто­ро­ны мате­ри; ты дол­жен­ст­во­вал насле­до­вать все поче­сти отца тво­е­го; в тебе все наде­я­лись видеть вос­ста­но­ви­те­ля Атти­че­ско­го Крас­но­ре­чия, и я, отец без­дет­ный, поте­ряв тебя, осуж­ден жить толь­ко для стра­да­ний. И, еже­ли не при­вя­зан­ность к жиз­ни, то конеч­но стра­да­ние в про­дол­же­ние осталь­ной моей жиз­ни, отмстит за тебя. Ибо напрас­но скла­ды­ва­ем на судь­бу все наши несча­стия: всяк себя вини, что дол­го страж­дет. [14] Но мы еще живы; а посе­му и нуж­но при­ду­мать, как про­вла­чить до кон­ца дни свои: над­ле­жит поло­жить­ся на совет Муд­рых, кои един­ст­вен­ным в бедах уте­ше­ни­ем почи­та­ли заня­тие в нау­ках.

Но еже­ли скорбь, ныне меня удру­чаю­щая, несколь­ко уто­лит­ся вре­ме­нем, и допу­стит обра­тить­ся на спо­кой­ней­шие мыс­ли, смею спра­вед­ли­во наде­ять­ся, что не поста­вит­ся мне в вину неко­то­рое в пред­при­ня­том труде моем замед­ле­ние. Ибо кто будет удив­лять­ся, что такое упраж­не­ние толь­ко отло­же­но на вре­мя, с.416 когда надоб­но более дивить­ся, поче­му оно вовсе не остав­ле­но? [15] И если в про­дол­же­нии сего сочи­не­ния, кото­рое начал, не быв еще в столь горест­ных обсто­я­тель­ствах, при­ме­тит­ся мень­ше чистоты и блес­ку, да при­пи­шет­ся не неис­кус­ству или неве­же­ству, но зло­му року мое­му, кото­рый силы ума мое­го, сколь ни посред­ст­вен­ны они были, хотя не истре­бил, одна­ко осла­бил. Но вос­ста­нем с бо́льшим упор­ст­вом про­тив судь­бы; ибо сколь труд­но нам ее пере­но­сить, столь удоб­но пре­зи­рать. Она все жесто­ко­сти про­тив меня исто­щи­ла: все отня­ла, и при­ве­ла меня в при­скорб­ную, прав­да, но уже надеж­ную от сих зол без­опас­ность. [16] По край­ней мере, труд мой заслу­жи­ва­ет, кажет­ся, более вни­ма­ния пото­му, что мы его отнюдь не для соб­ст­вен­ной выго­ды про­дол­жа­ем: он при­не­сет поль­зу дру­гим, если толь­ко при­несть ее может. Моя участь тако­ва, что, как име­ние мое, так и сия при­готов­ля­е­мая кни­га, доста­нет­ся в наслед­ство посто­рон­ним людям.

с.417

ГЛАВА I.

О ЗАКЛЮЧЕНИИ.
Оно может состо­ять или из повто­ре­ния выше­ска­зан­но­го, или из дви­же­ния стра­стей. I Повто­ре­ние долж­но быть крат­ко и изме­ня­е­мо через раз­ные фигу­ры. II. Дви­же­ние стра­стей 1) со сто­ро­ны обви­ни­те­ля; 2) со сто­ро­ны защит­ни­ка. III. Не толь­ко сло­ва­ми, но и неко­то­ры­ми дея­ни­я­ми воз­буж­да­ет­ся состра­да­ние. IV. Извле­кать у слу­ша­те­лей сле­зы свой­ст­вен­но пре­вос­ход­ным Ора­то­рам.

[VI. 1. 1] Мы оста­но­ви­лись на окон­ча­нии речи, кото­рое иные повто­ре­ни­ем ска­зан­но­го, дру­гие заклю­че­ни­ем назы­ва­ют. Оно быва­ет дво­я­ко­го рода: одно состо­ит в вещах, дру­гое в чув­ст­во­ва­ни­ях.

I. Повто­ре­ние и собра­ние вещей, а у нас неко­то­рым исчис­ле­ни­ем назы­вае­мое, спо­соб­ст­ву­ет судье при­во­дить на память все с.418 преж­де­ска­зан­ное, и в то же вре­мя целое дело пред гла­за пола­га­ет, и сово­куп­но­стью мно­гих дока­за­тельств, из кото­рых каж­дое порознь не так силь­но, про­из­во­дит рази­тель­ней­шее дей­ст­вие. [2] Сие повто­ре­ние долж­но быть самое крат­кое, и заклю­чать в себе толь­ко глав­ные ста­тьи дела. Ибо, еже­ли в нем рас­про­стра­ним­ся, тогда уже не исчис­ле­ние частей, а как бы дру­гая речь вый­дет. Но повто­рять вещи над­ле­жит с неко­то­рою силою; для сего потреб­ны при­лич­ные пред­ме­ту мне­ния и раз­ные обо­роты через посред­ство фигур: поели­ку нет ниче­го неснос­нее, как про­стое и, так ска­зать, голое повто­ре­ние, кото­рое пока­зы­ва­ет явную недо­вер­чи­вость к памя­ти судей. [3] Есть мно­же­ство таких обо­ротов, кои с поль­зою употреб­ле­ны быть могут. Цице­рон (7. Verr. 135) пока­зал пре­крас­ный обра­зец сего, когда, обра­тясь к Верре­су, вопро­ша­ет его: Еже­ли бы отец твой был тво­им судьею, что бы отве­чал он, когда бы ему сие дока­за­но было? И потом при­со­во­куп­ля­ет исчис­ле­ние дока­за­тельств. И в дру­гом месте (7. Verr. 183) при­зы­вая богов, исчис­ля­ет хра­мы их, сим Пре­то­ром ограб­лен­ные… […]

[7] Сей толь­ко род Эпи­ло­гов или Заклю­че­ний изве­стен был мно­гим из Гре­ков, и даже всем почти Фило­со­фам, кои писа­ли о Крас­но­ре­чии. Я пола­гаю при­чи­ною сему то, что в с.419 Афи­нах через нароч­но­го при­ста­ва вос­пре­ща­лось Ора­то­ру воз­буж­дать стра­сти. В рас­суж­де­нии же Фило­со­фов, я нима­ло не удив­ля­юсь: они почи­та­ли стра­сти за порок; сле­до­ва­тель­но, воз­буж­дать их в душе судьи было, по мне­нию их, про­тив­но нрав­ст­вен­но­сти, и непри­стой­но чест­но­му чело­ве­ку употреб­лять пороч­ные сред­ства. Одна­ко они долж­ны при­знать­ся, что и к сему посо­бию при­бе­гать нуж­но там, где исти­на, спра­вед­ли­вость и обще­ст­вен­ное бла­го ина­че верх одер­жать не могут.

[8] Впро­чем, все согла­ша­лись, что Эпи­лог, или сокра­щен­ное повто­ре­ние, может с поль­зою быть употреб­ля­е­мо и в дру­гих частях речи, когда дело быва­ет или мно­го­слож­но, или вели­ким чис­лом дово­дов напол­не­но. Напро­тив, нет надоб­но­сти и дока­зы­вать, что в тех делах, кои сами по себе крат­ки и про­сты, оное совсем не нуж­но. Когда же такое повто­ре­ние необ­хо­ди­мо, то и обви­ни­тель и защит­ник рав­но при­бе­гать к нему могут.

[9] II. Те же самые чув­ст­во­ва­ния в слу­ша­те­лях про­из­во­дить тот и дру­гой име­ет пра­во: одна­ко обви­ни­тель дол­жен быть воз­держ­нее и уме­рен­нее, неже­ли защит­ник. Ибо пер­во­му воз­буж­дать, раз­дра­жать, а вто­ро­му пре­кло­нять и смяг­чать судей при­лич­нее. Ино­гда же и обви­ни­тель воз­буж­да­ет жалость, опла­ки­вая с.420 несчаст­ное поло­же­ние лица, за кото­рое тре­бу­ет отмще­ния; и обви­ня­е­мый воз­буж­да­ет в судьях гнев и него­до­ва­ние, жалу­ясь силь­но на кле­ве­ту или умыш­лен­ный заго­вор непри­я­те­лей, к пагу­бе его соеди­нив­ших­ся. Итак, преж­де все­го надоб­но раз­ли­чить сии раз­но­сто­рон­ние посо­бия, кото­рые употреб­ля­ют­ся, как я ска­зал, рав­но и в При­сту­пе, и в Заклю­че­нии, но в послед­нем с боль­шею воль­но­стью и силою. [10] Ибо пре­кло­не­ние судей в нашу поль­зу дела­ет­ся в нача­ле скром­нее и осто­рож­нее: тогда доволь­но и того, что нам гово­рить доз­во­ле­но, и что целая речь оста­ет­ся, где можем изла­гать мыс­ли наши по сво­е­му наме­ре­нию. В Заклю­че­нии же над­ле­жит утвер­дить судью в его доб­ром к нам рас­по­ло­же­нии, тем паче, что мы уже окан­чи­ва­ем здесь речь свою, а с тем вме­сте и все свои дока­за­тель­ства. [11] Итак, обе сто­ро­ны рав­но могут скло­нять судью и в свою поль­зу, и во вред сопер­ни­ка; сле­до­ва­тель­но и воз­буж­дать и умяг­чать стра­сти. И мож­но вкрат­це поста­но­вить общим пра­ви­лом для обе­их сто­рон, чтоб Ора­тор, пред­ста­вив себе всю сущ­ность тяжеб­но­го дела, ста­рал­ся вник­нуть, что́ в нем дей­ст­ви­тель­но нахо­дит­ся бла­го­при­ят­но­го или нена­вист­но­го, жалост­но­го или отвра­ти­тель­но­го, или тако­вым пока­зать­ся может, и в заклю­че­ние свое вно­сить то, что́ мог­ло бы с.421 сде­лать наи­бо­лее впе­чат­ле­ния в нем самом, еже­ли бы он сам был судьею. Но рас­смот­рим каж­дую ста­тью осо­бен­но.

[12] 1-е. Изла­гая пра­ви­ла, как сочи­нять При­ступ, я уже ска­зал, чем снис­ки­ва­ет обви­ни­тель бла­го­склон­ность пред судья­ми. Одна­ко есть осо­бен­ные обо­роты речи, кои там слег­ка про­яв­ля­ют­ся; и сего доволь­но: но в окон­ча­нии выстав­ля­ют­ся они с боль­шею выра­зи­тель­но­стью, и особ­ли­во, когда гово­рим про­тив чело­ве­ка дерз­ко­го, опас­но­го, все­ми нена­види­мо­го; или когда обви­не­ние под­суди­мо­го судьям в сла­ву, или оправ­да­ние его в бес­че­стие обра­тить­ся может. [13] Кальв, в речи сво­ей про­тив Вати­ния, пре­крас­но ска­зал: Вы, судьи, зна­е­те все, что Вати­ний вино­ват в под­ку­пах, и все зна­ют, что вы об этом зна­е­те. Так­же и Цице­рон, гово­ря про­тив Верре­са, пред­ста­вил судьям, что толь­ко осудив винов­но­го, могут они попра­вить преж­ние при­страст­ные свои при­го­во­ры. Рав­но, когда надоб­но вну­шить страх или опа­се­ние, в Заклю­че­нии тре­бу­ет­ся от Ора­то­ра бо́льших уси­лий, неже­ли в При­сту­пе. При­ме­ры сего так­же нахо­дим в Цице­роне (3. Verr. 22 и 7. Verr. 172. 182. стр. 191). Я мне­ние мое о сем изло­жил в IV кни­ге.

[14] Воз­буж­дать него­до­ва­ние, нена­висть, гнев, сво­бод­нее мож­но в Заклю­че­нии, неже­ли во с.422 вся­кой дру­гой части речи. Сила или зна­ме­ни­тость обви­ня­е­мо­го рож­да­ет в судье зависть, гнус­ность поступ­ка его воз­буж­да­ет нена­висть, а непо­чти­тель­но­стью его воз­жи­га­ет­ся гнев, если он будет упрям, высо­ко­ме­рен, само­на­де­я­те­лен: про­тив тако­во­го не толь­ко дей­ст­вие и сло­во, но даже одеж­ду, лицо, взгляд мож­но обра­тить, как некое ору­жие к его опро­вер­же­нию. Ора­тор, обви­няв­ший Кос­су­ци­а­на Капи­то­на, весь­ма удач­но употре­бил подоб­ное обсто­я­тель­ство в свою поль­зу, ска­зав: Он крас­не­ет; ибо сты­дит­ся, что боит­ся Цеза­ря.

[15] Одна­ко луч­шее для обви­ни­те­ля сред­ство воз­буж­дать стра­сти состо­ит в том, чтобы пред­ста­вить дело, о коем доно­сит, в виде ужас­ном и, сколь­ко мож­но, в самом жалост­ном.

Омер­зе­ние уве­ли­чи­ва­ет­ся от сле­дую­щих обсто­я­тельств: что́ сде­ла­но, от кого, про­тив кого, с каким наме­ре­ни­ем, в какое вре­мя, где, каким обра­зом; они могут слу­жить неис­чер­пае­мым источ­ни­ком для раз­ных выво­дов. [16] Жалу­ем­ся ли на лич­ное оскорб­ле­ние? Преж­де изъ­яс­ня­ем, в чем состо­ит оное: потом раз­би­ра­ем, кто и како­го состо­я­ния оскорб­лен­ный, чело­век ста­рый, или мало­лет­ний, чест­ный или почтен­ный по ока­зан­ным оте­че­ству заслу­гам. Нако­нец, опи­сы­ва­ем того, с.423 кто нанес оскорб­ле­ние: то есть, под­лый и пре­зрен­ный, или напро­тив, чело­век силь­ный и знат­ный, или такой, от кое­го наи­ме­нее ожи­дать сего над­ле­жа­ло; заме­ча­ем еще, если слу­чи­лось то в какой-либо день тор­же­ст­вен­ный, или в такое вре­мя, как подоб­ное же наси­лие пре­сле­ду­е­мо было судеб­ным поряд­ком, или во вре­мя обще­ст­вен­но­го бед­ст­вия: так­же где оное про­ис­хо­ди­ло, в теат­ре, в хра­ме или в народ­ном собра­нии. [17] Не есть ли то послед­ст­ви­ем ошиб­ки или гне­ва; в послед­нем слу­чае ска­жем, что гнев сей был непра­вед­ный; ибо оскорб­лен­ный защи­щал отца или при­я­те­лей, что он был обид­чи­ку сотре­бо­ва­те­лем поче­стей; или дока­зы­ваем, что сей послед­ний хотел поку­сить­ся на важ­ней­шее, неже­ли что сде­лал. А еще более при­да­ет гнус­но­сти дея­нию образ или спо­соб, каким оно про­из­веде­но; напри­мер, если удар нане­сен тяж­кий, или без­мер­но оскор­би­тель­ный: так Демо­сфен воз­буж­да­ет него­до­ва­ние про­тив Мидия, извле­кая дока­за­тель­ства свои и от пора­жен­ной части тела2, и от вида оскор­би­те­ля, и от его тело­дви­же­ния, како­вым сопро­вож­да­лась обида. [18] Умерщ­влен ли чело­век? Здесь раз­би­ра­ет­ся, желе­зом ли, огнем, ядом, одним ли уда­ром с.424 или мно­ги­ми, вдруг ли умер или в про­дол­жи­тель­ных муче­ни­ях.

Обви­ни­тель часто воз­буж­да­ет состра­да­ние, или пред­став­ляя горест­ное поло­же­ние защи­щае­мо­го, сво­его ист­ца, или изо­бра­жая буду­щую участь детей его и род­ст­вен­ни­ков. [19] Может подвиг­нуть судей на жалость изо­бра­же­ни­ем буду­ще­го, и пред­став­ляя послед­ст­вия, какие могут про­изой­ти, если тако­вые обиды и наси­лия оста­нут­ся без нака­за­ния: над­ле­жит бежать из горо­да, оста­вить иму­ще­ство, и пре­тер­пе­вать все, на что ни взду­ма­ет непри­я­тель про­тив нас поку­сить­ся.

[20] Но чаще ста­рать­ся дол­жен обви­ни­тель отвра­щать судью от состра­да­ния к обви­ня­е­мо­му, и насто­я­тель­но убеж­дать к спра­вед­ли­во­му суж­де­нию. Здесь мож­но ска­зать, что зна­ем, что может отве­чать на сие наш сопер­ник. Ибо тем вну­ша­ет­ся судьям пре­до­сто­рож­ность от обо­льще­ния, а у ответ­чи­ка отни­мет­ся посо­бие, и уже то, что было преж­де ска­за­но обви­ни­те­лем, в устах ответ­чи­ка будет нено­вое… Ино­гда мож­но вну­шать судьям, что им над­ле­жит отве­чать, когда бы потре­бо­вал­ся от них отчет в про­из­не­сен­ном при­го­во­ре. Это есть неко­е­го рода повто­ре­ние.

[21] 2-е. В поль­зу под­суди­мо­го мож­но гово­рить о его досто­ин­стве, о свя­зях с людь­ми с.425 зна­ме­ни­ты­ми, о ранах, на войне им полу­чен­ных, о бла­го­род­стве и заслу­гах пред­ков его. Цице­рон и Ази­ний напе­ре­рыв употреб­ля­ли такие убеж­де­ния, когда один защи­щал Скав­ра отца, а дру­гой Скав­ра сына. [22] Выстав­ля­ет­ся так­же побуж­де­ние, по кото­ро­му взво­дит­ся на под­суди­мо­го какое-либо пре­ступ­ле­ние: еже­ли, напри­мер, откры­ва­ет­ся повод утвер­ждать, что враж­ду­ют про­тив него за некое доб­рое дея­ние: осо­бен­но над­ле­жит выстав­лять его бла­го­ду­шие, чело­ве­ко­лю­бие, состра­да­тель­ность. Ибо всяк может, кажет­ся, тре­бо­вать по всей спра­вед­ли­во­сти от судьи тех же к себе чув­ст­во­ва­ний, какие он к дру­гим ока­зы­вал. Здесь при­во­дит­ся на вид и обще­ст­вен­ная поль­за, и честь бес­при­страст­но­го при­го­во­ра, кото­рый и впредь послу­жит при­ме­ром и оста­нет­ся в памя­ти у потом­ства.

[23] Но, при защи­ще­нии обви­ня­е­мо­го, все­го пол­нее воз­буж­дать состра­да­ние, кото­рое не толь­ко пре­кло­ня­ет судью на нашу сто­ро­ну, но часто застав­ля­ет про­ли­вать сле­зы в знак внут­рен­не­го уми­ле­ния. Тако­вое дей­ст­вие про­из­во­дим, если живо пред­ста­вим все, что пре­тер­пел обви­ня­е­мый, или что он теперь пре­тер­пе­ва­ет, или что постигнет его, когда осуж­ден будет: а сие еще более под­кре­пит­ся, если изо­бра­зим, из како­го бли­ста­тель­но­го состо­я­ния с.426 в какую без­дну зол низ­верг­нет­ся. [24] При сем не без поль­зы ссы­ла­ем­ся на лета, пол, на его любез­ней­шие зало­ги, то есть, на детей, роди­те­лей, род­ст­вен­ни­ков, при­бли­жен­ных. Все сие раз­лич­ным обра­зом изла­га­ет­ся. Ино­гда и сам защит­ник вво­дит здесь соб­ст­вен­ное лицо свое, как дела­ет Цице­рон, гово­ря за Мило­на: О как я беден, как я несча­стен ! Ты, Милон, чрез сих же самых судей мог воз­вра­тить меня в оте­че­ство, а я чрез них удер­жать тебя в оте­че­стве не могу? И осо­бен­но, когда само­му обви­ня­е­мо­му непри­лич­но, как то и в сем слу­чае, употреб­лять пред судья­ми прось­бы от сво­его лица. [25] Ибо для кого пока­за­лось бы снос­но, если бы Милон, умо­ляя о про­ще­нии себя в деле уго­лов­ном, при­знал­ся, что убил чело­ве­ка знат­ной поро­ды, и убил его непро­ти­во­за­кон­но, спра­вед­ли­во? Поче­му Цице­рон обра­тил на него ува­же­ние за его вели­ко­душ­ную как бы о себе бес­печ­ность, и при­нял сам на себя лицо умо­ля­ю­ще­го.

Здесь-то осо­бен­но полез­ны Заи­мо­сло­вия, то есть, речи, какие вла­га­ем в уста посто­рон­них лиц, и какие при­лич­ны ист­цу и защит­ни­ку. Суще­ства даже бес­сло­вес­ные могут тро­гать, когда или к ним речь свою обра­ща­ем, или их гово­ря­щи­ми пред­став­ля­ем. Одна­ко лица, от коих сло­ва заим­ст­ву­ем, про­из­во­дят с.427 бо́льшее впе­чат­ле­ние. [26] Ибо тогда судье пока­зать­ся может, что слы­шит он не чело­ве­ка, опла­ки­ваю­ще­го чужое несча­стье, но буд­то внем­лет сло­ва и вздо­хи того несчаст­лив­ца, кое­го и без­глас­ное при­сут­ст­вие одно истор­га­ет ино­гда сле­зы. И еже­ли жало­ба в соб­ст­вен­ных устах угне­тен­но­го быва­ет чув­ст­ви­тель­нее, то и мы дела­ем боль­ше впе­чат­ле­ния, когда речь наша похо­дит на соб­ст­вен­ное его изъ­яс­не­ние. От того-то на теат­ре те же сло­ва, то же про­из­но­ше­ние пора­жа­ет нас более под личи­ною. [27] Посе­му и Цице­рон, хотя Мило­ну в уста не вла­га­ет ника­ких просьб, а обра­ща­ет на него соуча­стие, более выхва­ляя его твер­дость духа, одна­ко, под име­нем его, про­из­но­сит и сло­ва и жало­бы, при­ли­че­ст­ву­ю­щие вели­ко­душ­но­му мужу: О тщет­но пред­при­ня­тые труды мои! О обман­чи­вая надеж­да! О сует­ные мои помыш­ле­ния!

Одна­ко изло­же­ние жалоб отнюдь не долж­но быть длин­но; и не без при­чи­ны ска­за­но: Ничто так ско­ро не сохнет, как сле­зы. [28] И дей­ст­ви­тель­но, еже­ли и истин­ные скор­би уто­ля­ют­ся от вре­ме­ни, то конеч­но ско­рее исчезнет образ заим­ст­во­ван­ной Ора­то­ром печа­ли и горе­сти: про­дол­же­ни­ем жалоб утом­ля­ет­ся слу­ша­тель, и от пер­во­го дви­же­ния состра­да­ния пере­хо­дит к рас­суд­ку. [29] Итак, да не попу­стим с.428 осты­вать сему чув­ст­во­ва­нию, когда вну­шим оное до высо­чай­шей сте­пе­ни: нель­зя наде­ять­ся, чтоб о чужом горе кто-либо дол­го пла­кал. И пото­му как в дру­гих частях, так наи­па­че в сем месте, речь долж­на быть не толь­ко повсюду рав­но выдер­жи­вае­ма, но и уве­ли­чи­вать­ся в силе, по мере про­дол­же­ния: ибо когда после­дую­щее не под­креп­ля­ет­ся преж­де ска­зан­ным, то уже кажет­ся, ослаб­ля­ет оное; и чув­ст­во­ва­ние удоб­но истреб­ля­ет­ся, когда хоть немно­го охла­дит­ся.

[30] III. Но не толь­ко сло­ва­ми воз­буж­да­ем собо­лез­но­ва­ние; но ино­гда и неко­то­ры­ми дей­ст­ви­я­ми: отче­го вошло в обы­чай, что при слу­ча­ях, гро­зя­щих опас­но­стью быть осуж­ден­ны­ми, лич­но пред­став­ля­ем самих под­суди­мых с печаль­ным лицом и в небреж­ной одеж­де, или их детей и дру­гих род­ст­вен­ни­ков; мы видим, что со сво­ей сто­ро­ны и обви­ни­те­ли, то пока­зы­ва­ют меч, обаг­рен­ный кро­вью, то выня­тые из ран кости, то окро­вав­лен­ную одеж­ду, то раз­вя­зы­ва­ют раны, то обна­жа­ют изу­ве­чен­ное тело. [31] Такие пред­ме­ты так силь­но пора­жа­ют, что мы пред­став­ля­ем себе пре­ступ­ле­ние, как бы в нашем при­сут­ст­вии совер­шив­шим­ся. Так пока­зан­ная окро­вав­лен­ная тога К. Цеза­ря при­ве­ла в бешен­ство народ Рим­ский. Уже все зна­ли, что он убит; с.429 и тело его уже на смерт­ном одре лежа­ло: но обаг­рен­ная кро­вью одеж­да так живо пред­ста­ви­ла в умах образ зло­де­я­ния, что Цезарь казал­ся не мерт­вым, а как буд­то еще уми­раю­щим под уда­ра­ми заго­вор­щи­ков.

[32] При всем том не одоб­ряю, что, как я сам видел, веша­ют над ста­ту­ей Юпи­те­ра кар­ти­ну, изо­бра­жаю­щую дея­ние винов­но­го, дабы тем воз­будить в судьях ужас и него­до­ва­ние3. Какое ребя­че­ство в таком Ора­то­ре, кото­рый поду­ма­ет, что сие немое изо­бра­же­ние луч­ше подей­ст­ву­ет, неже­ли речь его!

[33] Печаль­ная же одеж­да, при­скорб­ный и уны­лый вид под­суди­мо­го и его при­бли­жен­ных, мно­гим помо­га­ли так, как и прось­бы и умо­ле­ния спо­соб­ст­во­ва­ли ино­гда к оправ­да­нию винов­но­го. Это я знаю по опы­ту. Поче­му не бес­по­лез­но при­зы­вать мило­сер­дие их, закли­ная име­на­ми дра­жай­ших зало­гов, како­вы суть дети, супру­га, роди­те­ли, если их име­ет; закли­ная даже име­нем богов, что́ обык­но­вен­но почи­та­ет­ся за знак чистой сове­сти; [34] нако­нец, при­па­дая к ногам и обни­мая коле­на, если толь­ко лицо и состо­я­ние обви­ня­е­мо­го то доз­во­лят. Ибо есть дея­ния, кото­рые с таким же муже­ст­вом с.430 защи­щать долж­но, с каким они про­из­веде­ны были. Одна­ко ж, обе­ре­гая ува­же­ние и досто­ин­ство под­суди­мо­го, надоб­но осте­ре­гать­ся, чтоб излиш­нею само­на­де­ян­но­стью и бес­печ­но­стью не оскор­бить судей.

[35] Сие слу­жи­ло неко­гда самым силь­ным посо­би­ем для Ора­то­ра. Цице­рон (Pro Mur. 79), осо­бен­но употре­бив оное, защи­тил Луция Муре­ну про­тив важ­ных обви­ни­те­лей. Ибо уве­рил собра­ние, что при насто­я­щем поло­же­нии Рес­пуб­ли­ки, нет ниче­го полез­нее, как назна­чен­ным Кон­су­лам, в чис­ле коих был и Муре­на, всту­пить в свои долж­но­сти нака­нуне Январ­ских кален­дов. Такое посо­бие защи­щать под­суди­мых в наше вре­мя, когда прав­ле­ние Государ­ст­вен­ных дел лежит на попе­че­нии одно­го Импе­ра­то­ра, и когда ника­кой опас­но­сти для обще­ства от судеб­ных при­го­во­ров про­изой­ти не может, уже места совсем почти не име­ет.

[36] Я гово­рил досе­ле об обви­ни­те­лях и обви­ня­е­мых по делам уго­лов­ным; поели­ку в сих толь­ко слу­ча­ях нуж­но силь­ное дви­же­ние стра­стей. Но и тяж­бам част­ным есть при­лич­ный спо­соб окан­чи­вать речь свою по пра­ви­лам, мною пока­зан­ным: мож­но в заклю­че­нии и исчис­лять крат­ко все дово­ды, и воз­буж­дать в судьях жалость, если дело идет о с.431 состо­я­нии или чести тяжу­ще­го­ся. В спо­рах же част­ных и мало­важ­ных при­бе­гать к таким усиль­ным и чрез­вы­чай­ным сред­ствам было бы то же, что давать лицо и обувь Гер­ку­ле­са мало­му ребен­ку.

[37] Нель­зя про­пу­стить без заме­ча­ния и того, что в Эпи­ло­гах или Заклю­че­ни­ях успех, по мое­му мне­нию, весь­ма мно­го зави­сит от лов­ко­сти или нелов­ко­сти, с какою при­ме­ня­ют­ся к Ора­то­ру участ­ву­ю­щие в деле лица. Ибо от их неис­кус­ства, гру­бо­сти, упрям­ства и без­обра­зия ино­гда все хла­де­ет: все сие пред­у­предить все­ми мера­ми ста­рать­ся над­ле­жит. [38] Я часто видал таких, кои вопре­ки сво­е­му защит­ни­ку, оста­ют­ся непо­движ­ны без вся­кой на лице пере­ме­ны, или не вовре­мя и не кста­ти улы­ба­ют­ся, или каким-нибудь тело­дви­же­ни­ем и самим взглядом сво­им смех воз­буж­да­ют, и особ­ли­во, когда дей­ст­вие похо­дит несколь­ко на теат­раль­ное.

[39] Одна­жды защит­ник мало­лет­ней девоч­ки, назы­вав­шей­ся сест­рою тако­го чело­ве­ка, кото­рый ее в род­ство к себе не при­ни­мал (в чем и тяж­ба состо­я­ла), пере­нес сию девоч­ку на про­ти­во­сто­яв­шие ска­мьи, с тем наме­ре­ни­ем, чтоб при окон­ча­нии речи его бро­си­лась в объ­я­тия бра­та: но сей, будучи от нас о том пред­ва­рен, вышел из собра­ния. Тогда с.432 Ора­тор, впро­чем муж доволь­но искус­ный, оне­мел от неча­ян­но­сти слу­чая, и со сты­дом поста­вил свою девоч­ку на преж­нее место.

[40] Дру­гой, гово­ря за моло­дую вдо­ву, думал про­из­ве­сти рази­тель­ное впе­чат­ле­ние, пред­ста­вив собра­нию изо­бра­же­ние ее супру­га: но тем воз­будил к неод­но­крат­но­му сме­ху. Ибо те, коим пору­че­но было оное пока­зать в свое вре­мя, не зная, что такое Эпи­лог или Заклю­че­ние, выстав­ля­ли его каж­дый раз, как Ора­тор к ним обра­щал­ся; а когда напо­сле­док изо­бра­же­ние вос­ко­вое в виде дрях­ло­го ста­ри­ка пред все­ми откры­лось, то и про­чие части речи цену свою поте­ря­ли.

[41] Не безыз­вест­но так­же, что слу­чи­лось с Гли­ко­ном. Он при­вел с собою в суд мало­лет­не­го ребен­ка, дабы воп­лем и сле­за­ми его вос­поль­зо­вать­ся в свое вре­мя. Но когда, обра­тив к нему речь, вопро­сил: Ты пла­чешь? и о чем? Меня щип­лет мой учи­тель, дитя ответ­ст­во­ва­ло. Но ничто столь­ко, как бас­ня Цице­ро­но­ва про­тив Цепа­зи­ев, не пока­зы­ва­ет, каким опас­но­стям может под­верг­нуть­ся Ора­тор в Эпи­ло­гах.

[42] Одна­ко тако­вые слу­чаи не мно­го затруд­нить могут того, кто уме­ет при­но­рав­ли­вать речь свою ко вся­кой неча­ян­но­сти: а кто раб­ски дер­жит­ся напи­сан­но­го преж­де, тот с.433 при малей­шей вне­зап­но­сти или сму­ща­ет­ся и умол­ка­ет, или весь­ма часто гово­рит с делом несо­об­раз­ное. Отсюда выра­же­ния: Несчаст­ный про­сти­ра­ет к вам руки и при­па­да­ет к ногам вашим: и, он горест­но объ­ем­лет детей сво­их: и, он взы­ва­ет ко мне о помо­щи, и проч. Хотя нет ниче­го того на самом деле. [43] Такие недо­стат­ки заим­ст­ву­ют­ся в учи­ли­щах, где поз­во­ля­ет­ся выду­мы­вать и пред­по­ла­гать все по нашей воле: там не тре­бу­ет­ся стро­гое сход­ство дей­ст­вия со сло­ва­ми. Но пред суди­ли­щем нель­зя отсту­пать от исти­ны. Ост­ро­ум­но обли­ча­ет в сем Кас­сий одно­го моло­до­го адво­ка­та, кото­рый спро­сил его: Для чего ты смот­ришь на меня косы­ми гла­за­ми? — Совсем нет, отве­чал Кас­сий, ты так напи­сал дома; а я смот­рю вот как: и в то же вре­мя бро­сил на него самый гроз­ный взгляд.

[44] IV. Почи­таю за нуж­ное при­со­во­ку­пить к сему весь­ма важ­ный совет. Никто да не дер­за­ет брать на себя труд­ное дело истор­гать у слу­ша­те­лей сле­зы, если не ода­рен высо­ким и силь­ным крас­но­ре­чи­ем. Ибо как чув­ст­вие состра­да­ния быва­ет силь­но, когда совер­шен­но вос­тор­же­ст­во­ва­ло над серд­ца­ми, так про­хлаж­да­ет­ся и сла­бе­ет ско­ро, когда оно не про­из­ве­ло желае­мо­го дей­ст­вия: посред­ст­вен­ный Ора­тор бла­го­ра­зум­нее сде­ла­ет, если пре­до­ста­вит с.434 самим судьям изъ­яв­лять сие чув­ст­во­ва­ние. [45] Ибо и лицо, и голос, и при­твор­ный вид под­суди­мо­го, часто воз­буж­да­ют смех в людях, кои всем тем быва­ют нетро­ну­ты. Поче­му да изме­рит Ора­тор и при­леж­но рас­смот­рит силы свои; ему нуж­но знать напе­ред, соот­вет­ст­ву­ют ли они бре­ме­ни, какое на себя при­ни­ма­ет. Здесь нет сре­ди­ны: его ожи­да­ют или сле­зы, или смех.

[46] Впро­чем, не толь­ко про­из­во­дить, но и отвра­щать жалость мож­но в Эпи­ло­гах, или вычис­ляя посте­пен­но дово­ды, кои судью, тро­ну­то­го сле­за­ми, обра­ща­ют к пра­во­судию, или вме­ши­вая при­ят­ные шут­ки, кото­рые его раз­ве­се­ля­ют, как напри­мер: Дай­те ребен­ку хле­ба, чтоб не пла­кал. [47] Или как тол­сто­му ист­цу, имев­ше­му тяж­бу с мало­лет­ним ребен­ком, при­не­сен­ным в собра­ние на руках защит­ни­ка, ска­зал его адво­кат: Что ж мне делать? Я тебя на руки взять не могу.

Одна­ко ж такие воль­но­сти не долж­но про­сти­рать до изли­ше­ства. Поче­му я и не могу похва­лить, что некто из зна­ме­ни­тых наше­го вре­ме­ни Ора­то­ров детям, пред­став­лен­ным при окон­ча­нии речи про­тив­ни­ка сво­его, бро­сил на пол игор­ные кости, кото­рые под­би­рать они и нача­ли. Ибо такая в них бес­печ­ность при види­мой опас­но­сти, достой­на еще бо́льше­го с.435 сожа­ле­ния. [48] Нель­зя так­же изви­нить и того, кото­рый, при пока­за­нии окро­вав­лен­но­го меча, в убеж­де­ние убий­цы, тот­час вско­чил со сво­его места, и, как буд­то устра­шась напа­де­ния на само­го себя, скрыл­ся в тол­пе пред­сто­яв­ших, и закры­вая себе отча­сти голо­ву, погляды­вал из-за дру­гих на сво­его про­тив­ни­ка, а потом спро­сил, ушел ли он со сво­им мечом. Прав­да, всех рас­сме­шил, но и сам под­верг­ся посме­я­нию. [49] Тако­го рода явле­ния нуж­но Ора­то­ру уметь обра­щать в ничто, под­ра­жая пре­вос­ход­ным образ­цам Цице­ро­на, кото­рый, гово­ря за Раби­рия, силь­но отра­зил хит­рость Лаби­е­на, выста­вив­ше­го изо­бра­же­ние Сатур­ни­но­во, и в речи за Варе­на (n. 24. 25) ост­ро­ум­но сме­ял­ся над тем юно­шею, кото­ро­му в суде от вре­ме­ни до вре­ме­ни раз­вя­зы­вал рану.

[50] Быва­ют так­же Эпи­ло­ги или Заклю­че­ния скром­ные, тихие, даже в удо­вле­тво­ре­ние наше­му про­тив­ни­ку, еже­ли лич­ное его досто­ин­ство тре­бу­ет от нас ува­же­ния; или когда согла­ша­ем тяжу­щих­ся к миру и дру­же­лю­бию. Пас­си­ен пре­крас­но изло­жил сей род Эпи­ло­га по тяж­бе меж­ду Доми­ци­ей, женою сво­ею, и Эно­бар­бом, бра­том ее, о неко­то­рой сум­ме денег. Ибо, пого­во­рив доволь­но о род­ст­вен­ной свя­зи и об иму­ще­стве, кото­рым они оба с избыт­ком наде­ле­ны были, при­ба­вил: Вам недо­ста­ет с.436 толь­ко того, что мог­ло бы слу­жить пово­дом к спо­ру[1].

[51] Все такие обо­роты и посо­бия, хотя неко­то­рые и отно­сят осо­бен­но к При­сту­пу и Окон­ча­нию, где они наи­бо­лее нуж­ны; одна­ко и в дру­гих частях речи употреб­ле­ны быть могут, толь­ко с неко­то­рою уме­рен­но­стью; ибо надоб­но беречь их более для окон­ча­ния; и еже­ли где, то здесь наи­па­че над­ле­жит открыть все источ­ни­ки Крас­но­ре­чия. [52] Ибо когда успе­ем при Заклю­че­нии, то можем наде­ять­ся, что умы судей уже пре­кло­ни­ли в свою поль­зу: и, мино­вав под­вод­ные кам­ни и мели, можем сме­ло рас­пу­стить все пару­са: и как уве­ли­че­ние состав­ля­ет наи­боль­шую часть Эпи­ло­га, то и сло­ва и мыс­ли тре­бу­ют отмен­ной пыш­но­сти и укра­ше­ния. Тогда наи­бо­лее тро­гать умы над­ле­жит, и окан­чи­вать тем, чем древ­ние тра­гедии и комедии заклю­ча­лись на теат­ре: Руко­пле­щи­те. [53] В дру­гих же частях речи воз­буж­да­ют­ся Ора­то­ром стра­сти, где при­ли­чие потре­бу­ет; ибо нель­зя изло­жить без сего ни нена­вист­ных, ни жалост­ных обсто­я­тельств. Когда идет речь о каче­стве дея­ния, тогда при каж­дом дово­де мож­но вну­шать какое-нибудь чув­ст­во­ва­ние. [54] Если дело заклю­ча­ет в себе мно­гие отдель­ные обсто­я­тель­ства или слу­чаи, то нуж­но употреб­лять и мно­гие Заклю­че­ния, похо­жие на Эпи­ло­ги: с.437 как то делал Цице­рон, обви­няя Верре­са. Ибо и Фило­да­ма, и началь­ни­ков кораб­лей, и уму­чен­ных граж­дан Рим­ских, и мно­гих дру­гих, постра­дав­ших от Верре­са, пред­ста­вил каж­до­го про­ли­ваю­щим сле­зы. […]

с.438

ГЛАВА II.

О ВОЗБУЖДЕНИИ СТРАСТЕЙ.
I. Сила Крас­но­ре­чия явля­ет­ся осо­бен­но в воз­буж­де­нии стра­стей. II. Что такое есть страсть, и что нрав. III. Чтоб воз­будить какую-либо страсть в дру­гих, дол­жен сам Ора­тор дви­жим быть ею. Как это дела­ет­ся.

[VI. 2. 1] I. Хотя Эпи­лог или Заклю­че­ние в суд­ных речах есть, так ска­зать, как бы венец все­го дела, и осо­бен­но осно­вы­ва­ет­ся на воз­буж­де­нии стра­стей, одна­ко я не мог, и не дол­жен был заклю­чить пред­мет сей под одним видом. Поче­му, как для дости­же­ния успе­ха в пред­при­я­тии нашем, так и для при­веде­ния судей в такое рас­по­ло­же­ние духа, в каком видеть их жела­ем, пред­ле­жит еще нам важ­ней­ший и гораздо труд­ней­ший подвиг. [2] Я кос­нул­ся сего в преды­ду­щей гла­ве, сколь­ко тре­бо­ва­ла связь моих рас­суж­де­ний; но тем с.439 пока­зал более то, что делать долж­но, неже­ли как про­из­ве­сти оное в дей­ство можем. Теперь рас­смот­рим это подроб­нее во всех обсто­я­тель­ствах.

Ибо мож­но, как я уже заме­тил, при­бе­гать, в про­дол­же­ние всей речи, к воз­буж­де­нию стра­стей; свой­ство их не так про­сто, они так мно­го­об­раз­ны, что нель­зя касать­ся свой­ства их мимо­хо­дом; [3] они при­да­ют речи вели­чай­шую силу. В про­чих частях ее самый посред­ст­вен­ный Ора­тор, при помо­щи пра­вил или опы­та, может пред­ла­гать при­лич­ное и даже полез­ное. И дей­ст­ви­тель­но, есть и все­гда были мно­гие, кои с доволь­ным искус­ст­вом изо­бре­та­ли и изо­бре­та­ют осно­ва­тель­ные дово­ды: я их не пре­зи­раю; они могут толь­ко, по мне­нию мое­му, обна­ру­жи­вать пред судьею то, что знать ему потреб­но, и, ска­жу откро­вен­но, заслу­жи­ва­ют быть образ­ца­ми в Крас­но­ре­чии. Но уметь при­во­дить судью в вос­торг, рас­по­ла­гать чув­ст­во­ва­ни­я­ми его по сво­ей воле, умяг­чать его до про­ли­тия слез, вос­пла­ме­нять гне­вом, ред­ко уда­ва­лось.

[4] А от сего-то и зави­сит успех Ора­то­ра, сие-то и достав­ля­ет тор­же­ство Крас­но­ре­чию. Ибо дока­за­тель­ства рож­да­ют­ся из само­го дела, и особ­ли­во из дела пра­во­го, так что истец, выиг­ры­ваю­щий тяж­бу, зна­ет толь­ко, что был с.440 у него стряп­чий. [5] Где же нуж­но увлечь судей силою, и отвра­тить умы их от само­го раз­мыш­ле­ния об истине, там все толь­ко от Ора­то­ра зави­сит. Сему истец не научит его: сего нет в пись­мен­ных дока­за­тель­ствах. Прав­да, дока­за­тель­ства пода­ют судьям луч­шее мне­ние о пра­во­сти наше­го дела: стра­сти застав­ля­ют их желать, чтобы оно и в самой вещи был о пра­во: а чего жела­ют, тому и верят.

[6] И дей­ст­ви­тель­но, когда начи­на­ют они него­до­вать, бла­го­при­ят­ст­во­вать, нена­видеть, собо­лез­но­вать, тогда наше дело почи­та­ют уже за свое соб­ст­вен­ное: как любов­ни­ки о кра­со­те люби­мо­го пред­ме­та судить не могут, поели­ку гла­за ослеп­ля­ют­ся любо­вью, так и судья, пред­убеж­ден­ный стра­стью, остав­ля­ет вся­кое изыс­ка­ние исти­ны: он силою стра­сти увле­ка­ет­ся, и как бы стре­ми­тель­ным пото­ком уно­сит­ся. [7] Таким обра­зом, про­из­не­сен­ный уже при­го­вор пока­зы­ва­ет, какое дей­ст­вие про­из­ве­ли свиде­те­ли и дока­за­тель­ства; а судья, убеж­ден­ный Ора­то­ром, не вста­вая еще с места сво­его, при одном слу­ша­нии, уже обна­ру­жи­ва­ет свое мне­ние. И под­лин­но, не про­из­не­сен ли уже при­го­вор, когда такое окон­ча­ние речи истор­га­ет у судьи сле­зы? Итак здесь-то Ора­тор дол­жен напря­гать свои силы: вот его дело, вот его подвиг! Без сего все про­чее сла­бо, пусто, с.441 нетвер­до, бес­по­лез­но. Воз­буж­де­ние стра­стей есть самая сущ­ность и душа речи.

[8] II. Дви­же­ния душев­ные разде­ля­ют­ся, по пра­ви­лам Древ­них, на два вида: один назы­ва­ют Гре­ки πά­θος т. е. страсть: дру­гой ἦθος т. е. нра­вы; посе­му и часть Фило­со­фии назва­на ἠθικὴ, нрав­ст­вен­ною. [9] Но судя по суще­ству смыс­ла, я пола­гаю, что сие озна­ча­ет не столь­ко сами нра­вы, сколь­ко неко­то­рое свой­ство нра­вов. Ибо сами нра­вы заклю­ча­ют в себе все наши умст­вен­ные спо­соб­но­сти. Осто­рож­ней­шие Писа­те­ли рас­суди­ли рече­ние сие отне­сти луч­ше к воле, неже­ли изъ­яс­нять его в стро­гой точ­но­сти. И пото­му из сих двух видов чув­ст­во­ва­ний пер­вые живее и стре­ми­тель­нее, а послед­ние тише и скром­нее; одни­ми повеле­ва­ем, дру­ги­ми убеж­да­ем: те воз­му­ща­ют душу слу­ша­те­ля, сии при­об­ре­та­ют от него бла­го­склон­ность… […]

[12] Над­ле­жит одна­ко объ­яс­нить смысл сего рече­ния, поели­ку наиме­но­ва­ние оно­го кажет­ся недо­воль­но зна­чи­тель­но само собою. [13] Ηθος, нрав, как мы разу­ме­ем, и чего тре­бу­ем от уча­щих, есть пре­вос­ход­ней­шее свой­ство душев­ной доб­роты, сопро­вож­дае­мое не толь­ко крото­стью и снис­хож­де­ни­ем, но и дру­же­лю­би­ем и бла­го­при­вет­ли­во­стью, кото­рые дела­ют нас при­ят­ны­ми и любез­ны­ми слу­ша­те­ля­ми. Все с.442 совер­шен­ство здесь состо­ит в том, чтобы сло­во наше каза­лось про­ис­те­каю­щим из само­го суще­ства вещей и лиц, чтобы из речи про­яв­ля­лись доб­рые нра­вы Ора­то­ра, и неко­то­рым обра­зом при­зна­ва­лись за тако­вые. [14] Сие осо­бен­но наблюдать над­ле­жит при раз­би­ра­тель­стве меж­ду лица­ми, сою­зом род­ства или друж­бы свя­зан­ны­ми, вся­кий раз, когда надоб­но усту­пать, про­щать, удо­вле­тво­рять, уве­ще­вать; здесь нет места ни гне­ву, ни нена­ви­сти. Одна­ко ина­че посту­па­ет отец в тяж­бе про­тив сына, опе­кун про­тив сироты, под его опе­кой состо­я­ще­го, муж про­тив сво­ей жены. Ибо пер­вые и тогда явля­ют любовь свою к тем, от коих оскорб­ля­ют­ся, и тем дела­ют их нена­вист­нее, что по-види­мо­му, любить их не пере­ста­ют. [15] Ина­че тяжет­ся ста­рый с моло­дым чело­ве­ком, ина­че выс­ший с под­чи­нен­ным. Ибо здесь долж­но при­бе­гать к воз­буж­де­нию силь­ных стра­стей, а в пер­вом слу­чае воз­буж­да­ет­ся толь­ко жалость…

[16] Отсюда часто заим­ст­ву­ет­ся спо­соб воз­будить нена­висть, когда гово­рим про­тив сопер­ни­ка с при­лич­ною скром­но­стью и уме­рен­но­стью; ибо наша уме­рен­ность будет слу­жить тай­ною без­молв­ною ули­кою его скудо­сти дово­дов. Усту­пая ему, пред­став­ля­ем его нена­вист­ным и неснос­ным; и те свар­ли­вые и слиш­ком с.443 воль­ные Ора­то­ры не зна­ют, что нена­висть про­из­во­дит более дей­ст­вия, неже­ли руга­тель­ства: ибо воз­буж­ден­ная нами нена­висть дела­ет нена­вист­ным наше­го про­тив­ни­ка, а наши руга­тель­ства дела­ют нена­вист­ны­ми нас самих. […]

[18] Нако­нец, для все­го оно­го потреб­но, чтобы Ора­тор сам был тих и бла­го­нра­вен: такие каче­ства даже в самом сопер­ни­ке сво­ем, если мож­но, одоб­рять дол­жен Ора­тор, пото­му что их сам име­ет, или заста­вит пред­по­ла­гать их в себе. Таким обра­зом сде­ла­ет­ся он весь­ма поле­зен сво­ей сто­роне; и одно доб­ро­ду­шие его застав­ля­ет уже почи­тать пра­вым защи­щае­мое им дело. Ибо Ора­тор, ока­зы­ваю­щий злое серд­це, не может хоро­шо защи­щать сво­его дела: в устах его кажет­ся все непра­во: а ина­че пока­зал­ся бы он доб­ро­нрав­ным. [19] Поче­му здесь и самая речь Ора­то­ра долж­на быть скром­на, крот­ка, без вся­ко­го высо­ко­ме­рия, пыш­но­сти и даже без вся­кой высо­ко­пар­но­сти. Доволь­но и того, если будем гово­рить выра­зи­тель­но, точ­но, при­ят­но, веро­по­доб­но. Для сего-то и при­ли­чен здесь наи­бо­лее слог речи сред­ний.

[20] От тако­во­го состо­я­ния души совсем отлич­но то чув­ст­во­ва­ние, кото­рое мы соб­ст­вен­но назы­ваем стра­стью: и, чтоб пока­зать одним сло­вом раз­ность меж­ду ними, ска­жу, что одно име­ет сход­ство с комеди­ей, а дру­гое с с.444 тра­геди­ей. Послед­нее чув­ст­во­ва­ние состав­ля­ют гнев, нена­висть, страх, него­до­ва­ние, собо­лез­но­ва­ние; каким же обра­зом стра­сти сии воз­буж­да­ют­ся, всем извест­но и мною пока­за­но, когда я гово­рил о При­сту­пе и Заклю­че­нии или Окон­ча­нии речи.

[21] И страх, одна­ко, разде­ляю надвое: мы или сами ощу­ща­ем оный, или дру­гим вну­ша­ем: так­же разде­ля­ем и нена­висть; ибо или мы сами нена­видим, или дела­ем­ся нена­вист­ны­ми: сие отно­сит­ся к лицам, а пер­вое к вещам; и в послед­нем слу­чае пред­ле­жит Ора­то­ру боль­ше затруд­не­ния. Ибо есть вещи сами по себе нена­вист­ные, как то отце­убий­ство, душе­губ­ство, отра­ва; есть же и такие, кото­рые пред­став­лять нена­вист­ны­ми нуж­но. [22] А ино­гда, срав­ни­вая наши несча­стья с вели­ки­ми бед­ст­ви­я­ми дру­гих людей, пока­зы­ваем, что мы постра­да­ли еще более; как дела­ет Вир­ги­лий (3. Aen. 321), вла­гая в уста Анд­ро­ма­хи сле­дую­щие сло­ва:


|O fe­lix una an­te alias Pria­meja vir­go,
Hos­ti­lem ad tu­mu­lum, Trojae sub moe­ni­bus al­tis,
Jus­sa mo­ri!

Ибо сколь бед­ст­вен­на участь Анд­ро­ма­хи, еже­ли Полик­се­на в срав­не­нии с нею назва­на бла­жен­ною! [23] Ино­гда можем уве­ли­чи­вать с.445 нане­сен­ную нам обиду, так чтоб и лег­кое оскорб­ле­ние выста­вить неснос­ным, напри­мер: Если бы ты его толк­нул, и тогда не мог бы защи­тить­ся в суде; а ты его пора­нил. О сем про­стран­нее объ­яс­ним, когда будем гово­рить (Кн. 8. гл. 4) о рас­про­стра­не­нии сло­ва.

Меж­ду тем я заме­чу, что цель Ора­то­ра при воз­буж­де­нии стра­стей не в том состо­ит толь­ко, чтоб дея­ния нена­вист­ные и пла­чев­ные пред­став­лять в насто­я­щем их виде, но чтоб и те, кото­рые не заслу­жи­ва­ют даль­не­го вни­ма­ния, изо­бра­жать тяж­ки­ми: как напри­мер, когда гово­рим, что обидеть сло­вом непро­сти­тель­нее, неже­ли уда­рить рукою; что обес­че­стить достой­но более нака­за­ния, неже­ли отнять жизнь. [24] Ибо сила Крас­но­ре­чия состо­ит не столь­ко в том, чтоб пре­кло­нить судью на то, к чему ведет его сама сущ­ность дела; но чтоб или родить в нем чув­ст­во­ва­ние, како­го он не имел, или сде­лать его силь­ней­шим, неже­ли было. Сие-то назы­ва­ет­ся силою и рази­тель­но­стью в речи, когда Ора­тор уме­ет дея­ни­ям недо­стой­ным, жесто­ким, нена­вист­ным при­дать еще бо́льшую чер­ноту и гнус­ность: тако­вым даром осо­бен­но пред про­чи­ми отли­чал­ся Демо­сфен.

[25] III. Если бы я хотел огра­ни­чить себя обык­но­вен­ны­ми пра­ви­ла­ми, то мог бы почесть, с.446 что о сем пред­ме­те ска­зал уже доволь­но, без вся­ко­го опу­ще­ния все­го нуж­но­го, чему научил­ся, или что читал в кни­гах. Но я наме­рен открыть здесь тай­ны, совер­шен­но еще безыз­вест­ные, кото­рые постиг не посред­ст­вом учи­те­лей, но соб­ст­вен­ным сво­им опы­том и под руко­вод­ст­вом самой при­ро­ды. [26] Итак, верх Крас­но­ре­чия, сколь­ко судить могу, состо­ит, отно­си­тель­но воз­буж­де­ния стра­стей, в том, чтобы мы сами были ими дви­жи­мы совер­шен­но4. Ибо под­ра­жа­ние чуж­дым чув­ст­во­ва­ни­ям скор­би, гне­ва и него­до­ва­ния быва­ет ино­гда смеш­но, если толь­ко сло­ва и лицо сооб­ра­жа­ем с ними, а серд­це не име­ет в том уча­стия. И дей­ст­ви­тель­но, какая иная была бы при­чи­на, что пора­жен­ные печа­лью люди часто про­из­но­сят самые крас­но­ре­чи­вые вос­кли­ца­ния при пер­вом ощу­ще­нии скор­би сво­ей, и гнев неред­ко самых гру­бых людей дела­ет Вити­я­ми, еже­ли не сия врож­ден­ная сила ума и откро­вен­ность во нра­вах?

[27] Итак, когда хотим выра­зить страсть дру­го­го с прав­до­по­до­би­ем, долж­ны мы с.447 поста­вить самих себя на место того, кто под­лин­но страж­дет; речь наша долж­на про­ис­хо­дить от тако­го рас­по­ло­же­ния духа, какое сооб­щить хотим и судье. Неуже­ли будет он болез­но­вать о том, о чем гово­рю ему, не болез­нуя? Неуже­ли подвиг­нет­ся на гнев, когда тот, кто ко гне­ву побуж­да­ет, сам ниче­го похо­же­го на то не чув­ст­ву­ет? Неуже­ли про­льет сле­зы пред Ора­то­ром с сухи­ми гла­за­ми? Дело невоз­мож­ное. [28] Толь­ко огонь сожи­га­ет, а мочит толь­ко мокрое; ника­кая вещь не может дру­гой дать цве­та, кое­го сама не име­ет. Итак, да воздей­ст­ву­ет, во-пер­вых, над нами сами­ми то, чем хотим в судье про­из­ве­сти дей­ст­вие; да восчув­ст­ву­ем сами преж­де ту страсть, кото­рую в дру­гих воз­будить пред­при­мем.


[29] Но каким обра­зом мы сами восчув­ст­ву­ем стра­сти? Но дви­же­ния душев­ные не в нашей вла­сти. Я поста­ра­юсь и сие объ­яс­нить. То, что Гре­ки назы­ва­ют φαν­τα­σίας, а мы меч­та­ни­я­ми, кото­рые пред­став­ля­ют уму наше­му обра­зы вещей отсут­ст­ву­ю­щих, так, как бы мы пред собою их име­ли и виде­ли: кто обра­зы сии твер­до запе­чат­лел в душе сво­ей, тот может силь­но воз­буж­дать стра­сти. [30] Тако­во­го и назы­ва­ют иные εὐφαν­τα­σίωτον, т. е. чело­ве­ком, кото­рый живо пред­став­ля­ет вид, голос и дей­ст­вие с.448 отсут­ст­ву­ю­щих лиц: и сие, когда захо­тим, удоб­но сде­лать можем.

Ибо, как, напри­мер, при без­дей­ст­вен­ном успо­ко­е­нии умов, и тщет­ные надеж­ды, и как бы некие сно­виде­ния бодр­ст­ву­ю­щих, так и те обра­зы, о коих здесь гово­рим, пре­сле­ду­ют нас до того, что наяву, кажет­ся, стран­ст­ву­ем, пла­ва­ем, сра­жа­ем­ся, гово­рим с наро­да­ми, рас­по­ла­га­ем богат­ст­вом, кото­ро­го не име­ем; и все то буд­то не мыс­лим, а дела­ем: поче­му же сего заблуж­де­ния в вооб­ра­же­нии не обра­тить в нашу поль­зу? [31] Гово­ря о уби­том чело­ве­ке, поче­му не могу иметь пред гла­за­ми все­го того, что дол­жен­ст­во­ва­ло по все­му веро­я­тию, слу­чить­ся при смер­то­убий­стве? Поче­му не могу видеть убий­цу, неча­ян­но напа­даю­ще­го? А того вопи­ю­ще­го, моля­ще­го, или убе­гаю­ще­го? Поче­му не видеть и пора­жаю­ще­го и падаю­ще­го от уда­ра? Поче­му не пред­ста­вить себе кро­ви, блед­но­сти в лице, сте­на­ний, и нако­нец послед­не­го изды­ха­ния?

[32] В сем посо­бит нам ἐνάρ­γεια, кото­рую Цице­рон назы­ва­ет пояс­не­ни­ем и оче­вид­но­стью; она не столь­ко гово­рит о вещи, сколь­ко пока­зы­ва­ет ее: и чув­ст­вие души не ина­че рож­да­ет­ся, как когда пред­став­ля­ем, буд­то бы сами мы были при совер­шив­шем­ся дей­ст­вии. Не по тако­вым ли меч­та­ни­ям Вир­ги­лий (9. Aen. 476) с.449 опи­сы­ва­ет состо­я­ние мате­ри Еври­а­ла, полу­чив­шей изве­стие о смер­ти его,


Ex­cus­si ma­ni­bus ra­dii, re­vo­lu­ta­que pen­sa.

и (11. Aen. 40)


|. . . . . le­vi­que pa­tens in pec­to­re vul­nus.

И того коня, кото­рый, при погре­бе­нии Пал­лан­та (11. Aen. 90)


|. . . . . po­si­tis in­sig­ni­bus, . . . .
It lac­ry­mans, gut­tis­que hu­mec­tat gran­di­bus ora.

[33] Тот же сти­хотво­рец, не от сего ли взял начер­та­ние скор­би чело­ве­ка, уми­раю­ще­го в чуж­дой сто­роне, когда гово­рит, что Антор (10. Aen. 782)


. . . . . et dul­ces mo­riens re­mi­nis­ci­tur Ar­gos.

[34] Где же нуж­но воз­будить жалость, состра­да­ние, над­ле­жит чужое несча­стье пред­ста­вить себе за свое соб­ст­вен­ное, и твер­до в том себя уве­рить. Вооб­ра­зим себя самих на месте того лица, кое­го жесто­кие, оскор­би­тель­ные и бед­ст­вен­ные стра­да­ния выстав­ля­ем пред судья­ми. Ста­нем защи­щать дело не как посто­рон­нее, но восчув­ст­ву­ем и истин­но разде­лим печаль защи­щае­мо­го нами чело­ве­ка. [35] Я часто видал лицеде­ев, кои, пред­ста­вив какое-нибудь печаль­ное и уми­ли­тель­ное лицо, пла­ка­ли еще по окон­ча­нии сво­его дей­ст­вия. Итак, еже­ли одно про­из­но­ше­ние чужо­го сочи­не­ния остав­ля­ет в умах такое впе­чат­ле­ние, то мы ли не с.450 про­из­ведем над серд­ца­ми желае­мо­го дей­ст­вия, мы, кото­рые о том толь­ко и помыш­лять долж­ны, чтобы живее восчув­ст­во­вать бед­ст­вие под­суди­мо­го?

[36] Даже в самих учи­ли­щах не худо бы было воз­буж­дать себя таки­ми чув­ст­во­ва­ни­я­ми, и пред­став­лять их себе за истин­ные, тем паче, что тяжу­щи­е­ся гово­рят там чаще сами, неже­ли стряп­чие. Там гово­рит иной, как отец, лишив­ший­ся детей сво­их; дру­гой, как чело­век, пре­тер­пев­ший кораб­ле­кру­ше­ние; тре­тий, как под­верг­ший­ся опас­но­сти лишить­ся жиз­ни: к чему послу­жит все сие, если при­няв на себя их лица, чув­ст­во­ва­ний их иметь не будем? Не хочу скры­вать, что я и сам, каков ни есть и каков ни был (ибо мне поз­во­ли­тель­но, кажет­ся, о себе думать, что в суд­ных делах упраж­нял­ся не без успе­ха), я и сам, гово­рю, бывал уми­лен до того, что не толь­ко про­ли­вал сле­зы, но изме­нял­ся в лице и чув­ст­во­вал скорбь непри­твор­ную, истин­ную.

с.451

ГЛАВА III.

О ВОЗБУЖДЕНИИ СМЕХА.
I. Сколь труд­но делать сие с успе­хом. — О Демо­сфене и Цице­роне. II. Какое дей­ст­вие про­из­во­дит смех. III. Смех рож­да­ет­ся от суще­ства дела и от слу­чая. IV. Есть раз­ные смеш­ные назва­ния. V. Каким обра­зом смех воз­буж­да­ет­ся, и что при том наблюдать долж­но. VI. Откуда заим­ст­ву­ют­ся для сего посо­бия. VII. Не вся­кие шут­ки поз­во­ли­тель­ны Ора­то­ру. VIII. При­ме­ры лож­ных мне­ний и ска­за­ний.

[VI. 3. 1] Ора­тор, для дости­же­ния сво­ей цели, может употре­бить сред­ство совсем про­тив­ное выше­по­ка­зан­ным: он, воз­буж­дая судью к сме­ху, изглаж­да­ет пер­вые при­скорб­ные чув­ст­во­ва­ния, и часто раз­вле­ка­ет ум его от напря­же­ния, ино­гда под­креп­ля­ет, облег­ча­ет утом­ле­ние и про­го­ня­ет ску­ку.

с.452 I. Но сколь труд­но в сем успеть, видим из при­ме­ров двух вели­чай­ших Ора­то­ров, из коих один достиг выс­шей сте­пе­ни Гре­че­ско­го, дру­гой Латин­ско­го Крас­но­ре­чия. [2] Ибо мно­гие пола­га­ют, что воз­буж­дать смех у Демо­сфе­на не было спо­соб­но­сти, а у Цице­ро­на уме­рен­но­сти. Нель­зя думать, чтоб Демо­сфен не хотел употреб­лять шуток: его замыс­ло­ва­тые изре­че­ния, кото­рых очень мало нахо­дим, и кото­рые про­чим высо­ким его спо­соб­но­стям никак не соот­вет­ст­ву­ют, явно пока­зы­ва­ют, что ему род забав­ных мыс­лей не не нра­вил­ся, но для сего не доста­ва­ло искус­ства. О Цице­роне же гово­рят, что он не толь­ко вне суди­лищ, но и в самых тор­же­ст­вен­ных речах, сме­шить ста­рал­ся сверх меры.

[3] Что каса­ет­ся до меня, то или сужу спра­вед­ли­во, или ослеп­ля­юсь при­стра­сти­ем к сему вели­ко­му в Крас­но­ре­чии мужу, но нахо­жу в нем уди­ви­тель­ную лов­кость. [4] Ибо и в повсе­днев­ном с людь­ми обра­ще­нии, и в состя­за­ни­ях, и при допро­се свиде­те­лей, никто не пре­взо­шел его при­ят­ным ост­ро­уми­ем. Не над­ле­жит при­пи­сы­вать ему тех сла­бых и холод­ных насме­шек, кото­рые про­из­но­сил про­тив Верре­са (3. Verr. 121): он брал их из уст дру­гих, и при­во­дил толь­ко вме­сто свиде­тель­ства; и чем они про­ще, чем обык­но­вен­нее, с.453 тем более заклю­чать надоб­но, что выду­ма­ны не Ора­то­ром, а были отго­лос­ком обще­на­род­но­го о Верре­се мне­ния. Желал бы я, чтоб Квинт и Тирон, его отпу­щен­ник, или дру­гой, кто бы он ни был, изда­тель трех кни­жек, заклю­чаю­щих собра­ние замыс­ло­ва­тых его изре­че­ний, менее ста­рал­ся о чис­ле их, а более при­ло­жил рас­суд­ка в выбо­ре оных! Зло­сло­вию оста­лось бы мень­ше пищи. Но поно­си­те­ли его и в сем собра­нии, так как и во всех его тво­ре­ни­ях, ско­рее най­дут что-либо уба­вить, неже­ли при­ба­вить. […]

[6] Наи­боль­шую труд­ность в сем роде состав­ля­ет во-пер­вых то, что вся­кое сло­во, к сме­ху побуж­даю­щее, есть по боль­шей части лож­ное; а сие есть все­гда низ­ко, и часто с наме­ре­ни­ем пред­став­ля­ет­ся в иска­жен­ном виде; сверх сего, нико­гда не при­но­сит чести употреб­ля­ю­ще­му такую шут­ку: суж­де­ния людей раз­лич­ны о сем; ибо они осно­вы­ва­ют­ся не на извест­ном каком-нибудь пра­ви­ле, но управ­ля­ют­ся каким-то неизъ­яс­ни­мым чув­ст­во­ва­ни­ем. [7] Не думаю, чтобы кто это ясно истол­ко­вать мог, хотя и мно­гие на сие поку­ша­лись, от чего про­ис­хо­дит смех? Ибо к сме­ху побуж­да­ем­ся не толь­ко сло­вом или делом, но ино­гда и неко­то­рым ося­за­ни­ем тела. с.454 Кро­ме того, смех от раз­ных при­чин рож­да­ет­ся. Сме­ем­ся не толь­ко тому, что гово­рит­ся или дела­ет­ся ост­ро­ум­но и забав­но, но и тому, что глу­по, с серд­цем, с тру­со­стью гово­рит­ся или дела­ет­ся. Пото­му и труд­но ска­зать реши­тель­но о сем пред­ме­те, что смех неда­ле­ко отсто­ит от посме­я­ния. [8] Цице­рон гово­рит, что смех про­ис­хо­дит при виде чего-нибудь без­образ­но­го или гнус­но­го. Если на то или дру­гое искус­но ука­зы­ва­ет­ся в ином чело­ве­ке, назы­ва­ет­ся шут­кою; а еже­ли такие недо­стат­ки ока­жут­ся в самом насмеш­ни­ке, то будет уже глу­по­стью.

II. Хотя смех заклю­ча­ет, по-види­мо­му, в себе нечто мало­важ­ное, и воз­буж­дать его при­лич­нее шутам и сме­хотво­рам, но име­ет одна­ко ж какую-то непре­обо­ри­мую силу, кото­рой сопро­тив­лять­ся никак немож­но. [9] Часто выры­ва­ет­ся он про­тив воли нашей, без вся­ко­го посто­рон­не­го посо­бия: застав­ля­ет выра­жать себя не толь­ко лицом и голо­сом, но все тело дей­ст­ви­ем сво­им потря­са­ет. Неред­ко самым важ­ным делам дает совсем иной обо­рот, и часто вдруг пре­ры­ва­ет гнев и зло­бу. [10] Дока­за­тель­ство сему видим в Тарен­тин­ских юно­шах, кои, быв за весе­лым сто­лом, очень сво­бод­но пого­во­ри­ли меж­ду собою о царе Пир­ре; когда же в том сде­лан был на них донос, с.455 и когда пред царем ни запе­реть­ся, ни изви­нить­ся не мог­ли, спас­лись от беды шуточ­ным изре­че­ни­ем. Ибо один из них ска­зал: Да мы бы тебя, Государь, и уби­ли за сто­лом, если бы не опу­сте­ли у нас бутыл­ки. Тако­вой ответ заста­вил забыть пре­ступ­ле­ние.

[11] III. Но при всем том, я не могу ска­зать, чтобы для побуж­де­ния к сме­ху не тре­бо­ва­лось ника­ко­го искус­ства; здесь нуж­но наблюдать так­же неко­то­рые меры; Гре­че­ские и Латин­ские писа­те­ли пре­по­да­ли для сего свои пра­ви­ла. Я толь­ко утвер­ждаю, что все то зави­сит более от при­ро­ды и слу­чая. [12] От при­ро­ды, гово­рю, зави­сит не пото­му, что есть люди, кои име­ют боль­ше ост­ро­ты и спо­соб­но­сти воз­буж­дать смех: ибо в этом мно­го спо­соб­ст­ву­ет и нау­ка: но что видим у неко­то­рых в лице и осан­ке осо­бен­ную, непо­д­ра­жае­мую лов­кость, так что ска­зан­ное ими пока­за­лось бы в устах дру­го­го не столь при­ят­ным. [13] Слу­чай же и сами пред­ме­ты слу­жат таким посо­би­ем, что не толь­ко неуче­ные, но и самые гру­бые невеж­ды, отве­ча­ют ост­ро и кол­ко сво­е­му сопер­ни­ку. Ибо в отве­тах более, неже­ли вопро­сах, выры­ва­ют­ся забав­ные шут­ки.

[14] Здесь труд­ность уве­ли­чи­ва­ет­ся тем, что в сем деле нет ни настав­ни­ков, ни потреб­ных упраж­не­ний. Хотя при пир­ше­ствах и в с.456 общем обра­ще­нии встре­ча­ем мно­гих гово­ру­нов: поели­ку навык сей при­об­ре­та­ет­ся толь­ко от повсе­днев­но­го употреб­ле­ния; при­лич­ная Ора­то­ру шут­ли­вость ред­ка и не заим­ст­ву­ет­ся от нау­ки, а при­ме­ня­ет­ся к обще­му обык­но­ве­нию забав­ных раз­го­во­ров. […]

[17] IV. Для озна­че­ния пред­ле­жа­ще­го нам пред­ме­та, мы употреб­ля­ем мно­гие наиме­но­ва­ния, из кото­рых в каж­дом, если рас­смот­рим, най­дем осо­бен­ное зна­ме­но­ва­ние.

Под сло­вом веж­ли­вость, мне кажет­ся, долж­но разу­меть такую речь, кото­рая и в сло­вах, и в обо­ротах, и в про­из­но­ше­нии, пока­зы­ва­ет осо­бен­ный вкус, град­ским жите­лям свой­ст­вен­ный, и кото­рая сопро­вож­да­ет­ся непри­мет­ны­ми почти сведе­ни­я­ми, в обра­ще­нии с уче­ны­ми людь­ми почерп­ну­ты­ми; все же про­тив­ное сему почи­та­ет­ся гру­бо­стью. […]

[19] Кра­си­вым назы­ваем то, что́ ска­за­но с неко­то­рою при­ят­но­стью и изя­ще­ст­вом.

Ост­ро­та или соль в обык­но­вен­ных раз­го­во­рах берет­ся за изре­че­ние, к сме­ху побуж­даю­щее: в суще­стве же сво­ем она не то озна­ча­ет, хотя вся­кое сло­во, смех про­из­во­дя­щее, долж­но быть с ост­ро­тою, или так ска­зать, с солью. Ибо и Цице­рон, гово­ря, что вся­кая речь с солью отно­сит­ся к Атти­че­ско­му вку­су, не то разу­мел, чтобы Афи­няне были с.457 склон­ны к сме­ху более дру­гих наро­дов; и Катулл, ска­зав об одной тол­стой жен­щине:


В сем огром­ном теле нет ни зер­на соли,

не то хотел выра­зить, чтобы в теле ее не было ниче­го смеш­но­го. [20] Итак, соль в речи не иное что есть, как обык­но­вен­ная при­пра­ва оной, кото­рая ощу­ща­ет­ся сама собою, и без кото­рой речь была бы без­вкус­ною; она напо­до­бие пищи воз­буж­да­ет вкус; сло­вом, она есть то, что́ дела­ет речь нескуч­ною и заман­чи­вою. Как яст­вам уме­рен­ное коли­че­ство соли при­да­ет неко­то­рую при­ят­ность, так и ост­рые в сло­ве изре­че­ния про­из­во­дят охоту слу­шать.

Забав­ность, так­же, по мне­нию мое­му, име­ет пред­ме­том не одно смеш­ное. Гора­ций не ска­зал бы, что забав­ный род сти­хотвор­ства дан Вир­ги­лию самою при­ро­дою. [21] Итак, я думаю, что оное назвать мож­но луч­ше кра­сотою и неко­то­рою изящ­но­стью в сло­ге. И Цице­рон в пись­мах сво­их при­во­дит сии сло­ва Бру­то­вы: Nae il­li sunt pe­des fa­ce­ti, ac de­li­ciis ingre­dien­ti mol­les. Что соглас­но и со сле­дую­щим выра­же­ни­ем Гора­ция: Mol­le at­que fa­ce­tum Vir­gi­lio (1. Sat. 10, V. 44).

Шут­ку почи­та­ем за про­ти­во­по­лож­ное важ­но­му. И при­тво­рять­ся, и устра­шать, и обе­щать, все сие состав­ля­ет ино­гда шут­ку.

с.458 Насмеш­ли­вая говор­ли­вость, есть выра­же­ние общее всем видам: соб­ст­вен­но же озна­ча­ет речь, со сме­хом на дру­гих обра­щае­мую. И пото­му гово­рят о Демо­сфене, что он был веж­лив, а отнюдь не насмеш­ли­вый гово­рун (di­ca­cem fuis­se ne­gant).

[22] V. Но здесь идет речь толь­ко о том, чем смех воз­буж­да­ет­ся.

Во-пер­вых, сию часть речи, так как и все дру­гие, состав­ля­ют пред­ме­ты и выра­же­ния: употреб­ле­ние же ее весь­ма про­сто. [23] Ибо заим­ст­ву­ем при­чи­ны сме­ха или от дру­гих, или от нас самих, или от пред­ме­тов посто­рон­них. В дру­гих или пори­ца­ем, или отвер­га­ем, или воз­вы­ша­ем, или отра­жа­ем, или умал­чи­ва­ем. Соб­ст­вен­ные неле­по­сти пока­зы­ваем, когда ска­зан­ное нами кажет­ся, по сло­вам Цице­ро­на, толь­ко неле­пым с наме­ре­нья. Ибо то же самое, что́ вырвет­ся от неосто­рож­но­сти, есть сущая глу­пость; а еже­ли гово­рит­ся с умыс­лом, почи­та­ет­ся за кра­соту. [24] Тре­тий род, как гово­рит так­же Цице­рон, заклю­ча­ет­ся в обмане чая­ния слу­ша­те­лей, в обра­ще­нии сло­ва совсем в дру­гой смысл, и в про­чих обсто­я­тель­ствах, ни к нам, ни к дру­гим пря­мо не при­над­ле­жа­щих. И пото­му я все сии слу­чаи назы­ваю посто­рон­ни­ми.

[25] с.459 Во-вто­рых, смех рож­да­ет­ся или от слов, или от дея­ний. Ино­гда и в важ­ных дея­ни­ях кро­ет­ся нечто смеш­ное, как то: Марк Целий, Пре­тор, когда Кон­сул Изав­рик раз­ло­мал куруль­ный стул его, поста­вил дру­гой, рем­ня­ми стя­ну­тый. Смеш­ное состо­я­ло в том, что сей Кон­сул был неко­гда бит от отца пле­тью. Ино­гда же смех воз­буж­да­ет­ся с нару­ше­ни­ем бла­го­при­стой­но­сти, как при­мер в повест­во­ва­нии (n. 63. 69) о Цели­е­вой коро­боч­ке; что́ ни Ора­то­ру, ни же какой-либо важ­ной осо­бе не при­ли­че­ст­ву­ет. [26] То же мож­но ска­зать о смеш­ном лице и тело­дви­же­ни­ях, кото­рые про­из­во­дят вели­кое удо­воль­ст­вие, особ­ли­во тогда, когда не вид­но наме­ре­ния сме­шить. Ибо сие мож­но почесть за самую ост­рую шут­ку. Хотя такая при­твор­ная сте­пен­ность при­да­ет сло­ву мно­го при­ят­но­сти, и быва­ет тем смеш­нее, что гово­ря­щий сам не сме­ет­ся: одна­ко при­ме­ча­ет­ся неко­то­рая при­ят­ная весе­лость или во взо­рах и на устах, или в тело­дви­же­нии, если кто оны­ми вла­деть уме­ет.

[27] Сло­ва же, к сме­ху побуж­даю­щие, быва­ют или слиш­ком воль­ные и весе­лые, како­вые по боль­шей части употреб­лял Габ­ба, или оскор­би­тель­ные, какие встре­ча­ют­ся у Юния Бас­са; и гру­бые, как заме­ча­ем у Кас­сия Севе­ра, или учти­вые, как у Доми­ция Афра. [28] В шут­ках с.460 над­ле­жит наблюдать вели­кую осмот­ри­тель­ность. Даже в пир­ше­ствах и в обык­но­вен­ных беседах, слиш­ком воль­ные сло­ва толь­ко людям низ­ким, а весе­лые и забав­ные всем при­ли­че­ст­ву­ют. Желал бы я, чтоб они были без­вин­ны, без наме­ре­ния нане­сти вред дру­го­му, по посло­ви­це: Луч­ше поте­рять дру­га, неже­ли ост­рое сло­во. В суди­ли­щах же сове­то­вал бы я воз­дер­жи­вать­ся от самых лег­ких изде­вок, кои­ми оскор­бить кого-либо мож­но. Хотя и поз­во­ли­тель­но ино­гда употреб­лять про­тив сопер­ни­ка сво­его кол­кие и рез­кие насмеш­ки; ибо и обви­нять чело­ве­ка явно и тре­бо­вать голо­вы его мож­но, не нару­шая спра­вед­ли­во­сти: одна­ко пре­сле­до­вать несчаст­но­го с край­нею жесто­ко­стью, обык­но­вен­но вме­ня­ет­ся в нена­вист­ное бес­че­ло­ве­чие пото­му, что или под­суди­мый не столь­ко вино­вен ока­жет­ся, или на само­го обви­ни­те­ля худое послед­ст­вие обра­тить­ся может.

Итак, надоб­но, во-пер­вых, раз­би­рать, кто гово­рит и о каком деле, перед кем, про­тив кого и что́ гово­рит. [29] Ора­то­ру отнюдь непри­лич­но крив­ля­нье в лице и в тело­дви­же­нии, чем обык­но­вен­но сме­шат ско­мо­ро­хи. Он вся­че­ски осте­ре­гать­ся дол­жен от шутов­ской и низ­кой теат­раль­ной болт­ли­во­сти. Излиш­няя же воль­ность и сра­мота не толь­ко в выра­же­ни­ях, но и в самом зна­ме­но­ва­нии нетер­пи­ма. с.461 Ибо не везде и все гово­рить мож­но, хотя бы встре­чал­ся к тому повод. [30] И особ­ли­во, как я хочу, чтоб речь Ора­то­ра была при­прав­ле­на ост­ры­ми и бла­го­при­стой­ны­ми шут­ка­ми, так не хочу, чтоб в ней явля­лась при­нуж­ден­ность или натяж­ка. Для сего не дол­жен употреб­лять соли везде, где толь­ко может: пусть про­па­дет луч­ше ост­рое сло­во, неже­ли послу­жит к уни­же­нию его досто­ин­ства. [31] И обви­ни­тель в деле важ­ном и ужас­ном, и защит­ник жалост­но­го про­ис­ше­ст­вия, рав­но нетер­пи­мы, когда при­бе­га­ют к шут­кам.


[32] При­том же есть судьи, столь­ко сте­пен­ные и столь­ко важ­ные, что неохот­но при­ни­ма­ют шут­ли­вые выра­же­ния. А меж­ду тем слу­ча­ет­ся, что ска­зан­ное про­тив сопер­ни­ка отно­сит­ся или к лицу само­го судьи, или к лицу защи­щае­мо­го нами чело­ве­ка. А неко­то­рые до того ста­ра­ют­ся сме­шить, что не хотят избе­гать и того, что́ может на них самих обра­тить­ся. Дока­зы­ва­ет сие при­мер Лон­га Суль­пи­ция, кото­рый, будучи сам весь­ма без­обра­зен, и гово­ря так­же про­тив без­образ­но­го чело­ве­ка, у кое­го оспа­ри­ва­лось пра­во на сво­бо­ду, не мог воз­дер­жать­ся, чтобы не ска­зать: И лицо его не похо­дит на лицо сво­бод­но­го чело­ве­ка. Доми­ций Афер тот­час воз­ра­зил ему: И ты, Лонг, с.462 гово­ришь это, не шутя? Ты уве­рен, что кто дурен лицом, тот не есть сво­бо­ден?

[33] Надоб­но еще осте­ре­гать­ся, чтобы все, что ни гово­рим в сем роде, не было дерз­ко, или наг­ло, непри­лич­но месту или вре­ме­ни, чтоб не каза­лось выис­кан­ным и при­ду­ман­ным зара­нее. Я уже ска­зал, что шутить над несчаст­ны­ми есть край­няя жесто­кость; при­том же иные из них могут быть извест­ной чест­но­сти и поль­зо­вать­ся общим ува­же­ни­ем: в таком слу­чае неосмот­ри­тель­ная шут­ка повредит более само­му Ора­то­ру. Что ж каса­ет­ся до наших дру­зей, уже пра­ви­ло пока­за­но, как посту­пать с ними.

[34] При­бав­ляю к сему еще совет общий и для вся­ко­го полез­ный, чтоб не напа­дать таким обра­зом на людей, коих раз­дра­жать опас­но, дабы не после­до­ва­ло за тем или непри­ми­ри­мой враж­ды, или уни­зи­тель­но­го удо­вле­тво­ре­ния. Непоз­во­ли­тель­ны так­же шут­ки, кото­ры­ми мно­гие оскорб­лять­ся могут, если, напри­мер, осме­и­ва­ют­ся или целые наро­ды, или сосло­вия, или состо­я­ние и ремес­ло боль­шо­го чис­ла людей. [35] В таком слу­чае чест­ный чело­век наблюда­ет и свое досто­ин­ство и к дру­гим бла­го­при­стой­ность. Ибо слиш­ком дорог был бы дар сме­хотвор­ства, если бы при­об­ре­тал­ся с ущер­бом бла­го­нра­вия.

с.463 VI. Каким же обра­зом воз­буж­да­ет­ся при­лич­ный смех, и где искать источ­ни­ков оно­го, ска­зать весь­ма труд­но. Ибо, если бы все виды пере­брать захо­те­ли, то не нашли бы ниче­го вер­но­го, и труд наш был бы напра­сен… […] [37] Итак вооб­ще ска­жу, что смех рож­да­ет­ся или от телес­ных недо­стат­ков того, про­тив кого гово­рим; или от недо­стат­ков его ума, о коем дела­ет­ся заклю­че­ние по сло­вам и по делам; или от обсто­я­тельств внеш­них. Ибо на сем толь­ко осно­вы­ва­ет­ся вся­кое пори­ца­ние: и такое пори­ца­ние, если изло­жит­ся с над­ле­жа­щею важ­но­стью, будет сте­пен­но, если же с шут­ли­во­стью, тогда будет забав­но. На недо­стат­ки сии или ука­зы­ваем, или с при­ят­но­стью повест­ву­ем об них, или одним сло­вом озна­ча­ем.


[38] Пред­став­лять их пред самые гла­за ред­ко быва­ет слу­чай, как сде­лал К. Юлий; он имел дело с Гель­ми­ем Ман­ци­ей, кото­рый непре­стан­но заглу­шал его сво­им кри­ком и оста­нав­ли­вал. Юлий ска­зал ему: Я пока­жу, кто ты таков. И по неот­ступ­но­му насто­я­нию сопер­ни­ка, ука­зал паль­цем на лавоч­ную вывес­ку, на кото­рой, в щите Мария, изо­бра­жен был без­образ­ный Галл, на кое­го Ман­ция, по при­зна­нию всех, весь­ма мно­го похо­дил. Лав­ки с.464 постро­е­ны были вокруг народ­ной пло­ща­ди, а ска­зан­ный щит слу­жил вме­сто вывес­ки.

[39] Чтоб повест­во­вать о недо­стат­ках дру­го­го с при­ят­ною ост­ро­тою, потреб­ны тон­кость и искус­ство пря­мо Ора­тор­ское: как, напри­мер, Цице­рон в речи за Клу­ен­ция рас­ска­зы­ва­ет о Цепа­зии и Фаб­ри­ции… Но во всех тако­вых рас­ска­зах потреб­на кра­сота и лов­кость, особ­ли­во там, где Ора­тор при­бав­ля­ет что-нибудь от себя. [40] Вот как выстав­ля­ет Цице­рон смеш­ным уход Фаб­ри­ция из суди­ли­ща: «Итак, когда Ора­тор (он гово­рит о Цепа­зии, кото­рый взял­ся защи­щать Фаб­ри­ция) думал, что пока­жет вели­чай­шее искус­ство, и когда с край­ним уси­ли­ем про­из­но­сил сии важ­ные сло­ва: посмот­ри­те, судьи, на пере­ме­ну благ чело­ве­че­ских, посмот­ри­те на раз­ные и про­тив­ные слу­чаи, посмот­ри­те на ста­рость Фаб­ри­ция. И когда со сло­вом посмот­ри­те, для укра­ше­ния речи сво­ей столь часто повто­ря­е­мым, хотел посмот­реть на него сам, но Фаб­ри­ций с места сво­его, отча­ясь в успе­хе сво­его дела, тихонь­ко ушел из собра­ния», и во всем про­чем, что к сему при­ба­вил, та же кра­сота; место всем извест­ное; на самом деле было толь­ко то, что Фаб­ри­ций вышел из собра­ния… […]

[42] Цице­рон дума­ет, что забав­ность состо­ит в повест­во­ва­нии, а насмеш­ка в язви­тель­ных с.465 шут­ках. В сем роде уди­ви­тель­ное искус­ство пока­зал Афер Доми­ций, в речах кое­го пре­мно­го тако­вых повест­во­ва­ний нахо­дит­ся: да и ост­ры­ми изре­че­ни­я­ми был сла­вен, как то видим из собра­ния оных.

[43] Сюда же над­ле­жит отне­сти и тот род насмеш­ки, кото­рый не состо­ит в ост­рых сло­вах, и не заклю­ча­ет­ся в крат­кой шут­ке, но в каком-нибудь про­дол­жаю­щем­ся дей­ст­вии, как, напри­мер, Цице­рон во вто­рой кни­ге об Ора­то­ре и в дру­гих неко­то­рых местах, повест­ву­ет о Крас­се про­тив Бру­та. [44] Ибо, когда Брут в обви­не­нии Кн. План­ка дву­мя чте­ца­ми дока­зы­вал, что Л. Красс, защит­ник его, в речи сво­ей по делу Нар­бон­ско­го посе­ле­ния, сове­то­вал про­тив­ное тому, что гово­рил о законе Сер­ви­ли­е­вом. Тогда Красс заста­вил трех чело­век читать три раз­го­во­ра Бру­та отца, из кото­рых один сочи­нен в Три­верне, дру­гой в Албане, тре­тий в Тибур­те, то и вопро­сил, куда дева­лись сии поме­стья? Брут все их про­дал: а как рас­то­чать наслед­ст­вен­ное име­ние почи­та­лось за бес­че­стие, то на Бру­та обра­ти­лось все­об­щее посме­я­ние.

Рав­но и в защи­ти­тель­ных речах и в изло­же­нии неко­то­рых исто­рий встре­ча­ют­ся ино­гда свои кра­соты. [45] Но крат­кие шут­ки быва­ют ост­рее и рази­тель­нее. [46] Они употреб­ля­ют­ся с.466 и в вопро­сах и в отве­тах: но в том и дру­гом слу­чае спо­соб оди­на­ков; ибо в обви­не­нии не может быть ска­за­но ниче­го тако­го, чего бы нель­зя было поме­стить и в опро­вер­же­нии.

VII. Для ост­рых и смеш­ных изре­че­ний есть мно­го источ­ни­ков; но еще повто­ряю, что Ора­тор не ко всем, без раз­бо­ру, при­бе­гать дол­жен. [47] И, во-пер­вых, я не могу одоб­рить ни дву­смыс­лен­ных, ни тем­ных выра­же­ний, какие нахо­дим в Ател­лан­ских Комеди­ях5; ни тех гру­бо­стей, свой­ст­вен­ных самой низ­кой чер­ни, кото­рые по дво­е­смыс­лию сво­е­му, обра­ща­ют­ся почти в явное руга­тель­ство; ни даже таких шуток, кото­рые выры­ва­лись ино­гда у Цице­ро­на, одна­ко ж не в речах, пуб­лич­но гово­рен­ных, как я уже заме­тил выше. Напри­мер, как один иска­тель выгод­но­го чина, о коем гово­ри­ли, что он сын пова­ра, про­сил кого-то, в при­сут­ст­вии Цице­ро­на, о пода­нии голо­са в свою поль­зу, сей ска­зал: И я тебе при­прав­лю (Ego quo­que jure ti­bi fa­ve­bo). [48] Я не совсем отвер­гаю употреб­ле­ние дву­смыс­лен­ных слов; но гово­рю, что они тогда толь­ко с.467 про­из­во­дят неко­то­рое дей­ст­вие, когда самим делом под­дер­жи­ва­ют­ся.

Поче­му я не узнаю Цице­ро­на, когда он, захо­тев пошу­тить над Изав­ри­ком, у кое­го на лице были глу­бо­кие ряби­ны, ска­зал ему: Див­люсь, что отец твой, чело­век посто­ян­ный, ров­ный во всех поступ­ках сво­их, тебя оста­вил нам неров­но­го. [49] Напро­тив, нет ниче­го пре­крас­нее в сем роде, как его ответ обви­ни­те­лю Мило­на, при­во­див­ше­му в дока­за­тель­ство умыс­ла его про­тив Кло­дия, что при­шел он в Бовил­лы весь­ма рано, дабы дождать­ся, когда Кло­дий вый­дет из сво­ей усадь­бы, и потом сде­лав­ше­му вопрос: в какое вре­мя убит Кло­дий? Цице­рон ответ­ст­ву­ет: Позд­но. [50] Доволь­но одно­го сего сло­ва, чтобы пока­зать, что шуток тако­го рода отвер­гать немож­но. Обо­юд­ные сло­ва озна­ча­ют ино­гда не толь­ко мно­гие, но и совсем про­тив­ные смыс­лы; как, напри­мер, Нерон ска­зал неко­гда о самом дур­ном и невер­ном сво­ем неволь­ни­ке: я нико­му столь­ко не дове­ряю, как ему; для него нет ни зам­ка, ни печа­ти… […]

[53] Делать какие-нибудь при­ме­не­ния к име­нам лиц, при­бав­ляя, отни­мая, пере­ме­няя в них неко­то­рые бук­вы, есть слиш­ком обык­но­вен­ное и сла­бое посо­бие: как, напри­мер, вижу, что некто Ацис­кул назван Пацис­ку­лом, веро­ят­но с.468 пото­му, что соста­вил лож­ный дого­вор: дру­гой, по име­ни Пла­цид, по при­чине вздор­но­го нра­ва, Аци­дом; и Тул­лий, обли­чен­ный в кра­же, пере­име­но­ван в Тол­лия. [54] Но тако­го рода шут­ки все­гда при­но­рав­ли­вать луч­ше к вещам, неже­ли к име­нам. Афер, видя, с каким необы­чай­ным дви­же­ни­ем гово­рил Ман­лий Сура, как пры­гал на кафед­ре, махал рука­ми, как опус­кал и при­под­ни­мал свою тогу, весь­ма забав­но ска­зал: Non agit, sed sa­ta­git (он не гово­рит, а над­ры­ва­ет­ся). И дей­ст­ви­тель­но сло­во sa­ta­ge­re само собою доволь­но смеш­но, хотя бы при нем не было ска­за­но и дру­го­го сло­ва для срав­не­ния. [55] При­бав­ка и убав­ка букв от име­ни, или соеди­не­ние двух слов в одно, по боль­шей части, ника­ко­го дей­ст­вия не про­из­во­дят, одна­ко ино­гда тер­пи­мы.

То же мож­но ска­зать о шут­ках, кото­рые заим­ст­ву­ют­ся от имен соб­ст­вен­ных. Из сего источ­ни­ка мно­го почер­пал Цице­рон в речах сво­их про­тив Верре­са. Прав­да, выстав­лял он все то, как буд­то дру­ги­ми ска­зан­ное: как напри­мер, что самое имя Верре­са6 озна­ча­ло, что он рож­ден все выме­тать (ut ver­re­ret): или что он Гер­ку­ле­су, кое­го храм раз­гра­бил, будет вред­нее, неже­ли вепрь с.469 Ери­ман­фий­ский; или что тот худой был жрец, кото­рый оста­вил после себя столь вред­но­го зве­ря; ибо пред­мест­ник его в управ­ле­нии Сици­лии был Сацер­дос (жрец). [56] Но и такие при­ме­не­ния быва­ют ино­гда употреб­ле­ны весь­ма кста­ти: как Цице­рон, защи­щая Цецин­ну, ска­зал в поно­ше­ние Секс­ту Кло­дию Фор­ми­о­ну, кото­рый пред­стал свиде­те­лем: Столь­ко же черен, столь­ко же нагл, как и Фор­ми­он у Терен­ция.

[57] VIII. Итак, те шут­ки ост­рее и при­ят­нее, кото­рые извле­ка­ют­ся из само­го суще­ства вещей… […] [61] При тор­же­стве Цеза­ря несе­ны были изо­бра­же­ния заво­е­ван­ных им горо­дов, сде­лан­ные из сло­но­вой кости, а спу­стя несколь­ко дней, при тор­же­стве Фабия Мак­си­ма, дере­вян­ные; Хри­сипп назвал послед­ние вла­га­ли­ща­ми (the­cas) Цеза­ре­вых Горо­дов… […] [77] И Август послам Тарра­гон­ским, объ­яв­ляв­шим ему, что на его жерт­вен­ни­ке у них вырос­ло паль­мо­вое дере­во, ска­зал: Из это­го вид­но, сколь часто при­но­си­те вы жерт­ву[…] [81] На обид­ные сло­ва Ора­то­ра Филип­па, про­из­не­сен­ные к Кату­лу: Что ты раз­ла­ял­ся? Вора вижу, под­хва­тил Катул… […] [84] Есть еще род шут­ки, кото­рая про­ис­хо­дит от неча­ян­но­сти, или от при­ня­тия сло­ва в ином смыс­ле, неже­ли какой иметь оно долж­но. Такие неожи­дан­ные насмеш­ки весь­ма забав­ны, с.470 и могут быть с выго­дою употреб­ле­ны про­тив сопер­ни­ка, как напри­мер, у Цице­ро­на: Чего ему недо­ста­ет, кро­ме богат­ства и доб­ро­де­те­ли? Или как у Афра: Чело­век, наи­луч­шим обра­зом оде­тый для суд­ных дел[…]

[98] Есть знак уче­но­сти извле­кать шут­ки из Исто­рии или Бас­ни. Когда Цице­рон допра­ши­вал одно­го свиде­те­ля про­тив Верре­са, и Гор­тен­зий ска­зал: Я не разу­мею сих зага­док; ты дол­жен их разу­меть, воз­ра­зил Цице­рон, у тебя есть Сфинкс. Ибо Веррес пода­рил ему мед­но­го Сфинк­са доро­гой цены. […]

[107] По мое­му мне­нию, бла­го­при­стой­ною и забав­ною назвать мож­но толь­ко такую шут­ку, в кото­рой нет ниче­го непри­лич­но­го и гру­бо­го, ниче­го несклад­но­го и посто­рон­не­го, ниче­го про­тив­но­го, ни в смыс­ле, ни в сло­вах, ни в про­из­но­ше­нии, ни в тело­дви­же­ни­ях: так чтобы она не в отдель­ных каких ни есть ост­рых сло­вах состо­я­ла, но чтоб по всей речи были рас­сы­па­ны, как у Гре­ков Атти­цизм пока­зы­ва­ет осо­бен­ный вкус Афи­нян. […]

с.471

ГЛАВА IV.

О СОСТЯЗАНИИ.
Сколь важ­но состя­за­ние. — Состя­за­тель дол­жен иметь бег­лый и изво­рот­ли­вый ум. — Не под­вер­жен гнев­ли­во­сти. — Не крик­лив. — Как под­сте­ре­гать сво­его про­тив­ни­ка. — На что опи­рать­ся более, и что опус­кать без отве­та. — Чтобы достиг­нуть успе­ха в состя­за­ни­ях, потреб­но упраж­не­ние.

[VI. 4. 1] Пра­ви­ла Состя­за­ния изло­жить, кажет­ся, над­ле­жа­ло бы мне тогда, когда я кон­чил мои настав­ле­ния отно­си­тель­но речи, в непре­рыв­ном поряд­ке про­из­но­си­мой: ибо оно употреб­ля­ет­ся обык­но­вен­но, как послед­нее посо­бие. Но поели­ку состо­ит в одном изо­бре­те­нии, не может иметь над­ле­жа­ще­го рас­по­ло­же­ния, ниже́ тре­бу­ет отлич­но­го укра­ше­ния в сло­ве, и не име­ет край­ней нуж­ды ни в памя­ти, ни в про­из­но­ше­нии: то и пола­гаю, что преж­де, неже­ли буду с.472 гово­рить о вто­рой из пяти частей судеб­но­го Крас­но­ре­чия, не непри­лич­но поме­стить здесь Состя­за­ние, как часть, от пер­вой совер­шен­но зави­ся­щую. Неко­то­рые писа­те­ли опу­сти­ли оное, может быть, пото­му что им пока­за­лось доста­точ­но для сего и тех пра­вил, кото­рые изло­же­ны в преды­ду­щей кни­ге. [2] И дей­ст­ви­тель­но, как состо­ит оно или в наступ­ле­нии, или в отра­же­нии: и в непре­рыв­ной речи слу­жит к под­твер­жде­нию наших дока­за­тельств; то надоб­но, чтобы и в сем крат­ком и пре­рыв­ном дей­ст­вии Ора­то­ра кло­ни­лось в той же цели. В состя­за­нии мы гово­рим то же самое: толь­ко или в вопро­сах или в отве­тах. Я изъ­яс­нил сие подроб­но (Кн. 5. гл. 7) в гла­ве о свиде­те­лях. [3] Одна­ко ж, пред­по­ло­жив дать сочи­не­нию мое­му всю нуж­ную пол­ноту, и думая, что Ора­тор не может назвать­ся совер­шен­ным, если и в сей части, так как во всем про­чем, не будет настав­лен; почи­таю дол­гом ска­зать нечто осо­бен­но о Состя­за­нии, кото­рое во мно­гих слу­ча­ях весь­ма спо­соб­ст­ву­ет нам к одо­ле­нию сопер­ни­ка.

[4] Состя­за­ние тре­бу­ет вели­ких уси­лий от Ора­то­ра. Здесь-то он наи­па­че дол­жен сра­жать­ся, не выпус­кая меча из рук. [5] Ему надоб­но и напо­ми­нать судье непре­стан­но свои глав­ные и луч­шие дово­ды, и испол­нить все то, что с.473 обе­щал в сво­ей речи, и опро­вер­гать лож­ные пока­за­ния сопер­ни­ка. Судья тогда наи­бо­лее обра­ща­ет вни­ма­ние свое на тяжу­щих­ся. Не без при­чи­ны неко­то­рые, посред­ст­вен­ные впро­чем, Ора­то­ры одним искус­ст­вом в состя­за­нии заслу­жи­ли ими хоро­ших стряп­чих. [6] А меж­ду тем иные, доволь­ст­ву­ясь толь­ко тем, что в поль­зу ист­цов сво­их ока­за­ли над­мен­ное свое веле­ре­чие, выхо­дят из суди­лищ, сопро­вож­дае­мые похва­ла­ми льсте­цов; реши­тель­ную же бит­ву остав­ля­ют мало све­ду­щим, и часто несмыш­ле­ным стряп­чим. Поче­му и видим, что в част­ных тяж­бах одним пору­ча­ет­ся глав­ное дело, дру­гим изъ­яс­не­ние дока­за­тельств. [7] Если надоб­но разде­лять сии две долж­но­сти, то послед­няя есть самая нуж­ней­шая: и, к сты­ду наше­му ска­зать долж­но, что стряп­чие быва­ют тяжу­щим­ся полез­нее. По край­ней мере, при обще­на­род­ных судах нет сего зло­употреб­ле­ния: как тот, кто изла­гал дело, так и тот, кто дока­зы­вал оное, гла­ша­та­ем вызы­ва­ют­ся к состя­за­нию.

[8] Итак, для сего потреб­но иметь, во-пер­вых, ум ско­рый и обо­рот­ли­вый, при­сут­ст­вие духа и ост­ро­ту. Здесь не раз­мыш­лять, а тот­час гово­рить надоб­но, и быть в готов­но­сти отра­жать уда­ры про­тив­ни­ка. Поче­му, если Ора­то­ру при вся­ком слу­чае над­ле­жит совер­шен­но с.474 знать сущ­ность защи­щае­мо­го им дела, то при состя­за­нии осо­бен­но нуж­но иметь в виду и место, и вре­мя, и пись­мен­ные дока­за­тель­ства и все про­чие обсто­я­тель­ства. […]

[10] Искус­ный состя­за­тель дол­жен быть чужд запаль­чи­во­сти. Ибо ника­кая страсть столь­ко не помра­ча­ет разу­ма, как гнев; она часто застав­ля­ет нас уда­лять­ся от насто­я­ще­го наше­го пред­ме­та, и выры­ва­ет у нас, нам же пре­до­суди­тель­ные уко­риз­ны и неле­по­сти, кото­рые в самих судьях неред­ко про­из­во­дят него­до­ва­ние. Здесь полез­нее уме­рен­ность, а ино­гда и тер­пе­ние. Воз­ра­же­ния про­тив­ни­ка не столь­ко опро­вер­гать, но и пре­не­бре­гать, ослаб­лять, обра­щать в смех мож­но; нигде разум­ные шут­ки не быва­ют столь­ко умест­ны. Про­тив свар­ли­вых и наг­лых про­тив­ни­ков надоб­но быть сме­лым и твер­дым. [11] Ибо есть люди при спо­рах столь­ко запаль­чи­вые, что кри­ком сво­им заглу­ша­ют наш голос, пре­ры­ва­ют наши речи, и таким обра­зом при­во­дят все в бес­по­рядок: как под­ра­жать им, так и остав­лять их дер­зость без вся­ко­го отпо­ру, не сове­тую; в сем слу­чае над­ле­жит часто обра­щать­ся к судьям, особ­ли­во к пред­седа­тель­ст­ву­ю­щим, и про­сить, чтобы каж­до­му при­ка­за­но было гово­рить в свою оче­редь: пока­зы­вать при сем излиш­нюю тер­пе­ли­вость и с.475 кротость есть знак сла­бо­сти и мало­ду­шия, и часто нам изме­ня­ет.

[12] Наи­бо­лее же одер­жи­ва­ет­ся верх в состя­за­нии ост­ро­тою ума: конеч­но, сего дара не даст нау­ка. При­род­ная спо­соб­ность не при­об­ре­та­ет­ся уче­ни­ем; одна­ко нау­ка ей помо­га­ет. [13] Итак, здесь над­ле­жит осо­бен­но иметь пред гла­за­ми сущ­ность наше­го дела и цель, нами пред­по­ло­жен­ную: ибо, дер­жась сего пра­ви­ла, не вой­дем в непри­стой­ную ссо­ру, потра­тим в напрас­ных сва­рах вре­ме­ни, кото­рое на защи­ще­ние наше­го дела употре­бить долж­ны, напро­тив еще вос­поль­зо­вать­ся можем, если сопер­ник наш впа­дет в сию погреш­ность. [14] У нас будет все почти в готов­но­сти для отра­же­ния, когда раз­мыс­лим при­леж­но, что́ или ска­зать нам про­тив­ник может, или что́ мы отве­чать долж­ны. Ино­гда Ора­то­ры при­бе­га­ют и к такой хит­ро­сти, что неко­то­рые, в речи нароч­но опу­щен­ные дово­ды, вдруг и неча­ян­но выстав­ля­ют в состя­за­нии; сие упо­доб­ля­ет­ся неожи­дан­ным, при воен­ных слу­ча­ях, вылаз­кам и заса­дам. Но к тако­му посо­бию при­бе­гать над­ле­жит тогда, когда на те дово­ды отве­чать тот же час немож­но сопер­ни­ку; и на кото­рые мог бы он отве­чать, если б дано было ему вре­мя при­гото­вить­ся. Что ж каса­ет­ся до вер­ных и твер­дых с.476 дово­дов, то все­го луч­ше употреб­лять их, не мед­ля, при самом нача­ле речи, дабы мож­но было повто­рять их чаще и в про­дол­же­ние оной.

[15] Мне кажет­ся, не нуж­но почти напо­ми­нать, чтобы состя­за­тель не был свар­лив и крик­лив, како­вых нахо­дим меж­ду без­гра­мот­ны­ми и невеж­да­ми. Ибо такая строп­ти­вость хотя затруд­ня­ет про­тив­ни­ка, но не мень­ше того раз­дра­жа­ет и судью. Бес­по­лез­но и даже вред­но спо­рить упор­но о том, чего дока­зать немож­но. [16] Луч­ше усту­пить, где необ­хо­ди­мость застав­ля­ет поко­рить­ся; если при оспа­ри­ва­нии мно­гих ста­тей в нашем деле, в спра­вед­ли­во­сти одной при­зна­ем­ся, тем боль­шее дове­рие вну­ша­ем к себе и в защи­ще­нии про­чих ста­тей; если же оспа­ри­ва­ет­ся и одна, то мы сво­ею уступ­чи­во­стью пре­кло­ним судей ока­зать нам снис­хо­ди­тель­ность при самом при­го­во­ре. Ибо защи­щать с упор­ст­вом, особ­ли­во види­мый про­сту­пок, есть новый про­сту­пок.

[17] При жар­ких спо­рах, нема­лая догад­ка состо­ит и в том, чтоб погре­щаю­ще­го сопер­ни­ка задер­жи­вать долее в его лож­ном мне­нии, и давать ему лас­кать­ся тщет­ною надеж­дою победы. Поче­му искус­но при­тво­ря­ем­ся, буд­то бы недо­ста­ет у нас неко­то­рых пись­мен­ных дока­за­тельств. Он не пре­минет насто­я­тель­но тре­бо­вать их, как реши­тель­ных с с.477 нашей сто­ро­ны дово­дов, кото­рые, быв неожи­дан­но пред­став­ле­ны, дадут пол­ный делу наше­му пере­вес. [18] Можем так­же в ином согла­шать­ся с про­тив­ни­ком, дабы его такою уступ­кою отвлечь от силь­ней­ших воз­ра­же­ний. Ино­гда пред­ла­га­ем ему два вопро­са, из коих на кото­рый бы он ни отве­чал, ответ дол­жен быть в его невы­го­ду: к сему с бо́льшим успе­хом можем при­бег­нуть в состя­за­нии, неже­ли в самой речи: ибо в речи мы сами себе ответ­ст­ву­ем, а в состя­за­нии как бы свя­зы­ваем супро­тив­ни­ка соб­ст­вен­ным его при­зна­ни­ем.

[19] Даль­но­вид­ный Ора­тор осо­бен­но при­ме­ча­ет, какие дово­ды дела­ют впе­чат­ле­ние в судье, и какие им не одоб­ря­ют­ся: сие часто мож­но усмот­реть из его лица, ино­гда же из вырвав­ше­го­ся у него сло­ва или неко­е­го тело­дви­же­ния. Тогда на бла­го­при­ят­ст­ву­ю­щие нам дока­за­тель­ства наи­бо­лее опи­рать­ся, а от невы­год­ных для нас со вся­кою осто­рож­но­стью устра­нять­ся над­ле­жит: как дела­ют вра­чи, кои про­дол­жа­ют и пере­ста­ют давать лекар­ства, смот­ря по тому, при­ни­ма­ет ли их при­ро­да или отвер­га­ет. [20] Еже­ли ино­гда пред­ло­жен­ный вопрос решить быва­ет затруд­ни­тель­но, то вво­дим иный вопрос, и на него, если мож­но, все вни­ма­ние судьи обра­ща­ем. Ибо, когда нель­зя дать удо­вле­тво­ри­тель­но­го отве­та, ниче­го с.478 ино­го делать не оста­ет­ся, как и супро­тив­ни­ка сво­его при­ве­сти в такое же поло­же­ние.

[21] Упраж­нять­ся в сем деле гораздо удоб­нее. Ибо часто можем с вели­кою поль­зою, согла­сясь с при­я­те­лем или с кем-нибудь из соуче­ни­ков сво­их, взять пред­мет под­лин­ной или выду­ман­ной тяж­бы, и защи­щать про­тив­ные сто­ро­ны посред­ст­вом состя­за­ния: что самое даже в про­стом роде раз­би­ра­тельств делать мож­но.

[22] Нако­нец стряп­че­му нуж­но знать и то, в каком поряд­ке изла­гать пред судья­ми состя­за­тель­ные дово­ды. В сем слу­чае наблюдать долж­но тот же спо­соб, какой пока­за­ли мы, гово­ря о про­чих дока­за­тель­ствах, то есть, силь­ней­ши­ми и начи­нать и окан­чи­вать над­ле­жит. Ибо в нача­ле воз­буж­да­ем в судье нуж­ное к нам дове­рие, а при кон­це рас­по­ла­га­ем его к про­из­не­се­нию бла­го­при­ят­но­го при­го­во­ра.

с.479

ГЛАВА V.

О СУЖДЕНИИ И РАЗМЫШЛЕНИИ.

[VI. 5. 1] Изло­жив, сколь­ко доз­во­ли­ли мои спо­соб­но­сти, неко­то­рые для сего настав­ле­ния, я неукос­ни­тель­но при­сту­пил бы Рас­по­ло­же­нию, как тре­бу­ет того самый порядок; если бы от тех, кои после Изо­бре­те­ния пола­га­ют непо­сред­ст­вен­но и Суж­де­ние, не опа­сал­ся наре­ка­ния, что сию часть опу­стил по нера­де­нию: хотя оная так свя­за­на и так сме­ша­на со все­ми частя­ми мое­го сочи­не­ния, что ни в мыс­лях, ни в сло­вах отде­лить ее от про­чих немож­но; а сверх того я пола­гаю, что для сего, как для вку­са и обо­ня­ния, нель­зя пре­по­дать пра­вил. [2] Итак, мы здесь пока­жем толь­ко, чего где дер­жать­ся и чего осте­ре­гать­ся над­ле­жит, дабы Суж­де­ние тем руко­вод­ст­во­вать­ся мог­ло. Осо­бен­но же пред­пи­сы­вать, чтоб не поку­шать­ся на невоз­мож­ное, избе­гать в дока­за­тель­ствах того, что про­тив­но нашей выго­де, или что может кло­нить­ся в обо­юд­ную поль­зу; не употреб­лять тем­ных и несвой­ст­вен­ных с.480 выра­же­ний, пред­пи­сы­вать осо­бен­но и в подроб­но­сти не нуж­но пото­му, что сие над­ле­жит отне­сти к чув­ствам, кото­рые ника­ки­ми пра­ви­ла­ми не руко­вод­ст­ву­ют­ся.

[3] Суж­де­ние от раз­мыш­ле­ния раз­нит­ся, по мне­нию мое­му, толь­ко тем, что пер­вое отно­сит­ся до вещей, кото­рые сами себя пока­зы­ва­ют, а вто­рое до вещей скры­тых, или и совсем еще несу­ще­ст­ву­ю­щих; что суж­де­ние быва­ет часто досто­вер­но; раз­мыш­ле­ние же есть умст­во­ва­ние, изда­ле­ка взя­тое, и по боль­шей части взве­ши­ваю­щее и срав­ни­ваю­щее мно­гие вещи, и пото­му заклю­ча­ет в себе как изо­бре­те­ние, так и рас­суж­де­ние.

[4] Но здесь нель­зя осно­вать­ся на сих общих пра­ви­лах. Ибо раз­мыш­ле­ние рож­да­ет­ся от обсто­я­тельств, кото­рые часто встре­ча­ют­ся в то самое вре­мя, как нам гово­рить надоб­но. Цице­рон не без глу­бо­ко­го раз­мыш­ле­ния хотел луч­ше сокра­тить про­из­вод­ство суда над Верре­сом, неже­ли про­дол­жить оное до того года, в кото­рый Гор­тен­зий, защит­ник его, дол­жен­ст­во­вал быть Кон­су­лом. [5] Да и во всех судеб­ных речах раз­мыш­ле­ние зани­ма­ет пер­вое и важ­ней­шее место. Ибо что́ ска­зать, о чем умол­чать, что отло­жить, чего тре­бо­вать, зави­сит от раз­мыш­ле­ния: выгод­нее ли отри­цать, или защи­щать дело: где употре­бить при­ступ, и с.481 какой; где нуж­но повест­во­ва­ние, и в каком виде: осно­вы­вать­ся преж­де на стро­го­сти зако­нов, или на есте­ствен­ной спра­вед­ли­во­сти: какой наблюдать повсюду порядок: выгод­нее ли гово­рить рез­ко, или крот­ко, или даже уни­жен­но, или ко все­му при­ме­нять­ся. [6] Но я и о сем, где поз­во­ля­ло при­ли­чие, изло­жил мои мыс­ли, да и впо­след­ст­вии не опу­щу того без заме­ча­ния. Теперь же при­ве­ду неко­то­рые при­ме­ры, кои объ­яс­нят то, чего пра­ви­ла­ми пока­зать не наде­юсь.

[7] Похва­ля­ет­ся раз­мыш­ле­ние в Демо­сфене, когда он, сове­туя Афи­ня­нам про­дол­жать вой­ну, для них несчаст­ли­вую, дока­зы­ва­ет, что они досе­ле ниче­го еще не сде­ла­ли с бла­го­ра­зу­ми­ем. Ибо опу­ще­ние мог­ло быть поправ­ле­но. А если бы ска­зал, что с их сто­ро­ны ника­ко­го опу­ще­ния не было, то отнял бы у них всю надеж­ду на буду­щие успе­хи. [8] Так­же, опа­са­ясь оскор­бить народ Афин­ский, если бы стал уко­рять его в нера­де­нии под­дер­жи­вать сво­бо­ду Рес­пуб­ли­ки, он обра­тил речь свою на похва­лу пред­ков, кои доб­лест­но пра­ви­ли дела­ми обще­ст­вен­ны­ми. Тогда и с удо­воль­ст­ви­ем слу­ша­ли его, и, как и есте­ствен­но, одоб­ряя луч­шие поступ­ки, сты­ди­лись худ­ших.

[9] Речь Цице­ро­на за Клу­ен­ция одна может слу­жить вме­сто мно­гих при­ме­ров. Ибо чему с.482 в ней наи­бо­лее удив­лять­ся долж­но? Изло­же­нию ли, или пер­во­му изло­же­нию, кото­рым у мате­ри, угне­тав­шей сына сво­ею вла­стью, отнял все дове­рие? Или тому, что подо­зре­ние, падав­шее на Клу­ен­ция в под­ку­пе судей, почел луч­ше обра­тить в невы­го­ду про­тив­ной сто­ро­ны, неже­ли отри­цать оное по при­чине дав­но извест­ной худой о нем мол­вы, как он сам о том изъ­яс­ня­ет­ся? Или тому, что в деле столь нена­вист­ном употре­бил закон в свою поль­зу после всех дру­гих дока­за­тельств, како­вой род защи­ще­ния мог бы при нача­ле оскор­бить судей, к тому непри­уготов­лен­ных? Или тому, что сам свиде­тель­ст­ву­ет, что он сде­лал то про­тив воли Клу­ен­ция? Что́ ска­зать о речи его за Мило­на? [10] Он не хотел изла­гать дела преж­де, неже­ли очи­стил под­суди­мо­го от всех дото­ле быв­ших обви­не­ний, обра­ща­ет на Кло­дия всю вину умыш­лен­но­го убий­ства, хотя в самом деле поеди­нок был слу­чай­ный; похва­ля­ет дей­ст­вие, одна­ко отри­ца­ет в Милоне наме­ре­ние про­из­ве­сти оное; не вла­га­ет в уста Мило­ну ни просьб, ни жалоб, но сам от себя про­из­но­сит оные.

[11] В заклю­че­ние ска­жу, что не толь­ко в сло­ве, но и во всех делах наших, все­го нуж­нее раз­мыш­ле­ние: без сего осно­ва­ния тщет­ны все про­чие нау­ки: и полез­нее бла­го­ра­зу­мие без с.483 уче­ния, неже­ли уче­ние без бла­го­ра­зу­мия. Оно науча­ет пока­зы­вать, как при­но­рав­ли­вать речь нашу к месту, вре­ме­ни и лицам. Но как сей пред­мет тре­бу­ет про­стран­ней­ших изъ­яс­не­ний, и име­ет мно­го обще­го с обра­зом выра­же­ний, то и обра­тим­ся к нему вто­рич­но, когда ста­нем пре­по­да­вать пра­ви­ла, настав­ля­ю­щие гово­рить при­лич­но.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1Пер­вый из сыно­вей, кото­ро­го лишил­ся Квин­ти­ли­ан, был пяти, а послед­ний деся­ти лет.
  • 2То была поще­чи­на.
  • 3В Сена­те и дру­гих суди­ли­щах постав­ля­лась ста­туя Юпи­те­ра для напо­ми­на­ния судьям, что он сам есть свиде­тель при­го­во­ров их.
  • 4Конеч­но забыл Фабий, что еще до него ска­зал Гора­ций: Если хочешь, чтоб я пла­кал, заплачь преж­де сам. Попрек­нуть само­хваль­ст­вом, кажет­ся, немож­но столь скром­но­го мужа.
  • 5Комедии сии напол­не­ны были замыс­ло­ва­ты­ми, но тем­ны­ми шут­ка­ми, так что над­ле­жа­ло отга­ды­вать их. Они полу­чи­ли свое назва­ние от горо­да Ател­лы, где в пер­вый раз появи­лись в теат­ре.
  • 6Ver­res зна­чит кабан, дикой боров, вепрь.

  • ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКТОРА:

  • [1]Фра­за Пас­си­е­на тут пере­веде­на непра­виль­но. Он ска­зал: «ni­hil vo­bis mi­nus deest quam de quo con­ten­di­tis» («ничто вам не тре­бу­ет­ся мень­ше, чем пред­мет тяж­бы»). (Прим. ред.)
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1327009033 1327009049 1327009062 1328203959 1329757587 1333303444