Риторические наставления.

Книга VI.

с.410

[VI. praef. 1.] Пер­во­на­чаль­но пред­при­нял я труд сей в твое, Вик­то­рий Мар­целл, угож­де­ние; к тому при­со­еди­ни­лось после и жела­ние быть несколь­ко полез­ным бла­го­нрав­но­му юно­ше­ству; ныне же, по воз­ло­жен­ной на меня долж­но­сти, почти при­нуж­ден был усу­гу­бить мою рев­ность и тща­ние. Одна­ко при­зна­юсь, что и сла­дост­ная мысль спо­спе­ше­ст­во­вать вос­пи­та­нию сына име­ла в сем нема­лое уча­стие, сына, кото­рый, по пре­вос­ход­ным ума сво­его каче­ствам, с.411 заслу­жи­вал тако­вое вни­ма­ние и попе­чи­тель­ность от роди­те­ля: мне каза­лось, что остав­ляю ему самую луч­шую часть наслед­ства, [2] и что он, еже­ли бы угод­но было судь­бе пре­сечь мои дни преж­де, как то сле­до­ва­ло бы по есте­ствен­но­му тече­нию и сход­но моим жела­ни­ям, имел бы все­гда в отце сво­ем настав­ни­ка. Но, когда ден­но и нощ­но трудил­ся я о при­веде­нии в дей­ство мое­го наме­ре­ния, опа­са­ясь, чтобы смерть не поме­ша­ла мне окон­чить нача­тое, судь­ба так неожи­дан­но пора­зи­ла меня, что плод трудов моих мень­ше всех мне полез­ным остал­ся. Ибо, к усу­губ­ле­нию сер­деч­ной раны, поте­рял сына, кото­рый пода­вал о себе вели­кую надеж­ду, и в кото­ром пола­гал я все уте­ше­ние моей ста­ро­сти¹.

[3] Итак, что я буду ныне делать? И к чему употреб­лю мои даро­ва­ния, о кото­рых не бла­го­во­лят боги? И дей­ст­ви­тель­но, когда при­сту­пил я сочи­нять кни­гу, извест­ную ныне под загла­ви­ем: О при­чи­нах испор­чен­но­го Крас­но­ре­чия, был пора­жен подоб­ным же уда­ром. Поч­то не пре­дал я тогда сего сочи­не­ния и дру­гих бумаг, свиде­тель­ст­ву­ю­щих о неко­то­рых сведе­ни­ях в Сло­вес­но­сти, поч­то не с.412 пре­дал пла­ме­ни, столь преж­девре­мен­но внут­рен­ность мою на кост­ре пожи­рав­ше­му? Луч­ше было бы не обре­ме­нять остат­ка ока­ян­ных дней моих новы­ми забота­ми. [4] Ибо какой доб­рый роди­тель про­стит мне, что еще имею рве­ние про­дол­жать уче­ные заня­тия? Кто не воз­не­на­видит твер­до­сти духа мое­го, еже­ли, пере­жив всех моих кров­ных, употреб­лю сло­во мое на иное что, а не на опла­ки­ва­ние моей уча­сти? Неумо­ли­мая смерть спер­ва похи­ти­ла у меня мать детей моих, кото­рая, про­из­ведя на свет двух сыно­вей, на осмь­на­дца­том году сво­его воз­рас­та скон­ча­лась, хотя в мучи­тель­ных стра­да­ни­ях, но скон­ча­лась счаст­ли­вою. [5] Конеч­но и сей один удар был для меня столь­ко чув­ст­ви­те­лен, что ника­кое бла­го­по­лу­чие в све­те не мог­ло облег­чить мое­го жре­бия. Ибо, укра­ше­на быв все­ми доб­ро­де­те­ля­ми наи­луч­шей супру­ги, кон­чи­ною сво­ею нанес­ла супру­гу неиз­ле­чи­мую рану; а судя по юным летам, особ­ли­во в срав­не­нии с мои­ми, мог­ла и сама почи­тать­ся дети­щем сету­ю­ще­го по ней роди­те­ля. [6] Я уте­шал­ся одна­ко хотя тем, что детей по себе оста­ви­ла: и, в сем слу­чае жесто­кая, сама жела­ла, чтоб Небо, сохра­нив жизнь мою, сокра­ти­ло дни ее для избе­жа­ния вели­чай­ших горе­стей.

Млад­ший из сыно­вей, едва достиг­нув пяти­лет­не­го воз­рас­та, после­до­вал за сво­ею мате­рью. с.413 Поте­ря сия едва не све­ла и меня во гроб. [7] Я не тще­слав­люсь сво­им несча­сти­ем, и не хочу уве­ли­чи­вать при­чи­ны слез моих: о когда бы мож­но было умень­шить оную! Но как могу забыть кра­соту лица его, при­ят­ность речи, живость ума, кое­го искры, несмот­ря на дет­ские лета, уже при­мет­ны были; воз­вы­шен­ность души, в таком воз­расте едва веро­ят­ную, кото­рая и в чуж­дом дети­ще при­влек­ла бы любовь мою. [8] А чтоб еще чув­ст­ви­тель­нее были для меня уда­ры судь­бы, он ока­зы­вал ко мне осо­бен­ные лас­ки и при­вя­зан­ность, пред­по­чи­тал меня сво­им кор­ми­ли­цам, баб­ке, его вос­пи­ты­вав­шей, сло­вом, всем, кои за ним ходи­ли. [9] Поче­му я начи­нал с неко­то­ро­го вре­ме­ни уже не столь­ко тер­зать­ся скор­бию о поте­ре наи­луч­шей и достой­ней­шей мате­ри. Ибо еже­ли долж­но мне жало­вать­ся на участь свою, то над­ле­жит еще радо­вать­ся, что она не вку­си­ла вели­чай­шей для мате­рин­ско­го серд­ца горе­сти.

После сего оста­вал­ся еще сын мой, Квин­ти­ли­ан, на кото­ро­го пола­гал всю надеж­ду и радость мою: и дей­ст­ви­тель­но он мог слу­жить мне силь­ным уте­ше­ни­ем. [10] Ибо не цве­ты, как млад­ший брат, но уже совер­шен­но обра­зо­вав­ши­е­ся пло­ды, начал пока­зы­вать, пере­сту­пив на деся­тый год воз­рас­та. Кля­нусь мои­ми несча­сти­я­ми, моею зло­по­луч­ною с.414 чув­ст­ви­тель­но­стью, тенью любез­ней­ше­го сына, тем свя­щен­ным пред­ме­том моей скор­би, кля­нусь, что видел в нем непри­нуж­ден­ное рас­по­ло­же­ние к нау­кам, како­во­го я, при всей моей опыт­но­сти, ни в ком не наха­жи­вал (то же ска­жут и его учи­те­ли): но и такую чест­ность, такое бла­го­че­стие, такое доб­ро­ду­шие и тихость, что над­ле­жа­ло уже мне стра­шить­ся нане­сен­но­го мне уда­ра; ибо спра­вед­ли­во все­ми заме­че­но, что ско­ровре­мен­ная зре­лость не надеж­на; и, не знаю, какая то непри­яз­нен­ная судь­ба все­гда раз­ру­ша­ет вели­кие надеж­ды, дабы чело­век не выхо­дил из-за пре­де­лов, ему назна­чен­ных. [11] В нем нахо­ди­лись все, даже слу­чай­ные каче­ства: ясность и при­ят­ность голо­са, любез­ный вид лица, и уди­ви­тель­ная спо­соб­ность изъ­яс­нять­ся на двух язы­ках, как буд­то бы они оба были для него при­род­ные. Но это пода­ва­ло еще надеж­ду в буду­щем. Все­го же более заме­ча­лись в нем душев­ные дары: твер­дость, осно­ва­тель­ность, даже муже­ство про­тив ужа­са и стра­да­ний. Ибо с каким тер­пе­ни­ем, к вели­ко­му удив­ле­нию вра­чей, сно­сил он тяж­кую осми­ме­сяч­ную болезнь! Как уте­шал меня при послед­них часах жиз­ни сво­ей! Даже и в самом бреду сво­ем гово­рил толь­ко о Сло­вес­но­сти.

[12] О тщет­ная и сует­ная надеж­да! О мой любез­ный сын! Твои ли гла­за видел я с.415 закры­ваю­щи­е­ся, тебя ли видел испус­каю­ще­го послед­нее дыха­ние? Твое ли хлад­ное и омерт­ве­лое тело мог обнять, и не умер от горе­сти. Я досто­ин пре­тер­пе­вае­мых мною муче­ний и помыш­ле­ний, ден­но и нощ­но меня вол­ну­ю­щих. [13] Тебя усы­но­вил Кон­сул, тебя назна­чил себе зятем Пре­тор, твой дядя со сто­ро­ны мате­ри; ты дол­жен­ст­во­вал насле­до­вать все поче­сти отца тво­е­го; в тебе все наде­я­лись видеть вос­ста­но­ви­те­ля Атти­че­ско­го Крас­но­ре­чия, и я, отец без­дет­ный, поте­ряв тебя, осуж­ден жить толь­ко для стра­да­ний. И, еже­ли не при­вя­зан­ность к жиз­ни, то конеч­но стра­да­ние в про­дол­же­ние осталь­ной моей жиз­ни, отмстит за тебя. Ибо напрас­но скла­ды­ва­ем на судь­бу все наши несча­стия: всяк себя вини, что дол­го страж­дет. [14] Но мы еще живы; а посе­му и нуж­но при­ду­мать, как про­вла­чить до кон­ца дни свои: над­ле­жит поло­жить­ся на совет Муд­рых, кои един­ст­вен­ным в бедах уте­ше­ни­ем почи­та­ли заня­тие в нау­ках.

Но еже­ли скорбь, ныне меня удру­чаю­щая, несколь­ко уто­лит­ся вре­ме­нем, и допу­стит обра­тить­ся на спо­кой­ней­шие мыс­ли, смею спра­вед­ли­во наде­ять­ся, что не поста­вит­ся мне в вину неко­то­рое в пред­при­ня­том труде моем замед­ле­ние. Ибо кто будет удив­лять­ся, что такое упраж­не­ние толь­ко отло­же­но на вре­мя, с.416 когда надоб­но более дивить­ся, поче­му оно вовсе не остав­ле­но? [15] И если в про­дол­же­нии сего сочи­не­ния, кото­рое начал, не быв еще в столь горест­ных обсто­я­тель­ствах, при­ме­тит­ся мень­ше чистоты и блес­ку, да при­пи­шет­ся не неис­кус­ству или неве­же­ству, но зло­му року мое­му, кото­рый силы ума мое­го, сколь ни посред­ст­вен­ны они были, хотя не истре­бил, одна­ко осла­бил. Но вос­ста­нем с бо́льшим упор­ст­вом про­тив судь­бы; ибо сколь труд­но нам ее пере­но­сить, столь удоб­но пре­зи­рать. Она все жесто­ко­сти про­тив меня исто­щи­ла: все отня­ла, и при­ве­ла меня в при­скорб­ную, прав­да, но уже надеж­ную от сих зол без­опас­ность. [16] По край­ней мере, труд мой заслу­жи­ва­ет, кажет­ся, более вни­ма­ния пото­му, что мы его отнюдь не для соб­ст­вен­ной выго­ды про­дол­жа­ем: он при­не­сет поль­зу дру­гим, если толь­ко при­несть ее может. Моя участь тако­ва, что, как име­ние мое, так и сия при­готов­ля­е­мая кни­га, доста­нет­ся в наслед­ство посто­рон­ним людям.

с.417

[VI. 1. 1] Мы оста­но­ви­лись на окон­ча­нии речи, кото­рое иные повто­ре­ни­ем ска­зан­но­го, дру­гие заклю­че­ни­ем назы­ва­ют. Оно быва­ет дво­я­ко­го рода: одно состо­ит в вещах, дру­гое в чув­ст­во­ва­ни­ях.

I. Повто­ре­ние и собра­ние вещей, а у нас неко­то­рым исчис­ле­ни­ем назы­вае­мое, спо­соб­ст­ву­ет судье при­во­дить на память все с.418 преж­де­ска­зан­ное, и в то же вре­мя целое дело пред гла­за пола­га­ет, и сово­куп­но­стью мно­гих дока­за­тельств, из кото­рых каж­дое порознь не так силь­но, про­из­во­дит рази­тель­ней­шее дей­ст­вие. [2] Сие повто­ре­ние долж­но быть самое крат­кое, и заклю­чать в себе толь­ко глав­ные ста­тьи дела. Ибо, еже­ли в нем рас­про­стра­ним­ся, тогда уже не исчис­ле­ние частей, а как бы дру­гая речь вый­дет. Но повто­рять вещи над­ле­жит с неко­то­рою силою; для сего потреб­ны при­лич­ные пред­ме­ту мне­ния и раз­ные обо­роты через посред­ство фигур: поели­ку нет ниче­го неснос­нее, как про­стое и, так ска­зать, голое повто­ре­ние, кото­рое пока­зы­ва­ет явную недо­вер­чи­вость к памя­ти судей. [3] Есть мно­же­ство таких обо­ротов, кои с поль­зою употреб­ле­ны быть могут. Цице­рон (7. Verr. 135) пока­зал пре­крас­ный обра­зец сего, когда, обра­тясь к Верре­су, вопро­ша­ет его: Еже­ли бы отец твой был тво­им судьею, что бы отве­чал он, когда бы ему сие дока­за­но было? И потом при­со­во­куп­ля­ет исчис­ле­ние дока­за­тельств. И в дру­гом месте (7. Verr. 183) при­зы­вая богов, исчис­ля­ет хра­мы их, сим Пре­то­ром ограб­лен­ные… […]

[7] Сей толь­ко род Эпи­ло­гов или Заклю­че­ний изве­стен был мно­гим из Гре­ков, и даже всем почти Фило­со­фам, кои писа­ли о Крас­но­ре­чии. Я пола­гаю при­чи­ною сему то, что в с.419 Афи­нах через нароч­но­го при­ста­ва вос­пре­ща­лось Ора­то­ру воз­буж­дать стра­сти. В рас­суж­де­нии же Фило­со­фов, я нима­ло не удив­ля­юсь: они почи­та­ли стра­сти за порок; сле­до­ва­тель­но, воз­буж­дать их в душе судьи было, по мне­нию их, про­тив­но нрав­ст­вен­но­сти, и непри­стой­но чест­но­му чело­ве­ку употреб­лять пороч­ные сред­ства. Одна­ко они долж­ны при­знать­ся, что и к сему посо­бию при­бе­гать нуж­но там, где исти­на, спра­вед­ли­вость и обще­ст­вен­ное бла­го ина­че верх одер­жать не могут.

[8] Впро­чем, все согла­ша­лись, что Эпи­лог, или сокра­щен­ное повто­ре­ние, может с поль­зою быть употреб­ля­е­мо и в дру­гих частях речи, когда дело быва­ет или мно­го­слож­но, или вели­ким чис­лом дово­дов напол­не­но. Напро­тив, нет надоб­но­сти и дока­зы­вать, что в тех делах, кои сами по себе крат­ки и про­сты, оное совсем не нуж­но. Когда же такое повто­ре­ние необ­хо­ди­мо, то и обви­ни­тель и защит­ник рав­но при­бе­гать к нему могут.

[9] II. Те же самые чув­ст­во­ва­ния в слу­ша­те­лях про­из­во­дить тот и дру­гой име­ет пра­во: одна­ко обви­ни­тель дол­жен быть воз­держ­нее и уме­рен­нее, неже­ли защит­ник. Ибо пер­во­му воз­буж­дать, раз­дра­жать, а вто­ро­му пре­кло­нять и смяг­чать судей при­лич­нее. Ино­гда же и обви­ни­тель воз­буж­да­ет жалость, опла­ки­вая с.420 несчаст­ное поло­же­ние лица, за кото­рое тре­бу­ет отмще­ния; и обви­ня­е­мый воз­буж­да­ет в судьях гнев и него­до­ва­ние, жалу­ясь силь­но на кле­ве­ту или умыш­лен­ный заго­вор непри­я­те­лей, к пагу­бе его соеди­нив­ших­ся. Итак, преж­де все­го надоб­но раз­ли­чить сии раз­но­сто­рон­ние посо­бия, кото­рые употреб­ля­ют­ся, как я ска­зал, рав­но и в При­сту­пе, и в Заклю­че­нии, но в послед­нем с боль­шею воль­но­стью и силою. [10] Ибо пре­кло­не­ние судей в нашу поль­зу дела­ет­ся в нача­ле скром­нее и осто­рож­нее: тогда доволь­но и того, что нам гово­рить доз­во­ле­но, и что целая речь оста­ет­ся, где можем изла­гать мыс­ли наши по сво­е­му наме­ре­нию. В Заклю­че­нии же над­ле­жит утвер­дить судью в его доб­ром к нам рас­по­ло­же­нии, тем паче, что мы уже окан­чи­ва­ем здесь речь свою, а с тем вме­сте и все свои дока­за­тель­ства. [11] Итак, обе сто­ро­ны рав­но могут скло­нять судью и в свою поль­зу, и во вред сопер­ни­ка; сле­до­ва­тель­но и воз­буж­дать и умяг­чать стра­сти. И мож­но вкрат­це поста­но­вить общим пра­ви­лом для обе­их сто­рон, чтоб Ора­тор, пред­ста­вив себе всю сущ­ность тяжеб­но­го дела, ста­рал­ся вник­нуть, что́ в нем дей­ст­ви­тель­но нахо­дит­ся бла­го­при­ят­но­го или нена­вист­но­го, жалост­но­го или отвра­ти­тель­но­го, или тако­вым пока­зать­ся может, и в заклю­че­ние свое вно­сить то, что́ мог­ло бы с.421 сде­лать наи­бо­лее впе­чат­ле­ния в нем самом, еже­ли бы он сам был судьею. Но рас­смот­рим каж­дую ста­тью осо­бен­но.

[12] 1-е. Изла­гая пра­ви­ла, как сочи­нять При­ступ, я уже ска­зал, чем снис­ки­ва­ет обви­ни­тель бла­го­склон­ность пред судья­ми. Одна­ко есть осо­бен­ные обо­роты речи, кои там слег­ка про­яв­ля­ют­ся; и сего доволь­но: но в окон­ча­нии выстав­ля­ют­ся они с боль­шею выра­зи­тель­но­стью, и особ­ли­во, когда гово­рим про­тив чело­ве­ка дерз­ко­го, опас­но­го, все­ми нена­види­мо­го; или когда обви­не­ние под­суди­мо­го судьям в сла­ву, или оправ­да­ние его в бес­че­стие обра­тить­ся может. [13] Кальв, в речи сво­ей про­тив Вати­ния, пре­крас­но ска­зал: Вы, судьи, зна­е­те все, что Вати­ний вино­ват в под­ку­пах, и все зна­ют, что вы об этом зна­е­те. Так­же и Цице­рон, гово­ря про­тив Верре­са, пред­ста­вил судьям, что толь­ко осудив винов­но­го, могут они попра­вить преж­ние при­страст­ные свои при­го­во­ры. Рав­но, когда надоб­но вну­шить страх или опа­се­ние, в Заклю­че­нии тре­бу­ет­ся от Ора­то­ра бо́льших уси­лий, неже­ли в При­сту­пе. При­ме­ры сего так­же нахо­дим в Цице­роне (3. Verr. 22 и 7. Verr. 172. 182. стр. 191). Я мне­ние мое о сем изло­жил в IV кни­ге.

[14] Воз­буж­дать него­до­ва­ние, нена­висть, гнев, сво­бод­нее мож­но в Заклю­че­нии, неже­ли во с.422 вся­кой дру­гой части речи. Сила или зна­ме­ни­тость обви­ня­е­мо­го рож­да­ет в судье зависть, гнус­ность поступ­ка его воз­буж­да­ет нена­висть, а непо­чти­тель­но­стью его воз­жи­га­ет­ся гнев, если он будет упрям, высо­ко­ме­рен, само­на­де­я­те­лен: про­тив тако­во­го не толь­ко дей­ст­вие и сло­во, но даже одеж­ду, лицо, взгляд мож­но обра­тить, как некое ору­жие к его опро­вер­же­нию. Ора­тор, обви­няв­ший Кос­су­ци­а­на Капи­то­на, весь­ма удач­но употре­бил подоб­ное обсто­я­тель­ство в свою поль­зу, ска­зав: Он крас­не­ет; ибо сты­дит­ся, что боит­ся Цеза­ря.

[15] Одна­ко луч­шее для обви­ни­те­ля сред­ство воз­буж­дать стра­сти состо­ит в том, чтобы пред­ста­вить дело, о коем доно­сит, в виде ужас­ном и, сколь­ко мож­но, в самом жалост­ном.

Омер­зе­ние уве­ли­чи­ва­ет­ся от сле­дую­щих обсто­я­тельств: что́ сде­ла­но, от кого, про­тив кого, с каким наме­ре­ни­ем, в какое вре­мя, где, каким обра­зом; они могут слу­жить неис­чер­пае­мым источ­ни­ком для раз­ных выво­дов. [16] Жалу­ем­ся ли на лич­ное оскорб­ле­ние? Преж­де изъ­яс­ня­ем, в чем состо­ит оное: потом раз­би­ра­ем, кто и како­го состо­я­ния оскорб­лен­ный, чело­век ста­рый, или мало­лет­ний, чест­ный или почтен­ный по ока­зан­ным оте­че­ству заслу­гам. Нако­нец, опи­сы­ва­ем того, с.423 кто нанес оскорб­ле­ние: то есть, под­лый и пре­зрен­ный, или напро­тив, чело­век силь­ный и знат­ный, или такой, от кое­го наи­ме­нее ожи­дать сего над­ле­жа­ло; заме­ча­ем еще, если слу­чи­лось то в какой-либо день тор­же­ст­вен­ный, или в такое вре­мя, как подоб­ное же наси­лие пре­сле­ду­е­мо было судеб­ным поряд­ком, или во вре­мя обще­ст­вен­но­го бед­ст­вия: так­же где оное про­ис­хо­ди­ло, в теат­ре, в хра­ме или в народ­ном собра­нии. [17] Не есть ли то послед­ст­ви­ем ошиб­ки или гне­ва; в послед­нем слу­чае ска­жем, что гнев сей был непра­вед­ный; ибо оскорб­лен­ный защи­щал отца или при­я­те­лей, что он был обид­чи­ку сотре­бо­ва­те­лем поче­стей; или дока­зы­ваем, что сей послед­ний хотел поку­сить­ся на важ­ней­шее, неже­ли что сде­лал. А еще более при­да­ет гнус­но­сти дея­нию образ или спо­соб, каким оно про­из­веде­но; напри­мер, если удар нане­сен тяж­кий, или без­мер­но оскор­би­тель­ный: так Демо­сфен воз­буж­да­ет него­до­ва­ние про­тив Мидия, извле­кая дока­за­тель­ства свои и от пора­жен­ной части тела², и от вида оскор­би­те­ля, и от его тело­дви­же­ния, како­вым сопро­вож­да­лась обида. [18] Умерщ­влен ли чело­век? Здесь раз­би­ра­ет­ся, желе­зом ли, огнем, ядом, одним ли уда­ром с.424 или мно­ги­ми, вдруг ли умер или в про­дол­жи­тель­ных муче­ни­ях.

Обви­ни­тель часто воз­буж­да­ет состра­да­ние, или пред­став­ляя горест­ное поло­же­ние защи­щае­мо­го, сво­его ист­ца, или изо­бра­жая буду­щую участь детей его и род­ст­вен­ни­ков. [19] Может подвиг­нуть судей на жалость изо­бра­же­ни­ем буду­ще­го, и пред­став­ляя послед­ст­вия, какие могут про­изой­ти, если тако­вые обиды и наси­лия оста­нут­ся без нака­за­ния: над­ле­жит бежать из горо­да, оста­вить иму­ще­ство, и пре­тер­пе­вать все, на что ни взду­ма­ет непри­я­тель про­тив нас поку­сить­ся.

[20] Но чаще ста­рать­ся дол­жен обви­ни­тель отвра­щать судью от состра­да­ния к обви­ня­е­мо­му, и насто­я­тель­но убеж­дать к спра­вед­ли­во­му суж­де­нию. Здесь мож­но ска­зать, что зна­ем, что может отве­чать на сие наш сопер­ник. Ибо тем вну­ша­ет­ся судьям пре­до­сто­рож­ность от обо­льще­ния, а у ответ­чи­ка отни­мет­ся посо­бие, и уже то, что было преж­де ска­за­но обви­ни­те­лем, в устах ответ­чи­ка будет нено­вое… Ино­гда мож­но вну­шать судьям, что им над­ле­жит отве­чать, когда бы потре­бо­вал­ся от них отчет в про­из­не­сен­ном при­го­во­ре. Это есть неко­е­го рода повто­ре­ние.

[21] 2-е. В поль­зу под­суди­мо­го мож­но гово­рить о его досто­ин­стве, о свя­зях с людь­ми с.425 зна­ме­ни­ты­ми, о ранах, на войне им полу­чен­ных, о бла­го­род­стве и заслу­гах пред­ков его. Цице­рон и Ази­ний напе­ре­рыв употреб­ля­ли такие убеж­де­ния, когда один защи­щал Скав­ра отца, а дру­гой Скав­ра сына. [22] Выстав­ля­ет­ся так­же побуж­де­ние, по кото­ро­му взво­дит­ся на под­суди­мо­го какое-либо пре­ступ­ле­ние: еже­ли, напри­мер, откры­ва­ет­ся повод утвер­ждать, что враж­ду­ют про­тив него за некое доб­рое дея­ние: осо­бен­но над­ле­жит выстав­лять его бла­го­ду­шие, чело­ве­ко­лю­бие, состра­да­тель­ность. Ибо всяк может, кажет­ся, тре­бо­вать по всей спра­вед­ли­во­сти от судьи тех же к себе чув­ст­во­ва­ний, какие он к дру­гим ока­зы­вал. Здесь при­во­дит­ся на вид и обще­ст­вен­ная поль­за, и честь бес­при­страст­но­го при­го­во­ра, кото­рый и впредь послу­жит при­ме­ром и оста­нет­ся в памя­ти у потом­ства.

[23] Но, при защи­ще­нии обви­ня­е­мо­го, все­го пол­нее воз­буж­дать состра­да­ние, кото­рое не толь­ко пре­кло­ня­ет судью на нашу сто­ро­ну, но часто застав­ля­ет про­ли­вать сле­зы в знак внут­рен­не­го уми­ле­ния. Тако­вое дей­ст­вие про­из­во­дим, если живо пред­ста­вим все, что пре­тер­пел обви­ня­е­мый, или что он теперь пре­тер­пе­ва­ет, или что постигнет его, когда осуж­ден будет: а сие еще более под­кре­пит­ся, если изо­бра­зим, из како­го бли­ста­тель­но­го состо­я­ния с.426 в какую без­дну зол низ­верг­нет­ся. [24] При сем не без поль­зы ссы­ла­ем­ся на лета, пол, на его любез­ней­шие зало­ги, то есть, на детей, роди­те­лей, род­ст­вен­ни­ков, при­бли­жен­ных. Все сие раз­лич­ным обра­зом изла­га­ет­ся. Ино­гда и сам защит­ник вво­дит здесь соб­ст­вен­ное лицо свое, как дела­ет Цице­рон, гово­ря за Мило­на: О как я беден, как я несча­стен ! Ты, Милон, чрез сих же самых судей мог воз­вра­тить меня в оте­че­ство, а я чрез них удер­жать тебя в оте­че­стве не могу? И осо­бен­но, когда само­му обви­ня­е­мо­му непри­лич­но, как то и в сем слу­чае, употреб­лять пред судья­ми прось­бы от сво­его лица. [25] Ибо для кого пока­за­лось бы снос­но, если бы Милон, умо­ляя о про­ще­нии себя в деле уго­лов­ном, при­знал­ся, что убил чело­ве­ка знат­ной поро­ды, и убил его непро­ти­во­за­кон­но, спра­вед­ли­во? Поче­му Цице­рон обра­тил на него ува­же­ние за его вели­ко­душ­ную как бы о себе бес­печ­ность, и при­нял сам на себя лицо умо­ля­ю­ще­го.

Здесь-то осо­бен­но полез­ны Заи­мо­сло­вия, то есть, речи, какие вла­га­ем в уста посто­рон­них лиц, и какие при­лич­ны ист­цу и защит­ни­ку. Суще­ства даже бес­сло­вес­ные могут тро­гать, когда или к ним речь свою обра­ща­ем, или их гово­ря­щи­ми пред­став­ля­ем. Одна­ко лица, от коих сло­ва заим­ст­ву­ем, про­из­во­дят с.427 бо́льшее впе­чат­ле­ние. [26] Ибо тогда судье пока­зать­ся может, что слы­шит он не чело­ве­ка, опла­ки­ваю­ще­го чужое несча­стье, но буд­то внем­лет сло­ва и вздо­хи того несчаст­лив­ца, кое­го и без­глас­ное при­сут­ст­вие одно истор­га­ет ино­гда сле­зы. И еже­ли жало­ба в соб­ст­вен­ных устах угне­тен­но­го быва­ет чув­ст­ви­тель­нее, то и мы дела­ем боль­ше впе­чат­ле­ния, когда речь наша похо­дит на соб­ст­вен­ное его изъ­яс­не­ние. От того-то на теат­ре те же сло­ва, то же про­из­но­ше­ние пора­жа­ет нас более под личи­ною. [27] Посе­му и Цице­рон, хотя Мило­ну в уста не вла­га­ет ника­ких просьб, а обра­ща­ет на него соуча­стие, более выхва­ляя его твер­дость духа, одна­ко, под име­нем его, про­из­но­сит и сло­ва и жало­бы, при­ли­че­ст­ву­ю­щие вели­ко­душ­но­му мужу: О тщет­но пред­при­ня­тые труды мои! О обман­чи­вая надеж­да! О сует­ные мои помыш­ле­ния!

Одна­ко изло­же­ние жалоб отнюдь не долж­но быть длин­но; и не без при­чи­ны ска­за­но: Ничто так ско­ро не сохнет, как сле­зы. [28] И дей­ст­ви­тель­но, еже­ли и истин­ные скор­би уто­ля­ют­ся от вре­ме­ни, то конеч­но ско­рее исчезнет образ заим­ст­во­ван­ной Ора­то­ром печа­ли и горе­сти: про­дол­же­ни­ем жалоб утом­ля­ет­ся слу­ша­тель, и от пер­во­го дви­же­ния состра­да­ния пере­хо­дит к рас­суд­ку. [29] Итак, да не попу­стим с.428 осты­вать сему чув­ст­во­ва­нию, когда вну­шим оное до высо­чай­шей сте­пе­ни: нель­зя наде­ять­ся, чтоб о чужом горе кто-либо дол­го пла­кал. И пото­му как в дру­гих частях, так наи­па­че в сем месте, речь долж­на быть не толь­ко повсюду рав­но выдер­жи­вае­ма, но и уве­ли­чи­вать­ся в силе, по мере про­дол­же­ния: ибо когда после­дую­щее не под­креп­ля­ет­ся преж­де ска­зан­ным, то уже кажет­ся, ослаб­ля­ет оное; и чув­ст­во­ва­ние удоб­но истреб­ля­ет­ся, когда хоть немно­го охла­дит­ся.

[30] III. Но не толь­ко сло­ва­ми воз­буж­да­ем собо­лез­но­ва­ние; но ино­гда и неко­то­ры­ми дей­ст­ви­я­ми: отче­го вошло в обы­чай, что при слу­ча­ях, гро­зя­щих опас­но­стью быть осуж­ден­ны­ми, лич­но пред­став­ля­ем самих под­суди­мых с печаль­ным лицом и в небреж­ной одеж­де, или их детей и дру­гих род­ст­вен­ни­ков; мы видим, что со сво­ей сто­ро­ны и обви­ни­те­ли, то пока­зы­ва­ют меч, обаг­рен­ный кро­вью, то выня­тые из ран кости, то окро­вав­лен­ную одеж­ду, то раз­вя­зы­ва­ют раны, то обна­жа­ют изу­ве­чен­ное тело. [31] Такие пред­ме­ты так силь­но пора­жа­ют, что мы пред­став­ля­ем себе пре­ступ­ле­ние, как бы в нашем при­сут­ст­вии совер­шив­шим­ся. Так пока­зан­ная окро­вав­лен­ная тога К. Цеза­ря при­ве­ла в бешен­ство народ Рим­ский. Уже все зна­ли, что он убит; с.429 и тело его уже на смерт­ном одре лежа­ло: но обаг­рен­ная кро­вью одеж­да так живо пред­ста­ви­ла в умах образ зло­де­я­ния, что Цезарь казал­ся не мерт­вым, а как буд­то еще уми­раю­щим под уда­ра­ми заго­вор­щи­ков.

[32] При всем том не одоб­ряю, что, как я сам видел, веша­ют над ста­ту­ей Юпи­те­ра кар­ти­ну, изо­бра­жаю­щую дея­ние винов­но­го, дабы тем воз­будить в судьях ужас и него­до­ва­ние³. Какое ребя­че­ство в таком Ора­то­ре, кото­рый поду­ма­ет, что сие немое изо­бра­же­ние луч­ше подей­ст­ву­ет, неже­ли речь его!

[33] Печаль­ная же одеж­да, при­скорб­ный и уны­лый вид под­суди­мо­го и его при­бли­жен­ных, мно­гим помо­га­ли так, как и прось­бы и умо­ле­ния спо­соб­ст­во­ва­ли ино­гда к оправ­да­нию винов­но­го. Это я знаю по опы­ту. Поче­му не бес­по­лез­но при­зы­вать мило­сер­дие их, закли­ная име­на­ми дра­жай­ших зало­гов, како­вы суть дети, супру­га, роди­те­ли, если их име­ет; закли­ная даже име­нем богов, что́ обык­но­вен­но почи­та­ет­ся за знак чистой сове­сти; [34] нако­нец, при­па­дая к ногам и обни­мая коле­на, если толь­ко лицо и состо­я­ние обви­ня­е­мо­го то доз­во­лят. Ибо есть дея­ния, кото­рые с таким же муже­ст­вом с.430 защи­щать долж­но, с каким они про­из­веде­ны были. Одна­ко ж, обе­ре­гая ува­же­ние и досто­ин­ство под­суди­мо­го, надоб­но осте­ре­гать­ся, чтоб излиш­нею само­на­де­ян­но­стью и бес­печ­но­стью не оскор­бить судей.

[35] Сие слу­жи­ло неко­гда самым силь­ным посо­би­ем для Ора­то­ра. Цице­рон (Pro Mur. 79), осо­бен­но употре­бив оное, защи­тил Луция Муре­ну про­тив важ­ных обви­ни­те­лей. Ибо уве­рил собра­ние, что при насто­я­щем поло­же­нии Рес­пуб­ли­ки, нет ниче­го полез­нее, как назна­чен­ным Кон­су­лам, в чис­ле коих был и Муре­на, всту­пить в свои долж­но­сти нака­нуне Январ­ских кален­дов. Такое посо­бие защи­щать под­суди­мых в наше вре­мя, когда прав­ле­ние Государ­ст­вен­ных дел лежит на попе­че­нии одно­го Импе­ра­то­ра, и когда ника­кой опас­но­сти для обще­ства от судеб­ных при­го­во­ров про­изой­ти не может, уже места совсем почти не име­ет.

[36] Я гово­рил досе­ле об обви­ни­те­лях и обви­ня­е­мых по делам уго­лов­ным; поели­ку в сих толь­ко слу­ча­ях нуж­но силь­ное дви­же­ние стра­стей. Но и тяж­бам част­ным есть при­лич­ный спо­соб окан­чи­вать речь свою по пра­ви­лам, мною пока­зан­ным: мож­но в заклю­че­нии и исчис­лять крат­ко все дово­ды, и воз­буж­дать в судьях жалость, если дело идет о с.431 состо­я­нии или чести тяжу­ще­го­ся. В спо­рах же част­ных и мало­важ­ных при­бе­гать к таким усиль­ным и чрез­вы­чай­ным сред­ствам было бы то же, что давать лицо и обувь Гер­ку­ле­са мало­му ребен­ку.

[37] Нель­зя про­пу­стить без заме­ча­ния и того, что в Эпи­ло­гах или Заклю­че­ни­ях успех, по мое­му мне­нию, весь­ма мно­го зави­сит от лов­ко­сти или нелов­ко­сти, с какою при­ме­ня­ют­ся к Ора­то­ру участ­ву­ю­щие в деле лица. Ибо от их неис­кус­ства, гру­бо­сти, упрям­ства и без­обра­зия ино­гда все хла­де­ет: все сие пред­у­предить все­ми мера­ми ста­рать­ся над­ле­жит. [38] Я часто видал таких, кои вопре­ки сво­е­му защит­ни­ку, оста­ют­ся непо­движ­ны без вся­кой на лице пере­ме­ны, или не вовре­мя и не кста­ти улы­ба­ют­ся, или каким-нибудь тело­дви­же­ни­ем и самим взглядом сво­им смех воз­буж­да­ют, и особ­ли­во, когда дей­ст­вие похо­дит несколь­ко на теат­раль­ное.

[39] Одна­жды защит­ник мало­лет­ней девоч­ки, назы­вав­шей­ся сест­рою тако­го чело­ве­ка, кото­рый ее в род­ство к себе не при­ни­мал (в чем и тяж­ба состо­я­ла), пере­нес сию девоч­ку на про­ти­во­сто­яв­шие ска­мьи, с тем наме­ре­ни­ем, чтоб при окон­ча­нии речи его бро­си­лась в объ­я­тия бра­та: но сей, будучи от нас о том пред­ва­рен, вышел из собра­ния. Тогда с.432 Ора­тор, впро­чем муж доволь­но искус­ный, оне­мел от неча­ян­но­сти слу­чая, и со сты­дом поста­вил свою девоч­ку на преж­нее место.

[40] Дру­гой, гово­ря за моло­дую вдо­ву, думал про­из­ве­сти рази­тель­ное впе­чат­ле­ние, пред­ста­вив собра­нию изо­бра­же­ние ее супру­га: но тем воз­будил к неод­но­крат­но­му сме­ху. Ибо те, коим пору­че­но было оное пока­зать в свое вре­мя, не зная, что такое Эпи­лог или Заклю­че­ние, выстав­ля­ли его каж­дый раз, как Ора­тор к ним обра­щал­ся; а когда напо­сле­док изо­бра­же­ние вос­ко­вое в виде дрях­ло­го ста­ри­ка пред все­ми откры­лось, то и про­чие части речи цену свою поте­ря­ли.

[41] Не безыз­вест­но так­же, что слу­чи­лось с Гли­ко­ном. Он при­вел с собою в суд мало­лет­не­го ребен­ка, дабы воп­лем и сле­за­ми его вос­поль­зо­вать­ся в свое вре­мя. Но когда, обра­тив к нему речь, вопро­сил: Ты пла­чешь? и о чем? Меня щип­лет мой учи­тель, дитя ответ­ст­во­ва­ло. Но ничто столь­ко, как бас­ня Цице­ро­но­ва про­тив Цепа­зи­ев, не пока­зы­ва­ет, каким опас­но­стям может под­верг­нуть­ся Ора­тор в Эпи­ло­гах.

[42] Одна­ко тако­вые слу­чаи не мно­го затруд­нить могут того, кто уме­ет при­но­рав­ли­вать речь свою ко вся­кой неча­ян­но­сти: а кто раб­ски дер­жит­ся напи­сан­но­го преж­де, тот с.433 при малей­шей вне­зап­но­сти или сму­ща­ет­ся и умол­ка­ет, или весь­ма часто гово­рит с делом несо­об­раз­ное. Отсюда выра­же­ния: Несчаст­ный про­сти­ра­ет к вам руки и при­па­да­ет к ногам вашим: и, он горест­но объ­ем­лет детей сво­их: и, он взы­ва­ет ко мне о помо­щи, и проч. Хотя нет ниче­го того на самом деле. [43] Такие недо­стат­ки заим­ст­ву­ют­ся в учи­ли­щах, где поз­во­ля­ет­ся выду­мы­вать и пред­по­ла­гать все по нашей воле: там не тре­бу­ет­ся стро­гое сход­ство дей­ст­вия со сло­ва­ми. Но пред суди­ли­щем нель­зя отсту­пать от исти­ны. Ост­ро­ум­но обли­ча­ет в сем Кас­сий одно­го моло­до­го адво­ка­та, кото­рый спро­сил его: Для чего ты смот­ришь на меня косы­ми гла­за­ми? — Совсем нет, отве­чал Кас­сий, ты так напи­сал дома; а я смот­рю вот как: и в то же вре­мя бро­сил на него самый гроз­ный взгляд.

[44] IV. Почи­таю за нуж­ное при­со­во­ку­пить к сему весь­ма важ­ный совет. Никто да не дер­за­ет брать на себя труд­ное дело истор­гать у слу­ша­те­лей сле­зы, если не ода­рен высо­ким и силь­ным крас­но­ре­чи­ем. Ибо как чув­ст­вие состра­да­ния быва­ет силь­но, когда совер­шен­но вос­тор­же­ст­во­ва­ло над серд­ца­ми, так про­хлаж­да­ет­ся и сла­бе­ет ско­ро, когда оно не про­из­ве­ло желае­мо­го дей­ст­вия: посред­ст­вен­ный Ора­тор бла­го­ра­зум­нее сде­ла­ет, если пре­до­ста­вит с.434 самим судьям изъ­яв­лять сие чув­ст­во­ва­ние. [45] Ибо и лицо, и голос, и при­твор­ный вид под­суди­мо­го, часто воз­буж­да­ют смех в людях, кои всем тем быва­ют нетро­ну­ты. Поче­му да изме­рит Ора­тор и при­леж­но рас­смот­рит силы свои; ему нуж­но знать напе­ред, соот­вет­ст­ву­ют ли они бре­ме­ни, какое на себя при­ни­ма­ет. Здесь нет сре­ди­ны: его ожи­да­ют или сле­зы, или смех.

[46] Впро­чем, не толь­ко про­из­во­дить, но и отвра­щать жалость мож­но в Эпи­ло­гах, или вычис­ляя посте­пен­но дово­ды, кои судью, тро­ну­то­го сле­за­ми, обра­ща­ют к пра­во­судию, или вме­ши­вая при­ят­ные шут­ки, кото­рые его раз­ве­се­ля­ют, как напри­мер: Дай­те ребен­ку хле­ба, чтоб не пла­кал. [47] Или как тол­сто­му ист­цу, имев­ше­му тяж­бу с мало­лет­ним ребен­ком, при­не­сен­ным в собра­ние на руках защит­ни­ка, ска­зал его адво­кат: Что ж мне делать? Я тебя на руки взять не могу.

Одна­ко ж такие воль­но­сти не долж­но про­сти­рать до изли­ше­ства. Поче­му я и не могу похва­лить, что некто из зна­ме­ни­тых наше­го вре­ме­ни Ора­то­ров детям, пред­став­лен­ным при окон­ча­нии речи про­тив­ни­ка сво­его, бро­сил на пол игор­ные кости, кото­рые под­би­рать они и нача­ли. Ибо такая в них бес­печ­ность при види­мой опас­но­сти, достой­на еще бо́льше­го с.435 сожа­ле­ния. [48] Нель­зя так­же изви­нить и того, кото­рый, при пока­за­нии окро­вав­лен­но­го меча, в убеж­де­ние убий­цы, тот­час вско­чил со сво­его места, и, как буд­то устра­шась напа­де­ния на само­го себя, скрыл­ся в тол­пе пред­сто­яв­ших, и закры­вая себе отча­сти голо­ву, погляды­вал из-за дру­гих на сво­его про­тив­ни­ка, а потом спро­сил, ушел ли он со сво­им мечом. Прав­да, всех рас­сме­шил, но и сам под­верг­ся посме­я­нию. [49] Тако­го рода явле­ния нуж­но Ора­то­ру уметь обра­щать в ничто, под­ра­жая пре­вос­ход­ным образ­цам Цице­ро­на, кото­рый, гово­ря за Раби­рия, силь­но отра­зил хит­рость Лаби­е­на, выста­вив­ше­го изо­бра­же­ние Сатур­ни­но­во, и в речи за Варе­на (n. 24. 25) ост­ро­ум­но сме­ял­ся над тем юно­шею, кото­ро­му в суде от вре­ме­ни до вре­ме­ни раз­вя­зы­вал рану.

[50] Быва­ют так­же Эпи­ло­ги или Заклю­че­ния скром­ные, тихие, даже в удо­вле­тво­ре­ние наше­му про­тив­ни­ку, еже­ли лич­ное его досто­ин­ство тре­бу­ет от нас ува­же­ния; или когда согла­ша­ем тяжу­щих­ся к миру и дру­же­лю­бию. Пас­си­ен пре­крас­но изло­жил сей род Эпи­ло­га по тяж­бе меж­ду Доми­ци­ей, женою сво­ею, и Эно­бар­бом, бра­том ее, о неко­то­рой сум­ме денег. Ибо, пого­во­рив доволь­но о род­ст­вен­ной свя­зи и об иму­ще­стве, кото­рым они оба с избыт­ком наде­ле­ны были, при­ба­вил: Вам недо­ста­ет с.436 толь­ко того, что мог­ло бы слу­жить пово­дом к спо­ру^[1].

[51] Все такие обо­роты и посо­бия, хотя неко­то­рые и отно­сят осо­бен­но к При­сту­пу и Окон­ча­нию, где они наи­бо­лее нуж­ны; одна­ко и в дру­гих частях речи употреб­ле­ны быть могут, толь­ко с неко­то­рою уме­рен­но­стью; ибо надоб­но беречь их более для окон­ча­ния; и еже­ли где, то здесь наи­па­че над­ле­жит открыть все источ­ни­ки Крас­но­ре­чия. [52] Ибо когда успе­ем при Заклю­че­нии, то можем наде­ять­ся, что умы судей уже пре­кло­ни­ли в свою поль­зу: и, мино­вав под­вод­ные кам­ни и мели, можем сме­ло рас­пу­стить все пару­са: и как уве­ли­че­ние состав­ля­ет наи­боль­шую часть Эпи­ло­га, то и сло­ва и мыс­ли тре­бу­ют отмен­ной пыш­но­сти и укра­ше­ния. Тогда наи­бо­лее тро­гать умы над­ле­жит, и окан­чи­вать тем, чем древ­ние тра­гедии и комедии заклю­ча­лись на теат­ре: Руко­пле­щи­те. [53] В дру­гих же частях речи воз­буж­да­ют­ся Ора­то­ром стра­сти, где при­ли­чие потре­бу­ет; ибо нель­зя изло­жить без сего ни нена­вист­ных, ни жалост­ных обсто­я­тельств. Когда идет речь о каче­стве дея­ния, тогда при каж­дом дово­де мож­но вну­шать какое-нибудь чув­ст­во­ва­ние. [54] Если дело заклю­ча­ет в себе мно­гие отдель­ные обсто­я­тель­ства или слу­чаи, то нуж­но употреб­лять и мно­гие Заклю­че­ния, похо­жие на Эпи­ло­ги: с.437 как то делал Цице­рон, обви­няя Верре­са. Ибо и Фило­да­ма, и началь­ни­ков кораб­лей, и уму­чен­ных граж­дан Рим­ских, и мно­гих дру­гих, постра­дав­ших от Верре­са, пред­ста­вил каж­до­го про­ли­ваю­щим сле­зы. […]

с.438

[VI. 2. 1] I. Хотя Эпи­лог или Заклю­че­ние в суд­ных речах есть, так ска­зать, как бы венец все­го дела, и осо­бен­но осно­вы­ва­ет­ся на воз­буж­де­нии стра­стей, одна­ко я не мог, и не дол­жен был заклю­чить пред­мет сей под одним видом. Поче­му, как для дости­же­ния успе­ха в пред­при­я­тии нашем, так и для при­веде­ния судей в такое рас­по­ло­же­ние духа, в каком видеть их жела­ем, пред­ле­жит еще нам важ­ней­ший и гораздо труд­ней­ший подвиг. [2] Я кос­нул­ся сего в преды­ду­щей гла­ве, сколь­ко тре­бо­ва­ла связь моих рас­суж­де­ний; но тем с.439 пока­зал более то, что делать долж­но, неже­ли как про­из­ве­сти оное в дей­ство можем. Теперь рас­смот­рим это подроб­нее во всех обсто­я­тель­ствах.

Ибо мож­но, как я уже заме­тил, при­бе­гать, в про­дол­же­ние всей речи, к воз­буж­де­нию стра­стей; свой­ство их не так про­сто, они так мно­го­об­раз­ны, что нель­зя касать­ся свой­ства их мимо­хо­дом; [3] они при­да­ют речи вели­чай­шую силу. В про­чих частях ее самый посред­ст­вен­ный Ора­тор, при помо­щи пра­вил или опы­та, может пред­ла­гать при­лич­ное и даже полез­ное. И дей­ст­ви­тель­но, есть и все­гда были мно­гие, кои с доволь­ным искус­ст­вом изо­бре­та­ли и изо­бре­та­ют осно­ва­тель­ные дово­ды: я их не пре­зи­раю; они могут толь­ко, по мне­нию мое­му, обна­ру­жи­вать пред судьею то, что знать ему потреб­но, и, ска­жу откро­вен­но, заслу­жи­ва­ют быть образ­ца­ми в Крас­но­ре­чии. Но уметь при­во­дить судью в вос­торг, рас­по­ла­гать чув­ст­во­ва­ни­я­ми его по сво­ей воле, умяг­чать его до про­ли­тия слез, вос­пла­ме­нять гне­вом, ред­ко уда­ва­лось.

[4] А от сего-то и зави­сит успех Ора­то­ра, сие-то и достав­ля­ет тор­же­ство Крас­но­ре­чию. Ибо дока­за­тель­ства рож­да­ют­ся из само­го дела, и особ­ли­во из дела пра­во­го, так что истец, выиг­ры­ваю­щий тяж­бу, зна­ет толь­ко, что был с.440 у него стряп­чий. [5] Где же нуж­но увлечь судей силою, и отвра­тить умы их от само­го раз­мыш­ле­ния об истине, там все толь­ко от Ора­то­ра зави­сит. Сему истец не научит его: сего нет в пись­мен­ных дока­за­тель­ствах. Прав­да, дока­за­тель­ства пода­ют судьям луч­шее мне­ние о пра­во­сти наше­го дела: стра­сти застав­ля­ют их желать, чтобы оно и в самой вещи был о пра­во: а чего жела­ют, тому и верят.

[6] И дей­ст­ви­тель­но, когда начи­на­ют они него­до­вать, бла­го­при­ят­ст­во­вать, нена­видеть, собо­лез­но­вать, тогда наше дело почи­та­ют уже за свое соб­ст­вен­ное: как любов­ни­ки о кра­со­те люби­мо­го пред­ме­та судить не могут, поели­ку гла­за ослеп­ля­ют­ся любо­вью, так и судья, пред­убеж­ден­ный стра­стью, остав­ля­ет вся­кое изыс­ка­ние исти­ны: он силою стра­сти увле­ка­ет­ся, и как бы стре­ми­тель­ным пото­ком уно­сит­ся. [7] Таким обра­зом, про­из­не­сен­ный уже при­го­вор пока­зы­ва­ет, какое дей­ст­вие про­из­ве­ли свиде­те­ли и дока­за­тель­ства; а судья, убеж­ден­ный Ора­то­ром, не вста­вая еще с места сво­его, при одном слу­ша­нии, уже обна­ру­жи­ва­ет свое мне­ние. И под­лин­но, не про­из­не­сен ли уже при­го­вор, когда такое окон­ча­ние речи истор­га­ет у судьи сле­зы? Итак здесь-то Ора­тор дол­жен напря­гать свои силы: вот его дело, вот его подвиг! Без сего все про­чее сла­бо, пусто, с.441 нетвер­до, бес­по­лез­но. Воз­буж­де­ние стра­стей есть самая сущ­ность и душа речи.

[8] II. Дви­же­ния душев­ные разде­ля­ют­ся, по пра­ви­лам Древ­них, на два вида: один назы­ва­ют Гре­ки πά­θος т. е. страсть: дру­гой ἦθος т. е. нра­вы; посе­му и часть Фило­со­фии назва­на ἠθικὴ, нрав­ст­вен­ною. [9] Но судя по суще­ству смыс­ла, я пола­гаю, что сие озна­ча­ет не столь­ко сами нра­вы, сколь­ко неко­то­рое свой­ство нра­вов. Ибо сами нра­вы заклю­ча­ют в себе все наши умст­вен­ные спо­соб­но­сти. Осто­рож­ней­шие Писа­те­ли рас­суди­ли рече­ние сие отне­сти луч­ше к воле, неже­ли изъ­яс­нять его в стро­гой точ­но­сти. И пото­му из сих двух видов чув­ст­во­ва­ний пер­вые живее и стре­ми­тель­нее, а послед­ние тише и скром­нее; одни­ми повеле­ва­ем, дру­ги­ми убеж­да­ем: те воз­му­ща­ют душу слу­ша­те­ля, сии при­об­ре­та­ют от него бла­го­склон­ность… […]

[12] Над­ле­жит одна­ко объ­яс­нить смысл сего рече­ния, поели­ку наиме­но­ва­ние оно­го кажет­ся недо­воль­но зна­чи­тель­но само собою. [13] Ηθος, нрав, как мы разу­ме­ем, и чего тре­бу­ем от уча­щих, есть пре­вос­ход­ней­шее свой­ство душев­ной доб­роты, сопро­вож­дае­мое не толь­ко крото­стью и снис­хож­де­ни­ем, но и дру­же­лю­би­ем и бла­го­при­вет­ли­во­стью, кото­рые дела­ют нас при­ят­ны­ми и любез­ны­ми слу­ша­те­ля­ми. Все с.442 совер­шен­ство здесь состо­ит в том, чтобы сло­во наше каза­лось про­ис­те­каю­щим из само­го суще­ства вещей и лиц, чтобы из речи про­яв­ля­лись доб­рые нра­вы Ора­то­ра, и неко­то­рым обра­зом при­зна­ва­лись за тако­вые. [14] Сие осо­бен­но наблюдать над­ле­жит при раз­би­ра­тель­стве меж­ду лица­ми, сою­зом род­ства или друж­бы свя­зан­ны­ми, вся­кий раз, когда надоб­но усту­пать, про­щать, удо­вле­тво­рять, уве­ще­вать; здесь нет места ни гне­ву, ни нена­ви­сти. Одна­ко ина­че посту­па­ет отец в тяж­бе про­тив сына, опе­кун про­тив сироты, под его опе­кой состо­я­ще­го, муж про­тив сво­ей жены. Ибо пер­вые и тогда явля­ют любовь свою к тем, от коих оскорб­ля­ют­ся, и тем дела­ют их нена­вист­нее, что по-види­мо­му, любить их не пере­ста­ют. [15] Ина­че тяжет­ся ста­рый с моло­дым чело­ве­ком, ина­че выс­ший с под­чи­нен­ным. Ибо здесь долж­но при­бе­гать к воз­буж­де­нию силь­ных стра­стей, а в пер­вом слу­чае воз­буж­да­ет­ся толь­ко жалость…

[16] Отсюда часто заим­ст­ву­ет­ся спо­соб воз­будить нена­висть, когда гово­рим про­тив сопер­ни­ка с при­лич­ною скром­но­стью и уме­рен­но­стью; ибо наша уме­рен­ность будет слу­жить тай­ною без­молв­ною ули­кою его скудо­сти дово­дов. Усту­пая ему, пред­став­ля­ем его нена­вист­ным и неснос­ным; и те свар­ли­вые и слиш­ком с.443 воль­ные Ора­то­ры не зна­ют, что нена­висть про­из­во­дит более дей­ст­вия, неже­ли руга­тель­ства: ибо воз­буж­ден­ная нами нена­висть дела­ет нена­вист­ным наше­го про­тив­ни­ка, а наши руга­тель­ства дела­ют нена­вист­ны­ми нас самих. […]

[18] Нако­нец, для все­го оно­го потреб­но, чтобы Ора­тор сам был тих и бла­го­нра­вен: такие каче­ства даже в самом сопер­ни­ке сво­ем, если мож­но, одоб­рять дол­жен Ора­тор, пото­му что их сам име­ет, или заста­вит пред­по­ла­гать их в себе. Таким обра­зом сде­ла­ет­ся он весь­ма поле­зен сво­ей сто­роне; и одно доб­ро­ду­шие его застав­ля­ет уже почи­тать пра­вым защи­щае­мое им дело. Ибо Ора­тор, ока­зы­ваю­щий злое серд­це, не может хоро­шо защи­щать сво­его дела: в устах его кажет­ся все непра­во: а ина­че пока­зал­ся бы он доб­ро­нрав­ным. [19] Поче­му здесь и самая речь Ора­то­ра долж­на быть скром­на, крот­ка, без вся­ко­го высо­ко­ме­рия, пыш­но­сти и даже без вся­кой высо­ко­пар­но­сти. Доволь­но и того, если будем гово­рить выра­зи­тель­но, точ­но, при­ят­но, веро­по­доб­но. Для сего-то и при­ли­чен здесь наи­бо­лее слог речи сред­ний.

[20] От тако­во­го состо­я­ния души совсем отлич­но то чув­ст­во­ва­ние, кото­рое мы соб­ст­вен­но назы­ваем стра­стью: и, чтоб пока­зать одним сло­вом раз­ность меж­ду ними, ска­жу, что одно име­ет сход­ство с комеди­ей, а дру­гое с с.444 тра­геди­ей. Послед­нее чув­ст­во­ва­ние состав­ля­ют гнев, нена­висть, страх, него­до­ва­ние, собо­лез­но­ва­ние; каким же обра­зом стра­сти сии воз­буж­да­ют­ся, всем извест­но и мною пока­за­но, когда я гово­рил о При­сту­пе и Заклю­че­нии или Окон­ча­нии речи.

[21] И страх, одна­ко, разде­ляю надвое: мы или сами ощу­ща­ем оный, или дру­гим вну­ша­ем: так­же разде­ля­ем и нена­висть; ибо или мы сами нена­видим, или дела­ем­ся нена­вист­ны­ми: сие отно­сит­ся к лицам, а пер­вое к вещам; и в послед­нем слу­чае пред­ле­жит Ора­то­ру боль­ше затруд­не­ния. Ибо есть вещи сами по себе нена­вист­ные, как то отце­убий­ство, душе­губ­ство, отра­ва; есть же и такие, кото­рые пред­став­лять нена­вист­ны­ми нуж­но. [22] А ино­гда, срав­ни­вая наши несча­стья с вели­ки­ми бед­ст­ви­я­ми дру­гих людей, пока­зы­ваем, что мы постра­да­ли еще более; как дела­ет Вир­ги­лий (3. Aen. 321), вла­гая в уста Анд­ро­ма­хи сле­дую­щие сло­ва:

Ибо сколь бед­ст­вен­на участь Анд­ро­ма­хи, еже­ли Полик­се­на в срав­не­нии с нею назва­на бла­жен­ною! [23] Ино­гда можем уве­ли­чи­вать с.445 нане­сен­ную нам обиду, так чтоб и лег­кое оскорб­ле­ние выста­вить неснос­ным, напри­мер: Если бы ты его толк­нул, и тогда не мог бы защи­тить­ся в суде; а ты его пора­нил. О сем про­стран­нее объ­яс­ним, когда будем гово­рить (Кн. 8. гл. 4) о рас­про­стра­не­нии сло­ва.

Меж­ду тем я заме­чу, что цель Ора­то­ра при воз­буж­де­нии стра­стей не в том состо­ит толь­ко, чтоб дея­ния нена­вист­ные и пла­чев­ные пред­став­лять в насто­я­щем их виде, но чтоб и те, кото­рые не заслу­жи­ва­ют даль­не­го вни­ма­ния, изо­бра­жать тяж­ки­ми: как напри­мер, когда гово­рим, что обидеть сло­вом непро­сти­тель­нее, неже­ли уда­рить рукою; что обес­че­стить достой­но более нака­за­ния, неже­ли отнять жизнь. [24] Ибо сила Крас­но­ре­чия состо­ит не столь­ко в том, чтоб пре­кло­нить судью на то, к чему ведет его сама сущ­ность дела; но чтоб или родить в нем чув­ст­во­ва­ние, како­го он не имел, или сде­лать его силь­ней­шим, неже­ли было. Сие-то назы­ва­ет­ся силою и рази­тель­но­стью в речи, когда Ора­тор уме­ет дея­ни­ям недо­стой­ным, жесто­ким, нена­вист­ным при­дать еще бо́льшую чер­ноту и гнус­ность: тако­вым даром осо­бен­но пред про­чи­ми отли­чал­ся Демо­сфен.

[25] III. Если бы я хотел огра­ни­чить себя обык­но­вен­ны­ми пра­ви­ла­ми, то мог бы почесть, с.446 что о сем пред­ме­те ска­зал уже доволь­но, без вся­ко­го опу­ще­ния все­го нуж­но­го, чему научил­ся, или что читал в кни­гах. Но я наме­рен открыть здесь тай­ны, совер­шен­но еще безыз­вест­ные, кото­рые постиг не посред­ст­вом учи­те­лей, но соб­ст­вен­ным сво­им опы­том и под руко­вод­ст­вом самой при­ро­ды. [26] Итак, верх Крас­но­ре­чия, сколь­ко судить могу, состо­ит, отно­си­тель­но воз­буж­де­ния стра­стей, в том, чтобы мы сами были ими дви­жи­мы совер­шен­но⁴. Ибо под­ра­жа­ние чуж­дым чув­ст­во­ва­ни­ям скор­би, гне­ва и него­до­ва­ния быва­ет ино­гда смеш­но, если толь­ко сло­ва и лицо сооб­ра­жа­ем с ними, а серд­це не име­ет в том уча­стия. И дей­ст­ви­тель­но, какая иная была бы при­чи­на, что пора­жен­ные печа­лью люди часто про­из­но­сят самые крас­но­ре­чи­вые вос­кли­ца­ния при пер­вом ощу­ще­нии скор­би сво­ей, и гнев неред­ко самых гру­бых людей дела­ет Вити­я­ми, еже­ли не сия врож­ден­ная сила ума и откро­вен­ность во нра­вах?

[27] Итак, когда хотим выра­зить страсть дру­го­го с прав­до­по­до­би­ем, долж­ны мы с.447 поста­вить самих себя на место того, кто под­лин­но страж­дет; речь наша долж­на про­ис­хо­дить от тако­го рас­по­ло­же­ния духа, какое сооб­щить хотим и судье. Неуже­ли будет он болез­но­вать о том, о чем гово­рю ему, не болез­нуя? Неуже­ли подвиг­нет­ся на гнев, когда тот, кто ко гне­ву побуж­да­ет, сам ниче­го похо­же­го на то не чув­ст­ву­ет? Неуже­ли про­льет сле­зы пред Ора­то­ром с сухи­ми гла­за­ми? Дело невоз­мож­ное. [28] Толь­ко огонь сожи­га­ет, а мочит толь­ко мокрое; ника­кая вещь не может дру­гой дать цве­та, кое­го сама не име­ет. Итак, да воздей­ст­ву­ет, во-пер­вых, над нами сами­ми то, чем хотим в судье про­из­ве­сти дей­ст­вие; да восчув­ст­ву­ем сами преж­де ту страсть, кото­рую в дру­гих воз­будить пред­при­мем.

[29] Но каким обра­зом мы сами восчув­ст­ву­ем стра­сти? Но дви­же­ния душев­ные не в нашей вла­сти. Я поста­ра­юсь и сие объ­яс­нить. То, что Гре­ки назы­ва­ют φαν­τα­σίας, а мы меч­та­ни­я­ми, кото­рые пред­став­ля­ют уму наше­му обра­зы вещей отсут­ст­ву­ю­щих, так, как бы мы пред собою их име­ли и виде­ли: кто обра­зы сии твер­до запе­чат­лел в душе сво­ей, тот может силь­но воз­буж­дать стра­сти. [30] Тако­во­го и назы­ва­ют иные εὐφαν­τα­σίωτον, т. е. чело­ве­ком, кото­рый живо пред­став­ля­ет вид, голос и дей­ст­вие с.448 отсут­ст­ву­ю­щих лиц: и сие, когда захо­тим, удоб­но сде­лать можем.

Ибо, как, напри­мер, при без­дей­ст­вен­ном успо­ко­е­нии умов, и тщет­ные надеж­ды, и как бы некие сно­виде­ния бодр­ст­ву­ю­щих, так и те обра­зы, о коих здесь гово­рим, пре­сле­ду­ют нас до того, что наяву, кажет­ся, стран­ст­ву­ем, пла­ва­ем, сра­жа­ем­ся, гово­рим с наро­да­ми, рас­по­ла­га­ем богат­ст­вом, кото­ро­го не име­ем; и все то буд­то не мыс­лим, а дела­ем: поче­му же сего заблуж­де­ния в вооб­ра­же­нии не обра­тить в нашу поль­зу? [31] Гово­ря о уби­том чело­ве­ке, поче­му не могу иметь пред гла­за­ми все­го того, что дол­жен­ст­во­ва­ло по все­му веро­я­тию, слу­чить­ся при смер­то­убий­стве? Поче­му не могу видеть убий­цу, неча­ян­но напа­даю­ще­го? А того вопи­ю­ще­го, моля­ще­го, или убе­гаю­ще­го? Поче­му не видеть и пора­жаю­ще­го и падаю­ще­го от уда­ра? Поче­му не пред­ста­вить себе кро­ви, блед­но­сти в лице, сте­на­ний, и нако­нец послед­не­го изды­ха­ния?

[32] В сем посо­бит нам ἐνάρ­γεια, кото­рую Цице­рон назы­ва­ет пояс­не­ни­ем и оче­вид­но­стью; она не столь­ко гово­рит о вещи, сколь­ко пока­зы­ва­ет ее: и чув­ст­вие души не ина­че рож­да­ет­ся, как когда пред­став­ля­ем, буд­то бы сами мы были при совер­шив­шем­ся дей­ст­вии. Не по тако­вым ли меч­та­ни­ям Вир­ги­лий (9. Aen. 476) с.449 опи­сы­ва­ет состо­я­ние мате­ри Еври­а­ла, полу­чив­шей изве­стие о смер­ти его,

и (11. Aen. 40)

И того коня, кото­рый, при погре­бе­нии Пал­лан­та (11. Aen. 90)

[33] Тот же сти­хотво­рец, не от сего ли взял начер­та­ние скор­би чело­ве­ка, уми­раю­ще­го в чуж­дой сто­роне, когда гово­рит, что Антор (10. Aen. 782)

[34] Где же нуж­но воз­будить жалость, состра­да­ние, над­ле­жит чужое несча­стье пред­ста­вить себе за свое соб­ст­вен­ное, и твер­до в том себя уве­рить. Вооб­ра­зим себя самих на месте того лица, кое­го жесто­кие, оскор­би­тель­ные и бед­ст­вен­ные стра­да­ния выстав­ля­ем пред судья­ми. Ста­нем защи­щать дело не как посто­рон­нее, но восчув­ст­ву­ем и истин­но разде­лим печаль защи­щае­мо­го нами чело­ве­ка. [35] Я часто видал лицеде­ев, кои, пред­ста­вив какое-нибудь печаль­ное и уми­ли­тель­ное лицо, пла­ка­ли еще по окон­ча­нии сво­его дей­ст­вия. Итак, еже­ли одно про­из­но­ше­ние чужо­го сочи­не­ния остав­ля­ет в умах такое впе­чат­ле­ние, то мы ли не с.450 про­из­ведем над серд­ца­ми желае­мо­го дей­ст­вия, мы, кото­рые о том толь­ко и помыш­лять долж­ны, чтобы живее восчув­ст­во­вать бед­ст­вие под­суди­мо­го?

[36] Даже в самих учи­ли­щах не худо бы было воз­буж­дать себя таки­ми чув­ст­во­ва­ни­я­ми, и пред­став­лять их себе за истин­ные, тем паче, что тяжу­щи­е­ся гово­рят там чаще сами, неже­ли стряп­чие. Там гово­рит иной, как отец, лишив­ший­ся детей сво­их; дру­гой, как чело­век, пре­тер­пев­ший кораб­ле­кру­ше­ние; тре­тий, как под­верг­ший­ся опас­но­сти лишить­ся жиз­ни: к чему послу­жит все сие, если при­няв на себя их лица, чув­ст­во­ва­ний их иметь не будем? Не хочу скры­вать, что я и сам, каков ни есть и каков ни был (ибо мне поз­во­ли­тель­но, кажет­ся, о себе думать, что в суд­ных делах упраж­нял­ся не без успе­ха), я и сам, гово­рю, бывал уми­лен до того, что не толь­ко про­ли­вал сле­зы, но изме­нял­ся в лице и чув­ст­во­вал скорбь непри­твор­ную, истин­ную.

с.451

[VI. 3. 1] Ора­тор, для дости­же­ния сво­ей цели, может употре­бить сред­ство совсем про­тив­ное выше­по­ка­зан­ным: он, воз­буж­дая судью к сме­ху, изглаж­да­ет пер­вые при­скорб­ные чув­ст­во­ва­ния, и часто раз­вле­ка­ет ум его от напря­же­ния, ино­гда под­креп­ля­ет, облег­ча­ет утом­ле­ние и про­го­ня­ет ску­ку.

с.452 I. Но сколь труд­но в сем успеть, видим из при­ме­ров двух вели­чай­ших Ора­то­ров, из коих один достиг выс­шей сте­пе­ни Гре­че­ско­го, дру­гой Латин­ско­го Крас­но­ре­чия. [2] Ибо мно­гие пола­га­ют, что воз­буж­дать смех у Демо­сфе­на не было спо­соб­но­сти, а у Цице­ро­на уме­рен­но­сти. Нель­зя думать, чтоб Демо­сфен не хотел употреб­лять шуток: его замыс­ло­ва­тые изре­че­ния, кото­рых очень мало нахо­дим, и кото­рые про­чим высо­ким его спо­соб­но­стям никак не соот­вет­ст­ву­ют, явно пока­зы­ва­ют, что ему род забав­ных мыс­лей не не нра­вил­ся, но для сего не доста­ва­ло искус­ства. О Цице­роне же гово­рят, что он не толь­ко вне суди­лищ, но и в самых тор­же­ст­вен­ных речах, сме­шить ста­рал­ся сверх меры.

[3] Что каса­ет­ся до меня, то или сужу спра­вед­ли­во, или ослеп­ля­юсь при­стра­сти­ем к сему вели­ко­му в Крас­но­ре­чии мужу, но нахо­жу в нем уди­ви­тель­ную лов­кость. [4] Ибо и в повсе­днев­ном с людь­ми обра­ще­нии, и в состя­за­ни­ях, и при допро­се свиде­те­лей, никто не пре­взо­шел его при­ят­ным ост­ро­уми­ем. Не над­ле­жит при­пи­сы­вать ему тех сла­бых и холод­ных насме­шек, кото­рые про­из­но­сил про­тив Верре­са (3. Verr. 121): он брал их из уст дру­гих, и при­во­дил толь­ко вме­сто свиде­тель­ства; и чем они про­ще, чем обык­но­вен­нее, с.453 тем более заклю­чать надоб­но, что выду­ма­ны не Ора­то­ром, а были отго­лос­ком обще­на­род­но­го о Верре­се мне­ния. Желал бы я, чтоб Квинт и Тирон, его отпу­щен­ник, или дру­гой, кто бы он ни был, изда­тель трех кни­жек, заклю­чаю­щих собра­ние замыс­ло­ва­тых его изре­че­ний, менее ста­рал­ся о чис­ле их, а более при­ло­жил рас­суд­ка в выбо­ре оных! Зло­сло­вию оста­лось бы мень­ше пищи. Но поно­си­те­ли его и в сем собра­нии, так как и во всех его тво­ре­ни­ях, ско­рее най­дут что-либо уба­вить, неже­ли при­ба­вить. […]

[6] Наи­боль­шую труд­ность в сем роде состав­ля­ет во-пер­вых то, что вся­кое сло­во, к сме­ху побуж­даю­щее, есть по боль­шей части лож­ное; а сие есть все­гда низ­ко, и часто с наме­ре­ни­ем пред­став­ля­ет­ся в иска­жен­ном виде; сверх сего, нико­гда не при­но­сит чести употреб­ля­ю­ще­му такую шут­ку: суж­де­ния людей раз­лич­ны о сем; ибо они осно­вы­ва­ют­ся не на извест­ном каком-нибудь пра­ви­ле, но управ­ля­ют­ся каким-то неизъ­яс­ни­мым чув­ст­во­ва­ни­ем. [7] Не думаю, чтобы кто это ясно истол­ко­вать мог, хотя и мно­гие на сие поку­ша­лись, от чего про­ис­хо­дит смех? Ибо к сме­ху побуж­да­ем­ся не толь­ко сло­вом или делом, но ино­гда и неко­то­рым ося­за­ни­ем тела. с.454 Кро­ме того, смех от раз­ных при­чин рож­да­ет­ся. Сме­ем­ся не толь­ко тому, что гово­рит­ся или дела­ет­ся ост­ро­ум­но и забав­но, но и тому, что глу­по, с серд­цем, с тру­со­стью гово­рит­ся или дела­ет­ся. Пото­му и труд­но ска­зать реши­тель­но о сем пред­ме­те, что смех неда­ле­ко отсто­ит от посме­я­ния. [8] Цице­рон гово­рит, что смех про­ис­хо­дит при виде чего-нибудь без­образ­но­го или гнус­но­го. Если на то или дру­гое искус­но ука­зы­ва­ет­ся в ином чело­ве­ке, назы­ва­ет­ся шут­кою; а еже­ли такие недо­стат­ки ока­жут­ся в самом насмеш­ни­ке, то будет уже глу­по­стью.

II. Хотя смех заклю­ча­ет, по-види­мо­му, в себе нечто мало­важ­ное, и воз­буж­дать его при­лич­нее шутам и сме­хотво­рам, но име­ет одна­ко ж какую-то непре­обо­ри­мую силу, кото­рой сопро­тив­лять­ся никак немож­но. [9] Часто выры­ва­ет­ся он про­тив воли нашей, без вся­ко­го посто­рон­не­го посо­бия: застав­ля­ет выра­жать себя не толь­ко лицом и голо­сом, но все тело дей­ст­ви­ем сво­им потря­са­ет. Неред­ко самым важ­ным делам дает совсем иной обо­рот, и часто вдруг пре­ры­ва­ет гнев и зло­бу. [10] Дока­за­тель­ство сему видим в Тарен­тин­ских юно­шах, кои, быв за весе­лым сто­лом, очень сво­бод­но пого­во­ри­ли меж­ду собою о царе Пир­ре; когда же в том сде­лан был на них донос, с.455 и когда пред царем ни запе­реть­ся, ни изви­нить­ся не мог­ли, спас­лись от беды шуточ­ным изре­че­ни­ем. Ибо один из них ска­зал: Да мы бы тебя, Государь, и уби­ли за сто­лом, если бы не опу­сте­ли у нас бутыл­ки. Тако­вой ответ заста­вил забыть пре­ступ­ле­ние.

[11] III. Но при всем том, я не могу ска­зать, чтобы для побуж­де­ния к сме­ху не тре­бо­ва­лось ника­ко­го искус­ства; здесь нуж­но наблюдать так­же неко­то­рые меры; Гре­че­ские и Латин­ские писа­те­ли пре­по­да­ли для сего свои пра­ви­ла. Я толь­ко утвер­ждаю, что все то зави­сит более от при­ро­ды и слу­чая. [12] От при­ро­ды, гово­рю, зави­сит не пото­му, что есть люди, кои име­ют боль­ше ост­ро­ты и спо­соб­но­сти воз­буж­дать смех: ибо в этом мно­го спо­соб­ст­ву­ет и нау­ка: но что видим у неко­то­рых в лице и осан­ке осо­бен­ную, непо­д­ра­жае­мую лов­кость, так что ска­зан­ное ими пока­за­лось бы в устах дру­го­го не столь при­ят­ным. [13] Слу­чай же и сами пред­ме­ты слу­жат таким посо­би­ем, что не толь­ко неуче­ные, но и самые гру­бые невеж­ды, отве­ча­ют ост­ро и кол­ко сво­е­му сопер­ни­ку. Ибо в отве­тах более, неже­ли вопро­сах, выры­ва­ют­ся забав­ные шут­ки.

[14] Здесь труд­ность уве­ли­чи­ва­ет­ся тем, что в сем деле нет ни настав­ни­ков, ни потреб­ных упраж­не­ний. Хотя при пир­ше­ствах и в с.456 общем обра­ще­нии встре­ча­ем мно­гих гово­ру­нов: поели­ку навык сей при­об­ре­та­ет­ся толь­ко от повсе­днев­но­го употреб­ле­ния; при­лич­ная Ора­то­ру шут­ли­вость ред­ка и не заим­ст­ву­ет­ся от нау­ки, а при­ме­ня­ет­ся к обще­му обык­но­ве­нию забав­ных раз­го­во­ров. […]

[17] IV. Для озна­че­ния пред­ле­жа­ще­го нам пред­ме­та, мы употреб­ля­ем мно­гие наиме­но­ва­ния, из кото­рых в каж­дом, если рас­смот­рим, най­дем осо­бен­ное зна­ме­но­ва­ние.

Под сло­вом веж­ли­вость, мне кажет­ся, долж­но разу­меть такую речь, кото­рая и в сло­вах, и в обо­ротах, и в про­из­но­ше­нии, пока­зы­ва­ет осо­бен­ный вкус, град­ским жите­лям свой­ст­вен­ный, и кото­рая сопро­вож­да­ет­ся непри­мет­ны­ми почти сведе­ни­я­ми, в обра­ще­нии с уче­ны­ми людь­ми почерп­ну­ты­ми; все же про­тив­ное сему почи­та­ет­ся гру­бо­стью. […]

[19] Кра­си­вым назы­ваем то, что́ ска­за­но с неко­то­рою при­ят­но­стью и изя­ще­ст­вом.

Ост­ро­та или соль в обык­но­вен­ных раз­го­во­рах берет­ся за изре­че­ние, к сме­ху побуж­даю­щее: в суще­стве же сво­ем она не то озна­ча­ет, хотя вся­кое сло­во, смех про­из­во­дя­щее, долж­но быть с ост­ро­тою, или так ска­зать, с солью. Ибо и Цице­рон, гово­ря, что вся­кая речь с солью отно­сит­ся к Атти­че­ско­му вку­су, не то разу­мел, чтобы Афи­няне были с.457 склон­ны к сме­ху более дру­гих наро­дов; и Катулл, ска­зав об одной тол­стой жен­щине:

не то хотел выра­зить, чтобы в теле ее не было ниче­го смеш­но­го. [20] Итак, соль в речи не иное что есть, как обык­но­вен­ная при­пра­ва оной, кото­рая ощу­ща­ет­ся сама собою, и без кото­рой речь была бы без­вкус­ною; она напо­до­бие пищи воз­буж­да­ет вкус; сло­вом, она есть то, что́ дела­ет речь нескуч­ною и заман­чи­вою. Как яст­вам уме­рен­ное коли­че­ство соли при­да­ет неко­то­рую при­ят­ность, так и ост­рые в сло­ве изре­че­ния про­из­во­дят охоту слу­шать.

Забав­ность, так­же, по мне­нию мое­му, име­ет пред­ме­том не одно смеш­ное. Гора­ций не ска­зал бы, что забав­ный род сти­хотвор­ства дан Вир­ги­лию самою при­ро­дою. [21] Итак, я думаю, что оное назвать мож­но луч­ше кра­сотою и неко­то­рою изящ­но­стью в сло­ге. И Цице­рон в пись­мах сво­их при­во­дит сии сло­ва Бру­то­вы: Nae il­li sunt pe­des fa­ce­ti, ac de­li­ciis ingre­dien­ti mol­les. Что соглас­но и со сле­дую­щим выра­же­ни­ем Гора­ция: Mol­le at­que fa­ce­tum Vir­gi­lio (1. Sat. 10, V. 44).

Шут­ку почи­та­ем за про­ти­во­по­лож­ное важ­но­му. И при­тво­рять­ся, и устра­шать, и обе­щать, все сие состав­ля­ет ино­гда шут­ку.

с.458 Насмеш­ли­вая говор­ли­вость, есть выра­же­ние общее всем видам: соб­ст­вен­но же озна­ча­ет речь, со сме­хом на дру­гих обра­щае­мую. И пото­му гово­рят о Демо­сфене, что он был веж­лив, а отнюдь не насмеш­ли­вый гово­рун (di­ca­cem fuis­se ne­gant).

[22] V. Но здесь идет речь толь­ко о том, чем смех воз­буж­да­ет­ся.

Во-пер­вых, сию часть речи, так как и все дру­гие, состав­ля­ют пред­ме­ты и выра­же­ния: употреб­ле­ние же ее весь­ма про­сто. [23] Ибо заим­ст­ву­ем при­чи­ны сме­ха или от дру­гих, или от нас самих, или от пред­ме­тов посто­рон­них. В дру­гих или пори­ца­ем, или отвер­га­ем, или воз­вы­ша­ем, или отра­жа­ем, или умал­чи­ва­ем. Соб­ст­вен­ные неле­по­сти пока­зы­ваем, когда ска­зан­ное нами кажет­ся, по сло­вам Цице­ро­на, толь­ко неле­пым с наме­ре­нья. Ибо то же самое, что́ вырвет­ся от неосто­рож­но­сти, есть сущая глу­пость; а еже­ли гово­рит­ся с умыс­лом, почи­та­ет­ся за кра­соту. [24] Тре­тий род, как гово­рит так­же Цице­рон, заклю­ча­ет­ся в обмане чая­ния слу­ша­те­лей, в обра­ще­нии сло­ва совсем в дру­гой смысл, и в про­чих обсто­я­тель­ствах, ни к нам, ни к дру­гим пря­мо не при­над­ле­жа­щих. И пото­му я все сии слу­чаи назы­ваю посто­рон­ни­ми.

[25] с.459 Во-вто­рых, смех рож­да­ет­ся или от слов, или от дея­ний. Ино­гда и в важ­ных дея­ни­ях кро­ет­ся нечто смеш­ное, как то: Марк Целий, Пре­тор, когда Кон­сул Изав­рик раз­ло­мал куруль­ный стул его, поста­вил дру­гой, рем­ня­ми стя­ну­тый. Смеш­ное состо­я­ло в том, что сей Кон­сул был неко­гда бит от отца пле­тью. Ино­гда же смех воз­буж­да­ет­ся с нару­ше­ни­ем бла­го­при­стой­но­сти, как при­мер в повест­во­ва­нии (n. 63. 69) о Цели­е­вой коро­боч­ке; что́ ни Ора­то­ру, ни же какой-либо важ­ной осо­бе не при­ли­че­ст­ву­ет. [26] То же мож­но ска­зать о смеш­ном лице и тело­дви­же­ни­ях, кото­рые про­из­во­дят вели­кое удо­воль­ст­вие, особ­ли­во тогда, когда не вид­но наме­ре­ния сме­шить. Ибо сие мож­но почесть за самую ост­рую шут­ку. Хотя такая при­твор­ная сте­пен­ность при­да­ет сло­ву мно­го при­ят­но­сти, и быва­ет тем смеш­нее, что гово­ря­щий сам не сме­ет­ся: одна­ко при­ме­ча­ет­ся неко­то­рая при­ят­ная весе­лость или во взо­рах и на устах, или в тело­дви­же­нии, если кто оны­ми вла­деть уме­ет.

[27] Сло­ва же, к сме­ху побуж­даю­щие, быва­ют или слиш­ком воль­ные и весе­лые, како­вые по боль­шей части употреб­лял Габ­ба, или оскор­би­тель­ные, какие встре­ча­ют­ся у Юния Бас­са; и гру­бые, как заме­ча­ем у Кас­сия Севе­ра, или учти­вые, как у Доми­ция Афра. [28] В шут­ках с.460 над­ле­жит наблюдать вели­кую осмот­ри­тель­ность. Даже в пир­ше­ствах и в обык­но­вен­ных беседах, слиш­ком воль­ные сло­ва толь­ко людям низ­ким, а весе­лые и забав­ные всем при­ли­че­ст­ву­ют. Желал бы я, чтоб они были без­вин­ны, без наме­ре­ния нане­сти вред дру­го­му, по посло­ви­це: Луч­ше поте­рять дру­га, неже­ли ост­рое сло­во. В суди­ли­щах же сове­то­вал бы я воз­дер­жи­вать­ся от самых лег­ких изде­вок, кои­ми оскор­бить кого-либо мож­но. Хотя и поз­во­ли­тель­но ино­гда употреб­лять про­тив сопер­ни­ка сво­его кол­кие и рез­кие насмеш­ки; ибо и обви­нять чело­ве­ка явно и тре­бо­вать голо­вы его мож­но, не нару­шая спра­вед­ли­во­сти: одна­ко пре­сле­до­вать несчаст­но­го с край­нею жесто­ко­стью, обык­но­вен­но вме­ня­ет­ся в нена­вист­ное бес­че­ло­ве­чие пото­му, что или под­суди­мый не столь­ко вино­вен ока­жет­ся, или на само­го обви­ни­те­ля худое послед­ст­вие обра­тить­ся может.

Итак, надоб­но, во-пер­вых, раз­би­рать, кто гово­рит и о каком деле, перед кем, про­тив кого и что́ гово­рит. [29] Ора­то­ру отнюдь непри­лич­но крив­ля­нье в лице и в тело­дви­же­нии, чем обык­но­вен­но сме­шат ско­мо­ро­хи. Он вся­че­ски осте­ре­гать­ся дол­жен от шутов­ской и низ­кой теат­раль­ной болт­ли­во­сти. Излиш­няя же воль­ность и сра­мота не толь­ко в выра­же­ни­ях, но и в самом зна­ме­но­ва­нии нетер­пи­ма. с.461 Ибо не везде и все гово­рить мож­но, хотя бы встре­чал­ся к тому повод. [30] И особ­ли­во, как я хочу, чтоб речь Ора­то­ра была при­прав­ле­на ост­ры­ми и бла­го­при­стой­ны­ми шут­ка­ми, так не хочу, чтоб в ней явля­лась при­нуж­ден­ность или натяж­ка. Для сего не дол­жен употреб­лять соли везде, где толь­ко может: пусть про­па­дет луч­ше ост­рое сло­во, неже­ли послу­жит к уни­же­нию его досто­ин­ства. [31] И обви­ни­тель в деле важ­ном и ужас­ном, и защит­ник жалост­но­го про­ис­ше­ст­вия, рав­но нетер­пи­мы, когда при­бе­га­ют к шут­кам.

[32] При­том же есть судьи, столь­ко сте­пен­ные и столь­ко важ­ные, что неохот­но при­ни­ма­ют шут­ли­вые выра­же­ния. А меж­ду тем слу­ча­ет­ся, что ска­зан­ное про­тив сопер­ни­ка отно­сит­ся или к лицу само­го судьи, или к лицу защи­щае­мо­го нами чело­ве­ка. А неко­то­рые до того ста­ра­ют­ся сме­шить, что не хотят избе­гать и того, что́ может на них самих обра­тить­ся. Дока­зы­ва­ет сие при­мер Лон­га Суль­пи­ция, кото­рый, будучи сам весь­ма без­обра­зен, и гово­ря так­же про­тив без­образ­но­го чело­ве­ка, у кое­го оспа­ри­ва­лось пра­во на сво­бо­ду, не мог воз­дер­жать­ся, чтобы не ска­зать: И лицо его не похо­дит на лицо сво­бод­но­го чело­ве­ка. Доми­ций Афер тот­час воз­ра­зил ему: И ты, Лонг, с.462 гово­ришь это, не шутя? Ты уве­рен, что кто дурен лицом, тот не есть сво­бо­ден?

[33] Надоб­но еще осте­ре­гать­ся, чтобы все, что ни гово­рим в сем роде, не было дерз­ко, или наг­ло, непри­лич­но месту или вре­ме­ни, чтоб не каза­лось выис­кан­ным и при­ду­ман­ным зара­нее. Я уже ска­зал, что шутить над несчаст­ны­ми есть край­няя жесто­кость; при­том же иные из них могут быть извест­ной чест­но­сти и поль­зо­вать­ся общим ува­же­ни­ем: в таком слу­чае неосмот­ри­тель­ная шут­ка повредит более само­му Ора­то­ру. Что ж каса­ет­ся до наших дру­зей, уже пра­ви­ло пока­за­но, как посту­пать с ними.

[34] При­бав­ляю к сему еще совет общий и для вся­ко­го полез­ный, чтоб не напа­дать таким обра­зом на людей, коих раз­дра­жать опас­но, дабы не после­до­ва­ло за тем или непри­ми­ри­мой враж­ды, или уни­зи­тель­но­го удо­вле­тво­ре­ния. Непоз­во­ли­тель­ны так­же шут­ки, кото­ры­ми мно­гие оскорб­лять­ся могут, если, напри­мер, осме­и­ва­ют­ся или целые наро­ды, или сосло­вия, или состо­я­ние и ремес­ло боль­шо­го чис­ла людей. [35] В таком слу­чае чест­ный чело­век наблюда­ет и свое досто­ин­ство и к дру­гим бла­го­при­стой­ность. Ибо слиш­ком дорог был бы дар сме­хотвор­ства, если бы при­об­ре­тал­ся с ущер­бом бла­го­нра­вия.

с.463 VI. Каким же обра­зом воз­буж­да­ет­ся при­лич­ный смех, и где искать источ­ни­ков оно­го, ска­зать весь­ма труд­но. Ибо, если бы все виды пере­брать захо­те­ли, то не нашли бы ниче­го вер­но­го, и труд наш был бы напра­сен… […] [37] Итак вооб­ще ска­жу, что смех рож­да­ет­ся или от телес­ных недо­стат­ков того, про­тив кого гово­рим; или от недо­стат­ков его ума, о коем дела­ет­ся заклю­че­ние по сло­вам и по делам; или от обсто­я­тельств внеш­них. Ибо на сем толь­ко осно­вы­ва­ет­ся вся­кое пори­ца­ние: и такое пори­ца­ние, если изло­жит­ся с над­ле­жа­щею важ­но­стью, будет сте­пен­но, если же с шут­ли­во­стью, тогда будет забав­но. На недо­стат­ки сии или ука­зы­ваем, или с при­ят­но­стью повест­ву­ем об них, или одним сло­вом озна­ча­ем.

[38] Пред­став­лять их пред самые гла­за ред­ко быва­ет слу­чай, как сде­лал К. Юлий; он имел дело с Гель­ми­ем Ман­ци­ей, кото­рый непре­стан­но заглу­шал его сво­им кри­ком и оста­нав­ли­вал. Юлий ска­зал ему: Я пока­жу, кто ты таков. И по неот­ступ­но­му насто­я­нию сопер­ни­ка, ука­зал паль­цем на лавоч­ную вывес­ку, на кото­рой, в щите Мария, изо­бра­жен был без­образ­ный Галл, на кое­го Ман­ция, по при­зна­нию всех, весь­ма мно­го похо­дил. Лав­ки с.464 постро­е­ны были вокруг народ­ной пло­ща­ди, а ска­зан­ный щит слу­жил вме­сто вывес­ки.

[39] Чтоб повест­во­вать о недо­стат­ках дру­го­го с при­ят­ною ост­ро­тою, потреб­ны тон­кость и искус­ство пря­мо Ора­тор­ское: как, напри­мер, Цице­рон в речи за Клу­ен­ция рас­ска­зы­ва­ет о Цепа­зии и Фаб­ри­ции… Но во всех тако­вых рас­ска­зах потреб­на кра­сота и лов­кость, особ­ли­во там, где Ора­тор при­бав­ля­ет что-нибудь от себя. [40] Вот как выстав­ля­ет Цице­рон смеш­ным уход Фаб­ри­ция из суди­ли­ща: «Итак, когда Ора­тор (он гово­рит о Цепа­зии, кото­рый взял­ся защи­щать Фаб­ри­ция) думал, что пока­жет вели­чай­шее искус­ство, и когда с край­ним уси­ли­ем про­из­но­сил сии важ­ные сло­ва: посмот­ри­те, судьи, на пере­ме­ну благ чело­ве­че­ских, посмот­ри­те на раз­ные и про­тив­ные слу­чаи, посмот­ри­те на ста­рость Фаб­ри­ция. И когда со сло­вом посмот­ри­те, для укра­ше­ния речи сво­ей столь часто повто­ря­е­мым, хотел посмот­реть на него сам, но Фаб­ри­ций с места сво­его, отча­ясь в успе­хе сво­его дела, тихонь­ко ушел из собра­ния», и во всем про­чем, что к сему при­ба­вил, та же кра­сота; место всем извест­ное; на самом деле было толь­ко то, что Фаб­ри­ций вышел из собра­ния… […]

[42] Цице­рон дума­ет, что забав­ность состо­ит в повест­во­ва­нии, а насмеш­ка в язви­тель­ных с.465 шут­ках. В сем роде уди­ви­тель­ное искус­ство пока­зал Афер Доми­ций, в речах кое­го пре­мно­го тако­вых повест­во­ва­ний нахо­дит­ся: да и ост­ры­ми изре­че­ни­я­ми был сла­вен, как то видим из собра­ния оных.

[43] Сюда же над­ле­жит отне­сти и тот род насмеш­ки, кото­рый не состо­ит в ост­рых сло­вах, и не заклю­ча­ет­ся в крат­кой шут­ке, но в каком-нибудь про­дол­жаю­щем­ся дей­ст­вии, как, напри­мер, Цице­рон во вто­рой кни­ге об Ора­то­ре и в дру­гих неко­то­рых местах, повест­ву­ет о Крас­се про­тив Бру­та. [44] Ибо, когда Брут в обви­не­нии Кн. План­ка дву­мя чте­ца­ми дока­зы­вал, что Л. Красс, защит­ник его, в речи сво­ей по делу Нар­бон­ско­го посе­ле­ния, сове­то­вал про­тив­ное тому, что гово­рил о законе Сер­ви­ли­е­вом. Тогда Красс заста­вил трех чело­век читать три раз­го­во­ра Бру­та отца, из кото­рых один сочи­нен в Три­верне, дру­гой в Албане, тре­тий в Тибур­те, то и вопро­сил, куда дева­лись сии поме­стья? Брут все их про­дал: а как рас­то­чать наслед­ст­вен­ное име­ние почи­та­лось за бес­че­стие, то на Бру­та обра­ти­лось все­об­щее посме­я­ние.

Рав­но и в защи­ти­тель­ных речах и в изло­же­нии неко­то­рых исто­рий встре­ча­ют­ся ино­гда свои кра­соты. [45] Но крат­кие шут­ки быва­ют ост­рее и рази­тель­нее. [46] Они употреб­ля­ют­ся с.466 и в вопро­сах и в отве­тах: но в том и дру­гом слу­чае спо­соб оди­на­ков; ибо в обви­не­нии не может быть ска­за­но ниче­го тако­го, чего бы нель­зя было поме­стить и в опро­вер­же­нии.

VII. Для ост­рых и смеш­ных изре­че­ний есть мно­го источ­ни­ков; но еще повто­ряю, что Ора­тор не ко всем, без раз­бо­ру, при­бе­гать дол­жен. [47] И, во-пер­вых, я не могу одоб­рить ни дву­смыс­лен­ных, ни тем­ных выра­же­ний, какие нахо­дим в Ател­лан­ских Комеди­ях⁵; ни тех гру­бо­стей, свой­ст­вен­ных самой низ­кой чер­ни, кото­рые по дво­е­смыс­лию сво­е­му, обра­ща­ют­ся почти в явное руга­тель­ство; ни даже таких шуток, кото­рые выры­ва­лись ино­гда у Цице­ро­на, одна­ко ж не в речах, пуб­лич­но гово­рен­ных, как я уже заме­тил выше. Напри­мер, как один иска­тель выгод­но­го чина, о коем гово­ри­ли, что он сын пова­ра, про­сил кого-то, в при­сут­ст­вии Цице­ро­на, о пода­нии голо­са в свою поль­зу, сей ска­зал: И я тебе при­прав­лю (Ego quo­que jure ti­bi fa­ve­bo). [48] Я не совсем отвер­гаю употреб­ле­ние дву­смыс­лен­ных слов; но гово­рю, что они тогда толь­ко с.467 про­из­во­дят неко­то­рое дей­ст­вие, когда самим делом под­дер­жи­ва­ют­ся.

Поче­му я не узнаю Цице­ро­на, когда он, захо­тев пошу­тить над Изав­ри­ком, у кое­го на лице были глу­бо­кие ряби­ны, ска­зал ему: Див­люсь, что отец твой, чело­век посто­ян­ный, ров­ный во всех поступ­ках сво­их, тебя оста­вил нам неров­но­го. [49] Напро­тив, нет ниче­го пре­крас­нее в сем роде, как его ответ обви­ни­те­лю Мило­на, при­во­див­ше­му в дока­за­тель­ство умыс­ла его про­тив Кло­дия, что при­шел он в Бовил­лы весь­ма рано, дабы дождать­ся, когда Кло­дий вый­дет из сво­ей усадь­бы, и потом сде­лав­ше­му вопрос: в какое вре­мя убит Кло­дий? Цице­рон ответ­ст­ву­ет: Позд­но. [50] Доволь­но одно­го сего сло­ва, чтобы пока­зать, что шуток тако­го рода отвер­гать немож­но. Обо­юд­ные сло­ва озна­ча­ют ино­гда не толь­ко мно­гие, но и совсем про­тив­ные смыс­лы; как, напри­мер, Нерон ска­зал неко­гда о самом дур­ном и невер­ном сво­ем неволь­ни­ке: я нико­му столь­ко не дове­ряю, как ему; для него нет ни зам­ка, ни печа­ти… […]

[53] Делать какие-нибудь при­ме­не­ния к име­нам лиц, при­бав­ляя, отни­мая, пере­ме­няя в них неко­то­рые бук­вы, есть слиш­ком обык­но­вен­ное и сла­бое посо­бие: как, напри­мер, вижу, что некто Ацис­кул назван Пацис­ку­лом, веро­ят­но с.468 пото­му, что соста­вил лож­ный дого­вор: дру­гой, по име­ни Пла­цид, по при­чине вздор­но­го нра­ва, Аци­дом; и Тул­лий, обли­чен­ный в кра­же, пере­име­но­ван в Тол­лия. [54] Но тако­го рода шут­ки все­гда при­но­рав­ли­вать луч­ше к вещам, неже­ли к име­нам. Афер, видя, с каким необы­чай­ным дви­же­ни­ем гово­рил Ман­лий Сура, как пры­гал на кафед­ре, махал рука­ми, как опус­кал и при­под­ни­мал свою тогу, весь­ма забав­но ска­зал: Non agit, sed sa­ta­git (он не гово­рит, а над­ры­ва­ет­ся). И дей­ст­ви­тель­но сло­во sa­ta­ge­re само собою доволь­но смеш­но, хотя бы при нем не было ска­за­но и дру­го­го сло­ва для срав­не­ния. [55] При­бав­ка и убав­ка букв от име­ни, или соеди­не­ние двух слов в одно, по боль­шей части, ника­ко­го дей­ст­вия не про­из­во­дят, одна­ко ино­гда тер­пи­мы.

То же мож­но ска­зать о шут­ках, кото­рые заим­ст­ву­ют­ся от имен соб­ст­вен­ных. Из сего источ­ни­ка мно­го почер­пал Цице­рон в речах сво­их про­тив Верре­са. Прав­да, выстав­лял он все то, как буд­то дру­ги­ми ска­зан­ное: как напри­мер, что самое имя Верре­са⁶ озна­ча­ло, что он рож­ден все выме­тать (ut ver­re­ret): или что он Гер­ку­ле­су, кое­го храм раз­гра­бил, будет вред­нее, неже­ли вепрь с.469 Ери­ман­фий­ский; или что тот худой был жрец, кото­рый оста­вил после себя столь вред­но­го зве­ря; ибо пред­мест­ник его в управ­ле­нии Сици­лии был Сацер­дос (жрец). [56] Но и такие при­ме­не­ния быва­ют ино­гда употреб­ле­ны весь­ма кста­ти: как Цице­рон, защи­щая Цецин­ну, ска­зал в поно­ше­ние Секс­ту Кло­дию Фор­ми­о­ну, кото­рый пред­стал свиде­те­лем: Столь­ко же черен, столь­ко же нагл, как и Фор­ми­он у Терен­ция.

[57] VIII. Итак, те шут­ки ост­рее и при­ят­нее, кото­рые извле­ка­ют­ся из само­го суще­ства вещей… […] [61] При тор­же­стве Цеза­ря несе­ны были изо­бра­же­ния заво­е­ван­ных им горо­дов, сде­лан­ные из сло­но­вой кости, а спу­стя несколь­ко дней, при тор­же­стве Фабия Мак­си­ма, дере­вян­ные; Хри­сипп назвал послед­ние вла­га­ли­ща­ми (the­cas) Цеза­ре­вых Горо­дов… […] [77] И Август послам Тарра­гон­ским, объ­яв­ляв­шим ему, что на его жерт­вен­ни­ке у них вырос­ло паль­мо­вое дере­во, ска­зал: Из это­го вид­но, сколь часто при­но­си­те вы жерт­ву… […] [81] На обид­ные сло­ва Ора­то­ра Филип­па, про­из­не­сен­ные к Кату­лу: Что ты раз­ла­ял­ся? Вора вижу, под­хва­тил Катул… […] [84] Есть еще род шут­ки, кото­рая про­ис­хо­дит от неча­ян­но­сти, или от при­ня­тия сло­ва в ином смыс­ле, неже­ли какой иметь оно долж­но. Такие неожи­дан­ные насмеш­ки весь­ма забав­ны, с.470 и могут быть с выго­дою употреб­ле­ны про­тив сопер­ни­ка, как напри­мер, у Цице­ро­на: Чего ему недо­ста­ет, кро­ме богат­ства и доб­ро­де­те­ли? Или как у Афра: Чело­век, наи­луч­шим обра­зом оде­тый для суд­ных дел… […]

[98] Есть знак уче­но­сти извле­кать шут­ки из Исто­рии или Бас­ни. Когда Цице­рон допра­ши­вал одно­го свиде­те­ля про­тив Верре­са, и Гор­тен­зий ска­зал: Я не разу­мею сих зага­док; ты дол­жен их разу­меть, воз­ра­зил Цице­рон, у тебя есть Сфинкс. Ибо Веррес пода­рил ему мед­но­го Сфинк­са доро­гой цены. […]

[107] По мое­му мне­нию, бла­го­при­стой­ною и забав­ною назвать мож­но толь­ко такую шут­ку, в кото­рой нет ниче­го непри­лич­но­го и гру­бо­го, ниче­го несклад­но­го и посто­рон­не­го, ниче­го про­тив­но­го, ни в смыс­ле, ни в сло­вах, ни в про­из­но­ше­нии, ни в тело­дви­же­ни­ях: так чтобы она не в отдель­ных каких ни есть ост­рых сло­вах состо­я­ла, но чтоб по всей речи были рас­сы­па­ны, как у Гре­ков Атти­цизм пока­зы­ва­ет осо­бен­ный вкус Афи­нян. […]

с.471

[VI. 4. 1] Пра­ви­ла Состя­за­ния изло­жить, кажет­ся, над­ле­жа­ло бы мне тогда, когда я кон­чил мои настав­ле­ния отно­си­тель­но речи, в непре­рыв­ном поряд­ке про­из­но­си­мой: ибо оно употреб­ля­ет­ся обык­но­вен­но, как послед­нее посо­бие. Но поели­ку состо­ит в одном изо­бре­те­нии, не может иметь над­ле­жа­ще­го рас­по­ло­же­ния, ниже́ тре­бу­ет отлич­но­го укра­ше­ния в сло­ве, и не име­ет край­ней нуж­ды ни в памя­ти, ни в про­из­но­ше­нии: то и пола­гаю, что преж­де, неже­ли буду с.472 гово­рить о вто­рой из пяти частей судеб­но­го Крас­но­ре­чия, не непри­лич­но поме­стить здесь Состя­за­ние, как часть, от пер­вой совер­шен­но зави­ся­щую. Неко­то­рые писа­те­ли опу­сти­ли оное, может быть, пото­му что им пока­за­лось доста­точ­но для сего и тех пра­вил, кото­рые изло­же­ны в преды­ду­щей кни­ге. [2] И дей­ст­ви­тель­но, как состо­ит оно или в наступ­ле­нии, или в отра­же­нии: и в непре­рыв­ной речи слу­жит к под­твер­жде­нию наших дока­за­тельств; то надоб­но, чтобы и в сем крат­ком и пре­рыв­ном дей­ст­вии Ора­то­ра кло­ни­лось в той же цели. В состя­за­нии мы гово­рим то же самое: толь­ко или в вопро­сах или в отве­тах. Я изъ­яс­нил сие подроб­но (Кн. 5. гл. 7) в гла­ве о свиде­те­лях. [3] Одна­ко ж, пред­по­ло­жив дать сочи­не­нию мое­му всю нуж­ную пол­ноту, и думая, что Ора­тор не может назвать­ся совер­шен­ным, если и в сей части, так как во всем про­чем, не будет настав­лен; почи­таю дол­гом ска­зать нечто осо­бен­но о Состя­за­нии, кото­рое во мно­гих слу­ча­ях весь­ма спо­соб­ст­ву­ет нам к одо­ле­нию сопер­ни­ка.

[4] Состя­за­ние тре­бу­ет вели­ких уси­лий от Ора­то­ра. Здесь-то он наи­па­че дол­жен сра­жать­ся, не выпус­кая меча из рук. [5] Ему надоб­но и напо­ми­нать судье непре­стан­но свои глав­ные и луч­шие дово­ды, и испол­нить все то, что с.473 обе­щал в сво­ей речи, и опро­вер­гать лож­ные пока­за­ния сопер­ни­ка. Судья тогда наи­бо­лее обра­ща­ет вни­ма­ние свое на тяжу­щих­ся. Не без при­чи­ны неко­то­рые, посред­ст­вен­ные впро­чем, Ора­то­ры одним искус­ст­вом в состя­за­нии заслу­жи­ли ими хоро­ших стряп­чих. [6] А меж­ду тем иные, доволь­ст­ву­ясь толь­ко тем, что в поль­зу ист­цов сво­их ока­за­ли над­мен­ное свое веле­ре­чие, выхо­дят из суди­лищ, сопро­вож­дае­мые похва­ла­ми льсте­цов; реши­тель­ную же бит­ву остав­ля­ют мало све­ду­щим, и часто несмыш­ле­ным стряп­чим. Поче­му и видим, что в част­ных тяж­бах одним пору­ча­ет­ся глав­ное дело, дру­гим изъ­яс­не­ние дока­за­тельств. [7] Если надоб­но разде­лять сии две долж­но­сти, то послед­няя есть самая нуж­ней­шая: и, к сты­ду наше­му ска­зать долж­но, что стряп­чие быва­ют тяжу­щим­ся полез­нее. По край­ней мере, при обще­на­род­ных судах нет сего зло­употреб­ле­ния: как тот, кто изла­гал дело, так и тот, кто дока­зы­вал оное, гла­ша­та­ем вызы­ва­ют­ся к состя­за­нию.

[8] Итак, для сего потреб­но иметь, во-пер­вых, ум ско­рый и обо­рот­ли­вый, при­сут­ст­вие духа и ост­ро­ту. Здесь не раз­мыш­лять, а тот­час гово­рить надоб­но, и быть в готов­но­сти отра­жать уда­ры про­тив­ни­ка. Поче­му, если Ора­то­ру при вся­ком слу­чае над­ле­жит совер­шен­но с.474 знать сущ­ность защи­щае­мо­го им дела, то при состя­за­нии осо­бен­но нуж­но иметь в виду и место, и вре­мя, и пись­мен­ные дока­за­тель­ства и все про­чие обсто­я­тель­ства. […]

[10] Искус­ный состя­за­тель дол­жен быть чужд запаль­чи­во­сти. Ибо ника­кая страсть столь­ко не помра­ча­ет разу­ма, как гнев; она часто застав­ля­ет нас уда­лять­ся от насто­я­ще­го наше­го пред­ме­та, и выры­ва­ет у нас, нам же пре­до­суди­тель­ные уко­риз­ны и неле­по­сти, кото­рые в самих судьях неред­ко про­из­во­дят него­до­ва­ние. Здесь полез­нее уме­рен­ность, а ино­гда и тер­пе­ние. Воз­ра­же­ния про­тив­ни­ка не столь­ко опро­вер­гать, но и пре­не­бре­гать, ослаб­лять, обра­щать в смех мож­но; нигде разум­ные шут­ки не быва­ют столь­ко умест­ны. Про­тив свар­ли­вых и наг­лых про­тив­ни­ков надоб­но быть сме­лым и твер­дым. [11] Ибо есть люди при спо­рах столь­ко запаль­чи­вые, что кри­ком сво­им заглу­ша­ют наш голос, пре­ры­ва­ют наши речи, и таким обра­зом при­во­дят все в бес­по­рядок: как под­ра­жать им, так и остав­лять их дер­зость без вся­ко­го отпо­ру, не сове­тую; в сем слу­чае над­ле­жит часто обра­щать­ся к судьям, особ­ли­во к пред­седа­тель­ст­ву­ю­щим, и про­сить, чтобы каж­до­му при­ка­за­но было гово­рить в свою оче­редь: пока­зы­вать при сем излиш­нюю тер­пе­ли­вость и с.475 кротость есть знак сла­бо­сти и мало­ду­шия, и часто нам изме­ня­ет.

[12] Наи­бо­лее же одер­жи­ва­ет­ся верх в состя­за­нии ост­ро­тою ума: конеч­но, сего дара не даст нау­ка. При­род­ная спо­соб­ность не при­об­ре­та­ет­ся уче­ни­ем; одна­ко нау­ка ей помо­га­ет. [13] Итак, здесь над­ле­жит осо­бен­но иметь пред гла­за­ми сущ­ность наше­го дела и цель, нами пред­по­ло­жен­ную: ибо, дер­жась сего пра­ви­ла, не вой­дем в непри­стой­ную ссо­ру, потра­тим в напрас­ных сва­рах вре­ме­ни, кото­рое на защи­ще­ние наше­го дела употре­бить долж­ны, напро­тив еще вос­поль­зо­вать­ся можем, если сопер­ник наш впа­дет в сию погреш­ность. [14] У нас будет все почти в готов­но­сти для отра­же­ния, когда раз­мыс­лим при­леж­но, что́ или ска­зать нам про­тив­ник может, или что́ мы отве­чать долж­ны. Ино­гда Ора­то­ры при­бе­га­ют и к такой хит­ро­сти, что неко­то­рые, в речи нароч­но опу­щен­ные дово­ды, вдруг и неча­ян­но выстав­ля­ют в состя­за­нии; сие упо­доб­ля­ет­ся неожи­дан­ным, при воен­ных слу­ча­ях, вылаз­кам и заса­дам. Но к тако­му посо­бию при­бе­гать над­ле­жит тогда, когда на те дово­ды отве­чать тот же час немож­но сопер­ни­ку; и на кото­рые мог бы он отве­чать, если б дано было ему вре­мя при­гото­вить­ся. Что ж каса­ет­ся до вер­ных и твер­дых с.476 дово­дов, то все­го луч­ше употреб­лять их, не мед­ля, при самом нача­ле речи, дабы мож­но было повто­рять их чаще и в про­дол­же­ние оной.

[15] Мне кажет­ся, не нуж­но почти напо­ми­нать, чтобы состя­за­тель не был свар­лив и крик­лив, како­вых нахо­дим меж­ду без­гра­мот­ны­ми и невеж­да­ми. Ибо такая строп­ти­вость хотя затруд­ня­ет про­тив­ни­ка, но не мень­ше того раз­дра­жа­ет и судью. Бес­по­лез­но и даже вред­но спо­рить упор­но о том, чего дока­зать немож­но. [16] Луч­ше усту­пить, где необ­хо­ди­мость застав­ля­ет поко­рить­ся; если при оспа­ри­ва­нии мно­гих ста­тей в нашем деле, в спра­вед­ли­во­сти одной при­зна­ем­ся, тем боль­шее дове­рие вну­ша­ем к себе и в защи­ще­нии про­чих ста­тей; если же оспа­ри­ва­ет­ся и одна, то мы сво­ею уступ­чи­во­стью пре­кло­ним судей ока­зать нам снис­хо­ди­тель­ность при самом при­го­во­ре. Ибо защи­щать с упор­ст­вом, особ­ли­во види­мый про­сту­пок, есть новый про­сту­пок.

[17] При жар­ких спо­рах, нема­лая догад­ка состо­ит и в том, чтоб погре­щаю­ще­го сопер­ни­ка задер­жи­вать долее в его лож­ном мне­нии, и давать ему лас­кать­ся тщет­ною надеж­дою победы. Поче­му искус­но при­тво­ря­ем­ся, буд­то бы недо­ста­ет у нас неко­то­рых пись­мен­ных дока­за­тельств. Он не пре­минет насто­я­тель­но тре­бо­вать их, как реши­тель­ных с с.477 нашей сто­ро­ны дово­дов, кото­рые, быв неожи­дан­но пред­став­ле­ны, дадут пол­ный делу наше­му пере­вес. [18] Можем так­же в ином согла­шать­ся с про­тив­ни­ком, дабы его такою уступ­кою отвлечь от силь­ней­ших воз­ра­же­ний. Ино­гда пред­ла­га­ем ему два вопро­са, из коих на кото­рый бы он ни отве­чал, ответ дол­жен быть в его невы­го­ду: к сему с бо́льшим успе­хом можем при­бег­нуть в состя­за­нии, неже­ли в самой речи: ибо в речи мы сами себе ответ­ст­ву­ем, а в состя­за­нии как бы свя­зы­ваем супро­тив­ни­ка соб­ст­вен­ным его при­зна­ни­ем.

[19] Даль­но­вид­ный Ора­тор осо­бен­но при­ме­ча­ет, какие дово­ды дела­ют впе­чат­ле­ние в судье, и какие им не одоб­ря­ют­ся: сие часто мож­но усмот­реть из его лица, ино­гда же из вырвав­ше­го­ся у него сло­ва или неко­е­го тело­дви­же­ния. Тогда на бла­го­при­ят­ст­ву­ю­щие нам дока­за­тель­ства наи­бо­лее опи­рать­ся, а от невы­год­ных для нас со вся­кою осто­рож­но­стью устра­нять­ся над­ле­жит: как дела­ют вра­чи, кои про­дол­жа­ют и пере­ста­ют давать лекар­ства, смот­ря по тому, при­ни­ма­ет ли их при­ро­да или отвер­га­ет. [20] Еже­ли ино­гда пред­ло­жен­ный вопрос решить быва­ет затруд­ни­тель­но, то вво­дим иный вопрос, и на него, если мож­но, все вни­ма­ние судьи обра­ща­ем. Ибо, когда нель­зя дать удо­вле­тво­ри­тель­но­го отве­та, ниче­го с.478 ино­го делать не оста­ет­ся, как и супро­тив­ни­ка сво­его при­ве­сти в такое же поло­же­ние.

[21] Упраж­нять­ся в сем деле гораздо удоб­нее. Ибо часто можем с вели­кою поль­зою, согла­сясь с при­я­те­лем или с кем-нибудь из соуче­ни­ков сво­их, взять пред­мет под­лин­ной или выду­ман­ной тяж­бы, и защи­щать про­тив­ные сто­ро­ны посред­ст­вом состя­за­ния: что самое даже в про­стом роде раз­би­ра­тельств делать мож­но.

[22] Нако­нец стряп­че­му нуж­но знать и то, в каком поряд­ке изла­гать пред судья­ми состя­за­тель­ные дово­ды. В сем слу­чае наблюдать долж­но тот же спо­соб, какой пока­за­ли мы, гово­ря о про­чих дока­за­тель­ствах, то есть, силь­ней­ши­ми и начи­нать и окан­чи­вать над­ле­жит. Ибо в нача­ле воз­буж­да­ем в судье нуж­ное к нам дове­рие, а при кон­це рас­по­ла­га­ем его к про­из­не­се­нию бла­го­при­ят­но­го при­го­во­ра.

с.479

[VI. 5. 1] Изло­жив, сколь­ко доз­во­ли­ли мои спо­соб­но­сти, неко­то­рые для сего настав­ле­ния, я неукос­ни­тель­но при­сту­пил бы Рас­по­ло­же­нию, как тре­бу­ет того самый порядок; если бы от тех, кои после Изо­бре­те­ния пола­га­ют непо­сред­ст­вен­но и Суж­де­ние, не опа­сал­ся наре­ка­ния, что сию часть опу­стил по нера­де­нию: хотя оная так свя­за­на и так сме­ша­на со все­ми частя­ми мое­го сочи­не­ния, что ни в мыс­лях, ни в сло­вах отде­лить ее от про­чих немож­но; а сверх того я пола­гаю, что для сего, как для вку­са и обо­ня­ния, нель­зя пре­по­дать пра­вил. [2] Итак, мы здесь пока­жем толь­ко, чего где дер­жать­ся и чего осте­ре­гать­ся над­ле­жит, дабы Суж­де­ние тем руко­вод­ст­во­вать­ся мог­ло. Осо­бен­но же пред­пи­сы­вать, чтоб не поку­шать­ся на невоз­мож­ное, избе­гать в дока­за­тель­ствах того, что про­тив­но нашей выго­де, или что может кло­нить­ся в обо­юд­ную поль­зу; не употреб­лять тем­ных и несвой­ст­вен­ных с.480 выра­же­ний, пред­пи­сы­вать осо­бен­но и в подроб­но­сти не нуж­но пото­му, что сие над­ле­жит отне­сти к чув­ствам, кото­рые ника­ки­ми пра­ви­ла­ми не руко­вод­ст­ву­ют­ся.

[3] Суж­де­ние от раз­мыш­ле­ния раз­нит­ся, по мне­нию мое­му, толь­ко тем, что пер­вое отно­сит­ся до вещей, кото­рые сами себя пока­зы­ва­ют, а вто­рое до вещей скры­тых, или и совсем еще несу­ще­ст­ву­ю­щих; что суж­де­ние быва­ет часто досто­вер­но; раз­мыш­ле­ние же есть умст­во­ва­ние, изда­ле­ка взя­тое, и по боль­шей части взве­ши­ваю­щее и срав­ни­ваю­щее мно­гие вещи, и пото­му заклю­ча­ет в себе как изо­бре­те­ние, так и рас­суж­де­ние.

[4] Но здесь нель­зя осно­вать­ся на сих общих пра­ви­лах. Ибо раз­мыш­ле­ние рож­да­ет­ся от обсто­я­тельств, кото­рые часто встре­ча­ют­ся в то самое вре­мя, как нам гово­рить надоб­но. Цице­рон не без глу­бо­ко­го раз­мыш­ле­ния хотел луч­ше сокра­тить про­из­вод­ство суда над Верре­сом, неже­ли про­дол­жить оное до того года, в кото­рый Гор­тен­зий, защит­ник его, дол­жен­ст­во­вал быть Кон­су­лом. [5] Да и во всех судеб­ных речах раз­мыш­ле­ние зани­ма­ет пер­вое и важ­ней­шее место. Ибо что́ ска­зать, о чем умол­чать, что отло­жить, чего тре­бо­вать, зави­сит от раз­мыш­ле­ния: выгод­нее ли отри­цать, или защи­щать дело: где употре­бить при­ступ, и с.481 какой; где нуж­но повест­во­ва­ние, и в каком виде: осно­вы­вать­ся преж­де на стро­го­сти зако­нов, или на есте­ствен­ной спра­вед­ли­во­сти: какой наблюдать повсюду порядок: выгод­нее ли гово­рить рез­ко, или крот­ко, или даже уни­жен­но, или ко все­му при­ме­нять­ся. [6] Но я и о сем, где поз­во­ля­ло при­ли­чие, изло­жил мои мыс­ли, да и впо­след­ст­вии не опу­щу того без заме­ча­ния. Теперь же при­ве­ду неко­то­рые при­ме­ры, кои объ­яс­нят то, чего пра­ви­ла­ми пока­зать не наде­юсь.

[7] Похва­ля­ет­ся раз­мыш­ле­ние в Демо­сфене, когда он, сове­туя Афи­ня­нам про­дол­жать вой­ну, для них несчаст­ли­вую, дока­зы­ва­ет, что они досе­ле ниче­го еще не сде­ла­ли с бла­го­ра­зу­ми­ем. Ибо опу­ще­ние мог­ло быть поправ­ле­но. А если бы ска­зал, что с их сто­ро­ны ника­ко­го опу­ще­ния не было, то отнял бы у них всю надеж­ду на буду­щие успе­хи. [8] Так­же, опа­са­ясь оскор­бить народ Афин­ский, если бы стал уко­рять его в нера­де­нии под­дер­жи­вать сво­бо­ду Рес­пуб­ли­ки, он обра­тил речь свою на похва­лу пред­ков, кои доб­лест­но пра­ви­ли дела­ми обще­ст­вен­ны­ми. Тогда и с удо­воль­ст­ви­ем слу­ша­ли его, и, как и есте­ствен­но, одоб­ряя луч­шие поступ­ки, сты­ди­лись худ­ших.

[9] Речь Цице­ро­на за Клу­ен­ция одна может слу­жить вме­сто мно­гих при­ме­ров. Ибо чему с.482 в ней наи­бо­лее удив­лять­ся долж­но? Изло­же­нию ли, или пер­во­му изло­же­нию, кото­рым у мате­ри, угне­тав­шей сына сво­ею вла­стью, отнял все дове­рие? Или тому, что подо­зре­ние, падав­шее на Клу­ен­ция в под­ку­пе судей, почел луч­ше обра­тить в невы­го­ду про­тив­ной сто­ро­ны, неже­ли отри­цать оное по при­чине дав­но извест­ной худой о нем мол­вы, как он сам о том изъ­яс­ня­ет­ся? Или тому, что в деле столь нена­вист­ном употре­бил закон в свою поль­зу после всех дру­гих дока­за­тельств, како­вой род защи­ще­ния мог бы при нача­ле оскор­бить судей, к тому непри­уготов­лен­ных? Или тому, что сам свиде­тель­ст­ву­ет, что он сде­лал то про­тив воли Клу­ен­ция? Что́ ска­зать о речи его за Мило­на? [10] Он не хотел изла­гать дела преж­де, неже­ли очи­стил под­суди­мо­го от всех дото­ле быв­ших обви­не­ний, обра­ща­ет на Кло­дия всю вину умыш­лен­но­го убий­ства, хотя в самом деле поеди­нок был слу­чай­ный; похва­ля­ет дей­ст­вие, одна­ко отри­ца­ет в Милоне наме­ре­ние про­из­ве­сти оное; не вла­га­ет в уста Мило­ну ни просьб, ни жалоб, но сам от себя про­из­но­сит оные.

[11] В заклю­че­ние ска­жу, что не толь­ко в сло­ве, но и во всех делах наших, все­го нуж­нее раз­мыш­ле­ние: без сего осно­ва­ния тщет­ны все про­чие нау­ки: и полез­нее бла­го­ра­зу­мие без с.483 уче­ния, неже­ли уче­ние без бла­го­ра­зу­мия. Оно науча­ет пока­зы­вать, как при­но­рав­ли­вать речь нашу к месту, вре­ме­ни и лицам. Но как сей пред­мет тре­бу­ет про­стран­ней­ших изъ­яс­не­ний, и име­ет мно­го обще­го с обра­зом выра­же­ний, то и обра­тим­ся к нему вто­рич­но, когда ста­нем пре­по­да­вать пра­ви­ла, настав­ля­ю­щие гово­рить при­лич­но.