НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Куда я ни огля­нусь — всюду вижу свиде­тель­ства моей ста­ро­сти. При­ехал я в свою заго­род­ную и стал жало­вать­ся, что доро­го обхо­дит­ся вет­хая построй­ка, а управ­ля­ю­щий отве­ча­ет мне, что тут виною не его небреж­ность — он дела­ет все, да усадь­ба ста­ра. Усадь­ба эта вырос­ла под мои­ми рука­ми; что же меня ждет, если до того искро­ши­лись кам­ни — мои ровес­ни­ки? (2) В серд­цах я ухва­тил­ся за пер­вый попав­ший­ся повод раз­бра­нить его: «А об этих пла­та­нах явно никто не забо­тил­ся: на них и лист­вы нет, и сучья такие высох­шие и узло­ва­тые, и ство­лы такие жал­кие и облез­лые! Не было бы это­го, если бы кто-нибудь их ока­пы­вал и поли­вал!» — Он же кля­нет­ся моим гени­ем¹, что все дела­ет, уха­жи­ва­ет за ними, ниче­го не упус­кая, — но дере­вья-то ста­рые! А пла­та­ны эти, меж­ду нами гово­ря, сажал я сам, я видел на них пер­вый лист. (3) Пово­ра­чи­ва­юсь к две­рям. «А это кто, — спра­ши­ваю, — такой дрях­лый? Пра­виль­но сде­ла­ли, что поме­сти­ли его в сенях: ведь он уже смот­рит за две­ри. Откуда ты его взял? Какая тебе радость выно­сить чужо­го мерт­ве­ца?» А тот в ответ: «Ты что, не узнал меня? Ведь я — Фели­ци­он, это мне ты все­гда дарил кукол на сатур­на­лии; я сын управ­ля­ю­ще­го Фило­си­та, твой люби­мец». — «Ясное дело, — гово­рю я, — он бредит! Это он-то еще малы­шом стал моим любим­цем? Впро­чем, очень может быть: ведь у него как раз выпа­да­ют зубы».

(4) Вот чем обя­зан я сво­ей заго­род­ной: куда бы ни огля­нул­ся, — все пока­зы­ва­ло мне, как я стар. Что ж, встре­тим ста­рость с рас­про­стер­ты­ми объ­я­ти­я­ми: ведь она пол­на наслаж­де­ний, если знать, как ею поль­зо­вать­ся. Пло­ды для нас вкус­нее все­го, когда они на исхо­де; дети кра­си­вей все­го, когда кон­ча­ет­ся дет­ство. Люби­те­лям выпить милее все­го послед­няя чаша, от кото­рой они идут ко дну, кото­рая довер­ша­ет опья­не­ние. (5) Вся­кое наслаж­де­нье свой самый отрад­ный миг при­бе­ре­га­ет под конец. И воз­раст самый при­ят­ный тот, что идет под уклон, но еще не катит­ся в про­пасть. Да и тот, что сто­ит у послед­ней чер­ты, не лишен, по-мое­му, сво­их наслаж­де­ний, — либо же все наслаж­де­нья заме­ня­ет отсут­ст­вие нуж­ды в них. Как слад­ко уто­мить все свои вожде­ле­нья и отбро­сить их! (6) Ты воз­ра­зишь мне: «Тягост­но видеть смерть перед гла­за­ми». Но, во-пер­вых, она долж­на быть перед гла­за­ми и у ста­ри­ка, и у юно­ши — ведь вызы­ва­ют нас не по воз­раст­но­му спис­ку. Во-вто­рых, нет ста­ри­ков столь дрях­лых, чтобы им зазор­но было наде­ять­ся на лиш­ний день. Каж­дый день — это сту­пень жиз­ни, весь наш век разде­лен на части и состо­ит из кру­гов, мень­ших и бо́льших, охва­ты­ваю­щих мень­шие. Один из них обни­ма­ет все про­чие — он тянет­ся от дня рож­де­ния до дня смер­ти; еще один выде­ля­ет годы отро­че­ства; есть и такой, что заклю­ча­ет в себе наше дет­ство; есть, нако­нец, про­сто год с его четырь­мя вре­ме­на­ми; годо­вые кру­ги, умно­жа­ясь, состав­ля­ют жизнь. Месяц очер­чен мень­шей окруж­но­стью, тес­нее всех круг одно­го дня, но и тот идет от нача­ла к кон­цу, от вос­хо­да к зака­ту. (7) Поэто­му Герак­лит, полу­чив­ший про­зви­ще из-за тем­но­го смыс­ла сво­их речей², гово­рит: «Один день равен вся­ко­му дру­го­му». Каж­дый пони­ма­ет это на свой лад. Один гово­рит, что дни рав­ны по чис­лу часов, и не лжет: ведь коль ско­ро день — это два­дцать четы­ре часа, то все дни непре­мен­но рав­ны меж­ду собой, так как к ночи при­бав­ля­ет­ся столь­ко часов, на сколь­ко убы­ва­ет день. Дру­гой гово­рит, что любой день равен всем про­чим по сход­ству: в самом про­тя­жен­ном вре­ме­ни нет ниче­го тако­го, чего нель­зя най­ти в одних сут­ках, то есть ниче­го, кро­ме дня и ночи, кото­рые оно в череде обра­ще­ний мира мно­жит, но не изме­ня­ет, раз­ве что дела­ет день коро­че, ночь длин­нее или наобо­рот. (8) Пото­му каж­дый день нуж­но про­во­дить так, слов­но он замы­ка­ет строй, завер­ша­ет чис­ло дней нашей жиз­ни. Когда Паку­вий³, при­сво­ив­ший Сирию, пиро­вал и пьян­ст­во­вал, справ­ляя по само­му себе помин­ки, его уно­си­ли от сто­ла в спаль­ню под руко­плес­ка­ния его любов­ни­ков, пев­ших под музы­ку: βε­βίωται, βε­βίωται*. И каж­дый день он устра­и­вал себе такой вынос. (9) Мы же то, что он делал от нечи­стой сове­сти, долж­ны делать с чистой душой и, отправ­ля­ясь ко сну, гово­рить весе­ло и радост­но:

А если бог пода­рит нам и зав­траш­ний день, при­мем его с радо­стью. Счаст­ли­вей всех тот, кто без тре­во­ги ждет зав­траш­не­го дня: он уве­рен, что при­над­ле­жит сам себе. Кто ска­зал «про­жи­та жизнь», тот каж­дое утро про­сы­па­ет­ся с при­бы­лью.

(10) Но пора уже кон­чать пись­мо. Ты спро­сишь: «Неуже­ли оно при­дет ко мне без подар­ка?» Не бой­ся: что-нибудь оно да при­не­сет. Нет, как мог я так ска­зать? Не что-нибудь, а мно­го! Ведь что луч­ше изре­че­ния, кото­рое я ему вру­чаю для пере­да­чи тебе: «Жить в нуж­де пло­хо, но толь­ко нет нуж­ды жить в нуж­де». А поче­му нет нуж­ды? Пото­му что к сво­бо­де повсюду откры­ты доро­ги, корот­кие и лег­кие. Побла­го­да­рим бога за то, что никто не может навя­зать нам жизнь и мы в силах посра­мить нуж­ду. — (11) Ты воз­ра­зишь мне: «Это сло­ва Эпи­ку­ра; на что тебе чужое?» — Что истин­но, то мое. Я не уста­ну пот­че­вать тебя Эпи­ку­ром, и пусть зна­ют все, кто сле­по твер­дит его сло­ва и ценит их не за то, что в них ска­за­но, а за то, кем они ска­за­ны: луч­шее при­над­ле­жит всем. Будь здо­ров.