НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XXIX

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты спра­ши­ва­ешь о нашем Мар­цел­лине¹ и хочешь узнать, что он поде­лы­ва­ет. Он ред­ко к нам захо­дит — по той одной при­чине, что боит­ся услы­шать прав­ду. Но эта опас­ность ему уже не гро­зит: ведь неза­чем раз­го­ва­ри­вать с тем, кто не станет слу­шать. Пото­му-то неред­ко и сомне­ва­ют­ся насчет Дио­ге­на и про­чих кини­ков, кото­рые со все­ми чув­ст­во­ва­ли себя воль­но и уве­ще­ва­ли каж­до­го встреч­но­го: сле­до­ва­ло ли им делать так? (2) Что тол­ку выго­ва­ри­вать глу­хо­му или немо­му от рож­де­ния либо от болез­ни? — Ты спро­сишь: «К чему мне беречь сло­ва? Ведь они ниче­го не сто­ят! Мне не дано знать, помо­гут ли мои уго­во­ры тому или это­му, но я знаю, что, уго­ва­ри­вая мно­гих, кому-нибудь да помо­гу. Нуж­но вся­ко­му про­тя­ги­вать руку, и не может быть, чтобы из мно­гих попы­ток ни одна не при­нес­ла успе­ха». — (3) Нет, Луци­лий, я не думаю, чтобы вели­ко­му чело­ве­ку сле­до­ва­ло так посту­пать: вли­я­ние его будет подо­рва­но и поте­ря­ет силу сре­ди тех, кого мог­ло бы испра­вить, не будь оно преж­де изно­ше­но. Стре­лок из лука дол­жен не изред­ка попа­дать, но изред­ка давать про­мах. Если цели дости­га­ешь слу­чай­но — какое же это искус­ство! А муд­рость — искус­ство: пусть она метит навер­ня­ка, пусть выби­ра­ет таких, кто на что-то спо­со­бен, и отсту­пит­ся от тех, в ком отча­я­лась, но не сра­зу, а испро­бо­вав послед­ние сред­ства даже после того, как отча­ет­ся.

(4) В Мар­цел­лине я пока еще не отча­ял­ся. Его и сей­час мож­но спа­сти, но толь­ко если немед­ля протя­нуть ему руку. Прав­да, есть опас­ность, что он и спа­си­те­ля утянет, — так вели­ки его даро­ва­ния, уже обра­тив­ши­е­ся, одна­ко, к поро­ку. Все же я пой­ду на риск и осме­люсь пока­зать ему все его язвы. (5) Он посту­пит, как все­гда: при­зо­вет на помощь свои шуточ­ки, от кото­рых и скор­бя­щий рас­сме­ет­ся, будет поте­шать­ся спер­ва над собой, потом над нами, зара­нее ска­жет все, что я соби­рал­ся ска­зать. Он обы­щет все наши шко­лы и каж­до­го фило­со­фа попрекнет подач­кой, подруж­кой, лаком­ст­вом; одно­го он пока­жет мне в посте­ли, дру­го­го — в кабач­ке, третье­го — в при­хо­жей. (6) Он пока­жет мне слав­но­го фило­со­фа Ари­сто­на², кото­рый читал свои рас­суж­де­ния толь­ко с носи­лок, пото­му что дру­го­го вре­ме­ни для обна­ро­до­ва­ния сво­их трудов выбрать не мог. Когда Скав­ра³ спро­си­ли, к како­му уче­нию при­мы­ка­ет Ари­стон, тот ска­зал: «Уж во вся­ком слу­чае не к пери­па­те­ти­кам!»⁴ Когда осве­до­ми­лись, что дума­ет о том же Юлий Гре­цин⁵, чело­век заме­ча­тель­ный, он отве­тил, буд­то речь шла о гла­ди­а­то­ре в колес­ни­це: «Не могу ска­зать; ведь я не знаю, на что он спо­со­бен пешим». (7) Он будет колоть мне гла­за име­на­ми всех бро­дя­чих шутов, кото­рым луч­ше бы вовсе не зани­мать­ся фило­со­фи­ей, чем тор­го­вать ею. Но я решил стер­петь все обиды. Пусть он меня рас­сме­шит, — я, может быть, застав­лю его пла­кать, а если он не пере­станет сме­ять­ся, то я, как ни пло­хо дело, пора­ду­юсь, что его постиг такой весе­лый род безу­мия. Впро­чем, весе­лость эта нена­дол­го: при­смот­рись к тако­му чело­ве­ку и увидишь, как без­удерж­ный смех через мгно­ве­нье сме­ня­ет­ся без­удерж­ным бешен­ст­вом. (8) Я наме­рен взять­ся за него и дока­зать, насколь­ко выше была бы ему цена, когда б тол­па цени­ла его пони­же. Если я и не иско­ре­ню его поро­ки, то обуздаю их: пусть они не исчез­нут, но хоть уйдут на вре­мя, — а может быть, они и исчез­нут, если при­вык­нут ухо­дить. Да и пере­дыш­ка­ми нель­зя пре­не­бре­гать: тяже­ло­боль­ным вре­мен­ное улуч­ше­ние заме­ня­ет здо­ро­вье.

(9) А пока я готов­люсь взять­ся за него, ты сам — ведь ты и можешь, и пони­ма­ешь, от чего ушел и к чему при­шел, и поэто­му дога­ды­ва­ешь­ся, куда при­дешь впредь, — ты сам совер­шен­ст­вуй свой нрав, воз­вы­шай душу, будь сто­ек, что бы тебя ни пуга­ло. Не смей пере­счи­ты­вать всех, кто тебе стра­шен. Не глуп ли, по-тво­е­му, тот, кто боит­ся мно­гих там, где мож­но прой­ти лишь пооди­ноч­ке? Так же и к тво­ей смер­ти доступ открыт толь­ко одно­му, сколь­ко бы вра­гов тебе ни угро­жа­ло. Так уж устро­и­ла при­ро­да: одну жизнь она тебе дала, одну и отни­мет.

(10) Был бы в тебе стыд, — ты отсро­чил бы мне послед­ний взнос. Но и я не буду скряж­ни­чать, пога­шая оста­ток дол­га, и вру­чу тебе все, что с меня сле­ду­ет. — «Нико­гда я не хотел нра­вить­ся наро­ду — ведь народ не любит того, что я знаю, а я не знаю того, что любит народ». — (11) «Кто же это?» — спро­сишь ты. Как буд­то тебе неиз­вест­но, кому я при­ка­зы­ваю. — Эпи­ку­ру! Но то же самое под­твер­дят тебе в один голос из всех домов: и пери­па­те­ти­ки, и ака­де­ми­ки, и сто­и­ки, и кини­ки. Как может быть дорог наро­ду тот, кому доро­га доб­ро­де­тель? Бла­го­склон­ность наро­да ина­че, как постыд­ны­ми улов­ка­ми, не при­об­ре­тешь. Тол­пе нуж­но упо­до­бить­ся: не при­знав сво­им, она тебя и не полю­бит. Дело не в том, каким ты кажешь­ся про­чим, а в том, каким сам себе кажешь­ся. Толь­ко низ­ким путем мож­но снис­кать любовь низ­ких. (12) Что же даст тебе хва­ле­ная фило­со­фия, высо­чай­шая из всех наук и искусств? А вот что: ты пред­по­чтешь нра­вить­ся само­му себе, а не наро­ду, будешь взве­ши­вать суж­де­ния, а не счи­тать их, будешь жить, не боясь ни богов, ни людей, и либо победишь беды, либо поло­жишь им конец. А если я уви­жу, что бла­го­склон­ные голо­са тол­пы пре­воз­но­сят тебя, если при тво­ем появ­ле­нии под­ни­ма­ют­ся кри­ки и руко­плес­ка­ния, каки­ми награж­да­ют мимов, если тебя по все­му горо­ду будут рас­хва­ли­вать жен­щи­ны и маль­чиш­ки, — как же мне не пожа­леть тебя? Ведь я знаю, каким путем попа­да­ют во все­об­щие любим­цы! Будь здо­ров.