НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XXXVI

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Обо­д­ри тво­е­го дру­га, чтобы он всем сво­им бла­го­род­ным серд­цем пре­зи­рал хуля­щих его за то, что он избрал без­вест­ность и досуг, что отка­зал­ся от почет­ной долж­но­сти и, хотя мог под­нять­ся выше, пред­по­чел все­му покой. С каж­дым днем им будет все яснее, что он заклю­чил сдел­ку к сво­ей выго­де. Те, кому завиду­ют, то и дело меня­ют­ся: одних вытес­ня­ют, дру­гие пада­ют. Сча­стье — вещь бес­по­кой­ная: оно само себе не дает ни отды­ха, ни сро­ка и на мно­же­ство ладов тре­во­жит наш ум. Каж­до­го оно застав­ля­ет за чем-нибудь гнать­ся: одних — за вла­стью, дру­гих — за рос­ко­шью, пер­вых делая спе­си­вы­ми, вто­рых — изне­жен­ны­ми, но губя и тех и этих.

—(2) «Но ведь неко­то­рые хоро­шо его пере­но­сят». — Да, так же, как хмель. Ни за что не поз­во­ляй убедить себя, буд­то счаст­лив тот, кого мно­гие домо­га­ют­ся: ведь к тако­му схо­дят­ся, слов­но к озе­ру, из кото­ро­го чер­па­ют воду и мутят ее. — «Люди назы­ва­ют его пусто­ду­мом и празд­но­люб­цем». — Но ведь ты зна­ешь, что иные гово­рят все наобо­рот и речи их име­ют про­ти­во­по­лож­ный смысл. Кого они назы­ва­ли счаст­ли­вым, был ли счаст­лив? (3) Какая нам забота в том, что неко­то­рым его нрав пока­жет­ся слиш­ком суро­вым и угрю­мым? Ари­стон¹ гово­рил, что пред­по­чи­та­ет юно­шу мрач­но­го весе­ло­му и, на взгляд тол­пы, любез­но­му. Если моло­дое вино кажет­ся рез­ким и терп­ким, оно станет хоро­шим, а то, что нра­вит­ся еще до роз­ли­ва, ока­зы­ва­ет­ся нестой­ким. Так пусть его зовут угрю­мым и счи­та­ют вра­гом сво­е­му успе­ху: со вре­ме­нем эта угрю­мость обер­нет­ся хоро­шей сто­ро­ной. Лишь бы он упор­но упраж­нял­ся в доб­ро­де­те­ли и впи­ты­вал бла­го­род­ные нау­ки — не те, кото­ры­ми доволь­но окро­пить­ся, а те, кото­рые душа долж­на вобрать в себя. (4) Теперь самое вре­мя учить­ся. — «Как так? Раз­ве быва­ет вре­мя, когда учить­ся неза­чем?» — Нет, но если во вся­ком воз­расте при­лич­но зани­мать­ся нау­кой, то не во вся­ком — идти в обу­че­ние. Стыд­но и смеш­но смот­реть, как ста­рик берет­ся за азбу­ку. В моло­до­сти сле­ду­ет копить, а в ста­ро­сти — поль­зо­вать­ся.

Чем луч­ше бла­го­да­ря тебе станет он, тем боль­ше ты и себе при­не­сешь поль­зы. Гово­рят, что бла­го­де­я­ния само­го высо­ко­го свой­ства — их-то и нуж­но доби­вать­ся и ока­зы­вать — рав­но полез­ны и бла­го­де­те­лю, и бла­го­де­тель­ст­ву­е­мо­му. (5) Нако­нец, он уже не в сво­ей воле: ведь сло­во дано! Не так стыд­но обма­нуть заи­мо­дав­цев, разо­рив­шись, как обма­нуть доб­рую надеж­ду. Чтобы запла­тить дол­ги, куп­цу нуж­но удач­ное пла­ва­ние, зем­ледель­цу — пло­до­ро­дье возде­лы­вае­мых полей и бла­го­при­ят­ная пого­да, а ему, чтобы рас­кви­тать­ся, нуж­на толь­ко доб­рая воля. (6) Над нра­ва­ми чело­ве­ка фор­ту­на не власт­на. Пусть он исправ­ля­ет их ради того, чтобы его душа в наи­боль­шем спо­кой­ст­вии мог­ла достичь совер­шен­ства, когда уже ника­ких чувств не вызы­ва­ют ни при­бы­ли, ни убыт­ки и состо­я­нье ее не меня­ет­ся, как бы ни шли дела, когда чело­век сто­ит выше сво­их обсто­я­тельств, если даже его осы­пать все­ми обще­при­знан­ны­ми бла­га­ми, и не теря­ет вели­чия, если слу­чай отни­мет у него эти бла­га, все или отча­сти. (7) Если бы он родил­ся в Пар­фии, то с мла­ден­че­ства натя­ги­вал бы лук, если бы в Гер­ма­нии, — то в дет­стве уже зама­хи­вал­ся бы лег­ким копьем, а живи он во вре­ме­на наших пра­щу­ров, ему при­шлось бы выучить­ся ска­кать вер­хом и бить­ся вру­ко­паш­ную. Каж­до­го пове­ли­тель­но побуж­да­ет к это­му вос­пи­та­ние, при­ня­тое у его пле­ме­ни.

(8) О чем же надо ему раз­мыш­лять? О том, что помо­га­ет нам про­тив любо­го ору­жия, про­тив вся­ко­го вра­га, — о пре­зре­нии к смер­ти. В ней, несо­мнен­но, заклю­че­но нечто ужас­ное, пора­жаю­щее наши души, от при­ро­ды наде­лен­ные любо­вью к самим себе, — ведь не было бы нуж­ды гото­вить­ся к смер­ти и соби­рать силы, если бы мы доб­ро­воль­но стре­ми­лись к ней по безот­чет­но­му побуж­де­нию, как стре­мят­ся к сохра­не­нию жиз­ни. (9) Чтобы в слу­чае надоб­но­сти воз­ле­жать на розах со спо­кой­ной душой, учить­ся не нуж­но. Зака­ля­ют­ся затем, чтобы не посра­мить вер­но­сти под пыт­кой, чтобы в слу­чае надоб­но­сти всю ночь про­сто­ять на валу в карау­ле, ино­гда даже ране­ным, и не опи­рать­ся на копье, пото­му что едва скло­нишь­ся хоть на какой-то посох, немед­ля под­кра­ды­ва­ет­ся сон. В смер­ти нет ниче­го пло­хо­го — ведь дол­жен быть некто, кому было бы от нее пло­хо. (10) А если в тебе так силь­но жела­ние жить доль­ше, то поду­май вот о чем: ничто исче­заю­щее с наших глаз не уни­что­жа­ет­ся — все скры­ва­ет­ся в при­ро­де, откуда оно появи­лось и появит­ся сно­ва. Есть пере­рыв, гибе­ли нет. И смерть, кото­рую мы со стра­хом отвер­га­ем, пре­ры­ва­ет, а не пре­кра­ща­ет жизнь. Опять при­дет день, когда мы сно­ва явим­ся на свет, хоть мно­гие отка­за­лись бы воз­вра­щать­ся, если б не забы­ва­ли все. (11) Поз­же я рас­тол­кую тебе подроб­нее, что все, по-види­мо­сти гиб­ну­щее, лишь изме­ня­ет­ся. А кому пред­сто­ит вер­нуть­ся, тот дол­жен ухо­дить спо­кой­но. Всмот­рись в кру­го­во­рот вещей, вновь спе­ша­щих к преж­не­му: ты увидишь, что в этом мире ничто не уни­что­жа­ет­ся, но толь­ко захо­дит и опять вос­хо­дит. Лето мину­ет, но сле­дую­щий год сно­ва при­во­дит его; зима исче­за­ет, но ее воз­вра­ща­ют зим­ние меся­цы; ночь затме­ва­ет солн­це, но ее немед­ля про­го­ня­ет день. И раз­но­об­раз­ное тече­ние звезд тако­во, что они повто­ря­ют прой­ден­ный путь, и пока одна часть неба идет вверх, дру­гая опус­ка­ет­ся вниз.

(12) Мож­но уже и кон­чать, но я при­бав­лю еще одно: ни мла­ден­цы, ни дети, ни повредив­ши­е­ся в уме смер­ти не боят­ся — и позор тем, кому разум не дает такой же без­мя­теж­но­сти, какую дару­ет глу­пость. Будь здо­ров.