НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXXII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) О тебе я пере­стал тре­во­жить­ся. — Ты спро­сишь, кого из богов взял я пору­чи­те­лем? — Того, конеч­но, кото­рый нико­гда не обма­ны­ва­ет, — душу, полю­бив­шую все спра­вед­ли­вое и бла­гое. Луч­шая часть тво­е­го суще­ства в без­опас­но­сти. Фор­ту­на может тебе повредить, но само­го глав­но­го — как бы ты сам себе не повредил — я не боюсь. Иди, куда напра­вил­ся, и живи, как живешь, спо­кой­но, но не лег­ко. (2) Мне, напри­мер, пусть луч­ше будет пло­хо, чем лег­ко. «Пло­хо» пони­май в том смыс­ле, как при­вык гово­рить народ: тяж­ко, труд­но, в заботах. Мы часто слы­шим такие похва­лы тем, чьей жиз­ни завиду­ют: «Ему живет­ся лег­ко!» Но ведь это зна­чит: «Он чело­век изне­жен­ный!» Поне­мно­гу душа дела­ет­ся дряб­лой и бес­силь­ной, под стать тому без­де­лью и лени, в кото­рых она погряз­ла. Но раз­ве не боль­ше подо­ба­ет мужу даже чрез­мер­ная твер­дость? Изба­ло­ван­ные боят­ся смер­ти — и дела­ют свою жизнь подоб­ной ей. А ведь лежать, отды­хая, и лежать в моги­ле — не одно и то же! — (3) Ты ска­жешь: «Да не луч­ше ли лежать хотя бы так, чем вер­теть­ся в водо­во­ро­те дел?» — И то и дру­гое гибель­но — и судо­ро­га, и столб­няк. По-мое­му, труп и тот, что лежит в бла­го­во­ни­ях, и тот, кото­рый воло­кут крю­ком¹. Досуг без заня­тий нау­ка­ми — смерть и погре­бе­нье зажи­во. (4) Что поль­зы уеди­нить­ся? Как буд­то пово­ды для тре­вог не пого­нят­ся за нами и через моря! В какое убе­жи­ще не про­никнет страх смер­ти? За каки­ми сте­на­ми, в каких под­зе­ме­льях мож­но жить так спо­кой­но, чтобы не боять­ся боли? Где бы ты ни скрыл­ся, вокруг будет шуметь чело­ве­че­ское зло. Мно­го его вне нас, и оно ходит вокруг, чтобы обма­нуть, чтобы настиг­нуть, мно­го и в нас самих, и оно бушу­ет даже сре­ди оди­но­че­ства.

(5) Нуж­но воз­ве­сти вокруг несо­кру­ши­мую сте­ну фило­со­фии, кото­рую фор­ту­на, сколь­ко бы ни била осад­ны­ми оруди­я­ми, не возь­мет нико­гда. В недо­ся­гае­мом месте та душа, что поки­ну­ла все внеш­нее и отста­и­ва­ет свою сво­бо­ду в соб­ст­вен­ной кре­по­сти: ника­кое копье до нее не доле­тит. У фор­ту­ны руки не так длин­ны, как мы дума­ем: ей не схва­тить нико­го, кро­ме тех, кто льнет к ней. (6) Так будем дер­жать­ся от нее как мож­но даль­ше — это удаст­ся сде­лать, толь­ко познав и себя, и при­ро­ду. Пусть каж­дый зна­ет, куда он идет и откуда взял­ся, что для него хоро­шо, что пло­хо, чего он ищет и чего избе­га­ет, что есть разум, отли­чаю­щий то, к чему долж­но стре­мить­ся, от того, чего сле­ду­ет бежать, укро­щаю­щий безу­мие жела­ний и сми­ря­ю­щий жесто­кость стра­хов. (7) Неко­то­рые дума­ют, что они пода­ви­ли все это и без фило­со­фии. Но когда жив­ших без­опас­но испы­та­ет какое-нибудь бед­ст­вие, тогда и будет вырва­но у них позд­нее при­зна­нье. Гром­кие сло­ва уйдут из голо­вы, когда пыта­тель потре­бу­ет протя­нуть руку, когда смерть при­дви­нет­ся бли­же. Тогда мож­но ска­зать: Лег­ко тебе было изда­ле­ка бро­сать вызов бедам! Вот боль, кото­рую ты объ­яв­лял тер­пи­мой! Вот смерть, про­тив кото­рой ты про­из­но­сил муже­ст­вен­ные речи! Сви­стят бичи, бле­щет кли­нок.

(8) А сде­ла­ет его твер­дым неустан­ное раз­мыш­ле­ние, если толь­ко ты будешь упраж­нять не язык, но душу и гото­вить себя к смер­ти, — а сил и муже­ства про­ти­во­сто­ять ей не даст тебе тот, кто сло­вес­ны­ми ухищ­ре­ни­я­ми попы­та­ет­ся убедить тебя, буд­то смерть не есть зло. Пра­во, Луци­лий, луч­ший из людей, при­ят­но посме­ять­ся над эти­ми гре­че­ски­ми глу­по­стя­ми, кото­рые я, к мое­му соб­ст­вен­но­му удив­ле­нью, еще не выбро­сил из голо­вы.

(9) Наш Зенон при­бе­га­ет к тако­му умо­за­клю­че­нию: «Зло не может быть слав­ным, смерть быва­ет слав­ной, зна­чит, смерть не есть зло». — Ты сво­его добил­ся — изба­вил меня от стра­ха! После таких слов я не поко­леб­люсь скло­нить голо­ву под меч. Но не угод­но ли тебе гово­рить серь­ез­нее и не сме­шить иду­ще­го на смерть? Не лег­ко ска­зать, кто глу­пее — тот ли, кто верит, буд­то такой улов­кой пога­сил страх смер­ти, или тот, кто пыта­ет­ся ее рас­пу­тать, слов­но это не чистое празд­но­сло­вие. (10) Ведь сам Зенон пред­ло­жил про­ти­во­по­лож­ную улов­ку, осно­ван­ную на том, что смерть мы при­чис­ля­ем к вещам без­раз­лич­ным (гре­ки их назы­ва­ют ἀδιάφο­ρα).»Без­раз­лич­ное, — гово­рит он, — не быва­ет слав­ным, смерть быва­ет слав­ной, зна­чит, смерть не без­раз­лич­на». Видишь, к чему украд­кой ведет эта улов­ка. Не смерть быва­ет слав­ной, а муже­ст­вен­ная смерть. Когда ты гово­ришь: «без­раз­лич­ное не быва­ет слав­ным», я согла­шусь с тобой в том смыс­ле, что слав­ным быва­ет толь­ко свя­зан­ное с без­раз­лич­ным. Я утвер­ждаю, что без­раз­лич­ное (то есть ни хоро­шее, ни пло­хое) — это и недуг, и боль, и бед­ность, и ссыл­ка, и смерть. (11) Само по себе все это слав­ным не быва­ет, но и без это­го нет ниче­го слав­но­го: хва­лят не бед­ность, а того, кого она не поко­ри­ла, не согну­ла, хва­лят не ссыл­ку, а того, кто, отправ­ля­ясь в ссыл­ку, не горе­вал³, хва­лят не боль, а того, кого боль ни к чему не при­нуди­ла; никто не хва­лит смерть — хва­лят того, у кого смерть отня­ла душу, так и не взвол­но­вав ее. (12) Все это само по себе не может быть ни чест­ным, ни слав­ным; но к чему при­бли­зи­лась и при­кос­ну­лась доб­ро­де­тель, то она дела­ет и чест­ным, и слав­ным. Эти вещи сто­ят как бы посредине, и все дело в том, что при­ло­жит к ним руку — зло­нра­вие или доб­ро­де­тель. Смерть, у Като­на слав­ная, у Бру­та⁴ ста­но­вит­ся жал­кой и постыд­ной. Ведь это тот Брут, кото­рый перед смер­тью искал отсро­чек, вышел, чтобы облег­чить живот, а когда его позва­ли и веле­ли скло­нить голо­ву под меч, ска­зал: «Сде­лаю это, кля­нусь жиз­нью!» — Какое безу­мие — бежать, когда отсту­пать уже некуда! «Сде­лаю это, кля­нусь жиз­нью!» Чуть было не при­ба­вил: «жиз­нью хотя бы и под Анто­ни­ем». Пра­во, он заслу­жил, чтобы его пре­да­ли жиз­ни!

(13) Но, как я ска­зал вна­ча­ле, ты видишь, что сама смерть — не доб­ро и не зло: Като­ну она послу­жи­ла к чести, Бру­ту — к позо­ру. Любая вещь, пусть в ней нет ниче­го пре­крас­но­го, ста­но­вит­ся пре­крас­ной вку­пе с доб­ро­де­те­лью. Мы гово­рим: спаль­ня свет­лая; но она же ночью ста­но­вит­ся тем­ной; день напол­ня­ет ее све­том, ночь его отни­ма­ет. (14) Так и все­му, что мы назы­ваем «без­раз­лич­ным» и «сто­я­щим посредине»: богат­ствам, могу­ще­ству, кра­со­те, поче­стям, цар­ской вла­сти, и наобо­рот — смер­ти, ссыл­ке, нездо­ро­вью, стра­да­ни­ям, и все­му, чего мы боль­ше или мень­ше боим­ся, дает имя добра или зла зло­нра­вие либо доб­ро­де­тель. Кусок желе­за сам по себе не горяч и не холо­ден, но в куз­неч­ной печи он рас­ка­ля­ет­ся, в воде осты­ва­ет. Смерть ста­но­вит­ся чест­ной бла­го­да­ря тому, что чест­но само по себе: доб­ро­де­те­ли и душе, пре­зи­раю­щей все внеш­нее.

(15) Но и то, Луци­лий, что мы назы­ваем «сред­ним», не оди­на­ко­во: ведь смерть не так без­раз­лич­на, как то, чет­ное или нечет­ное чис­ло волос рас­тет на голо­ве. Смерть — не зло, но име­ет обли­чье зла. Есть в нас любовь к себе, и врож­ден­ная воля к само­со­хра­не­нию, и непри­я­тие уни­что­же­нья; пото­му и кажет­ся, что смерть лиша­ет нас мно­гих благ и уво­дит от все­го, к чему мы при­вык­ли. И вот чем еще отпу­ги­ва­ет нас смерть: здеш­нее нам извест­но, а како­во то, к чему все перей­дут, мы не зна­ем и стра­шим­ся неве­до­мо­го. И страх перед мра­ком, в кото­рый, как люди верят, погру­зит нас смерть, есте­ствен. (16) Так что даже если смерть и при­над­ле­жит к вещам без­раз­лич­ным, пре­не­бречь ею не так лег­ко: нуж­но зака­лять дух дол­ги­ми упраж­не­ни­я­ми, чтобы выне­сти ее вид и при­ход. Пре­зи­рать смерть боль­ше долж­но, чем при­ня­то: слиш­ком мно­го насчет нее суе­ве­рий, слиш­ком мно­го даро­ви­тых людей состя­за­лось, как бы пуще ее обес­сла­вить; изо­бра­зи­ли и пре­ис­под­нюю тем­ни­цу, и край, угне­тае­мый веч­ным мра­ком, и огром­но­го

А если ты даже и убедишь­ся, что все это сказ­ка и усоп­ших ниче­го не ждет из того, что вну­ша­ло им ужас, — под­кра­ды­ва­ет­ся новая боязнь: ведь оди­на­ко­во страш­но и быть в пре­ис­под­ней, и не быть нигде. (17) Так раз­ве муже­ст­вен­но пой­ти на смерть напе­ре­кор все­му, что вну­ше­но нам дав­ним убеж­де­ни­ем, не есть один из самых слав­ных и вели­ких подви­гов чело­ве­че­ско­го духа? Ему нико­гда бы не под­нять­ся к доб­ро­де­те­ли, если бы он счи­тал смерть злом; он под­ни­мет­ся, если сочтет ее без­раз­лич­ной. При­ро­да не допус­ка­ет, чтобы кто-нибудь отваж­но шел на то, что счи­та­ет злом; вся­кий будет мед­лить и меш­кать, а сде­лан­ное поне­во­ле, с жела­ньем увиль­нуть не быва­ет слав­ным. Доб­ро­де­тель ниче­го не дела­ет по необ­хо­ди­мо­сти. (18) И еще одно: не быва­ет чест­ным то, что дела­ет­ся не от всей души, чему она хоть отча­сти про­ти­вит­ся. А где идут на пло­хое, либо из бояз­ни худ­ше­го, либо в надеж­де на хоро­шее, ради кото­ро­го сто­ит одна­жды тер­пе­ли­во про­гло­тить пло­хое, там суж­де­нья чело­ве­ка раз­два­и­ва­ют­ся: одно велит выпол­нить заду­ман­ное, дру­гое тянет назад, прочь от подо­зри­тель­но­го и опас­но­го дела. Так и раз­ры­ва­ет­ся чело­век в раз­ные сто­ро­ны. Но сла­ва при этом поги­ба­ет. Доб­ро­де­тель выпол­ня­ет все, что реши­ла, без раз­ла­да в душе и не боит­ся того, что дела­ет.

(19) Но ты не будешь шест­во­вать сме­лее, если счи­та­ешь беды злом. Эту мысль нуж­но вытра­вить из серд­ца, не то оста­нет­ся замед­ля­ю­щее натиск подо­зре­нье, и ты натолк­нешь­ся на то, на что нуж­но бы напасть с ходу.

Наши хотят пред­ста­вить улов­ку Зено­на истин­ной, а вто­рую, ей про­ти­во­по­лож­ную, обман­чи­вой и лжи­вой. Я не про­ве­ряю их ни зако­на­ми диа­лек­ти­ки, ни хит­ро­спле­те­нья­ми дрях­лых ухищ­ре­ний, но счи­таю, что непри­ем­лем весь этот род вопро­сов, когда спро­шен­ный пола­га­ет, что его запу­та­ли, и, вынуж­ден­ный согла­шать­ся, отве­ча­ет одно, а дума­ет дру­гое. Во имя исти­ны нуж­но дей­ст­во­вать про­ще, про­тив стра­ха — муже­ст­вен­ней.

(20) Я пред­по­чел бы все, что они накру­ти­ли, рас­пу­тать и разъ­яс­нить, чтобы не навя­зы­вать суж­де­нье, а убеж­дать. Вой­ско, постро­ен­ное для боя, иду­щее на смерть за жен и детей, — как его обо­д­рить? Вот тебе Фабии⁷, род, взяв­ший в свои руки вой­ну все­го государ­ства. Вот тебе лако­няне, засев­шие в самой тес­нине Фер­мо­пил: они не наде­ют­ся ни победить, ни вер­нуть­ся, это место и будет им моги­лой. (21) Как обо­д­рить их, чтобы они тела­ми заго­ро­ди­ли доро­гу лавине, обру­шив­шей­ся на весь народ, и ушли из жиз­ни, но не со сво­его места? Неужто ска­зать им: «Зло не может быть слав­ным; смерть быва­ет слав­ной, зна­чит, смерть не есть зло»? Вот убеди­тель­ная речь! Кто после нее поко­леб­лет­ся бро­сить­ся на вра­же­ские клин­ки и уме­реть стоя? А Лео­нид — как храб­ро обра­тил­ся он к вои­нам! «Давай­те-ка зав­тра­кать, сорат­ни­ки: ведь ужи­нать мы будем в пре­ис­под­ней!» — вот что он ска­зал. И ни у кого кусок не выпал из рук, не завяз в зубах, не застрял в гор­ле; все обе­ща­ли быть и за зав­тра­ком, и за ужи­ном. (22) А тот рим­ский вождь⁸, кото­рый, посы­лая сол­дат про­бить­ся сквозь огром­ное вра­же­ское вой­ско и захва­тить некое место, ска­зал им: «Дой­ти туда, сорат­ни­ки, необ­хо­ди­мо, а вер­нуть­ся оттуда необ­хо­ди­мо­сти нет». Видишь, как про­ста и пове­ли­тель­на доб­ро­де­тель! Кого из смерт­ных, запу­тав, вы сде­ла­е­те храб­рее, кому под­ни­ме­те дух? Нет, вы его сло­ми­те, ибо мень­ше все­го мож­но ума­лять его и насиль­но зани­мать хит­ро­ум­ны­ми мело­ча­ми тогда, когда гото­вит­ся нечто вели­кое. (23) Нуж­но изба­вить от стра­ха смер­ти не три­ста⁹, а всех смерт­ных. Как ты им дока­жешь, что она не зло? Как победишь пред­рас­суд­ки, если люди впи­та­ли их во мла­ден­че­стве и пита­ли на всем сво­ем веку? Где ты най­дешь помощь? Что ты ска­жешь чело­ве­че­ской сла­бо­сти? Что ты ска­жешь, дабы вос­пла­ме­нить людей и бро­сить в гущу опас­но­стей? Какой речью раз­ру­шишь этот еди­но­душ­ный страх, каки­ми сила­ми ума иско­ре­нишь упор­ст­ву­ю­щее про­тив тебя убеж­де­ние рода чело­ве­че­ско­го? Будешь нани­зы­вать лука­вые сло­ва, спле­тать каверз­ные вопро­сы? Боль­ших чудо­вищ бьют боль­ши­ми сна­ряда­ми. (24) В ту сви­ре­пую афри­кан­скую змею¹⁰, что была для рим­ских леги­о­нов страш­ней самой вой­ны, напрас­но мети­ли из луков и пра­щей; и пикой¹¹ нель­зя было ее ранить, пото­му что огром­ное тело, твер­дое в меру сво­ей вели­чи­ны, отбра­сы­ва­ло и желе­зо, и все, что мета­ла чело­ве­че­ская рука; толь­ко огром­ны­ми кам­ня­ми сло­ма­ли ей хре­бет. А сра­жа­ясь со смер­тью, ты посы­ла­ешь такие малые стре­лы? Хочешь встре­тить льва шилом? То, что ты гово­ришь, ост­ро. Но нет ниче­го ост­рее ости на коло­се. Есть вещи, кото­рые как раз тон­кость и дела­ет бес­по­лез­ны­ми и ник­чем­ны­ми. Будь здо­ров.