НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXXIII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты велишь, чтобы я опи­сы­вал тебе каж­дый мой день, и при­том с нача­ла до кон­ца. Хоро­ше­го ты мне­ния обо мне, если дума­ешь, что мне за весь день нече­го скры­вать. Так и надо жить, слов­но мы на виду; и думать надо так, слов­но кто-то может загля­нуть в глубь наше­го серд­ца. И прав­да может! Что поль­зы ута­ить то или дру­гое от чело­ве­ка? Для бога все настежь! Он при­сут­ст­ву­ет в наших душах, про­ни­ка­ет в наши замыс­лы. Я ска­зал «про­ни­ка­ет», буд­то он когда-нибудь отлу­ча­ет­ся. (2) Лад­но, я выпол­ню твой при­каз и охот­но напи­шу обо всем, что я делаю и в каком поряд­ке. Буду теперь все вре­мя за собою наблюдать и про­ве­рять каж­дый мой день — дело весь­ма полез­ное. Отто­го мы и ста­но­вим­ся таки­ми сквер­ны­ми, что никто не огляды­ва­ет­ся на свою жизнь. О том, что при­дет­ся делать, мы дума­ем, да и то ред­ко, а о сде­лан­ном и не дума­ем¹, — хотя как раз про­шлое пода­ет сове­ты на буду­щее! (3) Нынеш­ний день остал­ся цел, никто не отнял у меня и часа, и я разде­лил его меж­ду посте­лью и чте­ни­ем, оста­вив лишь немно­го на телес­ные упраж­не­нья. За это я дол­жен быть бла­го­да­рен ста­ро­сти: они обхо­дят­ся мне совсем недо­ро­го, я устаю, едва начав дви­гать­ся, а уста­лость — цель вся­ких упраж­не­ний, даже самых уси­лен­ных. (4) Ты спра­ши­ва­ешь, кто мой про­гим­наст?² С меня доволь­но Фария, пре­лест­но­го, как ты зна­ешь, маль­чи­ка; но и его я заме­ню. Мне уже нужен кто-нибудь помлад­ше. Прав­да, Фарий гово­рит, что у нас с ним оди­на­ко­вый «кри­зис» — у обо­их выпа­да­ют зубы. Но я, бегая с ним, едва могу за ним угнать­ся, а ско­ро и совсем не смо­гу: вот видишь, как полез­ны еже­днев­ные упраж­не­нья. Раз­рыв меж­ду нами, иду­щи­ми по раз­ным доро­гам, рас­тет очень быст­ро; он под­ни­ма­ет­ся, меж­ду тем я спус­ка­юсь, а ты сам зна­ешь, насколь­ко одно быст­рее дру­го­го. Впро­чем, я солгал: наш воз­раст уже не спус­ка­ет­ся, а пада­ет. (5) Ты спро­сишь, чем кон­чи­лось наше сего­дняш­нее состя­за­ние? Тем, чем ред­ко кон­ча­ет­ся у бегу­нов: ничьей. Потом, боль­ше устав, чем поупраж­няв­шись, я погру­зил­ся в холод­ную воду (она у меня назы­ва­ет­ся не слиш­ком теп­лой). Я, завзя­тый люби­тель холод­ных купа­ний, я, в январ­ские кален­ды при­вет­ст­во­вав­ший Еврип и на новый год зага­ды­вав­ший не толь­ко что-нибудь читать, писать и гово­рить, но и нырять в источ­ник Девы, — пере­нес лагерь спер­ва к Тиб­ру³, а потом к соб­ст­вен­ной ванне, кото­рую, когда я совсем кре­пок и все дела­ет­ся на совесть, согре­ва­ет толь­ко солн­це. Теперь мне уже неда­ле­ко и до бани. (6) Потом я зав­тра­кал сухим хле­бом, не под­хо­дя к сто­лу, так что после зав­тра­ка неза­чем было мыть руки. Сплю я мало. Ты зна­ешь мой обы­чай засы­пать нена­дол­го, как буд­то выпря­га­ясь из повоз­ки. С меня доволь­но пере­стать бодр­ст­во­вать; ино­гда я заме­чаю, что спал, ино­гда толь­ко дога­ды­ва­юсь об этом. (7) Но вот донес­ся шум цир­ко­вых игр; вне­зап­ный крик тол­пы уда­рил мне в уши, но не сбил моих раз­мыш­ле­ний и даже не пре­рвал их. Гул я пере­но­шу тер­пе­ли­во: когда сли­ва­ет­ся мно­го голо­сов, это для меня все рав­но что плеск пото­ка, или шорох леса под вет­ром, или любой дру­гой шум, лишен­ный смыс­ла.

(8) К чему же я теперь при­ле­жу душою? Вот к чему. Со вче­раш­не­го дня меня зани­ма­ет мысль, ради чего это самые разум­ные мужи подыс­ки­ва­ли для важ­ней­ших вещей пустые и пута­ные дока­за­тель­ства, кото­рые при всей их истин­но­сти так похо­жи на ложь. (9) Зенон, вели­кий муж осно­ва­тель нашей шко­лы, столь стой­кой и неза­пят­нан­ной, хочет отпуг­нуть нас от пьян­ства. Послу­шай, какие он стро­ит умо­за­клю­че­ния насчет того, что чело­век добра не быва­ет пьян: «Пья­но­му никто не дове­рит ниче­го тай­но­го; чело­ве­ку добра тай­ны дове­ря­ют, зна­чит, чело­век добра не быва­ет пьян». А вот как поте­ша­ют­ся над этим хит­рым заклю­че­ни­ем, сопо­ста­вив с ним подоб­ное же (доволь­но будет при­ве­сти одно из мно­гих): «Спя­ще­му никто не дове­рит ниче­го тай­но­го; чело­ве­ку добра тай­ны дове­ря­ют, зна­чит, чело­век добра не спит». (10) Посидо­ний защи­ща­ет наше­го Зено­на един­ст­вен­ным воз­мож­ным спо­со­бом, но и так, на мой взгляд, его не защи­тить. Вот что утвер­жда­ет Посидо­ний: «пья­ный» гово­рит­ся в двух смыс­лах, — и о том, кто не в себе от выпи­то­го вина, и о том, кто посто­ян­но напи­ва­ет­ся и под­вер­жен это­му поро­ку. Зенон име­ет в виду не того, кто напил­ся, а того, кто посто­ян­но напи­ва­ет­ся: ему не дове­рят тай­ны, кото­рую он может раз­гла­сить во хме­лю. (11) Это невер­но. Ведь пер­вое умо­за­клю­че­ние отно­сит­ся к тому, кто пьян сей­час, а не к тому, кто будет пьян. Ты согла­сишь­ся, что меж­ду пья­ным и пья­ни­цей — боль­шая раз­ни­ца: пья­ный, может быть, пьян впер­вые и не под­вер­жен это­му поро­ку, а пья­ни­ца неред­ко быва­ет и не под хме­лем. Вот я и пони­маю это сло­во так, как велит обыч­ное его зна­че­ние, осо­бен­но если его употре­бил чело­век, про­по­ве­дую­щий точ­ность и взве­ши­ваю­щий сло­ва. При­бавь к это­му, что Зенон, пони­мая так это сло­во и желая, чтобы мы его так пони­ма­ли, сам дву­смыс­лен­но­стью искал воз­мож­ность под­во­ха, — а это­го нель­зя делать, если ищешь исти­ну. (12) Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; вто­рое утвер­жде­нье, — буд­то при­вык­шим пьян­ст­во­вать не дове­ря­ют ника­ких сек­ре­тов, лож­но. Поду­май сам, как часто сол­да­там, вовсе не все­гда трез­вым, и вое­на­чаль­ник, и три­бун, и цен­ту­ри­он пору­ча­ют такое, о чем надо мол­чать. Гото­вя убий­ство Гая Цеза­ря (того, кото­рый захва­тил государ­ство, взяв верх над Пом­пе­ем), Тил­лию Цим­б­ру⁴ дове­ря­ли не мень­ше, чем Гаю Кас­сию. Кас­сий всю жизнь пил толь­ко воду, Цимбр не знал удер­жу ни в пьян­стве, ни в ссо­рах. Насчет это­го он и сам шутил: «Как мне пере­не­сти, чтобы надо мною был кто-то, если я и вина не пере­но­шу?» (13) Пусть каж­дый назо­вет извест­ных ему людей, кото­рым вино нель­зя было дове­рить, а тай­ну — мож­но. Но один при­мер, кото­рый при­шел мне на память, я при­ве­ду, чтобы он не забыл­ся: ведь в жиз­ни все­гда при­го­дят­ся слав­ные при­ме­ры, и не все­гда за ними нуж­но обра­щать­ся к ста­рым вре­ме­нам. (14) Блю­сти­тель Горо­да Луций Писон⁵ как одна­жды начал пить, так с тех пор и был пьян; бо́льшую часть ночи он про­во­дил в попой­ке, потом спал до шесто­го часа (это и было его утро). Но свои обя­зан­но­сти по охране Горо­да он выпол­нял весь­ма при­леж­но. Ему дава­ли тай­ные пору­че­ния и Боже­ст­вен­ный Август, когда сде­лал его намест­ни­ком Фра­кии, кото­рую он усми­рил, и Тибе­рий, когда, отправ­ля­ясь в Кам­па­нию, остав­лял в Горо­де мно­гое, что было ему подо­зри­тель­но и нена­вист­но. (15) Поз­же — пото­му, я думаю, что ему так повез­ло с пья­ни­цей Писо­ном, — он назна­чил город­ским пре­фек­том Кос­са, чело­ве­ка сте­пен­но­го, скром­но­го, но все­гда хмель­но­го, так что порой его выно­си­ли из сена­та, куда он являл­ся с попой­ки и где засы­пал непро­буд­ным сном. И одна­ко Тибе­рий сво­ей рукой писал ему мно­го тако­го, что не счи­тал воз­мож­ным пере­дать даже через соб­ст­вен­ных при­служ­ни­ков. И ни одной тай­ны — ни государ­ст­вен­ной, ни дове­рен­ной част­ным лицом — Косс не раз­бол­тал. (16) Ста­ло быть, надо покон­чить с раз­гла­голь­ст­во­ва­ни­я­ми насчет того, что, мол, душа, побеж­ден­ная хме­лем, над собою не власт­на; что как от вин­но­го сус­ла лопа­ют­ся боч­ки и отстой, лежав­ший в глу­бине, силою жара взды­ма­ет­ся вверх, так и в нас, когда бро­дит вино, все скры­тое в глу­бине под­ни­ма­ет­ся и выно­сит­ся нару­жу; что, нагру­зив­шись сверх меры нераз­бав­лен­ным вином, люди не могут удер­жать в себе ни пищу, ни тай­ну и выкла­ды­ва­ют все — и свое, и чужое. (17) Хоть такое и быва­ет часто, но не реже и мы обсуж­да­ем самые насущ­ные дела с теми, за кем зна­ем при­стра­стие к выпив­ке. Зна­чит, ложен этот выстав­ля­е­мый в защи­ту Зено­на довод, — буд­то тому, кто при­вык напи­вать­ся, ниче­го нель­зя дове­рить по сек­ре­ту.

А насколь­ко было бы луч­ше откры­то обли­чить пьян­ство и пере­чис­лить его поро­ки! Тогда его стал бы избе­гать вся­кий при­лич­ный чело­век, а не толь­ко совер­шен­ный и муд­рый, кото­ро­му доволь­но уто­лить жаж­ду, кото­рый, когда раз­го­рит­ся весе­лье и зай­дет — не из-за него, а из-за дру­гих, — слиш­ком дале­ко, все же оста­но­вит­ся и допья­на не напьет­ся. (18) Мы еще посмот­рим, при­дет ли дух муд­ре­ца в рас­строй­ство от лиш­не­го вина и будет ли муд­рый делать то, что все­гда дела­ют пья­ные. А пока, если хочешь дока­зать, что муж добра не дол­жен напи­вать­ся допья­на, зачем стро­ить умо­за­клю­че­ния? Ска­жи про­сто: стыд­но заго­нять в себя боль­ше, чем можешь вме­стить, и не знать меры потреб­но­го для соб­ст­вен­ной утро­бы; пья­ный дела­ет мно­го тако­го, от чего, протрез­вев, крас­не­ет, опья­не­нье — не что иное, как доб­ро­воль­ное безумье. Про­дли это состо­я­ние на несколь­ко дней, — кто усо­мнит­ся, что чело­век сошел с ума? (19) Но и так безумье не мень­ше, а толь­ко коро­че. При­веди в при­мер Алек­сандра Македон­ско­го, как он во вре­мя пира убил Кли­та⁶, само­го вер­но­го и люби­мо­го дру­га, а поняв свое пре­ступ­ле­ние, хотел уме­реть, — да и заслу­жи­вал смер­ти. Пьян­ство и раз­жи­га­ет, и обна­жа­ет вся­кий порок, уни­что­жая стыд, не допус­каю­щий нас до дур­ных дел. Ведь боль­шин­ство людей толь­ко стыд, а не доб­рая воля удер­жи­ва­ет от запрет­но­го. (20) Где душой овла­де­ва­ет слиш­ком силь­ный хмель, все скры­тое зло выхо­дит нару­жу. Пьян­ство не созда­ет поро­ков, а толь­ко выстав­ля­ет их напо­каз: похот­ли­вый даже не ждет ухо­да в спаль­ню, а тут же, не откла­ды­вая, поз­во­ля­ет себе все, чего хочет­ся его сла­до­стра­стью; бес­стыд­ный при всех созна­ет­ся в сво­ей болез­ни, наг­лый дает волю и рукам, и язы­ку. У спе­си­во­го рас­тет чван­ство, у жесто­ко­го — сви­ре­пость, у завист­ли­во­го — злость; вся­кий порок выхо­дит на сво­бо­ду. (21) При­бавь еще, что пья­ный не пом­нит себя, сло­ва его бес­смыс­лен­ны и бес­связ­ны, гла­за видят смут­но, ноги запле­та­ют­ся, голо­ва кру­жит­ся так, что кры­ша при­хо­дит в дви­же­ние и весь дом слов­но под­хва­чен водо­во­ротом; живот у него болит, отто­го что вино бур­лит и рас­пи­ра­ет внут­рен­но­сти. Все это еще тер­пи­мо, пока хмель в силе; а когда сон его осла­бит и опья­не­нье пере­хо­дит в рас­строй­ство желуд­ка? (22) Вспом­ни, к каким бед­ст­ви­ям при­во­ди­ло общее опья­не­ние! Оно пре­да­ва­ло вра­гу самые храб­рые и воин­ст­вен­ные пле­ме­на, оно откры­ва­ло кре­по­сти, мно­гие годы обо­ро­ня­е­мые в упор­ных боях, оно под­чи­ня­ло чужо­му про­из­во­лу самых непре­клон­ных и сбра­сы­вав­ших любое иго, оно усми­ря­ло непо­беж­ден­ных в бит­ве. (23) Алек­сандр, толь­ко что мною упо­мя­ну­тый, остал­ся невредим, прой­дя столь­ко дорог, столь­ко сра­же­ний, столь­ко зим, одолев и труд­ные вре­ме­на, и труд­ные места, пере­сек­ши столь­ко неве­до­мо откуда теку­щих рек, столь­ко морей, — и сгу­би­ли его невоз­держ­ность в питье и роко­вой гер­ку­ле­сов кубок⁷.

(24) Вели­ка ли сла­ва — мно­го в себя вме­щать? Когда пер­вен­ство почти что у тебя в руках, и спя­щие впо­вал­ку или блю­ю­щие сотра­пез­ни­ки не в силах под­ни­мать с тобою куб­ки, когда из все­го засто­лья на ногах сто­ишь ты один, когда ты всех одо­лел бли­ста­тель­ной доб­ле­стью и никто не смог вме­стить боль­ше вина, чем ты, — все рав­но тебя побеж­да­ет боч­ка. (25) Что погу­би­ло Мар­ка Анто­ния, чело­ве­ка вели­ко­го и с бла­го­род­ны­ми задат­ка­ми, что при­ве­ло его к чуже­зем­ным нра­вам и нерим­ским поро­кам, как не пьян­ство и не страсть к Клео­пат­ре, не усту­пав­шая стра­сти к вину? Оно и сде­ла­ло его вра­гом государ­ства, и при­том сла­бей­шим, чем его вра­ги, оно и усу­гу­би­ло его жесто­кость, когда к нему за обедом при­но­си­ли голо­вы пер­вых в Риме мужей⁸, когда он сре­ди изоби­лия яств, сре­ди цар­ской рос­ко­ши пытал­ся узна­вать лица и руки уби­тых по спис­кам, когда, напив­шись вином, он жаж­дал кро­ви. Мерз­ко было то, что он пья­нел, когда тво­рил все это, но еще мер­зост­нее то, что он тво­рил все это пья­ным. (26) С при­стра­стьем к вину нераз­луч­на сви­ре­пость, пото­му что хмель вредит здра­во­му уму и оже­сто­ча­ет его. Как от дол­гой болез­ни люди ста­но­вят­ся пла­к­си­вы­ми, раз­дра­жи­тель­ны­ми, так что малей­шая обида при­во­дит их в бешен­ство⁹, так от непре­стан­но­го пьян­ства ста­но­вит­ся сви­ре­пой душа. Когда она часто не в себе, то поро­ки, укреп­лен­ные при­выч­ным безу­ми­ем, воз­ник­нув во хме­лю, и без него не теря­ют силы.

(27) Так гово­ри пря­мо, поче­му муд­рый не дол­жен пить допья­на: пока­жи на деле, а не на сло­вах, до чего отвра­ти­тель­но и вред­но пьян­ство, — ведь это нетруд­но. Дока­жи, что так назы­вае­мые наслаж­де­ния, едва перей­дут меру, ста­но­вят­ся мука­ми. А если ты каки­ми-то дово­да­ми дока­зы­ва­ешь, буд­то муд­рец, сколь­ко бы ни выпил вина, не собьет­ся с пра­виль­но­го пути, даже если начнет буй­ст­во­вать, — то можешь стро­ить и такие умо­за­клю­че­нья: муд­рец не умрет, выпив отра­вы, не заснет, при­няв снотвор­ное, а про­гло­тив чеме­ри­цу, не извергнет свер­ху и сни­зу все, что будет у него в утро­бе. Нет, если ноги у него запле­та­ют­ся, и язык тоже, то какие у нас осно­ва­ния думать, что он частью пьян, а частью трезв? Будь здо­ров!