НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXXIV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Те поезд­ки, что про­го­ня­ют мою вялость, полез­ны, я думаю, и для здо­ро­вья, и для заня­тий. Поче­му они полез­ны для здо­ро­вья, ты видишь сам: если при­стра­стье к нау­кам дела­ет меня лени­вым и меша­ет забо­тить­ся о теле, то так я упраж­ня­юсь хоть за чужой счет. А поче­му они полез­ны для заня­тий, я тебе объ­яс­ню. Ведь я не пере­стаю читать, а это, по-мое­му, необ­хо­ди­мо — во-пер­вых, чтобы не доволь­ст­во­вать­ся самим собой, во-вто­рых, чтобы, зная иссле­до­ван­ное дру­ги­ми, судить о най­ден­ном и думать о том, что еще нуж­но най­ти. Чте­ние пита­ет ум и дает утом­лен­но­му заня­ти­я­ми отдох­нуть за дру­гим заня­ти­ем. (2) Нель­зя толь­ко писать или толь­ко читать: одно из этих дел удру­ча­ет и отни­ма­ет силы (я имею в виду перо), вто­рое рас­се­и­ва­ет и рас­слаб­ля­ет. Нуж­но в свой черед пере­хо­дить от одно­го к дру­го­му и одно дру­гим уме­рять, чтобы собран­ное за чте­ни­ем наше перо пре­вра­ща­ло в нечто суще­ст­вен­ное. (3) Как гово­рит­ся, мы долж­ны под­ра­жать пче­лам, кото­рые стран­ст­ву­ют в поис­ках медо­нос­ных цве­тов, а потом скла­ды­ва­ют при­не­сен­ное в соты, где оно и пере­ва­ри­ва­ет­ся в мед, и, как ска­за­но у наше­го Вер­ги­лия,

(4) О пче­лах точ­но не извест­но, то ли сок, извле­кае­мый ими из цве­тов, есть гото­вый мед, то ли они при­да­ют собран­но­му сла­дость некой при­ме­сью и свой­ст­вом сво­его дыха­ния. Неко­то­рые пола­га­ют, что их уме­нье — не делать мед, а соби­рать его, и гово­рят, что у инду­сов мед нахо­дят в листьях трост­ни­ка, где он родит­ся либо как роса, бла­го­да­ря тамош­не­му кли­ма­ту, либо как слад­кий и густой сок само­го трост­ни­ка, и что в наших тра­вах есть та же сила, толь­ко не столь явная и замет­ная, а рож­ден­ные для того живые суще­ства выис­ки­ва­ют и копят такой сок. Дру­гие дума­ют, что собран­ное пче­ла­ми с самых неж­ных трав и цве­тов пре­вра­ща­ет­ся в новое веще­ство бла­го­да­ря осо­бым при­пра­вам и сме­ши­ва­нию, не без неко­го, так ска­зать, бро­ди­ла, кото­рое и сли­ва­ет раз­ное воеди­но.

(5) Но, чтобы мне не отвлечь­ся от наше­го пред­ме­та, ска­жу, что и мы долж­ны под­ра­жать пче­лам: вычи­тан­ное из раз­ных книг разде­лять, пото­му что порознь все сохра­ня­ет­ся луч­ше, а потом, употре­бив все тща­ние и все спо­соб­но­сти ума, слить раз­ные про­бы и добить­ся еди­но­го вку­са, так что, даже если будет вид­но, откуда что-то взя­то, оно долж­но выглядеть иным, неже­ли там, откуда было взя­то. Ведь то же самое в нашем теле дела­ет без наше­го ста­ра­нья сама при­ро­да. (6) Съе­ден­ная пища лишь обре­ме­ня­ет желудок, покуда оста­ет­ся, какой была, и пла­ва­ет в нем твер­ды­ми кус­ка­ми; толь­ко изме­нив­шись, пре­вра­ща­ет­ся она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со всем, что пита­ет наш ум: нель­зя, чтобы почерп­ну­тое оста­ва­лось нетро­ну­тым и пото­му чужим. (7) Его нуж­но пере­ва­рить, ина­че это будет пища для памя­ти, а не для ума. Будем вер­ны тому, с чем соглас­ны, усво­им его так, чтобы из мно­го­го воз­ник­ло одно, как из отдель­ных чисел полу­ча­ет­ся одно, если мень­шие раз­роз­нен­ные коли­че­ства обни­мет один под­счет. То же пусть сде­ла­ет и наша душа: все, что помог­ло ей, пусть она скро­ет и пока­зы­ва­ет лишь то, чего сама доби­лась в ито­ге. (8) А если и появит­ся в тебе сход­ство с кем-нибудь, кого вос­хи­ще­ние под­ня­ло в тво­их гла­зах, я хочу, чтобы ты похо­дил на него, как сын, а не как порт­рет: ведь порт­рет мертв. — «Что же, нель­зя будет понять, чьей речи ты под­ра­жа­ешь, чьим дово­дам, чьим мыс­лям?» — Я думаю, порой и не пой­мешь это­го — тогда, когда вели­кий ум при­да­ет свой чекан все­му², что поже­лал взять от любо­го образ­ца, и при­ведет все к един­ству. (9) Раз­ве ты не видел, как мно­го голо­сов в хоре? И все они сли­ва­ют­ся в еди­ный звук. Есть в хоре голо­са высо­кие, есть низ­кие, есть сред­ние, сопро­вож­да­ют их флей­ты, — но отдель­ные голо­са скры­ты, явно слы­шен голос всех. (10) Я гово­рю о хоре, какой был изве­стен ста­рым фило­со­фам. Во вре­мя наших состя­за­ний боль­ше пев­цов, чем когда-то быва­ло зри­те­лей в теат­ре; все про­хо­ды запол­не­ны ряда­ми пою­щих, ска­мьи окру­же­ны тру­ба­ча­ми, с под­мост­ков зву­чат флей­ты и орга­ны всех родов, и из раз­но­го­ло­си­цы воз­ни­ка­ет строй­ность. То же самое хочу я видеть и в нашей душе: пусть она вме­стит мно­го искусств, мно­го настав­ле­ний, мно­го при­ме­ров из раз­ных веков, но пусть все это при­дет в согла­сие.

—(11) Ты спро­сишь, как это­го мож­но достичь? — Посто­ян­ным вни­ма­ни­ем, — не делая ниче­го ина­че, как по сове­ту разу­ма. Если ты захо­чешь его послу­шать­ся, он тебе ска­жет: «Немед­ля оставь все, за чем гоня­ют­ся; оставь богат­ства — они или опас­ны для вла­дель­ца, или обре­ме­ни­тель­ны. Оставь наслаж­де­нья, и телес­ные, и духов­ные, — они изне­жи­ва­ют и рас­слаб­ля­ют. Оставь поис­ки поче­стей — это вещь спе­си­вая, пустая и непо­сто­ян­ная, ей нет кон­ца, она все­гда в тре­во­ге, не вид­но ли кого впе­ре­ди, нет ли кого за пле­ча­ми, все­гда мучит­ся зави­стью, и при­том двой­ной». Видишь, как несча­стен чело­век, если и тот, кому завиду­ют, завиду­ет тоже. (12) Видишь ты эти дома вель­мож, эти поро­ги, у кото­рых шум­но ссо­рят­ся при­шед­шие на поклон? Ты натер­пишь­ся оскорб­ле­ний, чтобы вой­ти, а еще боль­ше — когда вой­дешь. Иди мимо лест­ниц бога­чей и воз­не­сен­ных насы­пя­ми при­хо­жих: там ты будешь сто­ять не толь­ко над кру­чей, но и на скольз­ком месте. Луч­ше направь шаг сюда, к муд­ро­сти: стре­мись к ее покою, к ее изоби­лию! (13) В делах чело­ве­че­ских ко все­му, что на пер­вый взгляд воз­вы­ша­ет­ся толь­ко над совсем уж низ­ким, ведут кру­тые и труд­ные под­сту­пы. Неров­ною доро­гой взби­ра­ют­ся к вер­шине поче­стей. А если тебе угод­но будет взой­ти на эту высоту, до кото­рой не под­нять­ся фор­туне, ты увидишь все почи­тае­мое самым высо­ким у сво­их ног, хоть подъ­ем твой будет поло­гим. Будь здо­ров.