НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXXV

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Я тебя щадил и до сих пор доволь­ст­во­вал­ся немно­гим: про­пус­кая все запу­тан­ное, давал тебе толь­ко отведать дока­за­тель­ства, при­во­ди­мые наши­ми в под­твер­жде­нье тому, что одной доб­ро­де­те­ли доволь­но, чтобы сде­лать жизнь вполне счаст­ли­вой. А теперь ты велишь мне изло­жить все умо­за­клю­че­нья, сколь­ко их есть, — и наши, и при­ду­ман­ные с тем, чтобы выста­вить нас на смех; но если я захо­чу это сде­лать, полу­чит­ся не пись­мо, а кни­га Я мно­го раз заве­рял тебя, что не нахо­жу в дово­дах это­го рода ника­ко­го удо­воль­ст­вия. Стыд­но выхо­дить в бит­ву во имя богов и людей, воору­жив­шись шилом.

(2) «Разум­ный чело­век уме­рен; уме­рен­ный сто­ек; стой­кий без­мя­те­жен; без­мя­теж­ный не зна­ет печа­ли; кто не зна­ет печа­ли, тот бла­жен; зна­чит, разум­ный бла­жен, а разум­но­сти доволь­но для бла­жен­ной жиз­ни». (3) Вот что воз­ра­жа­ют на это умо­за­клю­че­ние неко­то­рые пери­па­те­ти­ки. Без­мя­теж­ный, и стой­кий, и не знаю­щий печа­ли — все это надо тол­ко­вать так: «без­мя­теж­ным» зовет­ся не тот, кто нико­гда не вол­ну­ет­ся, а тот, кто вол­ну­ет­ся ред­ко и уме­рен­но; и «не знаю­щий печа­ли», по их сло­вам, — это тот, кто печа­ли не под­да­ет­ся, кто гре­шит этим поро­ком не часто и не слиш­ком силь­но, ибо чело­ве­че­ская при­ро­да отка­за­ла нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недо­ступ­на печа­ли, а муд­ре­ца скорбь не побеж­да­ет, не затра­ги­ва­ет, и про­чее в этом роде, в соот­вет­ст­вии со сво­им уче­ньем. (4) Они не устра­ня­ют стра­сти, а уме­ря­ют. Как мало, одна­ко, при­зна­ем мы за муд­ре­цом, если он силь­нее самых сла­бых, радост­нее самых скорб­ных, воз­держ­нее самых раз­нуздан­ных, выше самых низ­ких! Что если кто-нибудь станет с вос­хи­ще­ньем хва­лить соб­ст­вен­ное про­вор­ство, глядя на хро­мых и калек?

Вот что такое быст­ро­та, если ценить ее самое по себе! Что если ты назо­вешь здо­ро­вым того, у кого неболь­шой жар? Не слиш­ком силь­ная болезнь — это еще не здо­ро­вье! (5) Они гово­рят, что «муд­рец зовет­ся без­мя­теж­ным так же, как назы­ва­ют­ся “бес­ко­сточ­ко­вы­ми” не те фини­ки, где вовсе нет твер­дых зерен, а те, где они не так твер­ды». Но это неправ­да. Как я пони­маю, муж добра — не тот, в ком мень­ше зла, а тот, в ком его нет. Дело не в том, чтобы поро­ки были малы, а в том, чтобы их не было, а ина­че, если будут хоть какие-то, они вырас­тут и опу­та­ют чело­ве­ка. Зре­лое и боль­шое бель­мо ослеп­ля­ет глаз, но и неболь­шое замут­ня­ет его. (6) Если ты допу­стишь у муд­ре­ца стра­сти, разум будет им не равен, и его смо­ет слов­но пото­ком; осо­бен­но же если ты оста­вишь муд­ро­му не одну страсть, чтобы он с нею борол­ся, а все их. Целой тол­пою стра­сти, пусть и уме­рен­ные, силь­нее, чем одна, даже и неисто­вая. (7) Чело­век жаден до денег, но не слиш­ком, често­лю­бив, но уме­рен­но, гнев­лив, но отход­чив, непо­сто­я­нен, но не мечет­ся туда-сюда, похот­лив, но не до умо­по­мра­че­нья. Нет, луч­ше тому, кем одна страсть вла­де­ет цели­ком, чем тако­му, кто одер­жим все­ми поне­мно­гу. (8) И потом, не так важ­но, насколь­ко страсть силь­на: она, како­ва бы ни была, под­чи­нять­ся не уме­ет и вра­зум­ле­нию не под­да­ет­ся. Как не слу­ша­ет­ся дово­дов ни одно живот­ное, ни дикое, ни домаш­нее и крот­кое (сама их при­ро­да глу­ха к уве­ща­ньям), так не пови­ну­ют­ся, не внем­лют им стра­сти, сколь бы ни были они ничтож­ны. Тиг­ры и львы нико­гда не избав­ля­ют­ся от сви­ре­по­сти, хоть ино­гда их укро­ща­ют; но когда мень­ше все­го ждешь, усми­рен­ная кро­во­жад­ность про­сы­па­ет­ся, так и поро­ки не при­ру­ча­ют­ся по-насто­я­ще­му. (9) Далее, если разум в чем и помо­га­ет, так толь­ко в том, что не дает стра­сти воз­ник­нуть; а воз­ник­нув вопре­ки ему, она вопре­ки ему и уко­ре­нит­ся, ибо лег­че вос­пре­пят­ст­во­вать ее рож­де­нию, чем выдер­жать ее натиск.

Ста­ло быть «уме­рен­ность» эта лжи­ва и бес­по­лез­на, и думать о ней надо так же, как о при­зы­вах не слиш­ком силь­но схо­дить с ума, не слиш­ком силь­но хво­рать. (10) Управ­лять мож­но толь­ко доб­ро­де­те­лью, а не душев­ны­ми неду­га­ми — их лег­че иско­ре­нить, чем обуздать. Есть ли сомне­ние в том, что заста­ре­лые и упор­ные поро­ки чело­ве­че­ско­го духа, кото­рые мы назы­ваем болез­ня­ми: ску­пость, жесто­кость, рас­пу­щен­ность, невер­ность дол­гу — уме­рить нель­зя? Зна­чит, нель­зя уме­рить и стра­сти, от кото­рых пря­мой путь к поро­кам. (11) Далее, если ты дашь хоть немно­го воли скор­би, стра­ху, алч­но­сти и дру­гим дур­ным поры­вам, они вый­дут из-под тво­ей вла­сти. Поче­му? Да пото­му что пред­ме­ты, их воз­буж­даю­щие, — вне нас. Они и рас­тут смот­ря по тому, вели­ки или малы вызы­ваю­щие их при­чи­ны. Тем силь­нее будет страх, чем ока­жет­ся боль­ше или бли­же то, что пуга­ет; тем ост­рее жела­ние, чем обиль­нее награ­да, надеж­да на кото­рую его раз­жи­га­ет. (12) Коль ско­ро нам не под­власт­но то, есть ли в душе стра­сти, то сила их — и подав­но: если ты дашь им воз­ник­нуть, они будут рас­ти вме­сте со сво­и­ми при­чи­на­ми и каки­ми толь­ко смо­гут стать, таки­ми и будут. При­бавь и то, что они, как бы ни были ничтож­ны, все­гда наби­ра­ют силу: ведь все, что нам на поги­бель, не соблюда­ет меры. Болезнь лег­ка сна­ча­ла, когда под­кра­ды­ва­ет­ся, а потом боль­ное тело гибнет и от само­го мало­го при­бав­ле­нья жара. (13) Кто настоль­ко безу­мен, чтобы пове­рить, буд­то в нашей вла­сти исход тех вещей, чье нача­ло нам не под­власт­но? Откуда мне взять силы покон­чить с тем, чего я не в силах был не допу­стить? Меж­ду тем пре­гра­дить доступ лег­че, чем заду­шить, допу­стив­ши. (14) А неко­то­рые гово­рят о таком раз­ли­чии: «Если чело­век воз­дер­жан и разу­мен, то дух его по сво­е­му обыч­но­му состо­я­нию и свой­ствам спо­ко­ен, но в ито­ге не спо­ко­ен. По обыч­но­му сво­е­му состо­я­нию дух его не под­вер­жен ни вол­не­ньям, ни скор­би, ни стра­ху, но есть мно­же­ство внеш­них при­чин, спо­соб­ных его вол­но­вать». (15) Вот что при­мер­но они хотят ска­зать: он хоть и не гнев­лив, но ино­гда быва­ет в гне­ве; хоть и не бояз­лив, но ино­гда боит­ся; то есть порок бояз­ли­во­сти ему чужд, но чув­ство бояз­ни зна­ко­мо. Если согла­сить­ся с этим, то боязнь, появ­ля­ясь все чаще, перей­дет в порок, и гнев, допу­щен­ный в душу, изме­нит состо­я­нье этой души, преж­де не знав­шей гне­ва. (16) И далее: кто не пре­зи­ра­ет внеш­них при­чин и чего-то боит­ся, тот, когда надо будет храб­ро идти на огонь и клин­ки ради роди­ны, зако­нов и сво­бо­ды, будет меш­кать и пой­дет серд­цу вопре­ки. А в муд­ром тако­го двое­ду­шия быть не может.

(17) Кро­ме того, я пола­гаю, надоб­но вот на что обра­тить вни­ма­ние: как бы не сме­шать две вещи, кото­рые сле­ду­ет дока­зы­вать порознь. Что толь­ко чест­ное есть бла­го, — это одно умо­за­клю­че­ние; а что для бла­жен­ной жиз­ни доволь­но доб­ро­де­те­ли — дру­гое. Если толь­ко чест­ное есть бла­го, то все согла­сят­ся, что для бла­жен­ной жиз­ни доволь­но доб­ро­де­те­ли; а вот наобо­рот никто не при­зна­ет, что толь­ко чест­ное есть бла­го, если доб­ро­де­тель одна лишь дела­ет нас бла­жен­ны­ми. (18) Ксе­но­крат и Спев­сипп² пола­га­ют, что бла­жен­ным мож­но стать и через одну доб­ро­де­тель, а вот чест­ное не есть един­ст­вен­ное бла­го. И Эпи­кур счи­та­ет, что обла­даю­щий доб­ро­де­те­лью бла­жен, но самой доб­ро­де­те­ли недо­ста­точ­но для бла­жен­ной жиз­ни, так как бла­жен­ны­ми дела­ет нас про­ис­те­каю­щее из доб­ро­де­те­ли наслаж­де­нье, а не она сама. — Неле­пое раз­ли­че­нье! Ведь он же сам утвер­жда­ет, что нет доб­ро­де­те­ли без наслаж­де­ния. А если оно все­гда и нераз­рыв­но с нею свя­за­но, зна­чит, доволь­но и ее одной: ведь наслаж­де­ние, без кото­ро­го она не быва­ет, все­гда при ней, даже когда она одна. (19) Бес­смыс­лен­но и утвер­жде­нье, буд­то бла­жен­ным мож­но стать и через одну лишь доб­ро­де­тель, но совер­шен­но­го бла­жен­ства ею не достичь³. Как это может быть, я не пой­му. Бла­жен­ная жизнь заклю­ча­ет в себе совер­шен­ное бла­го, непре­взой­ден­ное ничем, а если это так, то и бла­жен­ство совер­шен­ное. Если нет ниче­го боль­ше и луч­ше жиз­ни богов, а бла­жен­ная жизнь боже­ст­вен­на, зна­чит, ей некуда уже стре­мить­ся ввысь. (20) Кро­ме того, если бла­жен­ная жизнь ни в чем не нуж­да­ет­ся, зна­чит бла­жен­ная жизнь совер­шен­на, и меж­ду бла­жен­ной и бла­жен­ней­шей жиз­нью раз­ни­цы нет. Неужто ты сомне­ва­ешь­ся, что бла­жен­ная жизнь есть выс­шее бла­го? А если в ней есть выс­шее бла­го, зна­чит, есть и выс­шее бла­жен­ство. И как нель­зя ниче­го при­ба­вить к выс­ше­му (ибо что выше него?), так и к бла­жен­ной жиз­ни, кото­рая не быва­ет без выс­ше­го бла­га. Если ты пред­ста­вишь дело так, буд­то один бла­жен­нее дру­го­го, то при­дет­ся тебе пой­ти и даль­ше и пред­ста­вить бес­чис­лен­ное мно­же­ство сте­пе­ней выс­ше­го бла­га; а я пони­маю так, что выше выс­ше­го бла­га нет ни одной сту­пе­ни. (21) Если один бла­жен­нее дру­го­го, он, ста­ло быть, пред­по­чтет чужую, более бла­жен­ную жизнь сво­ей, а бла­жен­ный ниче­го чужо­го не жела­ет. Зна­чит, либо оста­ет­ся такое бла­жен­ство, кото­рое и бла­жен­ный пред­по­чел бы сво­е­му, либо он пред­по­чи­та­ет не луч­шее; но или одно, или дру­гое неве­ро­ят­но! Все­гда чело­век, чем он разум­нее, тем боль­ше тянет­ся к наи­луч­ше­му и жела­ет достичь его любым спо­со­бом. Так может ли быть бла­жен­ным тот, кто и может желать чего-нибудь еще, и дол­жен? (22) Я ска­жу, откуда берет­ся это заблуж­де­ние. Люди не зна­ют, что бла­жен­ная жизнь одна. Наи­луч­шей из все­го ее дела­ет глав­ное свой­ство, а не вели­чи­на. Все рав­но, дол­гая она или корот­кая, воль­ная или стес­нен­ная, про­сти­ра­ет­ся ли во все сто­ро­ны, на мно­же­ство мест, или сосре­дото­че­на в одном. Кто оце­ни­ва­ет ее по частям, по чис­лу и мере, тот лиша­ет ее само­го заме­ча­тель­но­го в ней. Что это? То, что бла­жен­ная жизнь все­гда пол­на. (23) Я пола­гаю, цель еды и питья — сытость. Один съест боль­ше, дру­гой мень­ше, — а раз­ни­цы нет: оба уже сыты. Один выпьет боль­ше, дру­гой мень­ше, — а раз­ни­цы нет: оба уто­ли­ли жаж­ду. Один про­жил мно­го лет, дру­гой — мало; но и это без­раз­лич­но, если дол­го­ле­тие дало пер­во­му столь­ко же бла­жен­ства, сколь­ко вто­ро­му — корот­кий век. Тот, кого ты назы­ва­ешь не столь бла­жен­ным, вовсе не бла­жен: само это сло­во не допус­ка­ет огра­ни­че­нья.

(24) «Кто храбр, тот не зна­ет стра­ха; кто не зна­ет стра­ха, тот не зна­ет и печа­ли; кто не зна­ет печа­ли, тот бла­жен». Это умо­за­клю­че­ние при­над­ле­жит нашим. На него пыта­ют­ся воз­ра­жать так: мы, мол, вещь невер­ную и спор­ную утвер­жда­ем как обще­при­знан­ную, гово­ря, что храб­рый не зна­ет стра­ха. — «Неуже­ли же храб­рый не испу­га­ет­ся близ­ко под­сту­пив­ших бед­ст­вий? Такое гово­рит ско­рей о безу­мии либо умо­ис­ступ­ле­нии, чем о храб­ро­сти. А храб­рый про­сто сдер­жан в сво­ей бояз­ни, хоть и не избав­лен от нее совсем». — (25) Утвер­ждаю­щие так впа­да­ют в ту же ошиб­ку: у них доб­ро­де­тель под­ме­ня­ет­ся не столь силь­ным поро­ком. Ведь тот, кто боит­ся, пусть реже и мень­ше, все же не чужд зла, хоть и не тако­го мучи­тель­но­го. — «А по-мое­му, тот, кто не боит­ся близ­ко под­сту­пив­ших бед­ст­вий, безу­мен». — Ты прав, если дело идет о бед­ст­ви­ях; а если он зна­ет, что это не бед­ст­вие и един­ст­вен­ным злом счи­та­ет позор, то навер­ня­ка будет спо­кой­но смот­реть на опас­но­сти и пре­зи­рать то, что дру­гим страш­но; а не то, если не боять­ся бед­ст­вий свой­ст­вен­но глуп­цу или безум­цу, выхо­дит, что вся­кий будет тем бояз­ли­вей, чем он разум­нее. — (26) «По-ваше­му, храб­рый сам под­ста­вит себя под удар». — Ничуть! Он хоть и не боит­ся опас­но­сти, но избе­га­ет ее: осто­рож­ность ему при­ста­ла, страх не при­стал. — «Что же, ни смер­ти, ни цепей, ни огня, ни дру­гих ору­жий фор­ту­ны он не будет стра­шить­ся?» — Нет! Он ведь зна­ет, что все это — кажу­щи­е­ся, а не истин­ные бед­ст­вия, пуга­ла чело­ве­че­ской жиз­ни. (27) Опи­ши ему плен, побои, цепи, нище­ту, тело, тер­зае­мое болез­нью или наси­ли­ем, — все, что тебе при­дет в голо­ву; он отне­сет это к чис­лу бес­при­чин­ных стра­хов. Боять­ся таких вещей долж­ны бояз­ли­вые. Или, по-тво­е­му, может быть злом то, на что нам при­хо­дит­ся порой идти по сво­ей воле?

(28) Ты спро­сишь, что есть насто­я­щая беда? — Под­дать­ся тому, что име­ну­ет­ся беда­ми, и отдать им свою сво­бо­ду, ради кото­рой до́лжно все пере­не­сти. Сво­бо­да гибнет, если ты не пре­зришь все, что нала­га­ет иго. Не было бы сомне­ний в том, что подо­ба­ет храб­ро­му, если бы зна­ли, в чем истин­ная храб­рость. Это — не дер­зость вопре­ки разу­му, не страсть к опас­но­стям, не стрем­ле­ние навстре­чу ужа­сам. Храб­рость есть уме­ние раз­ли­чать, что беда и что нет. Она при­сталь­но обе­ре­га­ет себя, и она же тер­пе­ли­во сно­сит все, что име­ет обман­чи­вое обли­чье беды. — (29) «Как же так? Если над голо­вою храб­ро­го мужа будет зане­сен меч, если ему будут прон­зать одну часть тела за дру­гой, если он увидит, как внут­рен­но­сти выва­ли­ва­ют­ся ему на коле­ни, если для того, чтобы он силь­нее чув­ст­во­вал пыт­ки, их будут повто­рять и пус­кать све­жую кровь из под­сох­ших ран, ты ска­жешь, что он не боит­ся и не стра­да­ет?» — Стра­да­ет, конеч­но; ведь чело­ве­че­ских чувств ника­кая доб­ро­де­тель не отни­ма­ет, — но не боит­ся и, непо­беж­ден­ный, смот­рит свы­со­ка на свои стра­да­ния. Ты спро­сишь, что у него тогда на душе? То же, что у ста­раю­щих­ся обо­д­рить боль­но­го дру­га.

(30) Беда — это то, что вредит; вредить — зна­чит делать хуже; но стра­да­нье и бед­ность не дела­ют нас хуже, сле­до­ва­тель­но, это не беды. — «Но это ваше утвер­жде­нье лож­но: не все­гда вредить зна­чит делать хуже. Буря и непо­го­да вредят корм­че­му, но не дела­ют его хуже». — (31) У сто­и­ков и на это есть ответ. И корм­чий из-за бури и гро­зы ста­но­вит­ся хуже, пото­му что не может выпол­нить свое наме­ре­нье и удер­жать направ­ле­ние; в сво­ем искус­стве он не ста­но­вит­ся хуже, в сво­ем деле — ста­но­вит­ся. — Пери­па­те­ти­ки гово­рят на это: «Зна­чит, и муд­ре­ца дела­ют хуже бед­ность, стра­да­ние и про­чее в этом роде: они не отни­ма­ют у него доб­ро­де­те­ли, но делу ее меша­ют». — (32) Это было бы ска­за­но вер­но, если бы обсто­я­тель­ства у корм­че­го и у муд­ре­ца были одни и те же. Цель муд­ре­ца не в том, чтобы непре­мен­но доби­вать­ся в жиз­ни все­го, за что бы он ни взял­ся, а в том, чтобы все делать пра­виль­но; цель же корм­че­го — непре­мен­но при­ве­сти корабль в гавань. Искус­ства — при­служ­ни­ки, они долж­ны давать, что обе­ща­ли, муд­рость — гос­по­жа и напра­ви­тель­ни­ца. Искус­ство слу­жит жиз­ни, муд­рость повеле­ва­ет. (33) Я, впро­чем, думаю, что отве­чать надо ина­че: буря не дела­ет хуже ни искус­ства корм­че­го, ни при­ме­не­ния это­го искус­ства на деле. Корм­чий обе­ща­ет тебе не сча­стье, а полез­ную работу и уме­нье пра­вить кораб­лем, — оно же тем замет­нее, чем боль­ше ему пре­пят­ст­ву­ет какая-нибудь слу­чай­ная сила. Кто мог ска­зать: «Неп­тун, ина­че как на вер­ном пути ты этот корабль…»⁴, — тот годен для сво­его искус­ства; буря же меша­ет не делу корм­че­го, а успе­ху. — (34) «Как же так, зна­чит, корм­че­му не вредит то, что не дает ему достичь гава­ни, дела­ет тщет­ны­ми его уси­лья и либо несет его, либо дер­жит и обез­ору­жи­ва­ет?» — Вредит, но не как корм­че­му, а как мор­ско­му путе­ше­ст­вен­ни­ку. Искус­ству корм­че­го непо­го­да не толь­ко не вредит, но и помо­га­ет быть заме­чен­ным: в зати­шье, как гово­рит­ся, вся­кий годит­ся в корм­чие. Пре­пят­ст­ву­ет она суд­ну, а не тому, кто им пра­вит, в его роли пра­вя­ще­го. (35) Ведь у корм­че­го их две: одна — общая со все­ми, кто сел на этот корабль, где он и сам — один из путе­ше­ст­ву­ю­щих; дру­гая — осо­бая, посколь­ку он корм­чий. Буря вредит ему как путе­ше­ст­вен­ни­ку, а не как корм­че­му. (36) И еще: искус­ство корм­че­го — чужое досто­я­нье, оно при­над­ле­жит тем, кого он везет, как искус­ство вра­ча — тем, кого он лечит. Муд­рость же есть общее досто­я­ние — и тех, сре­ди кого муд­рец живет, и его соб­ст­вен­ное. Поэто­му мож­но повредить корм­че­му, чей труд, отда­вае­мый дру­гим, буря сво­дит на нет, (37) и нель­зя повредить муд­ре­цу: тут бес­силь­ны и бед­ность, и стра­да­ние, и осталь­ные жиз­нен­ные бури. Ведь его дело сво­дит­ся на нет толь­ко в том, что каса­ет­ся дру­гих. Сам он все­гда дея­те­лен, и с наи­боль­шей отда­чей тогда, когда фор­ту­на ему про­ти­вит­ся: тогда-то он и дела­ет дело самой муд­ро­сти, кото­рая, как мы ска­за­ли, и общее досто­я­ние, и его соб­ст­вен­ное.

(38) Да и тогда, когда его гне­тет какая-нибудь необ­хо­ди­мость, она не меша­ет ему при­но­сить поль­зу людям. Бед­ность пре­пят­ст­ву­ет ему пока­зать, как надо управ­лять государ­ст­вом, — и он пока­зы­ва­ет, как надо справ­лять­ся с бед­но­стью. Ниче­го нет в его жиз­ни, что не слу­жи­ло бы делу муд­ро­сти. Ника­кая участь, ника­кие обсто­я­тель­ства не отни­ма­ют у муд­ро­го воз­мож­но­сти дей­ст­во­вать: ведь его дело — одо­леть то, что меша­ет вся­ко­му делу. Ему по пле­чу и уда­чи, и беды: над одни­ми он власт­ву­ет, дру­гие побеж­да­ет. (39) Повто­ряю, он так себя зака­лил, что обна­ру­жит свою доб­ро­де­тель и в сча­стье, и в несча­стье, так как смот­реть будет лишь на нее самое, а не на то, что дает повод ее выка­зать. Ему не пре­гра­да ни бед­ность, ни боль, ни все про­чее, что отпу­ги­ва­ет невежд и обра­ща­ет в бег­ство. Тебе кажет­ся, беды гне­тут его? Нет, слу­жат ему! (40) Фидий умел ваять не толь­ко из сло­но­вой кости; ваял он и в брон­зе, а дали бы ему мра­мор или дру­гой камень, дешев­ле, — он сде­лал бы луч­шее, что толь­ко мож­но из него изва­ять. Так и муд­рец пока­жет, что такое доб­ро­де­тель, если воз­мож­но, — сре­ди богатств, если нет, — в бед­но­сти, если удаст­ся, — на родине, если нет, — в изгна­нии, если удаст­ся, — пол­ко­вод­цем, если нет; — сол­да­том, если удаст­ся, — здо­ро­вым, если нет, — увеч­ным. Како­ва бы ни была его доля, он сде­ла­ет из нее нечто достой­ное памя­ти. (41) Есть укро­ти­те­ли диких зве­рей, кото­рые при­нуж­да­ют самых сви­ре­пых, одна встре­ча с кото­ры­ми страш­на, под ярмом возить чело­ве­ка. Не доволь­ст­ву­ясь усми­ре­ни­ем кро­во­жад­но­сти, они при­уча­ют их жить с ним вме­сте. Львам над­смотр­щик сует руку в пасть, сто­рож целу­ет сво­их тиг­ров, сло­нов кро­хот­ный эфи­оп застав­ля­ет при­седать на коле­ни и ходить на верев­ке. Муд­рец — как они: его искус­ство — укро­щать беды. И стра­да­нье, и нище­та, и поно­ше­нье, и тем­ни­ца, и изгна­нье, повсюду вну­шаю­щие ужас, едва попа­да­ют к нему, ста­но­вят­ся крот­ки­ми. Будь здо­ров.