НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXXVI

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Я пишу тебе из усадь­бы Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, почтив его маны и алтарь, кото­рый, сда­ет­ся мне, и есть моги­ла вели­ко­го чело­ве­ка¹. Я убеж­даю себя, что душа его вер­ну­лась в небо, откуда сни­зо­шла, — и не за то, что он пред­во­ди­тель­ст­во­вал мно­го­люд­ным вой­ском (вой­ска были и у неисто­во­го Кам­би­за², для кото­ро­го обер­ну­лось сча­стьем само неистов­ство), а за его необы­чай­ную скром­ность и вер­ность дол­гу, кото­рые, я счи­таю, боль­ше заслу­жи­ва­ли вос­хи­ще­нья в дни, когда он поки­нул роди­ну, неже­ли когда защи­щал ее. Или Сци­пи­он, или сво­бо­да долж­ны были уйти из Рима³. (2) И он ска­зал: «Я ниче­го не хочу менять ни в зако­нах, ни в уста­нов­ле­ни­ях; пусть все граж­дане будут рав­но­прав­ны. Поль­зуй­ся моим бла­го­де­я­ньем без меня, роди­на! Бла­го­да­ря мне ста­ла ты сво­бод­на, бла­го­да­ря мне все увидят, что ты сво­бод­на! Если я стал боль­ше, чем тебе полез­но, — я ухо­жу!» (3) Как мне не вос­хи­щать­ся этим вели­чи­ем души, с кото­рым он уда­лил­ся в доб­ро­воль­ное изгна­ние, изба­вив отчиз­ну от бре­ме­ни? Ведь дело дошло до того, что либо Сци­пи­он уще­мил бы сво­бо­ду, либо сво­бо­да — волю Сци­пи­о­на. И то, и дру­гое было бы нече­стьем — и он усту­пил место зако­нам, а сам уеди­нил­ся в Литерне, — так же изгнав себя для поль­зы государ­ства, как Ган­ни­бал⁴.

(4) Я видел усадь­бу, сло­жен­ную из пря­мо­уголь­ных глыб, сте­ну, окру­жаю­щую лес, баш­ни, воз­веден­ные с обе­их сто­рон усадь­бы как защит­ные укреп­ле­нья, водо­хра­ни­ли­ще, выко­пан­ное под все­ми построй­ка­ми и посад­ка­ми, так что запа­са хва­ти­ло бы хоть на целое вой­ско; видел и бань­ку, тес­ную и тем­ную, по обык­но­ве­нию древ­них: ведь нашим пред­кам каза­лось, что нет теп­ла без тем­ноты. Боль­шим удо­воль­ст­ви­ем было для меня созер­цать нра­вы Сци­пи­о­на и наши нра­вы. (5) В этой тес­но­те гро­за Кар­фа­ге­на, вождь, кото­ро­му Рим обя­зан тем, что был взят лишь одна­жды⁵, омы­вал тело, уста­лое от сель­ских трудов, — ведь он зака­лял себя работой и сам (таков был обы­чай в ста­ри­ну) возде­лы­вал зем­лю. Под этой убо­гой кров­лей он сто­ял, на этот деше­вый пол сту­пал.

(6) Кто бы теперь вытер­пел такое мытье? Любой сочтет себя убо­гим бед­ня­ком, если сте­ны вокруг не бли­ста­ют боль­ши­ми дра­го­цен­ны­ми кру­га­ми⁶, если алек­сан­дрий­ский мра­мор не отте­ня­ет нуми­дий­ские набор­ные пли­ты, если их не покры­ва­ет сплошь тща­тель­но поло­жен­ный и пест­рый, как рос­пись, воск, если кров­ля не из стек­ла, если фасий­ский камень, преж­де — ред­кое укра­ше­ние в каком-нибудь хра­ме, не обрам­ля­ет бас­сей­нов, в кото­рые мы погру­жа­ем похудев­шее от обиль­но­го пота тело, если вода льет­ся не из сереб­ря­ных кра­нов. (7) Но до сих пор я гово­рил о тру­бах для пле­бе­ев, — а что если я возь­му бани воль­ноот­пу­щен­ни­ков? Сколь­ко там изва­я­ний, сколь­ко колонн, ниче­го не под­дер­жи­ваю­щих и постав­лен­ных для укра­ше­ния, чтобы доро­же сто­и­ло! Сколь­ко сту­пе­ней, по кото­рым с шумом сбе­га­ет вода! Мы до того дошли в рас­то­чи­тель­стве, что не жела­ем сту­пать ина­че как по само­цве­там.

(8) В здеш­ней Сци­пи­о­но­вой бане кро­хот­ные, высе­чен­ные в камне — ско­рее щели, чем окош­ки, — сде­ла­ны для того, чтобы про­пус­кать свет не в ущерб непри­ступ­но­сти стен. А теперь назы­ва­ют тара­ка­ньей дырою ту баню, кото­рая устро­е­на не так, чтобы солн­це целый день про­ни­ка­ло в широ­чен­ные окна, не так, чтобы в ней мож­но было мыть­ся и заго­рать сра­зу, чтобы из ван­ны откры­вал­ся вид на поля и море. И вот те бани, на посвя­ще­нье кото­рых сбе­га­лась вос­хи­щен­ная тол­па, пере­хо­дят в чис­ло уста­ре­лых, едва толь­ко рос­кошь, желая самое себя пере­ще­го­лять, при­ду­ма­ет чего-нибудь новое. (9) А преж­де бань было мало, и ничем их не укра­ша­ли: да и зачем было укра­шать гро­шо­вое заведе­нье, при­ду­ман­ное для поль­зы, а не для удо­воль­ст­вия? В них не под­ли­ва­ли все вре­мя воду, не бежа­ли све­жие струи, как буд­то из горя­че­го источ­ни­ка; и не так было важ­но, про­зрач­на ли вода, в кото­рой смы­ва­ли грязь. (10) Но, пра­вые боги, как при­ят­но вой­ти в эти тем­ные бани, под про­стою кры­шею, зная, что там наво­дил соб­ст­вен­но­руч­но порядок в быт­ность свою эди­лом Катон, или Фабий Мак­сим⁷ или один из Кор­не­ли­ев! Пото­му что и бла­го­род­ней­шие мужи по обя­зан­но­сти эди­лов захо­ди­ли в места, куда допус­кал­ся народ, и тре­бо­ва­ли опрят­но­сти и полез­ной для здо­ро­вья теп­лоты — не той, что при­ду­ма­ли теперь, вро­де как на пожа­ре, так что впо­ру зажи­во мыть там ули­чен­но­го в зло­де­я­нье раба. Теперь я не вижу раз­ни­цы, топит­ся баня или горит.

(11) А ведь кое-кто сей­час назвал бы Сци­пи­о­на дере­вен­щи­ной за то, что его париль­ня не осве­ща­лась солн­цем сквозь зер­каль­ные окна, что он не пек­ся на ярком све­ту и не ждал, пока сва­рит­ся в бане. Вот несчаст­ный чело­век! Да он жить не уме­ет! Моет­ся непро­це­жен­ною водой, чаще все­го мут­ной и, в силь­ные дожди, чуть ли не или­стой! И было для него нисколь­ко не важ­но, чем мыть­ся: ведь он при­хо­дил смыть пот, а не при­ти­ра­нья. (12) Что, по-тво­е­му, ска­за­ли бы теперь? — «Я не завидую Сци­пи­о­ну: он и вправ­ду жил в ссыл­ке, если так мыл­ся». — А если бы ты знал, что он и мыл­ся-то не каж­дый день! Ведь те, кто сохра­нил пре­да­нье о ста­рин­ных нра­вах Горо­да, гово­рят, что руки и ноги, кото­рые пач­ка­ют­ся в рабо­те, мыли еже­днев­но, а все тело — раз в восемь дней. — Тут кто-нибудь ска­жет: «Ясное дело, как они были гряз­ны! Чем от них пах­ло, по-тво­е­му?» — Сол­дат­ской служ­бой, трудом, мужем! Когда при­ду­ма­ли чистые бани, люди ста­ли гряз­нее. (13) Когда Гора­ций Флакк наме­рен опи­сать чело­ве­ка гнус­но­го и всем извест­но­го сво­ею изне­жен­но­стью, что он гово­рит?

А пока­жи Букил­ла теперь: да он пока­жет­ся воню­чим, как козел, и встанет на место того Гор­го­ния, кото­ро­го Гора­ций про­ти­во­по­став­ля­ет Букил­лу! Теперь мало душить­ся — надо делать это по два-три раза на день, чтобы аро­мат не уле­ту­чил­ся. Уди­ви­тель­но ли, что такие люди похва­ля­ют­ся им, слов­но сво­им соб­ст­вен­ным запа­хом?

(14) Если все это кажет­ся тебе слиш­ком груст­но, вини усадь­бу, в кото­рой узнал я от Эги­а­ла, трудо­лю­би­во­го отца семей­ства (он теперь вла­де­ет здеш­нею зем­лею), что пере­са­жи­вать мож­но и ста­рые дере­вья. Это необ­хо­ди­мо знать нам, ста­ри­кам, — ведь мы, если сажа­ем оли­вы, то навер­ное для дру­гих. А я видел, как он осе­нью пере­са­дил целую рощу трех- и четы­рех­лет­них дере­вьев⁹, недо­воль­ный ее пло­да­ми. (15) Она и тебя осе­нит, ибо

как гово­рит наш Вер­ги­лий, кото­рый ста­рал­ся не о том, чтобы ска­зать прав­ди­вее, а о том, чтобы покра­си­вее, и хотел не обу­чать зем­ледель­цев, а достав­лять удо­воль­ст­вие чита­те­лям. (16) Не гово­ря о дру­гом, пере­пи­шу тебе то, в чем мне как раз сего­дня при­шлось его ули­чить:

Одно­вре­мен­но ли их сажа­ют и вес­ною ли сеют и то и дру­гое, можешь судить вот по чему. Я пишу тебе сего­дняш­нее пись­мо в июне, ско­ро насту­пит июль; и в один и тот же день я видел сбор­щи­ков бобов и сея­те­лей про­са.

(17) Но воз­вра­ща­юсь к пере­сад­ке олив. Я видел два спо­со­ба. Ство­лы боль­ших дере­вьев, под­ре­зав вет­ки и оста­вив их не более чем на фут, он пере­но­сил вме­сте с кор­не­ви­щем, при­чем кор­ни сни­мал, не тро­гая лишь тот узел, из кото­ро­го они сви­са­ют. Обмак­нув его в навоз, дере­во опус­ка­ют в яму, а потом не про­сто засы­па­ют ее зем­лей, но и при­би­ва­ют ее и утап­ты­ва­ют. (18) По его сло­вам, нет ниче­го полез­нее это­го утап­ты­ва­ния: оно пре­граж­да­ет путь холо­ду и вет­ру, а кро­ме того, ствол мень­ше рас­ка­чи­ва­ет­ся, так что про­рас­таю­щие из него кор­ни могут вытя­нуть­ся и укре­пить­ся в поч­ве, а не то их обры­ва­ет самое лег­кое рас­ка­чи­ва­нье, покуда они мяг­ки, как воск, и дер­жат­ся непроч­но. Преж­де чем зарыть дере­во, он с него сни­ма­ет немно­го коры: ведь ото­всюду, где обна­же­на дре­ве­си­на, идут, по его сло­вам, новые кор­ни. Из зем­ли ствол не дол­жен тор­чать боль­ше чем на три-четы­ре фута: тогда он оде­нет­ся вет­ка­ми с само­го низа, и боль­шая часть его не будет, как у ста­рых олив, сухой и заско­руз­лой. (19) А вот вто­рой спо­соб посад­ки: силь­ные побе­ги с мяг­кой корой, какие быва­ют обыч­но на моло­дых дере­вьях, он выса­жи­вал таким же поряд­ком. Эти рас­тут мед­лен­нее, зато не быва­ют ни мор­щи­ни­сты­ми, ни хилы­ми, пото­му что про­ис­хо­дят от сажен­цев. (20) Я видел еще, как он пере­са­жи­вал к дру­го­му дере­ву мно­го­лет­нюю лозу: у нее, если воз­мож­но, надо подо­брать даже тон­чай­шие кореш­ки, а потом рас­сти­лать ее, не жалея дли­ны, чтобы она и из стеб­ля пусти­ла кор­ни. Я видел лозы, пере­са­жен­ные не толь­ко в фев­ра­ле, но и в кон­це мар­та, они уже обхва­ты­ва­ют новые вязы и караб­ка­ют­ся вверх. (21) Но всем этим, так ска­зать, тол­сто­стволь­ным дере­вьям нуж­но, по его сло­вам, помо­гать водою из под­зем­но­го хра­ни­ли­ща; если она помо­жет, зна­чит, дождь в нашей вла­сти.

Боль­ше ниче­му я тебя учить не соби­ра­юсь, чтобы не сде­лать из тебя сопер­ни­ка себе само­му, вро­де того как наш Эги­ал сде­лал из меня сво­его сопер­ни­ка. Будь здо­ров.