НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LXXXVIII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты жела­ешь знать, что я думаю о сво­бод­ных нау­ках и искус­ствах. Ни одно из них я не ува­жаю, ни одно не счи­таю бла­гом, если плод его — день­ги. Тогда они — про­даж­ные ремес­ла и хоро­ши до тех пор, пока под­готав­ли­ва­ют ум, не удер­жи­вая его доль­ше. На них сле­ду­ет задер­жать­ся, лишь покуда душа не в силах занять­ся ничем важ­нее; они — наше уче­нье, а не наша работа. (2) Поче­му они назва­ны сво­бод­ны­ми, ты видишь сам: пото­му что они достой­ны сво­бод­но­го чело­ве­ка. Впро­чем, есть толь­ко одно под­лин­ное сво­бод­ное искус­ство — то, что дает сво­бо­ду: муд­рость, самое высо­кое, муже­ст­вен­ное и бла­го­род­ное из них, а все про­чие — пустя­ки, год­ные для детей. Неужто ты веришь, буд­то в них есть какое-то бла­го, хотя сам видишь, что нет людей ниже и пороч­нее их учи­те­лей? Все эти вещи нуж­но не все вре­мя учить, а одна­жды выучить. Неко­то­рые пола­га­ли нуж­ным разо­брать­ся, мож­но ли бла­го­да­ря сво­бод­ным искус­ствам и нау­кам стать чело­ве­ком добра. Но они и не сулят это­го, и даже не при­тво­ря­ют­ся, буд­то зна­ют такое! (3) Грам­ма­тик хло­по­чет толь­ко о нашем уме­нье гово­рить, а поже­лай он пой­ти даль­ше, — зай­мет­ся исто­ри­ей или сти­ха­ми, если раз­двинет свои гра­ни­цы так, что шире некуда. Но про­ла­га­ет­ся ли доро­га к доб­ро­де­те­ли объ­яс­не­ньем сло­гов, тща­тель­но­стью в выбо­ре слов, запо­ми­на­ньем драм, пра­вил сти­хо­сло­же­нья, раз­но­вид­но­стей строк? Это ли избав­ля­ет нас от бояз­ни, иско­ре­ня­ет алч­ность, обузды­ва­ет похоть? Перей­дем к гео­мет­рии, к музы­ке: и в них ты не най­дешь ниче­го тако­го, что нало­жи­ло бы запрет на страх или алч­ность. А кому он неве­дом, для того все зна­ния тщет­ны. (4) Нуж­но посмот­реть, учат ли эти настав­ни­ки доб­ро­де­те­ли; если не учат, то им нече­го пре­по­дать; если учат, то они фило­со­фы. Ты хочешь убедить­ся, что они на уро­ках и не дума­ют учить доб­ро­де­те­ли? Взгля­ни, до чего уче­нье каж­до­го не похо­же на уче­нья осталь­ных! А учи они одно­му и тому же, раз­но­боя бы не было. (5) Они бы тебя убеди­ли даже в том, что Гомер был фило­со­фом, если бы не опро­вер­га­ли это­го сво­и­ми же дово­да­ми. Ведь они пре­вра­ща­ют его то в сто­и­ка, одоб­ря­ю­ще­го толь­ко доб­ро­де­тель и бегу­ще­го наслаж­де­ний, от чест­но­сти не отсту­паю­ще­го даже ради бес­смер­тия; то в эпи­ку­рей­ца, вос­хва­ля­ю­ще­го покой в государ­стве, про­во­дя­ще­го жизнь в пирах и пес­нях; то в пери­па­те­ти­ка, уста­нав­ли­ваю­ще­го три рода благ; то в ака­де­ми­ка, твер­дя­ще­го, что нет ниче­го досто­вер­но­го¹. Ясно, что ниче­го тако­го у него нет, раз есть все разом, — пото­му что уче­ния эти меж­ду собою не сов­ме­сти­мы. Но усту­пим им Гоме­ра-фило­со­фа. Он, види­мо, стал муд­ре­цом до того, как узнал о сти­хах; будем же и мы луч­ше учить­ся тому, что сде­ла­ло Гоме­ра муд­ре­цом. (6) А спра­ши­вать у меня, кто был стар­ше — Гомер или Геси­од, такое же пустое дело, как раз­уз­на­вать, поче­му Геку­ба, хотя и была млад­ше Еле­ны², выгляде­ла ста­рой не по воз­рас­ту. И не пустое ли, по-тво­е­му, дело — иссле­до­вать воз­раст Патрок­ла и Ахил­ла? (7) Будешь ли ты доис­ки­вать­ся, где блуж­дал Улисс, вме­сто того чтобы поло­жить конец соб­ст­вен­ным заблуж­де­ни­ям? Нет вре­ме­ни слу­шать, носи­ло ли его меж­ду Ита­ли­ей и Сици­ли­ей или за пре­де­ла­ми извест­но­го нам мира. Да и не мог он на таком малом про­стран­стве ски­тать­ся так дол­го. Душев­ные бури швы­ря­ют нас еже­днев­но, из-за соб­ст­вен­ной негод­но­сти мы тер­пим все Улис­со­вы беды. И кра­сота пре­льща­ет наше зре­нье, и враг гро­зит; здесь — сви­ре­пые чудо­ви­ща, лако­мые до чело­ве­че­ской кро­ви, там — ковар­ный соблазн, при­вле­каю­щий слух, и все раз­но­об­ра­зье бед. Научи меня, как любить роди­ну, жену, отца, как плыть к этой столь чест­ной цели даже после кораб­ле­кру­ше­нья. (8) Зачем ты доис­ки­ва­ешь­ся, была ли Пене­ло­па вправ­ду цело­муд­рен­на³, или обма­ну­ла свой век? Подо­зре­ва­ла ли она, что видит Улис­са еще преж­де, чем узна­ла навер­ное? Луч­ше объ­яс­ни мне, что такое цело­муд­рие, и какое в нем бла­го, и в чем оно заклю­че­но — в теле или в душе?

(9) Перей­ду к музы­ке. Ты учишь меня, как согла­су­ют­ся меж­ду собою высо­кие и низ­кие голо­са, как воз­ни­ка­ет строй­ность, хотя стру­ны изда­ют раз­ные зву­ки. Сде­лай луч­ше так, чтобы в душе моей было согла­сие и мои помыс­лы не рас­хо­ди­лись меж­ду собою! Ты пока­зы­ва­ешь мне, какие лады зву­чат жалоб­но; пока­жи луч­ше, как мне сре­ди пре­врат­но­стей не про­ро­нить ни зву­ка жало­бы!

(10) Гео­мет­рия учит меня изме­рять мои вла­де­нья; пусть луч­ше объ­яс­нит, как мне изме­рить, сколь­ко зем­ли нуж­но чело­ве­ку! Она учит меня счи­тать, при­спо­со­бив паль­цы на служ­бу ску­по­сти; пусть луч­ше объ­яс­нит, какое пустое дело эти под­сче­ты! Тот, чья каз­на утом­ля­ет сче­то­во­дов, не счаст­ли­вее дру­гих; наобо­рот, как был бы несча­стен вла­де­лец лиш­не­го иму­ще­ства, если бы его само­го при­нуди­ли сосчи­тать, сколь­ко ему при­над­ле­жит! (11) Какая мне поль­за в уме­нии разде­лить поле, если я не могу разде­лить­ся с бра­том? Какая мне поль­за до тон­ко­сти под­счи­тать в юге­ре каж­дый фут и не упу­стить ни одно­го, ускольз­нув­ше­го от меже­вой меры, если я толь­ко огор­чусь, узнав, что силь­ный сосед отжи­лил у меня кусок поля? Меня учат, как не поте­рять ниче­го из моих вла­де­ний, а я хочу научить­ся, как остать­ся весе­лым, утра­тив все. — (12) «Но меня выжи­ва­ют с отцов­ско­го, с дедов­ско­го поля!» — А до тво­е­го деда чье это поле было? Можешь ты объ­яс­нить, како­му оно при­над­ле­жа­ло — пусть не чело­ве­ку, а пле­ме­ни? Ты при­шел сюда не хозя­и­ном, а посе­лен­цем. На чьей зем­ле ты посе­ле­нец? Если все будет с тобою бла­го­по­луч­но, — у соб­ст­вен­но­го наслед­ни­ка. Пра­во­веды утвер­жда­ют, что обще­ст­вен­ное досто­я­ние не при­сва­и­ва­ет­ся за дав­но­стью вла­де­ния; а то, что ты занял, то, что назы­ва­ешь сво­им, — общее досто­я­ние и при­над­ле­жит все­му роду чело­ве­че­ско­му. (13) Заме­ча­тель­ная нау­ка! Ты уме­ешь изме­рить круг, при­ве­сти к квад­ра­ту любую фигу­ру, какую видишь, назы­ва­ешь рас­сто­я­нья меж­ду звезда­ми, нет в мире ниче­го, что не под­да­лось бы тво­им изме­ре­ньям. Но если ты такой зна­ток, измерь чело­ве­че­скую душу! Ска­жи, вели­ка она или ничтож­на! Ты зна­ешь, какая из линий пря­мая; для чего тебе это, если в жиз­ни ты не зна­ешь пря­мо­го пути?

(14) Перей­ду к той нау­ке, кото­рая похва­ля­ет­ся зна­ни­ем неба, кото­рой извест­но,

Для чего нам это зна­ние? Чтобы тре­во­жить­ся, когда Сатурн и Марс ока­жут­ся в про­ти­во­сто­я­нии или когда Мер­ку­рий зай­дет вече­ром на виду у Сатур­на? Луч­ше мне заучить, что они, где бы ни были, все­гда бла­го­при­ят­ны и не могут изме­нить­ся. (15) Их ведет по непре­лож­ным путям извеч­ный порядок судеб, они дви­жут­ся по уста­нов­лен­ной череде смен и либо управ­ля­ют все­ми собы­ти­я­ми, либо пред­ве­ща­ют их исход. Но если в них при­чи­на все­го, что бы ни слу­чи­лось, какой толк знать то, чего нель­зя изме­нить? А если они все пред­у­ка­зы­ва­ют, — какая поль­за в пред­виде­нье неиз­беж­но­го? Знай, не знай, — все рав­но слу­чит­ся,

Но и так все в доста­точ­ной мере и сверх нее пред­у­смот­ре­но, чтобы я был застра­хо­ван от коз­ней. — (17) «Раз­ве не обманет меня насту­паю­щий час? Ведь обма­ны­ва­ет все, что засти­га­ет врас­плох ниче­го не ведаю­ще­го». — Что будет, я не ведаю, а что может быть, — знаю. И ничто не при­ведет меня в отча­я­нье, ибо я жду все­го, а если что меня мину­ет, я счи­таю это за уда­чу. Насту­паю­щий час обманет меня, если поща­дит; да и этим не обманет: ведь если я знаю, что все может слу­чить­ся, то знаю так­же, что не все слу­чит­ся непре­мен­но. Пото­му я жду уда­чи, но готов и к бедам.

(18) Тебе при­дет­ся сми­рить­ся, если я тут сой­ду с пред­пи­сан­но­го тобою пути. Ведь ты не заста­вишь меня отне­сти к сво­бод­ным искус­ствам то, чем зани­ма­ют­ся живо­пис­цы или же вая­те­ли, мра­мор­щи­ки и дру­гие при­служ­ни­ки рос­ко­ши. И бор­цов, у кото­рых вся нау­ка — мас­ло да пыль, я изго­няю из чис­ла тех, кто занят сво­бод­ны­ми искус­ства­ми, — не то мне при­дет­ся при­нять туда и соста­ви­те­лей мазей, и пова­ров, и всех про­чих, при­спо­со­бив­ших свой ум к нашим наслаж­де­ньям. (19) Ска­жи мне, про­шу, что обще­го со сво­бо­дой име­ют эти блю­ю­щие нато­щак тол­стя­ки с ожи­рев­шим телом и ото­щав­шей, одряхлев­шей душою? И неужто мы будем счи­тать сво­бод­ным искус­ст­вом все, в чем упраж­ня­лась, не при­сев, моло­дежь во вре­ме­на наших пред­ков: мета­нье копья, уда­ры колом, вер­хо­вая езда, вла­де­нье мечом? Они не учи­ли детей тому, чему учат­ся, не дви­га­ясь. Но ни то, ни дру­гое не учит доб­ро­де­те­ли и не вскарм­ли­ва­ет ее. Что тол­ку пра­вить конем и удер­жи­вать его бег уздою, покуда тебя само­го несут необуздан­ные стра­сти? Что тол­ку побеж­дать в борь­бе и в кулач­ном бою, когда тебя само­го побеж­да­ет гнев?

—(20) «Так что же, сво­бод­ные искус­ства и нау­ки ниче­го не дают нам?» — Дают, и мно­го, но не для доб­ро­де­те­ли. Ведь и те руч­ные ремес­ла, что все­ми при­зна­ны за низ­кие, осна­ща­ют жизнь мно­гим, но к доб­ро­де­те­ли не име­ют каса­тель­ства. — «Для чего же мы обра­зо­вы­ва­ем сыно­вей, обу­чая их сво­бод­ным искус­ствам»? — Дело не в том, что они могут дать доб­ро­де­тель, а в том, что они под­готав­ли­ва­ют душу к ее вос­при­я­тию. Как нача­ла, у древ­них име­но­вав­ши­е­ся гра­мотой и даю­щие маль­чи­кам осно­вы зна­ний, хотя не науча­ют их сво­бод­ным искус­ствам, но гото­вят поч­ву для обу­че­ния им в ско­ром вре­ме­ни, так и сво­бод­ные искус­ства, хотя и не ведут душу к доб­ро­де­те­ли, но облег­ча­ют путь к ней.

(21) Посидо­ний раз­ли­ча­ет четы­ре вида искусств: буд­нич­ные и низ­кие, потеш­ные, дет­ские и сво­бод­ные. Буд­нич­ные — это руч­ные ремес­ла, заня­тые всем тем, чем осна­ща­ет­ся жизнь; они даже и не при­киды­ва­ют­ся бла­го­род­ны­ми или почтен­ны­ми. (22) Потеш­ные — это те искус­ства, чье назна­че­ние услаж­дать глаз и слух. К ним мож­но при­чис­лить и изо­бре­те­ние вся­ко­го рода при­спо­соб­ле­ний⁶, вро­де помо­стов, кото­рые сами собой под­ни­ма­ют­ся, насти­лов, бес­шум­но рас­ту­щих ввысь, — все­го, что слу­жит для вне­зап­ных пере­мен, когда то, что было сплош­ным, раз­вер­за­ет­ся, края про­ва­ла по соб­ст­вен­но­му почи­ну схо­дят­ся, воз­вы­ше­ние поне­мно­гу пони­жа­ет­ся. Такие вещи пора­жа­ют взо­ры невежд, по незна­нью при­чин удив­ля­ю­щих­ся все­му неожи­дан­но­му. (23) Дет­ские, име­ю­щие нечто общее со сво­бод­ны­ми, — это те искус­ства, кото­рые у гре­ков назы­ва­ют­ся ἐγκύκ­λιοι, а у нас — сво­бод­ны­ми. Един­ст­вен­ные же поис­ти­не сво­бод­ные или даже, вер­нее ска­зать, даю­щие сво­бо­ду искус­ства — это те, что пекут­ся о доб­ро­де­те­ли. (24) Посколь­ку одна часть фило­со­фии, про­дол­жа­ет Посидо­ний, зани­ма­ет­ся при­ро­дой, дру­гая — нра­ва­ми, третья — чело­ве­че­ским разу­мом, постоль­ку и вся тол­па сво­бод­ных искусств при­тя­за­ет занять в ней место. Когда дело идет о вопро­сах есте­ство­зна­ния, фило­со­фия опи­ра­ет­ся на свиде­тель­ство гео­мет­рии, кото­рая, ста­ло быть, есть часть того, чему она помо­га­ет. (25) Но ведь мно­гое нам помо­га­ет, не будучи частью нас самих; а будь оно нашей частью, помо­щи от него бы не было. Пища — под­спо­рье телу, но не его часть. Услу­ги гео­мет­рии кое-что нам дают, но фило­со­фии она нуж­на так же, как ей самой — куз­неч­ное дело⁷; одна­ко оно — не часть гео­мет­рии, как и гео­мет­рия — не часть фило­со­фии. (26) Кро­ме того, у каж­дой из них — свои пре­де­лы. Муд­рец иссле­ду­ет и позна­ет при­чи­ны есте­ствен­ных явле­ний, гео­метр отыс­ки­ва­ет и высчи­ты­ва­ет их чис­ло и меру. Каков незыб­ле­мый порядок небес­ных тел, како­ва их сила и при­ро­да, — все это зна­ет фило­соф; а кто высчи­ты­ва­ет их дви­же­нье и воз­врат, кто соби­ра­ет наблюде­ния над тем, как они вос­хо­дят и захо­дят, а порой явля­ют вид сто­я­щих на месте, хотя небес­ным телам сто­ять и нель­зя, тот мате­ма­тик. (27) Пусть муд­рец зна­ет, по какой при­чине в зер­ка­ле воз­ни­ка­ет отра­же­ние; гео­метр же может ска­зать, как дале­ко дол­жен отсто­ять пред­мет от отра­же­ния и какое отра­же­ние дает та или дру­гая фор­ма зер­ка­ла. Что солн­це огром­но, дока­жет фило­соф; како­ва его вели­чи­на, ука­жет мате­ма­тик, кото­рый поль­зу­ет­ся в рабо­те неким опы­том и навы­ком, но дол­жен, чтобы работать, заим­ст­во­вать некие основ­ные поло­же­ния. А если осно­вы искус­ства — заем­ные, оно неса­мо­сто­я­тель­но. (28) Фило­со­фия ниче­го не ищет на сто­роне, свое зда­ние она воз­во­дит от зем­ли. Мате­ма­ти­ка, так ска­зать, зани­ма­ет поверх­ность, она стро­ит на чужой зем­ле⁸, берет со сто­ро­ны те нача­ла, бла­го­да­ря кото­рым дости­га­ет даль­ней­ше­го. Если бы она шла к истине сама по себе, если бы мог­ла обнять весь мир и всю при­ро­ду, тогда я ска­зал бы, что она мно­го дает чело­ве­че­ской душе, ибо, помыш­ляя о небе, та сама рас­тет и вби­ра­ет нечто свы­ше.

Лишь одно дела­ет душу совер­шен­ной: незыб­ле­мое зна­ние добра и зла [кото­рое доступ­но толь­ко фило­со­фии]⁹ — ведь ника­кая дру­гая нау­ка добра и зла не иссле­ду­ет. (29) Пере­бе­рем по одной доб­ро­де­те­ли. Храб­рость есть пре­зре­ние ко все­му страш­но­му; она пре­не­бре­га­ет вну­шаю­щим ужас и скло­ня­ю­щим под иго нашу сво­бо­ду, бро­са­ет ему вызов, пере­ла­мы­ва­ет его. Так неужто ее зака­ля­ют сво­бод­ные искус­ства? Вер­ность есть свя­тей­шее бла­го чело­ве­че­ско­го серд­ца, ее ника­кая необ­хо­ди­мость не при­нудит к обма­ну, ника­кая награ­да не совра­тит. Она гово­рит: «Жги, бей, уби­вай — я не пре­дам! Чем силь­ней­шая боль будет выпы­ты­вать тай­ны, тем глуб­же я их скрою». Могут ли сво­бод­ные искус­ства и нау­ки сде­лать нас таки­ми? Воз­держ­ность уме­ря­ет наслаж­де­нья; одни она с нена­ви­стью изго­ня­ет, дру­гие сораз­ме­ря­ет и сокра­ща­ет до здо­ро­во­го пре­де­ла, нико­гда не при­бли­жа­ясь к ним ради них самих. Она зна­ет, что луч­шая мера для все­го желан­но­го — взять не сколь­ко хочет­ся, а сколь­ко необ­хо­ди­мо. (30) Чело­ве­ко­лю­бие запре­ща­ет быть над­мен­ным с това­ри­ща­ми, быть ску­пым, оно и в сло­вах, и в делах, и в чув­ствах явля­ет всем мяг­кость и лас­ко­вость, ничью беду не счи­та­ет чужою, свое бла­го любит боль­ше все­го тогда, когда оно слу­жит на бла­го дру­го­му. Неуже­ли сво­бод­ные искус­ства учат нас таким нра­вам? Нет, — так же как и про­сто­те, скром­но­сти и уме­рен­но­сти; так же как доволь­ству малым и береж­ли­во­сти; так же как мило­сер­дию, обе­ре­гаю­ще­му чужую кровь не мень­ше сво­ей и знаю­ще­му, что чело­век не дол­жен поль­зо­вать­ся сила­ми дру­го­го чело­ве­ка рас­то­чи­тель­но.

—(31) «Но если вы соглас­ны, что без сво­бод­ных искусств и наук не достичь доб­ро­де­те­ли, то как же вы утвер­жда­е­те, буд­то они ниче­го для доб­ро­де­те­ли не дают?» — Без пищи тоже не достичь доб­ро­де­те­ли, хотя пища к доб­ро­де­те­ли каса­тель­ства не име­ет. Дре­ве­си­на ниче­го не дает кораб­лю, хотя кораб­ли быва­ют толь­ко из дере­ва. Нет при­чин, повто­ряю, думать, буд­то вещь полу­ча­ет­ся с помо­щью того, без чего она полу­чить­ся не может. (32) Мож­но ска­зать и так: доб­ро­де­тель дости­га­ет­ся и поми­мо сво­бод­ных искусств; хотя доб­ро­де­те­ли и надо учить­ся, учат­ся ей не через их посред­ство. Поче­му я дол­жен счи­тать, что не знаю­щий гра­моты не может стать муд­рым, как буд­то муд­рость вся в гра­мо­те? Она пре­по­да­ет­ся на деле, а не на сло­вах, и я не уве­рен, не будет ли память креп­че без вся­ко­го внеш­не­го под­спо­рья. (33) Муд­рость вели­ка и обшир­на, ей нуж­но мно­го про­сто­ра; надо выучить все о делах боже­ских и чело­ве­че­ских, о про­шлом и о буду­щем, о пре­хо­дя­щем и о веч­ном, о вре­ме­ни, — а о нем одном, ты сам видишь, сколь­ко есть вопро­сов? Пер­вый — есть ли оно само по себе нечто? Потом — было ли что-нибудь до вре­ме­ни, без вре­ме­ни? Воз­ник­ло ли оно вме­сте с миром? Или преж­де воз­ник­но­ве­ния мира, посколь­ку было нечто, было и вре­мя? (34) И об одной толь­ко душе нет чис­ла вопро­сам: откуда она? како­ва она? когда воз­ни­ка­ет? как дол­го суще­ст­ву­ет? пере­хо­дит ли с места на место, меня­ет ли оби­та­ли­ща, пере­бра­сы­вае­мая во все новые виды оду­шев­лен­ных существ? или ей суж­де­но толь­ко одно­крат­ное раб­ство, а потом, отпу­щен­ная на волю, она бро­дит по все­лен­ной? телес­на она или нет? что она будет делать, когда мы пере­ста­нем быть ее оруди­я­ми? как она вос­поль­зу­ет­ся сво­бо­дой, когда убе­жит из здеш­ней тем­ни­цы? забудет ли преж­нее? позна­ет ли себя, лишь рас­став­шись с телом и уда­лив­шись ввысь? (35) Какую бы часть боже­ст­вен­ных и чело­ве­че­ских дел ты ни взял, тебя уто­мит несмет­ное оби­лие вещей, тре­бу­ю­щих иссле­до­ва­нья и заучи­ва­нья. Чтобы все они, огром­ные и мно­го­чис­лен­ные, мог­ли най­ти сво­бод­ный при­ют, сле­ду­ет изгнать из души все лиш­нее. В такую тес­ноту доб­ро­де­те­ли не залу­чить: вели­ко­му нужен широ­кий про­стор. Всё вон! Пусть серд­це будет сво­бод­но для нее одной!

—(36) «Но ведь зна­ние мно­гих наук при­ят­но». — Нет, из каж­дой над­ле­жит нам запом­нить лишь столь­ко, сколь­ко необ­хо­ди­мо. По-тво­е­му, пори­ца­нья заслу­жи­ва­ет тот, кто копит лиш­нее и хваст­ли­во выстав­ля­ет в доме дра­го­цен­ные вещи, но не заслу­жи­ва­ет загро­мож­даю­щий свой ум ненуж­ной утва­рью вся­че­ских наук? Стре­мить­ся знать боль­ше, чем тре­бу­ет­ся, — это тоже род невоз­держ­но­сти. (37) К тому же пого­ня за сво­бод­ны­ми искус­ства­ми и нау­ка­ми дела­ет людей докуч­ны­ми, болт­ли­вы­ми, назой­ли­вы­ми и само­до­воль­ны­ми; заучив лиш­нее, они из-за это­го неспо­соб­ны выучить необ­хо­ди­мое. Грам­ма­тик Дидим напи­сал четы­ре тыся­чи книг¹⁰. Я пожа­лел бы и того, кто про­чел столь­ко лиш­не­го! В одних кни­гах иссле­ду­ет­ся, где роди­на Гоме­ра, в дру­гих — кто истин­ная мать Энея, в третьих — чему боль­ше пре­да­вал­ся в жиз­ни Ана­кре­онт, похо­ти или пьян­ству, в чет­вер­тых — была ли Сафо про­даж­ной рас­пут­ни­цей, и про­чие вещи, кото­рые, знай мы их, сле­до­ва­ло бы забыть. (38) Вот и гово­ри теперь, что жизнь не дол­га. Но если ты возь­мешь наших, я и тут пока­жу тебе мно­го тако­го, что надо бы отру­бить топо­ром.

Боль­шой тра­ты вре­ме­ни, боль­шой доку­ки для чужих ушей сто­ит похва­ла: «Вот начи­тан­ный чело­век!» Будем же доволь­ны назва­ни­ем попро­ще: «Вот чело­век добра!» (39) Неужто мне раз­вер­ты­вать лето­пи­си всех пле­мен, отыс­ки­вая, кто пер­вым стал писать сти­хи, высчи­ты­вать без кален­да­ря, сколь­ко лет про­шло меж­ду Орфе­ем и Гоме­ром, узна­вать все глу­по­сти, кото­ры­ми Ари­старх испещ­рил чужие сти­хи¹¹, губить свой век на под­счет сло­гов? Неужто мне не отво­дить глаз от пес­ка гео­мет­ров? Настоль­ко ли я поза­бу­ду спа­си­тель­ное изре­че­ние: «Бере­ги вре­мя!»? Все это я буду знать, — а чего не узнаю? (40) Грам­ма­тик Апи­он¹², кото­рый во вре­ме­на Гая Цеза­ря коле­сил по всей Гре­ции и в каж­дую общи­ну был при­нят во имя Гоме­ра, гово­рил: «Гомер исчер­пал оба сво­их пред­ме­та в “Илиа­де” и в “Одис­сее” и при­со­еди­нил к сво­е­му тру­ду нача­ло, охва­ты­вав­шее всю Тро­ян­скую вой­ну». А дока­за­тель­ство он при­во­дил такое: «Поэт наме­рен­но поста­вил в нача­ле пер­во­го сти­ха две бук­вы, содер­жа­щие чис­ло книг»¹³. (41) Пусть зна­ет такие вещи тот, кто хочет быть все­знай­кой и не жела­ет поду­мать, сколь­ко вре­ме­ни отни­мет у тебя нездо­ро­вье, сколь­ко — дела, обще­ст­вен­ные и част­ные, сколь­ко — дела повсе­днев­ные, сколь­ко — сон? Измерь свой век! Не так уж мно­го он вме­ща­ет!

(42) Я гово­рил о сво­бод­ных искус­ствах, — но сколь­ко лиш­не­го есть у фило­со­фов! Сколь­ко тако­го, что и не может при­го­дить­ся! И фило­со­фы опус­ка­лись до разде­ле­ния сло­гов, до изу­че­ния свойств сою­зов и пред­ло­гов, и фило­со­фы завидо­ва­ли грам­ма­ти­кам и гео­мет­рам. Все, что было лиш­не­го в их нау­ках, они пере­нес­ли в свою. Так и вышло, что гово­рить они уме­ли с боль­шим тща­ни­ем, чем жить. (43) Послу­шай, как мно­го зла в чрез­мер­ной тон­ко­сти и как она враж­деб­на истине! Про­та­гор гово­рит, что утвер­ждать и то, и дру­гое мож­но оди­на­ко­во о каж­дой вещи, в том чис­ле и о том, каж­дая ли вещь поз­во­ля­ет утвер­ждать о ней и то, и дру­гое. Нав­си­фан¹⁴ гово­рит: все, что кажет­ся нам суще­ст­ву­ю­щим, суще­ст­ву­ет в такой же мере, как и не суще­ст­ву­ет. (44) Пар­ме­нид гово­рит: все, что нам кажет­ся, не отли­ча­ет­ся от еди­но­го. Зенон Элей­ский¹⁵ кам­ня на камне не оста­вил от всех слож­но­стей, ска­зав: ниче­го не суще­ст­ву­ет. К тому же при­мер­но при­хо­дят и после­до­ва­те­ли Пирро­на, и мегар­цы, и эритрей­цы¹⁶, и ака­де­ми­ки, кото­рые вве­ли новое зна­ние — о том, что мы ниче­го не зна­ем. (45) Брось все это в ту же кучу ненуж­но­стей, что и мно­гое из сво­бод­ных искусств! Те пре­по­да­ют мне нау­ку, от кото­рой не будет поль­зы, а эти отни­ма­ют надеж­ду на вся­кое зна­ние. Но уж луч­ше знать лиш­нее, чем ниче­го не знать. Они не идут впе­ре­ди со све­то­чем, направ­ляя мой взгляд к истине, — они мне выка­лы­ва­ют гла­за. Если я пове­рю Про­та­го­ру, в при­ро­де не оста­нет­ся ниче­го, кро­ме сомне­ния; если Нав­си­фа­ну, — досто­вер­но будет толь­ко то, что нет ниче­го досто­вер­но­го; если Пар­ме­ниду, — оста­нет­ся толь­ко еди­ное, если Зено­ну, — и еди­но­го не оста­нет­ся. (46) Но что такое и мы сами, и все, что окру­жа­ет нас, пита­ет, дер­жит на себе? Вся при­ро­да ока­зы­ва­ет­ся тенью, или пустой или обман­чи­вой. Нелег­ко мне ска­зать, на кого я сер­жусь боль­ше: на тех ли, что объ­яв­ля­ет нас ниче­го не знаю­щи­ми, или на тех, кто и воз­мож­но­сти ниче­го не знать нас лиша­ет. Будь здо­ров.