НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ
ПИСЬМО XC

Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М., Издательство «Наука», 1977.
Перевод, примечания, подготовка издания С. А. Ошерова. Отв. ред. М. Л. Гаспаров.

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Мож­но ли, мой Луци­лий, сомне­вать­ся в том, что жизнь наша — милость богов, а бла­гою дела­ет ее фило­со­фия, кото­рой мы и обя­за­ны боль­ше, чем богам, настоль­ко же, насколь­ко бла­го в жиз­ни — луч­ший дар, неже­ли сама жизнь? Это было бы так, когда бы и сама фило­со­фия не была нис­по­сла­на бога­ми, кото­рые нико­му не дали ее зна­нья, но всем — спо­соб­ность к ней. (2) Ведь если бы они сде­ла­ли это бла­го все­об­щим и мы рож­да­лись бы разум­ны­ми, муд­рость поте­ря­ла бы луч­шее из того, что в ней есть, и при­над­ле­жа­ла бы к вещам слу­чай­ным. А теперь самое цен­ное и высо­кое в ней то, что она не идет к нам сама, но каж­дый обя­зан ею лишь себе и от дру­го­го ее не полу­чит. За что было бы нам чтить фило­со­фию, если бы она зави­се­ла от чужой мило­сти? (3) Ее труд один: отыс­ки­вать исти­ну обо всех делах боже­ских и чело­ве­че­ских. С нею нераз­луч­ны спра­вед­ли­вость, бла­го­че­стье, совест­ли­вость и про­чие ее спут­ни­ки — свя­зан­ные и соглас­ные меж­ду собою доб­ро­де­те­ли. Она научи­ла чтить все боже­ст­вен­ное и любить все чело­ве­че­ское, научи­ла, что в руках богов — власть, а меж­ду людь­ми — содру­же­ство, быв­шее неру­ши­мым до тех пор, пока алч­ность не раз­ру­ши­ла вся­кую общ­ность и не ста­ла при­чи­ной бед­но­сти даже для тех, кого обо­га­ти­ла. Ведь они, поже­лав иметь соб­ст­вен­ность, пере­ста­ли вла­деть всем. (4) Но пер­вые из смерт­ных и рож­ден­ные ими не зна­ли пор­чи и сле­до­ва­ли при­ро­де, сде­лав ее и вождем, и зако­ном и вру­чив себя воле луч­ше­го сре­ди них. Ведь под­чи­не­ние худ­ших луч­ше­му — в при­ро­де вещей. И во гла­ве бес­сло­вес­ных стад — либо самые боль­шие, либо самые силь­ные живот­ные. Идет впе­ре­ди коров не хилый бык, а победив­ший про­чих сам­цов вели­чи­ной и силою; ста­до сло­нов ведет самый огром­ный, а у людей самым вели­ким счи­та­ет­ся луч­ший. Пото­му пра­ви­те­ля выби­ра­ли за его душев­ные свой­ства, и счаст­ли­вы были те пле­ме­на, где самым могу­ще­ст­вен­ным мог стать толь­ко самый луч­ший. Ведь тот может все, чего хочет, кто не счи­та­ет, буд­то может боль­ше, чем дол­жен. (5) В том веке, кото­рый зовут золотым, по мне­нью Посидо­ния, цар­ст­во­ва­ли муд­ре­цы. Они не допус­ка­ли драк и защи­ща­ли сла­бей­ших от силь­ных, они убеж­да­ли и раз­убеж­да­ли, пока­зы­вая, что полез­но, что нет. Их даль­но­вид­ность забо­ти­лась о том, чтобы сопле­мен­ни­ки ни в чем не зна­ли недо­стат­ка, муже­ство отра­жа­ло опас­но­сти, щед­рость ода­ри­ва­ла и укра­ша­ла под­дан­ных. Пра­вить зна­чи­ло не власт­во­вать, а испол­нять обя­зан­ность. Никто не про­бо­вал свое могу­ще­ство на тех, кто это могу­ще­ство создал, и ни у кого не было ни жела­ния, ни при­чи­ны тво­рить обиды; все так хоро­шо слу­ша­лись хоро­ше­го пра­ви­те­ля, что самое силь­ное, чем царь гро­зил ослуш­ни­кам, был уход от вла­сти1. (6) Когда же испод­воль появи­лись поро­ки, а цар­ская власть пре­вра­ти­лась в тира­нию, воз­ник­ла нуж­да в зако­нах, кото­рые вна­ча­ле пред­ла­га­ли те же муд­ре­цы. Солон, осно­вав­ший Афин­ское государ­ство на зако­нах спра­вед­ли­во­сти, изве­стен сре­ди семи муд­ре­цов сво­его века2. Живи Ликург3 в ту же пору, он вошел бы в то же свя­щен­ное чис­ло вось­мым. Хва­лят еще зако­ны Залев­ка и Харон­да4, учив­ших людей пра­ву не на суд­ной пло­ща­ди и не в при­хо­жей зако­но­веда, но в без­молв­ном и свя­щен­ном пифа­го­рей­ском уеди­не­нии и создав­ших пра­во для цве­ту­щей тогда Сици­лии и для гре­ков в Ита­лии.

(7) До сих пор я согла­сен с Посидо­ни­ем, а вот что фило­со­фия изо­бре­ла все нау­ки, потреб­ные для повсе­днев­ной жиз­ни, и ей при­над­ле­жит сла­ва созда­тель­ни­цы реме­сел, — с этим я не согла­сен. «Она, — гово­рит Посидо­ний, — наста­ви­ла жив­ших пооди­ноч­ке людей, укры­вав­ших­ся в пеще­ре, в какой-нибудь яме под ска­лой или в дуп­ле дере­ва, и научи­ла их воз­дви­гать жили­ща». А по-мое­му, фило­со­фия ничуть не боль­ше при­ду­ма­ла эти ухищ­ре­ния, гро­моздя­щие построй­ки на построй­ки, горо­да на горо­да, чем рыб­ные сад­ки, замкну­тые ради того, (8) чтобы обжор­ству не гро­зи­ли бури и, как бы ни буше­ва­ло море, страсть к рос­ко­ши име­ла без­опас­ные гава­ни для откор­ма каж­дой поро­ды рыб. Что ты гово­ришь? Фило­со­фия ли вру­чи­ла людям клю­чи и устро­и­ла засо­вы? Раз­ве не алч­но­сти был подан этим знак? Фило­со­фия ли воз­ве­ла высо­кие кров­ли, опас­ные для жиль­цов? Дескать, мало было слу­чай­но­го кро­ва, мало было без труда и искус­ства нахо­дить себе есте­ствен­ное убе­жи­ще! Поверь мне, счаст­лив был век, еще не знав­ший архи­тек­то­ров. (9) Вме­сте с рос­ко­шью роди­лось уме­нье обте­сы­вать брев­на в четы­рех­уголь­ные бру­сья и, уве­рен­ной рукой ведя пилу по раз­ме­чен­ным чер­там, раз­ре­зать бал­ки.


А пона­ча­лу брев­но коло­ли некреп­кое кли­ном,5

— ибо тогда не стро­и­ли для пира поко­ев, спо­соб­ных вме­стить мно­го­люд­ное засто­лье, и не вез­ли на длин­ной вере­ни­це телег, сотря­саю­щих ули­цы, ни сосен, ни елей, чтобы постро­ить из них штуч­ный пото­лок, отяг­чен­ный золо­том. (10) Раз­ви­ли­ны с двух сто­рон под­дер­жи­ва­ли кров­лю, хво­рост или зеле­ные вет­ви, плот­но уло­жен­ные по ска­там, дава­ли сток даже силь­ным дождям. И под таким вот кро­вом ниче­го не боя­лись. Под соло­мой жили сво­бод­ные, под мра­мо­ром и золо­том живут рабы.

Не согла­сен я с Посидо­ни­ем и в том, буд­то изде­лья из кова­но­го желе­за изо­бре­те­ны муд­ры­ми мужа­ми. (11) Так мож­но назвать муд­ре­ца­ми и тех, что


Зве­ря сетя­ми ловить и птиц обма­ны­вать кле­ем
Спо­соб нашли, оцеп­лять лес­ные уро­чи­ща пса­ми.6

Но все это при­ду­ма­но чело­ве­че­ской хит­ро­стью, а не муд­ро­стью. (12) Не согла­сен я с ним и в том, буд­то муд­ре­цы нашли и желе­зо, и медь, когда поч­ва, опа­лен­ная лес­ны­ми пожа­ра­ми, изли­ла из неглу­бо­ких жил рас­плав­лен­ные метал­лы. Такие вещи нахо­дят те, кто их ценит. (13) И еще мне не кажет­ся столь уж тон­ким вопрос, что ста­ли употреб­лять преж­де — молот или кле­щи. И то и дру­гое изо­брел чело­век ума ост­ро­го и быст­ро­го, но не вели­ча­во­го и не высо­ко­го, — как и все, чего нуж­но искать, согнув спи­ну и поту­пясь душою в зем­лю.

Муд­ре­цу лег­ко было про­кор­мить­ся. Да и как же ина­че, если он даже в нынеш­ний век не хочет ничем себя обре­ме­нять? (14) Ска­жи мне, про­шу, как мож­но вос­хи­щать­ся и Дио­ге­ном, и Деда­лом? Кто из них мудр, по-тво­е­му? Тот, кто изо­брел пилу, или тот, кто, увидев маль­чи­ка, пью­ще­го воду из гор­сти, немед­ля выта­щил из котом­ки чаш­ку и раз­бил ее, обру­гав себя так: «Сколь­ко же вре­ме­ни, глу­пый я чело­век, тас­кал я лиш­ний груз!», кто спал, свер­нув­шись в боч­ке? (15) И сего­дня кого сочтешь ты муд­рее: того ли, кто при­ду­мал, как устро­ить скры­тые тру­бы чтобы шафран­ная вода била из них на невидан­ную высоту7, как вмиг запол­нить водой или осу­шить Еври­пы, как соеди­нить над пир­ше­ст­вен­ным поко­ем пово­ра­чи­ваю­щи­е­ся пли­ты, чтобы они пока­зы­ва­ли то одно, то дру­гое лицо и с каж­дой пере­ме­ной на сто­ле менял­ся вид штуч­но­го потол­ка, — или того, кто пока­зы­ва­ет себе и дру­гим, что при­ро­да не тре­бу­ет от нас ниче­го тяж­ко­го и труд­но­го, что мы можем про­жить и без мра­мор­щи­ка и куз­не­ца, одеть­ся, и не тор­гуя с серий­ца­ми8, иметь все необ­хо­ди­мое для наше­го оби­хо­да, доволь­ст­ву­ясь тем, чего зем­ля не пря­чет в нед­ра? Если бы род чело­ве­че­ский услы­шал его, то понял бы, что повар так же не нужен, как сол­дат. (16) Муд­ры или подоб­ны муд­ре­цам были те, для кого нетруд­но было попе­че­ние о теле. Необ­хо­ди­мое тре­бу­ет про­стой заботы, наслаж­де­нье — мно­гих трудов. Будешь сле­до­вать при­ро­де, — не пона­до­бит­ся ника­ких ремес­лен­ни­ков: она не поже­ла­ла зани­мать нас таки­ми веща­ми и обу­чи­ла все­му, что сде­ла­ла для нас непре­мен­ным. — Холод невы­но­сим для наго­го тела. — Что же, раз­ве шку­ры зве­рей и дру­гих живот­ных не могут вполне и с избыт­ком защи­тить от холо­да? раз­ве мно­гие пле­ме­на не оде­ва­ют тела дре­вес­ной корой? раз­ве пти­чьи перья не скреп­ля­ют­ся так, чтобы полу­чи­лась одеж­да? раз­ве и в наши дни боль­шин­ство ски­фов не наде­ва­ет лисьих и мыши­ных шку­рок, мяг­ких на ощупь и непро­ни­цае­мых для вет­ра? — (17) Но нуж­но еще густой тенью про­го­нять лет­ний зной. — Что же, раз­ве древ­ность не оста­ви­ла мно­же­ства укром­ных мест, выдолб­лен­ных или без­жа­лост­ным вре­ме­нем, или дру­гой какою при­чи­ною и пре­вра­тив­ших­ся в пеще­ры? Что же, раз­ве не дела­ли вруч­ную пле­те­нок из любой лозы, не обма­зы­ва­ли их деше­вой гли­ной, не кры­ли потом кры­ши соло­мой, или чем-нибудь при­не­сен­ным из лесу и не про­во­ди­ли без­мя­теж­но зиму под дождя­ми, сте­кав­ши­ми со ска­тов? Что же, раз­ве не пря­чут­ся в зем­лян­ках пле­ме­на, оби­таю­щие близ Сир­тов, у кото­рых из-за чрез­мер­но­го сол­неч­но­го жара нет более надеж­но­го укры­тья для защи­ты от зноя, чем сама иссу­шен­ная поч­ва? (18) При­ро­да, поз­во­лив­шая всем живот­ным жить лег­ко, не была так враж­деб­на чело­ве­ку, чтобы он один не мог обой­тись без наук и реме­сел. Нет нам от нее тако­го при­ка­за, нет нуж­ды через силу добы­вать то, без чего не про­жить. Мы рож­де­ны на все гото­вое, но, пре­сы­тив­шись лег­ко доступ­ным, обрек­ли себя на труд­но­сти. Все, что теперь доста­ет­ся ценой бес­счет­ных хло­пот: и кров, и покров, согре­ваю­щий тело, и пища, — попа­да­лось на каж­дом шагу и дава­лось зада­ром или сто­и­ло мало­го труда, пото­му что меру ука­зы­ва­ла необ­хо­ди­мость. Мы сами сде­ла­ли всё дра­го­цен­ным и ред­ким, сде­ла­ли так, что без вели­ко­го и мно­го­об­раз­но­го уме­нья ниче­го нель­зя добыть. (19) А при­ро­да дает вдо­воль все­го, что ей тре­бу­ет­ся. Страсть к рос­ко­ши ото­шла от при­ро­ды, она еже­днев­но сама себя раз­жи­га­ет и рас­тет уже мно­го веков, изо­бре­та­тель­но­стью спо­соб­ст­вуя поро­кам. Спер­ва она поже­ла­ла лиш­не­го, потом про­ти­во­есте­ствен­но­го, а напо­сле­док пре­вра­ти­ла душу в рабы­ню тела и заста­ви­ла ее слу­жить его похо­ти. Все эти ремес­ла, шум кото­рых будо­ра­жит город, работа­ют на потре­бу телу, кото­ро­му преж­де отпус­ка­ли столь­ко, сколь­ко рабу, а теперь под­но­сят все, как хозя­и­ну. Поэто­му в той мастер­ской ткут, в этой куют, в той варят духи, тут учат изне­жен­ным тело­дви­же­ньям, там — изне­жен­ным, рас­слаб­лен­ным напе­вам. Поте­ря­лась есте­ствен­ная мера, огра­ни­чи­ваю­щая жела­ния необ­хо­ди­мым; теперь желать, сколь­ко нуж­но, зна­чит, слыть дере­вен­щи­ной или нищим.

(20) Труд­но пове­рить, Луци­лий, до чего лег­ко при­ят­ность речи уво­дит прочь от исти­ны даже вели­ких людей. Вот Посидо­ний (по-мое­му, один из тех, чей вклад в фило­со­фию боль­ше про­чих): ему хочет­ся опи­сать сна­ча­ла, как одни нит­ки сучат­ся, дру­гие тянут­ся из мяг­ко­го рас­пу­шен­но­го волок­на, потом как под­ве­шен­ный груз выпрям­ля­ет и натя­ги­ва­ет осно­ву, как про­пу­щен­ный уток, чтобы смяг­чить жест­кость сжи­маю­щей его с двух сто­рон осно­вы, бер­дом при­жи­ма­ет­ся нить к нити, — и он гово­рит, буд­то ткац­кое искус­ство изо­бре­ли муд­ре­цы, поза­быв, насколь­ко поз­же был при­ду­ман более тон­кий его род, когда


Дер­жит осно­ву навой; ста­нок — разде­ля­ет тро­стин­ка;
Вот уж про­дет и уток меж ост­ры­ми зубья­ми: паль­цы
Пере­би­ра­ют его. Про­во­дя меж­ду нитей осно­вы
Зубья­ми бер­да, его при­би­ва­ют они, уда­ряя…9 

А что если бы дове­лось ему взгля­нуть на тка­ни наше­го вре­ме­ни, из кото­рых шьет­ся ниче­го не пря­чу­щая одеж­да, не защи­щаю­щая не толь­ко тела, но и стыд­ли­во­сти?

(21) Потом он пере­хо­дит к зем­ледель­цам и не менее крас­но­ре­чи­во опи­сы­ва­ет зем­лю, одна­жды и два­жды про­па­хан­ную плу­гом, чтобы рых­лая поч­ва лег­че дава­ла путь кор­ням, а после бро­шен­ное в борозды семя и тра­вы, выпо­лотые вруч­ную, затем чтобы слу­чай­ные дикие всхо­ды не погу­би­ли посе­ва. И это, по его сло­вам, есть дело муд­ре­ца, как буд­то сей­час зем­ле­паш­цы не при­ду­мы­ва­ют мно­го новых спо­со­бов уве­ли­чить пло­до­ро­дие. (22) А потом, не доволь­ст­ву­ясь эти­ми уме­нья­ми, он посы­ла­ет муд­ре­ца на мель­ни­цу и в пекар­ню. Вот что он рас­ска­зы­ва­ет о том, как муд­рец, под­ра­жая при­ро­де, стал выде­лы­вать хле­бы: «Зер­на во рту дро­бят­ся твер­до­стью зубов, когда они схо­дят­ся, а что не попа­да­ет под них, то язык под­тал­ки­ва­ет к тем же зубам; потом при­ме­ши­ва­ет­ся слю­на, чтобы гло­ток лег­че про­скольз­нул в гор­ло; а попав в утро­бу, пища пере­ва­ри­ва­ет­ся теп­лом желуд­ка и лишь тогда пере­хо­дит в тело. (23) Сле­дуя это­му при­ме­ру, кто-то поло­жил один шеро­хо­ва­тый камень на дру­гой, напо­до­бие зубов, поло­ви­на кото­рых непо­движ­на и ожи­да­ет дви­же­нья дру­гой поло­ви­ны. Потом тре­ни­ем кам­ня о камень он стал дро­бить зер­на, пере­ма­лы­вая их вновь и вновь, пока они, рас­тер­тые мно­го раз, не измель­ча­лись совсем. Затем он полил муку водой и при­нял­ся усерд­но месить ее, пока она не ста­ла подат­ли­вой; тогда он выле­пил хлеб, кото­рый спер­ва пек­ся в горя­чей золе и на рас­ка­лен­ных кир­пи­чах; поз­же были изо­бре­те­ны печи и дру­гие устрой­ства, где жар послу­шен наше­му усмот­ре­нью». Не хва­та­ет толь­ко, чтобы он и сапож­ное ремес­ло объ­явил изо­бре­те­ньем муд­ре­цов!

(24) До все­го это­го доду­мал­ся разум, но не поис­ти­не пра­вый разум. Ведь такие изо­бре­те­нья — дело чело­ве­ка, а не муд­ре­ца, точ­но так же как суда, на кото­рых мы пере­се­ка­ем реки, пере­се­ка­ем моря, при­ла­див пару­са, улав­ли­ваю­щие напор вет­ра, при­спо­со­бив сза­ди руль, пово­ра­чи­ваю­щий суд­но туда и сюда (при­мер тут взят с рыб, кото­рые лег­ким дви­же­ни­ем хво­ста впра­во или вле­во направ­ля­ют в сто­ро­ну свой быст­рый ход). (25) «Все это, — гово­рит Посидо­ний, — изо­брел муд­рец, но счел слиш­ком ничтож­ным, чтобы зани­мать­ся само­му, и отдал более скром­ным помощ­ни­кам». Нет, все это и при­ду­ма­но теми, кто по сей день этим занят. Мы зна­ем такие вещи, что были созда­ны на нашей памя­ти — напри­мер, зер­каль­ные окна, про­пус­каю­щие днев­ной свет через про­зрач­ную чере­пи­цу, или при­под­ня­тые полы бань и вде­лан­ные в сте­ну тру­бы, по кото­рым про­хо­дит теп­ло, рав­но­мер­но нагре­вая все и сни­зу, и свер­ху. Что гово­рить о мра­мо­ре, кото­рым свер­ка­ют и дома и хра­мы? О круг­лых и лоще­ных камен­ных гро­ма­дах, под­дер­жи­ваю­щих пор­ти­ки и залы, спо­соб­ные вме­стить целый город? О знач­ках, сло­во за сло­вом под­хва­ты­ваю­щих сколь угод­но быст­рую речь10, так что ско­рость руки поспе­ва­ет за про­вор­ст­вом язы­ка? Все это при­ду­ма­но ничтож­ны­ми раба­ми. (26) Муд­рость же сто­ит выше: она не обу­ча­ет работать рука­ми, она — настав­ни­ца душ. Хочешь знать, что ею добы­то, что созда­но? Не непри­стой­ные тело­дви­же­ния, не напе­вы для труб и флей­ты, пре­вра­щаю­щих в звук про­хо­дя­щее сквозь них или изле­таю­щее из них дыха­ние; не ору­жье, не сте­ны, не вой­ны; нет, она мыс­лит о поль­зе, леле­ет мир, зовет род люд­ской к согла­сию. (27) Она, повто­ряю, не куз­нец необ­хо­ди­мей­ших орудий. Зачем при­пи­сы­вать ей так мало? Перед тобою та, чье искус­ство — устра­и­вать жизнь. А все про­чие искус­ства у нее в под­чи­не­нии: ведь ей под­власт­на жизнь, а пото­му и все, что слу­жит укра­ше­нию жиз­ни, кото­рую она, впро­чем, направ­ля­ет к бла­жен­ству, ведет к нему, откры­ва­ет к нему пути. (28) Она пока­зы­ва­ет, что беда, а что кажет­ся бедою; избав­ля­ет души от тще­сла­вия и дарит им стой­кое вели­чье; душу спе­си­вую и кра­су­ю­щу­ю­ся попу­сту обузды­ва­ет; не поз­во­ля­ет нам не знать раз­ни­цы меж­ду вели­чи­ем и напы­щен­но­стью; дает нам постичь и при­ро­ду, и себя самое. Она объ­яс­ня­ет, что такое боги и како­вы они; что такое под­зем­ные силы, и лары, и гении, и боже­ства вто­ро­го рода — став­шие веч­ны­ми души; где они пре­бы­ва­ют, что дела­ют, что могут и чего хотят. Тако­во ее посвя­ще­ние, отво­ря­ю­щее не город­ское свя­ти­ли­ще, но огром­ный храм всех богов, име­ну­е­мый миром, и в нем откры­ваю­щее духов­но­му взо­ру под­лин­ные куми­ры, под­лин­ные лики, — пото­му что для столь вели­ча­во­го зре­ли­ща гла­за слиш­ком сла­бы. (29) Потом она вос­хо­дит к нача­лам всех вещей, к зало­жен­но­му в осно­ве все­го веч­но­му разу­му и силе, раз­ви­ваю­щей семе­на суще­го, каж­дое на осо­бый лад. Потом она при­ни­ма­ет­ся за иссле­до­ва­нье души, — откуда она, где она, дол­го­веч­на ли, на сколь­ко чле­нов разде­ле­на. Затем фило­со­фия пере­хо­дит от тел к бес­те­лес­но­му, раз­би­рая, что такое исти­на и како­вы ее дока­за­тель­ства, и еще — как раз­ли­чить дву­смыс­лен­ное в жиз­ни и в сло­вах, ибо и тут и там исти­на и ложь пере­ме­ша­ны.

(30) Я утвер­ждаю, что муд­рец не ото­шел от низ­ких реме­сел, как пола­га­ет Посидо­ний, но вооб­ще к ним не при­бли­жал­ся. Он бы счел, что недо­стой­но изо­бре­тать нечто недо­стой­ное веч­но­го употреб­ле­ния, не взял бы того, что при­дет­ся отло­жить. — (31) «Ана­хар­сис11, — гово­рит Посидо­ний, — изо­брел гон­чар­ный круг, на кото­ром лепят сосуды». А потом, встре­тив гон­чар­ный круг у Гоме­ра, пред­по­чи­та­ют думать, буд­то под­лож­ны эти сти­хи, а не пре­да­ние. Я не спо­рю, что эту вещь создал Ана­хар­сис; а если так, зна­чит, изо­брел ее муд­рец, — но не как муд­рец: ведь все муд­ре­цы мно­гое дела­ют не как муд­ре­цы, а как люди. Пред­ставь себе быст­ро­но­го­го муд­ре­ца: он всех обго­нит, но как быст­ро­но­гий бегун, а не как муд­рец. Я бы хотел пока­зать Посидо­нию стек­ло­ду­ва, кото­рый дыха­ни­ем при­да­ет стек­лу мно­же­ство таких форм, каких не выле­пит и уме­лая рука. А спо­соб этот отыс­ка­ли после того, как ста­ло невоз­мож­но отыс­кать муд­ре­ца. — (32) «Демо­крит, — утвер­жда­ет Посидо­ний, — по пре­да­нью, изо­брел свод, в кото­ром изгиб наклон­но поло­жен­ных кам­ней замы­ка­ет­ся сре­дин­ным кам­нем». — А это, по-мое­му, неправ­да. Ведь непре­мен­но были и до Демо­кри­та мосты и ворота, а их верх­няя часть почти все­гда изо­гну­та. (33) И потом вы забы­ли, что тот же Демо­крит яко­бы изо­брел спо­соб смяг­чать сло­но­вую кость, пре­вра­щать рас­плав­лен­ную галь­ку в изу­мруды — таким спо­со­бом и по сей день окра­ши­ва­ют под­хо­дя­щие для это­го камеш­ки. Пусть это изо­бре­те­но муд­ре­цом, — но изо­бре­тал он не как муд­рец: ведь и он дела­ет мно­го тако­го, что люди нера­зум­ные, как мы видим, дела­ют не хуже или даже более лов­ко и уме­ло.

(34) Ты спра­ши­ва­ешь, что иссле­до­вал, что сде­лал ясным для всех муд­рец? Во-пер­вых, при­ро­ду, за кото­рой он не в при­мер про­чим живым суще­ствам следил гла­за­ми, доста­точ­но зор­ки­ми ко все­му боже­ст­вен­но­му. Во-вто­рых, закон жиз­ни, кото­рый он согла­со­вал со все­об­щим зако­ном, научив людей не толь­ко знать богов, но и сле­до­вать им, и все слу­чай­ное вос­при­ни­мать как при­ка­зан­ное ими. Он запре­тил пови­но­вать­ся лож­ным мне­ни­ям и, взве­сив все, все­му ука­зал насто­я­щую цену; осудил пере­ме­шан­ные с рас­ка­я­ньем наслаж­де­ния; пре­воз­нес те бла­га, что все­гда будут нам отрад­ны; обна­ру­жил перед все­ми, что самый счаст­ли­вый — тот, кому не нуж­но сча­стье, самый пол­но­власт­ный — тот, кто власт­ву­ет собою. (35) Я гово­рю не о той фило­со­фии, что граж­да­ни­на отры­ва­ет от роди­ны, богов — от мира, кото­рая отда­ет доб­ро­де­тель на про­из­вол наслаж­де­нию12, но о той, кото­рая един­ст­вен­ным бла­гом счи­та­ет чест­ность, кото­рую не пре­льстят ни дары чело­ве­ка, ни дары фор­ту­ны, награ­да кото­рой в том, что ника­кой награ­дой не зама­нишь ее в плен.

Я не думаю, чтобы такая фило­со­фия была в тот гру­бый век, когда не суще­ст­во­ва­ло ни наук, ни искусств и люди на опы­те учи­лись все­му полез­но­му; (36) и рань­ше13, в счаст­ли­вые вре­ме­на, когда лежа­щи­ми на виду бла­га­ми при­ро­ды поль­зо­ва­лись все без раз­бо­ру, когда жад­ность и страсть к рос­ко­ши не раз­об­щи­ли еще смерт­ных и они не рас­торг­ли сою­за ради гра­бе­жа, люди не были муд­ре­ца­ми, хотя и дела­ли то, что поло­же­но делать муд­рым мужам. (37) Нет тако­го состо­я­ния рода чело­ве­че­ско­го, кото­рым вос­хи­ща­лись бы боль­ше, чем этим, и если бы бог поз­во­лил кому-нибудь устра­и­вать зем­ные дела и давать наро­дам нра­вы, никто не выбрал бы ниче­го дру­го­го, неже­ли памят­ные нам нра­вы тех, чьи


…поля непо­д­власт­ны паха­рям были;
Даже знач­ком отме­чать и межой раз­ме­же­вы­вать нивы
Не пола­га­ло­ся; всё сооб­ща добы­ва­ли. Зем­ля же
Пло­до­но­си­ла сама, доб­ро­воль­но и без при­нуж­де­нья.14

(38) Было ли поко­ле­нье людей счаст­ли­вее это­го? Они сооб­ща вла­де­ли при­ро­дою, а той, как мате­ри, доволь­но было сил всех опе­кать, поз­во­ляя всем без­опас­но поль­зо­вать­ся общи­ми богат­ства­ми. Поче­му же не назвать бога­тым поко­ле­нье смерт­ных, сре­ди кото­ро­го нель­зя было най­ти бед­ня­ка? В этот наи­луч­ший порядок вещей ворва­лась жад­ность и, желая отде­лить и при­сво­ить хоть что-то, сде­ла­ла все из без­гра­нич­но­го скуд­ным и чужим, при­нес­ла с собою бед­ность и, захо­тев­ши мно­го­го, поте­ря­ла все. (39) Пусть она теперь мечет­ся, стре­мясь воз­ме­стить поте­рян­ное; пусть при­бав­ля­ет поле к полю, изго­няя соседей день­га­ми или наси­ли­ем, пусть сде­ла­ет свои паш­ни про­стор­ны­ми, как целая про­вин­ция, и дол­гие стран­ст­вия по ним назы­ва­ет «обла­да­ни­ем»: ника­кое рас­ши­ре­ние гра­ниц не вернет нас к тому, от чего мы ушли. Сде­лав все, мы будем вла­деть мно­гим, — а вла­де­ли мы все­лен­ной. (40) Сама зем­ля, пока ее не обра­ба­ты­ва­ли, была пло­до­род­нее, и про­сто­ра хва­та­ло всем наро­дам, не рас­хи­щав­шим ее. Для людей было рав­ным наслаж­де­ни­ем нахо­дить то, что дава­ла при­ро­да, и ука­зы­вать дру­го­му най­ден­ное, и не мог­ло быть у одно­го — избыт­ка, у дру­го­го — нехват­ки: все дели­лось в пол­ном согла­сии. Силь­ный еще не под­ни­мал руку на сла­бо­го, ску­пой еще не пря­тал лежа­щих втуне запа­сов, лишая дру­гих необ­хо­ди­мо­го: каж­дый забо­тил­ся о дру­гих, как о себе. (41) Ору­жье оста­ва­лось празд­ным, руки не обаг­ря­лись чело­ве­че­ской кро­вью, и вся нена­висть обра­ща­лась про­тив диких зве­рей. Те, кого защи­ща­ла от солн­ца плот­ная тень рощи, кто жил в даро­вом убе­жи­ще, засло­ня­ясь от сви­ре­по­сти сту­жи или дождя кров­лей из лист­вы, про­во­ди­ли ночь в покое, не вздох­нув ни разу. Мы воро­ча­ем­ся под нашим пур­пу­ром, ужа­лен­ные ост­ры­ми стре­ка­ла­ми бес­по­кой­ства; а им как слад­ко спа­лось на твер­дой зем­ле! (42) Не висел над ними штуч­ный пото­лок, но сколь­зи­ли над лежа­щи­ми под откры­тым небом све­ти­ла, и было перед ними вели­ча­вое зре­ли­ще ночи. Мир обра­щал­ся в вышине, без­звуч­но совер­шая столь вели­кий труд. И днем, и ночью был открыт их взо­ру этот пре­крас­ней­ший дом, им отрад­но было наблюдать созвездия, как одни покида­ют середи­ну неба, дру­гие вос­хо­дят из невиди­мых его обла­стей. (43) Раз­ве не сла­дост­но было стран­ст­во­вать в виду этой усе­ян­ной чуде­са­ми шири? А вас пуга­ет малей­ший скрип вашей кры­ши, вы бежи­те, сло­мя голо­ву, едва что-то затре­щит сре­ди рос­пи­сей15. Ни у кого не было домов в раз­мер горо­да — был воздух и воль­ное дыха­ние на про­сто­ре, и лег­кая тень ска­лы либо дере­ва, и про­зрач­ные источ­ни­ки, и ручьи, не загряз­нен­ные ни кана­ва­ми, ни тру­ба­ми, ни ины­ми насиль­ст­вен­ны­ми путя­ми, но бегу­щие по сво­ей воле, и луга, кра­си­вые без вся­ко­го искус­ства, и сре­ди них — гру­бая хижи­на, сло­жен­ная неуме­лой рукой. Таков был дом у жив­ших в согла­сье с при­ро­дой, в нем отрад­но было оби­тать, не боясь ни его, ни за него. А теперь само жили­ще есть одна из пер­вых при­чин наше­го стра­ха.

(44) Но, хотя жизнь их была пре­вос­ход­на и чуж­да ковар­ства, они не были муд­ре­ца­ми, коль ско­ро это имя зна­ме­ну­ет самое высо­кое совер­шен­ство. Я не отри­цаю, что были мужи высо­ко­го духа, так ска­зать, рож­ден­ные пря­мо от богов; ведь нет сомне­ния, что мир, еще не исто­щен­ный рода­ми, про­из­во­дил на свет толь­ко самое луч­шее. И, одна­ко, насколь­ко по врож­ден­ным свой­ствам все были и силь­нее, и спо­соб­нее к тру­ду, настоль­ко ум их не был усо­вер­шен­ст­во­ван. Ведь при­ро­да не дает доб­ро­де­те­ли: достичь ее — это искус­ство. (45) Они еще не иска­ли ни золота, ни сереб­ра, ни само­цве­тов в глу­бине зем­ной гря­зи; не мог­ло быть тако­го, чтобы чело­век уби­вал чело­ве­ка не в серд­цах, не из стра­ха, а ради зре­ли­ща. Не было еще ни пест­рых одежд, ни тка­но­го золота — его и не добы­ва­ли еще. (46) Что же выхо­дит? Они были невин­ны по неведе­нью; а это боль­шая раз­ни­ца, не хочет чело­век гре­шить или не уме­ет. У них не было спра­вед­ли­во­сти, не было разум­но­сти, воз­держ­но­сти, муже­ства. В их гру­бой жиз­ни были некие подо­бья этих доб­ро­де­те­лей, сама же доб­ро­де­тель доста­ет­ся на долю толь­ко душе настав­лен­ной, обу­чен­ной, достиг­шей вер­шин бла­го­да­ря неустан­но­му упраж­не­нию. Для это­го — но лишен­ны­ми это­го — мы и рож­да­ем­ся. В луч­ших из нас, покуда нет обра­зо­ва­ния, име­ют­ся лишь задат­ки доб­ро­де­те­ли, но не доб­ро­де­тель. Будь здо­ров.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1Пере­вод сде­лан по конъ­ек­ту­ре Гро­но­вия. Руко­пис­ное чте­ние гла­сит: «был при­каз поки­нуть цар­ство».
  • 2Семь муд­ре­цов (VI в. до н. э.) — государ­ст­вен­ные мужи семи гре­че­ских горо­дов; в их чис­ло, соглас­но Пла­то­ну, вхо­ди­ли афин­ский зако­но­да­тель Солон, Фалес, Пит­так, Биант, Кле­обул, Мисон и Хилон.
  • 3Ликург — мифи­че­ский царь Спар­ты, яко­бы создав­ший ее государ­ст­вен­ное устрой­ство.
  • 4Залевк — зако­но­да­тель горо­да Лок­ры; гре­че­ские исто­ри­ки счи­та­ли его зако­ны древ­ней­ши­ми писа­ны­ми зако­на­ми и отно­си­ли их к середине VII в. до н. э. Харонд из Ката­ны в Сици­лии счи­тал­ся вто­рым древ­ней­шим зако­но­да­те­лем.
  • 5Вер­ги­лий. Геор­ги­ки, I, 144.
  • 6Вер­ги­лий. Геор­ги­ки, I, 139—140.
  • 7Фон­тан, окроп­ляв­ший шафран­ной водой сце­ну в рим­ском теат­ре, упо­ми­на­ет­ся уже Овиди­ем («Нау­ка люб­ви», I, 103) и Про­пер­ци­ем (IV, I, 15—16).
  • 8Серий­цы — китай­цы, от кото­рых в Рим достав­ля­лись шел­ка.
  • 9Овидий. «Мета­мор­фо­зы», VI, 54—57 (М., 1937 Пер. С. Шер­вин­ско­го).
  • 10Изо­бре­та­те­лем сте­но­гра­фии счи­та­ют Мар­ка Тул­лия Тиро­на, воль­ноот­пу­щен­ни­ка Цице­ро­на и изда­те­ля его сочи­не­ний. Сене­ка сам запи­сал в осо­бом сочи­не­нии «Тиро­но­вы зна­ки», чис­лом 5800.
  • 11Ана­хар­сис — муд­рый скиф­ский царь, яко­бы посе­тив­ший Гре­цию при семи муд­ре­цах.
  • 12Име­ют­ся в виду эпи­ку­рей­цы.
  • 13Пере­вод по конъ­ек­ту­ре Швей­ге­хой­зе­ра.
  • 14Вер­ги­лий. Геор­ги­ки, I, 125—128.
  • 15Обвал домов был в Риме обыч­ным явле­ни­ем.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1327007031 1327008013 1327009001 1346570091 1346570092 1346570093