НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО XCVII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты оши­ба­ешь­ся, Луци­лий, если дума­ешь, буд­то толь­ко наш век пови­нен в таких поро­ках, как страсть к рос­ко­ши, пре­не­бре­же­ние доб­ры­ми нра­ва­ми и все про­чее, в чем каж­дый упре­ка­ет свое сто­ле­тье. Это свой­ства людей, а не вре­мен: ни один век от вины не сво­бо­ден. А если ты нач­нешь изме­рять рас­пу­щен­ность каж­до­го, то, стыд­но ска­зать, нико­гда не гре­ши­ли так откры­то, как на гла­зах у Като­на. (2) Неко­то­рые дума­ют, буд­то день­ги были запла­че­ны в том суде, где Кло­дий обви­нял­ся в тай­ном блуде с женою Цеза­ря и в осквер­не­нии таинств жерт­во­при­но­ше­ния¹, совер­шае­мо­го, как при­ня­то гово­рить, от лица наро­да, видеть кото­рое вся­ко­му муж­чине воз­бра­ня­ет­ся так стро­го, что даже нари­со­ван­ных живот­ных-сам­цов чем-нибудь при­кры­ва­ют. Вер­но, судьи полу­чи­ли и день­ги, но вдо­ба­вок (и это куда позор­нее денеж­ной сдел­ки!) — воз­мож­ность поблудить на закус­ку с замуж­ни­ми жен­щи­на­ми и под­рост­ка­ми из знат­ных семей. (3) В самом пре­ступ­ле­нье было мень­ше гре­ха, чем в его оправ­да­нии. Обви­нен­ный в пре­лю­бо­де­я­нье поде­лил­ся тем, в чем был обви­нен, и пере­стал бес­по­ко­ить­ся о сво­ем бла­го­по­лу­чии, лишь когда упо­до­бил себе сво­их судей. И это в суде, где сам Катон если и не заседал, то давал пока­за­ния! Я при­ве­ду сло­ва Цице­ро­на, так как пове­рить в это невоз­мож­но²: (4) «Он при­гла­сил к себе, пообе­щал, пору­чил­ся, роздал. Вот уж, бла­гие боги, гнус­ное дело! Как самую доро­гую мзду кое-кто из судей полу­чил ночи с неко­то­ры­ми жен­щи­на­ми и свида­нья с неко­то­ры­ми под­рост­ка­ми из знат­ных семей». — (5) Не ко вре­ме­ни сето­вать из-за денег, когда глав­ное над­бав­ка! — «Хочешь жену это­го суро­во­го мужа? Полу­чай! Хочешь супру­гу того бога­ча? И ее достав­лю тебе в постель! Не захо­чешь блудить — счи­тай меня винов­ным. И та кра­са­ви­ца, кото­рую ты хочешь, при­дет к тебе, и ночь с этим я обе­щаю тебе безот­ла­га­тель­но: обе­ща­нье будет выпол­не­но еще до сро­ка выне­се­ния при­го­во­ра». — Разда­ри­вать пре­лю­бо­де­я­нья хуже, чем совер­шать их: ведь не по доб­рой воле шли на них мате­ри семейств. (6) Эти Кло­ди­е­вы судьи тре­бо­ва­ли от сена­та охра­ны, необ­хо­ди­мой им толь­ко в слу­чае обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра, — и полу­чи­ли ее. А Катул ост­ро­ум­но ска­зал им на это, после оправ­да­ния под­суди­мо­го: «Зачем вы доби­ва­е­тесь охра­ны? Чтобы у вас день­ги не отня­ли?» Но сре­ди этих шуто­чек ушел без­на­ка­зан­но тот, кто до суда был блудо­де­ем, на суде — свод­ни­ком, кто от нака­за­нья изба­вил­ся еще гнус­нее, чем заслу­жил его. (7) Быва­ют ли, по-тво­е­му, нра­вы раз­вра­щен­нее, если ни свя­щен­но­дей­ство, ни суд — не пре­гра­да для похо­ти, если на чрез­вы­чай­ном след­ст­вии, устро­ен­ном по поста­нов­ле­нию сена­та, совер­ша­ет­ся пре­ступ­ле­нье тяже­лее рас­сле­ду­е­мо­го? Рас­сле­до­ва­ли, может ли кто остать­ся цел после пре­лю­бо­де­я­нья; выяс­ни­ли, что без пре­лю­бо­де­я­нья нель­зя остать­ся целым. (8) И это совер­ша­лось рядом с Пом­пе­ем и Цеза­рем, рядом с Цице­ро­ном и Като­ном, — тем Като­ном, в чьем при­сут­ст­вии народ не поз­во­лил себе даже потре­бо­вать обыч­ной на Фло­ра­лии заба­вы: чтобы шлю­хи сбро­си­ли пла­тье³. Или, по-тво­е­му, люди на зре­ли­щах были тогда стро­же, чем в суде? Такие дела и дела­ют­ся и дела­лись, и рас­пу­щен­ность в горо­дах вре­ме­на­ми шла на убыль бла­го­да­ря стро­го­сти и стра­ху, но нико­гда — сама по себе. (9) Поэто­му напрас­но ты дума­ешь, что лишь теперь похо­ти дано боль­ше все­го воли, а зако­нам — мень­ше все­го. Нын­че моло­дежь куда скром­нее, чем когда обви­ня­е­мый отпи­рал­ся перед судья­ми, отри­цая пре­лю­бо­де­я­нье, а судьи перед обви­ня­е­мым созна­ва­лись в нем, когда блуди­ли по при­чине пред­сто­я­ще­го суда, когда Кло­дий, угож­дая теми же поро­ка­ми, в кото­рых про­ви­нил­ся, свод­ни­чал во вре­мя само­го слу­ша­нья дела. Кто пове­рит, что ожи­дав­ший при­го­во­ра за одно пре­лю­бо­де­я­нье отку­пил­ся мно­ги­ми!

(10) Вся­кий век рож­да­ет Кло­ди­ев, не вся­кий — Като­нов. Мы пад­ки на все сквер­ное, пото­му что тут непре­мен­но най­дут­ся и вожа­тый и спут­ник, да и без вожа­то­го, без спут­ни­ка дело пой­дет: доро­га к поро­кам ведет не под уклон, а под откос. И вот что мно­гих дела­ет неис­пра­ви­мы­ми: во всех искус­ствах для тех, кто ими зани­ма­ет­ся, погреш­но­сти постыд­ны и для сде­лав­ше­го про­мах вред­ны, а в жиз­ни гре­хи слад­ки. (11) Не раду­ет­ся корм­чий, если корабль пере­вер­нет­ся; не раду­ет­ся ора­тор, если по вине защит­ни­ка под­суди­мый про­иг­ра­ет дело; не раду­ет­ся врач, когда хоро­нят боль­но­го; а вот пре­ступ­ле­нье про­тив себя для всех при­ят­но. Тот раду­ет­ся пре­лю­бо­де­я­нью, на кото­рое раз­за­до­ри­ла его труд­ность дела; этот раду­ет­ся обма­ну и кра­же; и никто не разо­ча­ру­ет­ся в злых делах, пока не разо­ча­ру­ет­ся в их уда­че. Все это про­ис­хо­дит от дур­ной при­выч­ки. (12) Можешь убедить­ся сам, что в душах, даже дале­ко зашед­ших во зле, оста­ет­ся ощу­ще­нье добра, и они не то что не веда­ют позо­ра, но пре­не­бре­га­ют им: ведь все пря­чут свои гре­хи и, пусть даже все сой­дет счаст­ли­во, поль­зу­ют­ся пло­да­ми, а само дело скры­ва­ют. Толь­ко чистая совесть хочет вый­ти и встать на виду; зло­нра­вью и во тьме страш­но. (13) По-мое­му, ост­ро­ум­но ска­зал Эпи­кур: «Может слу­чить­ся, что зло­дей скро­ет­ся, но чтоб он был в этом уве­рен, быть не может». Или же, если, по-тво­е­му, так мож­но сде­лать понят­нее смысл ска­зан­но­го: про­ви­нив­ше­му­ся мало поль­зы скрыть­ся, пото­му что у него, даже если будет в этом уда­ча, уве­рен­но­сти в уда­че не будет. Так оно и есть! Зло­де­я­нья могут быть без­на­ка­зан­ны, но не без­мя­теж­ны. (14) Если так истол­ко­вать эти сло­ва, они, я думаю, не про­ти­во­ре­чат наше­му уче­нью. Поче­му? Пото­му что пер­вое и наи­боль­шее нака­за­нье за грех — в самом гре­хе, и ни одно зло­дей­ство, пусть даже фор­ту­на осып­лет его сво­и­ми дара­ми, пусть охра­ня­ет его и опе­ка­ет, не быва­ет без­на­ка­зан­ным, так как кара за зло­дей­ство — в нем самом. Но и дру­гие кары пре­сле­ду­ют его и насти­га­ют: посто­ян­ный страх, боязнь все­го, неве­рие в свою без­опас­ность. С чего бы мне осво­бож­дать зло­нра­вие от этой кары? Поче­му не оста­вить его в посто­ян­ной тре­во­ге? (15) Нам не сле­ду­ет согла­шать­ся с Эпи­ку­ром, когда он гово­рит, что нет спра­вед­ли­во­го по при­ро­де, и пре­ступ­ле­ний нуж­но избе­гать, так как нель­зя избе­жать стра­ха. Но с ним сле­ду­ет согла­сить­ся в том, что злые дела бичу­ет совесть, что вели­чай­шая пыт­ка для зло­дея — веч­но тер­заю­щее и муча­щее его бес­по­кой­ство, не поз­во­ля­ю­щее пове­рить пору­чи­те­лям его без­опас­но­сти. Но ведь если никто и в без­опас­но­сти не может не боять­ся, — это и есть, Эпи­кур, дока­за­тель­ство того, что имен­но при­ро­да застав­ля­ет нас отша­ты­вать­ся от пре­ступ­ле­ний. Мно­гих фор­ту­на осво­бо­ди­ла от кары, но нико­го — от стра­ха. (16) Поче­му так? Не пото­му ли, что в нас вло­же­но отвра­ще­нье ко все­му осуж­дае­мо­му при­ро­дой? Из-за того даже скрыв­ший­ся не верит в воз­мож­ность скры­вать­ся, что его ули­ча­ет и обли­ча­ет перед самим собою совесть. Пло­хо было бы наше дело, если бы мно­гие зло­де­я­ния усколь­за­ли от мстя­ще­го зако­на и пред­пи­сан­ной кары — и не при­хо­ди­лось бы тот­час же за них пла­тить­ся тяж­ким нака­за­ньем, нала­гае­мым при­ро­дой, кото­рая заме­ня­ет пыт­ку стра­хом. Будь здо­ров.