НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО CII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Как тот, кто будит, нас и пре­ры­ва­ет при­ят­ное сно­виде­нье, нам в тягость (ведь он отни­ма­ет наслаж­де­ние, хоть и мни­мое, но по дей­ст­вию сво­е­му рав­ное насто­я­ще­му), так и твое пись­мо испор­ти­ло мне настро­е­нье, ото­рвав от самых под­хо­дя­щих для меня мыс­лей, кото­рым я отда­вал­ся, гото­вый, если будет мож­но, пой­ти и даль­ше. (2) Я тешил­ся изыс­ка­ни­я­ми о бес­смер­тии души и даже, кля­нусь, рад был верить в него. Да, я лег­ко вве­рял­ся мне­ни­ям вели­ких людей, ско­рее посу­лив­ших, чем дока­зав­ших эту желан­ную воз­мож­ность. Вот я и пре­да­вал­ся пре­крас­ной надеж­де, и уже сам себе был несно­сен, и пре­зи­рал уже оста­ток моей одряхлев­шей жиз­ни, гото­вясь перей­ти в бес­ко­неч­ное вре­мя и стать хозя­и­ном веч­но­сти, — и вдруг при­шло твое пись­мо и раз­буди­ло меня, лишив кра­си­во­го сно­виде­нья. Впро­чем, разде­лав­шись с тобою, я сно­ва его потре­бую и выкуп­лю.

(3) В нача­ле пись­ма ты утвер­жда­ешь, буд­то я не довел до ясно­сти то рас­суж­де­нье, где пытал­ся дока­зать, что посмерт­ное при­зна­нье есть бла­го, как утвер­жда­ют наши. Я-де не опро­верг воз­ра­же­ния, гла­ся­ще­го, что не быва­ет бла­га из отдель­ных частей, при­зна­нье же имен­но тако­во. (4) То, о чем ты, Луци­лий, спра­ши­ва­ешь, отно­сит­ся к тому же рас­суж­де­нью, но к дру­го­му разде­лу, пото­му я и оста­вил в сто­роне не толь­ко это, но и еще нечто, отно­ся­ще­е­ся к нему же. Ты сам зна­ешь, что с вопро­са­ми нрав­ст­вен­ны­ми пере­ме­ша­ны и вопро­сы, касаю­щи­е­ся мыш­ле­ния. Вот я и занял­ся той частью, кото­рая пря­мо отно­сит­ся к нра­вам: не глу­по ли и не излишне ли забо­тить­ся о том, что насту­пит после смерт­но­го часа? поги­ба­ют ли наши бла­га вме­сте с нами? оста­ет­ся ли что-нибудь от того, кого уже нет? мож­но ли полу­чить или стре­мить­ся полу­чить какой-нибудь плод с еще не суще­ст­ву­ю­ще­го и име­ю­ще­го появить­ся тогда, когда мы его не почув­ст­ву­ем? (5) Все это каса­ет­ся нра­вов и, зна­чит, было к месту. А все, что воз­ра­жа­ют диа­лек­ти­ки, сле­до­ва­ло отде­лить, — вот оно и было остав­ле­но без вни­ма­нья. Но сей­час, раз уж ты тре­бу­ешь, я не про­пу­щу ни одно­го из их утвер­жде­ний и выска­жусь про­тив каж­до­го в отдель­но­сти.

(6) Без пред­и­сло­вий нель­зя будет понять, что опро­вер­га­ет­ся. Что же я хочу ска­зать пред­ва­ри­тель­но? Есть тела цель­ные — напри­мер, чело­век; есть состав­ные — напри­мер, корабль, или дом, сло­вом, все, в чем раз­ные части скреп­ле­ны в еди­ное целое; и есть сла­гаю­щи­е­ся из отдель­ных чле­нов, суще­ст­ву­ю­щих порознь, — напри­мер, вой­ско, народ, сенат. Пред­ме­ты, из кото­рых сла­га­ют­ся такие тела, объ­еди­не­ны пра­ва­ми или обя­зан­но­стя­ми, но по при­ро­де не свя­за­ны и раз­об­ще­ны. Что же еще мне пред­ва­ри­тель­но ска­зать? (7) Мы дума­ем, что не быва­ет благ, состо­я­щих из отдель­ных частей: еди­ное бла­го долж­но охва­ты­вать­ся и управ­лять­ся еди­ным духом, иметь еди­ный исток. Это, если тебе угод­но, дока­зы­ва­ет­ся само собою, — но уста­но­вить это сле­до­ва­ло, так как в нас мечут наши же копья. — (8) «Вы утвер­жда­е­те, что не быва­ет бла­га из отдель­ных частей; но при­зна­нье есть бла­го­при­ят­ное суж­де­нье людей добра. Как не может быть мол­вою речь одно­го-един­ст­вен­но­го и поно­ше­ньем — дур­ное мне­ние одно­го-един­ст­вен­но­го, так и для при­зна­нья мало понра­вить­ся одно­му чело­ве­ку добра. Для при­зна­нья потреб­но еди­но­ду­шие мно­гих извест­ных и почтен­ных мужей. Ста­ло быть, при­зна­нье сла­га­ет­ся из суж­де­ний мно­же­ства лиц, то есть из отдель­ных частей, и, сле­до­ва­тель­но, не может быть бла­гом. (9) При­зна­нье — это хва­ла, возда­вае­мая людь­ми добра чело­ве­ку добра; хва­ла есть речь, речь есть звук, обо­зна­чаю­щий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых луч­ших людей, не есть бла­го. Ведь не все, что дела­ет чело­век добра, есть бла­го: он и руко­пле­щет, и сви­стит, но даже тот, кто всем в нем вос­хи­ща­ет­ся и все хва­лит, не назо­вет бла­гом ни руко­плес­ка­нья, ни свист, — так же, как чох или кашель. Зна­чит, при­зна­нье не есть бла­го. (10) И глав­ное, ска­жи­те-ка, для кого оно бла­го — для хва­ля­ще­го или для хва­ли­мо­го? Гово­рить, как вы, что оно бла­го для хва­ли­мо­го, так же смеш­но, как утвер­ждать, буд­то чужое креп­кое здо­ро­вье — это мое здо­ро­вье. Но хва­лить по заслу­гам есть дея­нье чест­ное; зна­чит, хва­ла есть бла­го для хва­ля­ще­го, то есть совер­шаю­ще­го дея­нье, а не для нас, хва­ли­мых. Это­го-то мы и доис­ки­ва­лись».

(11) Теперь я крат­ко отве­чу на все по отдель­но­сти. Во-пер­вых, еще не уста­нов­ле­но, нет ли благ из отдель­ных частей; оба отве­та име­ют сто­рон­ни­ков. Во-вто­рых, при­зна­нье не нуж­да­ет­ся во мно­гих подан­ных за него голо­сах — доволь­но суж­де­нья и одно­го чело­ве­ка добра; ведь и один чело­век добра при­зна­ет нас рав­ны­ми себе. — (12) «Так что же, зна­чит, и мол­ва — это мне­ние одно­го чело­ве­ка, а поно­ше­нье — это зло­ре­чи­вость одно­го? Сла­ва, по-мое­му, тре­бу­ет широ­ко­го рас­про­стра­не­нья и еди­но­ду­шия мно­гих». — Но одно дело мол­ва или поно­ше­ние, дру­гое — при­зна­нье. Поче­му? Да если обо мне хоро­шо дума­ет муж добра, это все рав­но, как если бы так же дума­ли все мужи добра; да они и дума­ли бы так же, если бы меня узна­ли. Все они судят оди­на­ко­во, ибо рав­но осно­вы­ва­ют­ся на истине и пото­му не могут разой­тись. Вот и полу­ча­ет­ся так, слов­но они все дума­ют одно, ибо ина­че думать ни один не может. — (13) «Для мол­вы или для сла­вы мало мне­нья одно­го-един­ст­вен­но­го». — Но тут при­го­вор одно­го рав­но­це­нен обще­му, — пото­му что он будет оди­на­ков у всех, если их опро­сить; а там у несхо­жих людей раз­лич­ны и суж­де­ния, несход­ны чув­ства, и все — сомни­тель­но, лег­ко­вес­но, подо­зри­тель­но. Ты дума­ешь, они могут судить все оди­на­ко­во? Даже один судит по-раз­но­му! Чело­век добра дер­жит­ся прав­ды, а у прав­ды одна суть, один облик; все про­чие соглас­ны меж­ду собою толь­ко в вещах лож­ных, кото­рые не быва­ют посто­ян­ны, но измен­чи­вы и про­ти­во­ре­чи­вы. — (14) «Но хва­ла — это толь­ко голос, а голос не может быть бла­гом», — Одна­ко, гово­ря, что при­зна­нье есть хва­ла, возда­вае­мая доб­ры­ми доб­рым, они сами име­ют в виду не голос, а суж­де­ние. Пусть муж добра мол­чит, но кого он счи­та­ет достой­ным хва­лы, тот ее полу­чил. (15) И потом, хва­ла — это одно, а вос­хва­ле­нье — дру­гое: для него-то и нужен голос. Пото­му гово­рят не «над­гроб­ная хва­ла», а толь­ко «вос­хва­ле­ние», что выпол­ня­ю­щий эту обя­зан­ность дол­жен дер­жать речь. Утвер­ждая, что такой-то заслу­жи­ва­ет хва­лы, мы сулим ему не бла­го­же­ла­тель­ные раз­го­во­ры, а мне­ния. Зна­чит, хва­ла — это и невы­ска­зан­ное одоб­ре­нье того, кто про себя хва­лит чело­ве­ка добра.

(16) Далее, как я ска­зал, источ­ник хва­лы — душа, а сло­ва толь­ко обна­ру­жи­ва­ют выно­шен­ную в душе хва­лу и дово­дят ее до сведе­нья мно­гих. Хва­лит тот, кто счи­та­ет хва­лу умест­ной. Когда зна­ме­ни­тый наш тра­ги­че­ский поэт¹ гово­рит, что пре­вос­ход­но, когда «нас хва­лит досто­хваль­ный муж», он име­ет в виду мужа, достой­но­го хва­лы. И когда столь же древ­ний поэт гово­рит: «Хва­ла пита­ет искус­ства»², он име­ет в виду не вос­хва­ле­нье; оно раз­вра­ща­ет искус­ства, и ничто так не испор­ти­ло и крас­но­ре­чье, и про­чие из них, кото­рые обра­ща­ют­ся к слу­ху, как все­на­род­ное одоб­ре­ние. (17) Мол­ва непре­мен­но тре­бу­ет слов в пол­ный голос, при­зна­нье — нет: оно может доволь­ст­во­вать­ся невы­ска­зан­ным суж­де­ньем и быть пол­ным не толь­ко сре­ди мол­ча­нья, но и сре­ди пори­цаю­щих кри­ков. Я объ­яс­ню, в чем раз­ни­ца меж­ду при­зна­ни­ем и сла­вой: сла­ва сла­га­ет­ся из суж­де­ний мно­гих, а при­зна­нье — одних толь­ко доб­рых.

—(18) «Для кого при­зна­нье, или хва­ла, возда­вае­мая доб­ры­ми доб­рым, есть бла­го: для хва­ля­щих или для хва­ли­мых?» — Для обо­их: и для меня, кото­ро­го хва­лят, пото­му что при­ро­да наде­ли­ла меня любо­вью ко всем, и я раду­юсь пра­виль­но­сти моих поступ­ков, и счаст­лив, что нашлись бла­го­дар­ные истол­ко­ва­те­ли моих доб­ро­де­те­лей. Их бла­го­дар­ность — бла­го для мно­гих, но и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я счи­таю чужое бла­го сво­им, осо­бен­но если я сам — источ­ник бла­га для них. (19) Но при­зна­нье — бла­го и для хва­ля­щих: его направ­ля­ет доб­ро­де­тель, а вся­кое ее дея­ние есть бла­го. Оно бы им не доста­лось, не будь я таким. Зна­чит, заслу­жен­ная хва­ла — бла­го для обо­их, — точ­но так же, кля­нусь, как судить бла­го­склон­но — бла­го и для того, кто судит, и для того, в чью поль­зу его суж­де­нье. Неуже­ли ты сомне­ва­ешь­ся, что спра­вед­ли­вость — бла­го и для того, кто ею обла­да­ет, и для того, кому она возда­ет долж­ное? А ведь хва­лить по заслу­гам — спра­вед­ли­во; зна­чит, такая хва­ла — бла­го для обо­их.

(20) Мы щед­ро отве­ти­ли на все эти умст­во­ва­ния. Но не это долж­но быть нашей целью — хит­ро рас­суж­дать и низ­во­дить фило­со­фию с вер­шин ее вели­чия в такие тес­ни­ны. Не луч­ше ли идти пря­мой и откры­той доро­гой, чем по доб­рой воле пет­лять и с трудом выби­рать­ся из этой пута­ни­цы? Ведь все эти пре­ния — про­сто игра для тех, кто ста­ра­ет­ся полов­чее пой­мать друг дру­га. (21) Луч­ше ска­жи о том, что соглас­но при­ро­де наш дух дол­жен стре­мить­ся в бес­край­нюю ширь, ибо душа чело­ве­ка — вещь вели­кая и бла­го­род­ная и не допус­ка­ет, чтобы ей ста­ви­ли иные, неже­ли богам, пре­де­лы. Во-пер­вых, она не соглас­на, чтобы роди­ной ее были ничтож­ный Эфес или тес­ная Алек­сан­дрия или дру­гое место, еще обиль­ней насе­лен­ное и гуще застро­ен­ное. Ее гра­ни­ца — все то, что опо­я­сы­ва­ет­ся послед­ним и все­объ­ем­лю­щим кру­гом, внут­ри кото­ро­го лежат зем­ли и моря, внут­ри кото­ро­го воздух соеди­ня­ет и вме­сте разде­ля­ет боже­ст­вен­ное и чело­ве­че­ское, внут­ри кото­ро­го рас­став­ле­но по местам столь­ко божеств, чтобы каж­дое дела­ло свое дело. (22) Во-вто­рых, она не при­ни­ма­ет отпу­щен­но­го ей корот­ко­го сро­ка: «Мне при­над­ле­жат, — гово­рит она, — все годы, ни один век не заперт для вели­ко­го ума, и все вре­ме­на доступ­ны мыс­ли. Когда при­дет послед­ний день и разде­лит боже­ст­вен­ное и чело­ве­че­ское, пере­ме­шан­ные сей­час, я остав­лю это тело там, где нашла его, а сама вер­нусь к богам. Я и теперь не чуж­да им, хоть и дер­жит меня тяж­кая зем­ная тем­ни­ца». (23) Этот мед­ли­тель­ный смерт­ный век — толь­ко про­лог к луч­шей и дол­гой жиз­ни. Как девять меся­цев пря­чет нас мате­рин­ская утро­ба, при­готов­ляя, одна­ко, жить не в ней, а в дру­гом месте, куда мы выхо­дим, по-види­мо­сти спо­соб­ные уже и дышать и суще­ст­во­вать без преж­ней обо­лоч­ки, так за весь срок, что про­сти­ра­ет­ся от мла­ден­че­ства до ста­ро­сти, мы зре­ем для ново­го рож­де­ния. Нас ждет новое появ­ле­нье на свет и новый порядок вещей. А без тако­го про­ме­жут­ка нам не выдер­жать неба. (24) Так не стра­шись, про­зре­вая впе­ре­ди этот реши­тель­ный час: он послед­ний не для души, а для тела. Сколь­ко ни есть вокруг вещей, ты дол­жен видеть в них покла­жу на посто­я­лом дво­ре, где ты задер­жал­ся мимо­ездом. (25) При­ро­да обыс­ки­ва­ет нас при выхо­де, как при вхо­де. Нель­зя выне­сти боль­ше, чем при­нес; да и нема­лую часть того, что ты взял с собою в жизнь, при­дет­ся оста­вить. Ты сбро­сишь верх­ний из оде­ваю­щих тебя покро­вов — кожу, ты лишишь­ся пло­ти и раз­ли­ваю­щей­ся по все­му телу кро­ви, лишишь­ся костей и жил, скреп­ля­ю­щих все теку­чее и непроч­ное. (26) Тот день, кото­ро­го ты боишь­ся как послед­не­го, будет днем рож­де­ния к веч­ной жиз­ни. Сбрось груз! Что ты мед­лишь, как буд­то уже одна­жды не поки­нул пря­тав­ше­го тебя тела? Ты меш­ка­ешь, упи­ра­ешь­ся, — но и тогда тебя вытолк­ну­ло вели­чай­шее уси­лие мате­ри. Ты сто­нешь, пла­чешь; пла­кать — дело ново­рож­ден­но­го, но тогда тебя мож­но было про­стить: ты появил­ся нера­зум­ным и ниче­го не ведаю­щим, тебя, едва поки­нув­ше­го мяг­кое теп­ло мате­рин­ской утро­бы, ове­ял воль­ный воздух, а потом испу­га­ло гру­бое при­кос­но­ве­ние жест­ких рук, и ты, неж­ный, ниче­го не пони­маю­щий, ото­ро­пел перед неве­до­мым. (27) Теперь для тебя уже не вно­ве отде­лять­ся от того, частью чего ты был; так рав­но­душ­но рас­ста­вай­ся с ненуж­ны­ми уже чле­на­ми и сбра­сы­вай это дав­но обжи­тое тело. Его рас­се­кут, зако­па­ют, уни­что­жат. А ты что печа­лишь­ся? Это дело обыч­ное! Ведь обо­лоч­ка ново­рож­ден­ных чаще все­го гибнет. Зачем ты любишь как свое то, что тебя оде­ва­ет? При­дет день, кото­рый сдернет покро­вы и выведет тебя на свет из мерз­кой зло­вон­ной утро­бы.

(28) И теперь взле­ти отсюда, насколь­ко можешь; при­вя­зы­вай­ся к самым доро­гим и близ­ким не боль­ше, чем чужой чело­век³; уже здесь помыш­ляй о более высо­ком и вели­ча­вом. Когда-нибудь перед тобою откро­ют­ся тай­ны при­ро­ды, рас­се­ет­ся этот туман и ото­всюду уда­рит в гла­за яркий свет. Пред­ставь себе, како­во будет это сия­нье, в кото­ром сольет­ся блеск бес­счет­ных звезд. Ни одна тень не омра­чит ясно­сти, каж­дая сто­ро­на небес будет свер­кать оди­на­ко­во осле­пи­тель­но, — ведь чере­до­ва­нье дня и ночи есть удел ниж­не­го возду­ха. И вот, когда ты всем суще­ст­вом вос­при­мешь весь этот свет, кото­рый теперь смут­но дохо­дит слиш­ком тес­ны­ми для него путя­ми зре­ния и все же изда­ли вос­хи­ща­ет тебя, — тогда ты ска­жешь, что про­жил жизнь в тем­но­те. Чем пока­жет­ся тебе боже­ст­вен­ный свет, когда ты его увидишь в его обла­сти? (29) Мысль о нем не допус­ка­ет, чтобы в душе угнезди­лись грязь, и низость, и жесто­кость. Она твер­дит, что боги — свиде­те­ли всех наших дел, при­ка­зы­ва­ет искать их одоб­ре­ния, гото­вить­ся к буду­щей встре­че с ними, видеть перед собою веч­ность. А тот, кто постиг ее разу­мом, не устра­шит­ся ника­ко­го вой­ска, не испу­га­ет­ся тру­бы, не побо­ит­ся ничьих угроз. (30) Да и откуда страх у того, кто наде­ет­ся уме­реть? Ведь и утвер­ждаю­щий, буд­то душа суще­ст­ву­ет лишь до тех пор, покуда удер­жи­ва­ет­ся в око­вах пло­ти, а отде­лив­шись, тот­час рас­се­и­ва­ет­ся, все же ста­ра­ет­ся⁴ и после смер­ти быть полез­ным. Пусть он сам исчезнет с глаз, одна­ко

Поду­май сам, до чего нам полез­ны доб­рые при­ме­ры, — и ты пой­мешь, что память о вели­ких людях не менее бла­готвор­на, чем их при­сут­ст­вие. Будь здо­ров.