НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО CVIII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) То, о чем ты спра­ши­ва­ешь, — из чис­ла вещей, зна­нье кото­рых не дает ниче­го, кро­ме зна­нья. Но все-таки дает, да и ты торо­пишь­ся и не жела­ешь дожи­дать­ся книг, охва­ты­ваю­щих всю нрав­ст­вен­ную часть фило­со­фии, хоть я как раз при­во­жу их в порядок; поэто­му рас­счи­та­юсь с тобою, не откла­ды­вая. Одна­ко преж­де напи­шу, как тебе сле­ду­ет справ­лять­ся с обу­ре­ваю­щей тебя жаж­дой уче­ния, чтобы она сама себе не ста­ла пре­гра­дой. (2) Нель­зя хва­тать и там, и тут, нель­зя на все набра­сы­вать­ся, — целым овла­де­ва­ют по частям. Нуж­но выби­рать груз по силам и зани­мать­ся толь­ко тем, на что нас хва­тит. Чер­пать надо не сколь­ко хочет­ся, а сколь­ко можешь вме­стить. Пусть толь­ко душа твоя будет бла­гой, — и ты вме­стишь, сколь­ко хочешь. Чем боль­ше душа при­ни­ма­ет в себя, тем она ста­но­вит­ся шире. (3) Это­му, пом­ню, поучал нас Аттал, когда мы оса­жда­ли его уро­ки, при­хо­ди­ли пер­вы­ми, а ухо­ди­ли послед­ни­ми, и даже на про­гул­ках вызы­ва­ли его на раз­го­вор, меж­ду тем как он не толь­ко с готов­но­стью, но и с радо­стью шел навстре­чу уче­ни­кам. «И для уча­ще­го, и для уча­ще­го­ся, — гово­рил он, — цель долж­на быть одна: поль­за, кото­рую один жела­ет при­не­сти, дру­гой — полу­чить». (4) Кто при­шел к фило­со­фу, тот пусть каж­дый день уно­сит с собою что-нибудь хоро­шее и воз­вра­ща­ет­ся домой или здо­ро­вее, или изле­чи­мее. Впро­чем, так оно и будет: в том и сила фило­со­фии, что она помо­га­ет не толь­ко при­вер­жен­ным ей, но и всем, кто име­ет с нею дело. Если вый­дешь на солн­це — заго­ришь, даже если вый­дешь не ради это­го; если посидишь у тор­гов­ца при­ти­ра­нья­ми и замеш­ка­ешь­ся немно­го доль­ше, уне­сешь с собою запах; побыв рядом с фило­со­фи­ей, люди, даже не ста­ра­ясь, непре­мен­но извле­кут нечто полез­ное. Обра­ти вни­ма­нье, что я ска­зал «даже не ста­ра­ясь», а не «даже сопро­тив­ля­ясь».

—(5) «Как так? Раз­ве мы не зна­ем таких, кто мно­го лет про­сидел у фило­со­фов — и ничуть даже не заго­рел?» — Зна­ем, конеч­но, и столь посто­ян­ных и упор­ных, что я назы­ваю их не уче­ни­ка­ми, а жиль­ца­ми фило­со­фов. (6) Но мно­гие при­хо­дят слу­шать, а не учить­ся, — так нас при­во­дит в театр удо­воль­ст­вие, достав­ля­е­мое слу­ху либо речью, либо голо­сом, либо дей­ст­ви­ем. Ты увидишь нема­лую часть слу­ша­те­лей, для кото­рых уро­ки фило­со­фа — при­ют на вре­мя досу­га. Они и не дума­ют изба­вить­ся там от поро­ков, усво­ить какое-нибудь пра­ви­ло жиз­ни, чтобы про­ве­рять свои нра­вы, но жела­ют толь­ко услаж­де­ния слу­ха. А ведь неко­то­рые при­хо­дят даже с пись­мен­ны­ми дощеч­ка­ми, — затем, чтобы удер­жать не мыс­ли, а сло­ва, и потом про­из­не­сти их без поль­зы для слу­шаю­щих, как сами слу­ша­ли без поль­зы для себя. Дру­гих воз­буж­да­ют бла­го­род­ные изре­че­ния, и они, подвиж­ные и лицом и душой, пре­ис­пол­нят­ся тех же чувств, что и гово­ря­щий, — (7) точ­но так же, как под зву­ки флей­ты при­хо­дят в воз­буж­де­ние фри­гий­ские полу­му­жи¹, бес­ну­ю­щи­е­ся по при­ка­зу. Этих под­сте­ги­ва­ет и увле­ка­ет кра­сота пред­ме­та, а не звук пустых слов, Если муже­ст­вен­но гово­рят о смер­ти или с непо­кор­но­стью — о судь­бе, им хочет­ся тут же сде­лать все, о чем они слы­ша­ли. Они под­да­лись, они ста­ли таки­ми, как им веле­но, — если бы толь­ко душа их сохра­ни­ла этот строй, если бы народ, уме­ю­щий отго­во­рить от все­го чест­но­го, сей­час же не отнял бы у них пре­крас­но­го поры­ва. Немно­гие спо­соб­ны доне­сти до дому те наме­ре­нья, кото­ры­ми испол­ни­лись. (8) Нетруд­но про­будить у слу­ша­те­ля жаж­ду жить пра­виль­но: при­ро­да во всех зало­жи­ла осно­ва­нья добра и семе­на доб­ро­де­те­ли; все мы для нее рож­де­ны, и когда при­дет под­стре­ка­тель, доб­ро, как бы уснув­шее в нашей душе, про­буж­да­ет­ся. Раз­ве ты не видел, каким кри­ком огла­ша­ет­ся театр, едва ска­жут что-нибудь, с чем все мы соглас­ны и о чем нашим еди­но­ду­ши­ем свиде­тель­ст­ву­ем, что это исти­на?

Этим сти­хам руко­пле­щет послед­ний скря­га, раду­ясь обли­че­нью сво­их поро­ков. Но раз­ве такое дей­ст­вие не было бы, по-тво­е­му, еще силь­нее, если бы спа­си­тель­ные настав­ле­ния исхо­ди­ли из уст фило­со­фа, если бы они были вло­же­ны в сти­хи, бла­го­да­ря кото­рым те же самые мыс­ли лег­че про­ни­ка­ют в души невежд? (10) «Ибо, — гово­рил Кле­анф, — как наше дыха­нье, про­пу­щен­ное сквозь длин­ный и тес­ный ход тру­бы, с боль­шей силой выры­ва­ет­ся с дру­го­го ее кон­ца и про­из­во­дит отчет­ли­вый звук, так и наши чув­ства ста­но­вят­ся отчет­ли­вее бла­го­да­ря сжа­той непре­лож­но­сти сти­хов». Ска­зан­ное про­зой слу­ша­ет­ся не так вни­ма­тель­но и заде­ва­ет мень­ше, а если в дело всту­па­ет раз­мер, если бла­го­род­ный смысл закреп­лен его сто­па­ми, то же самое изре­че­нье вон­за­ет­ся, буд­то бро­шен­ное с раз­ма­ху копье. (11) Мно­го гово­ре­но о пре­зре­нии к день­гам, про­из­но­си­лись в поуче­нье людям длин­ные речи о том, что богат­ство — не в наслед­ст­вен­ном досто­я­нье, а в душе, что богат тот, кто при­спо­со­бил­ся к сво­ей бед­но­сти, кто, имея мало, счи­та­ет себя зажи­точ­ным. Но куда силь­нее пора­жа­ют душу изре­че­ния вро­де этих:

(12) Слы­ша это или нечто подоб­ное, мы не можем не при­знать исти­ны. И вот те, кто все­гда хочет боль­ше, чем надоб­но, кри­чат от вос­тор­га и про­кли­на­ют день­ги. И как заме­тишь у них такое настро­е­нье, — дони­май их, жми, тес­ни, отбро­сив вся­че­ские умо­за­клю­че­нья, и тон­ко­сти, и про­чие заба­вы бес­по­лез­но­го умст­во­ва­ния. Гово­ри про­тив алч­но­сти, гово­ри про­тив рос­ко­ши, а когда пока­жет­ся, что поль­за есть, что души слу­ша­те­лей затро­ну­ты, наседай еще силь­нее. Труд­но пове­рить, как быва­ет полез­на речь, име­ю­щая в виду исце­ле­ние, направ­лен­ная цели­ком ко бла­гу слу­ша­те­лей. Неокреп­шим умам лег­ко вну­шить любовь ко все­му пра­виль­но­му и чест­но­му; да и над не слиш­ком испор­чен­ны­ми и подат­ли­вы­ми исти­на полу­ча­ет пра­во соб­ст­вен­но­сти, если най­дет уме­ло­го хода­тая.

(13) Я сам, когда слу­шал, как Аттал дер­жит речи про­тив поро­ков, про­тив заблуж­де­ний, про­тив вся­ко­го зла в жиз­ни, часто жалел род люд­ской, а о нем думал, что он оста­вил вни­зу все вер­ши­ны, дости­гае­мые людь­ми. Сам он назы­вал себя царем, но мне каза­лось, что выше цар­ской власть того, кто впра­ве вер­шить суд над царя­ми. (14) А когда он при­ни­мал­ся вос­хва­лять бед­ность и дока­зы­вать, что все ненуж­ное есть толь­ко лиш­ний груз, обре­ме­ни­тель­ный для несу­ще­го, — часто хоте­лось вый­ти с уро­ка бед­ня­ком. Когда же он начи­нал осме­и­вать наши наслаж­де­ния, вос­хва­лять цело­муд­рен­ное тело, скром­ный стол, чистый ум, не помыш­ля­ю­щий не толь­ко о без­за­кон­ных, но и об излиш­них наслаж­де­ньях, — хоте­лось поло­жить пре­дел про­жор­ли­во­сти брю­ха. (15) Кое-что, Луци­лий, я удер­жал с тех пор. При­сту­пал я ко все­му с боль­шим рве­ни­ем, а потом, вынуж­ден­ный вер­нуть­ся к государ­ст­вен­ной жиз­ни, немно­гое сохра­нил от этих доб­рых начал. Все же с тех пор я на всю жизнь отка­зал­ся от уст­риц и гри­бов: ведь это не пища, а лаком­ство, застав­ля­ю­щее насы­тив­ших­ся есть опять, лег­ко извер­гае­мое и сни­зу, и свер­ху, — а это весь­ма по душе обжо­рам, запи­хи­ваю­щим в себя боль­ше, чем могут вме­стить. (16) С тех пор я в жиз­ни не брал при­ти­ра­ний: ведь луч­ше все­го пахнет тело, кото­рое ничем не пахнет³. С тех пор мой желудок забыл о винах. С тех пор всю жизнь я избе­гаю бани, сочтя, что обва­ри­вать себе тело и исто­щать его поте­ни­ем — бес­по­лез­ное балов­ство. К про­че­му, остав­лен­но­му тогда, я вер­нул­ся, но даже в том, от чего пере­стал воз­дер­жи­вать­ся, сохра­няю меру, кото­рая и бли­же к воз­дер­жа­нию и, может быть, труд­нее воз­дер­жа­нья: ведь от чего-то лег­че отка­зать­ся совсем, чем сохра­нять уме­рен­ность.

(17) Если уж я ска­зал тебе начи­стоту, что в моло­до­сти взял­ся за фило­со­фию с бо́льшим пылом, чем зани­ма­юсь ею в ста­ро­сти, то не посты­жусь при­знать­ся, какую любовь вну­шил мне Пифа­гор. Соти­он рас­ска­зы­вал, поче­му тот отка­зы­вал­ся есть живот­ных и поче­му, поз­же, Секс­тий. У обо­их, при­чи­ны были раз­ные, но бла­го­род­ные. (18) Один пола­гал, что чело­ве­ку и бес­кров­ной пищи хва­тит и что там, где рез­ня слу­жит удо­воль­ст­вию, жесто­кость пере­хо­дит в при­выч­ку. И еще он гово­рил, что нуж­но огра­ни­чи­вать чис­ло пред­ме­тов, на кото­рые зарит­ся жаж­да рос­ко­ши, что раз­но­об­раз­ная пища, чуж­дая наше­му телу, вред­на для здо­ро­вья. (19) А Пифа­гор утвер­ждал, что есть род­ство все­го со всем и вза­и­мо­связь душ, пере­се­ля­ю­щих­ся из одно­го обли­чья в дру­гое. Ни одна душа, если верить ему, не поги­ба­ет и не пере­ста­ет суще­ст­во­вать ина­че как на малое вре­мя, после кото­ро­го пере­ли­ва­ет­ся в дру­гое тело. Мы увидим, сколь­ко вре­мен­ных кру­гов она прой­дет и сколь­ко оби­та­лищ сме­нит, преж­де чем вер­нет­ся в чело­ве­ка. А покуда она вну­ша­ет людям страх совер­шить зло­дей­ство и отце­убий­ство, невзна­чай напав на душу роди­те­ля и желе­зом или зуба­ми уни­что­жив то, в чем нашел при­ют дух како­го-нибудь роди­ча. (20) Соти­он не толь­ко изла­гал это, но и допол­нял сво­и­ми дово­да­ми: «Ты не веришь, что души рас­пре­де­ля­ют­ся по все новым и новым телам? Что име­ну­е­мое нами смер­тью есть толь­ко пере­се­ле­ние? Не веришь, что в теле этих скотов, этих зве­рей, этих под­вод­ных оби­та­те­лей пре­бы­ва­ет душа, когда-то быв­шая чело­ве­че­ской? Что все во все­лен­ной не поги­ба­ет, а толь­ко меня­ет место? Не веришь, что не одни небес­ные тела совер­ша­ют кру­го­вые дви­же­ния, но и живые суще­ства исче­за­ют и воз­вра­ща­ют­ся, и души пере­хо­дят по кру­гу? Но в это вери­ли вели­кие люди! (21) Так что воз­дер­жись от суж­де­ния и оставь все как есть. Если это прав­да, то не есть живот­ных — зна­чит быть без вины; если неправ­да — зна­чит быть уме­рен­ным. Велик ли будет урон тво­ей жесто­ко­сти? Я толь­ко отни­маю у тебя пищу львов и кор­шу­нов». (22) Под его вли­я­ньем я пере­стал есть живот­ных, и по про­ше­ст­вии года воз­дер­жа­нье от них ста­ло для меня не толь­ко лег­ким, но и при­ят­ным. Мне каза­лось, что душа моя ста­ла подвиж­ней; впро­чем, сего­дня я не взял­ся бы утвер­ждать, что это так. Ты спро­сишь, как я от это­го ото­шел? Вре­мя моей моло­до­сти при­шлось на прин­ци­пат Тибе­рия Цеза­ря: тогда изго­ня­лись обряды ино­род­цев⁴, и неупотреб­ле­ние в пищу неко­то­рых живот­ных при­зна­ва­лось ули­кой суе­ве­рия. По прось­бам отца, не опа­сав­ше­го­ся кле­ве­ты, но враж­деб­но­го фило­со­фии, я вер­нул­ся к преж­ним при­выч­кам; впро­чем, он без труда убедил меня обедать луч­ше. (23) Аттал все­гда хва­лил тот мат­рас, кото­рый сопро­тив­ля­ет­ся телу; я и в ста­ро­сти поль­зу­юсь таким, что на нем не оста­ет­ся сле­дов лежа­нья.

Я рас­ска­зал тебе об этом, чтобы ты убедил­ся, как силен у нович­ков пер­вый порыв ко все­му хоро­ше­му, если их кто-нибудь обо­д­ря­ет и под­сте­ги­ва­ет. Но потом одно упус­ка­ет­ся по вине настав­ни­ков, кото­рые учат нас рас­суж­дать, а не жить, дру­гое — по вине уче­ни­ков, кото­рые при­хо­дят к учи­те­лям с наме­ре­ньем совер­шен­ст­во­вать не душу, а ум. Так то, что было фило­со­фи­ей, ста­но­вит­ся фило­ло­ги­ей. (24) Ведь очень важ­но, с каким наме­ре­ньем ты к чему-либо под­хо­дишь. Кто изу­ча­ет Вер­ги­лия как буду­щий грам­ма­тик, тот чита­ет пре­вос­ход­ную стро­ку

и не дума­ет так: «Нель­зя спать! Кто не спе­шит, тот отстанет. Тороп­ли­вый день торо­пит нас и мчит­ся сам. Нас вле­чет все даль­ше неза­мет­но для нас; а мы откла­ды­ва­ем все на буду­щее и оста­ем­ся мед­ли­тель­ны­ми в быст­рине». Нет, он заме­тит, что Вер­ги­лий вся­кий раз, гово­ря о быст­ро­теч­но­сти вре­ме­ни, употреб­ля­ет гла­гол «бежать».

(25) Вся­кий, чей взгляд направ­лен к фило­со­фии, и это сведет, к чему сле­ду­ет, и ска­жет: «Нико­гда Вер­ги­лий не гово­рит “дни про­хо­дят”, но все­гда “убе­га­ют”, — а это самый быст­рый бег; самые же луч­шие мину­ют пер­вы­ми, — поче­му же мы сами себя не под­го­ним, чтобы срав­нять­ся ско­ро­стью с самым быст­ро­теч­ным из все­го? Луч­шее про­ле­та­ет мимо, насту­па­ет худ­шее. (26) Как из кув­ши­на выли­ва­ет­ся спер­ва самое чистое вино, а то, что тяже­лее и мут­нее, оседа­ет, так и на нашем веку луч­шее идет сна­ча­ла. А мы допус­ка­ем, чтобы его вычер­па­ли для дру­гих, оста­вив нам самим подон­ки. Так пусть запе­чат­ле­ют­ся в душе наравне с изре­че­ни­ем ора­ку­ла эти сло­ва:

(27) Поче­му луч­шие? Да пото­му, что осталь­ные нам неве­до­мы. Поче­му луч­шие? Пото­му что в моло­до­сти мы можем учить­ся, можем напра­вить к луч­ше­му неокреп­шую душу, покуда она подат­ли­ва; пото­му что это самое под­хо­дя­щее вре­мя для трудов, под­хо­дя­щее для того, чтобы взбо­д­рить дух уче­ны­ми заня­тья­ми, зака­лить тело работою. Осталь­ные годы и лени­вей, и рас­слаб­лен­нее, и бли­же к кон­цу. Так оста­вим же всё, что нас отвле­ка­ет, и всей душой будем ста­рать­ся об одном: чтобы быст­ро­теч­ность неудер­жи­мо бегу­ще­го вре­ме­ни не ста­ла понят­на нам, толь­ко когда оно уйдет. Каж­дый день будем счи­тать луч­шим и завла­де­ем им! Что убе­га­ет, то нуж­но захва­ты­вать».

(28) Но читаю­щий Вер­ги­ли­е­вы сти­хи гла­за­ми грам­ма­ти­ка будет думать не о том, что каж­дый день — луч­ший, ибо под­хо­дят болез­ни, тес­нит ста­рость, уже навис­шая над голо­вой почи­таю­щих себя юнца­ми, — он ска­жет, что поэт все­гда ста­вит вме­сте «болез­ни и ста­рость». И, пра­во же, неда­ром: ведь сама ста­рость есть неиз­ле­чи­мая болезнь. (29) И еще, ска­жет он, поэт дает ста­ро­сти про­зви­ще, все­гда назы­вая ее «уны­лою»:

И еще в дру­гом месте:

Не надо удив­лять­ся, если из одно­го и того же каж­дый извле­ка­ет лишь нечто, соот­вет­ст­ву­ю­щее его заня­ти­ям. На одном и том же лугу бык ищет тра­ву, соба­ка — зай­ца, аист — яще­ри­цу. (30) Если кни­ги Цице­ро­на «О государ­стве» возь­мет в руки спер­ва какой-нибудь фило­лог, потом грам­ма­тик, потом при­вер­же­нец фило­со­фии, каж­дый из них обра­тит все усер­дие не на то, на что оба дру­гие. Фило­соф поди­вит­ся, что так мно­го мож­но ска­зать про­тив спра­вед­ли­во­сти. Фило­лог, если возь­мет­ся за то же чте­ние, отме­тит вот что: «Было два рим­ских царя, из кото­рых один не име­ет мате­ри, дру­гой отца». Ибо есть сомне­ния насчет мате­ри Сер­вия, а отца у Анка не име­ет­ся, — царя име­ну­ют вну­ком Нумы⁸. (31) И еще он заме­тит, что тот, кого мы назы­ваем дик­та­то­ром и о ком чита­ем в исто­рии под тем же име­нем, у древ­них звал­ся «началь­ни­ком наро­да», что сохра­ня­ет­ся доныне в авгу­раль­ных кни­гах, а дока­за­тель­ст­вом слу­жит про­из­веден­ное от это­го наиме­но­ва­ние «началь­ник кон­ни­цы». Рав­ным обра­зом он заме­тит, что Ромул погиб во вре­мя сол­неч­но­го затме­ния и что пра­во воз­зва­ния к наро­ду было уже у царей; неко­то­рые, в том чис­ле Фене­стел­ла, пола­га­ют, буд­то об этом есть в пон­ти­фи­каль­ных кни­гах⁹. (32) Если же эти кни­ги раз­вернет грам­ма­тик, он преж­де все­го вне­сет в свои замет­ки ста­рин­ные¹⁰ сло­ва: ведь Цице­рон гово­рит «воис­ти­ну» вме­сто «на самом деле», а так­же «оно­го» вме­сто «его». Затем грам­ма­тик перей­дет к тем сло­вам, употреб­ле­нье кото­рых изме­ни­лось за сто­ле­тье; напри­мер, Цице­рон гово­рит: «его вме­ша­тель­ство вер­ну­ло нас от самой извест­ко­вой чер­ты», ибо то, что у нас в цир­ке назы­ва­ет­ся «мело­вой чер­той», в ста­ри­ну име­но­ва­лось «извест­ко­вой»¹¹. (33) Потом он собе­рет Энни­е­вы сти­хи, преж­де все­го эти, напи­сан­ные о Сци­пи­оне:

Из это­го, ска­жет он, понят­но, что в ста­ри­ну сло­во «труды» озна­ча­ло так­же и «подви­ги, дела»: ведь поэт име­ет в виду, что Сци­пи­о­ну никто, ни граж­да­нин, ни враг, не мог воздать награ­ду за его подви­ги. (34) И совсем уж счаст­ли­вым он сочтет себя, обна­ру­жив, откуда, по-види­мо­му, взял Вер­ги­лий сло­ва:

Энний, ска­жет он, похи­тил их у Гоме­ра, а Вер­ги­лий — у Энния. Ведь у Цице­ро­на в этих самых кни­гах «О государ­стве» есть такая эпи­грам­ма Энния:

(35) Но чтобы мне само­му, отвлек­шись, не соскольз­нуть на путь грам­ма­ти­ка или фило­ло­га, напо­ми­наю тебе, что и слу­шать и читать фило­со­фов нуж­но ради дости­же­ния бла­жен­ной жиз­ни, и ловить сле­ду­ет не ста­рин­ные или при­ду­ман­ные ими сло­ва либо неудач­ные мета­фо­ры и фигу­ры речи, а полез­ные настав­ле­нья и бла­го­род­ные, муже­ст­вен­ные выска­зы­ва­нья, кото­рые немед­ля мож­но пре­тво­рить в дей­ст­ви­тель­ность. Будем выучи­вать их так, чтобы недав­но быв­шее сло­вом ста­ло делом. (36) Никто, я думаю, не ока­зал всем смерт­ным столь дур­ной услу­ги, как те, кто научи­лись фило­со­фии слов­но неко­му про­даж­но­му реме­с­лу и живут ина­че, чем учат жить. Они-то, под­вер­жен­ные всем обли­чае­мым ими поро­кам, и явля­ют собой наи­луч­ший при­мер бес­по­лез­ной уче­но­сти. (37) От тако­го настав­ни­ка мне столь­ко же поль­зы, сколь­ко от корм­че­го, кото­ро­го в бурю валит мор­ская болезнь. Когда несет вол­на, нуж­но дер­жать руль, бороть­ся с самим морем, выры­вать у вет­ра пару­са: а чем мне помо­жет пра­ви­тель кораб­ля, оду­рев­ший и блю­ю­щий? Раз­ве нашу жизнь, по-тво­е­му, буря не треп­лет силь­нее, чем любую лод­ку? Нуж­но не раз­го­ва­ри­вать, а пра­вить. (38) Всё, что гово­рит­ся, чем бахва­лят­ся перед заслу­шав­шей­ся тол­пой, — заем­ное, все это ска­за­но Пла­то­ном, ска­за­но Зено­ном, ска­за­но Хри­сип­пом, Посидо­ни­ем и огром­ным отрядом им подоб­ных. А как нынеш­ним дока­зать, что ска­зан­ное под­лин­но им при­над­ле­жит, я тебе открою: пусть посту­па­ют, как гово­рят.

(39) Я ска­зал все, что хотел тебе сооб­щить, а теперь я пой­ду навстре­чу тво­е­му жела­нью и то, чего ты тре­бо­вал, цели­ком пере­не­су в дру­гое пись­мо, чтобы ты не брал­ся уста­лым за дело спор­ное, кото­рое надоб­но слу­шать, с любо­пыт­ст­вом насто­ро­жив уши. Будь здо­ров.