НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО CXX

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Твое пись­мо блуж­да­ет с одно­го вопро­са на дру­гой, но потом оста­нав­ли­ва­ет­ся на одном и тре­бу­ет на него отве­та: «Откуда берет­ся у нас зна­ние бла­га и чест­но­сти?» — Мно­гие счи­та­ют, что бла­го и чест­ность — вещи раз­ные, мы же толь­ко отде­ля­ем одно от дру­го­го. Вот что я имею в. виду. (2) Неко­то­рые пола­га­ют, буд­то бла­го — это то, что полез­но, то есть при­ла­га­ют это имя и к богат­ству, и к лоша­ди, и к вину, и к обу­ви — до того деше­вым ста­но­вит­ся у них бла­го, до таких низин опус­ка­ет­ся. Чест­ным назы­ва­ют они все, в чем при­сут­ст­ву­ет неукос­ни­тель­ное выпол­не­нье дол­га: пре­дан­ную заботу об отцов­ской ста­ро­сти, помощь дру­гу в бед­но­сти, отваж­ный поход, разум­ное и уме­рен­ное пред­ло­же­ние в сена­те. (3) Мы тоже не счи­та­ем бла­го и чест­ность за одно, хотя они еди­ны. Без чест­но­сти нет бла­га, а что чест­но, то непре­мен­но бла­го. В чем меж­ду ними раз­ни­ца, я гово­рил не раз и счи­таю излиш­ним повто­рять. Ска­жу одно: нам не кажет­ся бла­гом то, чем мож­но вос­поль­зо­вать­ся во зло, — а ты сам видишь, как часто зло­употреб­ля­ют богат­ства­ми, знат­но­стью, могу­ще­ст­вом.

Теперь вер­нусь к тому, о чем ты про­сишь ска­зать: откуда у нас впер­вые берет­ся зна­ние бла­га и чест­но­сти. (4) При­ро­да не мог­ла научить нас: она дала нам семе­на зна­ния, но не само зна­ние. Неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то мы напа­ли на это зна­ние слу­чай­но; одна­ко невоз­мож­на пове­рить, чтобы у кого-нибудь перед гла­за­ми вдруг воз­ник образ доб­ро­де­те­ли. Нам кажет­ся, что он созда­ет­ся бла­го­да­ря наблюде­нию и срав­не­нию часто совер­шае­мых поступ­ков; наши пола­га­ют, что и чест­ность и бла­го пости­га­ют­ся посред­ст­вом ана­ло­гии. Это сло­во, коль ско­ро латин­ские грам­ма­ти­ки дали ему пра­ва граж­дан­ства, не сле­ду­ет, по-мое­му, осуж­дать и высы­лать на роди­ну, и я буду поль­зо­вать­ся им не толь­ко как при­ня­тым, но и как обще­употре­би­тель­ным. (5) Вот что такое эта ана­ло­гия. Узнав, что есть здо­ро­вье тела, мы поду­ма­ли, что есть и некое здо­ро­вье духа. Узнав о телес­ной силе, мы сде­ла­ли вывод, что есть и кре­пость духа. Нас пора­зи­ли мило­серд­ные, чело­веч­ные, сме­лые поступ­ки, мы увиде­ли в них совер­шен­ство и вос­хи­ти­лись им. Но под ними скры­ва­лось мно­же­ство поро­ков, таив­ших­ся под бли­ста­тель­ной внеш­но­стью неко­то­рых поступ­ков, — и мы этих поро­ков не заме­ти­ли. Ведь при­ро­да велит пре­уве­ли­чи­вать все достой­ное хва­лы, и вся­кий видит сла­ву боль­шей, чем она есть. Вот откуда и взя­ли мы образ вели­чай­ше­го бла­га.

(6) Фаб­ри­ций отверг золо­то царя Пир­ра: он мог пре­зреть цар­ские богат­ства — и это было для него цен­ней любо­го цар­ства. И он же, когда врач Пир­ра пообе­щал дать царю яд, пред­у­предил Пир­ра, чтобы тот опа­сал­ся коз­ней. Не дать богат­ствам победить себя, не побеж­дать ядом — для это­го нуж­на рав­ная высо­кость духа! Мы вос­хи­ща­ем­ся вели­чи­ем мужа, не пре­льстив­ше­го­ся ни посу­ла­ми царя, ни посу­ла­ми погу­бить царя, мужа, вер­но­го бла­гим при­ме­рам и — самое труд­ное! — на войне чуж­до­го пре­ступ­ле­ний, верив­ше­го, что есть вещи, кото­рые не доз­во­ле­но делать даже вра­гу, и в край­ней бед­но­сти, кото­рую он сде­лал луч­шим сво­им укра­ше­ни­ем, гну­шав­ше­го­ся золо­том не мень­ше, чем ядом. «Живи моим бла­го­де­я­ньем, Пирр, — ска­зал он, — и радуй­ся непод­куп­но­сти Фаб­ри­ция, преж­де так печа­лив­шей тебя!» (7) Гора­ций Коклит¹ один пере­го­ро­дил узкий мост и при­ка­зал отре­зать сза­ди путь, — лишь бы ему само­му не дать доро­ги вра­гам! И он сопро­тив­лял­ся их натис­ку, покуда не затре­ща­ли сорван­ные мощ­ным обва­лом бру­сья. Тогда он огля­нул­ся и, убедив­шись, что при­нял на себя опас­ность и спас от опас­но­сти отчиз­ну, ска­зал: «Пусть, кто хочет, гонит­ся за мной этим путем!» Тут он кинул­ся с моста, но, рав­но заботясь о том, чтобы сохра­нить в быст­рине пото­ка и жизнь, и ору­жье, не бро­сил укра­шен­ных недав­ней победой меча и щита; так и вер­нул­ся он к сво­им, невреди­мый, слов­но про­шел по мосту. (8) Эти и подоб­ные им дея­нья и явля­ют нам образ доб­ро­де­те­ли.

Я при­бав­лю такое, что может пока­зать­ся стран­ным: ино­гда зло дела­ло вид­нее кра­соту чест­но­сти, и пре­крас­ней­шее ярче бли­ста­ло рядом с без­образ­ным. Ты ведь зна­ешь, что есть поро­ки, смы­каю­щи­е­ся с доб­ро­де­те­ля­ми, а самое постыд­ное, самое про­па­щее похо­же порой на долж­ное и пра­виль­ное. Так рас­то­чи­тель при­киды­ва­ет­ся щед­рым, хотя меж­ду уме­ю­щим ода­рять и не уме­ю­щим беречь — раз­ни­ца огром­ная. Есть, я повто­ряю, нема­ло людей, кото­рые не разда­ют, а раз­бра­сы­ва­ют; я не назо­ву, мой Луци­лий, щед­рым того, кто враг сво­им день­гам. Рав­но­ду­шие при­тво­ря­ет­ся уступ­чи­во­стью, наг­лость — сме­ло­стью. (9) Такое сход­ство заста­ви­ло нас быть вни­ма­тель­ней и раз­ли­чать близ­кое по внеш­но­сти, но не тож­де­ст­вен­ное по сути. Наблюдая про­сла­вив­ших­ся вели­ки­ми дея­нья­ми, мы нача­ли при­ме­чать, кто совер­шил его муже­ст­вен­но и бла­го­род­но, ничуть не колеб­лясь, — но все­го лишь одна­жды. И увидев одно­го храб­рым на войне и роб­ким на фору­ме, дру­го­го — муже­ст­вен­но сно­ся­щим бед­ность, но трус­ли­во — поно­ше­ние, мы ста­ли хва­лить посту­пок, но пре­зи­рать чело­ве­ка. (10) А третье­го мы виде­ли бла­го­склон­ным к дру­зьям, тер­пи­мым к вра­гам, без­упреч­ным и доб­ро­со­вест­ным в делах част­ных и государ­ст­вен­ных; виде­ли, как во всем, что при­хо­дит­ся выно­сить, ему хва­та­ет тер­пе­ния, а везде, где нуж­но дей­ст­во­вать, — разум­но­сти; как он разда­ет щед­рой рукой, когда нуж­но оде­лить мно­гих, как он настой­чив и упо­рен, когда нуж­но трудить­ся, и силою духа одоле­ва­ет уста­лость тела. К тому же он все­гда оди­на­ков, и верен себе в каж­дом поступ­ке, и хорош не по наме­ре­нью, а пото­му что усо­вер­шен­ст­во­вал свой нрав и не толь­ко может посту­пать как долж­но, но и не может посту­пать ина­че. И мы поня­ли, что перед нами обра­зец совер­шен­ной доб­ро­де­те­ли. (11) Ее мы разде­ли­ли на части; ока­за­лось, что сле­ду­ет обуздать жела­ния, пода­вить боязнь, разум­но забо­тить­ся о пред­сто­я­щих делах, раздать все, что долж­но быть отда­но; мы постиг­ли, что такое воз­держ­ность, муже­ство, разум­ность, спра­вед­ли­вость, и опре­де­ли­ли, в чем долг каж­дой из них. Но из чего мы поня­ли, что такое доб­ро­де­тель? Нам пока­за­ли ее при­су­щие тако­му мужу после­до­ва­тель­ность и кра­сота, и посто­ян­ство, и согла­сие во всех делах, и вели­чие, пре­взо­шед­шее все виден­ное нами. Отсюда же мы поня­ли, что такое бла­жен­ная жизнь, теку­щая без бурь и зави­си­мая лишь от соб­ст­вен­ной воли. (12) Как это ста­ло нам ясно? Я ска­жу. Нико­гда тот достиг­ший совер­шен­ной доб­ро­де­те­ли муж не про­кли­нал фор­ту­ну, нико­гда не печа­лил­ся, при­ни­мая уда­ры слу­чая, но счи­тая себя граж­да­ни­ном мира и сол­да­том, пере­но­сил все труды, слов­но ему при­ка­зал началь­ник. Что бы ни стряс­лось, он при­ни­мал все не с него­до­ва­ньем, как беду, наслан­ную враж­деб­ным слу­ча­ем, а как нечто ему само­му пору­чен­ное. «Како­во бы оно ни было, — гово­рил он, — но оно мое; пусть оно труд­но, пусть тягост­но, — будем и в этом деле усерд­ны». (13) И не мог­ло не стать ясно, сколь велик тот, кто ни от каких невзгод не засто­нал, ни разу на свой рок не пожа­ло­вал­ся; мно­гих он заста­вил понять, каков он, и бли­стал ярко, слов­но свет во мра­ке, а сво­ей крото­стью, и мяг­ко­стью, и спра­вед­ли­во­стью во всех делах боже­ст­вен­ных и чело­ве­че­ских он при­влек к себе все души. (14) Соб­ст­вен­ная его душа была совер­шен­на и под­ня­лась до край­них сво­их пре­де­лов, так что выше нее был толь­ко дух бога, части­ца кото­ро­го и изли­лась в эту смерт­ную грудь. А она нико­гда не быва­ет более боже­ст­вен­ной, чем в то вре­мя, когда дума­ет о сво­ей смерт­но­сти, зна­ет, что чело­век затем и рож­ден, чтобы выпол­нить труд жиз­ни, и что это тело — при­ют не посто­ян­ный, а вре­мен­ный и даже крат­ковре­мен­ный, кото­рый при­дет­ся поки­нуть, едва хозя­ин сочтет тебя тягост­ным гостем. (15) Повто­ряю, мой Луци­лий: глав­ный при­знак души, явив­шей­ся свы­ше, — это если всё, сре­ди чего она оби­та­ет, кажет­ся ей низ­ким и тес­ным, если она не боит­ся вый­ти вон. Ведь кто пом­нит, откуда он явил­ся, тот зна­ет, куда уйдет. Неужто мы не видим, как мно­го непри­ят­но­го мучит нас, как мало под­хо­дит нам это тело? (16) Мы жалу­ем­ся то на голо­ву, то на желудок, то на грудь и гор­ло; то нас мучат сухо­жи­лия, то нога, потом понос, потом про­студа; ино­гда кро­ви мало, ино­гда — слиш­ком мно­го; со всех сто­рон нас дони­ма­ют и гонят прочь. Так быва­ет со все­ми, кто живет не у. себя. (17) А мы, полу­чив в удел такое хилое тело, про­сти­ра­ем свои замыс­лы на веч­ность, наде­ем­ся на самый дол­гий срок, какой толь­ко слу­ча­лось про­жить чело­ве­ку, и не доволь­ст­ву­ем­ся ника­ким богат­ст­вом, ника­ким могу­ще­ст­вом. Что может быть бес­стыд­нее и глу­пее? Близ­ким к смер­ти, даже уми­раю­щим, нам все­го мало! А ведь мы с каж­дым днем все бли­же к послед­не­му, и каж­дый час торо­пит нас туда, откуда нам суж­де­но упасть. (18) Взгля­ни, как слеп наш ум! То, что счи­таю я буду­щим, про­ис­хо­дит сей­час, и наи­боль­шая часть его — все вре­мя, кото­рое мы про­жи­ли, — уже поза­ди. Мы заблуж­да­ем­ся, когда стра­шим­ся послед­не­го дня: ведь каж­дый день вно­сит долю в нашу смерть! Уста­лость — не от того шага, на кото­ром мы пада­ем без сил: он толь­ко ее обна­ру­жи­ва­ет. Послед­ний день лишь при­хо­дит к смер­ти, а идут к ней все под­ряд. Она уно­сит нас не сра­зу, а малы­ми доля­ми.

Пото­му-то вели­кая душа, зная свою выс­шую при­ро­ду, ста­ра­ет­ся и на этом назна­чен­ном ей месте нести служ­бу чест­но и усерд­но и все вокруг счи­та­ет не сво­им, а толь­ко взя­тым на подер­жа­нье, и поль­зу­ет­ся им, подоб­но заез­же­му и спе­ша­ще­му прочь гостю. (19) И если мы увиде­ли в ком-нибудь такую стой­кость, то как может не воз­ник­нуть у нас образ души необы­чай­ных свойств, осо­бен­но когда посто­ян­ство, о каком я гово­рил, дока­за­ло нам под­лин­ность ее вели­чия? Все истин­ное оста­ет­ся неиз­мен­ным, все лож­ное крат­ко­сроч­но. Есть люди, кото­рые быва­ют попе­ре­мен­но то Вати­ни­я­ми, то Като­на­ми; то для них Курий² недо­ста­точ­но строг, Фаб­ри­ций недо­ста­точ­но беден, Тубе­рон недо­ста­точ­но скро­мен и невзыс­ка­те­лен, — то они богат­ства­ми бро­са­ют вызов Лици­нию, обеда­ми — Апи­цию, удо­воль­ст­ви­я­ми — Меце­на­ту. (20) Пер­вый при­знак боль­ной души — коле­ба­ния и непре­стан­ное мета­нье от показ­ной доб­ро­де­те­ли к искрен­но люби­мым поро­кам.

(21) Мно­гие тако­вы, как опи­сан­ный здесь Гора­ци­ем Флак­ком, нико­гда не похо­жий на само­го себя и все­гда бро­саю­щий­ся из сто­ро­ны в сто­ро­ну. Я ска­зал «мно­гие», — нет, почти что все. Нет таких, чтобы день ото дня не меня­ли и замыс­лы, и жела­ния: то хочет­ся иметь жену, то любов­ни­цу; то меч­та­ют цар­ст­во­вать, то ста­ра­ют­ся быть услуж­ли­вей раба; то наду­ва­ют­ся до того, что все их нена­видят, то сжи­ма­ют­ся и ста­но­вят­ся ниже тех, что лежат на зем­ле; день­ги то швы­ря­ют, то гре­бут. (22) Этим-то изоб­ли­ча­ет­ся без­рас­суд­ство души: каж­дый раз она дру­гая, непо­хо­жая на себя, — а ниче­го позор­ней, по-мое­му, нет. Поверь мне, вели­кое дело — играть все­гда одну роль. Но никто, кро­ме муд­ре­ца, это­го не дела­ет; все про­чие мно­го­ли­ки. То мы пока­жем­ся тебе береж­ли­вы­ми и сте­пен­ны­ми, то рас­то­чи­тель­ны­ми и тще­слав­ны­ми. Мы то и дело меня­ем личи­ны и берем про­ти­во­по­лож­ную той, какую сбро­си­ли. Так потре­буй от себя одно­го: каким ты пока­зал себя вна­ча­ле, таким оста­вай­ся до кон­ца. Сде­лай так, чтобы тебя хва­ли­ли, а не смо­жешь — так хоть чтобы узна­ва­ли. А то порой о чело­ве­ке, с кото­рым виде­лись вче­ра, по пра­ву мож­но спро­сить: «Кто это?» Так мы меня­ем­ся! Будь здо­ров.