НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО CXXII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) День уже пошел на убыль и стал на шаг коро­че, одна­ко дает доволь­но про­сто­ра тем, кто, так ска­зать, вста­ет вме­сте с ним; еще доб­рей и щед­рее он к тем, кто дожи­да­ет­ся его и видит пер­вый луч. И стыд­но тому, кто лежит в полу­сне, когда солн­це высо­ко, чье бодр­ст­во­ва­нье начи­на­ет­ся в пол­день, — да и это для мно­гих все рав­но что встать до рас­све­та. (2) Есть и такие, что пре­вра­ща­ют ночь в день и под­ни­ма­ют отя­желев­шие от вче­раш­не­го хме­ля веки не рань­ше, чем при­бли­зит­ся тьма. Гово­рят, что у тех, кого при­ро­да, по сло­вам Вер­ги­лия, посе­ли­ла под наши­ми кра­я­ми, пере­вер­нув вниз голо­вой,

И такой же порядок у людей, у кото­рых пере­вер­ну­та не стра­на, а жизнь. Есть и в нашем горо­де анти­по­ды, кото­рые, как гово­рит Марк Катон², «не вида­ли ни вос­хо­да, ни зака­та». (3) Неуже­ли, по-тво­е­му, зна­ют, как надо жить, не знаю­щие, когда жить? И они еще боят­ся смер­ти, после того как погреб­ли себя зажи­во, зло­ве­щие, слов­но ноч­ные пти­цы! Пусть про­во­дят ночи за вином, сре­ди бла­го­во­ний, пусть корота­ют вре­мя извра­щен­но­го бде­ния за пиром из мно­же­ства пере­мен, — все рав­но они не пиру­ют, а самим себе отда­ют послед­ний долг. Впро­чем, и мерт­вых поми­на­ют днем.

А для заня­то­го делом, кля­нусь, день не быва­ет слиш­ком дол­гим! Про­длим себе жизнь! Ведь и смысл, и глав­ный при­знак ее — дея­тель­ность. Сокра­тим же хоть нена­мно­го ночь в поль­зу дня! (4) В тем­но­те дер­жат птиц, откарм­ли­вае­мых для пира, чтобы они лег­че жире­ли в непо­движ­но­сти; и так же у тех, кто в празд­но­сти поза­был обо всех упраж­не­ни­ях, лени­вое тело пухнет и в сумра­ке заплы­ва­ет жиром. Поэто­му так мерз­ки на вид тела обрек­ших себя жить в тем­но­те. Цвет их лиц подо­зри­тель­ней, чем у поблед­нев­ших от болез­ни: том­ные и рас­слаб­лен­ные, они блед­ны как мел, и плоть у них зажи­во ста­но­вит­ся как у мерт­ве­цов. Но это, я бы ска­зал, наи­мень­шая из их бед. Насколь­ко же тем­нее у них в душе! Она уста­ви­лась в себя самое, оку­тан­ная сумра­ком, и завиду­ет сле­пым. Ведь не для тем­ноты есть у нас гла­за!

(5) Ты спро­сишь, откуда такая извра­щен­ность в душах, чтобы гну­шать­ся днем и пере­но­сить всю жизнь на ночь. Все поро­ки сра­жа­ют­ся про­тив при­ро­ды, все отхо­дят от долж­но­го поряд­ка: наслаж­дать­ся всем извра­щен­ным — тако­ва цель сла­сто­лю­бия, и не толь­ко свер­нуть с пря­мо­го пути, но и отой­ти как мож­но даль­ше или пой­ти в обрат­ную сто­ро­ну. (6) А те, по-тво­е­му, живут не вопре­ки при­ро­де, кто пьет нато­щак, чтобы при­нять вино в пустые жилы, и при­сту­па­ют к еде пья­ны­ми? А этот порок, такой частый у юнцов, ста­раю­щих­ся стать силь­нее: они пьют на самом поро­ге бани, сре­ди ски­нув­ших пла­тье, и не пьют, а пьян­ст­ву­ют, чтобы потом соскаб­ли­вать пот, вызван­ный обиль­ным и горя­чим питьем? Пить же после обеда или ужи­на пошло, так дела­ют дере­вен­ские отцы семейств, не знаю­щие, что такое истин­ное наслаж­де­нье. Чистое вино при­ят­но, когда не сме­ши­ва­ет­ся с пищей и сво­бод­но рас­хо­дит­ся по жилам; опья­не­нье на пустой желудок — верх удо­воль­ст­вия. (7) Или, по-тво­е­му, живут не вопре­ки при­ро­де те, кто меня­ет­ся одеж­дой с жен­щи­на­ми? Не живут вопре­ки при­ро­де те, кто ста­ра­ет­ся, чтобы отро­че­ство бли­ста­ло и за пре­де­ла­ми долж­но­го сро­ка? Есть ли что-нибудь более жесто­кое и более жал­кое? Он нико­гда не станет муж­чи­ной, чтобы доль­ше быть утехой для муж­чи­ны! Но если ради этой гнус­но­сти у него при­шлось отнять его пол, поче­му бы не отнять и воз­раст? (8) А раз­ве не живут вопре­ки при­ро­де те, что хотят роз сре­ди зимы, кто с помо­щью горя­чей воды лов­ко созда­ет под­лож­ное теп­ло и в сту­жу выра­щи­ва­ет лилию, весен­ний цве­ток? Раз­ве не вопре­ки при­ро­де живут насаж­даю­щие на баш­нях пло­до­вые сады? У кого на кры­шах домов и выш­ках колы­шут­ся леса, пустив кор­ни там, докуда они едва ли дорос­ли бы вер­ши­на­ми? Не живут ли вопре­ки при­ро­де и те, кто закла­ды­ва­ет осно­ва­ния бань сре­ди моря и пола­га­ет, что их купа­нье недо­ста­точ­но изыс­кан­но, если в стен­ки горя­че­го бас­сей­на не бьют вол­на­ми бури? (9) Одна­жды начав­ши желать того, что про­тив­но заведен­но­му при­ро­дой поряд­ку, под конец совсем от него отхо­дят. Све­та­ет; пора спать? Все затих­ло; теперь зай­мем­ся упраж­не­нья­ми, отпра­вим­ся гулять, позав­тра­ка­ем! Бли­зит­ся рас­свет; вре­мя ужи­нать! Нель­зя делать так же, как весь народ: идти в жиз­ни прото­рен­ным путем и пошло и низ­ко! Долой день для всех! У нас будет свое осо­бое утро.

(10) Они для меня все рав­но что мерт­ве­цы: раз­ве жизнь при факе­лах и све­чах — не те же похо­ро­ны, и вдо­ба­вок преж­девре­мен­ные? Я пом­ню мно­гих, кото­рые в одну и ту же пору жили так, и сре­ди них — Ати­лия Буту, быв­ше­го пре­то­ра; когда он рас­тра­тил огром­ное состо­я­ние и при­знал­ся Тибе­рию, что обед­нел, тот ска­зал: «Позд­но же ты проснул­ся!» (11) Мон­тан Юлий³, снос­ный поэт, извест­ный друж­бой с Тибе­ри­ем и ее охлаж­де­ни­ем, читал перед слу­ша­те­ля­ми поэ­му. Он очень любил сло­ва «вос­ход» и «закат», всюду совал их. Когда кто-то, рас­сер­див­шись на читав­ше­го весь день, отка­зы­вал­ся впредь ходить на его чте­ния, Нат­та Пина­рий⁴ ска­зал: «А у меня не будет луч­ше­го слу­чая пока­зать мою щед­рость, и я готов слу­шать его с вос­хо­да до зака­та». (12) И когда Мон­тан про­из­нес такие сти­хи:

Вар, рим­ский всад­ник из окру­же­ния Мар­ка Вини­ция⁵, ловец хоро­ших обедов, кото­рые он зара­ба­ты­вал зло­язы­чьем, вос­клик­нул: «Бута дре­мать начи­на­ет!» (13) А потом, когда Мон­тан про­чи­тал:

тот же Вар ска­зал: «Что он гово­рит? Уже ночь? Пой­ду при­вет­ст­во­вать Буту!» Эта его вывер­ну­тая наизнан­ку жизнь была извест­на всем и каж­до­му, хотя в то вре­мя, повто­ряю, мно­гие жили как он.

(14) А при­чи­на это­му — не какая-то осо­бая при­ят­ность, кото­рую неко­то­рые нахо­дят в ночи, а непри­язнь ко все­му обще­при­ня­то­му; вдо­ба­вок, нечи­стой сове­сти свет в тягость; и еще, кто и жела­ет и пре­зи­ра­ет все смот­ря по тому, доро­го или деше­во оно куп­ле­но, те совсем уж гну­ша­ют­ся; даро­вым све­том. Далее, люби­те­ли удо­воль­ст­вий хотят, чтобы, пока они живы, их жизнь ста­ла пред­ме­том общих тол­ков, и если о них мол­чат, они пола­га­ют, что ста­ра­ют­ся впу­стую. Им пло­хо каж­дый раз, когда мол­ва не заме­тит како­го-нибудь их поступ­ка. Мно­гие про­еда­ют иму­ще­ство, у мно­гих есть любов­ни­цы, и чтобы твое имя не зате­ря­лось сре­ди всех, мало рос­кош­ни­чать, — нуж­но сде­лать что-нибудь осо­бен­ное. В горо­де, где все так заня­ты, о про­стом бес­пут­стве не заго­во­рят. (15) Я слы­шал, как Педон Аль­би­но­ван⁶, ост­ро­ум­ней­ший рас­сказ­чик, вспо­ми­нал о Спу­рии Папи­нии, чей дом сто­ял ниже его дома: «Слы­шу в третьем часу ночи уда­ры бичей; спра­ши­ваю, что он дела­ет, отве­ча­ют: ведет рас­че­ты. В шестом часу ночи слы­шу: силь­ней­ший вопль; спра­ши­ваю, что это; отве­ча­ют: про­бу­ет голос. В вось­мом часу ночи спра­ши­ваю, что зна­чит этот стук колес; отправ­ля­ет­ся на про­гул­ку, — отве­ча­ют мне. (16) Перед рас­све­том — бегот­ня, зовут слуг, вино­чер­пии и пова­ра суе­тят­ся. Спра­ши­ваю, что такое? Гово­рят, что вышел из бани, потре­бо­вал медо­во­го питья и пол­бя­ной похлеб­ки». — А на вопрос: «Что же, обед зани­мал у него весь день?» — был ответ: «Ничуть не быва­ло: жил он очень уме­рен­но, и если что и тра­тил, так толь­ко ночи». А тем, кто назы­вал это­го чело­ве­ка жад­ным и ска­ред­ным, Педон гово­рил: «Може­те еще назвать его ноч­ным зве­рем». (17) Ты не дол­жен удив­лять­ся, обна­ру­жив у поро­ков столь стран­ные чер­ты: поро­ки бес­чис­лен­ны и мно­го­ли­ки, уста­но­вить их раз­но­вид­но­сти невоз­мож­но. Пря­мой путь один, околь­ных мно­го, и они еще пет­ля­ют то так, то этак. То же самое и нра­вы людей: кто сле­ду­ет при­ро­де, у тех нрав почти оди­на­ков, — покла­ди­стый и сво­бод­ный; а у извра­щен­ных нра­вы не схо­жи ни меж­ду собою, ни с нра­ва­ми всех про­чих. (18) Но глав­ная при­чи­на этой болез­ни, по-мое­му, в том, что они гну­ша­ют­ся обще­при­ня­тым обра­зом жиз­ни. Как отли­ча­ют­ся они от всех и одеж­дой, и изыс­кан­но­стью обедов, и изя­ще­ст­вом пово­зок, так же они хотят выде­лять­ся и выбо­ром вре­ме­ни. Кто гре­ха­ми доби­ва­ет­ся дур­ной сла­вы как награ­ды, тому обыч­ные гре­хи не нуж­ны. А ее-то и ищут все, кто, так ска­зать, живет наобо­рот. (19) Вот поче­му, Луци­лий, нам и нуж­но дер­жать­ся доро­ги, ука­зан­ной при­ро­дой, и с нее не укло­нять­ся. Тем, кто идет ею, все лег­ко и про­сто; кто ста­ра­ет­ся идти в обрат­ную сто­ро­ну, для тех жить — все рав­но что гре­сти про­тив тече­ния. Будь здо­ров.