Сравнительные жизнеописания

Алкивиад

1. Род Алки­ви­а­да обыч­но воз­во­дят к Эври­са­ку, сыну Аян­та; по мате­ри же — Дино­ма­хе, доче­ри Мегак­ла — он при­над­ле­жит к алк­мео­нидам. Его отец, Кли­ний, сна­рядив на соб­ст­вен­ные сред­ства три­е­ру, отли­чил­ся в мор­ском бою у Арте­ми­сия. Он погиб в сра­же­нии с бео­тий­ца­ми при Коро­нее, и опе­ку над Алки­ви­а­дом взя­ли его роди­чи — Перикл и Ари­фрон, сыно­вья Ксан­тип­па. Не без осно­ва­ния утвер­жда­ют, что сла­ве Алки­ви­а­да нема­ло спо­соб­ст­во­ва­ли любовь и рас­по­ло­же­ние к нему Сокра­та. И в самом деле, вот зна­ме­ни­тые его совре­мен­ни­ки — Никий, Демо­сфен, Ламах, Фор­ми­он, Фра­си­бул, Фера­мен — мы нигде не встре­ча­ем даже име­ни мате­ри хотя бы одно­го из них, а меж­ду тем нам извест­но, что кор­ми­ли­цей Алки­ви­а­да была лако­нян­ка по име­ни Амик­ла, а настав­ни­ком — Зопир. Пер­вое сооб­ща­ет Анти­сфен, вто­рое — Пла­тон¹.

О кра­со­те Алки­ви­а­да нет, пожа­луй, нуж­ды гово­рить осо­бо; заме­тим толь­ко, что все­гда, во вся­кую пору его жиз­ни, она была в пол­ном цве­те, сооб­щая маль­чи­ку, юно­ше, а затем взрос­ло­му мужу пре­лесть и оба­я­ние. Не то, чтобы, как утвер­ждал Эври­пид², все пре­крас­ное было пре­крас­но и осе­нью, но в при­ме­не­нии к Алки­ви­а­ду и немно­гим дру­гим это ока­за­лось вер­ным бла­го­да­ря счаст­ли­во­му сло­же­нию и кре­по­сти тела. Гово­рят, ему была на поль­зу даже кар­та­вость, при­да­вав­шая убеди­тель­ность и ред­кое изя­ще­ство непри­нуж­ден­ным речам. Об этой кар­та­во­сти упо­ми­на­ет и Ари­сто­фан³ в сти­хах, осме­и­ваю­щих Фео­ра:

И Архипп, насме­ха­ясь над сыном Алки­ви­а­да, вос­кли­ца­ет: «Вот он идет, этот нежен­ка, воло­ча по зем­ле гима­тий, и, чтобы как мож­но более похо­дить на отца,

2. В его поведе­нии и нра­ве было очень мно­го раз­но­род­но­го и пере­мен­чи­во­го, что, впро­чем, вполне есте­ствен­но для чело­ве­ка такой высо­кой и бога­той пре­врат­но­стя­ми судь­бы. Но сре­ди мно­гих при­су­щих ему от при­ро­ды горя­чих стра­стей самой пыл­кой была жаж­да пер­вен­ства и победы, и это явст­ву­ет уже из рас­ска­зов о его дет­ских летах. Одна­жды во вре­мя борь­бы он был бли­зок к пора­же­нию и, чтобы не упасть, при­тя­нул ко рту руки про­тив­ни­ка и осы­пал их уку­са­ми. Тот осла­бил хват­ку и крик­нул: «Эй, Алки­ви­ад, ты куса­ешь­ся, как баба!» — «Нет, — воз­ра­зил Алки­ви­ад, — как лев!» В дру­гой раз, еще совсем малы­шом, он играл в баб­ки в каком-то тес­ном пере­ул­ке, и когда оче­редь бро­сать кости дошла до него, подъ­е­ха­ла тяже­ло гру­жен­ная теле­га. Сна­ча­ла маль­чик попро­сил воз­ни­цу немно­го обо­ждать — баб­ки-де долж­ны упасть как раз на пути теле­ги, — но гру­бый муж­лан не обра­тил вни­ма­ния на его сло­ва и про­дол­жал пого­нять лоша­дей, и тогда осталь­ные дети рас­сту­пи­лись, Алки­ви­ад же бро­сил­ся нич­ком перед самой теле­гой и, вытя­нув­шись попе­рек доро­ги, крик­нул воз­ни­це: «Теперь езжай, коли хочешь!» Тот в испу­ге оса­дил назад, а осталь­ные участ­ни­ки этой сце­ны, опра­вив­шись от изум­ле­ния, с гром­ки­ми кри­ка­ми бро­си­лись к Алки­ви­а­ду.

При­сту­пив к уче­нию, он вни­ма­тель­но и при­леж­но слу­шал всех сво­их настав­ни­ков и толь­ко играть на флей­те отка­зал­ся, счи­тая это искус­ство низ­мен­ным и жал­ким: плектр⁴ и лира, гово­рил он, нисколь­ко не иска­жа­ют обли­ка, подо­баю­ще­го сво­бод­но­му чело­ве­ку, меж тем как, если дуешь в отвер­стия флейт, твое лицо ста­но­вит­ся почти неузна­вае­мо даже для близ­ких дру­зей. Кро­ме того, играя на лире, ей вто­рят сло­вом или пес­ней, флей­та же заты­ка­ет рот, заграж­да­ет путь голо­су и речи. «А пото­му, — заклю­чал Алки­ви­ад, — пусть уж игра­ют на флей­те дети фиван­цев⁵. Гово­рить они все рав­но не уме­ют. Нами же, афи­ня­на­ми, как гово­рят наши отцы, пред­во­ди­тель­ст­ву­ет Афи­на, и покро­ви­тель наш — Апол­лон; но пер­вая бро­си­ла флей­ту, а вто­рой содрал с флей­ти­ста кожу»⁶. Так, мешая шут­ки с настой­чи­вы­ми уве­ща­ни­я­ми, он и сам не зани­мал­ся и дру­гих отвра­щал от заня­тий, ибо мне­ние, что Алки­ви­ад прав, пре­зи­рая флей­ту и изде­ва­ясь над теми, кто учит­ся на ней играть, быст­ро укре­пи­лось сре­ди детей. С тех пор игра на флей­те была реши­тель­но исклю­че­на из чис­ла заня­тий, при­ли­че­ст­ву­ю­щих сво­бод­ным граж­да­нам, и навсе­гда опо­зо­ре­на.

3. Поно­ся Алки­ви­а­да, Анти­фонт пишет, что маль­чи­ком он убе­жал из дома к одно­му из сво­их любов­ни­ков, неко­е­му Демо­кра­ту. Ари­фрон был уже готов пуб­лич­но отка­зать­ся от вос­пи­тан­ни­ка, но его отго­во­рил Перикл, ска­зав­ши так: «Если маль­чик погиб, то бла­го­да­ря тво­е­му изве­ще­нию это откро­ет­ся на день рань­ше, и толь­ко, но если он жив — вся его даль­ней­шая жизнь погиб­ла». Тот же Анти­фонт утвер­жда­ет, буд­то в пале­ст­ре Сибир­тия Алки­ви­ад уда­ром пал­ки убил одно­го из сво­их сопро­вож­даю­щих. Не сле­ду­ет, одна­ко, верить всей этой хуле, исхо­дя­щей от вра­га, кото­рый нима­ло не скры­вал сво­ей нена­ви­сти к Алки­ви­а­ду.

4. Целая тол­па знат­ных афи­нян окру­жа­ла Алки­ви­а­да, ходи­ла за ним по пятам, пред­у­преж­да­ла все его жела­ния, и никто не сомне­вал­ся в том, что при­вле­ка­ет их лишь уди­ви­тель­ная кра­сота маль­чи­ка, но любовь Сокра­та была надеж­ным свиде­тель­ст­вом его доб­рых при­род­ных качеств, кото­рые фило­соф усмат­ри­вал и раз­ли­чал под покро­вом внеш­ней пре­ле­сти; опа­са­ясь его богат­ства и высо­ко­го поло­же­ния, а так­же бес­чис­лен­ной тол­пы сограж­дан, чуже­зем­цев и союз­ни­ков, осы­пав­ших под­рост­ка лестью и зна­ка­ми вни­ма­ния, он ста­рал­ся, насколь­ко мог, огра­дить его от опас­но­стей, как бере­гут рас­те­ние в цве­ту, дабы оно не поте­ря­ло свой плод и не зачах­ло. Ведь нет чело­ве­ка, кото­ро­го судь­ба окру­жи­ла бы настоль­ко проч­ною и высо­кой огра­дою так назы­вае­мых благ, чтобы он стал вовсе недо­сту­пен для фило­со­фии и неуяз­вим для откро­вен­ных, боль­но жаля­щих слов; так и Алки­ви­ад, с самых ран­них лет изба­ло­ван­ный и как бы замкну­тый в кру­гу людей, кото­рые иска­ли толь­ко его бла­го­склон­но­сти и не дава­ли при­слу­шать­ся к сло­вам настав­ни­ка и вос­пи­та­те­ля, все же бла­го­да­ря врож­ден­ным сво­им каче­ствам узнал Сокра­та и сбли­зил­ся с ним, отда­лив­шись от бога­тых и знат­ных влюб­лен­ных. Они быст­ро подру­жи­лись, и когда он услы­шал речи Сокра­та — речи не любов­ни­ка, жаж­ду­ще­го недо­стой­ных мужа наслаж­де­ний, домо­гаю­ще­го­ся поце­лу­ев и ласк, но обли­чи­те­ля, бичу­ю­ще­го его испор­чен­ность и пустую, глу­пую спесь,

В дея­тель­но­сти Сокра­та Алки­ви­ад видел под­лин­ное слу­же­ние богам, направ­лен­ное к попе­че­нию о моло­де­жи и ее спа­се­нию; он пре­зи­рал само­го себя и вос­хи­щал­ся учи­те­лем, испы­ты­вал горя­чую бла­го­дар­ность за его доб­ро­же­ла­тель­ство и бла­го­го­вей­ный стыд пред его доб­ро­де­те­лью, и мало-пома­лу создал для себя образ люб­ви, кото­рый Пла­тон назы­ва­ет «разде­лен­ной любо­вью»⁸, так что все толь­ко диву дава­лись, глядя, как он обеда­ет с Сокра­том, вме­сте с ним упраж­ня­ет­ся в борь­бе, живет в одной с ним палат­ке, с осталь­ны­ми же влюб­лен­ны­ми резок и непри­вет­лив, а с неко­то­ры­ми и вызы­ваю­ще груб. Один из них, Анит, сын Анте­ми­о­на, как-то раз, при­ни­мая каких-то чуже­зем­цев, при­гла­сил на пир и Алки­ви­а­да. При­гла­ше­ние Алки­ви­ад отверг и, остав­шись у себя, пил с дру­зья­ми; когда же все захме­ле­ли, то шум­ной вата­гой отпра­ви­лись к Ани­ту. Алки­ви­ад оста­но­вил­ся в две­рях залы, оки­нул взо­ром сто­лы, устав­лен­ные сереб­ря­ны­ми и золоты­ми куб­ка­ми, и при­ка­зал рабам забрать поло­ви­ну утва­ри и отне­сти к нему домой, но вой­ти не удо­сто­ил и, рас­по­рядив­шись подоб­ным обра­зом, уда­лил­ся. Чуже­стран­цы воз­му­щен­но закри­ча­ли, что Алки­ви­ад-де наг­ло оскор­бил хозя­и­на. «Напро­тив, — воз­ра­зил Анит, — он обна­ру­жил сдер­жан­ность и снис­хо­ди­тель­ность: ведь он оста­вил нам эту поло­ви­ну, меж тем как мог забрать все».

5. Так же обхо­дил­ся Алки­ви­ад и со все­ми про­чи­ми влюб­лен­ны­ми, сде­лав исклю­че­ние лишь для одно­го мет­эка⁹, кото­рый как рас­ска­зы­ва­ют, был небо­гат, но про­дал все, что имел, собрал сто ста­те­ров и при­нес день­ги Алки­ви­а­ду, умо­ляя взять этот пода­рок. Тот был польщен, засме­ял­ся и при­гла­сил щед­ро­го дая­те­ля к обеду. Радуш­но встре­тив его и уго­стив, Алки­ви­ад вер­нул ему день­ги, а затем велел при­нять назав­тра уча­стие в тор­гах, с тем чтобы непре­мен­но взять на откуп обще­ст­вен­ные нало­ги, одер­жав верх над осталь­ны­ми откуп­щи­ка­ми. Мет­эк про­сил уво­лить его от тако­го пору­че­ния, ссы­ла­ясь на то, что откуп будет сто­ить мно­го талан­тов, но Алки­ви­ад (у кото­ро­го были какие-то свои сче­ты с откуп­щи­ка­ми) при­гро­зил высечь его плетьми, если тот не под­чи­нит­ся. И вот утром мет­эк явил­ся на пло­щадь и пред­ло­жил на один талант боль­ше про­тив обыч­ной цены. Откуп­щи­ки при­шли в ярость и, сго­во­рив­шись, потре­бо­ва­ли, чтобы тот назвал пору­чи­те­ля, — в пол­ной уве­рен­но­сти, что тако­во­го ему не най­ти. Встре­во­жен­ный и рас­те­рян­ный он уже готов был отсту­пить­ся, как вдруг под­нял­ся Алки­ви­ад и крик­нул архон­там изда­ли: «Пиши­те меня! Это мой друг, и я за него пору­чусь». Откуп­щи­ки пере­пу­га­лись не на шут­ку: они при­вык­ли покры­вать задол­жен­ность по преды­ду­щей арен­де дохо­да­ми с после­дую­щей и теперь не зна­ли, как вый­ти из затруд­не­ния. Они ста­ли про­сить мет­эка сжа­лить­ся над ними и пред­ла­га­ли ему денег; Алки­ви­ад не поз­во­лил взять мень­ше талан­та, но, когда эта сум­ма была вне­се­на, велел отка­зать­ся от отку­па. Вот какую услу­гу ока­зал ему Алки­ви­ад.

6. Хотя у Сокра­та было мно­го силь­ных сопер­ни­ков, вре­ме­на­ми он креп­ко дер­жал Алки­ви­а­да в руках, воздей­ст­вуя на при­су­щие ему от рож­де­ния доб­рые каче­ства — тро­гая сво­и­ми сло­ва­ми его душу, над­ры­вая серд­це, истор­гая из глаз сле­зы; но слу­ча­лось и так, что маль­чик, под­дав­шись на уго­во­ры льсте­цов, сулив­ших ему все­воз­мож­ные удо­воль­ст­вия, усколь­зал от учи­те­ля, и тогда тот гонял­ся за ним, точь-в-точь как за бег­лым рабом, ибо одно­го лишь Сокра­та Алки­ви­ад и сты­дил­ся и боял­ся, всех про­чих не ста­вя ни во что. Вот поче­му Кле­анф и гово­рил, что Сократ дер­жал сво­его воз­люб­лен­но­го за уши, остав­ляя сопер­ни­кам нема­ло удоб­ных для захва­та мест, кото­рые ему само­му недо­ступ­ны, — чре­во, срам, глот­ку… Алки­ви­ад же, бес­спор­но, был падок до наслаж­де­ний, как мож­но судить хотя бы по сло­вам Фукидида¹⁰ о бес­чин­ствах и изли­ше­ствах в его обра­зе жиз­ни. Но еще более раз­жи­га­ли соблаз­ни­те­ли его често­лю­бие и тще­сла­вие, рань­ше сро­ка ста­ра­лись про­будить вкус к вели­ким начи­на­ни­ям и без умол­ку твер­ди­ли, что сто­ит ему взять­ся за государ­ст­вен­ные дела, как он разом не толь­ко затмит всех про­чих вое­на­чаль­ни­ков и народ­ных любим­цев, но и само­го Перик­ла пре­взой­дет могу­ще­ст­вом и сла­вою сре­ди гре­ков. Впро­чем, желе­зо, раз­мяг­чен­ное в пла­ме­ни, на холо­де вновь твер­де­ет, и все части­цы его соби­ра­ют­ся воеди­но; так и Сократ, едва толь­ко брал под над­зор раздув­ше­го­ся от удо­воль­ст­вий и чван­ства Алки­ви­а­да, — тут же слов­но бы сжи­мал его и стис­ки­вал сво­и­ми реча­ми, делал роб­ким и сми­рен­ным, втол­ко­вы­вая, как он еще далек от под­лин­ной доб­ле­сти.

7. Уже вый­дя из дет­ско­го воз­рас­та, Алки­ви­ад явил­ся одна­жды к учи­те­лю грам­ма­ти­ки и попро­сил сочи­не­ния Гоме­ра. Тот отве­тил, что Гоме­ра у него нет, тогда Алки­ви­ад уда­рил его кула­ком и ушел. Дру­гой учи­тель заявил, что у него есть Гомер, исправ­лен­ный им самим. «Поче­му же тогда ты все­го-навсе­го учишь гра­мо­те, коли спо­со­бен поправ­лять Гоме­ра? — вос­клик­нул Алки­ви­ад. — Поче­му не вос­пи­ты­ва­ешь моло­дежь?»

Он хотел повидать­ся с Пери­к­лом и при­шел к две­рям его дома. Ему отве­ти­ли, что хозя­и­ну недо­суг, что он раз­мыш­ля­ет над отче­том, кото­рый дол­жен будет дать афи­ня­нам, и, ухо­дя, Алки­ви­ад заме­тил: «А не луч­ше ли было бы ему поду­мать о том, как вооб­ще не давать отче­тов?»

Еще под­рост­ком он участ­во­вал в похо­де на Поти­дею, и его сосе­дом в палат­ке и в строю был Сократ. В одной жар­кой схват­ке оба сра­жа­лись с отмен­ным муже­ст­вом, но Алки­ви­ад был ранен, и тогда Сократ при­крыл его сво­им телом, отра­зил напа­дав­ших и таким обра­зом спас от вра­гов и само­го Алки­ви­а­да и его ору­жие. Это было вполне оче­вид­но для каж­до­го, и Сокра­ту по всей спра­вед­ли­во­сти при­чи­та­лась награ­да за храб­рость. Но ока­за­лось, что вое­на­чаль­ни­ки, из ува­же­ния к знат­но­му роду Алки­ви­а­да, хотят при­судить почет­ный дар ему, и Сократ, кото­рый все­гда ста­рал­ся умно­жить в юно­ше жаж­ду доб­рой сла­вы, пер­вым выска­зал­ся в его поль­зу, пред­ло­жив награ­дить его вен­ком и пол­ным доспе­хом. Мно­го спу­стя, после бит­вы при Делии, когда афи­няне обра­ти­лись в бег­ство, Алки­ви­ад, вер­хом на коне, заме­тил Сокра­та, отсту­пав­ше­го с несколь­ки­ми това­ри­ща­ми пеш­ком, и не про­ска­кал мимо, но поехал рядом, защи­щая его, хотя непри­я­тель жесто­ко тес­нил отхо­див­ших, про­из­во­дя в их рядах тяже­лые опу­сто­ше­ния. Впро­чем, это слу­чи­лось мно­го поз­же.

8. Как-то раз Алки­ви­ад уда­рил Гип­по­ни­ка, отца Кал­лия, — мужа родо­ви­то­го и бога­то­го, а пото­му поль­зо­вав­ше­го­ся боль­шим вли­я­ни­ем и гром­кою сла­вой, — уда­рил не со зла и не повздо­рив­ши с ним, а про­сто для поте­хи, по уго­во­ру с при­я­те­ля­ми. Слух об этой наг­лой выход­ке рас­про­стра­нил­ся по горо­ду и, разу­ме­ет­ся, был встре­чен все­об­щим него­до­ва­ни­ем, Алки­ви­ад же, едва рас­све­ло, при­шел к дому Гип­по­ни­ка, посту­чал­ся, пред­стал перед хозя­и­ном и, сбро­сив с плеч гима­тий, пре­дал себя в его руки, чтобы само­му пре­тер­петь побои и поне­сти заслу­жен­ную кару. Гип­по­ник про­стил его и забыл обиду, а впо­след­ст­вии даже отдал ему в жены свою дочь Гип­па­ре­ту. Впро­чем, неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то не Гип­по­ник, а его сын Кал­лий выдал за Алки­ви­а­да Гип­па­ре­ту с при­да­ным в десять талан­тов. Затем, когда она роди­ла, Алки­ви­ад яко­бы потре­бо­вал еще десять, утвер­ждая, буд­то таков был уго­вор на тот слу­чай, если появят­ся дети. Тогда Кал­лий, стра­шась поку­ше­ний на свое иму­ще­ство, объ­явил в Народ­ном собра­нии, что заве­ща­ет дом и все доб­ро наро­ду, если умрет, не оста­вив потом­ства. Гип­па­ре­та была послуш­ной и любя­щей женой, но, стра­дая от того, что муж позо­рил их брак сожи­тель­ст­вом с гете­ра­ми из чуже­зе­мок и афи­ня­нок, она поки­ну­ла его дом и ушла к бра­ту. Алки­ви­а­да это нисколь­ко не оза­бо­ти­ло, и он про­дол­жал жить в свое удо­воль­ст­вие. Пись­мо о раз­во­де супру­га долж­на была подать архон­ту не через вто­рое лицо, а соб­ст­вен­но­руч­но, и когда, пови­ну­ясь зако­ну, она уже пода­ва­ла тре­бо­ва­ние, явил­ся Алки­ви­ад, вне­зап­но схва­тил ее и понес через всю пло­щадь домой, при­чем никто не посмел всту­пить­ся и вырвать жен­щи­ну из его рук. Гип­па­ре­та оста­ва­лась с мужем вплоть до самой смер­ти, а умер­ла она вско­ре после отъ­езда Алки­ви­а­да в Эфес. При­ме­нен­ное им наси­лие никто не счел ни про­ти­во­за­кон­ным, ни бес­че­ло­веч­ным: по-види­мо­му, закон для того и при­во­дит в обще­ст­вен­ное место жен­щи­ну, покидаю­щую сво­его супру­га, чтобы пре­до­ста­вить послед­не­му воз­мож­ность всту­пить с ней в пере­го­во­ры и попы­тать­ся удер­жать ее.

9. У Алки­ви­а­да была соба­ка, уди­ви­тель­но кра­си­вая, кото­рая обо­шлась ему в семь­де­сят мин, и он при­ка­зал обру­бить ей хвост, слу­жив­ший живот­но­му глав­ным укра­ше­ни­ем. Дру­зья были недо­воль­ны его поступ­ком и рас­ска­зы­ва­ли Алки­ви­а­ду, что все жале­ют соба­ку и бра­нят хозя­и­на, но тот лишь улыб­нул­ся в ответ и ска­зал: «Что ж, все скла­ды­ва­ет­ся так, как я хочу. А хочу я, чтобы афи­няне бол­та­ли имен­но об этом, — ина­че как бы они не ска­за­ли обо мне чего-нибудь поху­же!».

10. Гово­рят, что впер­вые он высту­пил перед наро­дом по пово­ду доб­ро­воль­ных пожерт­во­ва­ний — высту­пил нена­ро­ком, без под­готов­ки: идя как-то сво­ей доро­гой, он услы­шал шум, осве­до­мил­ся о при­чине и, узнав, что граж­дане вно­сят пожерт­во­ва­ния, подо­шел и тоже сде­лал взнос. Услы­шав руко­плес­ка­ния и одоб­ри­тель­ные кри­ки, он от радо­сти забыл о пере­пе­ле, кото­ро­го дер­жал под полою гима­тия. Увидев, как пере­пу­ган­ная пти­ца пусти­лась нау­тек, афи­няне закри­ча­ли еще гром­че, а мно­гие вско­чи­ли со сво­их мест, бро­си­лись вдо­гон­ку, и корм­чий Антиох, пой­мав ее, вер­нул Алки­ви­а­ду, кото­рый с тех пор неиз­мен­но питал самые дру­же­ские чув­ства к это­му чело­ве­ку.

Хотя про­ис­хож­де­ние, богат­ство, выка­зан­ное в бит­вах муже­ство, под­держ­ка мно­го­чис­лен­ных дру­зей и род­ст­вен­ни­ков откры­ва­ли ему широ­кий доступ к государ­ст­вен­ным делам, Алки­ви­ад пред­по­чи­тал, чтобы вли­я­ние его в наро­де осно­вы­ва­лось преж­де все­го на при­су­щем ему даре сло­ва. А что он был мастер гово­рить, об этом свиде­тель­ст­ву­ют и коми­ки, и вели­чай­ший из ора­то­ров¹¹, кото­рый в речи про­тив Мидия заме­ча­ет, что Алки­ви­ад, кро­ме всех сво­их про­чих досто­инств, был еще и на ред­кость крас­но­ре­чив. Если же верить Фео­фра­с­ту, чело­ве­ку чрез­вы­чай­но широ­кой начи­тан­но­сти и само­му осно­ва­тель­но­му зна­то­ку исто­рии сре­ди фило­со­фов, Алки­ви­а­ду не было рав­ных в уме­нии разыс­кать и обду­мать пред­мет речи, но если при­хо­ди­лось выбрать, не толь­ко что, но и как сле­ду­ет гово­рить, в каких сло­вах и выра­же­ни­ях, он часто испы­ты­вал неодо­ли­мые труд­но­сти, сби­вал­ся, оста­нав­ли­вал­ся посреди фра­зы и мол­чал, упу­стив нуж­ное сло­во и ста­ра­ясь сно­ва его пой­мать.

11. Его конюш­ни поль­зо­ва­лись широ­кой извест­но­стью, преж­де все­го бла­го­да­ря чис­лу колес­ниц, кото­рые он выстав­лял на играх: и в самом деле ни один царь, ни одно част­ное лицо — никто, кро­ме него, нико­гда не при­сы­лал в Олим­пию семи колес­ниц. И он не толь­ко победил, но занял, как сооб­ща­ет Фукидид¹², и вто­рое место, и чет­вер­тое (а по сло­вам Эври­пида — третье), блес­ком и сла­вою пре­взой­дя все, что спо­соб­ны были при­не­сти эти состя­за­ния. В песне Эври­пида ска­за­но так: «Тебя хочу вос­петь, о сын Кли­ния! Победа пре­крас­на. Но несрав­нен­но пре­крас­нее то, что выпа­ло тебе, един­ст­вен­но­му сре­ди всех элли­нов: прий­ти на колес­ни­це пер­вым, прий­ти вто­рым и третьим, стя­жать успех без труда и, с увен­чан­ным оли­вою челом, два­жды услы­шать свое имя в устах гро­мо­глас­но­го гла­ша­тая».

12. Этот блеск сде­ла­ли еще более ярким поче­сти^[1], кото­рые напе­ре­бой ока­зы­ва­ли Алки­ви­а­ду раз­ные горо­да. Эфе­сяне поста­ви­ли ему бога­то убран­ную палат­ку, город хиос­цев дал корм для лоша­дей и мно­же­ство жерт­вен­ных живот­ных, лес­бос­цы — вино и дру­гие при­па­сы для его щед­рых пиров. Впро­чем, кле­ве­та, а быть может, и соб­ст­вен­ное его зло­нра­вие послу­жи­ли при­чи­ной бес­ко­неч­ных пере­судов вокруг этих поче­стей. Рас­ска­зы­ва­ют, что жил в Афи­нах некий Дио­мед, чело­век вполне порядоч­ный и друг Алки­ви­а­да. Ему очень хоте­лось одер­жать победу на Олим­пий­ских играх, и вот, слы­ша мно­го хоро­ше­го о колес­ни­це, при­над­ле­жав­шей горо­ду Арго­су, и зная, что к Алки­ви­а­ду отно­сят­ся там с боль­шим ува­же­ни­ем и что у него нема­ло при­я­те­лей сре­ди аргос­цев, он упро­сил его купить эту колес­ни­цу. Купить-то Алки­ви­ад ее купил, но запи­сал на себя, пре­до­ста­вив Дио­меду сколь­ко угод­но воз­му­щать­ся и при­зы­вать в свиде­те­ли богов и людей. Кажет­ся, дело дошло до суда; во вся­ком слу­чае у Исо­кра­та¹³ есть речь об упряж­ке в защи­ту сына Алки­ви­а­да, толь­ко истец назван не Дио­медом, а Тиси­ем.

13. Итак, еще совсем юным всту­пив на попри­ще государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, Алки­ви­ад сра­зу же взял верх над все­ми про­чи­ми иска­те­ля­ми народ­ной бла­го­склон­но­сти, и лишь Феак, сын Эра­си­стра­та, и Никий, сын Нике­ра­та, были в состо­я­нии с ним бороть­ся, — Никий, чело­век уже в летах, счи­тав­ший­ся луч­шим вое­на­чаль­ни­ком в Афи­нах, и Феак, как и сам Алки­ви­ад, толь­ко начи­нав­ший тогда при­об­ре­тать вес и вли­я­ние, отпрыск очень знат­но­го рода, во всем осталь­ном, одна­ко, в том чис­ле и в искус­стве речи, усту­пав­ший сво­е­му сопер­ни­ку. По-види­мо­му, он отли­чал­ся ско­рее обхо­ди­тель­но­стью и оба­я­ни­ем в част­ных беседах, неже­ли спо­соб­но­стью вести спо­ры на пло­ща­ди. Хоро­шо ска­зал о нем Эвпо­лид:

Сохра­ни­лась даже одна речь Феа­ка про­тив Алки­ви­а­да, где сре­ди про­че­го напи­са­но, что у себя за тра­пе­зой он вся­кий день поль­зо­вал­ся всею при­над­ле­жав­шей государ­ству золо­той и сереб­ря­ной утва­рью, пред­на­зна­чен­ной для тор­же­ст­вен­ных про­цес­сий, — так, слов­но эти мно­го­чис­лен­ные сосуды были его соб­ст­вен­ные.

Был сре­ди афи­нян некий Гипер­бол из дема Пери­те­ды, кото­рый и у Фукидида¹⁴ помя­нут недоб­рым сло­вом, и всем авто­рам комедий неиз­мен­но достав­лял пищу для злых насме­шек на теат­ре. Из пре­не­бре­же­ния доб­рою сла­вою (како­вое бес­стыд­ство и безу­мие иные даже зовут отва­гою и муже­ст­вом!) он был без­раз­ли­чен и нечув­ст­ви­те­лен к хуле; никто не испы­ты­вал к нему ни малей­ше­го рас­по­ло­же­ния, тем не менее народ часто обра­щал­ся к его услу­гам, когда хотел уни­зить и окле­ве­тать почтен­ных, ува­жае­мых людей. В ту пору афи­няне, послу­шав­шись его сове­та, наме­ре­ны были при­бег­нуть к ост­ра­киз­му, посред­ст­вом кото­ро­го они (усту­пая ско­рее чув­ству зави­сти, неже­ли стра­ха) рас­прав­ля­лись лишь с самы­ми зна­ме­ни­ты­ми и могу­ще­ст­вен­ны­ми из сво­их сограж­дан — отправ­ля­ли их в изгна­ние. И так как было совер­шен­но ясно, что кара падет на одно­го из этих тро­их, Алки­ви­ад с Ники­ем сго­во­ри­лись и, объ­еди­нив силы сво­их сто­рон­ни­ков, обра­ти­ли ост­ра­кизм про­тив само­го Гипер­бо­ла. Кое-кто, прав­да, утвер­жда­ет, буд­то Алки­ви­ад дого­во­рил­ся не с Ники­ем, а с Феа­ком и Феа­ко­во содру­же­ство при­влек на свою сто­ро­ну, чтобы изгнать Гипер­бо­ла, кото­рый отнюдь не ждал такой беды: ведь люди пороч­ные и ничтож­ные нико­гда не под­па­да­ли это­му нака­за­нию, как совер­шен­но спра­вед­ли­во заме­тил и комик Пла­тон, гово­ря о Гипер­бо­ле:

Впро­чем, сведе­ния, касаю­щи­е­ся это­го вопро­са, изло­же­ны подроб­нее в дру­гом месте¹⁵.

14. Алки­ви­а­ду оди­на­ко­во не дава­ли покоя как почет, кото­рым окру­жа­ли Никия сограж­дане, так и ува­же­ние к нему со сто­ро­ны непри­я­те­лей. В самом деле, прок­се­ном лакеде­мо­нян в Афи­нах был Алки­ви­ад, и заботу о плен­ных, захва­чен­ных при Пило­се¹⁶, взял на себя он, но так как спар­тан­цы, добив­шись мира и полу­чив назад сво­их вои­нов глав­ным обра­зом бла­го­да­ря Никию, пла­ти­ли послед­не­му горя­чей любо­вью, а по всей Гре­ции гово­ри­ли, что Перикл начал вой­ну, Никий же поло­жил ей конец, и очень часто назы­ва­ли заклю­чен­ный мир «Ники­е­вым», Алки­ви­ад места себе не нахо­дил от огор­че­ния и зави­сти и стал помыш­лять о том, как бы нару­шить усло­вия дого­во­ра. И вот, узнав, что аргос­цы нена­видят и боят­ся лакеде­мо­нян и толь­ко ищут слу­чая к отпа­де­нию, он начал с того, что тай­но вну­шил им надеж­ду на союз с Афи­на­ми и, через гон­цов всту­пив в пере­го­во­ры с пред­во­ди­те­ля­ми наро­да в Арго­се, при­звал их не падать духом, ниче­го не стра­шить­ся и не идти на уступ­ки спар­тан­цам, а обра­тить взор на афи­нян и подо­ждать, пока они оду­ма­ют­ся и рас­торг­нут мир­ное согла­ше­ние со спар­тан­ца­ми; ждать, утвер­ждал он, оста­лось недол­го. Затем, когда лакеде­мо­няне заклю­чи­ли союз с бео­тий­ца­ми и пере­да­ли афи­ня­нам Панакт не в цело­сти и поряд­ке, как обе­ща­ли, но пред­ва­ри­тель­но раз­ру­шив укреп­ле­ния, Алки­ви­ад вос­поль­зо­вал­ся гне­вом афи­нян и поста­рал­ся оже­сто­чить их еще силь­нее.

Он тре­во­жил Никия не лишен­ны­ми прав­до­по­до­бия обви­не­ни­я­ми в том, что, нахо­дясь на посту коман­дую­ще­го, он не поже­лал взять в плен вра­гов, запер­тых на Сфак­те­рии, а когда они все же были захва­че­ны дру­ги­ми, отпу­стил их восво­я­си, чтобы уго­дить лакеде­мо­ня­нам; в том, далее, что, будучи их дру­гом, он, тем не менее, не отго­во­рил их от сою­за с бео­тий­ца­ми и корин­фя­на­ми, а с дру­гой сто­ро­ны, если какой-нибудь из гре­че­ских горо­дов, не испро­сив заго­дя согла­сия спар­тан­цев, сам выра­жал жела­ние сде­лать­ся дру­гом и союз­ни­ком афи­нян, вся­че­ски это­му пре­пят­ст­во­вал.

Дела уже при­ни­ма­ли дур­ной для Никия обо­рот, как вдруг, слов­но наро­чи­тою мило­стью судь­бы, из Лакеде­мо­на при­бы­ли послы с зара­нее при­готов­лен­ны­ми и вполне уме­рен­ны­ми пред­ло­же­ни­я­ми, обле­чен­ные, как они сооб­щи­ли, неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми для того, чтобы ула­дить все раз­но­гла­сия на спра­вед­ли­вых усло­ви­ях. Их бла­го­склон­но выслу­шал Совет, а на сле­дую­щий день дол­жен был собрать­ся народ. Алки­ви­ад в стра­хе и тре­во­ге добил­ся тай­но­го свида­ния с посла­ми и, когда те яви­лись, ска­зал: «Что это с вами стряс­лось, спар­тан­цы? Раз­ве вы сами не зна­е­те, что Совет с неиз­мен­ною крото­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем при­ни­ма­ет тех, кто к нему обра­ща­ет­ся, меж тем как народ спе­сив и тре­бо­ва­ния его гро­мад­ны? Если вы откро­е­те им, какою вла­стью вы обле­че­ны, они поста­ра­ют­ся загнать вас в тупик сво­и­ми бес­со­вест­ны­ми при­тя­за­ни­я­ми. Нет уж, забудь­те о неумест­ном про­сто­ду­шии и, если жела­е­те видеть афи­нян сго­вор­чи­вы­ми, если не хоти­те, чтобы вас заста­ви­ли посту­пить вопре­ки вашей воле и наме­ре­ни­ям, веди­те пере­го­во­ры так, слов­но пол­но­мо­чий у вас нет. А я охот­но ока­жу лакеде­мо­ня­нам услу­гу и помо­гу вам». Свои сло­ва он под­твер­дил клят­вой и тем совер­шен­но отда­лил послов от Никия; теперь они дове­ря­ли Алки­ви­а­ду и диви­лись его крас­но­ре­чию и разу­му, обли­чав­ши­ми в нем, как они поня­ли, чело­ве­ка неза­у­ряд­но­го. Назав­тра сошел­ся народ, в Собра­ние при­ве­ли послов, и когда Алки­ви­ад тоном пол­но­го бла­го­же­ла­тель­ства задал им вопрос, вер­но ли, что они при­бы­ли с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми, те отве­ти­ли отри­ца­тель­но. Алки­ви­ад немед­лен­но раз­ра­зил­ся гнев­ны­ми кри­ка­ми, точ­но сам сде­лал­ся жерт­вою обма­на, а не обма­нул дру­гих, назвал послов веро­лом­ны­ми, ковар­ны­ми и заявил, что от таких людей нече­го ждать здра­вых слов или поступ­ков. Совет был воз­му­щен. Народ него­до­вал, а Никий, не подо­зре­вав­ший здесь хит­ро­сти или обма­на, не знал, куда девать­ся от изум­ле­ния и сты­да за непо­сто­ян­ство сво­их дру­зей.

15. Таким обра­зом, лакеде­мо­няне уеха­ли ни с чем, а Алки­ви­ад был избран стра­те­гом и немед­лен­но при­со­еди­нил к чис­лу афин­ских союз­ни­ков аргос­цев, ман­ти­ней­цев и элей­цев. Обра­за дей­ст­вий Алки­ви­а­да никто не одоб­рял, но успе­хи, достиг­ну­тые им, были вели­ки: он разъ­еди­нил и потряс почти весь Пело­пон­нес, при Ман­ти­нее выста­вил про­тив лакеде­мо­нян в один день огром­ное вой­ско и дал им бой в таком отда­ле­нии от Афин, что победа не при­нес­ла непри­я­те­лю суще­ст­вен­ных пре­иму­ществ, тогда как пора­же­ние поста­ви­ло бы под угро­зу самое Спар­ту.

Сра­зу после этой бит­вы «Тыся­ча»¹⁷ пред­при­ня­ла попыт­ку сверг­нуть власть наро­да в Арго­се и под­чи­нить город спар­тан­цам, а те подо­спе­ли на помощь, и демо­кра­тия была сверг­ну­та. Но граж­дане взя­лись за ору­жие и сно­ва одер­жа­ли верх, и тут явил­ся Алки­ви­ад, упро­чил победу наро­да и вну­шил аргос­цам мысль воз­двиг­нуть длин­ные сте­ны, соеди­нив город с морем и тем самым окон­ча­тель­но свя­зав его с афин­скою дер­жа­вой¹⁸. Он при­вез из Афин каме­но­те­сов и масте­ров-стро­и­те­лей и хло­потал со всем рве­ни­ем, на какое был спо­со­бен, стя­жая и сам при­зна­тель­ность и вли­я­ние, и в немень­шей мере достав­ляя их род­но­му горо­ду. Точ­но так же и жите­лей Патр он убедил соеди­нить свой город с морем длин­ны­ми сте­на­ми. Кто-то ска­зал патрей­цам: «Смот­ри­те, афи­няне вас про­глотят». «Воз­мож­но, — отклик­нул­ся Алки­ви­ад, — но пома­лень­ку и начи­ная с ног, а спар­тан­цы — разом и нач­нут с голо­вы». Впро­чем, он же сове­то­вал афи­ня­нам зор­че обе­ре­гать свои инте­ре­сы и на суше и нико­гда не упус­кал слу­чая при­звать эфе­бов делом под­кре­пить клят­ву, кото­рую они при­но­сят в хра­ме Аграв­лы¹⁹, кля­нут­ся же они пом­нить, что гра­ни­цы Атти­ки обо­зна­че­ны пше­ни­цей, овсом, вино­град­ной лозой и мас­лич­ны­ми дере­вья­ми, учась счи­тать сво­ею вся­кую возде­лан­ную и пло­до­но­ся­щую зем­лю.

16. Но с дела­ми и реча­ми государ­ст­вен­но­го мужа, с искус­ст­вом ора­то­ра и муд­ро­стью соче­та­лись непо­мер­ная рос­кошь повсе­днев­ной жиз­ни, раз­нуздан­ность в попой­ках и любов­ных удо­воль­ст­ви­ях, пур­пур­ные, жен­ско­го покроя оде­я­ния, воло­чив­ши­е­ся в пыли город­ской пло­ща­ди, чудо­вищ­ная рас­то­чи­тель­ность, осо­бые выре­зы в палу­бе на три­е­рах, чтобы спать помяг­че — в посте­ли, уло­жен­ной на рем­ни, а не бро­шен­ной на голые дос­ки, позо­ло­чен­ный щит, укра­шен­ный не обыч­ным для афи­нян отли­чи­тель­ным зна­ком²⁰, но изо­бра­же­ни­ем Эрота с мол­нией в руке, — и, видя все это, почтен­ные граж­дане него­до­ва­ли и с омер­зе­ни­ем отпле­вы­ва­лись, но в то же вре­мя стра­ши­лись его пре­зре­ния к зако­нам и обы­ча­ям, уга­ды­вая в этом нечто чудо­вищ­ное и гро­зя­щее тиран­ни­ей. Чув­ства же к нему наро­да удач­но выра­зил Ари­сто­фан²¹:

И еще удач­нее — в виде ино­ска­за­ния:

В самом деле, доб­ро­воль­ные пожерт­во­ва­ния, щед­рость хоре­га, дары горо­ду, в пыш­но­сти кото­рых он не знал себе рав­ных, сла­ва пред­ков, сила сло­ва, кра­сота и кре­пость тела в соеди­не­нии с воин­ским опы­том и отва­гой застав­ля­ли афи­нян про­щать Алки­ви­а­ду все осталь­ное, отно­сить­ся к нему тер­пи­мо и вся­кий раз под­би­рать для его выхо­док самые мяг­кие назва­ния, име­нуя их то шут­ка­ми, то даже доб­ры­ми дела­ми. Так было, напри­мер, когда он запер у себя худож­ни­ка Ага­фар­ха и дер­жал до тех пор, пока тот не рас­пи­сал ему весь дом, а потом награ­дил и отпу­стил. Или когда уда­рил Таврея, сво­его сопер­ни­ка по хоре­гии, пытав­ше­го­ся отнять у него победу. Или когда выбрал себе одну из мелос­ских плен­ниц²², при­жил с нею ребен­ка и вос­пи­тал его. Этот посту­пок назы­ва­ли в чис­ле дока­за­тельств Алки­ви­а­до­ва чело­ве­ко­лю­бия, забы­вая, одна­ко, о том, что он был глав­ным винов­ни­ком рез­ни на Мело­се, под­дер­жав пред­ло­же­ние о каз­ни всех муж­чин, спо­соб­ных носить ору­жие, и подав за него голос. Далее: Ари­сто­фонт напи­сал Немею²³, обни­маю­щую Алки­ви­а­да, кото­рый сидит у нее на коле­нях, и афи­няне спе­ши­ли полю­бо­вать­ся кар­ти­ной, гром­ко выра­жая свое вос­хи­ще­ние.

Но людям пожи­лым и это было не по душе: все это, твер­ди­ли они, отда­ет тиран­ни­ей и без­за­ко­ни­ем. И мно­гим каза­лось осно­ва­тель­ным мне­ние Архе­стра­та, гово­рив­ше­го, что двух Алки­ви­а­дов Гре­ция не вынес­ла бы. А когда одна­жды Тимон, чело­ве­ко­не­на­вист­ник, встре­тив Алки­ви­а­да, кото­рый после гром­ко­го успе­ха воз­вра­щал­ся из народ­но­го собра­ния в тор­же­ст­вен­ном сопро­вож­де­нии целой тол­пы почи­та­те­лей, не про­шел, по сво­е­му обык­но­ве­нию, мимо и не бро­сил­ся в сто­ро­ну, но напра­вил­ся пря­мо к нему, поздо­ро­вал­ся и ска­зал: «Моло­дец, сынок, рас­ти все выше и выше — гро­мад­ным злом вырас­тешь ты для них всех!» — кто засме­ял­ся, кто отве­тил бра­нью, но были и такие, кого эти сло­ва сму­ти­ли не на шут­ку. Вот до чего раз­но­ре­чи­вы были мне­ния об Алки­виа­де по при­чине непо­сто­ян­ства его нату­ры.

17. Еще при жиз­ни Перик­ла афи­няне меч­та­ли о захва­те Сици­лии, но за дело взя­лись лишь после его смер­ти и под пред­ло­гом помо­щи союз­ни­кам²⁴, при­тес­ня­е­мым Сира­ку­за­ми, вся­кий раз посы­ла­ли за море свои отряды, рас­чи­щая путь силам более вну­ши­тель­ным. До пре­де­ла, одна­ко, раз­жег в них это стрем­ле­ние лишь Алки­ви­ад, кото­рый убедил сограж­дан впредь дей­ст­во­вать не испод­воль, не посте­пен­но, но дви­нуть­ся на Сици­лию с боль­шим фло­том и попы­тать­ся сра­зу овла­деть ост­ро­вом. Он вну­шил наро­ду вели­кие надеж­ды, впро­чем, его соб­ст­вен­ные пла­ны и наме­ре­ния были еще вели­че­ст­вен­нее: если дру­гим Сици­лия пред­став­ля­лась целью и завер­ше­ни­ем похо­да, то Алки­ви­а­ду — не более чем нача­лом. В то вре­мя как Никий, счи­тая взя­тие Сира­куз труд­ным делом, уго­ва­ри­вал народ отка­зать­ся от это­го замыс­ла, Алки­ви­ад уже гре­зил Кар­фа­ге­ном и Афри­кой, за кото­ры­ми долж­ны были после­до­вать Ита­лия и Пело­пон­нес, а Сици­лию рас­це­ни­вал все­го лишь как при­ступ или путь к войне. Сво­и­ми упо­ва­ни­я­ми он быст­ро вооду­ше­вил и увлек моло­дых, ста­ри­ки рас­ска­зы­ва­ли им о чуде­сах и дико­вин­ках, кото­рые они увидят в похо­де, и повсюду в пале­страх и на полу­круж­ных ска­мьях во мно­же­стве соби­ра­лись люди, чер­ти­ли на пес­ке кар­ту ост­ро­ва, обо­зна­ча­ли место­по­ло­же­ние Афри­ки и Кар­фа­ге­на. Гово­рят, впро­чем, что фило­соф Сократ и аст­ро­лог Метон не жда­ли от это­го похо­да ниче­го хоро­ше­го для Афин: пер­вый, веро­ят­но, услы­шал пред­у­преж­де­ние сво­его все­гдаш­не­го гения²⁵, а Метон, то ли здра­вым рас­суж­де­ни­ем, то ли с помо­щью како­го-то гада­ния открыв гряду­щее и стра­шась его, при­ки­нул­ся безум­ным, схва­тил горя­щий факел и под­жег свой дом. Иные, прав­да, утвер­жда­ют, буд­то ника­кой игры в безу­мие не было, но что он про­сто спа­лил ночью свой дом, а утром явил­ся в Собра­ние и слез­но молил, во вни­ма­ние к тяж­кой беде, кото­рая его постиг­ла, осво­бо­дить от уча­стия в похо­де его сына. Эта прось­ба была ува­же­на и, таким обра­зом, он добил­ся сво­его, обма­нув сограж­дан.

18. Никия избра­ли стра­те­гом — вопре­ки его упор­ным отка­зам, и дале­ко не послед­ней при­чи­ной это­го неже­ла­ния при­нять власть, был его това­рищ по долж­но­сти. Одна­ко афи­няне реши­ли, что вой­на пой­дет удач­нее, если они отпра­вят в Сици­лию не одно­го лишь Алки­ви­а­да, но к его отва­ге при­со­еди­нят бла­го­ра­зу­мие Никия: дело в том, что тре­тий стра­тег, Ламах, несмот­ря на почтен­ные годы, выка­зы­вал в бою ничуть не мень­ше пыл­ко­сти и люб­ви к опас­но­стям, неже­ли сам Алки­ви­ад.

Когда обсуж­да­ли вопрос о чис­лен­но­сти вой­ска и о сред­ствах обес­пе­чить его всем необ­хо­ди­мым, Никий еще раз попы­тал­ся вме­шать­ся и пред­у­предить вой­ну. Алки­ви­ад воз­ра­зил ему, его мне­ние воз­об­ла­да­ло, и ора­тор Демо­страт внес пред­ло­же­ние дать стра­те­гам неогра­ни­чен­ные пол­но­мо­чия на вре­мя всей вой­ны, а так­же под­готов­ки к ней. Народ при­нял такое поста­нов­ле­ние, и все уже было гото­во к отплы­тию, если бы не дур­ные зна­ме­ния: как раз на те дни при­шел­ся празд­ник Адо­ни­са, когда жен­щи­ны повсюду выстав­ля­ют изо­бра­же­ния, напо­ми­наю­щие тру­пы покой­ных, и, под­ра­жая похо­рон­ным обрядам, бьют себя в грудь и поют погре­баль­ные пес­ни. Затем в одну ночь были изуро­до­ва­ны лица почти у всех изо­бра­же­ний Гер­ме­са²⁶, и тогда вспо­ло­ши­лись мно­гие даже сре­ди тех, кто в иных слу­ча­ях рав­но­душ­но встре­чал подоб­ные вести. Сна­ча­ла гово­ри­ли, буд­то кощун­ство учи­ни­ли корин­фяне, — ведь это они неко­гда осно­ва­ли и засе­ли­ли Сира­ку­зы и теперь, мол, с помо­щью злых пред­зна­ме­но­ва­ний ста­ра­ют­ся задер­жать афи­нян или даже заста­вить их отка­зать­ся от вой­ны. Народ, одна­ко, не поже­лал при­слу­шать­ся ни к подоб­ным объ­яс­не­ни­ям, ни к сло­вам тех, кто видел во всем этом не какое-то гроз­ное пред­ве­ща­ние, но самую обык­но­вен­ную пья­ную выход­ку рас­пу­щен­ных юнцов, кото­рые, захмелев, лег­ко пере­хо­дят от шуток к наг­лым бес­чин­ствам. С гне­вом и стра­хом узнав о слу­чив­шем­ся и видя в нем дей­ст­вия заго­вор­щи­ков, ста­вя­щих себе цели, куда более дале­кие, Совет и народ нача­ли стро­жай­шее рас­сле­до­ва­ние и соби­ра­лись мно­го раз под­ряд в тече­ние несколь­ких дней.

19. В это вре­мя Анд­рокл, один из вожа­ков тол­пы, при­вел несколь­ких рабов и мет­э­ков, кото­рые заяви­ли, что Алки­ви­ад и его дру­зья уро­до­ва­ли дру­гие ста­туи богов, а кро­ме того, под­ра­жа­ли на сво­их попой­ках тай­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ям. Донос­чи­ки утвер­жда­ли, буд­то какой-то Фео­дор разыг­ры­вал роль гла­ша­тая²⁷, Поли­ти­он — факе­ло­нос­ца, сам Алки­ви­ад — вер­хов­но­го жре­ца, а осталь­ные при­я­те­ли при этом при­сут­ст­во­ва­ли и назы­ва­ли друг дру­га миста­ми. Все это было изло­же­но в жало­бе, кото­рую Фес­сал, сын Кимо­на, подал на Алки­ви­а­да, обви­няя его в оскорб­ле­нии обе­их богинь. Народ был взбе­шен и про­кли­нал Алки­ви­а­да, Анд­рокл же (один из самых непри­ми­ри­мых его вра­гов) ста­рал­ся еще уси­лить все­об­щее него­до­ва­ние.

Сна­ча­ла Алки­ви­ад рас­те­рял­ся, но, узнав, что моря­ки, кото­рым пред­сто­я­ло пове­сти кораб­ли в Сици­лию, по-преж­не­му ему пре­да­ны и сухо­пут­ное вой­ско тоже, а гопли­ты из Аргоса и Ман­ти­неи, чис­лом тыся­ча, откры­то гово­рят, что лишь ради Алки­ви­а­да они согла­си­лись дви­нуть­ся в этот дале­кий, замор­ский поход и, если кто-нибудь взду­ма­ет его обидеть, они тут же повер­нут назад, — узнав об этом, он при­обо­д­рил­ся и гото­вил­ся в назна­чен­ный день про­из­не­сти речь в свою защи­ту, а вра­ги сно­ва пали духом, опа­са­ясь, как бы при­го­вор не ока­зал­ся слиш­ком мяг­ким, посколь­ку народ нуж­да­ет­ся в услу­гах Алки­ви­а­да. И вот, при­бег­нув к хит­ро­сти, они уго­ва­ри­ва­ют ора­то­ров, кото­рые, по обще­му мне­нию, не были вра­га­ми Алки­ви­а­да, одна­ко нена­виде­ли его ничуть не мень­ше, неже­ли те, кто не скры­вал сво­их чувств, высту­пить в Собра­нии и ска­зать, что неле­по пол­ко­вод­цу, обле­чен­но­му неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми и постав­лен­но­му во гла­ве таких огром­ных сил, теперь, когда вой­ско уже собра­но и союз­ни­ки при­бы­ли, терять попу­сту вре­мя, пока изби­ра­ют судей и отме­ря­ют воду в часах. Пусть плы­вет в доб­рый час, а после окон­ча­ния вой­ны пусть воз­вра­тит­ся и дер­жит ответ перед теми же самы­ми зако­на­ми. Злой умы­сел, таив­ший­ся в этой отсроч­ке, не укрыл­ся от Алки­ви­а­да, и, вый­дя впе­ред, он заявил, что страш­ное это дело — быть послан­ным на вра­га во гла­ве гро­мад­но­го вой­ска, не сняв с себя обви­не­ний и наве­тов, без уве­рен­но­сти в буду­щем; он готов уме­реть, если не дока­жет сво­ей правоты, но если дока­жет ее и будет оправ­дан — то пой­дет на вра­га, не стра­шась кле­вет­ни­ков.

20. Но его дово­ды не были при­ня­ты во вни­ма­ние, он полу­чил при­каз вый­ти в пла­ва­ние и вме­сте с дву­мя дру­ги­ми стра­те­га­ми снял­ся с яко­ря, имея немно­гим менее ста соро­ка три­ер, пять тысяч сто гопли­тов, око­ло тыся­чи трех­сот луч­ни­ков, пращ­ни­ков и лег­ко воору­жен­ных пехо­тин­цев, а так­же все необ­хо­ди­мое сна­ря­же­ние и при­па­сы. Достиг­нув бере­га Ита­лии и взяв Регий, он пред­ло­жил това­ри­щам по долж­но­сти свой план воен­ных дей­ст­вий. Никий реши­тель­но воз­ра­жал про­тив это­го пла­на, Ламах одоб­рял его, и, пере­пра­вив­шись в Сици­лию, Алки­ви­ад занял Ката­ну, но ниче­го более сде­лать не успел: афи­няне при­сла­ли ему рас­по­ря­же­ние немед­лен­но явить­ся на суд.

Сна­ча­ла, как уже гово­ри­лось, про­тив Алки­ви­а­да были толь­ко шат­кие подо­зре­ния, осно­ван­ные на пока­за­ни­ях рабов и мет­э­ков. Но после его отъ­езда вра­ги воз­об­но­ви­ли свои напад­ки еще реши­тель­нее, при­пле­тая шутов­ские мисте­рии к над­ру­га­тель­ству над ста­ту­я­ми Гер­ме­са, слов­но и то и дру­гое — плод еди­но­го заго­во­ра, цель кое­го — мятеж и государ­ст­вен­ный пере­во­рот; все, хоть сколь­ко-нибудь при­част­ные к это­му делу, были без пред­ва­ри­тель­но­го рас­сле­до­ва­ния бро­ше­ны в тюрь­му, и народ теперь доса­до­вал, что своевре­мен­но не пре­дал Алки­ви­а­да суду и не пока­рал его за такие страш­ные пре­ступ­ле­ния. Нена­висть к нему обра­ти­лась про­тив его дру­зей, род­ст­вен­ни­ков и близ­ких, кото­рым слу­чи­лось тогда быть в Афи­нах. Изоб­ли­чи­те­лей Фукидид²⁸ не назы­ва­ет, но дру­гие писа­те­ли назы­ва­ют Дио­клида и Тев­к­ра; меж­ду про­чим эти име­на упо­ми­на­ет и коми­че­ский поэт Фри­них в сле­дую­щих сти­хах:

Одна­ко ниче­го надеж­но­го и досто­вер­но­го донос­чи­ки пока­зать не смог­ли. Один из них на вопрос, как он узнал осквер­ни­те­лей герм в лицо, отве­тил: «При све­те луны», — и жесто­чай­шим обра­зом про­счи­тал­ся, посколь­ку все про­ис­хо­ди­ло в послед­ний день ста­ро­го меся­ца. Сре­ди людей здра­во­мыс­ля­щих это вызва­ло заме­ша­тель­ство, одна­ко в гла­зах наро­да даже подоб­ная несу­ра­зи­ца не лиши­ла обви­не­ний убеди­тель­но­сти, и афи­няне с преж­ним рве­ни­ем хва­та­ли и бро­са­ли в тюрь­му каж­до­го, на кого посту­пал донос.

21. Сре­ди заклю­чен­ных в око­вы и нахо­див­ших­ся под стра­жей в ожи­да­нии суда был ора­тор Андо­кид²⁹, род кото­ро­го исто­рик Гел­ла­ник воз­во­дит к само­му Одис­сею. Этот Андо­кид и вооб­ще-то счи­тал­ся нена­вист­ни­ком наро­да и при­вер­жен­цем оли­гар­хии, но тут глав­ной при­чи­ною пав­ших на него подо­зре­ний в кощун­стве было огром­ное изо­бра­же­ние Гер­ме­са под­ле его дома, воз­двиг­ну­тое филой Эге­идой: из чис­ла немно­гих, самых зна­ме­ни­тых в Афи­нах, герм лишь эта одна, пожа­луй, оста­лась невреди­мой. По этой при­чине она еще и теперь зовет­ся «Андо­кидо­вой» вопре­ки высе­чен­ной на ней над­пи­си. В тюрь­ме сре­ди аре­сто­ван­ных по тому же делу, Андо­кид бли­же все­го сошел­ся и подру­жил­ся с неким Тиме­ем, чело­ве­ком гораздо менее извест­ным, но на ред­кость умным и реши­тель­ным. Он сове­ту­ет Андо­киду ого­во­рить себя само­го и еще несколь­ких чело­век. Ведь народ за чисто­сер­деч­ное при­зна­ние осо­бым реше­ни­ем обе­щал непри­кос­но­вен­ность, меж­ду тем как исход суда, неяс­ный для всех обви­ня­е­мых без изъ­я­тия, самым гроз­ным и страш­ным будет для людей знат­ных. Луч­ше спа­стись, воз­ведя на себя напрас­ли­ну, чем уме­реть позор­ною смер­тью, так и не изба­вив­шись от это­го ужас­но­го обви­не­ния. Нако­нец, того же тре­бу­ют и сооб­ра­же­ния обще­го бла­га: ценою жиз­ни немно­гих и к тому же сомни­тель­ных лич­но­стей будет спа­се­но от гне­ва тол­пы мно­же­ство без­упреч­но порядоч­ных людей. Так убеж­дал и уго­ва­ри­вал Тимей Андо­кида, и тот согла­сил­ся: доне­ся на себя и на дру­гих, он полу­чил обе­щан­ное про­ще­ние, а все назван­ные им, кро­ме тех, кому уда­лось бежать, были каз­не­ны. Чтобы вну­шить дове­рие к сво­им сло­вам, Андо­кид сре­ди про­чих ука­зал и на соб­ст­вен­ных рабов.

Но народ не успо­ка­и­вал­ся — ско­рее, напро­тив, рас­пра­вив­шись с осквер­ни­те­ля­ми герм, он всей силою сво­ей яро­сти — теперь слов­но осво­бо­див­шей­ся от забот — обру­шил­ся на Алки­ви­а­да. В кон­це кон­цов, за ним отпра­ви­ли «Сала­ми­нию», стро­го-настро­го запре­тив, одна­ко, при­ме­нять наси­лие: послан­ным над­ле­жа­ло в сдер­жан­ных выра­же­ни­ях пред­ло­жить Алки­ви­а­ду сле­до­вать за ними, чтобы пред­стать перед судом и оправ­дать­ся. Афи­няне опа­са­лись вол­не­ний в вой­ске, сто­яв­шем на вра­же­ской зем­ле, или даже мяте­жа, вызвать кото­рый Алки­ви­а­ду, при жела­нии было бы нетруд­но. И в самом деле, после его отъ­езда вои­ны при­шли в уны­ние, пред­чув­ст­вуя, что под коман­до­ва­ни­ем Никия вой­на затя­нет­ся надол­го — каза­лось, стре­ка­ло, понуж­дав­шее всех и каж­до­го к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям, исчез­ло; оста­вал­ся, прав­да, Ламах, чело­век воин­ст­вен­ный и храб­рый, но бед­ность лиша­ла его како­го бы то ни было веса и вли­я­ния.

22. Гото­вясь к отплы­тию, Алки­ви­ад успел вырвать из рук афи­нян Мес­се­ну. Сре­ди мес­сен­цев были люди, гото­вые сдать город; зная всех напе­ре­чет, Алки­ви­ад выдал их сто­рон­ни­кам сира­ку­зян и рас­стро­ил все дело. В Фури­ях, сой­дя с три­е­ры, он скрыл­ся, и все поис­ки ни к чему не при­ве­ли. Кто-то узнал его и спро­сил: «Неуже­ли ты не веришь родине, Алки­ви­ад?» «Отче­го же, — воз­ра­зил он, — верю во всем, кро­ме лишь тех слу­ча­ев, когда дело каса­ет­ся моей жиз­ни: тут я даже род­ной мате­ри не пове­рю — ведь и она по ошиб­ке может поло­жить чер­ный каме­шек вме­сто бело­го». Впо­след­ст­вии, услы­шав, что афи­няне при­го­во­ри­ли его к смер­ти, Алки­ви­ад вос­клик­нул: «А я дока­жу им, что я еще жив!».

Жало­ба, насколь­ко мне извест­но, была состав­ле­на в сле­дую­щих выра­же­ни­ях: «Фес­сал, сын Кимо­на, из дема Лаки­а­ды, обви­ня­ет Алки­ви­а­да, сына Кли­ния, из дема Скам­бо­ниды, в том, что он нанес оскорб­ле­ние боги­ням Демет­ре и Коре: в сво­ем доме на гла­зах у това­ри­щей он под­ра­жал тай­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ям, обла­чен­ный в сто­лу³⁰, в какую обле­ка­ет­ся вер­хов­ный жрец, когда явля­ет свя­ты­ни, и себя име­но­вал вер­хов­ным жре­цом, Поли­ти­о­на — факе­ло­нос­цем, Фео­до­ра из дема Фегея — гла­ша­та­ем, осталь­ных же при­я­те­лей назы­вал миста­ми и эпо­пта­ми³¹ — вопре­ки зако­нам и уста­нов­ле­ни­ям эвмол­пидов, кери­ков и элев­син­ских жре­цов». Алки­ви­ад был осуж­ден заоч­но, его иму­ще­ство кон­фис­ко­ва­но, а сверх того было при­ня­то допол­ни­тель­ное реше­ние, обя­зы­ваю­щее всех жре­цов и жриц пре­дать его про­кля­тию; гово­рят, что лишь Феа­но́, дочь Мено­на, из дема Аграв­лы не под­чи­ни­лась это­му реше­нию, заявив, что она посвя­ще­на в сан для бла­го­сло­ве­ний, а не для про­кля­тий.

23. Пока при­ни­ма­лись эти реше­ния и выно­сил­ся при­го­вор, Алки­ви­ад успел бежать из Фурий в Пело­пон­нес и сна­ча­ла задер­жал­ся в Арго­се, но затем, боясь вра­гов и окон­ча­тель­но рас­про­стив­шись с надеж­дою на воз­вра­ще­ние в оте­че­ство, послал в Спар­ту гон­ца с прось­бой о лич­ной непри­кос­но­вен­но­сти и надеж­ном убе­жи­ще, суля за это одол­же­ния и услу­ги куда более зна­чи­тель­ные, неже­ли тот ущерб, кото­рый он нанес спар­тан­цам, будучи их про­тив­ни­ком. Полу­чив все необ­хо­ди­мые заве­ре­ния и вновь испол­нив­шись бод­ро­сти, он при­ехал в Лакеде­мон, был радуш­но встре­чен и преж­де все­го, видя, что спар­тан­цы мед­лят с помо­щью сира­ку­зя­нам, убедил их и чуть ли не заста­вил отпра­вить в Сици­лию отряд во гла­ве с Гилип­пом, чтобы сло­мить силы выса­див­ших­ся там афи­нян; далее, послу­шав­шись его сове­тов, спар­тан­цы воз­об­но­ви­ли воен­ные дей­ст­вия про­тив Афин в самой Гре­ции и, нако­нец, обнес­ли сте­на­ми Деке­лею³², и это было страш­нее все­го про­че­го: ника­кой дру­гой удар не мог обес­си­лить род­ной город Алки­ви­а­да столь же непо­пра­ви­мо.

Снис­кав доб­рую сла­ву этой даль­но­вид­но­стью государ­ст­вен­но­го мужа, ничуть не мень­шее вос­хи­ще­ние вызы­вал он и сво­ею част­ной жиз­нью: чисто спар­тан­ски­ми при­выч­ка­ми и замаш­ка­ми он окон­ча­тель­но пле­нил народ, кото­рый, видя, как корот­ко он остри­жен, как купа­ет­ся в холод­ной воде, ест ячмен­ные лепеш­ки и чер­ную похлеб­ку, про­сто не мог пове­рить, что этот чело­век дер­жал когда-то в доме пова­ра, ходил к тор­гов­цу бла­го­во­ни­я­ми или хоть паль­цем касал­ся милет­ско­го пла­ща. И вер­но, сре­ди мно­гих его спо­соб­но­стей было, гово­рят, и это искус­ство улав­ли­вать людей в свои сети, при­но­рав­ли­ва­ясь к чужим обы­ча­ям и поряд­кам. Стре­ми­тель­но­стью сво­их пре­вра­ще­ний он остав­лял поза­ди даже хаме­лео­на: к тому же хаме­ле­он, как рас­ска­зы­ва­ют, спо­со­бен при­нять вся­кую окрас­ку, кро­ме белой, тогда как Алки­ви­ад, видел ли он вокруг доб­рые при­ме­ры или дур­ные, с оди­на­ко­вой лег­ко­стью под­ра­жал и тем и дру­гим: в Спар­те он не выхо­дил из гим­на­сия, был непри­тя­за­те­лен и угрюм, в Ионии — изне­жен, сла­сто­лю­бив, бес­пе­чен, во Фра­кии бес­про­буд­но пьян­ст­во­вал, в Фес­са­лии не сле­зал с коня, при дво­ре сатра­па Тис­са­фер­на в рос­ко­ши, спе­си и пыш­но­сти не усту­пал даже пер­сам, и не то, чтобы он без малей­ших уси­лий изме­нял под­лин­ную свою при­ро­ду и пре­об­ра­зо­вы­вал­ся на любой лад в душе, отнюдь нет, но когда он заме­чал, что, сле­дуя сво­им наклон­но­стям, он рис­ку­ет вызвать неудо­воль­ст­вие тех, кто его окру­жа­ет, он вся­кий раз укры­вал­ся за любою личи­ною, какая толь­ко мог­ла прий­тись им по вку­су.

Как бы то ни было, но увидев его в Лакеде­моне и судя лишь по внеш­но­сти, каж­дый ска­зал бы:

но вос­пи­тан­ный самим Ликур­гом; одна­ко при­глядев­шись к его истин­ным стра­стям и поступ­кам, вскри­чал бы:

Он совра­тил Тимею, жену царя Агида, кото­рый был с вой­ском за пре­де­ла­ми Лакеде­мо­на, и та забе­ре­ме­не­ла от него, и даже не скры­ва­ла это­го; она роди­ла маль­чи­ка и дала ему имя Лео­ти­хида, но у себя, в кру­гу подруг и слу­жа­нок, шепотом зва­ла мла­ден­ца Алки­ви­а­дом — так вели­ка была ее любовь! А сам Алки­ви­ад, посме­и­ва­ясь, гово­рил, что сде­лал это не из дерз­ко­го озор­ства и не по вожде­ле­нию, но толь­ко ради того, чтобы Спар­тою пра­ви­ли его потом­ки. Мно­гие рас­ска­зы­ва­ли Агиду об этом бес­чин­стве, но надеж­ней­шим свиде­те­лем ока­за­лось для него само вре­мя: одна­жды ночью, испу­ган­ный зем­ле­тря­се­ни­ем, Агид выбе­жал из опо­чи­валь­ни супру­ги и с тех пор не спал с нею целых десять меся­цев, а Лео­ти­хид появил­ся на свет как раз после это­го сро­ка, и Агид отка­зал­ся при­знать его сво­им сыном. По этой при­чине Лео­ти­хид впо­след­ст­вии лишил­ся пра­ва на пре­стол.

24. После пора­же­ния афи­нян в Сици­лии хиос­цы, лес­бос­цы и граж­дане Кизи­ка одно­вре­мен­но отряди­ли к лакеде­мо­ня­нам посоль­ства для пере­го­во­ров о пере­хо­де на их сто­ро­ну. За лес­бос­цев хода­тай­ст­во­ва­ли бео­тий­цы, прось­бы из Кизи­ка под­дер­жи­вал Фар­на­баз, но лакеде­мо­няне, послу­шав Алки­ви­а­да, реши­ли преж­де все­го ока­зать помощь хиос­цам. Алки­ви­ад и сам отпра­вил­ся в пла­ва­ние, скло­нил к мяте­жу почти всю Ионию и вме­сте со спар­тан­ски­ми вое­на­чаль­ни­ка­ми при­чи­нил афи­ня­нам огром­ный урон. Меж­ду тем Агид, кото­рый зата­ил к нему нена­висть, не про­стив бес­че­стия жены, теперь начал еще завидо­вать его сла­ве, ибо вся­кое начи­на­ние, вся­кий успех мол­ва при­пи­сы­ва­ла Алки­ви­а­ду. Да и сре­ди про­чих спар­тан­цев самые могу­ще­ст­вен­ные и често­лю­би­вые уже тяго­ти­лись Алки­ви­а­дом, тоже завидуя ему. По их насто­я­нию вла­сти дали при­каз умерт­вить Алки­ви­а­да.

Алки­ви­ад тай­но про­ведал об этом и, боясь за свою жизнь, по-преж­не­му дей­ст­во­вал заод­но с лакеде­мо­ня­на­ми, но одно­вре­мен­но при­ла­гал все уси­лия к тому, чтобы не попасть­ся им в руки. В кон­це кон­цов, он бежал под защи­ту пер­сид­ско­го сатра­па Тис­са­фер­на. Он быст­ро занял самое высо­кое поло­же­ние при его дво­ре: ум и пора­зи­тель­ная изво­рот­ли­вость Алки­ви­а­да вос­хи­ща­ли вар­ва­ра, кото­рый и сам не был прост, но отли­чал­ся низ­ким нра­вом и склон­но­стью к поро­ку. Да и вооб­ще чары еже­днев­но­го обще­ния с ним были так силь­ны, что ника­кая нату­ра не мог­ла остать­ся неза­тро­ну­той ими, ника­кая воля не мог­ла им про­ти­вить­ся и даже те, кто боял­ся Алки­ви­а­да и ему завидо­вал, испы­ты­ва­ли при встре­че с ним какое-то непо­нят­ное удо­воль­ст­вие, радост­ный подъ­ем. Вот так и Тис­са­ферн: от при­ро­ды сви­ре­пый и в нена­ви­сти к гре­кам не знав­ший себе рав­ных сре­ди пер­сов, он до такой сте­пе­ни под­дал­ся на обхо­ди­тель­ность Алки­ви­а­да, что даже пре­взо­шел его в ответ­ных любез­но­стях. Самый пре­крас­ный из сво­их садов, изоби­ло­вав­ший полез­ны­ми для здо­ро­вья вода­ми и лужай­ка­ми, с при­ю­та­ми для отды­ха и места­ми для уве­се­ле­ний, убран­ны­ми истин­но по-цар­ски, он велел впредь име­но­вать «Алки­ви­а­до­вым». И все назы­ва­ли его так в тече­ние мно­гих и мно­гих лет.

25. Итак, разо­рвав отно­ше­ния с веро­лом­ны­ми спар­тан­ца­ми и стра­шась Агида, Алки­ви­ад ста­рал­ся уро­нить и очер­нить сво­их быв­ших дру­зей в гла­зах Тис­са­фер­на; он не сове­то­вал помо­гать им столь же усерд­но, как преж­де, и окон­ча­тель­но губить Афи­ны, но, ску­по отме­ряя необ­хо­ди­мые сред­ства, посте­пен­но загнать оба наро­да в тупик, и тогда, изну­рив и обес­си­лив друг дру­га, они покор­но скло­нят­ся перед вели­ким царем. Тис­са­ферн охот­но сле­до­вал его сове­там и так откры­то свиде­тель­ст­во­вал ему свою при­язнь и вос­хи­ще­ние, что на Алки­ви­а­да направ­ле­ны были взо­ры обо­их враж­деб­ных гре­че­ских ста­нов. Афи­няне, тер­пя бед­ст­вие за бед­ст­ви­ем, теперь рас­ка­и­ва­лись в сво­ем при­го­во­ре, но и Алки­ви­ад мучил­ся тре­во­гою, как бы город не погиб и сам он не ока­зал­ся во вла­сти лакеде­мо­нян — лютых сво­их вра­гов.

В то вре­мя почти все силы афи­нян были сосре­дото­че­ны на Само­се: выхо­дя оттуда в пла­ва­ние, они вновь при­во­ди­ли к покор­но­сти вос­став­шие горо­да или защи­ща­ли свои вла­де­ния. Как бы там ни было, а на море они мог­ли еще поме­рять­ся сила­ми с непри­я­те­лем, но боя­лись Тис­са­фер­на и ста пяти­де­ся­ти фини­кий­ских три­ер, кото­рые, по слу­хам, долж­ны были вско­ре появить­ся и с при­бы­ти­ем кото­рых вся­кая надеж­да на спа­се­ние для Афин была бы поте­ря­на. Узнав об этом, Алки­ви­ад тай­но отправ­ля­ет гон­ца на Самос к афин­ским пред­во­ди­те­лям и обна­де­жи­ва­ет их изве­сти­ем, что готов пре­до­ста­вить им рас­по­ло­же­ние Тис­са­фер­на — в уго­ду не тол­пе, кото­рой он нисколь­ко не дове­ря­ет, но луч­шим людям, коль ско­ро они отва­жат­ся, дока­зав свою реши­мость и сми­рив раз­нуздан­ность наро­да, взять дело спа­се­ния государ­ства в соб­ст­вен­ные руки. Пред­ло­же­ние Алки­ви­а­да было встре­че­но с вос­тор­гом, и лишь один из стра­те­гов, Фри­них из дема Дира­ды, высту­пил про­тив него, подо­зре­вая (и не оши­ба­ясь в сво­их подо­зре­ни­ях!), что Алки­ви­ад так же рав­но­ду­шен к оли­гар­хии, как и к демо­кра­тии и про­сто ищет путей к воз­вра­ще­нию, а пото­му кле­ве­тою на народ ста­ра­ет­ся выиг­рать во мне­нии самых могу­ще­ст­вен­ных граж­дан. Но суж­де­ние Фри­ни­ха было отверг­ну­то, а его враж­да к Алки­ви­а­ду ста­ла для всех оче­вид­ной, и тогда он тай­но изве­стил обо всем слу­чив­шем­ся Астио­ха, коман­дую­ще­го вра­же­ским фло­том, сове­туя ему осте­ре­гать­ся Алки­ви­а­да, а еще луч­ше — схва­тить это­го дву­руш­ни­ка. Но пре­да­тель не знал, что всту­па­ет в пере­го­во­ры с пре­да­те­лем: боясь Тис­са­фер­на и видя, в какой чести у него Алки­ви­ад, Астиох рас­ска­зал обо­им о посла­нии Фри­ни­ха. Алки­ви­ад немед­лен­но отпра­вил на Самос сво­их людей, обви­няя Фри­ни­ха в измене. Все были воз­му­ще­ны и еди­но­душ­но обру­ши­лись на Фри­ни­ха, а тот, не видя ино­го выхо­да, попы­тал­ся испра­вить одно зло дру­гим — еще боль­шим. И вот он сно­ва посы­ла­ет Астио­ху пись­мо, корит его за донос, но все же обе­ща­ет пре­дать в его руки суда и вой­ско афи­нян. Одна­ко веро­лом­ство Фри­ни­ха не при­чи­ни­ло афи­ня­нам вреда, бла­го­да­ря ответ­но­му веро­лом­ству Астио­ха, кото­рый и на этот раз доло­жил Алки­ви­а­ду о дей­ст­ви­ях Фри­ни­ха. Послед­ний, пред­видя воз­мож­ность ново­го обви­не­ния со сто­ро­ны Алки­ви­а­да, решил его опе­ре­дить и сам объ­явил афи­ня­нам, что непри­я­тель гото­вит удар с моря, а пото­му пред­ла­гал не отхо­дить от кораб­лей и укре­пить лагерь. Афи­няне так и сде­ла­ли, и когда в раз­гар работ сно­ва полу­чи­ли вести от Алки­ви­а­да, пре­до­сте­ре­гав­ше­го их про­тив Фри­ни­ха, кото­рый-де наме­рен выдать вра­гу сто­ян­ку на Само­се, они не дали веры его сло­вам, счи­тая, что Алки­ви­ад, во всех подроб­но­стях знаю­щий пла­ны и наме­ре­ния пер­сов, про­сто-напро­сто зло­употреб­ля­ет сво­ею осве­дом­лен­но­стью, чтобы окле­ве­тать Фри­ни­ха. Но неко­то­рое вре­мя спу­стя Гер­мон, один из погра­нич­ных страж­ни­ков, зако­лол Фри­ни­ха на пло­ща­ди кин­жа­лом, и тут афи­няне, учи­нив судеб­ное рас­сле­до­ва­ние, посмерт­но при­зна­ли Фри­ни­ха винов­ным в измене, а Гер­мо­на и его сообщ­ни­ков награ­ди­ли вен­ка­ми.

26. Вслед за тем сто­рон­ни­ки Алки­ви­а­да на Само­се одер­жи­ва­ют верх и посы­ла­ют в Афи­ны Писанд­ра с нака­зом под­гото­вить государ­ст­вен­ный пере­во­рот — убедить самых вли­я­тель­ных граж­дан уни­что­жить демо­кра­тию и взять власть в свои руки: на этих-де усло­ви­ях Алки­ви­ад вызвал­ся доста­вить афи­ня­нам друж­бу и под­держ­ку Тис­са­фер­на. Таков был пред­лог и повод для уста­нов­ле­ния оли­гар­хии. Но когда так назы­вае­мые «пять тысяч» (на самом деле их было все­го четы­ре­ста чело­век)³⁵ дей­ст­ви­тель­но при­шли к вла­сти, они и думать забы­ли об Алки­виа­де и про­дол­жа­ли вести вой­ну слиш­ком вяло — то ли не дове­ряя сограж­да­нам, кото­рые никак не мог­ли свык­нуть­ся с пере­ме­ною прав­ле­ния, то ли рас­счи­ты­вая, что спар­тан­цы, все­гдаш­ние при­вер­жен­цы оли­гар­хии, обна­ру­жат теперь бо́льшую уступ­чи­вость. В самом горо­де народ волей-нево­лей сохра­нял спо­кой­ст­вие: нема­лое чис­ло откры­тых про­тив­ни­ков четы­рех­сот было каз­не­но, и это дер­жа­ло в стра­хе осталь­ных. Но те граж­дане, что сто­я­ли на Само­се, узнав о про­ис­шед­шем, воз­му­ти­лись и поста­но­ви­ли немед­лен­но плыть в Пирей; они посла­ли за Алки­ви­а­дом, про­воз­гла­си­ли его стра­те­гом и пору­чи­ли ему вести их про­тив тиран­нов. Но Алки­ви­ад — в отли­чие от мно­гих дру­гих, неожи­дан­но воз­ве­ли­чен­ных мило­стью тол­пы, — отнюдь не счи­тал себя обя­зан­ным с пер­вой же мину­ты бес­пре­ко­слов­но под­чи­нять­ся и ни в чем не про­ти­во­ре­чить жела­ни­ям тех, кто из ски­таль­ца и изгнан­ни­ка пре­вра­тил его в стра­те­га и отдал ему под коман­ду столь­ко судов и такую огром­ную воен­ную силу; напро­тив, как и подо­ба­ло вели­ко­му пол­ко­вод­цу, он вос­про­ти­вил­ся реше­ни­ям, кото­рые были под­ска­за­ны гне­вом, не поз­во­лил совер­шить­ся ошиб­ке и тем спас государ­ство от неми­ну­е­мой гибе­ли. В самом деле, если бы флот ушел тогда к сво­им бере­гам, для про­тив­ни­ка немед­лен­но откры­лась бы воз­мож­ность без боя завла­деть всей Иони­ей, Гел­лес­пон­том и ост­ро­ва­ми, меж тем как афи­няне сра­жа­лись бы с афи­ня­на­ми, при­ведя вой­ну в сте­ны род­но­го горо­да. Поме­шал это­му глав­ным обра­зом Алки­ви­ад, кото­рый не толь­ко уго­ва­ри­вал и уве­ще­вал тол­пу, но и обра­щал­ся ко мно­гим вои­нам в отдель­но­сти — с моль­бою к одним, к дру­гим с пори­ца­ни­ем. Его под­дер­жи­вал Фра­си­бул из дема Сти­рия — и сво­им при­сут­ст­ви­ем и могу­чим кри­ком: гово­рят, что этот Фра­си­бул был самым голо­си­стым сре­ди афи­нян.

А вот дру­гое бла­го­де­я­ние, ока­зан­ное Алки­ви­а­дом оте­че­ству: пообе­щав, что послан­ные царем фини­кий­ские суда, кото­рых ожи­да­ют спар­тан­цы, либо ока­жут под­держ­ку афи­ня­нам, либо, по край­ней мере, не соеди­нят­ся с фло­том лакеде­мо­нян, он поспеш­но вышел в море, и, хотя эти кораб­ли уже появи­лись в виду Аспен­да, Тис­са­ферн не пустил их даль­ше, обма­нув надеж­ды спар­тан­цев. В том, что фини­кий­цы повер­ну­ли назад, обе сто­ро­ны вини­ли Алки­ви­а­да, и осо­бен­но горя­чо — лакеде­мо­няне: они были уве­ре­ны, что он вну­шил вар­ва­ру мысль спо­кой­но ждать, пока гре­ки сами истре­бят друг дру­га. И вер­но, при­со­еди­не­ние такой силы к одной из сто­рон для вто­рой, без вся­ко­го сомне­ния, озна­ча­ло бы конец мор­ско­го вла­ды­че­ства.

27. Вско­ре после это­го власть четы­рех­сот была низ­верг­ну­та, при­чем дру­зья Алки­ви­а­да рев­ност­но помо­га­ли сто­рон­ни­кам демо­кра­тии. Граж­дане выска­зы­ва­ли жела­ние и даже тре­бо­ва­ли, чтобы Алки­ви­ад вер­нул­ся, но тот счи­тал, что воз­вра­щать­ся надо не с пусты­ми рука­ми, не жало­стью и мило­стью тол­пы, но с подви­га­ми, со сла­вою. Поэто­му, с немно­ги­ми кораб­ля­ми поки­нув Самос, он напра­вил­ся сна­ча­ла в сто­ро­ну Коса и Книда. Там он узнал, что спар­та­нец Мин­дар идет со всем фло­том к Гел­лес­пон­ту, а афи­няне гонят­ся за ним, и сра­зу же поспе­шил на под­мо­гу стра­те­гам. По счаст­ли­вой слу­чай­но­сти он подо­спел со сво­и­ми восем­на­дца­тью три­е­ра­ми в решаю­щий момент сра­же­ния при Абидо­се. Оже­сто­чен­ный бой, в кото­ром при­ни­ма­ли уча­стие все суда, шел с пере­мен­ным успе­хом и затя­нул­ся до вече­ра. Появ­ле­ние Алки­ви­а­да про­из­ве­ло пона­ча­лу лож­ное впе­чат­ле­ние на обе сто­ро­ны: вра­ги вос­пря­ну­ли духом, афи­няне при­шли в заме­ша­тель­ство. Но над суд­ном коман­дую­ще­го быст­ро под­нял­ся дру­же­ст­вен­ный сиг­нал, и тот­час вновь при­быв­шие уда­ри­ли на пело­пон­нес­цев, кото­рые уже побеж­да­ли и пре­сле­до­ва­ли про­тив­ни­ка. Теперь в бег­ство обра­ти­лись спар­тан­цы, Алки­ви­ад гнал их все бли­же к бере­гу и, неот­ступ­но тес­ня, нано­сил судам про­бо­и­ну за про­бо­и­ной, а мат­ро­сы спа­са­лись вплавь под защи­тою пехоты Фар­на­ба­за, кото­рая бро­си­лась им на выруч­ку и пыта­лась с суши отсто­ять гиб­ну­щие суда. В кон­це кон­цов, захва­тив трид­цать вра­же­ских судов и отбив все свои кораб­ли, афи­няне поста­ви­ли тро­фей.

После столь бли­ста­тель­но­го успе­ха Алки­ви­а­ду не тер­пе­лось покра­со­вать­ся перед Тис­са­фер­ном, и вот, с подар­ка­ми и под­но­ше­ни­я­ми, в сопро­вож­де­нии при­ли­че­ст­ву­ю­щей пол­ко­вод­цу сви­ты, он отпра­вил­ся к сатра­пу. Но дела обер­ну­лись совсем не так, как он ожи­дал: Тис­са­ферн, кото­рый уж дав­но был у лакеде­мо­нян на дур­ном сче­ту, теперь, опа­са­ясь цар­ской неми­ло­сти, решил, что Алки­ви­ад явил­ся очень своевре­мен­но, схва­тил его и запер в тюрь­му в Сар­дах, наде­ясь посред­ст­вом это­го неспра­вед­ли­во­го поступ­ка очи­стить себя от всех преж­них обви­не­ний.

28. Но спу­стя трид­цать дней Алки­ви­ад раздо­был откуда-то коня, вырвал­ся из-под стра­жи и бежал в Кла­зо­ме­ны. Там он накле­ве­тал на Тис­са­фер­на, буд­то тот сам выпу­стил его на волю; затем Алки­ви­ад отплыл в лагерь афи­нян. Узнав, что Мин­дар соеди­нил­ся с Фар­на­ба­зом и оба нахо­дят­ся в Кизи­ке, он обра­тил­ся к вои­нам, дока­зы­вая, что нет ино­го выхо­да, как дать про­тив­ни­ку сра­же­ние на море, на суше и даже на сте­нах горо­да. «Ибо, кля­нусь Зев­сом, — вос­клик­нул он, — без пол­ной победы не видать вам денег!» Итак, он поса­дил людей на кораб­ли, вышел в море и стал на яко­ре вбли­зи Про­кон­не­са, при­ка­зав пря­тать малые суда меж­ду боль­ши­ми и при­нять меры к тому, чтобы у вра­га не воз­ник­ло ни малей­ших подо­зре­ний о при­бы­тии непри­я­тель­ско­го флота. По счаст­ли­вой слу­чай­но­сти собра­лась гро­за, хлы­нул дождь, все потем­не­ло, и это во мно­гом помог­ло Алки­ви­а­ду скры­то завер­шить свои при­готов­ле­ния: не толь­ко про­тив­ник их не заме­тил, но и афи­няне ни о чем не дога­ды­ва­лись, пока вдруг не услы­ша­ли при­каз под­нять­ся на борт. Вско­ре тем­нота рас­се­я­лась и пока­за­лись пело­пон­нес­ские кораб­ли, сто­яв­шие у вхо­да в кизик­скую гавань. Алки­ви­ад побо­ял­ся, что вра­ги, видя, как вели­ки его силы, отой­дут к бере­гу, и пото­му при­ка­зал осталь­ным стра­те­гам плыть помед­лен­нее и дер­жать­ся поза­ди, а сам с соро­ка кораб­ля­ми дви­нул­ся навстре­чу спар­тан­цам, вызы­вая их на сра­же­ние. Послед­ние были введе­ны в заблуж­де­ние мни­мой мало­чис­лен­но­стью афи­нян и, пола­га­ясь на свое пре­вос­ход­ство, устре­ми­лись впе­ред, сошлись с непри­я­те­лем вплот­ную и нача­ли бой, но тут, уже в раз­га­ре схват­ки, на них напа­ли осталь­ные суда Алки­ви­а­да, и они обра­ти­лись в бес­по­рядоч­ное бег­ство. Одна­ко Алки­ви­ад с два­дца­тью луч­ши­ми три­е­ра­ми не дал им уйти: стре­ми­тель­но при­ча­лив, он выса­дил­ся и, по пятам пре­сле­дуя мат­ро­сов, бро­сив­ших свои суда, учи­нил страш­ную рез­ню. Мин­дар и Фар­на­баз пыта­лись помочь сво­им, но тоже были раз­би­ты; Мин­дар пал, отча­ян­но сопро­тив­ля­ясь, а Фар­на­баз бежал. В руки афи­нян попа­ло мно­го тру­пов и ору­жия, они захва­ти­ли все вра­же­ские суда, мало того, заня­ли Кизик, бро­шен­ный Фар­на­ба­зом на про­из­вол судь­бы (отряд пело­пон­нес­цев, кара­у­лив­ший город, был пере­бит), и не толь­ко надеж­но завла­де­ли Гел­лес­пон­том, но очи­сти­ли от спар­тан­цев и осталь­ную часть моря. Было даже пере­хва­че­но пись­мо к эфо­рам, по-лакон­ски крат­ко изве­щаю­щее о слу­чив­шем­ся несча­стии: «Все про­па­ло. Мин­дар убит. Люди голо­да­ют. Не зна­ем, что делать».

29. После это­го вои­ны Алки­ви­а­да настоль­ко воз­гор­ди­лись, испол­ни­лись таким высо­ко­ме­ри­ем, что сочли себя неодо­ли­мы­ми и впредь поло­жи­ли не сме­ши­вать­ся с дру­ги­ми вой­ска­ми, неред­ко тер­пев­ши­ми пора­же­ние. А как раз неза­дол­го до того был раз­бит близ Эфе­са Фра­силл, и эфе­сяне, в поно­ше­ние афи­ня­нам, воз­двиг­ли мед­ный тро­фей. Люди Алки­ви­а­да кори­ли людей Фра­сил­ла этим позо­ром, вос­хва­ля­ли себя и сво­его пол­ко­во­д­ца и реши­тель­но отка­зы­ва­лись зани­мать­ся в одном с ними гим­на­сии и сто­ять в одном лаге­ре. Но после того, как они вторг­лись во вла­де­ния абидо­с­цев, а Фар­на­баз со зна­чи­тель­ны­ми сила­ми кон­ни­цы и пехоты напал на них, Алки­ви­ад же, при­дя Фра­сил­лу на помощь, вме­сте с ним обра­тил вра­га в бег­ство и пре­сле­до­вал до самых суме­рек, оба вой­ска соеди­ни­лись и вме­сте вер­ну­лись в лагерь, радост­но при­вет­ст­вуя друг дру­га. На сле­дую­щий день Алки­ви­ад поста­вил тро­фей и при­нял­ся гра­бить зем­лю Фар­на­ба­за, не встре­чая нигде ни малей­ше­го сопро­тив­ле­ния. Сре­ди дру­гих в его вла­сти ока­за­лось несколь­ко жре­цов и жриц, но он при­ка­зал отпу­стить их без выку­па.

Затем он гото­вил­ся высту­пить про­тив хал­кедо­нян, рас­торг­нув­ших союз с Афи­на­ми и при­няв­ших к себе спар­тан­ский отряд и пра­ви­те­ля, но, узнав, что все доб­ро, кото­рое может стать добы­чей вра­га, они собра­ли и вывез­ли в дру­же­ст­вен­ную им Вифи­нию, подо­шел с вой­ском к вифин­ским рубе­жам, отпра­вив­ши впе­ред вест­ни­ка, кото­рый пере­дал вифин­цам его неудо­воль­ст­вие и упре­ки. Те испу­га­лись, выда­ли ему доб­ро хал­кедо­нян и заклю­чи­ли с ним друж­бу.

30. Алки­ви­ад стал окру­жать Хал­кедон сте­ною, ведя ее от моря к морю, и работы еще не были завер­ше­ны, когда появил­ся Фар­на­баз, чтобы про­рвать оса­ду. Хал­кедон­ский пра­ви­тель Гип­по­крат, собрав все свои силы, сде­лал вылаз­ку. Алки­ви­ад выстро­ил вой­ско так, чтобы мож­но было одно­вре­мен­но отра­зить натиск с обе­их сто­рон, и Фар­на­баз позор­но бежал, а Гип­по­крат был раз­бит наго­ло­ву и погиб вме­сте с нема­лым чис­лом сво­их людей.

Затем Алки­ви­ад поплыл для сбо­ра дани в Гел­лес­понт и взял Селим­брию, неле­пым обра­зом под­верг­нув при этом свою жизнь страш­ной опас­но­сти. Люди, кото­рые вызва­лись сдать ему город, обе­ща­ли в пол­ночь под­нять зажжен­ный факел, но вынуж­де­ны были сде­лать это рань­ше назна­чен­но­го сро­ка, боясь одно­го из сво­их сообщ­ни­ков, кото­рый неожи­дан­но изме­нил. Поэто­му, когда заго­рел­ся факел, вой­ско еще не было гото­во, и Алки­ви­ад побе­жал к стене, захва­тив с собой все­го трид­цать чело­век, ока­зав­ших­ся под рукою, а осталь­ным при­ка­зал сле­до­вать за ним как мож­но ско­рее. Ворота были откры­ты, но не успел он со сво­и­ми трид­ца­тью людь­ми и еще два­дца­тью при­со­еди­нив­ши­ми­ся к ним лег­ко­во­ору­жен­ны­ми пехо­тин­ца­ми вой­ти в город, как увидел селим­брий­цев, кото­рые мча­лись ему навстре­чу с ору­жи­ем в руках. Вся­кое сопро­тив­ле­ние каза­лось бес­по­лез­ным и без­на­деж­ным, но для пол­ко­во­д­ца, вплоть до того дня не знав­ше­го ни еди­но­го пора­же­ния, бежать было про­сто немыс­ли­мо, и вот, при­звав­ши зву­ком тру­бы к мол­ча­нию, он велит одно­му из сво­их объ­явить селим­брий­цам, чтобы те не напа­да­ли на афи­нян. Услы­шав сло­ва гла­ша­тая, одни порас­те­ря­ли свой бое­вой пыл (в твер­дой уве­рен­но­сти, что внут­ри стен нахо­дят­ся все вра­же­ские силы), дру­гие же вооду­ше­ви­лись новы­ми надеж­да­ми на пере­ми­рие. Пока они, собрав­шись все вме­сте, обме­ни­ва­лись мне­ни­я­ми, к Алки­ви­а­ду успе­ло подой­ти его вой­ско, и теперь, убедив­шись, что селим­брий­цы настро­е­ны вполне миро­лю­би­во (так это и было на самом деле), он стал опа­сать­ся, как бы фра­кий­цы, кото­рые во мно­же­стве сле­до­ва­ли за Алки­ви­а­дом и из люб­ви и рас­по­ло­же­ния к нему усерд­но нес­ли свою служ­бу, не раз­гра­би­ли город. Поэто­му он выслал их всех за город­скую сте­ну, а селим­брий­цам, про­сив­шим о поща­де, не при­чи­нил ни малей­ше­го зла, но толь­ко взял день­ги, раз­ме­стил у них гар­ни­зон и уда­лил­ся.

31. Тем вре­ме­нем стра­те­ги, оса­ждав­шие Хал­кедон, заклю­чи­ли с Фар­на­ба­зом согла­ше­ние, по кото­ро­му послед­ний обя­зал­ся выпла­тить непри­я­те­лю извест­ную сум­му денег, хал­кедон­цы воз­вра­ща­лись под власть Афин, афи­няне же бра­ли на себя обя­за­тель­ство не разо­рять более вла­де­ния Фар­на­ба­за, кото­рый в свою оче­редь обе­щал охра­ну и пол­ную без­опас­ность афин­ско­му посоль­ству, направ­ляв­ше­му­ся к царю. Когда вер­нул­ся Алки­ви­ад, Фар­на­баз поже­лал, чтобы и он скре­пил сво­ей клят­вой усло­вия согла­ше­ния, но тот отка­зал­ся: пер­вым, по его мне­нию, дол­жен был поклясть­ся перс.

Когда нако­нец вза­им­ные клят­вы были при­не­се­ны, то Алки­ви­ад под­сту­пил к Визан­тию, рас­торг­ше­му союз с афи­ня­на­ми, и стал обно­сить город сте­ной. Ана­к­си­лай, Ликург и еще несколь­ко чело­век уго­во­ри­лись с Алки­ви­а­дом, что сда­дут ему город, а он поща­дит жизнь и иму­ще­ство визан­тий­цев; после это­го, рас­пу­стив слух, буд­то новые вол­не­ния в Ионии застав­ля­ют афи­нян уйти, он отплыл днем со всем фло­том, но в ту же ночь воз­вра­тил­ся, сошел на берег и, во гла­ве тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев при­бли­зив­шись к город­ской стене, при­та­ил­ся. Кораб­ли меж­ду тем стя­ну­лись ко вхо­ду в гавань и ворва­лись в нее под такой оглу­ши­тель­ный шум и кри­ки мат­ро­сов, что визан­тий­цы, для кото­рых все это было пол­ной неожи­дан­но­стью, в ужа­се бро­си­лись к морю спа­сать свои суда, и сто­рон­ни­кам афи­нян пред­ста­ви­лась воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но открыть Алки­ви­а­ду ворота. Но без боя дело все же не обо­шлось. Сто­яв­шие в Визан­тии пело­пон­нес­цы, бео­тий­цы и мега­ряне отра­зи­ли натиск выса­див­ших­ся с моря и сно­ва загна­ли их на кораб­ли, а затем, узнав, что афи­няне уже в горо­де, выстро­и­лись в бое­вую линию и дви­ну­лись им навстре­чу. В оже­сто­чен­ной схват­ке Алки­ви­ад одо­лел на пра­вом кры­ле, Фера­мен на левом; око­ло трех­сот непри­я­те­лей, остав­ших­ся в живых, попа­ло в плен. По окон­ча­нии воен­ных дей­ст­вий ни один из визан­тий­цев не был каз­нен или отправ­лен в изгна­ние: на таких усло­ви­ях сда­ли город те, кто ука­за­ны нами выше, не выго­во­рив для себя ника­ких осо­бых пре­иму­ществ. Имен­но поэто­му Ана­к­си­лай, поз­же при­вле­чен­ный в Спар­те к суду за изме­ну, не выра­зил ни малей­ше­го сму­ще­ния, оправ­ды­вая свои дей­ст­вия. Он напом­нил, что он не лакеде­мо­ня­нин, а визан­ти­ец и что опас­но­сти у него на гла­зах под­вер­гал­ся Визан­тий, а не Спар­та: город был обне­сен сте­ной, вся­кий ввоз в него пре­кра­тил­ся, запа­са­ми, кото­рые еще не до кон­ца иссяк­ли, кор­ми­лись пело­пон­нес­цы и бео­тий­цы, а граж­дане Визан­тия с жена­ми и детьми уми­ра­ли с голо­да. Ста­ло быть, он не выдал вра­гам город, но, напро­тив, изба­вил его от само­го люто­го вра­га — от вой­ны, по при­ме­ру достой­ней­ших спар­тан­цев, для коих лишь одно допо­д­лин­но пре­крас­но и спра­вед­ли­во — бла­го оте­че­ства. Выслу­шав эти дово­ды, лакеде­мо­няне сму­ти­лись и оправ­да­ли обви­ня­е­мых.

32. Вот теперь Алки­ви­ад стре­мил­ся на роди­ну, впро­чем, еще боль­ше ему хоте­лось пред­стать перед сограж­да­на­ми в обли­ке пол­ко­во­д­ца, одер­жав­ше­го столь­ко побед над вра­га­ми. И он тро­нул­ся в путь, укра­сив атти­че­ские три­е­ры по обо­им бор­там щита­ми и дру­гой воен­ной добы­чей, ведя за собой мно­же­ство захва­чен­ных у непри­я­те­ля судов; еще боль­ше непри­я­тель­ских кораб­лей он пустил ко дну и теперь вез в Афи­ны сня­тые с них носо­вые укра­ше­ния; чис­ло тех и дру­гих вме­сте было не менее двух­сот. Само­сец Дурид (он воз­во­дит свой род к Алки­ви­а­ду) сооб­ща­ет еще, что Хри­со­гон, победи­тель на Пифий­ских играх, играл греб­цам пес­ню на флей­те, а коман­ду им пода­вал тра­ги­че­ский актер Кал­ли­пид — оба в орто­ста­дии, кси­сти­де³⁶ и вооб­ще в пол­ном убо­ре, наде­вае­мом для состя­за­ний, — и что корабль коман­дую­ще­го под­ле­тел к бере­гам, рас­пу­стив крас­ный парус, буд­то гуля­ка, воз­вра­щаю­щий­ся с пируш­ки; но ни Фео­помп, ни Эфор, ни Ксе­но­фонт это­го не пишут, да и труд­но пове­рить, чтобы, воз­вра­ща­ясь из изгна­ния, после таких ужас­ных бед­ст­вий, Алки­ви­ад поз­во­лил себе так изде­вать­ся над афи­ня­на­ми. Нет, не без робо­сти под­хо­дил он к гава­ни, а, вой­дя в нее, спу­стил­ся с три­е­ры не преж­де, неже­ли увидел с палу­бы сво­его двою­род­но­го бра­та Эврип­то­ле­ма и целую тол­пу род­ст­вен­ни­ков и дру­зей, кото­рые его встре­ча­ли и ста­ра­лись обо­д­рить радост­ны­ми кри­ка­ми. Когда же он, нако­нец, спу­стил­ся на берег, собрав­ший­ся народ, каза­лось, пере­стал заме­чать осталь­ных стра­те­гов — все бежа­ли к нему, выкри­ки­ва­ли его имя, при­вет­ст­во­ва­ли его, шли за ним сле­дом, увен­чи­ва­ли вен­ка­ми, если уда­ва­лось про­тис­нуть­ся побли­же, те же, кому это не уда­ва­лось, ста­ра­лись раз­глядеть его изда­ли; люди постар­ше пока­зы­ва­ли его моло­дым. К радо­сти все­го горо­да при­ме­ша­но было нема­ло слез, и нынеш­нее сча­стье омра­ча­лось вос­по­ми­на­ни­я­ми о былых бед­ст­ви­ях; помыш­ля­ли и о том, что остань­ся тогда Алки­ви­ад во гла­ве вой­ска и государ­ст­вен­ных дел — и в Сици­лии все мог­ло бы сло­жить­ся более удач­но, и про­чие упо­ва­ния не были бы обма­ну­ты, раз даже теперь, когда он застал Афи­ны почти совер­шен­но вытес­нен­ны­ми с моря, а на суше едва сохра­нив­ши­ми соб­ст­вен­ные при­го­ро­ды, в самом же горо­де — раздо­ры и сму­ту, он при­нял управ­ле­ние и, вос­кре­сив эти горест­ные, жал­кие остат­ки, не толь­ко вер­нул родине вла­ды­че­ство на море, но явил ее повсюду победи­тель­ни­цей и в пеших сра­же­ни­ях.

33. Поста­нов­ле­ние, раз­ре­шаю­щее ему вер­нуть­ся, было уже при­ня­то рань­ше³⁷ по пред­ло­же­нию Кри­тия, сына Кал­лес­хра, как он сам о том напи­сал в эле­ги­че­ских сти­хах, напо­ми­ная Алки­ви­а­ду об ока­зан­ной услу­ге:

Теперь же Алки­ви­ад высту­пил в Собра­нии перед наро­дом; с горе­чью, со сле­за­ми поведав о сво­их стра­да­ни­ях, он вскользь и очень сдер­жан­но попе­нял наро­ду, во всем слу­чив­шем­ся винил лишь свою злую судь­бу и зависть боже­ства, а глав­ным обра­зом ста­рал­ся вну­шить сограж­да­нам бод­рость и надеж­ды на буду­щее. Афи­няне награ­ди­ли его золоты­ми вен­ка­ми и выбра­ли стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми — глав­но­ко­ман­дую­щим сухо­пут­ны­ми и мор­ски­ми сила­ми. Кро­ме того, Собра­ние поста­но­ви­ло воз­вра­тить ему иму­ще­ство и снять закля­тия, нало­жен­ные на него эвмол­пида­ми и кери­ка­ми по при­ка­зу наро­да. Все про­чие жре­цы пови­но­ва­лись, и лишь вер­хов­ный жрец Фео­дор ска­зал: «Еже­ли он ни в чем не пови­нен перед государ­ст­вом, ста­ло быть, и я не при­зы­вал на его голо­ву ника­ких бед­ст­вий».

34. Каза­лось бы, ничто не омра­ча­ло бла­го­ден­ст­вия Алки­ви­а­да, но были люди, кото­рых сму­щал и бес­по­ко­ил самый срок его при­езда. В тот день, когда он при­плыл к бере­гу Атти­ки, справ­лял­ся «Празд­ник омо­ве­ния» в честь Афи­ны. Это тай­ное свя­щен­но­дей­ст­вие, кото­рое совер­ша­ют пра­к­си­эр­гиды³⁸ в два­дцать пятый день меся­ца фар­ге­ли­о­на: они сни­ма­ют с боги­ни весь убор и оку­ты­ва­ют ста­тую покры­ва­лом. Вот поче­му этот день афи­няне счи­та­ют одним из самых зло­счаст­ных в году и ста­ра­ют­ся про­ве­сти его в пол­ном без­дей­ст­вии. Не бла­го­склон­но, не радост­но, дума­ли они, при­ня­ла Алки­ви­а­да боги­ня, но закры­лась и не допу­сти­ла его к себе.

Тем не менее уда­ча ни в чем не остав­ля­ла Алки­ви­а­да, и сто три­ер, с кото­ры­ми он соби­рал­ся сно­ва вый­ти в море, были уже сна­ря­же­ны, но какое-то бла­го­род­ное често­лю­бие не дава­ло ему поки­нуть Афи­ны до кон­ца мисте­рий. Ведь с тех пор как вра­ги, укре­пив Деке­лею, овла­де­ли доро­га­ми, веду­щи­ми в Элев­син, тор­же­ст­вен­ная про­цес­сия из сухо­пут­ной пре­вра­ти­лась в мор­скую и поте­ря­ла всю свою кра­су: жерт­во­при­но­ше­ния, хоро­во­ды и мно­гие дру­гие обряды, кото­ры­ми сопро­вож­да­ет­ся шест­вие с изо­бра­же­ни­ем Иак­ха, при­шлось, по необ­хо­ди­мо­сти, опу­стить. И Алки­ви­а­ду каза­лось, что он испол­нит долг бла­го­че­стия перед бога­ми и заслу­жит похва­лу у людей, если вернет свя­щен­но­дей­ст­вию искон­ный его вид, про­ведя про­цес­сию посу­ху и защи­тив ее от непри­я­те­ля: либо, рас­судил Алки­ви­ад, он совер­шен­но уни­зит, втоп­чет в грязь Агида (коль ско­ро тот сми­рит­ся с его зате­ей), либо на виду у оте­че­ства всту­пит в свя­щен­ную, угод­ную богам бит­ву, и все сограж­дане ста­нут свиде­те­ля­ми его доб­ле­сти.

Сооб­щив о сво­ем реше­нии эвмол­пидам и кери­кам, он рас­ста­вил стра­жу на высотах и, едва рас­све­ло, выслал впе­ред несколь­ких ско­ро­хо­дов, а затем, взяв­ши жре­цов, мистов и мис­та­го­гов³⁹ и окру­жив их воору­жен­ной стра­жей, в стро­гом поряд­ке и тишине повел впе­ред это воин­ское шест­вие, являв­шее собою зре­ли­ще столь пре­крас­ное и вели­ча­вое, что все, кро­ме завист­ни­ков, назы­ва­ли его под­лин­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ем и таин­ст­вом. Никто из непри­я­те­лей не осме­лил­ся на них напасть, и, бла­го­по­луч­но при­ведя всех назад, Алки­ви­ад и сам воз­гор­дил­ся, и вой­ску вну­шил над­мен­ную уве­рен­ность, что под его коман­дою оно непо­беди­мо и неодо­ли­мо, а у про­сто­го люда и бед­ня­ков снис­кал поис­ти­не невидан­ную любовь: ни о чем дру­гом они более не меч­та­ли, кро­ме того, чтобы Алки­ви­ад сде­лал­ся над ними тиран­ном, иные не таясь, об этом гово­ри­ли, сове­то­ва­ли ему пре­зреть вся­че­скую зависть, стать выше нее и, отбро­сив зако­ны и поста­нов­ле­ния, отде­лав­шись от бол­ту­нов — губи­те­лей государ­ства… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] дей­ст­во­вал и пра­вил, не стра­шась кле­вет­ни­ков.

35. Како­го взгляда насчет тиран­нии дер­жал­ся сам Алки­ви­ад, нам неиз­вест­но, но наи­бо­лее вли­я­тель­ные граж­дане были очень испу­га­ны и при­ни­ма­ли все меры к тому, чтобы он отплыл как мож­но ско­рее: они неиз­мен­но одоб­ря­ли все его пред­ло­же­ния и, меж­ду про­чим, пода­ли голо­са за тех лиц, каких он сам выбрал себе в това­ри­щи по долж­но­сти.

Вый­дя в пла­ва­ние со сво­ею сот­ней судов и при­ча­лив к Анд­ро­су, он раз­бил в сра­же­нии и самих анд­рос­цев и под­дер­жи­вав­ший их отряд лакеде­мо­нян, но горо­да не взял, чем и подал вра­гам пер­вый повод к новым обви­не­ни­ям про­тив него. Если быва­ли люди, кото­рых губи­ла соб­ст­вен­ная сла­ва, то, пожа­луй, яснее все­го это вид­но на при­ме­ре Алки­ви­а­да. Вели­ка была сла­ва о его доб­ле­сти и уме, ее поро­ди­ло все, свер­шен­ное им, а пото­му любая неуда­ча вызы­ва­ла подо­зре­ние — ее спе­ши­ли при­пи­сать нера­ди­во­сти, никто и верить не желал, буд­то для Алки­ви­а­да суще­ст­ву­ет что-либо недо­ся­гае­мое: да, да, если толь­ко он поста­ра­ет­ся, ему все уда­ет­ся! Афи­няне наде­я­лись вско­ре услы­шать о захва­те Хиоса и вооб­ще всей Ионии. Вот откуда и воз­му­ще­ние, с кото­рым они встре­ча­ли изве­стия о том, что дела идут не так-то уж быст­ро, отнюдь не мол­ние­нос­но, как хоте­лось бы им. Они не дума­ли о том, как жесто­ко стес­нен в сред­ствах их пол­ко­во­дец, веду­щий вой­ну с про­тив­ни­ком, кото­ро­го снаб­жа­ет день­га­ми сам вели­кий царь, и что по этой при­чине Алки­ви­а­ду неред­ко при­хо­дит­ся покидать свой лагерь в поис­ках жало­ва­ния и про­пи­та­ния для вой­ска, мало того, послед­нее обсто­я­тель­ство послу­жи­ло осно­ва­ни­ем еще для одной жало­бы на него! Когда Лисандр, постав­лен­ный лакеде­мо­ня­на­ми во гла­ве флота, начал выда­вать мат­ро­сам по четы­ре обо­ла вме­сто трех — день­ги он полу­чил от Кира, — Алки­ви­ад, уже с трудом пла­тив­ший сво­им даже три обо­ла, отпра­вил­ся в Карию, чтобы собрать денег, а коман­до­ва­ние суда­ми пере­дал Антио­ху, пре­крас­но­му корм­че­му, но чело­ве­ку гру­бо­му и без­рас­суд­но­му. Этот Антиох, хотя и полу­чил от Алки­ви­а­да при­каз не всту­пать в бит­ву даже в том слу­чае, если непри­я­тель напа­дет пер­вым, дошел до такой наг­ло­сти, до тако­го непо­ви­но­ве­ния, что, изгото­вив к бою две три­е­ры — свою и еще одну, доплыл до Эфе­са и там при­нял­ся разъ­ез­жать взад-впе­ред вдоль носов непри­я­тель­ских кораб­лей, упор­но раз­дра­жая про­тив­ни­ка наг­лым крив­ля­ни­ем и оскор­би­тель­ны­ми реча­ми. Сна­ча­ла Лисандр послал за ним в пого­ню все­го лишь несколь­ко судов, но затем, когда афи­няне поспе­ши­ли на под­мо­гу сво­е­му началь­ни­ку, вывел в море и осталь­ные и одер­жал верх. Антиох был убит, спар­тан­цы захва­ти­ли мно­го кораб­лей и плен­ных и воз­двиг­ли тро­фей. Весть об этом дошла до Алки­ви­а­да, он вер­нул­ся на Самос, тоже вышел в море со всем фло­том и пытал­ся вызвать Лисанд­ра на сра­же­ние, но тот, вполне доволь­ст­ву­ясь сво­ей победой, остал­ся в гава­ни.

36. Тогда Фра­си­бул, сын Фра­со­на, один из тех, кто, нена­видя Алки­ви­а­да, слу­жил под его нача­лом, уехал в Афи­ны, чтобы высту­пить с обви­не­ни­я­ми; ста­ра­ясь озло­бить афи­нян, он утвер­ждал в Собра­нии, буд­то Алки­ви­ад пото­му погу­бил все дело и поте­рял суда, что с уни­зи­тель­ным лег­ко­мыс­ли­ем рас­по­рядил­ся сво­и­ми пол­но­мо­чи­я­ми, пере­дав коман­до­ва­ние людям, кото­рые заня­ли при нем самые высо­кие посты бла­го­да­ря лишь уме­нию выпи­вать и мат­рос­ско­му бахваль­ству, пере­дал для того, чтобы само­му бес­пре­пят­ст­вен­но нажи­вать­ся, пла­вая, куда взду­ма­ет­ся, пьян­ст­во­вать да рас­пут­ни­чать с абидос­ски­ми и ионий­ски­ми гете­ра­ми, — и все это когда сто­ян­ка вра­же­ских судов совсем рядом! Ему вме­ня­ли в вину так­же построй­ку кре­по­сти, кото­рую он воз­вел во Фра­кии близ Бисан­ты — убе­жи­ще на слу­чай, если он не захо­чет или не смо­жет жить в оте­че­стве, утвер­жда­ли обви­ни­те­ли. Народ пове­рил вра­гам Алки­ви­а­да и, желая выра­зить ему свое нерас­по­ло­же­ние и гнев, избрал новых стра­те­гов.

Весть об этом испу­га­ла Алки­ви­а­да, и он окон­ча­тель­но поки­нул лагерь; набрав наем­ни­ков, он част­ным обра­зом, на свой страх и риск, повел вой­ну с непо­д­власт­ны­ми царям фра­кий­ца­ми^[2] и полу­чал зна­чи­тель­ные сум­мы от про­да­жи добы­чи; в то же вре­мя и гре­ки, жив­шие по сосед­ству с эти­ми вар­ва­ра­ми, чув­ст­во­ва­ли себя в без­опас­но­сти под его защи­той.

Несколь­ко поз­же стра­те­ги Тидей, Менандр и Адимант со все­ми суда­ми, какие в ту пору были у афи­нян, рас­по­ло­жи­лись при устье Эгос­пота­мов и утром обык­но­вен­но под­плы­ва­ли к Ламп­са­ку, близ кото­ро­го бро­си­ли яко­ря кораб­ли Лисанд­ра, пыта­лись вызвать спар­тан­цев на бой, а потом воз­вра­ща­лись назад и, пол­ные пре­зре­ния к непри­я­те­лю, про­во­ди­ли день бес­по­рядоч­но и бес­печ­но. Нахо­див­ший­ся побли­зо­сти Алки­ви­ад узнал о таком лег­ко­мыс­лии и не остал­ся к нему рав­но­ду­шен: он при­ска­кал вер­хом и стал было вну­шать стра­те­гам, что они неудач­но выбра­ли место для сто­ян­ки — ведь на всем бере­гу нет ни гава­ней, ни горо­дов, и про­до­воль­ст­вие при­хо­дит­ся достав­лять изда­ле­ка, из Сеста, — и что напрас­но смот­рят они сквозь паль­цы на то, как их мат­ро­сы, сой­дя на сушу, рас­се­и­ва­ют­ся и раз­бреда­ют­ся кто куда, когда напро­тив сто­ит на яко­ре огром­ный флот, при­учен­ный к еди­но­власт­ным пове­ле­ни­ям и бес­пре­ко­слов­но­му их выпол­не­нию.

37. Но стра­те­ги не соиз­во­ли­ли при­слу­шать­ся к пре­до­сте­ре­же­ни­ям Алки­ви­а­да и его сове­ту пере­ве­сти суда в Сест, а Тидей пря­мо велел ему уби­рать­ся прочь, при­ба­вив насмеш­ли­во: «Теперь не ты стра­тег, а дру­гие». Алки­ви­ад уда­лил­ся, запо­до­зрив их в измене, и, уез­жая, гово­рил сво­им зна­ко­мым из гре­че­ско­го лаге­ря, кото­рые вышли его про­во­дить, что если бы не эти оскорб­ле­ния, он в бли­жай­шие дни заста­вил бы лакеде­мо­нян при­нять бой вопре­ки соб­ст­вен­но­му жела­нию, в про­тив­ном же слу­чае они лиши­лись бы сво­их судов. Одни реши­ли, что он бро­са­ет сло­ва на ветер, дру­гие — что дело это вполне воз­мож­ное: сто­ит ему толь­ко собрать поболь­ше фра­кий­ских копей­щи­ков и всад­ни­ков и, уда­рив с суши, посе­ять смя­те­ние в лаге­ре спар­тан­цев. Как бы там ни было, но что ошиб­ки афи­нян он под­ме­тил вер­но, вско­ре пока­зал сам ход собы­тий. Совер­шен­но неожи­дан­но для афи­нян Лисандр напал на них, и толь­ко восемь три­ер под коман­дою Коно­на ускольз­ну­ли, все же осталь­ные — чис­лом око­ло двух­сот — ока­за­лись в руках непри­я­те­ля. Плен­ных Лисандр захва­тил три тыся­чи и всех каз­нил. А спу­стя немно­го он взял и самый город афи­нян, сжег их кораб­ли и раз­ру­шил Длин­ные сте­ны.

После это­го Алки­ви­ад в стра­хе перед лакеде­мо­ня­на­ми, кото­рые вла­ды­че­ст­во­ва­ли теперь и на суше и на море, пере­брал­ся в Вифи­нию, уве­зя с собою огром­ные богат­ства, одна­ко еще боль­ше оста­вив в сво­ей кре­по­сти. Но в Вифи­нии его обо­бра­ли тамош­ние раз­бой­ни­ки-фра­кий­цы, и, еще раз поте­ряв нема­лую долю сво­его иму­ще­ства, он решил отпра­вить­ся к Арта­к­серк­су в надеж­де, что царь, узнав­ши его, оце­нит не мень­ше, чем преж­де цени­ли Феми­сток­ла. Тем более что и цель у него более бла­го­род­ная: ведь он не соби­рал­ся, подоб­но Феми­сто­клу, пред­ло­жить свои услу­ги для борь­бы про­тив сограж­дан, но хотел дей­ст­во­вать в инте­ре­сах оте­че­ства, про­тив его вра­гов, и для это­го про­сить помо­щи у царя. Алки­ви­ад пола­гал, что Фар­на­баз ско­рее, чем кто-либо дру­гой, обес­пе­чит ему удоб­ства и без­опас­ность в пути, а пото­му при­ехал к нему во Фри­гию, посе­лил­ся там и, ока­зы­вая Фар­на­ба­зу все зна­ки почте­ния, в свою оче­редь был у него в чести.

38. Афи­няне горе­ва­ли, утра­тив пер­вен­ст­ву­ю­щее поло­же­ние в Гре­ции, но толь­ко теперь, когда Лисандр отнял у них и сво­бо­ду и пере­дал власть над горо­дом Трид­ца­ти⁴⁰, когда все погиб­ло без­воз­врат­но, они нача­ли при­хо­дить к тем сооб­ра­же­ни­ям, кото­рые, будь они при­ня­ты в рас­чет своевре­мен­но, мог­ли бы их спа­сти; они сокру­ша­лись, пере­чис­ляя свои заблуж­де­ния и про­ма­хи, и самым непро­сти­тель­ным сре­ди них при­зна­ва­ли вто­рую вспыш­ку гне­ва про­тив Алки­ви­а­да. И вер­но, ведь он ушел в изгна­ние без вся­кой вины, меж тем как они, рас­сер­див­шись на его помощ­ни­ка, постыд­но лишив­ше­го­ся несколь­ких кораб­лей, куда более постыд­но лиши­ли государ­ство само­го опыт­но­го и само­го храб­ро­го из пол­ко­вод­цев. Но в этих тяж­ких обсто­я­тель­ствах у них еще теп­ли­лась смут­ная надеж­да, что не все поте­ря­но для Афин, до тех пор пока жив Алки­ви­ад. «И преж­де, — рас­суж­да­ли они, — ока­зав­шись на чуж­бине, он не захо­тел жить в празд­но­сти и покое, и теперь, если толь­ко най­дут­ся к это­му какие-нибудь сред­ства, не оста­нет­ся рав­но­душ­ным свиде­те­лем наг­ло­сти лакеде­мо­нян и буй­ства Трид­ца­ти». Меч­та­ния наро­да не лише­ны были здра­во­го смыс­ла, посколь­ку и Трид­цать, со сво­ей сто­ро­ны, тре­во­жи­лись и ста­ра­лись выведать, что дела­ет и что замыш­ля­ет Алки­ви­ад, при­да­вая это­му пер­во­сте­пен­ное зна­че­ние. В кон­це кон­цов, Кри­тий стал вну­шать Лисанд­ру, что спар­тан­цы не смо­гут уве­рен­но власт­во­вать над Гре­ци­ей, если в Афи­нах воз­об­ла­да­ет демо­кра­ти­че­ский спо­соб прав­ле­ния, и что, хотя афи­няне гото­вы отне­стись к оли­гар­хии вполне тер­пи­мо и даже бла­го­же­ла­тель­но, Алки­ви­ад, пока он жив, не даст им при­ми­рить­ся с суще­ст­ву­ю­щим поло­же­ни­ем вещей. Лисандр одна­ко согла­сил­ся с эти­ми дово­да­ми не преж­де, чем от спар­тан­ских вла­стей при­шла ски­та­ла, пред­пи­сы­ваю­щая умерт­вить Алки­ви­а­да; веро­ят­но, и в Спар­те боя­лись его бес­по­кой­но­го нра­ва и стра­сти к вели­ким делам, а может быть, про­сто хоте­ли уго­дить Агиду.

39. Лисандр отпра­вил Фар­на­ба­зу пись­мо с прось­бой испол­нить это рас­по­ря­же­ние, а тот пору­чил дело сво­е­му бра­ту Багею и дяде Суза­мит­ре. Алки­ви­ад в то вре­мя жил с гете­рою Тиманд­рой в одной фри­гий­ской деревне, и как-то раз увидел вот какой сон. При­сни­лось ему, буд­то он одет в пла­тье сво­ей воз­люб­лен­ной, а она при­жи­ма­ет к груди его голо­ву и, точ­но жен­щине, рас­пи­сы­ва­ет лицо румя­на­ми и бели­ла­ми. По дру­гим сведе­ни­ям, ему каза­лось, что Багей отсе­ка­ет ему голо­ву и сжи­га­ет тело. Но все соглас­ны, что виде­ние яви­лось Алки­ви­а­ду неза­дол­го до смер­ти.

Вой­ти в дом убий­цы не реши­лись, но окру­жи­ли его и подо­жгли. Заме­тив начав­ший­ся пожар, Алки­ви­ад собрал все, какие уда­лось, пла­щи и покры­ва­ла и набро­сил их свер­ху на огонь, потом, обмотав левую руку хла­мидой, а в пра­вой сжи­мая обна­жен­ный меч, бла­го­по­луч­но про­ско­чил сквозь пла­мя, преж­де чем успе­ли вспых­нуть бро­шен­ные им пла­щи, и, появив­шись перед вар­ва­ра­ми, рас­се­ял их одним сво­им видом. Никто не посмел пре­гра­дить ему путь или всту­пить с ним в руко­паш­ную, — отбе­жав подаль­ше, они мета­ли копья и пус­ка­ли стре­лы. Нако­нец Алки­ви­ад пал, и вар­ва­ры уда­ли­лись; тогда Тиманд­ра под­ня­ла тело с зем­ли, заку­та­ла и обер­ну­ла его в несколь­ко сво­их хито­нов и с пыш­но­стью, с поче­том — насколь­ко доста­ло средств — похо­ро­ни­ла.

Гово­рят, что она была мате­рью Лай­ды, кото­рая носи­ла про­зви­ще «Корин­фян­ки», хотя на самом деле была захва­че­на в плен в сици­лий­ском город­ке Гик­ка­ры.

Согла­ша­ясь со все­ми изло­жен­ны­ми здесь подроб­но­стя­ми смер­ти Алки­ви­а­да, иные истин­ным винов­ни­ком ее назы­ва­ют не Фар­на­ба­за, не Лисанд­ра и не лакеде­мо­нян, а само­го Алки­ви­а­да, кото­рый соблаз­нил какую-то жен­щи­ну из знат­ной семьи и дер­жал ее при себе, а бра­тья жен­щи­ны, не стер­пев такой дер­зо­сти, подо­жгли дом, где он тогда жил, и, как мы уже рас­ска­зы­ва­ли, уби­ли Алки­ви­а­да, едва толь­ко тот выско­чил из огня.

[Сопо­став­ле­ние]

40 [1]. Тако­вы поступ­ки этих мужей, кото­рые мы счи­та­ем достой­ны­ми упо­ми­на­ния, и вся­кий может убедить­ся, что воен­ные подви­ги не скло­ня­ют реши­тель­но чашу весов в поль­зу того или дру­го­го. Оба оди­на­ко­во дали мно­го­крат­ные дока­за­тель­ства лич­но­го муже­ства и отва­ги, рав­но как и мастер­ства и даль­но­вид­но­сти пол­ко­во­д­ца. Прав­да, кто-нибудь, пожа­луй, объ­явит луч­шим вое­на­чаль­ни­ком Алки­ви­а­да, кото­рый вышел победи­те­лем во мно­гих сра­же­ни­ях на суше и на море; зато неиз­мен­но счаст­ли­во и весь­ма ощу­ти­мо воздей­ст­во­вать на дела оте­че­ства сво­им при­сут­ст­ви­ем и руко­вод­ст­вом и нано­сить им еще более ощу­ти­мый вред, перей­дя на сто­ро­ну про­тив­ни­ка, было свой­ст­вен­но обо­им.

На государ­ст­вен­ном попри­ще не знав­шее меры бес­стыд­ство Алки­ви­а­да, гру­бость и шутов­ство, кото­рых он не гну­шал­ся, ста­ра­ясь стя­жать любовь тол­пы, вызы­ва­ли отвра­ще­ние у людей бла­го­ра­зум­ных, тогда как Мар­ция за его край­нюю суро­вость, высо­ко­ме­рие и при­вер­жен­ность к оли­гар­хии воз­не­на­видел рим­ский народ. Ни то ни дру­гое не похваль­но, и все же угож­даю­щий наро­ду иска­тель его бла­го­склон­но­сти заслу­жи­ва­ет мень­ше­го пори­ца­ния, неже­ли те, кто, дабы их не сопри­чис­ли­ли к подоб­ным иска­те­лям, оскорб­ля­ет народ. Да, постыд­но льстить наро­ду ради вла­сти, но вли­я­ние, осно­вы­ваю­ще­е­ся на стра­хе, угне­те­нии и наси­лии, и постыд­но и бес­чест­но.

41 [2]. Что Мар­ций был откро­ве­нен и пря­мо­ду­шен, Алки­ви­ад же в государ­ст­вен­ных делах хитер и лжив, не вызы­ва­ет ни малей­ше­го сомне­ния. Преж­де все­го ему ста­вят в вину злой обман, в кото­рый он ввел (как рас­ска­зы­ва­ет Фукидид⁴¹) спар­тан­ских послов, что при­ве­ло к рас­тор­же­нию мира. Но если такой образ дей­ст­вий сно­ва вверг Афи­ны в вой­ну, то он же сде­лал государ­ство силь­ным и гроз­ным бла­го­да­ря сою­зу с ман­ти­ней­ца­ми и аргос­ца­ми, кото­рый был заклю­чен ста­ра­ни­я­ми Алки­ви­а­да. По сооб­ще­нию Дио­ни­сия⁴², Мар­ций так­же при­бег­нул к обма­ну, чтобы столк­нуть рим­лян с вольска­ми, — он окле­ве­тал воль­сков, при­быв­ших на свя­щен­ные игры. При этом, если взгля­нуть на побуди­тель­ную при­чи­ну того и дру­го­го поступ­ка, то худ­ший из двух — вто­рой. Не из често­лю­бия, не в пылу борь­бы или сопер­ни­че­ства на государ­ст­вен­ном попри­ще, как Алки­ви­ад, но, под­дав­шись гне­ву, от кото­ро­го, по сло­ву Дио­на⁴³, нече­го ждать бла­го­дар­но­сти, Мар­ций воз­му­тил спо­кой­ст­вие мно­гих обла­стей Ита­лии и в зло­бе на оте­че­ство, как бы мимо­хо­дом погу­бил мно­го ни в чем не повин­ных горо­дов.

Вер­но, что и гнев Алки­ви­а­да был при­чи­ною страш­ных бед­ст­вий для его сограж­дан. Но как толь­ко Алки­ви­ад узнал, что афи­няне рас­ка­и­ва­ют­ся, он про­явил бла­го­же­ла­тель­ность; даже изгнан­ный вто­рич­но, он не радо­вал­ся ошиб­ке стра­те­гов, не остал­ся рав­но­ду­шен к их неудач­но­му реше­нию и угро­жав­шей им опас­но­сти, а посту­пил так же, как неко­гда с Феми­сто­к­лом Ари­стид⁴⁴, кото­ро­го по сю пору не пере­ста­ют хва­лить за этот посту­пок: он при­ехал к тогдаш­ним началь­ни­кам, не питав­шим к нему ника­ких дру­же­ских чувств, чтобы рас­ска­зать и научить, что надо делать. Мар­ций же сна­ча­ла заста­вил стра­дать все государ­ство, хотя сам постра­дал по вине дале­ко не все­го государ­ства, луч­шая и знат­ней­шая часть кото­ро­го была оскорб­ле­на наравне с ним и ему сочув­ст­во­ва­ла, а далее суро­вою непре­клон­но­стью к прось­бам мно­гих посольств, стре­мив­ших­ся смяг­чить гнев одно­го-един­ст­вен­но­го чело­ве­ка и загла­дить неспра­вед­ли­вость, дока­зал, что зате­ял тяж­кую и непри­ми­ри­мую вой­ну не для того, чтобы вер­нуть­ся в оте­че­ство, но чтобы его уни­что­жить. Есть тут и еще одно раз­ли­чие. Алки­ви­ад пере­шел на сто­ро­ну афи­нян, стра­шась и нена­видя спар­тан­цев за коз­ни, кото­рые они про­тив него стро­и­ли, тогда как у Мар­ция не было ника­ких осно­ва­ний покидать воль­сков, отно­сив­ших­ся к нему без­упреч­но: он был избран коман­дую­щим, обле­чен и вла­стью и пол­ным дове­ри­ем — не то, что Алки­ви­ад, услу­га­ми кото­ро­го лакеде­мо­няне ско­рее зло­употреб­ля­ли, чем поль­зо­ва­лись, и кото­рый бро­дил у них по горо­ду, потом столь же бес­цель­но сло­нял­ся по лаге­рю и, в кон­це кон­цов, отдал себя под покро­ви­тель­ство Тис­са­фер­на. Впро­чем, быть может, кля­нусь Зев­сом, он для того и угож­дал Тис­са­фер­ну, чтобы перс не погу­бил вко­нец Афи­ны, куда он все же меч­тал вер­нуть­ся?

42 [3]. Сооб­ща­ют, что Алки­ви­ад без сты­да и сове­сти брал взят­ки, а за счет полу­чен­но­го позор­но убла­жал свою раз­нуздан­ность и страсть к рос­ко­ши. Напро­тив, Мар­ция началь­ни­ки не уго­во­ри­ли взять даже почет­ную награ­ду. Вот поче­му он был так нена­ви­стен наро­ду во вре­мя раз­но­гла­сий из-за дол­гов: все утвер­жда­ли, что он при­тес­ня­ет и поно­сит неиму­щих не по сооб­ра­же­ни­ям коры­сти, но глу­мясь над ними и пре­зи­рая их. Анти­патр, рас­ска­зы­ваю­щий в каком-то пись­ме о кон­чине фило­со­фа Ари­сто­те­ля, заме­ча­ет: «Кро­ме все­го про­че­го этот чело­век обла­дал оба­я­ни­ем». Мар­цию это каче­ство было совер­шен­но чуж­до, и пото­му даже его досто­ин­ства и доб­рые поступ­ки вызы­ва­ли нена­висть у людей, ими обла­го­де­тель­ст­во­ван­ных: никто не в силах был мирить­ся с его гор­до­стью и само­мне­ни­ем — спут­ни­ком оди­но­че­ства, как выра­зил­ся Пла­тон⁴⁵. Алки­ви­ад, наобо­рот, умел быть любез­ным и обхо­ди­тель­ным с каж­дым встреч­ным. Мож­но ли удив­лять­ся, что вся­кий его успех вос­хва­ля­ли до небес, встре­ча­ли бла­го­же­ла­тель­но и с поче­том, если даже мно­гие из его про­ма­хов и оплош­но­стей име­ли в себе нечто при­вле­ка­тель­ное и милое? Вот отче­го, несмот­ря на весь вред, кото­рый он нанес государ­ству, его часто выби­ра­ли в стра­те­ги и ста­ви­ли во гла­ве вой­ска, а Мар­ций, домо­гав­ший­ся долж­но­сти, на кото­рую ему дава­ли пра­во мно­го­чис­лен­ные подви­ги, тем не менее потер­пел пора­же­ние. Пер­во­го сограж­дане не в силах были нена­видеть, даже стра­дая по его вине, вто­ро­го — ува­жа­ли, но не люби­ли.

43 [4]. Далее, Мар­ций в каче­стве коман­дую­ще­го перед оте­че­ст­вом не отли­чил­ся ни разу — он отли­чил­ся лишь перед непри­я­те­ля­ми, в ущерб оте­че­ству; Алки­ви­ад неод­но­крат­но при­но­сил поль­зу афи­ня­нам и как про­стой воин и как коман­дую­щий. В при­сут­ст­вии Алки­ви­а­да его про­тив­ни­ки нико­гда не мог­ли взять верх, все шло так, как того желал он, и лишь в его отсут­ст­вие наби­ра­лась сил кле­ве­та; Мар­ций не сму­тил сво­им при­сут­ст­ви­ем рим­лян, кото­рые вынес­ли ему обви­ни­тель­ный при­го­вор, не сму­тил и воль­сков, кото­рые его уби­ли — уби­ли неза­кон­но и бес­чест­но, но бла­го­вид­ный пред­лог к рас­пра­ве он доста­вил им сам: не при­няв пере­ми­рия, пред­ло­жен­но­го от име­ни государ­ства, он част­ным обра­зом дал жен­щи­нам себя уго­во­рить и не вырвал кор­ня враж­ды, не поло­жил пре­де­ла войне, а толь­ко упу­стил непо­вто­ри­мо счаст­ли­вый слу­чай. Он не дол­жен был отсту­пать, не убедив сна­ча­ла в пра­виль­но­сти сво­их дей­ст­вий тех, кто ему дове­рил­ся, — разу­ме­ет­ся, если пре­вы­ше все­го он ста­вил свой долг перед ними. Если же воль­ски ниче­го не зна­чи­ли в его гла­зах и он начал вой­ну толь­ко для того, чтобы уто­лить свой гнев, а затем пре­кра­тил ее, он и в этом слу­чае посту­пил недо­стой­но, ибо не ради мате­ри сле­до­ва­ло поща­дить роди­ну, но вме­сте с роди­ной — и мать. Ведь и мать и жена были частью род­но­го горо­да, кото­рый он оса­ждал. То, что он остал­ся глух к прось­бам цело­го государ­ства, к слез­ным моль­бам послов и жре­цов, а потом в уго­ду мате­ри отсту­пил, — не было честью для мате­ри, но ско­рее бес­че­стьем для оте­че­ства, избав­лен­но­го от гибе­ли заступ­ле­ни­ем одной-един­ст­вен­ной жен­щи­ны и из жало­сти к ней, точ­но само по себе оно поща­ды не заслу­жи­ва­ло. Нена­вист­ная, жесто­кая, поис­ти­не неми­ло­сти­вая милость! В ней не было мило­сер­дия ни к одной из вою­ю­щих сто­рон: ведь Мар­ций отсту­пил не пото­му, что согла­сил­ся на уго­во­ры непри­я­те­лей, и не пото­му, что скло­нил к согла­сию с собою това­ри­щей по ору­жию. При­чи­на все­го это­го — необ­щи­тель­ный, черес­чур над­мен­ный и само­лю­би­вый нрав, кото­рый и сам по себе тол­пе нена­ви­стен, а в соеди­не­нии с често­лю­би­ем при­об­ре­та­ет еще чер­ты лютой неукро­ти­мо­сти. Такие люди не хотят угож­дать наро­ду, точ­но вовсе не нуж­да­ют­ся в почет­ных зва­ни­ях и долж­но­стях, но потом, не полу­чив­ши их, него­ду­ют. Прав­да, чер­ни не при­слу­жи­ва­ли и мило­стей ее не иска­ли ни Метелл, ни Ари­стид, ни Эпа­ми­нонд, но они дей­ст­ви­тель­но пре­зи­ра­ли все, что народ вла­стен пожа­ло­вать или ото­брать, и, под­вер­га­ясь ост­ра­киз­му, тер­пя пора­же­ния на выбо­рах и выслу­ши­вая обви­ни­тель­ные при­го­во­ры в суде, они не гне­ва­лись на неспра­вед­ли­вость сограж­дан и охот­но при­ми­ря­лись с ними, когда те рас­ка­и­ва­лись и про­си­ли изгнан­ни­ков вер­нуть­ся. Тому, кто менее все­го заис­ки­ва­ет перед наро­дом, менее все­го при­ли­че­ст­ву­ет и жела­ние ему ото­мстить, точ­но так же, как слиш­ком горь­кая обида того, кто не полу­чил долж­ность, про­ис­те­ка­ет из слиш­ком горя­че­го стрем­ле­ния ее добить­ся.

44 [5]. Алки­ви­ад нико­гда не скры­вал, что поче­сти раду­ют его, а пре­не­бре­же­ние печа­лит, и пото­му ста­рал­ся быть при­ят­ным и милым для тех, сре­ди кого он жил. Мар­цию высо­ко­ме­рие не поз­во­ля­ло угож­дать тем, в чьей вла­сти было и почтить его и воз­вы­сить, но когда он ока­зы­вал­ся обой­ден­ным, често­лю­бие застав­ля­ло его гне­вать­ся и стра­дать. Имен­но это и могут поста­вить ему в упрек, ибо все про­чее в нем без­уко­риз­нен­но. Сво­ей воз­держ­но­стью и бес­ко­ры­сти­ем он заслу­жи­ва­ет срав­не­ния с бла­го­род­ней­ши­ми, чистей­ши­ми из гре­ков, но, кля­нусь Зев­сом, никак не с Алки­ви­а­дом, крайне нераз­бор­чи­вым в подоб­ных вопро­сах и весь­ма мало забо­тив­шим­ся о доб­рой сла­ве.