Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1879.
Plutarchi Vitae parallelae. Cl. Lindskog et K. Ziegler, Teubner, 1935.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1917/1961.

1. Катон Стар­ший, услы­шав одна­жды, как хва­лят чело­ве­ка, отли­чав­ше­го­ся без­рас­суд­ной сме­ло­стью и отва­гой на войне, заме­тил, что совсем не одно и то же — высо­ко ценить доб­лесть и ни во что не ста­вить соб­ст­вен­ную жизнь, и это совер­шен­но вер­но. Был, напри­мер, у Анти­го­на воин, храб­рый и реши­тель­ный, но болез­нен­но­го вида и сла­бо­го тело­сло­же­ния; царь как-то спро­сил его, отче­го он такой блед­ный; тот при­знал­ся, что стра­да­ет каким-то непо­нят­ным неду­гом. Счи­тая сво­им дол­гом ему помочь, царь при­ка­зал вра­чам, если оста­ет­ся еще какая-то надеж­да, испро­бо­вать самые силь­ные сред­ства, но когда этот заме­ча­тель­ный воин был исце­лен, в нем не оста­лось ни преж­не­го пре­зре­ния к опас­но­сти, ни неукро­ти­мой стре­ми­тель­но­сти в боях, так что Анти­гон, удив­лен­ный этой пере­ме­ной, вызвал его к себе. А тот не стал скры­вать при­чи­ны и ска­зал: «Царь, ты сам лишил меня муже­ства, изба­вив от напа­стей, из-за кото­рых я пере­стал было радеть о сво­ей жиз­ни». Мне кажет­ся, то же имел в виду и некий житель Сиба­ри­са1, ска­зав о спар­тан­цах, что они не совер­ша­ют ниче­го вели­ко­го, охот­но идя в бит­вах навстре­чу смер­ти, кото­рая изба­вит их от бес­чис­лен­ных трудов и столь суро­во­го укла­да жиз­ни. Впро­чем, вполне понят­но, что сиба­ри­там, вко­нец изне­жен­ным и испор­чен­ным рос­ко­шью, каза­лось, буд­то люди, кото­рые из стрем­ле­ния к пре­крас­но­му и из бла­го­род­но­го често­лю­бия не стра­шат­ся смер­ти, нена­видят жизнь; но лакеде­мо­ня­нам одна и та же доб­лесть дава­ла силы и радост­но жить и уми­рать радост­но, как явст­ву­ет из погре­баль­ной пес­ни, гла­ся­щей, что


Бла­го — не жизнь и не смерть; они умер­ли, бла­гом счи­тая
Доб­лест­но жизнь про­ве­сти, доб­лест­но встре­тить конец.

Нет ниче­го постыд­но­го в том, чтобы бежать от гибе­ли, если толь­ко не ста­ра­ешь­ся спа­сти свою жизнь бес­чест­ны­ми сред­ства­ми, рав­но как нет и ниче­го хоро­ше­го в том, чтобы спо­кой­но встре­тить смерть, если это соче­та­ет­ся с пре­зре­ни­ем к жиз­ни. Вот поче­му Гомер самых неустра­ши­мых и воин­ст­вен­ных мужей все­гда выво­дит в бой хоро­шо и надеж­но воору­жен­ны­ми, а гре­че­ские зако­но­да­те­ли кара­ют того, кто бро­сит свой щит, а не меч или копье, желая этим ука­зать, что каж­до­му (а гла­ве государ­ства или вой­ска — в осо­бен­но­сти) над­ле­жит рань­ше поду­мать о том, как избе­жать гибе­ли само­му, неже­ли о том, как погу­бить вра­га.

2. Если, по мыс­ли Ифи­кра­та, лег­ко­во­ору­жен­ные пехо­тин­цы подоб­ны рукам, кон­ни­ца — ногам, основ­ной строй — туло­ви­щу, а пол­ко­во­дец — голо­ве, то раз­ве не вер­но, что, дей­ст­вуя дерз­ко и без­рас­суд­но, послед­ний выка­зы­ва­ет пре­не­бре­же­ние не толь­ко к само­му себе, но и ко всем, чье спа­се­ние зави­сит от него? И наобо­рот? Вот поче­му Кал­ли­кра­тид, как ни велик он был, а все же дур­но отве­тил про­ри­ца­те­лю: тот про­сил его осте­ре­гать­ся — внут­рен­но­сти жерт­вы явно пред­ска­зы­ва­ли ему гибель, но Кал­ли­кра­тид заявил, что один чело­век не реша­ет судь­бы Спар­ты. Разу­ме­ет­ся, сра­жа­ясь на суше или на море, участ­вуя в похо­де, Кал­ли­кра­тид, дей­ст­ви­тель­но, был «одним чело­ве­ком», но коман­дуя вой­ском, он в себе одном соеди­нял силу всех: тот, с кем вме­сте погиб­ло такое мно­же­ство людей, уже не был «одним». Удач­нее выра­зил­ся Анти­гон, в ту пору уже ста­рик, перед мор­ской бит­вой при Анд­ро­се, когда кто-то ска­зал ему, что у про­тив­ни­ка гораздо боль­ше кораб­лей. «А за сколь­ко кораб­лей ты наме­рен счи­тать меня?» — спро­сил Анти­гон, по спра­вед­ли­во­сти высо­ко ценя соеди­нен­ное с опы­том и муже­ст­вом досто­ин­ство пол­ко­во­д­ца, пер­вая обя­зан­ность кото­ро­го — обе­ре­гать того, кто дол­жен сбе­речь всех осталь­ных. И пра­виль­но воз­ра­зил Тимо­фей Харе­ту, выстав­ляв­ше­му напо­каз перед афи­ня­на­ми шра­мы и про­би­тый копьем щит: «А мне, — заме­тил он, — было очень стыд­но, когда во вре­мя оса­ды Само­са под­ле меня упал дро­тик: я понял, что веду себя лег­ко­мыс­лен­нее, чем подо­ба­ет стра­те­гу и коман­дую­ще­му таким вой­ском». Если пол­ко­во­дец, рискуя собой, может решить исход всей вой­ны, пусть не щадит ни сил, ни самой жиз­ни, забыв о тех, кто утвер­жда­ет, буд­то насто­я­щий пол­ко­во­дец дол­жен уме­реть от ста­ро­сти или, по край­ней мере, под ста­рость. Но если счаст­ли­вый обо­рот собы­тий улуч­шит поло­же­ние лишь незна­чи­тель­но, тогда как несчаст­ли­вый может погу­бить все, никто не станет тре­бо­вать, чтобы дело про­сто­го вои­на с опас­но­стью для себя выпол­нял пол­ко­во­дец.

Вот какие сооб­ра­же­ния при­шло мне на мысль пред­по­слать жиз­не­опи­са­ни­ям Пело­пида и Мар­цел­ла — вели­ких людей, пав­ших по вине соб­ст­вен­ной опро­мет­чи­во­сти. Оба были пре­крас­ны­ми вои­на­ми, каж­дый про­сла­вил свое оте­че­ство на ред­кость искус­ным веде­ни­ем вой­ны, к тому же оба одо­ле­ли неве­ро­ят­но опас­но­го вра­га (Мар­целл нанес пора­же­ние Ган­ни­ба­лу, до тех пор, как гово­рят, непо­беди­мо­му, а Пело­пид в откры­том бою раз­гро­мил лакеде­мо­нян, пер­вен­ст­во­вав­ших на суше и на море) — и оба не поща­ди­ли себя и совер­шен­но без­рас­суд­но пожерт­во­ва­ли жиз­нью как раз в ту пору, когда ост­рее все­го была потреб­ность в таких людях и в их руко­вод­стве. Сле­дуя этим чер­там сход­ства, мы и реши­ли срав­нить их жиз­не­опи­са­ния.

3. Род Пело­пида, сына Гип­пок­ла, был, как и род Эпа­ми­нон­да, зна­ме­нит в Фивах. Вос­пи­тан­ный в пол­ном достат­ке и еще совсем моло­дым полу­чив завид­ное наслед­ство, он ста­рал­ся помо­гать бед­ня­кам, достой­ным его помо­щи, чтобы ока­зать себя истин­ным хозя­и­ном сво­их денег, а не их рабом. В боль­шин­стве слу­ча­ев, как гово­рит Ари­сто­тель, люди, по мелоч­но­сти, либо не дела­ют ника­ко­го употреб­ле­ния из сво­его богат­ства, либо, по рас­то­чи­тель­но­сти, зло­употреб­ля­ют им, и пер­вые — веч­ные рабы забот, а вто­рые — наслаж­де­ний. Все про­чие с бла­го­дар­но­стью поль­зо­ва­лись щед­ро­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем Пело­пида, и лишь одно­го из дру­зей — Эпа­ми­нон­да — он не в силах был убедить при­нять в пода­рок хоть малую толи­ку его богат­ства. Напро­тив, он сам разде­лял с Эпа­ми­нон­дом его бед­ность, гор­дясь про­стотою сво­его пла­тья, скром­но­стью сто­ла, неуто­ми­мо­стью в трудах и пря­мо­ду­ши­ем на войне (слов­но Капа­ней у Эври­пида2, вла­дев­ший мно­гим, но менее все­го кичив­ший­ся оби­ли­ем благ) и пола­гая постыд­ным для себя, если бы ока­за­лось, что он забо­тит­ся о сво­ем теле боль­ше, неже­ли самый неиму­щий сре­ди фиван­цев. Но Эпа­ми­нонд при­выч­ную, пере­шед­шую к нему от роди­те­лей бед­ность сде­лал для себя еще более лег­кой и необре­ме­ни­тель­ной, зани­ма­ясь фило­со­фи­ей и с само­го нача­ла избрав жизнь в оди­но­че­стве, а Пело­пид, несмот­ря на завид­ный брак, несмот­ря на то, что стал отцом, рас­стро­ил свое состо­я­ние, совсем не заботясь о соб­ст­вен­ных делах и отда­вая все свое вре­мя делам государ­ст­вен­ным. Когда же дру­зья пыта­лись уве­ще­вать его, гово­ря, что день­ги иметь необ­хо­ди­мо и забы­вать об этом не сле­ду­ет, он отве­тил: «Да, необ­хо­ди­мо, кля­нусь Зев­сом, но раз­ве что вон тому Нико­де­му», — и ука­зал на како­го-то сле­по­го и хро­мо­го кале­ку.

4. Оба были пре­вос­ход­но ода­ре­ны от при­ро­ды, но Пело­пид питал бо́льшую склон­ность к телес­ным упраж­не­ни­ям, а Эпа­ми­нонд к нау­кам, и пер­вый про­во­дил досуг в пале­ст­ре и на охо­те, а вто­рой — слу­шая фило­со­фов и раз­мыш­ляя над услы­шан­ным. Одна­ко сре­ди мно­гих при­су­щих им доб­рых и достой­ных вся­че­ских похвал качеств ни одно люди рас­суди­тель­ные не ста­вят выше их вза­им­ной при­яз­ни и друж­бы, кото­рая оста­ва­лась непо­ко­ле­би­мой с нача­ла до само­го кон­ца, прой­дя через все бит­вы, через все труды коман­до­ва­ния и государ­ст­вен­но­го прав­ле­ния. Если огля­нуть­ся на вре­ме­на Ари­сти­да и Феми­сток­ла, Кимо­на и Перик­ла, Никия и Алки­ви­а­да и вспом­нить, каких раздо­ров, зло­бы и зави­сти была испол­не­на их сов­мест­ная дея­тель­ность, а затем сно­ва посмот­реть на любовь и ува­же­ние Пело­пида к Эпа­ми­нон­ду, вся­кий спра­вед­ли­вый чело­век ско­рее их назо­вет това­ри­ща­ми по долж­но­сти, чем тех, кото­рые бес­пре­рыв­но враж­до­ва­ли, забы­вая о непри­я­те­ле и боль­ше думая о том, как бы одо­леть друг дру­га. Истин­ная при­чи­на это­го — нрав­ст­вен­ная доб­лесть обо­их, бла­го­да­ря кото­рой они не иска­ли в служ­бе оте­че­ству ни сла­вы, ни богат­ства, неиз­мен­но порож­даю­щих жесто­кую, неукро­ти­мую зависть, но, с само­го нача­ла оду­шев­ля­е­мые боже­ст­вен­ной любо­вью к родине и жела­ни­ем увидеть ее воз­веден­ной их труда­ми на вер­ши­ну поче­та и могу­ще­ства, и тот и дру­гой в любом успе­хе това­ри­ща, направ­лен­ном к этой цели, виде­ли свой соб­ст­вен­ный успех.

Боль­шин­ство пола­га­ет, что их нераз­рыв­ная друж­ба нача­лась при Ман­ти­нее3, где оба сра­жа­лись в рядах вспо­мо­га­тель­но­го вой­ска, послан­но­го фиван­ца­ми лакеде­мо­ня­нам, тогдаш­ним их дру­зьям и союз­ни­кам. Стоя пле­чом к пле­чу в строю гопли­тов, они бились с арка­дя­на­ми, а когда сосед­нее с фиван­ца­ми кры­ло лакеде­мо­нян дрог­ну­ло и бо́льшая их часть обра­ти­лась в бег­ство, они сомкну­ли щиты и про­дол­жа­ли защи­щать­ся. Пело­пид, полу­чив семь ран в грудь и лицо, рух­нул на гру­ду тру­пов сво­их и вра­же­ских вои­нов, а Эпа­ми­нонд, хоть и счи­тал его ранен­ным смер­тель­но, шаг­нув впе­ред, закрыл непри­я­те­лю путь к телу и доспе­хам това­ри­ща, один сдер­жи­вая целую тол­пу и твер­до решив­шись ско­рее уме­реть, чем оста­вить повер­жен­но­го Пело­пида. Уже и ему само­му при­хо­ди­лось совсем пло­хо (он был ранен копьем в грудь и мечом в руку), когда с дру­го­го кры­ла подо­спел на помощь спар­тан­ский царь Аге­си­по­лид и вопре­ки всем ожи­да­ни­ям спас обо­их.

5. В даль­ней­шем спар­тан­цы соблюда­ли види­мость друж­бы и сою­за с Фива­ми, но на деле с подо­зре­ни­ем следи­ли за наме­ре­ни­я­ми это­го горо­да и его мощью, а в осо­бен­но­сти — за дру­же­ским сооб­ще­ст­вом Исме­ния и Анд­ро­клида, в кото­ром участ­во­вал и Пело­пид и кото­рое счи­та­лось сво­бо­до­лю­би­вым и при­вер­жен­ным демо­кра­тии. И вот Архий, Леон­тид и Филипп, сто­рон­ни­ки оли­гар­хии, люди бога­тые и высо­ко­мер­ные, убеж­да­ют спар­тан­ца Фебида, кото­рый в ту пору про­хо­дил с вой­ском через Бео­тию, неожи­дан­но захва­тить Кад­мею4, изгнать из горо­да их про­тив­ни­ков и под­чи­нить его Спар­те, уста­но­вив власть немно­гих. Тот согла­ша­ет­ся и, напав на фиван­цев, без­мя­теж­но справ­ляв­ших Фесмофо­рии5, овла­де­ва­ет кре­по­стью; Исме­ний был схва­чен, достав­лен в Лакеде­мон и в ско­ром вре­ме­ни убит; Пело­пид, Фере­ник и Анд­ро­клид, бежав­шие с мно­го­чис­лен­ны­ми еди­но­мыш­лен­ни­ка­ми, были объ­яв­ле­ны изгнан­ни­ка­ми; Эпа­ми­нонд же остал­ся на родине — вра­ги смот­ре­ли на него с пре­зре­ни­ем, уве­рен­ные, что заня­тия фило­со­фи­ей пре­вра­ти­ли его в без­дель­ни­ка, а бед­ность — в ничто­же­ство.

6. Спар­тан­цы отре­ши­ли Фебида от коман­до­ва­ния и при­суди­ли его к штра­фу в сто тысяч драхм, но свой отряд в Кад­мее оста­ви­ли, и все про­чие гре­ки диви­лись неле­по­сти это­го поста­нов­ле­ния: винов­ни­ка нака­зы­ва­ют, а вину виною не при­зна­ют. У фиван­цев же, лишив­ших­ся сво­его искон­но­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства и попав­ших в раб­ство к Архию и Леон­ти­ду, не оста­лось ни малей­шей надеж­ды изба­вить­ся от тиран­нии, кото­рая, как они виде­ли, дер­жа­лась силою спар­тан­ско­го вла­ды­че­ства в Гре­ции и не мог­ла быть сверг­ну­та до тех пор, пока не при­дет конец гос­под­ству лакеде­мо­нян на суше и на море. Тем не менее Леон­тид, узнав, что бег­ле­цы, посе­лив­шись в Афи­нах, стя­жа­ли любовь про­сто­го наро­да и ува­же­ние луч­ших граж­дан, при­нял­ся тай­но зло­умыш­лять про­тив них: подо­слан­ные им люди, кото­рые были незна­ко­мы изгнан­ни­кам, ковар­но уби­ли Анд­ро­клида и неудач­но поку­ша­лись на жизнь осталь­ных. От лакеде­мо­нян к афи­ня­нам при­шло посла­ние, сооб­щав­шее, что фиван­ские бег­ле­цы объ­яв­ле­ны общи­ми вра­га­ми союз­ни­ков, и пото­му пред­пи­сы­вав­шее не при­ни­мать их и вооб­ще никак не под­дер­жи­вать, но гнать без поща­ды. Одна­ко афи­няне не при­чи­ни­ли фиван­цам ни малей­шей обиды: к их врож­ден­но­му и уна­сле­до­ван­но­му от пред­ков чело­ве­ко­лю­бию при­со­еди­ни­лось жела­ние отбла­го­да­рить фиван­цев, кото­рые в свое вре­мя6 боль­ше всех спо­соб­ст­во­ва­ли воз­вра­ще­нию афин­ских демо­кра­тов домой, при­няв поста­нов­ле­ние, чтобы, если кто из афи­нян станет достав­лять через Бео­тию ору­жие для борь­бы с тиран­на­ми, ни один фива­нец это­го не заме­чал, но вся­кий бы зажму­ри­вал­ся и заты­кал уши.

7. Хотя Пело­пид был в чис­ле самых млад­ших, он при­зы­вал к дей­ст­вию не толь­ко каж­до­го из изгнан­ни­ков в отдель­но­сти, но обра­щал­ся с реча­ми и ко всем вме­сте, гово­ря, что позор­но и нече­сти­во[1] глядеть рав­но­душ­но на то, как оте­че­ство тер­пит раб­ство и чуже­зем­ных стра­жей, радо­вать­ся лишь соб­ст­вен­но­му спа­се­нию и без­опас­но­сти, под­чи­нять­ся поста­нов­ле­ни­ям, при­ня­тым в Афи­нах, и без кон­ца угож­дать ора­то­рам — любим­цам тол­пы; надо решить­ся на вели­кое дело и, взяв за обра­зец отва­гу и муже­ство Фра­си­бу­ла, подоб­но тому как неко­гда он, вый­дя из Фив, сверг тиран­нов в Афи­нах, ныне, дви­нув­шись из Афин, осво­бо­дить Фивы. Нако­нец дово­ды Пело­пида их убеди­ли, и они тай­но изве­сти­ли о сво­ем плане дру­зей, оста­вав­ших­ся в Фивах. Те одоб­ри­ли его, и Харон, самый знат­ный сре­ди них, согла­сил­ся пре­до­ста­вить в рас­по­ря­же­ние заго­вор­щи­ков свой дом, а Фил­лид добил­ся назна­че­ния на долж­ность пис­ца при поле­мар­хах7 Архии и Филип­пе. Что каса­ет­ся Эпа­ми­нон­да, то он уже дав­но вну­шал моло­де­жи уве­рен­ность в себе: в гим­на­си­ях он посто­ян­но сове­то­вал юно­шам вызы­вать на борь­бу спар­тан­цев, а потом, видя, что они гор­дят­ся сво­ей силой и сво­и­ми победа­ми, сты­дил их, твер­дя, что нече­му тут радо­вать­ся, раз они по соб­ст­вен­но­му мало­ду­шию нахо­дят­ся в раб­стве у тех, кого настоль­ко пре­вос­хо­дят силою.

8. Когда день для выступ­ле­ния был назна­чен, изгнан­ни­ки реши­ли, что собе­рут­ся под коман­до­ва­ни­ем Фере­ни­ка в Фри­а­сии8 и будут там ждать, а несколь­ко самых моло­дых попы­та­ют­ся про­ник­нуть в город, и если с ними слу­чит­ся что-нибудь нелад­ное, остав­ши­е­ся поза­ботят­ся о том, чтобы ни дети их, ни роди­те­ли не тер­пе­ли нуж­ды. Пер­вым вызвал­ся идти Пело­пид, за ним Мелон, Дамо­клид и Фео­помп — все люди из луч­ших фиван­ских домов, свя­зан­ные вер­ною друж­бой, но посто­ян­ные сопер­ни­ки в сла­ве и муже­стве. Все­го набра­лось две­на­дцать чело­век; попро­щав­шись с това­ри­ща­ми и отпра­вив гон­ца к Харо­ну, они дви­ну­лись в путь, наки­нув на пле­чи корот­кие пла­щи, захва­тив с собой охот­ни­чьих собак и шесты для сетей, чтобы никто из встреч­ных ни в чем их не запо­до­зрил и они каза­лись бы празд­ны­ми гуля­ка­ми, вышед­ши­ми побро­дить и поохо­тить­ся. Когда гонец при­был к Харо­ну и сооб­щил, что послав­шие его уже в доро­ге, тот даже в виду надви­гаю­щей­ся опас­но­сти не отка­зал­ся от преж­не­го обра­за мыс­лей, но, как чело­век бла­го­род­ный, под­твер­дил свое наме­ре­ние при­нять их у себя. Но некий Гип­по­сфе­нид, чело­век тоже не пло­хой, напро­тив, питав­ший любовь к оте­че­ству и рас­по­ло­жен­ный к изгнан­ни­кам, одна­ко чуж­дый той отва­ге, кото­рой тре­бо­ва­ли ост­ро­та сло­жив­ших­ся обсто­я­тельств и пред­сто­я­щие реши­тель­ные дей­ст­вия, как бы замер в сму­ще­нии пред вели­чи­ем гото­вой вспых­нуть борь­бы, толь­ко тогда, нако­нец, сооб­ра­зив, что он и его еди­но­мыш­лен­ни­ки, пове­рив бес­поч­вен­ным чая­ни­ям изгнан­ни­ков, пыта­ют­ся в какой-то мере поко­ле­бать власть лакеде­мо­нян и нис­про­верг­нуть их могу­ще­ство. Он мол­ча отправ­ля­ет­ся домой и посы­ла­ет одно­го из сво­их дру­зей к Мело­ну и Пело­пиду, сове­туя им отло­жить нача­тое дело и, вер­нув­шись в Афи­ны, ждать дру­го­го, более бла­го­при­ят­но­го слу­чая. Имя это­го послан­ца было Хлидон; он бегом бро­сил­ся домой и, выведя коня, попро­сил жену подать ему уздеч­ку. Та не мог­ла ее сра­зу най­ти и, не зная, что делать, ска­за­ла, что одол­жи­ла уздеч­ку кому-то из близ­ких; меж­ду ними нача­лась пере­бран­ка, потом дошло до про­кля­тий, и жена поже­ла­ла дур­но­го пути и ему само­му и тем, кто его послал, так что Хлидон, убив­ший на эту ссо­ру зна­чи­тель­ную часть дня и сочтя слу­чив­ше­е­ся злым пред­зна­ме­но­ва­ни­ем, в яро­сти вовсе отка­зы­ва­ет­ся от поезд­ки и берет­ся за какое-то дру­гое дело. Так вели­чай­шие и пре­крас­ней­шие дея­ния едва-едва не потер­пе­ли кру­ше­ния в самом нача­ле.

9. Пело­пид и его спут­ни­ки, пере­оде­тые в кре­стьян­ское пла­тье, порознь, с раз­ных сто­рон, про­ник­ли в город еще при све­те дня; пого­да вдруг изме­ни­лась, задул ветер, пова­лил снег, и так как боль­шин­ство горо­жан раз­бе­жа­лось по домам, пря­чась от нена­стья, тем лег­че было изгнан­ни­кам остать­ся неза­ме­чен­ны­ми. Осо­бо назна­чен­ные люди, кото­рые долж­ны были следить за тем, как идет дело, встре­ча­ли их и немед­лен­но отво­ди­ли в дом Харо­на. Все­го вме­сте с при­быв­ши­ми набра­лось сорок восемь чело­век.

Что каса­ет­ся тиран­нов, то писец Фил­лид, кото­рый, как уже гово­ри­лось, участ­во­вал в заго­во­ре и во всем содей­ст­во­вал бег­ле­цам, уже дав­но назна­чил на этот день пируш­ку с вином и раз­гуль­ны­ми жен­щи­на­ми и при­гла­сил Архия с това­ри­ща­ми, чтобы пре­дать их в руки вра­гов совсем пья­ны­ми и обес­силев­ши­ми от наслаж­де­ний. Не успе­ли еще те захме­леть, как полу­чи­ли доне­се­ние — не лож­ное, прав­да, но непро­ве­рен­ное и недо­ста­точ­но надеж­ное — о том, что изгнан­ни­ки скры­ва­ют­ся в горо­де. Фил­лид пытал­ся пере­ме­нить пред­мет раз­го­во­ра, но Архий отпра­вил за Харо­ном одно­го из слу­жи­те­лей с при­ка­зом явить­ся немед­лен­но. Насту­пил вечер, и Пело­пид с това­ри­ща­ми, уже обле­чен­ные в пан­ци­ри, с меча­ми в руках, гото­ви­лись к бою. Неожи­дан­но раздал­ся стук, кто-то побе­жал к две­рям и, узнав от слу­жи­те­ля, что Харо­на вызы­ва­ют к себе поле­мар­хи, в смя­те­нии сооб­щил эту новость. И всем сра­зу же при­шла одна мысль — заго­вор рас­крыт, теперь все они погиб­нут, так и не свер­шив ниче­го достой­но­го их доб­ле­сти. Тем не менее было реше­но, что Харон под­чи­нит­ся и как ни в чем не быва­ло пред­станет перед вла­стя­ми[2]. Это был храб­рый чело­век, сохра­няв­ший при­сут­ст­вие духа в самых гроз­ных обсто­я­тель­ствах, но тут он испу­гал­ся за сво­их гостей и испы­ты­вал мучи­тель­ную тре­во­гу, как бы в слу­чае гибе­ли столь мно­гих и столь име­ни­тых граж­дан на него не пало подо­зре­ние в пре­да­тель­стве. И вот, перед тем как уйти, он отпра­вил­ся на жен­скую поло­ви­ну, взял сына, еще маль­чи­ка, но кра­сотою и силой пре­вос­хо­див­ше­го всех сво­их сверст­ни­ков, и при­вел его к Пело­пиду, про­ся не щадить его и пре­дать смер­ти как вра­га, если обна­ру­жит­ся хоть малей­шее ковар­ство или пре­да­тель­ство со сто­ро­ны отца. Вол­не­ние Харо­на и его бла­го­род­ство вызва­ли сле­зы на гла­зах у мно­гих, и все с него­до­ва­ни­ем отверг­ли его пред­по­ло­же­ние, буд­то кто-то из них настоль­ко низок душой или настоль­ко испу­ган слу­чив­шим­ся, чтобы подо­зре­вать сво­его хозя­и­на или вооб­ще в чем бы то ни было обви­нять его. Они убеж­да­ли Харо­на не вме­ши­вать в их дела сына, не ста­вить его на пути надви­гаю­щих­ся бед­ст­вий, чтобы, бла­го­по­луч­но избег­нув рук тиран­нов, он вырос мсти­те­лем за род­ной город и за сво­их дру­зей. Но тот заявил, что маль­чик оста­нет­ся с ними. «Какая жизнь, — спро­сил он, — какое спа­се­ние могут быть для него пре­крас­нее, неже­ли эта ничем не запят­нан­ная кон­чи­на вме­сте с отцом и мно­го­чис­лен­ны­ми дру­зья­ми?» Помо­лив­шись богам, про­стив­шись со все­ми и несколь­ко их обо­д­рив­ши, он ушел, весь углу­бив­шись в само­го себя и думая лишь о том, как бы ни выра­же­ни­ем лица, ни зву­ком голо­са не выдать истин­ных сво­их наме­ре­ний.

10. Едва он пока­зал­ся в две­рях, к нему подо­шли Архий и Фил­лид, и Архий ска­зал: «Харон, я слы­шал, что какие-то люди про­бра­лись в город и пря­чут­ся здесь, а кое-кто из граж­дан им помо­га­ет». Сна­ча­ла Харон ото­ро­пел, но затем, спро­сив­ши, кто эти люди и кто их пря­чет, и видя, что Архий не может отве­тить ниче­го опре­де­лен­но­го, сооб­ра­зил, что донос­чик сам ниче­го тол­ком не знал. «Смот­ри­те, — заме­тил он, — как бы не ока­за­лось, что вас пере­по­ло­шил пустой слух. Впро­чем, рас­сле­ду­ем: от таких сооб­ще­ний, пожа­луй, нель­зя отма­хи­вать­ся». Фил­лид, при­сут­ст­во­вав­ший при этом раз­го­во­ре, одоб­рил сло­ва Харо­на и, уведя Архия назад, сно­ва налил ему пол­ную чашу несме­шан­но­го вина, про­длив­ши попой­ку надеж­да­ми на ско­рое появ­ле­ние жен­щин.

Вер­нув­шись к себе и най­дя заго­вор­щи­ков в бое­вой готов­но­сти, — не на победу или спа­се­ние рас­счи­ты­ва­ли они, но реши­лись со сла­вой уме­реть, уведя за собой как мож­но боль­ше вра­гов, — Харон открыл прав­ду толь­ко изгнан­ни­кам, осталь­ным же пере­дал вымыш­лен­ный раз­го­вор с Архи­ем о каких-то совсем посто­рон­них вещах.

Не успе­ла мино­вать эта буря, как судь­ба уже обру­ши­ла на них дру­гую. Из Афин от вер­хов­но­го жре­ца Архия к Архию Бео­тий­ско­му, его тез­ке, госте­при­им­цу и дру­гу, при­был чело­век с пись­мом, в кото­ром, как выяс­ни­лось поз­же, содер­жа­лись уже не пустые, без­осно­ва­тель­ные подо­зре­ния, но подроб­ный рас­сказ обо всем про­ис­шед­шем. Гон­ца сра­зу при­ве­ли к пья­но­му Архию, и, протя­нув пись­мо, он ска­зал: «Тот, кто это послал, очень про­сил тебя про­честь немед­лен­но: здесь напи­са­но о делах чрез­вы­чай­ной важ­но­сти». Архий же, улыб­нув­шись, отве­тил: «Важ­ные дела отло­жим до зав­тра». И, при­няв пись­мо, сунул его под подуш­ку, а сам вер­нул­ся к пре­рван­но­му раз­го­во­ру с Фил­лидом. Эти его сло­ва вошли в посло­ви­цу, кото­рая еще и по сию пору в употреб­ле­нии у гре­ков.

11. Решив, что час настал, заго­вор­щи­ки вышли из дома, разде­лив­шись на два отряда: одни, во гла­ве с Пело­пидом и Дамо­клидом, долж­ны были совер­шить напа­де­ние на Леон­ти­да и Гипа­та, жив­ших непо­да­ле­ку друг от дру­га, а на Архия и Филип­па дви­ну­лись Харон и Мелон. Эти послед­ние со сво­и­ми людь­ми наки­ну­ли поверх пан­ци­рей жен­ское пла­тье, на голо­вы наде­ли вен­ки из ело­вых и сос­но­вых вет­вей, бро­сав­шие на лицо густую тень, и пото­му в пер­вое мгно­ве­ние, когда они оста­но­ви­лись в две­рях залы, сре­ди пиру­ю­щих, решив­ших, что это при­шли жен­щи­ны, кото­рых уже дав­но жда­ли, послы­ша­лись руко­плес­ка­ния и кри­ки одоб­ре­ния. Но когда, тща­тель­но оглядев­шись и узнав каж­до­го из воз­ле­жав­ших в лицо, при­шель­цы обна­жи­ли мечи и бро­си­лись, опро­киды­вая сто­лы, на Архия и Филип­па, откры­лось, кто это такие. Лишь немно­гих гостей Фил­лид убедил соблюдать спо­кой­ст­вие, осталь­ные вско­чи­ли со сво­их мест и вме­сте с поле­мар­ха­ми пыта­лись защи­щать­ся, одна­ко умерт­вить пья­ных не соста­ви­ло осо­бо­го труда.

Пело­пиду же и его людям выпа­ла зада­ча гораздо более труд­ная. Они высту­пи­ли про­тив Леон­ти­да — про­тив­ни­ка гроз­но­го и трез­во­го; две­ри дома были запер­ты, хозя­ин уже спал, и на их стук дол­го никто не откли­кал­ся. Нако­нец кто-то из слуг, услы­шав шум, вышел и ото­дви­нул засов; едва толь­ко две­ри пода­лись и приот­кры­лись, они рину­лись все разом впе­ред, сби­ли раба с ног и помча­лись в спаль­ню. Леон­тид, по кри­кам и топоту ног дога­дав­ший­ся, что про­ис­хо­дит, выхва­тил кин­жал, и, если бы он не упу­стил из виду пога­сить све­тиль­ник, мрак при­вел бы напа­дав­ших в пол­ное заме­ша­тель­ство. Но, отчет­ли­во види­мый в ярком све­те, он бро­сил­ся навстре­чу им к две­ри спаль­ни, одним уда­ром уло­жил Кефи­со­до­ра — пер­во­го, кто пере­сту­пил порог, а когда тот упал, схва­тил­ся со вто­рым — Пело­пидом. Тес­нота двер­но­го про­хо­да и труп Кефи­со­до­ра под нога­ми затруд­ня­ли и ослож­ня­ли бой. Нако­нец Пело­пид одер­жал верх и, при­кон­чив Леон­ти­да, поспе­шил вме­сте с това­ри­ща­ми к Гипа­ту. Подоб­ным же обра­зом они силой ворва­лись в дом; на этот раз хозя­ин ско­рее узнал об их при­бы­тии и кинул­ся было к соседям, но вра­ги, не теряя ни мгно­ве­ния, погна­лись за ним, схва­ти­ли и уби­ли.

12. Бла­го­по­луч­но завер­шив нача­тое и соеди­нив­шись с отрядом Мело­на, они посла­ли в Атти­ку за остав­ши­ми­ся там изгнан­ни­ка­ми и ста­ли при­зы­вать граж­дан вер­нуть себе сво­бо­ду; при­со­еди­няв­ших­ся к ним они воору­жа­ли, заби­рая раз­ве­шан­ные в пор­ти­ках доспе­хи, неко­гда сня­тые фиван­ца­ми с уби­тых вра­гов, и взла­мы­вая нахо­див­ши­е­ся побли­зо­сти от дома копей­ные и меч­ные мастер­ские. На помощь к ним подо­спе­ли Эпа­ми­нонд и Гор­гид, окру­жен­ные нема­лым чис­лом моло­дых людей и людей постар­ше из самых креп­ких; все были с ору­жи­ем в руках. Город при­шел в вол­не­ние, под­ня­лась страш­ная сумя­ти­ца, повсюду засве­ти­лись огни, люди забе­га­ли из дома в дом; но народ еще не соби­рал­ся — потря­сен­ные слу­чив­шим­ся, ниче­го тол­ком не зная, фиван­цы жда­ли рас­све­та. И тут спар­тан­ские началь­ни­ки, по обще­му суж­де­нию, совер­ши­ли ошиб­ку: им сле­до­ва­ло сра­зу же сде­лать вылаз­ку и напасть пер­вы­ми — ведь их отряд насчи­ты­вал око­ло полу­то­ра тысяч вои­нов, да еще из горо­да к ним сбе­га­лось мно­го людей, — но крик, и пла­мя, и огром­ные тол­пы, сте­каю­щи­е­ся ото­всюду, испу­га­ли их, и они оста­лись на месте, в Кад­мее. С наступ­ле­ни­ем дня из Атти­ки при­бы­ли воору­жен­ные изгнан­ни­ки, и откры­лось Народ­ное собра­ние. Эпа­ми­нонд и Гор­гид вве­ли Пело­пида с това­ри­ща­ми, сопро­вож­дае­мых жре­ца­ми, кото­рые нес­ли свя­щен­ные вен­ки и, про­сти­рая к сограж­да­нам руки, при­зы­ва­ли их посто­ять за оте­че­ство и за сво­их богов. Собра­ние же, руко­пле­ща, под­ня­лось и встре­ти­ло этих мужей радост­ны­ми кри­ка­ми, видя в них сво­их бла­го­де­те­лей и спа­си­те­лей.

13. Вслед за тем Пело­пид, избран­ный беотар­хом9 вме­сте с Мело­ном и Харо­ном, при­ка­зы­ва­ет немед­лен­но окру­жить кре­пость коль­цом укреп­ле­ний и начать при­ступ со всех сто­рон одно­вре­мен­но, спе­ша изгнать лакеде­мо­нян и очи­стить Кад­мею до того, как подой­дет вой­ско из Спар­ты. И он торо­пил­ся не напрас­но: спар­тан­цы, бес­пре­пят­ст­вен­но поки­нув Бео­тию10 соглас­но заклю­чен­но­му дого­во­ру, уже в Мега­рах встре­ти­лись с Клеом­бротом, кото­рый во гла­ве боль­шо­го вой­ска дви­гал­ся к Фивам. Из трех намест­ни­ков, пра­вив­ших Фива­ми, дво­их — Герип­пида и Аркис­са — лакеде­мо­няне при­го­во­ри­ли к смер­ти, а тре­тий, Лиса­но­рид, запла­тил огром­ный штраф и поки­нул Пело­пон­нес.

Этот подвиг и подвиг Фра­си­бу­ла гре­ки назы­ва­ли «бра­тья­ми», имея в виду уди­ви­тель­но сход­ные в обо­их слу­ча­ях храб­рость участ­ни­ков, опас­но­сти, кото­рые им гро­зи­ли, ост­ро­ту борь­бы и, нако­нец, бла­го­склон­ность судь­бы. Труд­но назвать дру­гой при­мер, когда бы горст­ка людей, лишен­ных вся­кой помо­щи и под­держ­ки, бла­го­да­ря лишь при­род­ной отва­ге, одо­ле­ла про­тив­ни­ка, настоль­ко пре­вос­хо­дя­ще­го их чис­лом и силою, ока­зав неоце­ни­мые услу­ги оте­че­ству. Но подвиг Пело­пида дела­ет осо­бен­но слав­ным после­до­вав­шая за ним пере­ме­на обсто­я­тельств. Вой­на, раз­ру­шив­шая вели­чие Спар­ты и покон­чив­шая с гос­под­ст­вом лакеде­мо­нян на суше и на море, нача­лась с той ночи, когда Пело­пид, не захва­тив ни еди­но­го кара­уль­но­го поста, не овла­дев­ши ни сте­ною, ни кре­по­стью, но про­сто явив­шись с один­на­дца­тью това­ри­ща­ми в част­ный дом, рас­торг и раз­бил (если вос­поль­зо­вать­ся образ­ным выра­же­ни­ем для опи­са­ния истин­ных собы­тий) узы лакеде­мон­ско­го вла­ды­че­ства, счи­тав­ши­е­ся нерас­тор­жи­мы­ми и несо­кру­ши­мы­ми.

14. Итак, когда боль­шая спар­тан­ская армия вторг­лась в Бео­тию, устра­шен­ные афи­няне отка­за­лись от сою­за с Фива­ми и, при­влек­ши к суду всех, кто дер­жал сто­ро­ну бео­тий­цев, одних каз­ни­ли, дру­гих отпра­ви­ли в изгна­ние, третьих под­верг­ли денеж­ным штра­фам. Поло­же­ние фиван­цев, остав­ших­ся в пол­ном оди­но­че­стве, каза­лось крайне затруд­ни­тель­ным, и Пело­пид с Гор­гидом, тогдаш­ние беотар­хи, заду­ма­ли сно­ва поссо­рить Афи­ны со Спар­той при помо­щи вот какой хит­ро­сти. Спар­та­нец Сфо­дрий, пре­крас­ный воин, но чело­век лег­ко­мыс­лен­ный, испол­нен­ный несбы­точ­ных надежд и нера­зум­но­го често­лю­бия, был остав­лен с отрядом воз­ле Фес­пий, чтобы встре­чать и брать под защи­ту тех, кто поже­ла­ет бежать от фиван­цев. Пело­пид част­ным обра­зом подо­слал к нему одно­го куп­ца, сво­его дру­га, с день­га­ми и уст­ным пред­ло­же­ни­ем, — оно соблаз­ни­ло Сфо­д­рия боль­ше, чем день­ги, — попы­тать уда­чи в деле более зна­чи­тель­ном, неже­ли то, что ему пору­че­но, и, неожи­дан­но напав на бес­печ­ных афи­нян, отбить у них Пирей. Ведь ничто не доста­вит спар­тан­цам такой радо­сти, как захват Афин, а фиван­цы оби­же­ны на афи­нян, счи­та­ют их пре­да­те­ля­ми и помо­гать им не ста­нут. Сфо­дрий в кон­це кон­цов согла­сил­ся и одна­жды ночью вторг­ся со сво­и­ми вои­на­ми в пре­де­лы Атти­ки. Он дошел до Элев­си­на, но здесь вои­ны испу­га­лись, и, видя свой замы­сел рас­кры­тым, он повер­нул назад, став­ши винов­ни­ком нешу­точ­ной и нелег­кой для Спар­ты вой­ны.

15. После это­го афи­няне с вели­чай­шей охотой сно­ва заклю­чи­ли союз с фиван­ца­ми и, домо­га­ясь гос­под­ства на море, разъ­ез­жа­ли повсюду, при­вле­кая на свою сто­ро­ну склон­ных к отпа­де­нию гре­ков. А меж­ду тем в Бео­тии фиван­цы при вся­ком удоб­ном слу­чае всту­па­ли в столк­но­ве­ния с лакеде­мо­ня­на­ми и завя­зы­ва­ли бои, сами по себе незна­чи­тель­ные, но ока­зав­ши­е­ся отлич­ным упраж­не­ни­ем и под­готов­кой, и бла­го­да­ря это­му вос­пря­ну­ли духом и зака­ли­лись телом, при­об­ре­тя в борь­бе опыт, воин­ский навык и уве­рен­ность в сво­их силах. Вот поче­му, как рас­ска­зы­ва­ют, спар­та­нец Антал­кид заме­тил Аге­си­лаю, когда тот вер­нул­ся из Бео­тии ране­ный: «Да, недур­но запла­ти­ли тебе фиван­цы за то, что, вопре­ки их жела­нию, ты выучил их вое­вать и сра­жать­ся». Но, по сути дела, учи­те­лем был не Аге­си­лай, а те, кто своевре­мен­но, разум­но и уме­ло, точ­но щен­ков, напус­ка­ли фиван­цев на про­тив­ни­ка, а затем бла­го­по­луч­но отво­ди­ли назад, дав насла­дить­ся вку­сом победы и уве­рен­но­сти в себе. Сре­ди этих людей самым зна­ме­ни­тым был Пело­пид. С тех пор как он впер­вые стал коман­дую­щим, каж­дый год, до самой смер­ти, его неукос­ни­тель­но изби­ра­ли на выс­шие долж­но­сти и он был то пред­во­ди­те­лем свя­щен­но­го отряда, то — чаще все­го — беотар­хом.

Спар­тан­цы были раз­би­ты и бежа­ли при Пла­те­ях и Фес­пии, где сре­ди про­чих погиб Фебид, захва­тив­ший Кад­мею; зна­чи­тель­ные силы их Пело­пид обра­тил в бег­ство и при Тана­г­ре — там он убил гар­мо­ста11 Пан­фо­ида. Эти сра­же­ния разу­ме­ет­ся, при­да­ва­ли победи­те­лям муже­ства и отва­ги, одна­ко и побеж­ден­ные не до кон­ца пали духом: ведь насто­я­щих битв, когда вой­ска откры­то выст­ра­и­ва­ют­ся в пра­виль­ные бое­вые линии, еще не было, но фиван­цы дости­га­ли успе­ха в корот­ких и стре­ми­тель­ных вылаз­ках, то отсту­пая, то сами начи­ная бой и пре­сле­дуя непри­я­те­ля.

16. Тем не менее дело под Теги­ра­ми, явив­ше­е­ся в какой-то мере при­готов­ле­ни­ем к Левк­трам, доста­ви­ло Пело­пиду гром­кую извест­ность, посколь­ку това­ри­щи по коман­до­ва­нию не мог­ли оспа­ри­вать у него честь победы, а вра­ги — хоть чем-нибудь оправ­дать свое пора­же­ние. Вот как это было. Замыс­лив овла­деть горо­дом Орхо­ме­ном, кото­рый при­нял сто­ро­ну Спар­ты и в инте­ре­сах соб­ст­вен­ной без­опас­но­сти впу­стил к себе две моры12 лакеде­мо­нян, Пело­пид выжидал удоб­но­го слу­чая. До него дохо­дит изве­стие, что гар­ни­зон дви­нул­ся похо­дом в Лок­риду, и, наде­ясь взять Орхо­мен голы­ми рука­ми, он высту­пил со свя­щен­ным отрядом и немно­го­чис­лен­ной кон­ни­цей. Но, при­бли­зив­шись к горо­ду, Пело­пид узнал, что гар­ни­зон сме­ни­ли при­быв­шие из Спар­ты части, и повел сво­их людей назад круж­ной доро­гой, пред­го­рья­ми, через Теги­ры — дру­го­го пути не было, так как река Мелан начи­ная от самых исто­ков раз­ли­ва­ет­ся глу­бо­ки­ми болота­ми и озе­ра­ми, делая непро­хо­ди­мой всю доли­ну.

Под­ле само­го болота сто­ит малень­кий храм Апол­ло­на Тегир­ско­го с ора­ку­лом, кото­рый при­шел в упа­док срав­ни­тель­но недав­но, а до Пер­сид­ских войн даже про­цве­тал — при жре­це Эхе­кра­те, обла­дав­шем даром про­ри­ца­ния. Здесь, по пре­да­нию, бог появил­ся на свет. Бли­жай­шая гора назы­ва­ет­ся Делос, и у ее под­но­жия оста­нав­ли­ва­ют­ся раз­лив­ши­е­ся воды Мела­на. Поза­ди хра­ма бьют два клю­ча, изоби­лу­ю­щие уди­ви­тель­но холод­ной и слад­кой водой; один из них мы до сего дня зовем «Паль­мой», а дру­гой «Мас­ли­ной», слов­но боги­ня раз­ре­ши­лась от бре­ме­ни не меж двух дере­вьев, а меж двух ручьев, Рядом и Птой, где, как пере­да­ют, вне­зап­но появил­ся вепрь, испу­гав­ший Лато­ну, и места, свя­зы­ваю­щие рас­ска­зы о Пифоне и Титии с рож­де­ни­ем бога. Одна­ко бо́льшую часть отно­ся­щих­ся к это­му дока­за­тельств я опус­каю. Ведь от пред­ков мы зна­ем, что Апол­лон не при­над­ле­жит к чис­лу тех божеств, что были рож­де­ны смерт­ны­ми, но потом, пре­тер­пев пре­вра­ще­ние, сде­ла­лись бес­смерт­ны, как Геракл и Дио­нис, сбро­сив­шие с себя, бла­го­да­ря сво­ей доб­ле­сти, все, что под­вер­же­но стра­да­нию и смер­ти; нет, он один из веч­ных и нерож­ден­ных богов, если толь­ко сле­ду­ет пола­гать­ся в столь важ­ных вопро­сах на сло­ва самых разум­ных и самых древ­них писа­те­лей.

17. И вот у Тегир фиван­цы, отсту­пав­шие от Орхо­ме­на, встре­ти­лись с лакеде­мо­ня­на­ми, кото­рые дви­га­лись им навстре­чу, воз­вра­ща­ясь из Лок­риды. Как толь­ко они пока­за­лись впе­ре­ди, в гор­ло­вине уще­лья, кто-то под­бе­жал к Пело­пиду и крик­нул: «Мы наткну­лись на про­тив­ни­ка!» «Что ты, — отве­тил тот, — ско­рее про­тив­ник — на нас», — и тут же при­ка­зал всад­ни­кам, кото­рые нахо­ди­лись в хво­сте колон­ны, выдви­нуть­ся и пер­вы­ми напасть на вра­га, а сам, остав­шись с гопли­та­ми (их было три­ста чело­век), велел тес­нее сомкнуть ряды, наде­ясь, что так, где бы он ни уда­рил, ему удаст­ся про­рвать строй непри­я­те­лей, пре­вос­хо­див­ших фиван­цев чис­лом: в спар­тан­ском отряде было две моры, а мора — это пять­сот вои­нов, как утвер­жда­ет Эфор, или семь­сот, по мне­нию Кал­ли­сфе­на, или даже, — по сло­вам дру­гих авто­ров, в том чис­ле и Поли­бия, — девять­сот. Поле­мар­хи Гор­го­ле­он и Фео­помп, не заду­мы­ва­ясь, бро­си­лись на фиван­цев. Натиск с обе­их сто­рон был устрем­лен глав­ным обра­зом туда, где нахо­ди­лись пол­ко­вод­цы, и пото­му, после жесто­кой схват­ки, пер­вы­ми пали спар­тан­ские поле­мар­хи, всту­пив­шие в бой с Пело­пидом, а затем и окру­жав­шие их вои­ны погиб­ли под меча­ми вра­га, и тут лакеде­мо­нян обу­ял такой страх, что они рас­сту­пи­лись, осво­бож­дая фиван­цам доро­гу и слов­но пре­до­став­ляя им сле­до­вать даль­ше сво­им путем. Но Пело­пид, пре­не­брег­ши этой воз­мож­но­стью, ринул­ся со сво­и­ми людь­ми на сгрудив­ших­ся спар­тан­цев и, истреб­ляя всех под­ряд, обра­тил про­тив­ни­ка в бес­по­рядоч­ное бег­ство. Дале­ко пре­сле­до­вать бегу­щих фиван­цы не реши­лись, опа­са­ясь как жите­лей Орхо­ме­на, нахо­див­ше­го­ся побли­зо­сти, так и сто­яв­ше­го там све­же­го спар­тан­ско­го гар­ни­зо­на; тем не менее они одер­жа­ли реши­тель­ную победу, про­бив­шись сквозь вра­же­ский отряд и раз­гро­мив его наго­ло­ву. Итак, воз­двиг­нув тро­фей и сняв­ши доспе­хи с уби­тых, они с гор­до­стью вер­ну­лись домой.

До тех пор ни в одной из мно­го­чис­лен­ных войн с гре­ка­ми и вар­ва­ра­ми спар­тан­цы ни разу не тер­пе­ли пора­же­ний, обла­дая чис­лен­ным пре­иму­ще­ст­вом или даже рав­ны­ми с непри­я­те­лем сила­ми. Отсюда их уве­рен­ность в соб­ст­вен­ной неодо­ли­мо­сти; когда дело дохо­ди­ло до бит­вы, их сла­ва сама по себе уже наго­ня­ла ужас, ибо никто не осме­ли­вал­ся счи­тать себя рав­ным спар­тан­цам при рав­ном коли­че­стве вои­нов. Тегир­ское сра­же­ние впер­вые дока­за­ло осталь­ным гре­кам, что не толь­ко Эврот и место меж Баби­ка­ми и Кна­ки­о­ном13 рож­да­ют доб­лест­ных и воин­ст­вен­ных мужей, но что вся­кая стра­на, где юно­ши с мало­лет­ства при­уча­ют­ся сты­дить­ся позо­ра, рев­ност­но домо­гать­ся доб­рой сла­вы и силь­нее стра­шить­ся хулы, неже­ли опас­но­стей, — чрез­вы­чай­но гроз­ный про­тив­ник.

18. Свя­щен­ный отряд, как рас­ска­зы­ва­ют, впер­вые был создан Гор­гидом; в него вхо­ди­ли три­ста отбор­ных мужей, полу­чав­ших от горо­да все необ­хо­ди­мое для их обу­че­ния и содер­жа­ния и сто­яв­ших лаге­рем в Кад­мее; по этой при­чине они носи­ли имя «город­ско­го отряда», так как в ту пору кре­пость обыч­но назы­ва­ли «горо­дом». Неко­то­рые утвер­жда­ют, что отряд был состав­лен из любов­ни­ков и воз­люб­лен­ных. Сохра­ни­лось шут­ли­вое изре­че­ние Пам­ме­на, кото­рый гово­рил, что гоме­ров­ский Нестор ока­зал себя неис­кус­ным пол­ко­вод­цем, тре­буя, чтобы гре­ки соеди­ня­лись для боя по коле­нам и пле­ме­нам:


Пусть помо­га­ет коле­ну коле­но и пле­ме­ни пле­мя14, —

вме­сто того, чтобы поста­вить любов­ни­ка рядом с воз­люб­лен­ным. Ведь роди­чи и еди­но­пле­мен­ни­ки мало тре­во­жат­ся друг о дру­ге в беде, тогда как строй, спло­чен­ный вза­им­ной любо­вью, нерас­тор­жим и несо­кру­шим, посколь­ку любя­щие, сты­дясь обна­ру­жить свою тру­сость, в слу­чае опас­но­сти неиз­мен­но оста­ют­ся друг под­ле дру­га. И это не уди­ви­тель­но, если вспом­нить, что такие люди даже перед отсут­ст­ву­ю­щим люби­мым стра­шат­ся опо­зо­рить­ся в боль­шей мере, неже­ли перед чужим чело­ве­ком, нахо­дя­щим­ся рядом, — как, напри­мер, тот ране­ный воин, кото­рый, видя, что враг готов его добить, молил: «Рази в грудь, чтобы мое­му воз­люб­лен­но­му не при­шлось крас­неть, видя меня уби­тым уда­ром в спи­ну». Гово­рят, что Иолай, воз­люб­лен­ный Герак­ла, помо­гал ему в трудах и бит­вах. Ари­сто­тель сооб­ща­ет, что даже в его вре­мя влюб­лен­ные перед моги­лой Иолая при­но­си­ли друг дру­гу клят­ву в вер­но­сти. Вполне воз­мож­но, что отряд полу­чил наиме­но­ва­ние «свя­щен­но­го» по той же при­чине, по какой Пла­тон15 зовет любов­ни­ка «бого­вдох­но­вен­ным дру­гом». Суще­ст­ву­ет рас­сказ, что вплоть до бит­вы при Херо­нее он оста­вал­ся непо­беди­мым; когда же после бит­вы Филипп, осмат­ри­вая тру­пы, ока­зал­ся на том месте, где в пол­ном воору­же­нии, гру­дью встре­тив уда­ры македон­ских копий, лежа­ли все три­ста мужей, и на его вопрос ему отве­ти­ли, что это отряд любов­ни­ков и воз­люб­лен­ных, он запла­кал и про­мол­вил: «Да погиб­нут злою смер­тью подо­зре­ваю­щие их в том, что они были винов­ни­ка­ми или соучаст­ни­ка­ми чего бы то ни было позор­но­го».

19. Впро­чем, поэты непра­вы, утвер­ждая, буд­то нача­ло этим любов­ным свя­зям сре­ди фиван­цев поло­жи­ла страсть Лая16; на самом деле волею зако­но­да­те­лей, желав­ших с дет­ства осла­бить и смяг­чить их при­род­ную горяч­ность и необуздан­ность, все игры и заня­тия маль­чи­ков посто­ян­но сопро­вож­да­лись зву­ка­ми флей­ты, кото­рой было отведе­но почет­ное пер­вое место, а в пале­страх вос­пи­ты­ва­лось ясное и свет­лое чув­ство люб­ви, уми­ротво­ряв­шее нра­вы моло­де­жи и вно­сив­шее в них уме­рен­ность. И совер­шен­но пра­виль­но фиван­цы счи­та­ют житель­ни­цей сво­его горо­да боги­ню, родив­шу­ю­ся, как гово­рят, от Аре­са и Афро­ди­ты17, ибо где бое­вой и воин­ст­вен­ный дух тес­нее все­го свя­зан с искус­ст­вом убеж­де­ния, пре­ле­стью и кра­сотой, там, бла­го­да­ря гар­мо­нии, из всех мно­го­об­раз­ных частей воз­ни­ка­ет самое строй­ное и самое бла­го­вид­ное государ­ство.

Бой­цов свя­щен­но­го отряда Гор­гид рас­пре­де­лял по все­му строю гопли­тов, ста­вя их в пер­вых рядах; таким обра­зом доб­лесть этих людей не осо­бен­но бро­са­лась в гла­за, а их мощь не была направ­ле­на на испол­не­ние опре­де­лен­но­го зада­ния, посколь­ку они были разъ­еди­не­ны и по боль­шей части сме­ша­ны с вои­на­ми поху­же и посла­бее. Лишь Пело­пид, после того как они столь бли­ста­тель­но отли­чи­лись при Теги­рах, сра­жа­ясь у него на гла­зах, боль­ше не разде­лял и не рас­чле­нял их, но исполь­зо­вал как еди­ное целое, посы­лая впе­ред в самые опас­ные и реши­тель­ные мину­ты боя. Подоб­но тому, как кони, запря­жен­ные в колес­ни­цу, бегут быст­рее, неже­ли пооди­ноч­ке, — не пото­му, что общи­ми уси­ли­я­ми они лег­че рас­се­ка­ют воздух, но пото­му, что их раз­жи­га­ет сорев­но­ва­ние и сопер­ни­че­ство друг с дру­гом, — так, пола­гал он, храб­рые люди, вну­шая друг дру­гу рве­ние к сла­ве и подви­гам, ока­зы­ва­ют­ся осо­бен­но при­год­ны и полез­ны для сов­мест­ных дей­ст­вий.

20. Лакеде­мо­няне, заклю­чив мир со все­ми гре­ка­ми, про­дол­жа­ли вести вой­ну про­тив одних толь­ко фиван­цев; царь Клеом­брот с деся­тью тыся­ча­ми гопли­тов и тыся­чей всад­ни­ков вторг­ся в их пре­де­лы, и теперь над фиван­ца­ми навис­ла опас­ность мно­го страш­нее преж­ней — вра­ги откры­то и недву­смыс­лен­но гро­зи­ли им изгна­ни­ем из оте­че­ства, и небы­ва­лый страх охва­тил всю Бео­тию. В эту пору жена со сле­за­ми про­во­жа­ла Пело­пида из дома, и в ответ на ее прось­бы беречь себя он ска­зал: «Жена, это доб­рый совет для про­сто­го сол­да­та, пол­ко­вод­цу же над­ле­жит думать о том, как сбе­речь дру­гих». При­быв в лагерь и не най­дя еди­но­ду­шия сре­ди беотар­хов, он пер­вым разде­лил мне­ние Эпа­ми­нон­да, пред­ла­гав­ше­го дать вра­гу сра­же­ние (сам он не был назна­чен беотар­хом, но коман­до­вал свя­щен­ным отрядом и поль­зо­вал­ся дове­ри­ем, како­го по спра­вед­ли­во­сти заслу­жи­ва­ет чело­век, дав­ший родине такие неопро­вер­жи­мые дока­за­тель­ства сво­ей люб­ви к сво­бо­де).

И вот, когда было реше­но попы­тать сча­стья в бою и фиван­цы рас­по­ло­жи­лись лаге­рем под Левк­тра­ми, про­тив спар­тан­ско­го лаге­ря, Пело­пид увидел сон, силь­но его встре­во­жив­ший. На левк­трий­ской рав­нине сто­ят над­гро­бья доче­рей Скида­са, кото­рых назы­ва­ют Левк­трида­ми — по месту, где они были похо­ро­не­ны, под­верг­шись наси­лию со сто­ро­ны чуже­зем­цев из Спар­ты. Их отец после тщет­ных попы­ток добить­ся в Лакеде­моне воз­мездия за это тяж­кое пре­ступ­ле­ние про­клял спар­тан­цев и лишил себя жиз­ни на моги­ле доче­рей. С тех пор пред­ска­за­ния и ора­ку­лы посто­ян­но вну­ша­ли спар­тан­цам осте­ре­гать­ся и беречь­ся левк­трий­ско­го гне­ва, но боль­шин­ство не при­ни­ма­ло в рас­чет этих пред­у­преж­де­ний, не зная, к како­му месту их отне­сти, пото­му что и в Лако­нии один при­мор­ский горо­док зовет­ся Левк­тра­ми и в Арка­дии, непо­да­ле­ку от Мега­ло­по­ля, есть место того же име­ни. Вдо­ба­вок то страш­ное дело совер­ши­лось задол­го до бит­вы при Левк­трах.

21. Итак, Пело­пиду в лаге­ре при­сни­лись моло­дые жен­щи­ны, пла­чу­щие под­ле сво­их памят­ни­ков и про­кли­наю­щие спар­тан­цев, и сам Скидас, тре­бу­ю­щий, чтобы Пело­пид, если он хочет одер­жать победу, при­нес в жерт­ву его доче­рям бело­ку­рую девуш­ку. Это пове­ле­ние пока­за­лось ему ужас­ным и без­за­кон­ным, и, под­няв­шись, он стал сове­щать­ся с про­ри­ца­те­ля­ми и началь­ни­ка­ми. Одни не счи­та­ли воз­мож­ным пре­не­бречь при­ка­зом или ослу­шать­ся его, при­во­дя в при­мер Менэ­кея, сына Кре­он­та18, и Мака­рию, дочь Герак­ла, а из новых вре­мен — муд­ре­ца Фере­кида, кото­рый был убит лакеде­мо­ня­на­ми и чью кожу, выпол­няя пред­пи­са­ние ора­ку­ла, по сию пору сбе­ре­га­ют их цари, и Лео­нида, кото­рый, пови­ну­ясь про­ро­че­ству, до какой-то сте­пе­ни при­нес себя в жерт­ву за Гре­цию, и, нако­нец, пер­сов, зако­лотых Феми­сто­к­лом в честь Дио­ни­са Кро­во­жад­но­го нака­нуне мор­ско­го сра­же­ния при Сала­мине; в поль­зу подоб­ных дей­ст­вий свиде­тель­ст­ву­ет счаст­ли­вый исход, кото­рым они завер­ша­лись. И, напро­тив, когда Аге­си­лай, отправ­ля­ясь вой­ною на того же про­тив­ни­ка и из тех же мест, что неко­гда Ага­мем­нон, и увидев в Авлиде такой же сон, отка­зал богине, про­сив­шей отдать ей в жерт­ву его дочь, это мало­ду­шие рас­стро­и­ло весь поход, кото­рый окон­чил­ся бес­слав­но и бес­плод­но. Но дру­гие отго­ва­ри­ва­ли Пело­пида, уве­ряя, что ни одной из выш­них сил не может быть угод­на столь дикая и без­за­кон­ная жерт­ва, — ведь нами пра­вит отец всех богов и людей, а не гиган­ты и не пре­сло­ву­тые тифо­ны. Неле­по, пожа­луй, верить в демо­нов, кото­рых раду­ет убий­ство и чело­ве­че­ская кровь, а если они и суще­ст­ву­ют, не сле­ду­ет обра­щать на них ни малей­ше­го вни­ма­ния, счи­тая совер­шен­но бес­силь­ны­ми, ибо неле­пые и злоб­ные их жела­ния могут воз­ни­кать и сохра­нять силу толь­ко по сла­бо­сти и пороч­но­сти нашей души.

22. В то вре­мя как пред­во­ди­те­ли были погло­ще­ны этим спо­ром, а сам Пело­пид нахо­дил­ся в вели­чай­шем затруд­не­нии, моло­дая кобы­ли­ца, убе­жав из табу­на, про­мча­лась через лагерь и на пол­ном ска­ку вдруг оста­но­ви­лась пря­мо перед сове­щав­ши­ми­ся. Все обра­ти­ли вни­ма­ние на ее свет­лую масть и огнен­но-рыжую гри­ву, на ее рез­вость, стре­ми­тель­ность и дерз­кое ржа­ние, а про­ри­ца­тель Фео­крит, сооб­ра­зив, что это зна­чит, вскри­чал, обра­ща­ясь к Пело­пиду: «Вот тебе жерт­ва, чудак! Нече­го нам ждать дру­гой девы, бери ту, что посы­ла­ет бог!» И тут же, взяв кобы­ли­цу, они пове­ли ее к моги­лам деву­шек, укра­си­ли вен­ка­ми и, помо­лив­шись, радост­но закла­ли, а потом изве­сти­ли все вой­ско о сне Пело­пида и об этом жерт­во­при­но­ше­нии.

23. Когда бит­ва нача­лась, Эпа­ми­нонд вытя­нул свое левое кры­ло19 по косой линии, чтобы как мож­но боль­ше ото­рвать от осталь­ных гре­ков пра­вое кры­ло спар­тан­цев и погнать Клеом­брота, разом нане­ся ему сокру­ши­тель­ный удар с флан­га. Про­тив­ник, раз­га­дав его замы­сел, начал пере­стра­и­вать свой бое­вой порядок, раз­вер­ты­вая и заги­бая пра­вое кры­ло в наме­ре­нии пре­вос­хо­дя­щи­ми сила­ми окру­жить и запе­реть Эпа­ми­нон­да, но в этот миг три­ста вои­нов Пело­пида рва­ну­лись впе­ред, на бегу спла­чи­вая ряды, и преж­де чем Клеом­брот успел рас­тя­нуть кры­ло или, вер­нув­шись в пер­во­на­чаль­ное поло­же­ние, сомкнуть строй, напа­ли на спар­тан­цев, еще нахо­див­ших­ся в дви­же­нии и при­веден­ных в заме­ша­тель­ство соб­ст­вен­ны­ми пере­ме­ще­ни­я­ми. Извест­но, что лакеде­мо­няне, непре­взой­ден­ные масте­ра и зна­то­ки воен­но­го искус­ства, преж­де все­го ста­ра­лись при­учить себя не терять­ся и не стра­шить­ся, если строй ока­зы­ва­ет­ся рас­торг­ну­тым, но, где бы ни застиг­ла каж­до­го опас­ность, одно­вре­мен­но и вос­ста­нав­ли­вать порядок и отра­жать вра­га, исполь­зуя под­держ­ку всех това­ри­щей поза­ди и с обе­их сто­рон. Одна­ко в тот раз глав­ные силы фиван­цев, кото­рые, под коман­до­ва­ни­ем Эпа­ми­нон­да, минуя про­чих, устре­ми­лись пря­мо на них, и Пело­пид, с непо­сти­жи­мою уму стре­ми­тель­но­стью и дер­зо­стью завя­зав­ший бой, настоль­ко поко­ле­ба­ли их уме­ние и уве­рен­ность в себе, что нача­лось бег­ство и рез­ня, каких спар­тан­цы еще нико­гда не виды­ва­ли. Вот поче­му, не будучи беотар­хом и коман­дуя лишь малою частью вой­ска, Пело­пид стя­жал этой победой такую же сла­ву, как Эпа­ми­нонд — беотарх и глав­но­ко­ман­дую­щий.

24. Но при втор­же­нии в Пело­пон­нес они уже оба были беотар­ха­ми; отторг­нув от Лакеде­мо­на почти все союз­ные ему зем­ли — Элиду, Аргос, всю Арка­дию, бо́льшую часть самой Лако­нии, они при­влек­ли их на сто­ро­ну фиван­цев. Меж­ду тем зима была в раз­га­ре, бли­зил­ся солн­це­во­рот, до кон­ца послед­не­го меся­ца оста­ва­лось все­го несколь­ко дней, а с нача­лом пер­во­го меся­ца коман­до­ва­ние долж­но было перей­ти в новые руки. Нару­шаю­щие этот порядок под­ле­жа­ли смерт­ной каз­ни, и беотар­хи, стра­шась зако­на и желая ускольз­нуть от суро­вой зимы, спе­ши­ли уве­сти вой­ско домой. Но Пело­пид, пер­вым при­со­еди­нив­шись к мне­нию Эпа­ми­нон­да и обо­д­рив сограж­дан, повел их на Спар­ту и пере­шел Эврот. Он захва­тил мно­го горо­дов лакеде­мо­нян и опу­сто­шил всю их стра­ну до само­го моря, стоя во гла­ве семи­де­ся­ти­ты­сяч­ной гре­че­ской армии, в кото­рой фиван­цы не состав­ля­ли и две­на­дца­той части. Но сла­ва этих людей застав­ля­ла всех союз­ни­ков, без вся­ко­го сов­мест­но­го о том реше­ния и поста­нов­ле­ния, бес­пре­ко­слов­но сле­до­вать за ними. Таков уж, по-види­мо­му, самый пер­вый и самый власт­ный закон: чело­век, ищу­щий спа­се­ния, отда­ет себя под нача­ло тому, кто спо­со­бен его спа­сти, подоб­но путе­ше­ст­ву­ю­щим по морю, кото­рые, пока дер­жит­ся тихая пого­да или суд­но сто­ит на яко­ре у бере­га, обра­ща­ют­ся с корм­чи­ми дерз­ко и гру­бо, но едва начи­на­ет­ся буря и поло­же­ние ста­но­вит­ся опас­ным — глаз с корм­че­го не спус­ка­ют, воз­ла­гая на него все надеж­ды. Вот так же и арги­вяне, элей­цы и арка­дяне: сна­ча­ла на сове­тах они спо­ри­ли и враж­до­ва­ли с фиван­ца­ми из-за пер­вен­ства, но потом, в самих бит­вах и перед лицом гроз­ных обсто­я­тельств, доб­ро­воль­но под­чи­ня­лись их пол­ко­во­д­цам.

Во вре­мя того похо­да вся Арка­дия ста­ла еди­ным государ­ст­вом, а Мес­сен­скую зем­лю, кото­рой завла­де­ли лакеде­мо­няне, победи­те­ли отде­ли­ли от Спар­ты, вер­ну­ли туда преж­них ее оби­та­те­лей и сно­ва засе­ли­ли город Ифо­му. Воз­вра­ща­ясь домой, они раз­би­ли афи­нян, кото­рые попы­та­лись напасть на них и пре­гра­дить им путь в уще­лье побли­зо­сти от Кен­хрея.

25. Слы­ша об этих подви­гах, все горя­чо вос­хи­ща­лись доб­ле­стью обо­их мужей и диви­лись их сча­стью, но вме­сте со сла­вою умно­жа­лась зависть сограж­дан, преж­де все­го — про­тив­ни­ков на государ­ст­вен­ном попри­ще, и эта зависть при­гото­ви­ла им при­ем, менее все­го заслу­жен­ный: вер­нув­шись, оба были при­вле­че­ны к суду, за то что вопре­ки зако­ну, повеле­ваю­ще­му беотар­хам в тече­ние пер­во­го меся­ца (кото­рый у фиван­цев назы­ва­ет­ся «бука­ти­ем») пере­дать свои пол­но­мо­чия новым лицам, они удер­жи­ва­ли власть еще целых четы­ре меся­ца — как раз то вре­мя, когда ула­жи­ва­ли дела Мес­се­нии, Арка­дии и Лако­нии. Пело­пида суди­ли пер­вым, и, ста­ло быть, он под­вер­гал­ся боль­шей опас­но­сти, но в кон­це кон­цов оба были оправ­да­ны.

Эпа­ми­нонд пере­нес эти кле­вет­ни­че­ские напад­ки спо­кой­но, пола­гая тер­пе­ли­вость в государ­ст­вен­ных делах нема­ло­важ­ною состав­ною частью муже­ства и вели­чия духа, но Пело­пид, более горя­чий и вспыль­чи­вый от при­ро­ды, да к тому же под­стре­кае­мый дру­зья­ми, вос­поль­зо­вал­ся вот каким слу­ча­ем, чтобы ото­мстить вра­гам. Сре­ди тех, что когда-то вме­сте с Мело­ном и Пело­пидом яви­лись в дом Харо­на, был ора­тор Мене­к­лид. Не достиг­нув у фиван­цев тако­го же поло­же­ния, как вожди заго­во­ра, этот чело­век, уди­ви­тель­но крас­но­ре­чи­вый, но нра­ва необуздан­но­го и злоб­но­го, стал искать при­ме­не­ния сво­им силам в ябедах и доно­сах, кле­ве­ща на самых луч­ших людей, и не унял­ся даже после суда над Пело­пидом и Эпа­ми­нон­дом. Послед­не­го он вытес­нил с долж­но­сти беотар­ха и дол­гое вре­мя успеш­но пре­пят­ст­во­вал всем его начи­на­ни­ям на государ­ст­вен­ном попри­ще, а пер­во­го — так как перед наро­дом очер­нить его был не в силах — решил поссо­рить с Харо­ном. Он при­бег к сред­ству, достав­ля­ю­ще­му уте­ше­ние всем завист­ни­кам, кото­рые, не имея воз­мож­но­сти убедить окру­жаю­щих в соб­ст­вен­ном пре­вос­ход­стве, вся­че­ски ста­ра­ют­ся дока­зать, что люди, сто­я­щие выше их, в свою оче­редь ниже кого-то еще, и без кон­ца пре­воз­но­сил перед наро­дом подви­ги Харо­на, вос­хва­ляя его искус­ство пол­ко­во­д­ца и его победы. Неза­дол­го до бит­вы при Левк­трах фиван­цы под коман­до­ва­ни­ем Харо­на победи­ли в кон­ном сра­же­нии при Пла­те­ях, и в память об этом собы­тии Мене­к­лид замыс­лил сде­лать свя­щен­ное при­но­ше­ние. Задол­го до того кизи­ки­ец Анд­ро­кид[3] под­рядил­ся напи­сать для горо­да кар­ти­ну с изо­бра­же­ни­ем бит­вы и работал над нею в Фивах. Когда про­изо­шло вос­ста­ние, а потом нача­лась вой­на, кар­ти­на, почти что закон­чен­ная, оста­лась в руках у фиван­цев. Ее-то Мене­к­лид и пред­ла­гал при­не­сти в дар богу, над­пи­сав­ши на ней имя Харо­на, — чтобы затмить сла­ву Пело­пида и Эпа­ми­нон­да. Неле­пая затея — сре­ди столь мно­гих и столь важ­ных сра­же­ний выде­лять и выдви­гать впе­ред одну победу и одну-един­ст­вен­ную схват­ку, тем толь­ко и отме­чен­ную, что в ней пали нико­му не извест­ный спар­та­нец Герад и сорок его вои­нов. Это пред­ло­же­ние Пело­пид обжа­ло­вал как про­ти­во­за­кон­ное, утвер­ждая, что не в оте­че­ских обы­ча­ях разде­лять честь победы меж отдель­ны­ми лица­ми, но что сле­ду­ет сохра­нить ее в цело­сти для все­го оте­че­ства. На про­тя­же­нии всей сво­ей речи он рас­то­чал щед­рые похва­лы Харо­ну, ули­чая Мене­к­лида в кле­ве­те и злых коз­нях и все вре­мя ста­вя фиван­цам один и тот же вопрос: неуже­ли сами они не свер­ши­ли ника­ких подви­гов… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.] Мене­к­лид был при­го­во­рен к огром­но­му денеж­но­му штра­фу, и так как упла­тить его не мог, то пытал­ся устро­ить государ­ст­вен­ный пере­во­рот. Послед­нее дает так­же пищу для раз­мыш­ле­ний над жиз­нью… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.]

26. Фер­ский тиранн Алек­сандр вел откры­тую вой­ну со мно­ги­ми фес­са­лий­ски­ми горо­да­ми, питая наме­ре­ние поко­рить всю стра­ну, и вот фес­са­лий­цы отпра­ви­ли в Фивы посоль­ство с прось­бой при­слать им на помощь вой­ска и пол­ко­во­д­ца. Посколь­ку Эпа­ми­нонд был занят дела­ми Пело­пон­не­са, Пело­пид пред­ло­жил фес­са­лий­цам свои услу­ги, не желая, с одной сто­ро­ны, чтобы его опыт и сила оста­ва­лись в без­дей­ст­вии, а с дру­гой — будучи уве­рен, что рядом с Эпа­ми­нон­дом дру­гой пол­ко­во­дец уже не нужен. При­быв с вой­ском в Фес­са­лию, он тут же взял Лариссу; Алек­сандр явил­ся к нему с повин­ной, и Пело­пид попы­тал­ся изме­нить его нрав, пре­вра­тив из тиран­на в уме­рен­но­го и спра­вед­ли­во­го пра­ви­те­ля. Но так как это был неис­пра­ви­мый зло­дей и на его сви­ре­пость, рас­пу­щен­ность и коры­сто­лю­бие посту­па­ли бес­чис­лен­ные жало­бы, Пело­пид рез­ко и гнев­но выра­зил ему свое неудо­воль­ст­вие, и Алек­сандр бежал вме­сте со сво­и­ми тело­хра­ни­те­ля­ми. Изба­вив фес­са­лий­цев от стра­ха перед тиран­ном и уста­но­вив меж­ду ними пол­ное еди­но­ду­шие, Пело­пид отпра­вил­ся в Македо­нию20, где Пто­ле­мей вое­вал с македон­ским царем Алек­сан­дром; оба посы­ла­ли за Пело­пидом, чтобы он при­ми­рил их, рас­судил и ока­зал под­держ­ку тому, кого сочтет оби­жен­ной сто­ро­ной. Он ула­дил раздо­ры, вер­нул изгнан­ни­ков и, взяв в залож­ни­ки Филип­па, бра­та царя, и еще трид­цать маль­чи­ков из самых знат­ных семей, отпра­вил их в Фивы, чтобы пока­зать гре­кам, как дале­ко про­сти­ра­ет­ся вли­я­ние фиван­цев бла­го­да­ря сла­ве об их могу­ще­стве и вере в их спра­вед­ли­вость. Это был тот самый Филипп, кото­рый впо­след­ст­вии силою ору­жия оспа­ри­вал у Гре­ции ее сво­бо­ду. Маль­чи­ком он жил в Фивах у Пам­ме­на и на этом осно­ва­нии счи­тал­ся рев­ност­ным после­до­ва­те­лем Эпа­ми­нон­да. Воз­мож­но, что Филипп и в самом деле кое-чему научил­ся, видя его неуто­ми­мость в делах вой­ны и коман­до­ва­ния (что было лишь малою частью досто­инств это­го мужа), но ни его воз­держ­но­стью, ни спра­вед­ли­во­стью, ни вели­ко­ду­ши­ем, ни мило­сер­ди­ем, — каче­ства, в коих он был под­лин­но велик! — Филипп и от при­ро­ды не обла­дал, и под­ра­жать им не пытал­ся.

27. Вско­ре фес­са­лий­цы опять ста­ли жало­вать­ся на Алек­сандра Фер­ско­го, кото­рый тре­во­жил их горо­да; Пело­пид вме­сте с Исме­ни­ем был отправ­лен в Фес­са­лию послом, и так как, не ожи­дая воен­ных дей­ст­вий, он не при­вел с собою ни пехоты, ни кон­ни­цы, ему при­хо­ди­лось в слу­ча­ях край­ней необ­хо­ди­мо­сти поль­зо­вать­ся сила­ми самих фес­са­лий­цев. В это вре­мя в Македо­нии сно­ва нача­лась сму­та: Пто­ле­мей убил царя и захва­тил власть, а дру­зья покой­но­го при­зва­ли Пело­пида. Послед­ний, желая вме­шать­ся, но не рас­по­ла­гая соб­ст­вен­ны­ми вои­на­ми, набрал наем­ни­ков и сра­зу же дви­нул­ся с ними на Пто­ле­мея. Когда про­тив­ни­ки были уже побли­зо­сти друг от дру­га, Пто­ле­мей, под­ку­пив наем­ни­ков, уго­во­рил их пере­бе­жать на его сто­ро­ну, но все же, стра­шась име­ни Пело­пида и его сла­вы, выехал ему навстре­чу, слов­но победи­те­лю, почти­тель­но при­вет­ст­во­вал и про­сил о мире, согла­ша­ясь сохра­нить пре­стол для бра­тьев уби­то­го и при­знать всех вра­гов фиван­цев сво­и­ми вра­га­ми, а всех их дру­зей — союз­ни­ка­ми; в под­креп­ле­ние этих усло­вий он дал залож­ни­ков — сво­его сына Филок­се­на и пять­де­сят сво­их при­бли­жен­ных. Залож­ни­ков Пело­пид при­нял и ото­слал в Фивы; но он не про­стил наем­ни­кам изме­ны: узнав, что почти все их иму­ще­ство, дети и жены нахо­дят­ся близ Фар­са­ла, он решил, что, захва­тив их, спол­на рас­счи­та­ет­ся за свою обиду, и с неболь­шим отрядом фес­са­лий­цев нагря­нул в Фар­сал.

Не успел он туда явить­ся, как пока­зал­ся тиранн Алек­сандр с вой­ском. Думая, что тот жела­ет оправ­дать­ся в сво­их дей­ст­ви­ях, Пело­пид и Исме­ний отпра­ви­лись к нему сами: зная всю пороч­ность и кро­во­жад­ность это­го чело­ве­ка, они тем не менее не боя­лись за себя, пола­га­ясь на вели­чие Фив и свою соб­ст­вен­ную сла­ву[4]. Но Алек­сандр, увидев, что фиван­ские послы при­шли к нему без ору­жия и без охра­ны, тут же при­ка­зал взять их под стра­жу, а сам занял Фар­сал; этот посту­пок вну­шил вели­чай­ший ужас всем его под­дан­ным, кото­рые реши­ли, что он, как вид­но, вко­нец рас­про­стил­ся с надеж­дой на спа­се­ние и пото­му не станет щадить нико­го и ниче­го на сво­ем пути.

28. Узнав об этом, фиван­цы были силь­но раз­гне­ва­ны и немед­лен­но сна­ряди­ли вой­ско, но во гла­ве его поста­ви­ли не Эпа­ми­нон­да, кото­рым были недо­воль­ны, а каких-то дру­гих людей. А Пело­пида тиранн доста­вил в Феры и сна­ча­ла раз­ре­шил бесе­до­вать с ним вся­ко­му, кто ни поже­ла­ет, в уве­рен­но­сти, что он сокру­шен и уни­жен сво­им несча­стьем. Но Пело­пид уте­шал и обо­д­рял скор­бя­щих жите­лей Фер (уж теперь-то, гово­рил он, тиранн во вся­ком слу­чае поне­сет нака­за­ние) и даже про­сил пере­дать само­му Алек­сан­дру, что счи­та­ет его чело­ве­ком нера­зум­ным, если несчаст­ных и ни в чем не повин­ных сограж­дан он что ни день пыта­ет и каз­нит, но щадит Пело­пида, кото­рый, как он сам отлич­но пони­ма­ет, бес­по­щад­но рас­пра­вит­ся с ним, если толь­ко вырвет­ся на волю. Дивясь его муже­ству и бес­стра­шию, тиранн спро­сил: «Чего ради Пело­пид так торо­пит­ся уме­реть?» А тот, когда ему об этом рас­ска­за­ли, вос­клик­нул: «Ради того, чтобы ты стал еще более нена­ви­стен богам и тем ско­рее погиб!» После это­го Алек­сандр закрыл посто­рон­ним доступ к нему. Но Фива, дочь Ясо­на и супру­га Алек­сандра, слы­ша от стра­жей Пело­пида, как храб­ро и бла­го­род­но он себя дер­жит, поже­ла­ла увидеть это­го чело­ве­ка и гово­рить с ним. Вой­дя к Пело­пиду, она, как и свой­ст­вен­но жен­щине, не сра­зу раз­гляде­ла вели­чие духа под покро­вом столь тяж­ко­го несча­стья, но, видя его пищу, пла­тье и корот­ко остри­жен­ные воло­сы, поня­ла, что он тер­пит оскор­би­тель­ное, недо­стой­ное его сла­вы обра­ще­ние, и запла­ка­ла; Пело­пид, не зная сна­ча­ла, кто эта жен­щи­на, изу­мил­ся, а когда узнал, при­вет­ст­во­вал ее, назвав доче­рью Ясо­на, с кото­рым был когда-то в боль­шой друж­бе. В ответ на ее сло­ва: «Мне жаль твою жену», — он ска­зал: «А мне жаль тебя, если ты, без оков на руках и ногах, все еще оста­ешь­ся с Алек­сан­дром». Эта его речь заде­ла и встре­во­жи­ла жен­щи­ну: Фиву удру­ча­ла жесто­кость и рас­пу­щен­ность тиран­на, кото­рый, не гово­ря уже о всех про­чих его бес­чин­ствах, сде­лал сво­им воз­люб­лен­ным ее млад­ше­го бра­та. Она очень часто быва­ла у Пело­пида и, откро­вен­но рас­ска­зы­вая обо всем, что ей при­хо­ди­лось тер­петь, напол­ня­ла его душу гне­вом и непре­клон­ной нена­ви­стью к Алек­сан­дру.

29. Фиван­ские вое­на­чаль­ни­ки вторг­лись в Фес­са­лию, но то ли по сво­ей неопыт­но­сти, то ли по несчаст­ли­во­му сте­че­нию обсто­я­тельств не достиг­ли ника­ко­го успе­ха, и позор­но отсту­пи­ли; на каж­до­го из них город нало­жил штраф в десять тысяч драхм, а про­тив Алек­сандра отпра­вил Эпа­ми­нон­да с вой­ском. Сра­зу же нача­лось вели­кое бро­же­ние сре­ди фес­са­лий­цев, вооду­шев­лен­ных сла­вою это­го мужа, и тиранн ока­зал­ся на волос­ке от гибе­ли — такой страх напал на его пол­ко­вод­цев и при­бли­жен­ных, так силь­на была реши­мость под­дан­ных вос­стать и радост­ные их чая­ния в неда­ле­ком буду­щем увидеть, как тиранн поне­сет заслу­жен­ную кару. Но Эпа­ми­нонд, пре­вы­ше сво­ей сла­вы ста­вя спа­се­ние дру­га и опа­са­ясь, как бы Алек­сандр, видя, что все кру­гом рушит­ся и пото­му вко­нец отча­яв­шись, не набро­сил­ся на Пело­пида, слов­но дикий зверь, умыш­лен­но затя­ги­вал вой­ну и, без­оста­но­воч­но кру­жась по стране, нето­роп­ли­во­стью сво­их при­готов­ле­ний сло­мил тиран­на настоль­ко, что, не драз­ня попу­сту его злоб­ной горяч­но­сти, в то же вре­мя ни на миг не давал воли его строп­ти­во­сти. Ведь Эпа­ми­нонд знал его кро­во­жад­ность и пре­зре­ние к доб­ру и спра­вед­ли­во­сти, знал, что тот зака­пы­вал людей в зем­лю живы­ми, а иных при­ка­зы­вал обер­нуть в шку­ру каба­на или мед­ведя и, спу­стив на них охот­ни­чьих собак, раз­вле­кал­ся, глядя, как несчаст­ных рвут на кус­ки и зака­лы­ва­ют копья­ми; что в Мели­бее и Скотус­се, союз­ных и дру­же­ст­вен­ных горо­дах, его тело­хра­ни­те­ли, окру­жив во вре­мя собра­ния народ на пло­ща­ди, истре­би­ли всех взрос­лых граж­дан пого­лов­но; что копье, кото­рым он умерт­вил сво­его дядю Полифро­на, он объ­явил свя­ты­ней, укра­сил вен­ка­ми и при­но­сил ему жерт­вы, слов­но богу, назы­вая име­нем Тихо­на21. Одна­жды он смот­рел «Тро­я­нок» Эври­пида, но вдруг под­нял­ся и ушел из теат­ра, велев­ши пере­дать акте­ру, чтобы тот не огор­чал­ся и не пор­тил из-за это­го сво­ей игры: он-де уда­лил­ся не из пре­зре­ния к испол­ни­те­лю, но пото­му, что ему было бы стыд­но перед сограж­да­на­ми, если бы они увиде­ли, как Алек­сандр, ни разу не пожалев­ший нико­го из тех, кого он осуж­дал на смерть, про­ли­ва­ет сле­зы над беда­ми Геку­бы и Анд­ро­ма­хи. Но сла­ва и гроз­ное имя вели­ко­го пол­ко­во­д­ца, устра­ши­ли даже это­го тиран­на,


И кры­лья опу­стил петух, как жал­кий раб22,

и он быст­ро отпра­вил к Эпа­ми­нон­ду послов с изви­не­ни­я­ми и оправ­да­ни­я­ми. Хотя тот не счи­тал сов­мест­ным с досто­ин­ст­вом фиван­цев всту­пать в мир­ные и дру­же­ские отно­ше­ния с таким него­дя­ем, но все же согла­сил­ся на трид­ца­ти­днев­ное пере­ми­рие и, забрав Пело­пида и Исме­ния, вер­нул­ся домой.

30. Фиван­цы, узнав, что из Спар­ты и Афин выеха­ли послы для заклю­че­ния дого­во­ра с вели­ким царем, со сво­ей сто­ро­ны отпра­ви­ли к нему Пело­пида, сде­лав — имея в виду сла­ву это­го чело­ве­ка — самый луч­ший выбор. Преж­де все­го в цар­ских про­вин­ци­ях, через кото­рые он про­ез­жал, его имя было уже хоро­шо извест­но: гром­кая мол­ва о его боях с лакеде­мо­ня­на­ми, начи­ная с пер­вых вестей о бит­ве при Левк­трах, про­ка­ти­лась по всей Азии, а все новые и новые победы умно­жи­ли ее и донес­ли до самых отда­лен­ных пре­де­лов. Затем, уже при дво­ре, сатра­пы, пол­ко­вод­цы и началь­ни­ки взи­ра­ли на него с вос­хи­ще­ни­ем и гово­ри­ли друг дру­гу: «Види­те это­го чело­ве­ка? Он лишил лакеде­мо­нян вла­ды­че­ства на суше и на море, оттес­нив за Таи­гет и Эврот ту самую Спар­ту, кото­рая еще совсем недав­но, при Аге­си­лае, отва­жи­ва­лась вой­ною оспа­ри­вать у вели­ко­го царя и пер­сов Сузы и Экба­та­ны». Все это радо­ва­ло Арта­к­серк­са, и, желая вну­шить мне­ние, что ему угож­да­ют и вос­хи­ща­ют­ся его сча­стьем самые зна­ме­ни­тые люди, он еще выше воз­но­сил Пело­пида, гром­ко дивясь его подви­гам и повеле­вая ока­зы­вать ему поче­сти. Когда же царь увидел его соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми и, выслу­шав его речь, при­шел к заклю­че­нию, что он гово­рит осно­ва­тель­нее афи­нян и откро­вен­нее спар­тан­цев, он полю­бил Пело­пида еще горя­чее и — истин­но по-цар­ски! — не скрыл сво­их чувств к нему, но дал понять про­чим послам, что ста­вит Пело­пида гораздо выше, неже­ли их. Впро­чем, более все­го из гре­ков, мне кажет­ся, Арта­к­серкс почтил спар­тан­ца Антал­кида, когда, воз­ле­жа за вином, снял с голо­вы венок, оку­нул его в бла­го­во­ния и пере­дал сво­е­му гостю. Пело­пида он, прав­да, так не бало­вал, но посы­лал ему самые бога­тые и дра­го­цен­ные подар­ки из тех, какие обыч­но под­но­сят послам, и удо­вле­тво­рил все его прось­бы — под­твер­дил неза­ви­си­мость гре­ков, дал согла­сие на вос­ста­нов­ле­ние Мес­се­ны и объ­явил фиван­цев ста­рин­ны­ми дру­зья­ми царя23. Полу­чив такие отве­ты, но не при­няв ни еди­но­го дара, кро­ме тех, что были зна­ка­ми бла­го­склон­но­сти и раду­шия, Пело­пид отпра­вил­ся в обрат­ный путь.

Без­упреч­ность его поведе­ния жесто­чай­шим обра­зом опо­ро­чи­ла осталь­ных послов. Тима­го­ра афи­няне осуди­ли на смерть, и, если при­чи­на — оби­лие даров, они совер­шен­но пра­вы. Он взял не толь­ко золо­то, не толь­ко сереб­ро, но и дра­го­цен­ное ложе, и рабов, чтобы его засти­лать (слов­но гре­ки не уме­ют сте­лить посте­ли!), и даже восемь­де­сят коров с пас­ту­ха­ми — под тем пред­ло­гом, что, стра­дая какой-то болез­нью, посто­ян­но нуж­да­ет­ся в коро­вьем моло­ке; когда же, нако­нец, его на носил­ках доста­ви­ли к бере­гу моря, носиль­щи­кам от име­ни царя было выда­но четы­ре талан­та. Но, по-види­мо­му, не мздо­им­ство боль­ше все­го раз­гне­ва­ло афи­нян. Во вся­ком слу­чае, когда некий Эпи­к­рат, по про­зви­щу «Щито­но­сец», нисколь­ко не отри­цая того, что при­ни­мал от царя подар­ки, заявил к тому же, что пред­ла­га­ет Собра­нию вме­сто девя­ти архон­тов еже­год­но выби­рать девять послов к царю из чис­ла самых про­стых и бед­ных граж­дан, кото­рые раз­бо­га­те­ют бла­го­да­ря его щед­ротам, — народ толь­ко посме­ял­ся. Пол­ный успех фиван­цев — вот что не дава­ло покоя афи­ня­нам, не умев­шим вер­но оце­нить сла­ву Пело­пида — насколь­ко боль­ше зна­чи­ла она, чем все­воз­мож­ные сло­вес­ные кра­соты и ухищ­ре­ния, для чело­ве­ка, при­вык­ше­го отно­сить­ся с ува­же­ни­ем лишь к силе ору­жия. 31. Это посоль­ство, след­ст­ви­ем кото­ро­го было вос­ста­нов­ле­ние Мес­се­ны и неза­ви­си­мость всех гре­ков, при­нес­ло вер­нув­ше­му­ся на роди­ну Пело­пиду все­об­щую любовь и бла­го­дар­ность.

Меж­ду тем Алек­сандр Фер­ский, вновь отдав­шись сво­им при­род­ным наклон­но­стям и побуж­де­ни­ям, разо­рил нема­лое чис­ло фес­са­лий­ских горо­дов и рас­ста­вил свои отряды по всей зем­ле фтио­ти­дских ахей­цев и в Маг­не­сии. При пер­вых же вестях о воз­вра­ще­нии Пело­пида горо­да отпра­ви­ли в Фивы посоль­ство и про­си­ли, чтобы фиван­цы при­сла­ли вой­ско во гла­ве с этим коман­дую­щим. Фиван­цы охот­но согла­си­лись; ско­ро все было гото­во, и пол­ко­во­дец хотел уже высту­пить, как вдруг солн­це затми­лось24, и мрак посреди дня оку­тал город. Пело­пид, видя, что все встре­во­же­ны этим гроз­ным явле­ни­ем, не счел целе­со­об­раз­ным под­вер­гать при­нуж­де­нию пере­пу­ган­ных и пав­ших духом людей, рав­но как и рис­ко­вать жиз­нью семи тысяч граж­дан, а пото­му решил пре­до­ста­вить в рас­по­ря­же­ние фес­са­лий­цев лишь само­го себя, три­ста всад­ни­ков, после­до­вав­ших за ним доб­ро­воль­но, да наем­ни­ков-чуже­зем­цев и тро­нул­ся в путь вопре­ки как сове­там про­ри­ца­те­лей, так и неодоб­ре­нию осталь­ных сограж­дан, пола­гав­ших небес­ное зна­ме­ние чрез­вы­чай­но важ­ным и обра­щен­ным к како­му-то вели­ко­му чело­ве­ку. Но Пело­пида жег гнев на Алек­сандра, кото­рый под­верг его таким уни­же­ни­ям, а кро­ме того, пом­ня о сво­их беседах с Фивой, он наде­ял­ся най­ти дом тиран­на уже пора­жен­ным болез­нью и сто­я­щим на краю гибе­ли. Одна­ко более все­го его при­вле­ка­ла кра­сота само­го дела: он горя­чо желал и счи­тал честью для себя, в то вре­мя как лакеде­мо­няне посы­ла­ли сици­лий­ско­му тиран­ну Дио­ни­сию пол­ко­вод­цев и пра­ви­те­лей, афи­няне же полу­ча­ли от Алек­сандра день­ги и даже поста­ви­ли ему брон­зо­вую ста­тую как сво­е­му бла­го­де­те­лю, — в это самое вре­мя пока­зать гре­кам, что одни толь­ко фиван­цы высту­па­ют на защи­ту попав­ших под пяту тиран­на и рас­тор­га­ют узы насиль­ст­вен­ной и про­ти­во­за­кон­ной вла­сти в Гре­ции.

32. При­быв­ши в Фар­сал и собрав вой­ско, он тут же дви­нул­ся на Алек­сандра. Тот, видя, что фиван­цев у Пело­пида очень немно­го, а фес­са­лий­ские гопли­ты в его соб­ст­вен­ном вой­ске пре­вос­хо­дят вра­же­ских чис­лом более чем вдвое, встре­тил его под­ле свя­ти­ли­ща Фети­ды. Кто-то ска­зал Пело­пиду, что тиранн подо­шел с боль­шою силой. «Пре­крас­но, — отве­тил он, — тем боль­ше вра­гов мы победим!». Меж­ду обо­и­ми ста­на­ми, в месте, назы­вае­мом Кинос­ке­фа­лы, под­ни­ма­лись высо­кие, но пока­тые хол­мы. И Пело­пид и Алек­сандр сде­ла­ли попыт­ку занять их сво­ей пехотой, а кон­ни­цу, мно­го­чис­лен­ную и хоро­шо обу­чен­ную, Пело­пид пустил про­тив кон­ни­цы вра­га. Непри­я­тель­ские всад­ни­ки были раз­би­ты, их погна­ли по рав­нине, но тем вре­ме­нем Алек­сандр успел захва­тить хол­мы, и когда фес­са­лий­ские гопли­ты, кото­рые появи­лись чуть поз­же, пошли на при­ступ высот, отлич­но укреп­лен­ных при­ро­дою, тиранн обру­шил­ся на них — и пер­вые пали, а осталь­ные, изра­нен­ные, оста­но­ви­лись, не достиг­нув цели. Тогда Пело­пид ото­звал кон­ни­цу назад и бро­сил ее на сомкну­тый строй вра­гов, а сам тут же схва­тил щит и побе­жал к тем, что сра­жа­лись под­ле хол­мов. Про­бив­шись в пер­вые ряды, он вдох­нул в каж­до­го столь­ко силы и отва­ги, что вра­гам пока­за­лось, буд­то на помощь подо­спе­ли новые, иные телом и духом люди. Две или три ата­ки непри­я­тель еще отра­зил, но видя, что и пешие реши­тель­но насту­па­ют, и кон­ни­ки, пре­кра­тив пре­сле­до­ва­ние, воз­вра­ща­ют­ся, подал­ся и стал отхо­дить шаг за шагом. Пело­пид, кото­ро­му с высоты откры­ва­лось все вра­же­ское вой­ско, еще не обра­тив­ше­е­ся в бег­ство, но уже объ­ятое стра­хом и смя­те­ни­ем, огляды­вал­ся вокруг, ища Алек­сандра. Заме­тив его, нако­нец, на пра­вом кры­ле, где тот выст­ра­и­вал и обо­д­рял наем­ни­ков, он не смог уси­ли­ем рас­суд­ка сдер­жать гнев, но, рас­па­лен­ный этим зре­ли­щем, забыв в поры­ве яро­сти и о себе самом, и об управ­ле­нии бит­вой, вырвал­ся дале­ко впе­ред и гром­ким кри­ком при­нял­ся вызы­вать тиран­на на поеди­нок. Но Алек­сандр не при­нял вызо­ва и даже не остал­ся на преж­нем месте — он убе­жал к сво­им тело­хра­ни­те­лям и укрыл­ся сре­ди них. Пере­д­ний ряд наем­ни­ков был смят Пело­пидом в руко­паш­ной схват­ке, иные полу­чи­ли смер­тель­ные раны, боль­шин­ство же, дер­жась в отда­ле­нии, до тех пор мета­ли в него копья, про­би­вая доспе­хи, пока фес­са­лий­цы в ужас­ной тре­во­ге не сбе­жа­ли с хол­ма к нему на помощь. Но он уже пал. В это вре­мя при­мча­лись и всад­ни­ки; они раз­ме­та­ли весь строй вра­гов и все гна­ли и гна­ли их, усе­яв окру­гу тру­па­ми (уби­то было более трех тысяч чело­век).

33. Нет ниче­го уди­ви­тель­но­го в том, что фиван­цы, ока­зав­ши­е­ся на поле бит­вы, были потря­се­ны кон­чи­ной Пело­пида, назы­ва­ли его отцом, спа­си­те­лем, настав­ни­ком во всем вели­ком и пре­крас­ном. Фес­са­лий­цы и их союз­ни­ки реши­ли воздать ему поче­сти, пре­вос­хо­дя­щие все те, какие при­ня­то ока­зы­вать чело­ве­че­ской доб­ле­сти; но еще убеди­тель­нее выра­зи­ли они свою бла­го­дар­ность Пело­пиду все­воз­мож­ны­ми про­яв­ле­ни­я­ми скор­би. Гово­рят, что участ­ни­ки сра­же­ния, узнав о его смер­ти, не сня­ли пан­ци­рей, не раз­нузда­ли коней, не пере­вя­за­ли ран, но преж­де все­го — пря­мо в доспе­хах, еще не остыв после боя, — собра­лись у тела Пело­пида, слов­но он мог их увидеть или услы­шать, нагро­мозди­ли вокруг кучи вра­же­ско­го ору­жия, остриг­ли гри­вы коням и остриг­лись сами, а потом разо­шлись по палат­кам, и ред­ко-ред­ко кто зажег огонь или при­кос­нул­ся к еде — без­мол­вие и уны­ние объ­яли всех в лаге­ре, слов­но и не одер­жи­ва­ли они бли­ста­тель­ной, вели­кой победы, а потер­пе­ли пора­же­ние и попа­ли в раб­ство к тиран­ну. Когда эта весть раз­нес­лась по горо­дам, навстре­чу телу отпра­ви­лись город­ские вла­сти вме­сте с юно­ша­ми, маль­чи­ка­ми и жре­ца­ми, неся в дар усоп­ше­му тро­феи, вен­ки и золо­тое воору­же­ние. Перед самым выно­сом ста­рей­шие из фес­са­лий­цев высту­пи­ли впе­ред и обра­ти­лись к фиван­цам с прось­бой, чтобы хоро­нить мерт­во­го пре­до­ста­ви­ли им. Один из них ска­зал: «Досто­чти­мые союз­ни­ки, мы про­сим вас о мило­сти, кото­рая в таком ужас­ном горе послу­жит нам и к чести и к уте­ше­нию. Не про­во­жать фес­са­лий­цам Пело­пида живо­го и здрав­ст­ву­ю­ще­го, не ока­зы­вать ему поче­стей, внят­ных зре­нию его и слу­ху; но еже­ли доз­во­ле­но нам будет кос­нуть­ся мерт­во­го тела, самим убрать его и похо­ро­нить… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.] Пой­ми­те и поверь­те, что для фес­са­лий­цев это несча­стие еще гор­ше, чем для фиван­цев. Вы лиши­лись заме­ча­тель­но­го вое­на­чаль­ни­ка — и толь­ко, а мы — и вое­на­чаль­ни­ка, и нашей сво­бо­ды. В самом деле, не вер­нув Пело­пида, как осме­лим­ся мы про­сить у вас дру­го­го пол­ко­во­д­ца?!». И фиван­цы им не отка­за­ли.

34. Не было, види­мо, похо­рон более бли­ста­тель­ных, если, разу­ме­ет­ся, не изме­рять блеск коли­че­ст­вом сло­но­вой кости, золота и пур­пу­ра, как дела­ет Филист, вос­пе­вая похо­ро­ны Дио­ни­сия и дивясь это­му заклю­чи­тель­но­му дей­ст­вию вели­кой тра­гедии, имя кото­рой — тиран­ния. После смер­ти Гефе­сти­о­на Алек­сандр Вели­кий при­ка­зал не толь­ко обре­зать гри­вы лоша­дям и мулам, но и сне­сти зуб­цы кре­пост­ных стен, дабы каза­лось, что горо­да скор­бят, являя вме­сто преж­не­го сво­его вида облик остри­жен­ный и жал­кий. Но тако­вы рас­по­ря­же­ния тиран­нов, выпол­ня­е­мые насиль­но, порож­даю­щие зависть к тому, ради кого они отда­ют­ся, и нена­висть к отдаю­ще­му их; не о люб­ви и не о почте­нии свиде­тель­ст­во­ва­ли они, но о вар­вар­ской гор­дыне, рас­пу­щен­но­сти и бахваль­стве, обра­щаю­щих изоби­лие на пустые и сует­ные вещи. А тут про­сто­го граж­да­ни­на, погиб­ше­го на чуж­бине, вда­ли от жены, детей и роди­чей, без вся­ких просьб или при­нуж­де­ний погре­ба­ют столь­ко горо­дов и наро­дов, оспа­ри­вая друг у дру­га честь про­во­дить его до моги­лы и укра­сить вен­ка­ми, что с пол­ным осно­ва­ни­ем мож­но счи­тать тако­го чело­ве­ка достиг­шим вер­ши­ны бла­жен­ства. Ибо неправ Эзоп25, утвер­ждая, буд­то смерть счаст­ли­вых — самая горест­ная, нет, это самая завид­ная смерть — она поме­ща­ет сла­ву подви­гов хоро­ше­го чело­ве­ка в без­опас­ное место, где пре­врат­но­сти судь­бы ей более не гро­зят. Куда вер­нее судил некий спар­та­нец, кото­рый, обняв Диа­го­ра, победи­те­ля на Олим­пий­ских играх, дожив­ше­го до того часа, когда не толь­ко сыно­вья его, но и вну­ки ока­за­лись увен­чан­ны­ми в Олим­пии, ска­зал ему: «Умри теперь, Диа­гор, раз ты не можешь взой­ти на Олимп». А меж­ду тем я не думаю, чтобы кто-нибудь пола­гал допу­сти­мым срав­ни­вать все олим­пий­ские и пифий­ские победы, вме­сте взя­тые, хотя бы с одной из битв Пело­пида, кото­рый сра­жал­ся так мно­го и с таким успе­хом, пока, нако­нец, после дол­гих лет сла­вы и поче­та, три­на­дца­тый раз отправ­ляя долж­ность беотар­ха, не пал за сво­бо­ду Фес­са­лии в доб­лест­ном стрем­ле­нии сра­зить тиран­на.

35. Вели­кую скорбь при­чи­ни­ла союз­ни­кам его смерть, но еще боль­ше она при­нес­ла им поль­зы: узнав о гибе­ли Пело­пида, фиван­цы ни еди­но­го дня не ста­ли меш­кать с отмще­ни­ем, но тут же отпра­ви­ли в поход семь тысяч гопли­тов и семь­сот всад­ни­ков во гла­ве с Мал­ки­том и Дио­ги­то­ном. Застав Алек­сандра обес­си­лен­ным и загнан­ным в тупик, фиван­ские пол­ко­вод­цы заста­ви­ли его вер­нуть фес­са­лий­цам горо­да, кото­рые он захва­тил, осво­бо­дить маг­не­сий­цев и фтио­ти­дских ахей­цев и выве­сти от них свои сто­ро­же­вые отряды, а так­же поклясть­ся, что он пой­дет вме­сте с фиван­ца­ми, по их при­ка­зу, про­тив любо­го вра­га, куда бы они его ни пове­ли.

Эти­ми тре­бо­ва­ни­я­ми фиван­цы и огра­ни­чи­лись. А теперь мы рас­ска­жем, каким обра­зом немно­го спу­стя взыс­ка­ли с Алек­сандра боги за Пело­пида. Фива, его супру­га, как уже гово­ри­лось выше, научен­ная Пело­пидом не стра­шить­ся внеш­не­го блес­ка и вели­ко­ле­пия тиран­нии, пря­тав­шей­ся за спи­на­ми воору­жен­ных тело­хра­ни­те­лей, а с дру­гой сто­ро­ны, опа­са­ясь веро­лом­ства Алек­сандра и нена­видя его жесто­кость, всту­пи­ла в заго­вор с тре­мя сво­и­ми бра­тья­ми — Тиси­фо­ном, Пифо­ла­ем и Ликофро­ном, и вот как взя­лась она за дело. Дом тиран­на всю ночь кара­у­ли­ла стра­жа; покой, обыч­но слу­жив­ший супру­гам спаль­ней, нахо­дил­ся в верх­нем эта­же, и у вхо­да нес стра­жу пес на при­вя­зи, бро­сав­ший­ся на всех, кро­ме хозя­ев и одно­го слу­ги, кото­рый его кор­мил. Когда при­шел наме­чен­ный для поку­ше­ния срок, Фива еще днем укры­ла бра­тьев в какой-то из сосед­них ком­нат, а сама, как обыч­но, вошла к тиран­ну одна; най­дя его уже спя­щим, она ско­ро вышла обрат­но и при­ка­за­ла слу­ге уве­сти пса — Алек­сандр-де жела­ет отдох­нуть покой­но. Боясь, как бы лест­ни­ца не заскри­пе­ла под шага­ми моло­дых людей, она устла­ла сту­пе­ни шер­стью и лишь потом пове­ла их наверх. С ору­жи­ем в руках они оста­лись у две­рей, а Фива, вой­дя, сня­ла со сте­ны меч, висев­ший над голо­вой Алек­сандра, и пока­за­ла его бра­тьям в знак того, что тиранн креп­ко спит. Но тут юно­ши испу­га­лись, и, видя, что они не реша­ют­ся пере­сту­пить порог, сест­ра осы­па­ла их бра­нью и гнев­но покля­лась, что сей­час раз­будит Алек­сандра и все ему откро­ет, — тогда они, и при­сты­жен­ные и испу­ган­ные, нако­нец вошли и окру­жи­ли ложе, а Фива под­нес­ла побли­же све­тиль­ник. Один из бра­тьев креп­ко стис­нул тиран­ну ноги, дру­гой, схва­тив за воло­сы, запро­ки­нул ему голо­ву, а тре­тий уда­рил его мечом и убил. Такой лег­кой и быст­рой кон­чи­ны он, пожа­луй, и не заслу­жи­вал, но зато ока­зал­ся един­ст­вен­ным или, во вся­ком слу­чае, пер­вым тиран­ном, погиб­шим от руки соб­ст­вен­ной жены, и тело его после смер­ти под­верг­лось жесто­ко­му пору­га­нию — оно было выбро­ше­но на ули­цу и рас­топ­та­но граж­да­на­ми Фер; тако­во было спра­вед­ли­вое воз­мездие за все его без­за­ко­ния.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1житель Сиба­ри­са… — Этот ита­лий­ский город сла­вил­ся рос­кош­ной жиз­нью сво­их оби­та­те­лей («сиба­ри­тов»), имя кото­рых вошло в посло­ви­цу. Город был разо­рен сосед­ним Крото­ном, и потом на его месте были выстро­е­ны Фурии.
  • 2Капа­ней у Эври­пида — «Про­си­тель­ни­цы», 861 сл., об одном из геро­ев похо­да Семе­рых про­тив Фив.
  • 3при Ман­ти­нее… — В похо­де 386 г. во вре­мя Коринф­ской вой­ны.
  • 4Кад­мея — фиван­ский акро­поль.
  • 5Фесмофо­рии — жен­ский празд­ник в честь Демет­ры-Зако­но­да­тель­ни­цы, справ­ляв­ший­ся в Фивах летом.
  • 6в свое вре­мя… — Во вре­мя тиран­нии Трид­ца­ти в Афи­нах (404—403 гг.) Фивы пре­до­ста­ви­ли убе­жи­ще Фра­си­бу­лу и его дру­зьям-демо­кра­там.
  • 7Поле­мар­хи — три выс­шие выбор­ные долж­ност­ные лица в Фивах.
  • 8Фри­а­сии — часть элев­син­ской рав­ни­ны, Кифе­рон­ски­ми гора­ми отде­лен­ной от Бео­тии.
  • 9Беотар­хи — поли­ти­че­ские и воен­ные руко­во­ди­те­ли Бео­тий­ско­го сою­за, пере­из­би­рав­ши­е­ся еже­год­но; чис­ло их коле­ба­лось (7—11).
  • 10поки­нув Бео­тию… — По дого­во­ру Фебида с демо­кра­та­ми, спар­тан­ский гар­ни­зон осво­бо­дил Кад­мею, но был выпу­щен с ору­жи­ем и невреди­мо.
  • 11Гар­мост («устро­и­тель») — так назы­ва­лись пред­ста­ви­те­ли Спар­ты и началь­ни­ки спар­тан­ских гар­ни­зо­нов в гре­че­ских горо­дах после Пело­пон­нес­ской вой­ны.
  • 12Мора — спар­тан­ская воен­ная еди­ни­ца чис­лен­но­стью от 400 до 900 чело­век.
  • 13Эврот и место меж Баби­ка­ми и Кна­ки­о­ном… — Т. е. Спар­та: Баби­ка­ми назы­вал­ся мост через Эврот, а Кна­ки­о­ном — ручей, впа­даю­щий в Эврот.
  • 14Пусть помо­га­ет коле­ну коле­но и пле­ме­ни пле­мя… — «Или­а­да», II, 363.
  • 15Пла­тон — См.: «Федр», 255b.
  • 16страсть Лая… — Фиван­ский царь Лай влю­бил­ся в Хри­сип­па, сына Пело­па, и похи­тил его; имен­но за это, по мора­ли­сти­че­ской вер­сии мифа, он был нака­зан смер­тью от руки неузнан­но­го сво­его сына Эди­па.
  • 17от Аре­са и Афро­ди­ты… — Боги­ня Гар­мо­ния, жена Кад­ма, осно­ва­те­ля Кад­меи.
  • 18Менэ­кея, сына Кре­он­таАге­си­лай… — Он спас Фивы от наше­ст­вия Семе­рых, при­не­ся себя в доб­ро­воль­ную жерт­ву богам: Мака­рия, дочь Герак­ла, таким же обра­зом при­нес­ла бра­тьям-Герак­лидам победу над их гони­те­ля­ми; Лео­нид погиб под Фер­мо­пи­ла­ми; о жерт­во­при­но­ше­нии Феми­сток­ла см. Фем., 13, Аге­си­лая — Агес., 6. Исто­рия спар­тан­ца Фери­кида (явно сме­ши­вае­мо­го с сирос­ским муд­ре­цом Фере­кидом, VI в.) бли­же неиз­вест­на.
  • 19вытя­нул свое левое кры­ло… — Обыч­но гре­ки выстав­ля­ли луч­шие силы на пра­вое кры­ло, они одоле­ва­ли про­ти­во­сто­я­щее левое кры­ло про­тив­ни­ка, а потом, повер­нув, схо­ди­лись друг с дру­гом; Эпа­ми­нонд пер­вый поста­вил луч­шие силы (свя­щен­ный отряд) на сво­ем выдви­ну­том левом кры­ле, чтобы с пер­во­го же уда­ра завя­зать бой глав­ны­ми сила­ми.
  • 20в Македо­нию… — После смер­ти Амин­та II (369) здесь спо­ри­ли за пре­стол сын Амин­та Алек­сандр II и зять Амин­та Пто­ле­мей.
  • 21име­нем Тихо­на… — Боже­ства слу­чая, судь­бы и уда­чи.
  • 22И кры­лья опу­стил петух, как жал­кий раб… — Стих из несо­хра­нив­шей­ся тра­гедии Фри­ни­ха (ср. Алк., прим. 7).
  • 23ста­рин­ны­ми дру­зья­ми царя… — В память о том, что фиван­цы помо­га­ли Ксерк­су в его похо­де на Гре­цию.
  • 24солн­це затми­лось… — Затме­ние 13 июля 364 г.
  • 25неправ Эзоп… — В сохра­нив­ших­ся текстах «басен Эзопа» такой сен­тен­ции нет, но мысль о пре­врат­но­сти судь­бы и паде­нии счаст­лив­цев повто­ря­ет­ся у него мно­го раз.
  • ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА

  • [1]В изд. 1961: «нече­сти­во», в изд. 1994: «нечест­но». В ори­ги­на­ле: οὔθ’ ὅσιον, «нече­сти­во». ИСПРАВЛЕНО.
  • [2]В изд. 1961: «вла­стя­ми», в изд. 1994: «вла­стью». В ори­ги­на­ле: τοῖς ἄρχου­σιν, «вла­стя­ми». ИСПРАВЛЕНО.
  • [3]В изд. 1961: «Анд­ро­кид», в изд. 1994: «Анд­ро­клид». В ори­ги­на­ле: Ανδρο­κύδης, «Анд­ро­кид». ИСПРАВЛЕНО.
  • [4]В изд. 1961: «сла­ву», в изд. 1994: «силу». В ори­ги­на­ле: ἀξίωμα καὶ δό­ξαν, «авто­ри­тет и сла­ву». ИСПРАВЛЕНО.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364004412 1364004413 1364004421 1439001600 1439001700 1439001800