Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1879.
Plutarchi Vitae parallelae. Cl. Lindskog et K. Ziegler, Teubner, 1935.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1917/1961.

1. Марк Клав­дий, пяти­крат­ный кон­сул Рима1, был, как сооб­ща­ют, сыном Мар­ка и пер­вый носил фамиль­ное имя «Мар­целл», что, по сло­вам Посидо­ния, озна­ча­ет «Аре­ев», или «воин­ст­вен­ный»2. И вер­но, он был опы­тен в делах вой­ны, кре­пок телом, тяжел на руку и от при­ро­ды воин­ст­вен, но свою неукро­ти­мую гор­ды­ню обна­ру­жи­вал лишь в сра­же­ни­ях, а в осталь­ное вре­мя отли­чал­ся сдер­жан­но­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем; гре­че­ское обра­зо­ва­ние и нау­ки он любил настоль­ко, что людей, в них пре­успев­ших, осы­пал поче­стя­ми и похва­ла­ми, но сам, посто­ян­но заня­тый дела­ми, не достиг той сте­пе­ни уче­но­сти, к кото­рой стре­мил­ся. Если, как гово­рит Гомер3, быва­ли мужи, кото­рым


С юно­сти неж­ной до ста­ро­сти Зевс под­ви­зать­ся назна­чил
В бра­нях жесто­ких,

то к их чис­лу при­над­ле­жат и тогдаш­ние вожди рим­лян: в моло­до­сти они вое­ва­ли с кар­фа­ге­ня­на­ми из-за Сици­лии, зре­лы­ми мужа­ми — с гал­ла­ми, защи­щая самое Ита­лию, а уже в ста­ро­сти сно­ва бились с кар­фа­ге­ня­на­ми и Ган­ни­ба­лом, ибо ста­рость не озна­ча­ла для них, как для про­стых граж­дан, отды­ха от воен­ной служ­бы, но в силу их бла­го­род­ства, опы­та и отва­ги рим­ляне неиз­мен­но пору­ча­ли им вер­хов­ное коман­до­ва­ние и дру­гие высо­кие долж­но­сти в вой­ске.

2. Мар­целл был иску­шен во всех видах боя, но в поедин­ках пре­вос­хо­дил само­го себя; не было слу­чая, чтобы он не при­нял вызо­ва, ни чтобы вызвав­ший его вышел из схват­ки живым. В Сици­лии он спас от гибе­ли сво­его бра­та4 Ота­ци­лия, при­крыв его щитом и пере­бив напа­дав­ших. За эти подви­ги он еще моло­дым чело­ве­ком часто полу­чал от пол­ко­вод­цев вен­ки и почет­ные дары, и когда имя его ста­ло широ­ко извест­но, народ избрал его эди­лом выс­ше­го раз­ряда5, а жре­цы — авгу­ром. Испол­ня­ю­ще­му эту жре­че­скую долж­ность закон пору­ча­ет наблюде­ние и над­зор за гада­ни­я­ми по пти­цам. Будучи эди­лом, он ока­зал­ся вынуж­ден, вопре­ки сво­е­му жела­нию, начать судеб­ное пре­сле­до­ва­ние. Дело в том, что у него был сын, тоже носив­ший имя Мар­целл, маль­чик пора­зи­тель­ной кра­соты, сла­вив­ший­ся в Риме и сво­ей наруж­но­стью и, не в мень­шей мере, скром­но­стью и хоро­шим вос­пи­та­ни­ем. Он при­гля­нул­ся Капи­то­ли­ну, това­ри­щу Мар­цел­ла по долж­но­сти, чело­ве­ку рас­пут­но­му и наг­ло­му, и тот сде­лал ему гряз­ное пред­ло­же­ние. Маль­чик сна­ча­ла сам отве­тил отка­зом, а когда Капи­то­лин повто­рил свое пред­ло­же­ние, открыл все отцу, и Мар­целл в него­до­ва­нии обра­тил­ся с жало­бой в сенат. Пере­про­бо­вав мно­же­ство вся­че­ских увер­ток и отпи­сок, Капи­то­лин апел­ли­ро­вал к народ­ным три­бу­нам, но те не при­ня­ли его апел­ля­цию, и тогда он при­бег­нул к отри­ца­нию обви­не­ния в целом. А так как раз­го­вор его с млад­шим Мар­цел­лом про­ис­хо­дил без свиде­те­лей, сенат решил вызвать само­го маль­чи­ка. Видя его сму­ще­ние, сле­зы и сме­шан­ный с непод­дель­ным гне­вом стыд, сена­то­ры, не тре­буя ника­ких иных дока­за­тельств, при­зна­ли Капи­то­ли­на винов­ным и при­суди­ли его к денеж­но­му штра­фу; на эти день­ги Мар­целл зака­зал сереб­ря­ные сосуды для воз­ли­я­ний и посвя­тил их богам.

3. Едва успе­ла закон­чить­ся — на два­дцать вто­ром году — пер­вая вой­на с Кар­фа­ге­ном, как у Рима сно­ва нача­лись столк­но­ве­ния с гал­ла­ми. В Ита­лии у под­но­жия Альп оби­та­ло кельт­ское пле­мя инсуб­ров; могу­ще­ст­вен­ные и сами по себе, инсуб­ры ста­ли соби­рать вой­ско, а сверх того при­гла­си­ли гал­лов-наем­ни­ков, назы­вае­мых геза­та­ми6. Каза­лось чудом и необык­но­вен­ной уда­чей, что Кельт­ская вой­на не раз­ра­зи­лась одно­вре­мен­но с Пуни­че­ской, но что гал­лы, слов­но дожи­да­ясь сво­ей оче­реди, чест­но и спра­вед­ли­во соблюда­ли усло­вия мира и лишь по окон­ча­нии бое­вых дей­ст­вий бро­си­ли вызов отды­хаю­щим от трудов победи­те­лям. Тем не менее вой­на очень тре­во­жи­ла рим­лян — и пото­му, что вести ее при­хо­ди­лось с соседя­ми, на соб­ст­вен­ных гра­ни­цах, и по при­чине ста­рин­ной сла­вы гал­лов, кото­рых рим­ляне, по-види­мо­му, стра­ши­лись боль­ше вся­ко­го дру­го­го про­тив­ни­ка: ведь когда-то даже их город ока­зал­ся в руках гал­лов, после чего был при­нят закон, осво­бож­даю­щий жре­цов от служ­бы в вой­ске во всех слу­ча­ях, кро­ме одно­го — новой вой­ны с гал­ла­ми. О тре­во­ге, охва­тив­шей город, свиде­тель­ст­во­ва­ли и самые при­готов­ле­ния (гово­рят, что ни до того, ни впо­след­ст­вии рим­ляне не соби­ра­ли так мно­го тысяч бой­цов), и невидан­ные преж­де жерт­во­при­но­ше­ния. Обыч­но избе­гаю­щие все­го вар­вар­ско­го и чуже­стран­но­го и в сво­их суж­де­ни­ях о богах сле­дую­щие, насколь­ко это воз­мож­но, гре­че­ской уме­рен­но­сти, рим­ляне тут, когда вспых­ну­ла эта вой­на, вынуж­де­ны были поко­рить­ся неким про­ри­ца­ни­ям в Сивил­ли­ных кни­гах и на Бычьем рын­ке зары­ли живьем в зем­лю дво­их гре­ков — муж­чи­ну и жен­щи­ну — и дво­их гал­лов — тоже муж­чи­ну и жен­щи­ну; по этой при­чине и до сих пор совер­ша­ют­ся в нояб­ре тай­ные свя­щен­но­дей­ст­вия, видеть кото­рые гре­кам и гал­лам вос­пре­ще­но.

4. Пер­вые столк­но­ве­ния, при­но­сив­шие рим­ля­нам то серь­ез­ные успе­хи, то не менее серь­ез­ные неуда­чи, решаю­ще­го зна­че­ния, одна­ко, не име­ли. Когда же кон­су­лы Фла­ми­ний и Фурий7 с боль­шим вой­ском дви­ну­лись на инсуб­ров, река, кото­рая бежит через зем­лю пице­нов, как сооб­ща­ли оче­вид­цы, потек­ла кро­вью, пошел слух, что в окрест­но­стях горо­да Ари­ми­на в небе пока­за­лись три луны, а жре­цы, наблюдав­шие во вре­мя кон­суль­ских выбо­ров за поле­том птиц, реши­тель­но утвер­жда­ли, что пуб­лич­ное про­воз­гла­ше­ние новых кон­су­лов было непра­виль­ным и сопро­вож­да­лось зло­ве­щи­ми пред­зна­ме­но­ва­ни­я­ми. Поэто­му сенат немед­лен­но отпра­вил в лагерь пись­мо, при­зы­ваю­щее кон­су­лов как мож­но ско­рее вер­нуть­ся и сло­жить с себя власть, не пред­при­ни­мая в каче­стве долж­ност­ных лиц ника­ких дей­ст­вий про­тив непри­я­те­ля. Полу­чив это пись­мо, Фла­ми­ний рас­пе­ча­тал его лишь после того, как, всту­пив в сра­же­ние, раз­бил вар­ва­ров и совер­шил набег на их стра­ну. Когда он с бога­той добы­чей воз­вра­тил­ся в Рим, народ не вышел ему навстре­чу и за то, что кон­сул не сра­зу отклик­нул­ся на зов и не под­чи­нил­ся посла­нию сена­та, но обна­ру­жил оскор­би­тель­ное высо­ко­ме­рие, едва не отка­зал ему в три­ум­фе, а тот­час после три­ум­фа лишил его вла­сти, при­нудив вме­сте с кол­ле­гою клят­вен­но отречь­ся от долж­но­сти.

Вот до какой сте­пе­ни пре­до­став­ля­ли рим­ляне вся­кое дело на усмот­ре­ние богов и даже при самых боль­ших уда­чах не допус­ка­ли ни малей­ше­го пре­не­бре­же­ния к про­ри­ца­ни­ям и дру­гим обы­ча­ям, счи­тая более полез­ным и важ­ным для государ­ства, чтобы их пол­ко­вод­цы чти­ли рели­гию, неже­ли побеж­да­ли вра­га. 5. Так Тибе­рий Сем­п­ро­ний, кото­ро­го горя­чо люби­ли в Риме за храб­рость и без­уко­риз­нен­ную чест­ность, будучи кон­су­лом, назвал сво­и­ми пре­ем­ни­ка­ми Сци­пи­о­на Нази­ку и Гая Мар­ция, и те, при­няв коман­до­ва­ние вой­ска­ми, уже при­бы­ли в свои про­вин­ции, как вдруг Тибе­рий, про­смат­ри­вая свя­щен­ные кни­ги, слу­чай­но открыл ста­рин­ный обы­чай, преж­де ему не зна­ко­мый. Обы­чай этот состо­ял в сле­дую­щем. Если долж­ност­ное лицо наблюда­ет за поле­том птиц в спе­ци­аль­но для это­го наня­том за пре­де­ла­ми горо­да доме или шат­ре и, не полу­чив надеж­ных зна­ме­ний[1], вынуж­де­но по какой-либо при­чине вер­нуть­ся в город, над­ле­жит отка­зать­ся от наня­то­го преж­де поме­ще­ния, выбрать дру­гое и про­из­ве­сти наблюде­ния еще раз, с само­го нача­ла. Тибе­рий, как вид­но, об этом не знал и объ­явил упо­мя­ну­тых выше Сци­пи­о­на и Мар­ция кон­су­ла­ми, два­жды вос­поль­зо­вав­шись одним и тем же шатром. Поз­же, обна­ру­жив свою ошиб­ку, он доло­жил обо всем сена­ту, кото­рый не пре­не­брег столь, каза­лось бы, незна­чи­тель­ным упу­ще­ни­ем и напи­сал новым кон­су­лам, а те, оста­вив свои про­вин­ции, быст­ро вер­ну­лись в Рим и сло­жи­ли с себя власть. Но это слу­чи­лось позд­нее, а почти в то же вре­мя, о кото­ром рас­ска­зы­ва­ет­ся здесь, двое жре­цов из чис­ла самых извест­ных лиши­лись жре­че­ско­го сана: Кор­не­лий Цетег — за то, что, пере­да­вая внут­рен­но­сти жерт­вен­но­го живот­но­го, нару­шил долж­ную оче­ред­ность, Квинт Суль­пи­ций — за то, что у него во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния упа­ла с голо­вы шап­ка, кото­рую носят так назы­вае­мые фла­ми­ны. А когда дик­та­тор Мину­ций назна­чил началь­ни­ком кон­ни­цы Гая Фла­ми­ния и вслед за этим раздал­ся писк мыши, кото­рую назы­ва­ют «сори­ка» [so­rex]8, рим­ляне отверг­ли и само­го дик­та­то­ра и его началь­ни­ка кон­ни­цы и выбра­ли на их место дру­гих. Но, соблюдая стро­жай­шую точ­ность в таких мело­чах, они оста­ют­ся совер­шен­но сво­бод­ны от пред­рас­суд­ков, ибо ниче­го не меня­ют в сво­их ста­рин­ных обы­ча­ях и нико­гда их не пре­сту­па­ют.

6. Итак, Фла­ми­ний и его кол­ле­га клят­вен­но отка­зы­ва­ют­ся от долж­но­сти, после чего интеррек­сы9 объ­яв­ля­ют кон­су­лом Мар­цел­ла; всту­пив в долж­ность, он изби­ра­ет себе в кол­ле­ги Гнея Кор­не­лия. Есть сведе­ния, что гал­лы неод­но­крат­но пред­ла­га­ли рим­ля­нам заклю­чить дого­вор и что мира желал сенат, а Мар­целл убеж­дал народ про­дол­жать вой­ну. Тем не менее мир был заклю­чен, и тут, по-види­мо­му, воен­ные дей­ст­вия воз­об­но­ви­ли геза­ты, кото­рые пере­ва­ли­ли через Аль­пы, при­со­еди­ни­лись к гораздо более мно­го­чис­лен­ным инсуб­рам (геза­тов было все­го трид­цать тысяч) и, под­стрек­нув их к мяте­жу, уве­рен­ные в успе­хе, немед­лен­но дви­ну­лись на город Ацер­ры, рас­по­ло­жен­ный за рекою Пад, а царь геза­тов Бри­то­март с деся­тью тыся­ча­ми сво­их вои­нов при­нял­ся опу­сто­шать зем­ли, лежа­щие вдоль Пада.

Узнав о дей­ст­ви­ях Бри­то­мар­та, Мар­целл оста­вил при Ацеррах сво­его кол­ле­гу со всею тяже­лой пехотой и третьей частью кон­ни­цы, а сам с осталь­ны­ми всад­ни­ка­ми и при­мер­но шестью­ста­ми лег­ко воору­жен­ных пехо­тин­цев бро­сил­ся по следам деся­ти тысяч геза­тов, не оста­нав­ли­ва­ясь ни днем, ни ночью, пока не настиг их под­ле Кла­сти­дия, галль­ско­го посе­ле­ния, неза­дол­го перед тем поко­рив­ше­го­ся рим­ля­нам. Ему не при­шлось дать сво­им людям хоть немно­го пере­дох­нуть: про­тив­ник вско­ре заме­тил его появ­ле­ние, но отнес­ся к это­му с пол­ным пре­не­бре­же­ни­ем, пото­му что пехо­тин­цев у Мар­цел­ла было очень мало, а кон­ни­цу вар­ва­ры вовсе в рас­чет не при­ни­ма­ли. Ведь они и вооб­ще были отлич­ны­ми всад­ни­ка­ми и более все­го пола­га­лись на свое искус­ство в кон­ном сра­же­нии, а тут еще вдо­ба­вок намно­го пре­вос­хо­ди­ли рим­лян чис­лом. И вот, не мед­ля ни мгно­ве­ния, они со страш­ны­ми угро­за­ми стре­ми­тель­но рину­лись на непри­я­те­ля, слов­но решив­шись истре­бить всех до одно­го; впе­ре­ди ска­кал сам царь. Опа­са­ясь, как бы геза­ты не обо­шли и не окру­жи­ли его малень­кий отряд, Мар­целл при­ка­зал илам10 всад­ни­ков разо­мкнуть­ся и вытя­ги­вал свой фланг до тех пор, пока бое­вая линия рим­лян, поте­ряв в глу­бине, дли­ною почти что срав­ня­лась с вра­же­ской. Он был уже готов бро­сить­ся впе­ред, как вдруг его конь, встре­во­жен­ный неисто­вы­ми кри­ка­ми вра­гов, кру­то повер­нул и понес его назад. Испу­гав­шись, как бы это не вну­ши­ло рим­ля­нам суе­вер­но­го стра­ха и не вызва­ло смя­те­ния, Мар­целл быст­ро рва­нул пово­дья и, сно­ва обра­тив лошадь к непри­я­те­лю, стал молить­ся Солн­цу, слов­но круг этот он опи­сал не слу­чай­но, а умыш­лен­но. (Дело в том, что у рим­лян при­ня­то, воз­но­ся молит­ву богам, пово­ра­чи­вать­ся на месте). А поз­же, когда бой уже начал­ся, он дал обет Юпи­те­ру-Фере­трию при­не­сти ему в дар самый кра­си­вый из вра­же­ских доспе­хов.

7. В это вре­мя царь гал­лов заме­тил его и, по зна­кам досто­ин­ства узнав в нем пол­ко­во­д­ца, выехал дале­ко впе­ред, ему навстре­чу, гром­ким голо­сом вызы­вая на бой; то был чело­век огром­но­го роста, выше любо­го из сво­их людей, и сре­ди про­чих выде­лял­ся горев­ши­ми как жар доспе­ха­ми, отде­лан­ны­ми золо­том, сереб­ром и все­воз­мож­ны­ми укра­ше­ни­я­ми. Оки­нув взглядом вра­же­ский строй, Мар­целл решил, что это воору­же­ние — самое кра­си­вое и что имен­но оно было им обе­ща­но в дар богу, а пото­му пустил коня во весь опор и пер­вым же уда­ром копья про­бил пан­цирь Бри­то­мар­та; сила столк­но­ве­ния была тако­ва, что галл рух­нул на зем­лю, и Мар­целл вто­рым или третьим уда­ром сра­зу его при­кон­чил. Затем, соско­чив с коня и воз­ло­жив обе руки на ору­жие уби­то­го, он ска­зал, обра­ща­ясь к небе­сам: «О Юпи­тер-Фере­трий, взи­раю­щий на слав­ные подви­ги вое­на­чаль­ни­ков и пол­ко­вод­цев в сра­же­ни­ях и бит­вах, при­зы­ваю тебя в свиде­те­ли, что я — тре­тий из рим­ских пред­во­ди­те­лей, соб­ст­вен­ной рукою сра­зив­ший вра­же­ско­го пред­во­ди­те­ля и царя, и что, одолев его, я посвя­щаю тебе первую и самую пре­крас­ную часть добы­чи. А ты и впредь даруй нам, моля­щим­ся тебе, такую же доб­рую уда­чу». После это­го кон­ни­ца нача­ла бой — не толь­ко с вра­же­ски­ми всад­ни­ка­ми, но и с пехо­тин­ца­ми (те и дру­гие сто­я­ли впе­ре­меш­ку) и одер­жа­ла уди­ви­тель­ней­шую, бес­при­мер­ную победу: ни до того, ни после — нико­гда, как гово­рят, не слу­ча­лось, чтобы столь малое чис­ло всад­ни­ков победи­ло столь мно­го­чис­лен­ную кон­ни­цу и пехоту.

Пере­бив бо́льшую часть потер­пев­ших пора­же­ние гал­лов и захва­тив их ору­жие и про­чее иму­ще­ство, Мар­целл вер­нул­ся к сво­е­му това­ри­щу по долж­но­сти, кото­рый очень неудач­но дей­ст­во­вал про­тив кель­тов близ само­го боль­шо­го и густо насе­лен­но­го из галль­ских горо­дов. Город этот назы­вал­ся Медио­лан, тамош­ние кель­ты счи­та­ли его сво­ей сто­ли­цей, а пото­му защи­ща­лись очень храб­ро и, в свою оче­редь, оса­ди­ли лагерь Кор­не­лия. Но когда при­был Мар­целл, геза­ты, узнав о пора­же­нии и гибе­ли сво­его царя, ушли, и Медио­лан был взят, а про­чие горо­да кель­ты сами не ста­ли удер­жи­вать, пол­но­стью сдав­шись на милость рим­лян, кото­рые и даро­ва­ли им мир на усло­ви­ях уме­рен­ных и спра­вед­ли­вых.

8. Сенат назна­чил три­умф одно­му Мар­цел­лу, и лишь немно­гие из три­ум­фаль­ных шест­вий вызы­ва­ли столь­ко вос­хи­ще­ния сво­ей пыш­но­стью, богат­ст­вом, оби­ли­ем добы­чи и могу­чим сло­же­ни­ем плен­ных, одна­ко осо­бен­но радост­ное и совер­шен­но новое зре­ли­ще явил собою сам пол­ко­во­дец, несу­щий в дар богу доспех уби­то­го гал­ла. Сва­лив высо­кий, пря­мой и лег­ко под­даю­щий­ся топо­ру дуб, он обте­сал ниж­нюю часть ство­ла в фор­ме тро­фея, а потом при­вя­зал и под­ве­сил к нему захва­чен­ное в поедин­ке ору­жие, рас­по­ло­жив и при­ла­див все части в долж­ном поряд­ке. Когда шест­вие дви­ну­лось, он, под­няв тро­фей, взо­шел на запря­жен­ную чет­вер­кой колес­ни­цу и сам про­вез через город пре­крас­ней­шее и достой­ней­шее из укра­ше­ний сво­его три­ум­фа. За ним сле­до­ва­ли вои­ны в самом луч­шем воору­же­нии, рас­пе­вая пес­ни и побед­ные гим­ны, сочи­нен­ные ими в честь бога и сво­его пол­ко­во­д­ца. Когда про­цес­сия достиг­ла хра­ма Юпи­те­ра-Фере­трия, Мар­целл вошел в храм и поста­вил обе­щан­ный дар — тре­тий и вплоть до наших дней послед­ний из таких даров. Пер­вым Ромул11 при­нес в храм ору­жие Акро­на, царя Ценин­ско­го, вто­рым был Кор­не­лий Косс, убив­ший этрус­ка Толум­ния, за ним сле­ду­ет Мар­целл, победи­тель галль­ско­го царя Бри­то­мар­та, после Мар­цел­ла же не было нико­го.

Бог, кото­ро­му при­но­сят эти дары, назы­ва­ет­ся Юпи­те­ром-Фере­три­ем; иные про­из­во­дят это имя от гре­че­ско­го сло­ва «фере­тре́уомай» [phe­ret­réuomai, «быть носи­мым в тор­же­стве»] (в ту пору латин­ский язык был еще силь­но сме­шан с гре­че­ским), дру­гие счи­та­ют, что это про­зви­ще Зев­са-гро­мо­верж­ца («пора­жать» — по-латы­ни «фери́ре» [fe­ri­re]). Третьи гово­рят, что имя Фере­трий про­изо­шло от уда­ров, кото­рые нано­сят в бою: ведь и теперь еще, пре­сле­дуя вра­га, рим­ляне то и дело кри­чат друг дру­гу: «Фе́ри!» [fe­ri] — что зна­чит «Бей!». Вооб­ще сня­тые с уби­то­го непри­я­те­ля доспе­хи назы­ва­ют­ся по-латы­ни «спо́лиа», те же, о кото­рых идет речь у нас, име­ют осо­бое назва­ние «опи́миа». Сооб­ща­ют, прав­да, что Нума Пом­пи­лий в сво­их замет­ках упо­ми­нал о трех раз­лич­ных видах «опи­миа» и пред­пи­сы­вал пер­вые из них посвя­щать Юпи­те­ру-Фере­трию, вто­рые — Мар­су, а третьи — Кви­ри­ну, назна­чая в награ­ду за пер­вые три­ста ассов, за вто­рые — две­сти, а за третьи — сто. Но пре­об­ла­даю­щим, обще­при­ня­тым явля­ет­ся мне­ние, что лишь те доспе­хи сле­ду­ет назы­вать «опи­миа», кото­рые захва­че­ны в бою пер­вы­ми и сня­ты с пол­ко­во­д­ца пол­ко­вод­цем, сра­зив­шим сво­его про­тив­ни­ка в поедин­ке. Впро­чем, доста­точ­но об этом.

Рим­ляне так радо­ва­лись победе и счаст­ли­во­му исхо­ду вой­ны, что отпра­ви­ли в Дель­фы бла­годар­ст­вен­ный дар Апол­ло­ну Пифий­ско­му — золо­той кра­тер весом в… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] фун­тов, щед­ро поде­ли­лись добы­чей с союз­ны­ми горо­да­ми и посла­ли бога­тые подар­ки сира­куз­ско­му царю Гиеро­ну, сво­е­му дру­гу и союз­ни­ку.

9. Когда Ган­ни­бал вторг­ся в Ита­лию, Мар­целл с фло­том отпра­вил­ся к бере­гам Сици­лии. После тяже­лой неуда­чи при Кан­нах, когда десят­ки тысяч рим­лян пали, а немно­гие уцелев­шие от гибе­ли бежа­ли в Кан­у­зий и все ожи­да­ли, что Ган­ни­бал немед­лен­но дви­нет­ся на Рим, посколь­ку глав­ные и луч­шие силы рим­лян уни­что­же­ны, Мар­целл сна­ча­ла отпра­вил пол­то­ры тыся­чи сво­их моря­ков для защи­ты горо­да, а затем, полу­чив поста­нов­ле­ние сена­та, при­был в Кан­у­зий и, при­няв коман­до­ва­ние над собрав­ши­ми­ся там остат­ка­ми вой­ска, вывел их из-за лагер­ных укреп­ле­ний, испол­нен­ный реши­мо­сти не остав­лять стра­ну на про­из­вол непри­я­те­ля.

Мно­гие из опыт­ных рим­ских пол­ко­вод­цев к тому вре­ме­ни погиб­ли в бит­вах; сре­ди остав­ших­ся сла­вою наи­бо­лее надеж­но­го и бла­го­ра­зум­но­го поль­зо­вал­ся Фабий Мак­сим, но его чрез­мер­ную осмот­ри­тель­ность, про­ис­хо­див­шую из стра­ха перед пора­же­ни­ем, рим­ляне осуж­да­ли, при­пи­сы­вая ее робо­сти и непред­при­им­чи­во­сти. Видя в нем пол­ко­во­д­ца, вполне при­год­но­го для того, чтобы обес­пе­чить их без­опас­ность, но не спо­соб­но­го изгнать вра­га, они обра­ти­ли свои взо­ры к Мар­цел­лу и, объ­еди­няя и соче­тая отва­гу и реши­тель­ность вто­ро­го с осто­рож­но­стью и даль­но­вид­но­стью пер­во­го, то выби­ра­ли кон­су­ла­ми обо­их, то, попе­ре­мен­но, одно­го посы­ла­ли к вой­скам кон­су­лом, а дру­го­го — коман­дую­щим в ран­ге кон­су­ла. Посидо­ний рас­ска­зы­ва­ет, что Фабия про­зва­ли «Щитом», а Мар­цел­ла — «Мечом». Сам Ган­ни­бал гово­рил, что Фабия боит­ся, как настав­ни­ка, а Мар­цел­ла, как сопер­ни­ка: один пре­пят­ст­во­вал ему при­чи­нять вред, дру­гой — вредил сам.

10. Преж­де все­го Мар­целл стал истреб­лять вра­же­ских сол­дат, кото­рые покида­ли свой лагерь и рыс­ка­ли по стране (после побед Ган­ни­ба­ла они до край­но­сти рас­пу­сти­лись и обнаг­ле­ли), и тем испод­воль ослаб­лял кар­фа­ге­нян. Затем он при­шел на помощь Неа­по­лю и Ноле, и неа­по­ли­тан­цев, кото­рые и без того хра­ни­ли вер­ность рим­ля­нам, еще более укре­пил в их наме­ре­ни­ях, а в Ноле застал мятеж, пото­му что тамош­ний сенат был не в силах обуздать и ути­хо­ми­рить народ, дер­жав­ший сто­ро­ну Ган­ни­ба­ла. Жил в Ноле некий Бан­дий, чело­век очень знат­ный и храб­рый. Он доб­лест­но сра­жал­ся при Кан­нах и уло­жил мно­же­ство кар­фа­ге­нян, а после бит­вы был най­ден живым сре­ди тру­пов — все тело его было уты­ка­но стре­ла­ми и дро­ти­ка­ми; поди­вив­шись его муже­ству, Ган­ни­бал не толь­ко отпу­стил его без вся­ко­го выку­па, но даже сам ода­рил и сде­лал сво­им гостем и дру­гом. В бла­го­дар­ность за это Бан­дий стал одним из наи­бо­лее горя­чих при­вер­жен­цев Ган­ни­ба­ла и, поль­зу­ясь вли­я­ни­ем в наро­де, скло­нял сограж­дан к отпа­де­нию от Рима. Каз­нить чело­ве­ка столь слав­ной судь­бы, разде­ляв­ше­го с рим­ля­на­ми опас­но­сти в самых вели­ких бит­вах, Мар­целл счи­тал бес­чест­ным; чело­ве­ко­лю­би­вый от при­ро­ды, он умел вдо­ба­вок силою сло­ва при­влечь к себе вся­кую често­лю­би­вую нату­ру, и вот одна­жды в ответ на при­вет­ст­вие Бан­дия спро­сил его, кто он такой, — дав­но уже отлич­но его зная, но ища пред­ло­га завя­зать раз­го­вор. Тот отве­тил: «Луций Бан­дий», — и тогда Мар­целл, изо­бра­зив на лице радость и изум­ле­ние, вос­клик­нул: «Так зна­чит ты тот самый Бан­дий, о кото­ром сра­жав­ши­е­ся при Кан­нах без кон­ца рас­ска­зы­ва­ют в Риме, что-де ты един­ст­вен­ный не поки­нул кон­су­ла Эми­лия Пав­ла, но засло­нил его сво­им телом, и бо́льшая часть пущен­ных в него стрел попа­ла в тебя?» «Да, это я», — отве­тил Бан­дий и пока­зал ему неко­то­рые из сво­их ран. «Но поче­му же, нося на себе столь­ко дока­за­тельств сво­ей к нам друж­бы, ты не при­шел ко мне сра­зу? — про­дол­жал Мар­целл. — Неуже­ли ты пола­га­ешь, что мы не спо­соб­ны по досто­ин­ству оце­нить доб­лесть дру­зей, кото­рым ока­зы­ва­ют ува­же­ние даже вра­ги!» После таких лас­ко­вых слов он пожал Бан­дию руку и пода­рил ему бое­во­го коня и пять­де­сят драхм сереб­ром.

11. С тех пор Бан­дий сде­лал­ся вер­ным помощ­ни­ком и союз­ни­ком Мар­цел­ла и гроз­ным обли­чи­те­лем про­тив­ной пар­тии. Она была мно­го­чис­лен­на и замыш­ля­ла, как толь­ко рим­ляне высту­пят на вра­га, раз­гра­бить их обоз. Поэто­му Мар­целл выстро­ил сво­их людей в бое­вом поряд­ке внут­ри горо­да, обоз поста­вил у ворот и через гла­ша­тая запре­тил нолан­цам при­бли­жать­ся к сте­нам. Так как нигде не было вид­но ни одно­го воору­жен­но­го вои­на, Ган­ни­бал решил, что в горо­де вол­не­ния, и кар­фа­ге­няне под­сту­пи­ли к Ноле, совсем не соблюдая строя. Тогда Мар­целл при­ка­зал рас­пах­нуть бли­жай­шие ворота и во гла­ве отбор­ных всад­ни­ков напал на непри­я­те­ля, уда­рив ему пря­мо в лоб. Немно­го спу­стя через дру­гие ворота с кри­ком хлы­ну­ли пехо­тин­цы. Чтобы встре­тить их натиск, Ган­ни­бал вынуж­ден был разде­лить свои силы, но тут отво­ри­лись третьи ворота, из-за сте­ны выбе­жа­ли осталь­ные рим­ляне и со всех сто­рон бро­си­лись на про­тив­ни­ка, кото­рый был испу­ган неожи­дан­но­стью этой вылаз­ки и осла­бил сопро­тив­ле­ние, видя под­хо­дя­щие на помощь вра­гу све­жие отряды. В тот день вой­ско Ган­ни­ба­ла впер­вые отсту­пи­ло перед рим­ля­на­ми и поспеш­но укры­лось в сво­ем лаге­ре, оста­вив на поле боя мно­го уби­тых и ране­ных. Гово­рят, что кар­фа­ге­нян погиб­ло свы­ше пяти тысяч, а рим­лян — мень­ше пяти­сот. Прав­да, Ливий12 не счи­та­ет пора­же­ние кар­фа­ге­нян осо­бо зна­чи­тель­ным, а их поте­ри таки­ми мно­го­чис­лен­ны­ми, но, по его мне­нию, Мар­цел­лу эта бит­ва при­нес­ла вели­кую сла­ву, рим­ля­нам же, после столь­ких бед­ст­вий, — пора­зи­тель­ную бод­рость и отва­гу, ибо они разу­ве­ри­лись в том, что враг их неодо­лим и неуяз­вим, увидев, что и он, в свою оче­редь, спо­со­бен тер­петь неуда­чи.

12. Вот поче­му, когда один из кон­су­лов умер, народ при­звал Мар­цел­ла занять его место и, вопре­ки воле вла­стей, отло­жил выбо­ры до тех пор, пока Мар­целл не при­е­дет из лаге­ря. Он был избран еди­но­душ­но, но во вре­мя голо­со­ва­ния загре­мел гром, жре­цы объ­яви­ли, что это недоб­рый знак, и хотя из стра­ха перед наро­дом откры­то вос­про­ти­вить­ся его реше­нию не посме­ли, Мар­целл сам сло­жил с себя власть. Но от служ­бы он не отка­зал­ся и, пол­ко­вод­цем в ран­ге кон­су­ла вер­нув­шись в лагерь под Нолой, при­сту­пил к рас­пра­ве над сто­рон­ни­ка­ми пуний­ца. Ган­ни­бал поспе­шил к ним на помощь, но Мар­целл укло­нил­ся от сра­же­ния, кото­рое пред­ла­гал ему про­тив­ник, а когда тот, уже не думая более о бит­ве, разо­слал бо́льшую часть сво­его вой­ска на поис­ки добы­чи, вдруг напал на него, раздав сво­им пехо­тин­цам длин­ные копья, каки­ми обык­но­вен­но воору­же­ны участ­ни­ки мор­ских боев, и при­ка­зав разить непри­я­те­ля изда­ли, тща­тель­но при­це­ли­ва­ясь. У кар­фа­ге­нян же копье­ме­та­те­лей нет и они при­вык­ли бить­ся корот­кою пикой, не выпус­кая ее из руки, поэто­му, веро­ят­но, они и пока­за­ли рим­ля­нам спи­ну и бро­си­лись бежать без огляд­ки, поте­ряв пять тысяч уби­ты­ми, шесть­сот чело­век плен­ны­ми и шесте­рых сло­нов — четы­ре были уби­ты и два захва­че­ны живьем. Но вот что важ­нее все­го: на тре­тий день после сра­же­ния более трех­сот всад­ни­ков-наем­ни­ков из сме­шан­ной испа­но-нуми­дий­ской кон­ни­цы пере­бе­жа­ли к рим­ля­нам — позор, како­го нико­гда преж­де не дово­ди­лось тер­петь Ган­ни­ба­лу, так дол­го сохра­няв­ше­му согла­сие и еди­но­мыс­лие в сво­ем вой­ске, состав­лен­ном из раз­лич­ных и несход­ных друг с дру­гом наро­дов. Пере­беж­чи­ки эти навсе­гда оста­лись вер­ны само­му Мар­цел­лу и его пре­ем­ни­кам.

13. Избран­ный в тре­тий раз кон­су­лом, Мар­целл отплыл в Сици­лию. Успе­хи Ган­ни­ба­ла вну­ша­ли кар­фа­ге­ня­нам мысль сно­ва завла­деть этим ост­ро­вом, в осо­бен­но­сти когда в Сира­ку­зах нача­лись вол­не­ния после смер­ти тиран­на Иеро­ни­ма. По той же при­чине и рим­ляне еще рань­ше отпра­ви­ли туда вой­ско во гла­ве с Аппи­ем. Когда Мар­целл при­нял коман­до­ва­ние этим вой­ском, к нему ста­ли сте­кать­ся рим­ляне с прось­бою облег­чить их участь. Дело заклю­ча­лось вот в чем. Из чис­ла сра­жав­ших­ся с Ган­ни­ба­лом при Кан­нах так мно­го вои­нов бежа­ло или было захва­че­но непри­я­те­лем, что у рим­лян, по-види­мо­му, не оста­лось людей даже для защи­ты стен сво­его горо­да. Тем не менее они настоль­ко сохра­ни­ли гор­дость и вели­чие духа, что откло­ни­ли пред­ло­же­ние Ган­ни­ба­ла, согла­шав­ше­го­ся отпу­стить плен­ных за неболь­шой выкуп (и те, с мол­ча­ли­во­го согла­сия сооте­че­ст­вен­ни­ков, были каз­не­ны или про­да­ны за пре­де­лы Ита­лии), а всех бежав­ших с поля боя отпра­ви­ли в Сици­лию, запре­тив сту­пать на зем­лю Ита­лии до тех пор, пока длит­ся вой­на с Ган­ни­ба­лом. Эти изгнан­ни­ки тол­пою яви­лись к Мар­цел­лу и, упав к его ногам, со сле­за­ми и жалоб­ны­ми воп­ля­ми моли­ли вер­нуть им место в строю и чест­ное имя, делом обе­щая дока­зать, что их бег­ство ско­рее сле­ду­ет при­пи­сы­вать их злой судь­бе, чем тру­со­сти. Сжа­лив­шись над ними, Мар­целл напи­сал сена­ту, про­ся раз­ре­ше­ния за их счет попол­нять леги­о­ны вся­кий раз, как в том слу­чит­ся необ­хо­ди­мость. После дол­гих пре­ний сенат поста­но­вил, что для устрой­ства обще­го­судар­ст­вен­ных дел рим­ляне в тру­сах не нуж­да­ют­ся, но если Мар­целл все же поже­ла­ет ими вос­поль­зо­вать­ся, никто из них не может полу­чить от пол­ко­во­д­ца венок или иной почет­ный дар, при­суж­дае­мый за храб­рость. Это реше­ние огор­чи­ло Мар­цел­ла, и, вер­нув­шись после окон­ча­ния Сици­лий­ской вой­ны в Рим, он упре­кал сенат за то, что после всех мно­го­чис­лен­ных и вели­ких услуг, ока­зан­ных государ­ству им, Мар­цел­лом, ему не поз­во­ли­ли даже помочь попав­шим в беду сограж­да­нам.

14. В Сици­лии, жесто­ко воз­му­щен­ный дей­ст­ви­я­ми сира­куз­ско­го пол­ко­во­д­ца Гип­по­кра­та, кото­рый, наде­ясь уго­дить кар­фа­ге­ня­нам и захва­тить тиран­ни­че­скую власть, истре­бил мно­же­ство рим­лян, преж­де все­го… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] у леон­тин­цев, взял Леон­ти­ны при­сту­пом и жите­лей не тро­нул, но всех пере­беж­чи­ков, какие попа­лись ему в руки, пре­дал биче­ва­нию и каз­нил. Гип­по­крат сна­ча­ла послал в Сира­ку­зы весть, буд­то Мар­целл пере­бил в Леон­ти­нах все взрос­лое насе­ле­ние; когда же сре­ди сира­ку­зян нача­лось смя­те­ние, Гип­по­крат напал на город и захва­тил его. Тогда Мар­целл со всем сво­им вой­ском дви­нул­ся к Сира­ку­зам, раз­бил лагерь непо­да­ле­ку и отпра­вил послов, чтобы те рас­ска­за­ли граж­да­нам прав­ду о собы­ти­ях в Леон­ти­нах. Но это ока­за­лось бес­по­лез­ным — сира­ку­зяне, сре­ди кото­рых наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­ва­лись сто­рон­ни­ки Гип­по­кра­та, им не вери­ли, и Мар­целл при­сту­пил к оса­де одно­вре­мен­но и с суши и с моря: сухо­пут­ное вой­ско повел Аппий, под коман­дою же Мар­цел­ла были шесть­де­сят пен­тер, нагру­жен­ных все­воз­мож­ным ору­жи­ем и мета­тель­ны­ми сна­ряда­ми. На огром­ный попла­вок из вось­ми свя­зан­ных друг с дру­гом судов он поста­вил осад­ную маши­ну и стал под­хо­дить к стене, твер­до пола­га­ясь на коли­че­ство и пре­вос­ход­ство сво­его сна­ря­же­ния, рав­но как и на сла­ву соб­ст­вен­но­го име­ни. Но все это было совер­шен­но бес­силь­но перед Архи­медом и его маши­на­ми.

Сам Архи­мед счи­тал соору­же­ние машин заня­ти­ем, не заслу­жи­ваю­щим ни трудов, ни вни­ма­ния; боль­шин­ство их появи­лось на свет как бы попу­т­но, в виде забав гео­мет­рии, и то лишь пото­му, что царь Гиерон из често­лю­бия убедил Архи­меда хоть нена­дол­го отвлечь свое искус­ство от умо­зре­ний и, обра­тив его на вещи ося­зае­мые, в какой-то мере вопло­тить свою мысль, соеди­нить ее с повсе­днев­ны­ми нуж­да­ми и таким обра­зом сде­лать более ясной и зри­мой для боль­шин­ства людей. Зна­ме­ни­то­му и мно­ги­ми люби­мо­му искус­ству постро­е­ния меха­ни­че­ских орудий поло­жи­ли нача­ло Эвдокс и Архит, стре­мив­ши­е­ся сде­лать гео­мет­рию более кра­си­вой и при­вле­ка­тель­ной, а так­же с помо­щью чув­ст­вен­ных, ося­зае­мых при­ме­ров раз­ре­шить те вопро­сы, дока­за­тель­ство кото­рых посред­ст­вом одних лишь рас­суж­де­ний и чер­те­жей затруд­ни­тель­но; тако­ва про­бле­ма двух сред­них про­пор­цио­наль­ных — необ­хо­ди­мая состав­ная часть мно­гих задач, для раз­ре­ше­ния кото­рой оба при­ме­ни­ли меха­ни­че­ское при­спо­соб­ле­ние13, строя иско­мые линии на осно­ве дуг и сег­мен­тов. Но так как Пла­тон него­до­вал, упре­кая их в том, что они губят досто­ин­ство гео­мет­рии, кото­рая от бес­те­лес­но­го и умо­по­сти­гае­мо­го опус­ка­ет­ся до чув­ст­вен­но­го и вновь сопря­га­ет­ся с тела­ми, тре­бу­ю­щи­ми для сво­его изготов­ле­ния дли­тель­но­го и тяже­ло­го труда ремес­лен­ни­ка, — меха­ни­ка пол­но­стью отде­ли­лась от гео­мет­рии и, сде­лав­шись одною из воен­ных наук, дол­гое вре­мя вовсе не при­вле­ка­ла вни­ма­ния фило­со­фии.

Меж­ду тем Архи­мед как-то раз напи­сал царю Гиеро­ну, с кото­рым был в друж­бе и род­стве, что дан­ною силою мож­но сдви­нуть любой дан­ный груз; как сооб­ща­ют, увле­чен­ный убеди­тель­но­стью соб­ст­вен­ных дока­за­тельств, он доба­вил сго­ря­ча, что будь в его рас­по­ря­же­нии дру­гая зем­ля, на кото­рую мож­но было бы встать, он сдви­нул бы с места нашу. Гиерон изу­мил­ся и попро­сил пре­тво­рить эту мысль в дей­ст­вие и пока­зать какую-либо тяжесть, пере­ме­щае­мую малым уси­ли­ем, и тогда Архи­мед велел напол­нить обыч­ной кла­дью цар­ское трех­мач­то­вое гру­зо­вое суд­но, недав­но с огром­ным трудом выта­щен­ное на берег целою тол­пою людей, поса­дил на него боль­шую коман­ду мат­ро­сов, а сам сел поодаль и, без вся­ко­го напря­же­ния вытя­ги­вая конец кана­та, про­пу­щен­но­го через состав­ной блок, при­дви­нул к себе корабль — так мед­лен­но и ров­но, точ­но тот плыл по морю. Царь был пора­жен и, осо­знав все могу­ще­ство это­го искус­ства, убедил Архи­меда постро­ить ему несколь­ко машин для защи­ты и для напа­де­ния, кото­рые мог­ли бы при­го­дить­ся во вся­кой оса­де; само­му Гиеро­ну, про­вед­ше­му бо́льшую часть жиз­ни в мире и празд­не­ствах, не при­шлось вос­поль­зо­вать­ся ими, но теперь и маши­ны и их изо­бре­та­тель сослу­жи­ли сира­ку­зя­нам вер­ную служ­бу.

15. Итак рим­ляне напа­ли с двух сто­рон, и сира­ку­зяне рас­те­ря­лись и при­тих­ли от стра­ха, пола­гая, что им нечем сдер­жать столь гроз­ную силу. Но тут Архи­мед пустил в ход свои маши­ны, и в непри­я­те­ля, насту­паю­ще­го с суши, понес­лись все­воз­мож­ных раз­ме­ров стре­лы и огром­ные камен­ные глы­бы, летев­шие с неве­ро­ят­ным шумом и чудо­вищ­ной ско­ро­стью, — они сокру­ша­ли всё и всех на сво­ем пути и при­во­ди­ли в рас­строй­ство бое­вые ряды, — а на вра­же­ские суда вдруг ста­ли опус­кать­ся укреп­лен­ные на сте­нах бру­сья и либо топи­ли их силою толч­ка, либо, схва­тив желез­ны­ми рука­ми или клю­ва­ми вро­де журав­ли­ных, вытас­ки­ва­ли носом вверх из воды, а потом, кор­мою впе­ред, пус­ка­ли ко дну, либо, нако­нец, при­веден­ные в кру­го­вое дви­же­ние скры­ты­ми внут­ри оттяж­ны­ми кана­та­ми, увле­ка­ли за собою корабль и, рас­кру­тив его, швы­ря­ли на ска­лы и уте­сы у под­но­жия сте­ны, а моря­ки поги­ба­ли мучи­тель­ной смер­тью. Неред­ко взо­ру откры­ва­лось ужас­ное зре­ли­ще: под­ня­тый высо­ко над морем корабль рас­ка­чи­вал­ся в раз­ные сто­ро­ны до тех пор, пока все до послед­не­го чело­ве­ка не ока­зы­ва­лись сбро­шен­ны­ми за борт или раз­не­сен­ны­ми в кло­чья, а опу­стев­шее суд­но раз­би­ва­лось о сте­ну или сно­ва пада­ло на воду, когда желез­ные челю­сти раз­жи­ма­лись.

Маши­на, кото­рую Мар­целл поста­вил на попла­вок из вось­ми судов, назы­ва­лась «сам­бу­ка»14, пото­му что очер­та­ни­я­ми несколь­ко напо­ми­на­ла этот музы­каль­ный инстру­мент; не успе­ла она при­бли­зить­ся к стене, как в нее поле­тел камень весом в десять талан­тов, затем — дру­гой и тре­тий. С огром­ной силой и оглу­ши­тель­ным ляз­гом они обру­ши­лись на маши­ну, раз­би­ли ее осно­ва­ние, рас­ша­та­ли скре­пы и… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен]

Мар­целл, не видя ино­го выхо­да, и сам поспеш­но отплыл, и сухо­пут­ным вой­скам при­ка­зал отсту­пить. На сове­те было реше­но ночью, если удаст­ся, подой­ти вплот­ную к стене: сила натя­же­ния кана­тов, кото­ры­ми поль­зу­ет­ся Архи­мед, рас­суж­да­ли рим­ляне, тако­ва, что при­да­ет стре­лам боль­шую даль­ность поле­та, и, ста­ло быть, неко­то­рое про­стран­ство вбли­зи пол­но­стью защи­ще­но от уда­ров. Но Архи­мед, по-види­мо­му, зара­нее все пред­у­смот­рев, при­гото­вил маши­ны, разя­щие на любое рас­сто­я­ние, и корот­кие стре­лы; под­ле неболь­ших, но часто про­би­тых отвер­стий в сте­нах были рас­став­ле­ны невиди­мые вра­гу скор­пи­о­ны15 с малым натя­же­ни­ем, бью­щие совсем близ­ко.

16. И вот, когда рим­ляне подо­шли к стене, как они пола­га­ли, совер­шен­но неза­мет­но, их сно­ва встре­тил град стрел, на голо­вы им почти отвес­но посы­па­лись кам­ни, а свер­ху ото­всюду поле­те­ли дро­ти­ки; и они отсту­пи­ли. Когда же они ока­за­лись в неко­то­ром отда­ле­нии, сира­ку­зяне опять засы­па­ли их стре­ла­ми, пора­жая бегу­щих; мно­гие погиб­ли, мно­гие кораб­ли столк­ну­лись, меж тем как отпла­тить вра­гу рим­ляне были не в силах: ведь бо́льшая часть Архи­медо­вых машин была скры­та за сте­на­ми, и рим­ля­нам каза­лось, что они борют­ся с бога­ми — столь­ко бед обру­ши­ва­лось на них неве­до­мо откуда.

17. Впро­чем, Мар­целл вышел из дела невредим и, посме­и­ва­ясь над сво­и­ми масте­ра­ми и меха­ни­ка­ми, ска­зал: «Не доволь­но ли нам вое­вать с этим Бри­а­ре­ем от гео­мет­рии, кото­рый вычер­пы­ва­ет из моря наши суда, а потом с позо­ром швы­ря­ет их прочь, и пре­взо­шел ска­зоч­ных сто­ру­ких вели­ка­нов — столь­ко сна­рядов он в нас мечет!» И в самом деле, про­чие сира­ку­зяне были как бы телом Архи­медо­вых устройств, душою же, при­во­дя­щею все в дви­же­ние, был он один: лишь его маши­ны обо­ро­ня­ли город и отра­жа­ли натиск непри­я­те­ля, тогда как все осталь­ное ору­жие лежа­ло без дви­же­ния. В кон­це кон­цов, видя, что рим­ляне запу­га­ны до край­но­сти и что, едва заме­тив на стене верев­ку или кусок дере­ва, они под­ни­ма­ют отча­ян­ный крик и пус­ка­ют­ся нау­тек в пол­ной уве­рен­но­сти, буд­то Архи­мед наво­дит на них какую-то маши­ну, — Мар­целл отка­зал­ся от даль­ней­ших сты­чек и при­сту­пов, решив поло­жить­ся на вре­мя.

Архи­мед был чело­ве­ком тако­го воз­вы­шен­но­го обра­за мыс­лей, такой глу­би­ны души и богат­ства позна­ний, что о вещах, доста­вив­ших ему сла­ву ума не смерт­но­го, а боже­ст­вен­но­го, не поже­лал напи­сать ниче­го, но, счи­тая соору­же­ние машин и вооб­ще вся­кое искус­ство, сопри­част­ное повсе­днев­ным нуж­дам, низ­мен­ным и гру­бым, все свое рве­ние обра­тил на такие заня­тия, в кото­рых кра­сота и совер­шен­ство пре­бы­ва­ют не сме­шан­ны­ми с потреб­но­стя­ми жиз­ни, — заня­тия, не срав­ни­мые ни с каки­ми дру­ги­ми, пред­став­ля­ю­щие собою сво­его рода состя­за­ние меж­ду мате­ри­ей и дока­за­тель­ст­вом, и в этом состя­за­нии пер­вая явля­ет вели­чие и кра­соту, а вто­рое — точ­ность и невидан­ную силу: во всей гео­мет­рии не най­ти более труд­ных и слож­ных задач, объ­яс­нен­ных посред­ст­вом более про­стых и про­зрач­ных основ­ных поло­же­ний. Неко­то­рые при­пи­сы­ва­ют это при­род­но­му даро­ва­нию Архи­меда, дру­гие же счи­та­ют, что лишь бла­го­да­ря огром­но­му тру­ду все до малей­ших част­но­стей у него кажет­ся воз­ник­шим лег­ко и без вся­ко­го труда. Соб­ст­вен­ны­ми сила­ми вряд ли кто най­дет пред­ла­гае­мое Архи­медом дока­за­тель­ство, но сто­ит углу­бить­ся в него — и появ­ля­ет­ся уве­рен­ность, что ты и сам мог бы его открыть: таким лег­ким и быст­рым путем ведет к цели Архи­мед. И нель­зя не верить рас­ска­зам, буд­то он был тай­но оча­ро­ван неко­ей сире­ной, не покидав­шей его ни на миг, а пото­му забы­вал о пище и об ухо­де за телом, и его неред­ко силой при­хо­ди­лось тащить мыть­ся и ума­щать­ся, но и в бане он про­дол­жал чер­тить гео­мет­ри­че­ские фигу­ры на золе оча­га и даже на соб­ст­вен­ном теле, натер­том мас­лом, про­во­дил паль­цем какие-то линии — поис­ти­не вдох­нов­лен­ный Муза­ми, весь во вла­сти вели­ко­го наслаж­де­ния. Он совер­шил мно­же­ство заме­ча­тель­ных откры­тий, но про­сил дру­зей и род­ст­вен­ни­ков поста­вить на его моги­ле лишь цилиндр с шаром внут­ри и над­пи­сать рас­чет соот­но­ше­ния их объ­е­мов.

18. Таков был Архи­мед; сам неодо­ли­мый, он, в той мере, в какой это зави­се­ло от него, сде­лал таким же и свой город.

Во вре­мя оса­ды Сира­куз Мар­целл взял Мега­ры, один из ста­рей­ших гре­че­ских горо­дов в Сици­лии, и захва­тил лагерь Гип­по­кра­та близ Акрилл, напав на непри­я­те­ля, когда тот ста­вил часто­кол, и пере­бив более вось­ми тысяч чело­век; затем он про­шел почти всю Сици­лию, скло­няя горо­да к отпа­де­нию от Кар­фа­ге­на и выиг­ры­вая все бит­вы, на кото­рые отва­жи­вал­ся враг.

Слу­чи­лось одна­жды, что в плен к рим­ля­нам попал спар­та­нец Дамипп, плыв­ший из Сира­куз; сира­ку­зяне хоте­ли его выку­пить, и в ходе пере­го­во­ров, потре­бо­вав­ших частых встреч, Мар­целл обра­тил вни­ма­ние на одну баш­ню, охра­няв­шу­ю­ся недо­ста­точ­но бди­тель­но и спо­соб­ную неза­мет­но укрыть несколь­ко чело­век, так как под­ле нее нетруд­но было взо­брать­ся на сте­ну. Посколь­ку пере­го­во­ры велись невда­ле­ке от баш­ни, уда­лось доста­точ­но точ­но опре­де­лить ее высоту, и вот, при­гото­вив лест­ни­цы[2] и дождав­шись дня, в кото­рый сира­ку­зяне, справ­ляя празд­ник Диа­ны, пре­да­ва­лись пьян­ству и раз­вле­че­ни­ям, Мар­целл неза­мет­но для непри­я­те­ля не толь­ко овла­дел баш­ней, но еще до рас­све­та запол­нил сво­и­ми вои­на­ми всю сте­ну по обе сто­ро­ны от нее и про­бил­ся сквозь Гек­са­пи­лы16. Когда же сира­ку­зяне нако­нец заме­ти­ли вра­га и сре­ди них под­ня­лась тре­во­га, он при­ка­зал повсюду тру­бить в тру­бы и этим обра­тил про­тив­ни­ка в бес­по­рядоч­ное бег­ство: оса­жден­ные в ужа­се реши­ли, что весь город уже в руках рим­лян. Но они еще вла­де­ли самым кра­си­вым, обшир­ным и луч­ше дру­гих укреп­лен­ным квар­та­лом — Ахра­ди­ной, пото­му что этот квар­тал был обне­сен осо­бою сте­ной, при­мы­кав­шей к сте­нам внеш­ней части горо­да (одна часть его назы­ва­лась Неа­поль, дру­гая — Тихэ).

19. С рас­све­том Мар­целл, сопро­вож­дае­мый поздрав­ле­ни­я­ми сво­их воен­ных три­бу­нов, через Гек­са­пи­лы спу­стил­ся в город. Гово­рят, что, глядя свер­ху на Сира­ку­зы и видя их кра­соту и вели­чие, он дол­го пла­кал, состра­дая гряду­щей их судь­бе: он думал о том, как неузна­вае­мо непри­я­тель­ский гра­беж изме­нит вско­ре их облик. Ведь не было ни одно­го началь­ни­ка, кото­рый бы осме­лил­ся воз­ра­зить сол­да­там, тре­бо­вав­шим отдать им город на раз­граб­ле­ние, а мно­гие и сами при­ка­зы­ва­ли жечь и раз­ру­шать все под­ряд. Но такие речи Мар­целл реши­тель­но пре­сек и лишь с вели­кою неохотой дал раз­ре­ше­ние сво­им людям пожи­вить­ся иму­ще­ст­вом и раба­ми сира­ку­зян, сво­бод­ных же не велел тро­гать и паль­цем — ни уби­вать их, ни бес­че­стить, ни обра­щать в раб­ство. И все же, обна­ру­жив, каза­лось бы, такую уме­рен­ность, он счи­тал судь­бу горо­да жал­кой и пла­чев­ной и даже в этот миг вели­кой радо­сти не смог скрыть сво­ей скор­би и состра­да­ния, пред­видя, что в ско­ром вре­ме­ни весь этот блеск и про­цве­та­ние исчез­нут без следа. Гово­рят, что в Сира­ку­зах добы­чи набра­лось не мень­ше, чем впо­след­ст­вии после раз­ру­ше­ния Кар­фа­ге­на, ибо сол­да­ты насто­я­ли на том, чтобы и остав­ша­я­ся часть горо­да, кото­рая вско­ре пала по вине измен­ни­ков, была раз­граб­ле­на, и лишь богат­ства цар­ской сокро­вищ­ни­цы посту­пи­ли в каз­ну.

Но более все­го огор­чи­ла Мар­цел­ла гибель Архи­меда. В тот час Архи­мед вни­ма­тель­но раз­гляды­вал какой-то чер­теж и, душою и взо­ром погру­жен­ный в созер­ца­ние, не заме­тил ни втор­же­ния рим­лян, ни захва­та горо­да; когда вдруг перед ним вырос какой-то воин и объ­явил ему, что его зовет Мар­целл, Архи­мед отка­зал­ся сле­до­вать за ним до тех пор, пока не доведет до кон­ца зада­чу и не оты­щет дока­за­тель­ства. Воин рас­сер­дил­ся и, выхва­тив меч, убил его. Дру­гие рас­ска­зы­ва­ют, что на него сра­зу бро­сил­ся рим­ля­нин с мечом, Архи­мед же, видя, что тот хочет лишить его жиз­ни, молил немно­го подо­ждать, чтобы не при­шлось бро­сить постав­лен­ный вопрос нераз­ре­шен­ным и неис­сле­до­ван­ным; но рим­ля­нин убил его, не обра­тив ни малей­ше­го вни­ма­ния на эти прось­бы. Есть еще тре­тий рас­сказ о смер­ти Архи­меда: буд­то он нес к Мар­цел­лу свои мате­ма­ти­че­ские при­бо­ры — сол­неч­ные часы, шары, уголь­ни­ки, — с помо­щью кото­рых изме­рял вели­чи­ну солн­ца, а встре­тив­ши­е­ся ему сол­да­ты реши­ли, что в лар­це у него золо­то, и умерт­ви­ли его. Как бы это ни про­изо­шло на самом деле, все соглас­ны в том, что Мар­целл был очень опе­ча­лен, от убий­цы с омер­зе­ни­ем отвер­нул­ся как от пре­ступ­ни­ка, а род­ст­вен­ни­ков Архи­меда разыс­кал и окру­жил поче­том.

20. До тех пор рим­ляне были в гла­зах дру­гих наро­дов опыт­ны­ми вои­на­ми и гроз­ны­ми про­тив­ни­ка­ми в бит­вах, но не дали им ника­ких дока­за­тельств сво­ей бла­го­же­ла­тель­но­сти, чело­ве­ко­лю­бия и вооб­ще граж­дан­ских доб­ро­де­те­лей. Мар­целл в Сици­лии, по-види­мо­му, впер­вые поз­во­лил гре­кам соста­вить более вер­ное суж­де­ние о рим­ской спра­вед­ли­во­сти. Он так обхо­дил­ся с теми, кому слу­ча­лось иметь с ним дело, и ока­зал бла­го­де­я­ния столь­ким горо­дам и част­ным лицам, что, если насе­ле­ние Энны17, мега­ряне или сира­ку­зяне потер­пе­ли слиш­ком жесто­ко, вина за это, каза­лось, лежа­ла ско­рее на побеж­ден­ных, чем на победи­те­лях. При­ве­ду один при­мер из мно­гих.

Есть в Сици­лии город Энгий — неболь­шой, но очень древ­ний, про­слав­лен­ный чудес­ным явле­ни­ем богинь, назы­вае­мых «Мате­ри». Тамош­ний храм, по пре­да­нию, воз­двиг­ли кри­тяне; в хра­ме пока­зы­ва­ют копья и мед­ные шле­мы: на одних напи­са­но имя Мери­о­на, на дру­гих — Улис­са (то есть — Одис­сея), кото­рые при­нес­ли ору­жие в дар боги­ням. Этот город был горя­чо пре­дан Ган­ни­ба­лу, но Никий, один из пер­вых граж­дан, вполне откро­вен­но выска­зы­вая свое мне­ние в Народ­ном собра­нии, уго­ва­ри­вал зем­ля­ков при­нять сто­ро­ну рим­лян и изоб­ли­чал про­тив­ни­ков в недаль­но­вид­но­сти. А те, опа­са­ясь его силы и вли­я­ния, сго­во­ри­лись схва­тить Никия и выдать кар­фа­ге­ня­нам. Почув­ст­во­вав, что за ним тай­но следят, Никий стал откры­то вести непо­до­баю­щие речи о боги­нях-Мате­рях и все­ми спо­со­ба­ми выка­зы­вал неве­рие и пре­не­бре­же­ние к обще­при­ня­то­му пре­да­нию об их чудес­ном явле­нии — к радо­сти сво­их вра­гов: ведь таки­ми дей­ст­ви­я­ми он сам навле­кал на себя злую участь, кото­рая его ожи­да­ла. В день, когда все при­готов­ле­ния к аре­сту были уже закон­че­ны, Никий, высту­пая в Народ­ном собра­нии перед сограж­да­на­ми, вдруг обо­рвал на полу­сло­ве свою речь и опу­стил­ся на зем­лю, а немно­го спу­стя, когда, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, все в изум­ле­нии умолк­ли, он под­нял голо­ву, оглядел­ся и засто­нал — сна­ча­ла роб­ко и глу­хо, а потом все гром­че и прон­зи­тель­нее; видя, что весь театр без­молв­ст­ву­ет и тре­пе­щет от ужа­са, он сбро­сил с плеч гима­тий, разо­драл на себе хитон, полу­на­гой вско­чил на ноги и бро­сил­ся к выхо­ду из теат­ра, кри­ча, что его пре­сле­ду­ют боги­ни-Мате­ри. В суе­вер­ном стра­хе никто не дерз­нул нало­жить на него руку или пре­гра­дить ему путь, напро­тив, все рас­сту­па­лись, и он добе­жал до город­ских ворот, не упу­стив из виду ни еди­но­го воп­ля или тело­дви­же­ния, какие свой­ст­вен­ны одер­жи­мым и безум­цам. Жена, посвя­щен­ная в его замы­сел и дей­ст­во­вав­шая с ним заод­но, забра­ла детей и сна­ча­ла с моль­бою при­па­ла к свя­ти­ли­щу богинь, а потом, сде­лав вид, буд­то отправ­ля­ет­ся на поис­ки мужа-ски­таль­ца, бес­пре­пят­ст­вен­но поки­ну­ла город. Таким обра­зом они бла­го­по­луч­но добра­лись до Сира­куз и при­бы­ли к Мар­цел­лу. Когда же впо­след­ст­вии Мар­целл явил­ся в Энгий и заклю­чил жите­лей в тюрь­му, наме­ре­ва­ясь рас­пра­вить­ся с ними за всю их наг­лость и бес­чин­ства, к нему при­шел Никий, весь в сле­зах, и, каса­ясь рук его и колен, стал про­сить за сво­их сограж­дан, преж­де все­го за вра­гов; рас­тро­гав­шись, Мар­целл отпу­стил всех и горо­ду не при­чи­нил ника­ко­го вреда, а Никию дал мно­го зем­ли и бога­тые подар­ки. Сооб­ща­ет об этом фило­соф Посидо­ний.

21. Когда рим­ляне ото­зва­ли Мар­цел­ла из Сици­лии, чтобы пору­чить ему руко­вод­ство воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми в самой Ита­лии, он вывез из Сира­куз бо́льшую часть самых пре­крас­ных укра­ше­ний это­го горо­да, желая пока­зать их во вре­мя три­ум­фаль­но­го шест­вия и сде­лать частью убран­ства Рима. Ведь до той поры Рим и не имел и не знал ниче­го кра­си­во­го, в нем не было ниче­го при­вле­ка­тель­но­го, утон­чен­но­го, радую­ще­го взор: пере­пол­нен­ный вар­вар­ским ору­жи­ем и окро­вав­лен­ны­ми доспе­ха­ми, сорван­ны­ми с уби­тых вра­гов, увен­чан­ный памят­ни­ка­ми побед и три­ум­фов, он являл собою зре­ли­ще мрач­ное, гроз­ное и отнюдь не пред­на­зна­чен­ное для людей роб­ких или при­вык­ших к рос­ко­ши. Подоб­но тому, как Эпа­ми­нонд назы­вал Бео­тий­скую рав­ни­ну орхе­строй Аре­са18, а Ксе­но­фонт19 Эфес — мастер­скою вой­ны, так, по-мое­му, вспом­нив сло­ва Пин­да­ра20, Рим в то вре­мя мож­но было назвать свя­ти­ли­щем неукро­ти­мо­го вои­те­ля Аре­са. Вот поче­му в наро­де поль­зо­вал­ся осо­бой сла­вой Мар­целл, укра­сив­ший город пре­крас­ны­ми про­из­веде­ни­я­ми гре­че­ско­го искус­ства, достав­ляв­ши­ми наслаж­де­ние каж­до­му, кто бы на них ни глядел, а сре­ди людей почтен­ных — Фабий Мак­сим. Фабий Мак­сим, взяв Тарент, не тро­нул и не вывез оттуда ника­ких ста­туй и изо­бра­же­ний, но, забрав­ши день­ги и про­чие богат­ства, про­мол­вил став­шие зна­ме­ни­ты­ми сло­ва: «Этих раз­гне­ван­ных богов оста­вим тарен­тин­цам». Мар­цел­ла же обви­ня­ли в том, что, про­ведя по горо­ду в сво­ем три­ум­фаль­ном шест­вии не толь­ко плен­ных людей, но и плен­ных богов, он сде­лал Рим пред­ме­том все­об­щей нена­ви­сти, а так­же в том, что народ, при­вык­ший лишь вое­вать да возде­лы­вать поля, не зна­ко­мый ни с рос­ко­шью, ни с празд­но­стью, народ, кото­рый, подоб­но Эври­пидо­ву Герак­лу,


Не знал забав пустых, но подви­ги свер­шал21,

он пре­вра­тил в без­дель­ни­ков и бол­ту­нов, тон­ко рас­суж­даю­щих о худо­же­ствах и худож­ни­ках и уби­ваю­щих на это бо́льшую часть дня. Одна­ко Мар­целл тем как раз и похва­лял­ся перед гре­ка­ми, что научил неве­же­ст­вен­ных рим­лян ценить заме­ча­тель­ные кра­соты Элла­ды и вос­хи­щать­ся ими.

22. Так как вра­ги Мар­цел­ла воз­ра­жа­ли про­тив пре­до­став­ле­ния ему три­ум­фа, ссы­ла­ясь на то, что вой­на в Сици­лии еще не совсем окон­че­на, а рав­но и на то, что тре­тий три­умф может стать источ­ни­ком зави­сти и непри­яз­ни к пол­ко­вод­цу, он усту­пил им и согла­сил­ся дове­сти все вели­кое шест­вие цели­ком лишь до Аль­бан­ской горы, а в самый город всту­пить малой про­цес­си­ей, кото­рую гре­ки назы­ва­ют «э́ва», а рим­ляне — «ова­ция». Справ­ля­ю­щий ова­цию не едет на запря­жен­ной чет­вер­кою колес­ни­це, не увен­чи­ва­ет­ся лав­ро­вым вен­ком, вокруг него не гре­мят тру­бы; он идет пеш­ком, обу­тый в сан­да­лии, в сопро­вож­де­нии целой тол­пы флей­ти­стов, и голо­ва его увен­ча­на мир­том — зре­ли­ще ско­рее мир­ное и при­ят­ное, чем вну­шаю­щее страх. На мой взгляд, это самым убеди­тель­ным обра­зом свиде­тель­ст­ву­ет, что в древ­но­сти лишь обсто­я­тель­ства дела, а не его раз­ме­ры опре­де­ля­ли раз­ли­чия меж­ду три­ум­фаль­ны­ми шест­ви­я­ми. Те, кто одер­жи­вал победу, выиг­рав сра­же­ние и истре­бив вра­га, совер­ша­ли въезд воин­ст­вен­ный и гроз­ный, обиль­но укра­шая людей и ору­жие вет­вя­ми лав­ра, как это при­ня­то при обряде очи­ще­ния войск; тем же пол­ко­во­д­цам, кото­рые, не при­бе­гая к наси­лию, ула­жи­ва­ли все посред­ст­вом убеж­де­ний и пере­го­во­ров, закон назна­чал это мир­ное и празд­нич­ное шест­вие, сопро­вож­дав­ше­е­ся радост­ным пэа­ном. Ведь флей­та — миро­лю­би­вый инстру­мент, а мирт посвя­щен Афро­ди­те, кото­рая боль­ше всех осталь­ных богов нена­видит наси­лие и вой­ны. Этот вид три­ум­фаль­но­го шест­вия полу­чил назва­ние ова­ции не от гре­че­ско­го сло­ва «эвасмос» [euasmós]22, как дума­ют мно­гие, — ведь и боль­шой три­умф справ­ля­ют с пес­ня­ми и кри­ка­ми лико­ва­ния, и гре­ки про­сто иска­зи­ли латин­ское сло­во, при­бли­зив его к одно­му из слов сво­его язы­ка, в убеж­де­нии, что победи­те­ли, меж­ду про­чим, ока­зы­ва­ют поче­сти и Дио­ни­су, кото­ро­го мы зовем Эви­ем и Фри­ам­бом. На самом же деле суще­ст­во­вал обы­чай, по кото­ро­му пол­ко­во­дец при боль­шом три­ум­фе при­но­сил в жерт­ву быка, а при малом — овцу. Овцы по-латы­ни «ова» [oves], отсюда и про­ис­хо­дит назва­ние «ова­ция». Любо­пыт­но отме­тить, что спар­тан­ский зако­но­да­тель уста­но­вил порядок жерт­во­при­но­ше­ний, как раз обрат­ный рим­ско­му. В Спар­те пол­ко­во­дец, достиг­ший сво­ей цели бла­го­да­ря хит­ро­сти и убеди­тель­ным речам, при­но­сит в жерт­ву быка, а победив­ший в откры­том бою — пету­ха. Так даже столь воин­ст­вен­ный народ, как спар­тан­цы, пола­гал сло­во и разум более достой­ным и подо­баю­щим чело­ве­ку сред­ст­вом дей­ст­вия, неже­ли силу и отва­гу. Впро­чем, каж­дый впра­ве сам решить для себя этот вопрос.

23. Когда Мар­целл был кон­су­лом в чет­вер­тый раз, его вра­ги уго­во­ри­ли сира­ку­зян при­ехать в Рим и обра­тить­ся в сенат с жало­бой на жесто­кость и веро­лом­ство, жерт­ва­ми кото­рых они сде­ла­лись. В тот день Мар­целл совер­шал какое-то жерт­во­при­но­ше­ние на Капи­то­лии; сира­ку­зяне яви­лись в курию к кон­цу заседа­ния и ста­ли про­сить выслу­шать их и ока­зать им пра­во­судие, но вто­рой кон­сул не дал им гово­рить, воз­му­щен­ный их наме­ре­ни­ем вос­поль­зо­вать­ся отсут­ст­ви­ем Мар­цел­ла. Одна­ко послед­ний, узнав о слу­чив­шем­ся, поспе­шил в сенат; преж­де все­го, сев в куруль­ное крес­ло23, он занял­ся дела­ми, и лишь затем, покон­чив с ними, под­нял­ся с крес­ла, стал, как любое част­ное лицо, на то место, с кото­ро­го обык­но­вен­но гово­рят обви­ня­е­мые, и пре­до­ста­вил себя в рас­по­ря­же­ние сира­ку­зян. Те же до край­но­сти были сму­ще­ны его достой­ным, уве­рен­ным видом, и его неодо­ли­мость, преж­де явив­шая себя в бое­вых доспе­хах, пока­за­лась им теперь еще более гроз­ной и пугаю­щей, обла­чен­ная в тогу с пур­пур­ной кай­мой. Тем не менее, обо­д­ря­е­мые про­тив­ни­ка­ми Мар­цел­ла, они заго­во­ри­ли, и смысл их речи, где обви­не­ния были пере­ме­ша­ны с жало­ба­ми, сво­дил­ся к тому, что сира­ку­зяне, дру­зья и союз­ни­ки рим­ско­го наро­да, испы­та­ли такие бед­ст­вия, от каких дру­гие пол­ко­вод­цы часто избав­ля­ли даже непри­я­те­ля. На это Мар­целл отве­тил, что в нака­за­ние за все свои враж­деб­ные по отно­ше­нию к рим­ля­нам дей­ст­вия сира­ку­зяне не потер­пе­ли ника­ких иных бед­ст­вий, кро­ме тех, кото­рые неиз­беж­но слу­ча­ют­ся с жите­ля­ми горо­да, взя­то­го воору­жен­ной рукой, и вос­пре­пят­ст­во­вать кото­рым не в силах никто, а что взят был город по их соб­ст­вен­ной вине — ведь он, Мар­целл, неод­но­крат­но пред­ла­гал им всту­пить в пере­го­во­ры, они же и слы­шать об этом не хоте­ли. Не тиран­ны при­нуди­ли их вести вой­ну, но сами они доб­ро­воль­но поко­ри­лись тиран­нам, чтобы эту вой­ну начать. Когда речи обе­их сто­рон были закон­че­ны и сира­ку­зяне, в соот­вет­ст­вии с обы­ча­ем, поки­ну­ли курию, вышел и Мар­целл, усту­пив пред­седа­тель­ство това­ри­щу по долж­но­сти, и стал у две­рей, нисколь­ко не изме­нив­шись в лице ни от стра­ха перед при­го­во­ром, ни от гне­ва на сира­ку­зян, но сдер­жан­но и совер­шен­но спо­кой­но ожи­дая исхо­да дела. После того как сена­то­ры выска­за­ли свое мне­ние и Мар­целл был объ­яв­лен неви­нов­ным, послан­цы сира­ку­зян со сле­за­ми бро­си­лись к его ногам, умо­ляя выме­стить доса­ду толь­ко на них, но поща­дить город, кото­рый пом­нит о его мило­стях и хра­нит неиз­мен­ную к нему при­зна­тель­ность. Мар­целл был рас­тро­ган и не толь­ко при­ми­рил­ся со сво­и­ми обви­ни­те­ля­ми, но и впредь нико­гда не отка­зы­вал сира­ку­зя­нам в рас­по­ло­же­нии и услу­гах. Неза­ви­си­мость, кото­рую он им даро­вал, их зако­ны, а так­же пра­во вла­де­ния остав­шим­ся у них иму­ще­ст­вом были под­твер­жде­ны сена­том. В бла­го­дар­ность сира­ку­зяне почти­ли Мар­цел­ла неслы­хан­ны­ми поче­стя­ми и, меж­ду про­чим, при­ня­ли закон, по кото­ро­му вся­кий раз, когда он сам или кто-нибудь из его потом­ков сту­пит на зем­лю Сици­лии, сира­ку­зяне долж­ны наде­вать вен­ки и при­но­сить жерт­вы богам.

24. Затем Мар­целл высту­пил про­тив Ган­ни­ба­ла. После бит­вы при Кан­нах почти все пол­ко­вод­цы дер­жа­лись одно­го обра­за дей­ст­вий — избе­га­ли сра­же­ния, и никто из них не дер­зал встре­тить­ся с пуний­цем в откры­том бою; Мар­целл же избрал про­ти­во­по­лож­ный путь, пола­гая что, преж­де чем исте­чет вре­мя, кото­рое яко­бы долж­но исто­щить силы Ган­ни­ба­ла, он сам неза­мет­но для сво­их про­тив­ни­ков сокру­шит Ита­лию и что Фабий, помыш­ля­ю­щий лишь о без­опас­но­сти, пло­хо вра­чу­ет болезнь оте­че­ства, дожи­да­ясь, пока вме­сте с мощью Рима угаснет и вой­на, — так роб­кие вра­чи, не решаю­щи­е­ся при­ме­нить нуж­ные лекар­ства, поте­рю сил у боль­но­го при­ни­ма­ют за ослаб­ле­ние болез­ни.

Сна­ча­ла он захва­тил несколь­ко зна­чи­тель­ных сам­нит­ских горо­дов, отпав­ших от Рима, и в его руки попа­ли боль­шие запа­сы хле­ба, мно­го денег, а так­же постав­лен­ные там Ган­ни­ба­лом гар­ни­зо­ны, все­го три тыся­чи вои­нов. Потом, когда Ган­ни­бал убил в Апу­лии быв­ше­го кон­су­ла Гнея Фуль­вия с один­на­дца­тью воен­ны­ми три­бу­на­ми и истре­бил бо́льшую часть его вой­ска, Мар­целл отпра­вил в Рим посла­ние, при­зы­вая сограж­дан не падать духом, ибо он уже дви­нул­ся на Ган­ни­ба­ла и ско­ро поло­жит конец его лико­ва­нию. Это посла­ние было про­чи­та­но, но, как сооб­ща­ет Ливий24, нисколь­ко не уня­ло скорбь и лишь уси­ли­ло страх: рим­ляне были уве­ре­ны, что гряду­щая опас­ность настоль­ко зна­чи­тель­нее слу­чив­шей­ся беды, насколь­ко Мар­целл выше Фуль­вия. А Мар­целл, испол­няя свое обе­ща­ние, немед­лен­но пустил­ся вслед за Ган­ни­ба­лом и настиг его в Лука­нии близ горо­да Нуми­ст­ро­на; кар­фа­ге­няне зани­ма­ли надеж­ные пози­ции на вер­ши­нах хол­мов, Мар­целл раз­бил лагерь на рав­нине. На сле­дую­щий день он пер­вый выстро­ил вой­ско в бое­вой порядок и, когда Ган­ни­бал спу­стил­ся с высот, дал ему сра­же­ние, реши­тель­но­го исхо­да не имев­шее, но оже­сто­чен­ное и весь­ма про­дол­жи­тель­ное: оно завя­за­лось в третьем часу и наси­лу окон­чи­лось уже в сумер­ках. На рас­све­те он сно­ва вывел сво­их людей, выстро­ил их сре­ди тру­пов и пред­ло­жил Ган­ни­ба­лу бить­ся до победы. Но тот отсту­пил, и Мар­целл, сняв доспе­хи с уби­тых вра­гов и похо­ро­нив сво­их мерт­вых, сно­ва дви­нул­ся за ним сле­дом, уди­ви­тель­но удач­но избе­гая рас­став­лен­ных ему непри­я­те­лем лову­шек и одер­жи­вая верх во всех стыч­ках.

Поэто­му, когда подо­шло вре­мя выбо­ров, сенат пред­по­чел, не тре­во­жа Мар­цел­ла, погло­щен­но­го пого­ней за Ган­ни­ба­лом, вызвать из Сици­лии вто­ро­го кон­су­ла и пред­ло­жил ему назна­чить дик­та­то­ра — Квин­та Фуль­вия. Ведь дик­та­тор не изби­ра­ет­ся ни наро­дом, ни сена­том, но один из кон­су­лов или пре­то­ров выхо­дит к наро­ду и объ­яв­ля­ет дик­та­то­ром того, кого сочтет нуж­ным. Отсюда и назва­ние «дик­та­тор»: «объ­яв­лять» по-латы­ни «дике­ре» [di­ce­re]. Иные утвер­жда­ют, буд­то его назы­ва­ют так пото­му, что он не назна­ча­ет пода­чи мне­ний и голо­сов, но про­сто отда­ет при­ка­зы по сво­е­му усмот­ре­нию. А при­ка­зы вла­стей (по-гре­че­ски — «диа­таг­ма­та» [diatágma­ta]) у рим­лян обо­зна­ча­ют­ся сло­вом «эдик­та» [edic­tum].

25. Кол­ле­га Мар­цел­ла, при­быв­ший из Сици­лии, хотел назна­чить дик­та­то­ра, не счи­та­ясь с сове­том сена­та, но, опа­са­ясь, как бы его не заста­ви­ли сде­лать выбор вопре­ки соб­ст­вен­но­му суж­де­нию, ночью отплыл в Сици­лию; тогда народ про­воз­гла­сил Квин­та Фуль­вия дик­та­то­ром, а сенат напи­сал Мар­цел­лу, про­ся его утвер­дить реше­ние наро­да. Мар­целл охот­но пови­но­вал­ся и сам был назна­чен на сле­дую­щий год пол­ко­вод­цем в ран­ге кон­су­ла. Дого­во­рив­шись с Фаби­ем Мак­си­мом, что тот пред­при­мет попыт­ку взять Тарент, а сам он, тре­во­жа Ган­ни­ба­ла бес­пре­рыв­ны­ми стыч­ка­ми, поста­ра­ет­ся поме­шать ему ока­зать горо­ду помощь, Мар­целл настиг непри­я­те­ля в окрест­но­стях Кан­у­зия и, хотя кар­фа­ге­няне, укло­ня­ясь от бит­вы, то и дело пере­дви­га­лись с места на место, вся­кий раз неожи­дан­но появ­лял­ся перед ними, а в кон­це кон­цов, напав на уже укреп­лен­ный лагерь, обстре­лом изда­ле­ка заста­вил их при­нять бой; нача­лось сра­же­ние, кото­рое вско­ре было пре­рва­но ноч­ною тем­нотой. А наут­ро он был сно­ва в доспе­хах, и вой­ско уже сто­я­ло в бое­вом строю. Увидев это, Ган­ни­бал, до край­но­сти удру­чен­ный и встре­во­жен­ный, созвал сво­их кар­фа­ге­нян и закли­нал их сра­зить­ся так, чтобы упро­чить все преды­ду­щие победы. «Вы сами види­те, — ска­зал он, — что после столь­ких побед мы не можем пере­ве­сти дух и насла­дить­ся поко­ем до тех пор, пока не разде­ла­ем­ся с этим чело­ве­ком». Затем оба пол­ко­во­д­ца дви­ну­ли вой­ска впе­ред; Мар­целл был раз­бит — по-види­мо­му, из-за одно­го несвоевре­мен­но­го рас­по­ря­же­ния. Видя, что пра­во­му кры­лу при­хо­дит­ся очень труд­но, он при­ка­зал како­му-то из леги­о­нов выдви­нуть­ся впе­ред, но само пере­стро­е­ние вызва­ло заме­ша­тель­ство в рядах и отда­ло победу в руки непри­я­те­ля; рим­лян пало две тыся­чи семь­сот чело­век. Мар­целл отсту­пил в свой лагерь, собрал вои­нов и, обведя их взо­ром, вос­клик­нул, что видит рим­ское ору­жие и рим­скую плоть, но ни еди­но­го рим­ля­ни­на не видит. В ответ на прось­бы о про­ще­нии он заявил, что про­стит толь­ко победи­те­лей, но не побеж­ден­ных и что зав­тра опять поведет их в сра­же­ние, чтобы сна­ча­ла граж­дане узна­ли о победе и лишь потом — о бег­стве. Закон­чив свою речь, он велел отме­рить раз­би­тым когор­там ячме­ня вме­сто пше­ни­цы. Все это про­из­ве­ло на сол­дат такое впе­чат­ле­ние, что хотя мно­гие после боя были едва живы, не ока­за­лось ни еди­но­го, кто бы не стра­дал от слов Мар­цел­ла силь­нее, неже­ли от соб­ст­вен­ных ран.

26. На рас­све­те, по обык­но­ве­нию, был выве­шен пур­пур­ный хитон — знак пред­сто­я­щей бит­вы; опо­зо­рен­ным когор­там Мар­целл, выпол­няя их прось­бу, раз­ре­шил стать в пер­вый ряд, а за ними воен­ные три­бу­ны выстро­и­ли осталь­ное вой­ско. Когда об этом донес­ли Ган­ни­ба­лу, он вос­клик­нул: «О Геракл! Ну как совла­дать с этим чело­ве­ком, кото­рый оди­на­ко­во не усту­па­ет ни доб­рой, ни злой судь­бе! Лишь он один, победив, не дает про­тив­ни­ку пере­дыш­ки, а побеж­ден­ный — сам от нее отка­зы­ва­ет­ся. Вид­но, нам пред­сто­ит сра­жать­ся с ним веч­но, пото­му что веч­но будет у него какой-нибудь повод сно­ва попы­тать сча­стья: после уда­чи — уве­рен­ность в себе, после неуда­чи — стыд!» Затем про­тив­ни­ки всту­пи­ли в бой, и так как ни та ни дру­гая сто­ро­на не мог­ла добить­ся пере­ве­са, Ган­ни­бал при­ка­зал выве­сти впе­ред сло­нов и пустить их на рим­лян. Тут же в пере­д­них рядах под­ня­лось смя­те­ние, и нача­лась страш­ная дав­ка; тогда один из воен­ных три­бу­нов, по име­ни Фла­вий, схва­тил зна­мя, под­бе­жал к пер­во­му сло­ну и, уда­рив его древ­ком, заста­вил повер­нуть назад. А тот, столк­нув­шись с дру­гим сло­ном, испу­гал и его, и всех осталь­ных живот­ных. Мар­целл заме­тил это и при­ка­зал сво­им всад­ни­кам ска­кать во весь опор к месту столк­но­ве­ния и уси­лить заме­ша­тель­ство сре­ди вра­гов. Кон­ни­ца уда­ри­ла на кар­фа­ге­нян так стре­ми­тель­но, что отбро­си­ла их до само­го лаге­ря, при­чем уби­тые сло­ны, падая, нано­си­ли непри­я­те­лю гораздо боль­ший урон, чем рим­ляне, — гово­рят, что все­го погиб­ло более вось­ми тысяч чело­век. Рим­ляне поте­ря­ли уби­ты­ми три тыся­чи, но почти все остав­ши­е­ся в живых были ране­ны, что и поз­во­ли­ло кар­фа­ге­ня­нам ночью бес­пре­пят­ст­вен­но снять­ся с места и уйти от Мар­цел­ла как мож­но даль­ше. Он был не в силах пре­сле­до­вать их из-за мно­же­ства ране­ных и мед­лен­но вер­нул­ся в Кам­па­нию; там, в горо­де Сину­ес­се, он про­вел лето, чтобы дать людям прий­ти в себя и набрать­ся сил.

27. Таким обра­зом, Ган­ни­бал осво­бо­дил­ся от Мар­цел­ла и, слов­но рас­пу­стив свое вой­ско, при­нял­ся без­бо­яз­нен­но опу­сто­шать всю Ита­лию огнем. Про­тив Мар­цел­ла в Риме зазву­ча­ли воз­му­щен­ные речи. Его вра­ги под­го­во­ри­ли народ­но­го три­бу­на Пуб­ли­ция Бибу­ла, чело­ве­ка крас­но­ре­чи­во­го и горя­че­го, высту­пить с обви­не­ни­ем, и Бибул несколь­ко раз соби­рал народ и убеж­дал его пору­чить коман­до­ва­ние дру­го­му пол­ко­вод­цу. «Мар­целл, — гово­рил он, — не успев попри­вык­нуть к войне, уже, слов­но из пале­ст­ры, отпра­вил­ся в теп­лые бани отды­хать». Узнав об этом, Мар­целл оста­вил вой­ско на попе­че­ние сво­их лега­тов, а сам вер­нул­ся в Рим, чтобы очи­стить себя от воз­веден­ной на него кле­ве­ты, но, как обна­ру­жи­лось, кле­ве­та уже возы­ме­ла свое дей­ст­вие: он был при­вле­чен к суду. В назна­чен­ный день народ собрал­ся в цирк Фла­ми­ния; под­нял­ся Бибул и про­из­нес обви­ни­тель­ную речь; Мар­целл гово­рил в свою защи­ту крат­ко и про­сто, зато пер­вые и самые ува­жае­мые из граж­дан, не жалея слов, в самых рез­ких и откро­вен­ных выра­же­ни­ях, пред­у­преж­да­ли рим­лян, как бы, осудив Мар­цел­ла за тру­сость, они не ока­за­лись худ­ши­ми судья­ми, неже­ли про­тив­ник, кото­рый избе­га­ет встре­чи с одним лишь Мар­цел­лом и столь же усерд­но укло­ня­ет­ся от бит­вы с ним, сколь неуто­ми­мо ищет бит­вы со все­ми про­чи­ми пол­ко­во­д­ца­ми. Все эти речи при­ве­ли к тому, что обви­ни­тель пол­но­стью обма­нул­ся в сво­их надеж­дах: Мар­целл был не толь­ко оправ­дан, но даже избран кон­су­лом в пятый раз.

28. Всту­пив в долж­ность, он начал с того, что пре­сек силь­ную сму­ту в Этру­рии, направ­лен­ную к отпа­де­нию от Рима, и, объ­е­хав этрус­ские горо­да, успо­ко­ил их. Затем он хотел посвя­тить храм, кото­рый выстро­ил за счет сици­лий­ской добы­чи, Сла­ве и Доб­ле­сти, но жре­цы вос­про­ти­ви­лись, счи­тая, что не до́лжно посе­лять двух богинь в одном хра­ме, и Мар­целл, силь­но раздо­са­до­ван­ный слу­чив­шей­ся замин­кой, видя в ней дур­ное пред­зна­ме­но­ва­ние, начал стро­ить рядом вто­рой храм. Его тре­во­жи­ли и мно­гие дру­гие зна­ме­ния: в кров­ли раз­ных хра­мов уда­ри­ла[3] мол­ния, в свя­ти­ли­ще Юпи­те­ра мыши обгло­да­ли золо­то, ходи­ли слу­хи, буд­то бык заго­во­рил чело­ве­чьим голо­сом и что родил­ся ребе­нок с голо­вою сло­на. Совер­ша­лись иску­пи­тель­ные жерт­во­при­но­ше­ния, чтобы отвра­тить гнев богов, но внут­рен­но­сти жерт­вен­ных живот­ных не сули­ли добра, и, хотя Мар­целл был вне себя от нетер­пе­ния, про­ри­ца­те­ли удер­жи­ва­ли его в Риме. Никто и нико­гда не желал чего бы то ни было так страст­но, как Мар­целл — реши­тель­но­го сра­же­ния с Ган­ни­ба­лом. Об одном гре­зил он по ночам, об одном сове­то­вал­ся с дру­зья­ми и това­ри­ща­ми по служ­бе, об одном молил­ся — о встре­че с Ган­ни­ба­лом на поле бит­вы. Мне кажет­ся, более все­го был бы он рад, если бы место этой встре­чи ока­за­лось обне­сен­ным сте­ной или часто­ко­лом, и, когда бы не гром­кая сла­ва, кото­рою он был пре­сы­щен, и не мно­го­чис­лен­ные дока­за­тель­ства неко­ле­би­мо­сти и бла­го­ра­зу­мия, кото­рые он дал, пре­взой­дя в этом любо­го ино­го пол­ко­во­д­ца, я бы ска­зал, что он обна­ру­жил боль­ше често­лю­бия и маль­чи­ше­ской запаль­чи­во­сти, чем подо­ба­ло чело­ве­ку в его воз­расте: ведь ему было уже боль­ше шести­де­ся­ти, когда он стал кон­су­лом в пятый раз.

29. Нако­нец все жерт­во­при­но­ше­ния и очи­ще­ния, кото­рых тре­бо­ва­ли про­ри­ца­те­ли, были завер­ше­ны, Мар­целл вме­сте с това­ри­щем по долж­но­сти высту­пил в поход и при­нял­ся вся­че­ски бес­по­ко­ить Ган­ни­ба­ла, кото­рый рас­по­ло­жил­ся лаге­рем меж­ду горо­да­ми Бан­тия и Вену­сия. От бит­вы Ган­ни­бал воз­дер­жал­ся, но, узнав, что кон­су­лы посы­ла­ют боль­шой отряд на Лок­ры Эпи­зе­фи­рий­ские, устро­ил заса­ду под хол­мом близ Пете­лия и уни­что­жил две с поло­ви­ной тыся­чи рим­лян. Это несча­стье еще силь­нее разо­жгло в Мар­цел­ле жаж­ду бит­вы, и он подо­шел почти вплот­ную к непри­я­те­лю. Оба лаге­ря разде­лял теперь толь­ко холм, хоро­шо укреп­лен­ный самой при­ро­дой: пока­тые скло­ны, зарос­шие лесом, откры­ва­ли сво­бод­ный обзор на обе сто­ро­ны и изоби­ло­ва­ли клю­ча­ми, от кото­рых сбе­га­ли вниз ручьи. Рим­ляне были изум­ле­ны, что Ган­ни­бал, кото­рый мог пер­вым занять эту отлич­ную пози­цию, оста­вил ее вра­гу. Но тот, оце­нив, разу­ме­ет­ся, как удоб­но это место для лаге­ря, решил, что еще удоб­нее оно для заса­ды; пред­по­чтя исполь­зо­вать его имен­но таким обра­зом, он рас­по­ло­жил в лесу и в лощи­нах мно­же­ство копей­щи­ков, уве­рен­ный, что выгод­ное поло­же­ние хол­ма при­вле­чет вни­ма­ние рим­лян. И надеж­ды его оправ­да­лись: сре­ди рим­лян сра­зу же пошли речи, что холм нуж­но захва­тить, и даже сол­да­ты, как бы вме­ши­ва­ясь в дела пол­ко­во­д­ца, рас­суж­да­ли о пре­иму­ще­ствах над вра­гом, кото­рые они полу­чат, рас­по­ло­жив­шись там лаге­рем или, по край­ней мере, закре­пив­шись на скло­нах и вер­шине.

Мар­целл решил выехать на раз­вед­ку с немно­ги­ми всад­ни­ка­ми и, послав за про­ри­ца­те­лем, велел ему совер­шить жерт­во­при­но­ше­ние. Когда пер­вое живот­ное было зако­ло­то, жрец пока­зал Мар­цел­лу печень без голов­ки. Зако­лов вто­рое живот­ное, обна­ру­жи­ли голов­ку непо­мер­ной вели­чи­ны, и так как все осталь­ные при­ме­ты были вполне бла­го­при­ят­ны, страх, вызван­ный пер­вы­ми впе­чат­ле­ни­я­ми, каза­лось, дол­жен был мино­вать. Одна­ко про­ри­ца­те­ли объ­яви­ли, что имен­но это обсто­я­тель­ство осо­бен­но их пуга­ет и тре­во­жит: когда свя­щен­ные зна­ме­ния из самых печаль­ных и мрач­ных ста­но­вят­ся вдруг самы­ми радост­ны­ми, столь кру­тая пере­ме­на сама по себе подо­зри­тель­на. Но, как ска­за­но у Пин­да­ра25: «Того, что посла­но роком, не одо­ле­ет ни огонь, ни желез­ная сте­на».

И вот Мар­целл, взяв с собою сво­его това­ри­ща по долж­но­сти Кри­спи­на, сына, кото­рый был воен­ным три­бу­ном, и отряд всад­ни­ков — все­го две­сти два­дцать чело­век, поска­кал к хол­му. В отряде не было ни одно­го рим­ля­ни­на: боль­шин­ство состав­ля­ли этрус­ки, а кро­ме них было сорок воль­сков из Фре­гелл, уже не раз дока­зав­ших Мар­цел­лу свою храб­рость и пре­дан­ность. Так как холм зарос густым лесом, чело­век на вер­шине, наблюдав­ший за рим­ским лаге­рем, хоро­шо видел непри­я­те­ля, сам оста­ва­ясь неза­ме­чен­ным. Он дал знать сидев­шим в заса­де о том, что про­ис­хо­дит вни­зу, и кар­фа­ге­няне, под­пу­стив Мар­цел­ла совсем близ­ко, вне­зап­но под­ня­лись, разом окру­жи­ли рим­лян и ста­ли метать копья и рубить вра­га меча­ми, а потом пусти­лись в пого­ню за бегу­щи­ми и уда­ри­ли на тех, кто еще про­дол­жал сопро­тив­лять­ся. Это были сорок фре­гел­лий­цев. Этрус­ки с само­го нача­ла в ужа­се бро­си­лись кто куда, а воль­ски, тес­но сомкнув­шись, защи­ща­ли обо­их кон­су­лов; но в кон­це кон­цов Кри­спин, ранен­ный дву­мя дро­ти­ка­ми, повер­нул коня, а Мар­цел­лу кто-то из напа­дав­ших про­бил бок копьем с широ­ким нако­неч­ни­ком, кото­рое рим­ляне назы­ва­ют «лан­киа» [lan­cea], и тогда фре­гел­лий­цы, — а их было уже очень немно­го, — оста­ви­ли тело сво­его пол­ко­во­д­ца и, вырвав из рук про­тив­ни­ка ране­но­го сына Мар­цел­ла, тоже бежа­ли в лагерь. Уби­тых было не боль­ше соро­ка, в плен попа­ли пять лик­то­ров и восем­на­дцать всад­ни­ков. Спу­стя несколь­ко дней умер от ран и Кри­спин. Итак, в одном сра­же­нии погиб­ли сра­зу оба кон­су­ла — такое несча­стье еще нико­гда не выпа­да­ло рим­ля­нам на долю.

30. Ган­ни­бал рав­но­душ­но выслу­шал доне­се­ние, но узнав о смер­ти Мар­цел­ла, сам поспе­шил к месту схват­ки и, стоя над тру­пом, дол­го и при­сталь­но глядел на силь­ное, лад­ное тело уби­то­го; с его губ не сле­те­ло ни еди­но­го сло­ва похваль­бы, лицо не выра­зи­ло и следа радо­сти отто­го, что пал непри­ми­ри­мый и гроз­ный враг, но, дивясь неожи­дан­ной гибе­ли Мар­цел­ла, он толь­ко снял у него с паль­ца коль­цо, а тело при­ка­зал подо­баю­щим обра­зом укра­сить, убрать и со все­ми поче­стя­ми пре­дать сожже­нию, остан­ки же собрать в сереб­ря­ную урну и, воз­ло­жив на нее золо­той венок, отпра­вить сыну покой­но­го. Но вои­нам, выпол­няв­шим это пору­че­ние, слу­чай­но встре­ти­лись какие-то нуми­дий­цы и попы­та­лись отнять у них урну, те ока­за­ли сопро­тив­ле­ние, завя­за­лась борь­ба и кости рас­сы­па­лись по зем­ле. Когда об этом сооб­щи­ли Ган­ни­ба­лу, он про­мол­вил: «Ничто не слу­ча­ет­ся поми­мо воли богов», — и нуми­дий­цев, прав­да, нака­зал, но не стал забо­тить­ся о том, чтобы остан­ки вновь собра­ли и доста­ви­ли в Рим, пола­гая, что какой-то бог судил Мар­цел­лу столь неожи­дан­но погиб­нуть и лишить­ся погре­бе­ния. Такой рас­сказ26 мы нахо­дим у Кор­не­лия Непота и Вале­рия Мак­си­ма, Ливий же и Цезарь Август гово­рят, что урна была вру­че­на сыну и тор­же­ст­вен­но пре­да­на зем­ле. Кро­ме хра­мов и при­но­ше­ний в самом Риме, Мар­целл посвя­тил богам гим­на­сий, выстро­ен­ный им в Катане на ост­ро­ве Сици­лии, а несколь­ко ста­туй и кар­тин из сира­куз­ской добы­чи пожерт­во­вал в свя­ти­ли­ще Каби­ров на Само­фра­кии и в храм Афи­ны в Лин­де. В Лин­де была и его ста­туя, как сооб­ща­ет Посидо­ний — со сле­дую­щей над­пи­сью:


Здесь пред тобой, чуже­стра­нец, све­ти­ло вели­кое Рима,
Име­нем Клав­дий Мар­целл, пред­ков про­слав­лен­ных сын.
Он семи­крат­но в годи­ну вой­ны наи­выс­шею вла­стью
Был обле­чен, и вра­гов мно­же­ство пало пред ним.

(Автор эпи­грам­мы при­чис­ля­ет к пяти кон­суль­ствам еще дву­крат­ное коман­до­ва­ние вой­ска­ми в ран­ге кон­су­ла.) Род его сохра­нял свой блеск вплоть до Мар­цел­ла, пле­мян­ни­ка Цеза­ря, — сына его сест­ры Окта­вии и Гая Мар­цел­ла; он был эди­лом и умер вско­ре после женить­бы на доче­ри Авгу­ста. В честь его и в память о нем Окта­вия выстро­и­ла и посвя­ти­ла богам биб­лио­те­ку, а Цезарь — театр, кото­рый носит имя Мар­цел­ла.

[Сопо­став­ле­ние]

31 [1]. Вот все, что мне кажет­ся достой­ным упо­ми­на­ния из рас­ска­зов о Мар­цел­ле и Пело­пиде. При уди­ви­тель­ном сход­стве их нра­ва и обра­за мыс­лей — оба были храб­ры, неуто­ми­мы, горя­чи, вели­ко­душ­ны — раз­ли­чие меж­ду ними мож­но, пожа­луй, усмот­реть лишь в том, что Мар­целл во мно­гих из поко­рен­ных им горо­дов учи­нил кро­во­про­ли­тие, тогда как Эпа­ми­нонд и Пело­пид, одер­жав победу, нико­гда и нико­го не каз­ни­ли и нико­гда не обра­ща­ли в раб­ство целые горо­да. Более того, пола­га­ют, что, будь они живы, фиван­цы не рас­пра­ви­лись бы так жесто­ко с жите­ля­ми Орхо­ме­на27. Что каса­ет­ся их подви­гов, то вели­чай­ше­го вос­хи­ще­ния заслу­жи­ва­ют дей­ст­вия Мар­цел­ла про­тив кель­тов, когда он с немно­ги­ми всад­ни­ка­ми раз­бил столь зна­чи­тель­ные силы кон­ни­цы и пехоты, — не так-то про­сто най­ти в исто­рии пол­ко­во­д­ца, совер­шив­ше­го что-либо подоб­ное, — и убил вра­же­ско­го вое­на­чаль­ни­ка. То же самое пытал­ся сде­лать и Пело­пид, но неудач­но: он погиб сам, так и не успев погу­бить тиран­на. Впро­чем, с победою рим­лян в борь­бе про­тив кель­тов мож­но срав­нить про­слав­лен­ные, вели­кие бит­вы при Левк­трах и Теги­рах, а с дру­гой сто­ро­ны, мы не зна­ем у Мар­цел­ла ни одно­го подви­га, сопря­жен­но­го с тай­на­ми и заса­да­ми, — рав­но­го воз­вра­ще­нию Пело­пида из изгна­ния и убий­ству тиран­нов в Фивах, а ведь это дея­ние, мне кажет­ся, долж­но счи­тать­ся самым пер­вым сре­ди тех, что совер­ши­лись под при­кры­ти­ем мра­ка и с помо­щью обма­на.

Ган­ни­бал был для рим­лян страш­ным про­тив­ни­ком и неот­ступ­но их тес­нил — так же, как лакеде­мо­няне для фиван­цев. Но никто не станет спо­рить, что спар­тан­цы отсту­пи­ли перед Пело­пидом при Теги­рах и Левк­трах, Ган­ни­бал же, как пишет Поли­бий28, ни разу не потер­пел пора­же­ния от Мар­цел­ла и оста­вал­ся непо­беди­мым до тех пор, пока не появил­ся Сци­пи­он; впро­чем, сле­дуя Ливию, Цеза­рю и Непоту, а сре­ди гре­че­ских исто­ри­ков — царю Юбе, мы склон­ны верить, что Мар­целл несколь­ко раз одер­жи­вал верх над Ган­ни­ба­лом и обра­щал его в бег­ство. Прав­да, ни одна из этих битв не име­ла решаю­ще­го зна­че­ния, и мож­но пред­по­ла­гать, что самый отход ливий­ца был вся­кий раз лишь воен­ной хит­ро­стью. В любом слу­чае, после столь­ких пора­же­ний, поте­ряв столь­ко пол­ко­вод­цев, убедив­шись, что само вла­ды­че­ство их пошат­ну­лось, рим­ляне все же нашли в себе муже­ство встре­тить­ся с непри­я­те­лем лицом к лицу, и это по спра­вед­ли­во­сти достой­но изум­ле­ния. А кто изба­вил вой­ско от дол­го­го стра­ха и уны­ния, кто, уве­щая и обо­д­ряя, сно­ва вдох­нул в него рев­ность к сла­ве и бое­вой задор, а глав­ное — жела­ние не усту­пать победу при пер­вом же натис­ке, но упор­но за нее сра­жать­ся? Никто, кро­ме Мар­цел­ла! Людей, кото­рых несча­стья при­учи­ли радо­вать­ся, если уда­ва­лось бла­го­по­луч­но ускольз­нуть от Ган­ни­ба­ла, он выучил счи­тать позо­ром спа­се­ние, куп­лен­ное ценою бег­ства, сты­дить­ся любых, самых незна­чи­тель­ных усту­пок вра­гу и горе­вать, когда успех ока­зы­вал­ся не на их сто­роне.

32 [2]. Посколь­ку Пело­пид, коман­дуя вой­ска­ми, ни разу не тер­пел пора­же­ний, а Мар­целл одер­жал боль­ше побед, чем любой из рим­ских пол­ко­вод­цев того вре­ме­ни, послед­ний, почти непо­беди­мый, мог бы, пожа­луй, бла­го­да­ря огром­но­му чис­лу сво­их успе­хов срав­нять­ся с пер­вым — вооб­ще не знав­шим пора­же­ний. К тому же Мар­целл Сира­ку­зы взял, а Пело­пид в Лакеде­моне сво­ей цели не достиг, но мне кажет­ся, что пер­вым из людей пере­пра­вить­ся с враж­деб­ны­ми наме­ре­ни­я­ми через Эврот и под­сту­пить к сте­нам Спар­ты — труд­нее и важ­нее, чем захва­тить всю Сици­лию. Прав­да, мне могут воз­ра­зить, что это заслу­га ско­рее Эпа­ми­нон­да, чем Пело­пида, точ­но так же, как и победа при Левк­трах, Мар­цел­лу же ни с кем не при­хо­дит­ся делить свою сла­ву. В самом деле, он один взял Сира­ку­зы, один, без това­ри­ща по кон­суль­ству, раз­гро­мил кель­тов и один, без чьей-либо помо­щи, напро­тив, вопре­ки всем уго­во­рам, дви­нул­ся про­тив Ган­ни­ба­ла, пер­вым из вое­на­чаль­ни­ков сме­нив осто­рож­ность на отва­гу и тем самым дав иное направ­ле­ние все­му ходу вой­ны.

33 [3]. А вот кон­чи­ну того и дру­го­го я не реша­юсь вос­хва­лять — со скор­бью и него­до­ва­ни­ем я думаю об этом непред­виден­ном и несчаст­ном сте­че­нии обсто­я­тельств. Я вос­хи­ща­юсь Ган­ни­ба­лом, кото­рый во всех сво­их сра­же­ни­ях — а им сче­ту нет! — ни разу не был ранен, хва­лю и Хри­сан­фа, о кото­ром рас­ска­зы­ва­ет­ся в «Вос­пи­та­нии Кира»29, как одна­жды в бою он уже занес меч, чтобы сра­зить вра­га, но вдруг услы­шал сиг­нал к отступ­ле­нию, бро­сил сво­его про­тив­ни­ка и, соблюдая пол­ное спо­кой­ст­вие, уда­лил­ся. Впро­чем, Пело­пида изви­ня­ет и чрез­мер­ное воз­буж­де­ние, охва­ты­ваю­щее чело­ве­ка в раз­гар боя, и бла­го­род­ная жаж­да мести. Ведь нет луч­шей уча­сти для пол­ко­во­д­ца, чем победить и остать­ся в живых, а уж если уми­рать — то, как гово­рил Эври­пид30, слав­но окон­чить жизнь. Тогда смерть ста­но­вит­ся для уми­раю­ще­го уже не стра­да­ни­ем, а подви­гом. Кро­ме гне­ва, при­чи­ною поры­ва Пело­пида было еще то, что победу он хотел увен­чать убий­ст­вом тиран­на; а это уже не без­рас­суд­ство, ибо нелег­ко ука­зать какие-либо иные подви­ги, име­ю­щие цель столь же высо­кую и пре­крас­ную. Меж­ду тем Мар­целл, — хотя не было на то боль­шой нуж­ды и хотя им не вла­де­ло исступ­ле­ние, неред­ко в гроз­ные мину­ты беру­щее верх над рас­суд­ком, — ринул­ся очер­тя голо­ву навстре­чу опас­но­сти и пал смер­тью не пол­ко­во­д­ца, но сол­да­та из голов­но­го отряда или лазут­чи­ка, бро­сив под ноги испан­цам и нуми­дий­цам, про­дав­шим свою жизнь Кар­фа­ге­ну, пять кон­сульств, три три­ум­фа, добы­чу, захва­чен­ную у чуже­зем­ных царей, и воз­двиг­ну­тые тро­феи. Даже сами наем­ни­ки слов­но были испу­га­ны соб­ст­вен­ной победой, узнав, что сре­ди раз­вед­чи­ков-фре­гел­лий­цев пал храб­рей­ший из рим­лян, чело­век, поль­зо­вав­ший­ся вели­чай­шим вли­я­ни­ем и гром­кою сла­вой.

Мои сло­ва сле­ду­ет пони­мать не как обви­не­ние про­тив этих мужей, но как сво­его рода неодоб­ре­ние, откро­вен­но выска­зан­ное им в гла­за, — неодоб­ре­ние им самим и их храб­ро­сти, в жерт­ву кото­рой они при­нес­ли все свои доб­рые каче­ства, не поща­див ради нее даже жиз­ни и погиб­нув слов­но бы в уго­ду соб­ст­вен­ной при­хо­ти, а не ради оте­че­ства, дру­зей и союз­ни­ков.

Пело­пида хоро­ни­ли союз­ни­ки, за кото­рых он отдал жизнь, Мар­цел­ла — вра­ги, кото­рые лиши­ли его жиз­ни. Пер­вое — под­лин­ное и достой­ное зави­сти сча­стье, но если враж­да пре­кло­ня­ет­ся перед доб­ле­стью, не раз при­чи­няв­шей ей горе, то это зре­ли­ще более вели­че­ст­вен­но и вну­ши­тель­но, неже­ли про­яв­ле­ние чувств при­яз­ни и бла­го­дар­но­сти. Ибо тут поче­сти возда­ют­ся само­му нрав­ст­вен­но­му вели­чию, и толь­ко ему, а в пер­вом слу­чае поль­за и выго­да оце­ни­ва­ют­ся выше доб­ле­сти.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1пяти­крат­ный кон­сул Рима… — См.: Фаб., прим. 13.
  • 2«Воин­ст­вен­ный» — от име­ни бога Мар­са — эти­мо­ло­гия невер­ная, фами­лия Mar­cel­lus есть про­сто умень­ши­тель­ное от име­ни Mar­cus (зна­че­ние кото­ро­го неиз­вест­но).
  • 3гово­рит Гомер… — «Или­а­да», XIV, 86—87.
  • 4бра­та — по-види­мо­му, двою­род­но­го или при­ем­но­го.
  • 5эди­лом выс­ше­го раз­ряда… — «Куруль­ным эди­лом», имев­шим зна­ки отли­чия, похо­жие на пре­тор­ские и кон­суль­ские. Год эдиль­ства Мар­цел­ла неиз­ве­стен.
  • 6Геза­та­ми — «геза­ты» по-кельт­ски озна­ча­ет «воору­жен­ные копья­ми (или тяже­лы­ми дро­ти­ка­ми)» (комм. С. П. Мар­ки­ша).
  • 7кон­су­лы Фла­ми­ний и Фурий… — В 223 г., почти 20 лет спу­стя после кон­ца I Пуни­че­ской вой­ны.
  • 8«Сорик» — зем­ле­рой­ка (лат. — so­rex).
  • 9Интеррек­сы («меж­ду­ца­ри») — см.: Нума, прим. 5.
  • 10Илам — греч. ила (рим. «тур­ма») — кон­ный взвод ок. 30 чело­век.
  • 11Пер­вым Ромул… — см. Ром., 16.
  • 12Ливий — см.: XXII, 16.
  • 13меха­ни­че­ское при­спо­соб­ле­ние… — Т. е. какой-то инстру­мент, поми­мо обще­при­знан­но­го мини­му­ма — цир­ку­ля и линей­ки.
  • 14«сам­бу­ка» — тре­уголь­ный струн­ный инстру­мент восточ­но­го про­ис­хож­де­ния.
  • 15Скор­пи­он — маши­на для мета­ния стрел и каме­ньев, работав­шая, как испо­лин­ская рогат­ка.
  • 16Гек­са­пи­лы («Шести­вра­тье») — это место в горо­де точ­но­му отож­дест­вле­нию не под­да­ет­ся.
  • 17насе­ле­ние Энны… — За попыт­ку перей­ти на сто­ро­ну Ган­ни­ба­ла рим­ляне в 214 г. пере­би­ли всех муж­чин это­го горо­да.
  • 18орхе­строй Аре­са… — Т. е. «танц­пло­щад­ка вой­ны».
  • 19Ксе­но­фонт — см.: «Гре­че­ская исто­рия», III, 4, 17.
  • 20сло­ва Пин­да­ра… — см.: Пифий­ские оды, 2, 1; у Пин­да­ра это ска­за­но о Сира­ку­зах.
  • 21Не знал забав пустых, но подви­ги свер­шал. — Отры­вок из несо­хра­нив­шей­ся тра­гедии.
  • 22«Эвасмос» [euasmōs] — крик лико­ва­ния. Эти­мо­ло­гия, защи­щае­мая Плу­тар­хом, была в Риме обще­при­ня­той.
  • 23Куруль­ное крес­ло — стул без спин­ки на выгну­тых склад­ных нож­ках, выло­жен­ный сло­но­вой костью, — знак досто­ин­ства заседаю­щих кон­су­лов, пре­то­ров и куруль­ных эди­лов.
  • 24сооб­ща­ет Ливий… — см.: XXVII, 2.
  • 25у Пин­да­ра… — Отры­вок из неиз­вест­ной оды.
  • 26Такой рас­сказ… — У Ливия (XXVII, 28) и у Вале­рия Мак­си­ма (V, 1, 4) этих живо­пис­ных подроб­но­стей нет; Непот писал об этом в несо­хра­нив­шей­ся био­гра­фии Мар­цел­ла, а Август — по-види­мо­му, в речи над сво­им безвре­мен­но умер­шим наслед­ни­ком М. Мар­цел­лом (упо­ми­нае­мым ниже).
  • 27с жите­ля­ми Орхо­ме­на. — В 362 г. фиван­ские ари­сто­кра­ты-изгнан­ни­ки, бежав­шие в Орхо­мен, пыта­лись сверг­нуть демо­кра­тию в Фивах; фиван­цы после это­го раз­ру­ши­ли Орхо­мен, пере­би­ли муж­чин и про­да­ли в раб­ство жен­щин и детей.
  • 28как пишет Поли­бий… — В несо­хра­нив­ших­ся кни­гах «Исто­рии».
  • 29в «Вос­пи­та­нии Кира»… — Ксе­но­фонт. Киро­пе­дия, IV, 1, 3.
  • 30как гово­рил Эври­пид… — Отры­вок из несо­хра­нив­шей­ся тра­гедии.
  • ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА

  • [1]В изд. 1961: «зна­ме­ний», в изд. 1994: «заме­ча­ний». ИСПРАВЛЕНО.
  • [2]В изд. 1961: «лест­ни­цы», в изд. 1994: «лест­ни­цу». ИСПРАВЛЕНО.
  • [3]В изд. 1961: «уда­ри­ла», в изд. 1994: «уда­ря­ла». ИСПРАВЛЕНО.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364004413 1364004421 1364004423 1439001700 1439001800 1439001900