Сравнительные жизнеописания

Аристид

1. Ари­стид, сын Лиси­ма­ха, про­ис­хо­дил из дема Ало­пе­ки филы Антио­хиды. О его достат­ке судят по-раз­но­му. Одни утвер­жда­ют, что он про­вел жизнь в край­ней бед­но­сти и оста­вил двух доче­рей, кото­рые после смер­ти отца, тер­пя нуж­ду, дол­гое вре­мя не мог­ли вый­ти замуж. Эту точ­ку зре­ния, разде­ля­е­мую мно­ги­ми, оспа­ри­ва­ет в сочи­не­нии о Сокра­те Демет­рий Фалер­ский¹, утвер­ждая, что зна­ет в Фале­ре поме­стье, име­ну­е­мое «Ари­сти­до­вым», где Ари­стид и похо­ро­нен, и при­во­дя три дру­гих дока­за­тель­ства, свиде­тель­ст­ву­ю­щие, по мне­нию Демет­рия, о его состо­я­нии: во-пер­вых, он был архон­том-эпо­ни­мом, а на эту долж­ность выби­ра­лись по жре­бию лица, при­над­ле­жав­шие к самым бога­тым семей­ствам, — так назы­вае­мые пен­та­ко­сио­медим­ны; во-вто­рых, он под­верг­ся ост­ра­киз­му, меж­ду тем как ост­ра­кизм нико­гда не при­ме­нял­ся к бед­ня­кам, но лишь к людям знат­ным и могу­ще­ст­вен­ным, чья сила была нена­вист­на их сограж­да­нам; в-третьих же и в-послед­них, он пожерт­во­вал в храм Дио­ни­са свя­щен­ное при­но­ше­ние хоре­га-победи­те­ля² — тре­нож­ни­ки, кото­рые целы и по сей день и несут на себе сле­дую­щую над­пись: «Победи­ла Антио­хида, хоре­гом был Ари­стид, учи­те­лем хора Архе­страт». Послед­нее обсто­я­тель­ство кажет­ся на пер­вый взгляд самым важ­ным, но в дей­ст­ви­тель­но­сти оно ниче­го не дока­зы­ва­ет. Ведь и Эпа­ми­нонд, кото­рый, как извест­но каж­до­му, и вос­пи­ты­вал­ся и жил в боль­шой бед­но­сти, и фило­соф Пла­тон с досто­ин­ст­вом нес­ли рас­хо­ды по хоре­гии, один — под­гото­вив хор флей­ти­стов, дру­гой — кик­ли­че­ский хор маль­чи­ков: Пла­то­ну дал денег Дион Сира­куз­ский, а Эпа­ми­нон­ду — Пело­пид. Люди порядоч­ные не отвер­га­ют непри­ми­ри­мо и жесто­ко даров сво­их дру­зей, но, пола­гая бес­чест­ным и уни­зи­тель­ным при­ни­мать те из них, посред­ст­вом кото­рых уто­ля­ет­ся корысть, не отка­зы­ва­ют­ся от подар­ков, слу­жа­щих бес­ко­рыст­но­му често­лю­бию и сла­ве. К тому же Пане­тий дока­зы­ва­ет, что Демет­рия вве­ло в заблуж­де­ние сов­па­де­ние имен: со вре­ме­ни Пер­сид­ских войн и до кон­ца Пело­пон­нес­ской в спис­ках зна­чат­ся лишь два хоре­га Ари­сти­да, одер­жав­шие победу в состя­за­ни­ях, но ни того ни дру­го­го нель­зя отож­дествлять с сыном Лиси­ма­ха, ибо отца пер­во­го из них зва­ли Ксе­но­фи­лом, а вто­рой жил гораздо поз­же, как пока­зы­ва­ет начер­та­ние букв³, вошед­ших в употреб­ле­ние после Эвклида, и сто­я­щее рядом имя учи­те­ля хоров Архе­стра­та, кото­рое ни разу не встре­ча­ет­ся в свя­зи с собы­ти­я­ми Пер­сид­ских войн и очень часто — в свя­зи с собы­ти­я­ми Пело­пон­нес­ской вой­ны. Одна­ко мне­ние Пане­тия тре­бу­ет тща­тель­но­го изу­че­ния. Что каса­ет­ся ост­ра­киз­ма, то дей­ст­вию его мог под­пасть любой, кого воз­но­си­ла над про­чи­ми сла­ва, про­ис­хож­де­ние или крас­но­ре­чие: ведь и Дамон, учи­тель Перик­ла, отпра­вил­ся в изгна­ние за то, что казал­ся сограж­да­нам черес­чур разум­ным. Что же каса­ет­ся долж­но­сти архон­та, то, по сло­вам Идо­ме­нея, Ари­стид полу­чил ее не по жре­бию⁴, но был избран афи­ня­на­ми. Если он был архон­том после бит­вы при Пла­те­ях, как сооб­ща­ет сам Демет­рий, пред­став­ля­ет­ся весь­ма веро­ят­ным, что гром­кая сла­ва и бли­ста­тель­ные успе­хи помог­ли доб­ле­сти удо­сто­ить­ся той же чести, какая обыч­но выпа­да­ла на долю богат­ства. Впро­чем, хоро­шо извест­но, что Демет­рий, счи­тая бед­ность вели­ким несча­стьем, ста­ра­ет­ся изба­вить от нее не толь­ко Ари­сти­да, но и Сокра­та, утвер­ждая, буд­то у послед­не­го был соб­ст­вен­ный дом и даже семь­де­сят мин денег, кото­рые Кри­тон отда­вал в рост.

2. Ари­стид был при­вер­жен­цем Кли­сфе­на, учредив­ше­го после изгна­ния тиран­нов демо­кра­ти­че­ский образ прав­ле­ния, но сре­ди государ­ст­вен­ных дея­те­лей он более все­го вос­хи­щал­ся лакеде­мо­ня­ни­ном Ликур­гом и стре­мил­ся ему под­ра­жать; поэто­му, скло­ня­ясь на сто­ро­ну ари­сто­кра­тии, он во всем встре­чал сопро­тив­ле­ние заступ­ни­ка наро­да Феми­сток­ла, сына Нео­к­ла. Есть сведе­ния, что еще детьми, вос­пи­ты­ва­ясь вме­сте, они нико­гда не согла­ша­лись друг с дру­гом — ни в серь­ез­ных заня­ти­ях, ни в заба­вах, ни на деле, ни на сло­вах, и в этом сопер­ни­че­стве сра­зу же обна­ру­жил­ся харак­тер обо­их: про­вор­ство, пыл­кость и изво­рот­ли­вость Феми­сток­ла, лег­ко и быст­ро при­ни­мав­ше­го любое реше­ние, посто­ян­ство и осно­ва­тель­ность Ари­сти­да, всей душою устрем­лен­но­го к спра­вед­ли­во­сти и даже в шут­ках не допус­кав­ше­го обма­на, пустой бол­тов­ни или наду­ва­тель­ства. Ари­стон Кеос­ский сооб­ща­ет, что при­чи­ной этой враж­ды, поз­же дошед­шей до тако­го люто­го оже­сто­че­ния, была любов­ная страсть: оба горя­чо люби­ли юно­шу Сте­си­лая, родом так­же с Кео­са, намно­го пре­вос­хо­див­ше­го всех сво­их сверст­ни­ков пре­ле­стью лица и тела, и, когда кра­сота его отцве­ла, не оста­ви­ли сво­его сопер­ни­че­ства, но, слов­но то было для них пред­ва­ри­тель­ным упраж­не­ни­ем, устре­ми­лись на государ­ст­вен­ное попри­ще, пылая вза­им­ной враж­дой. Феми­стокл, всту­пив в дру­же­ское сооб­ще­ство⁵, при­об­рел таких могу­ще­ст­вен­ных защит­ни­ков, что в ответ на чье-то заме­ча­ние: «Ты мог бы стать пре­крас­ным пра­ви­те­лем Афин, если бы ко всем отно­сил­ся оди­на­ко­во и бес­при­страст­но», — ска­зал: «Я нико­гда не сяду на такой пре­стол, кото­рый не пре­до­ста­вит моим дру­зьям бо́льших прав и воз­мож­но­стей, неже­ли посто­рон­ним людям». Ари­стид же про­кла­ды­вал свой путь в пол­ном оди­но­че­стве, пото­му что, во-пер­вых, не хотел, угож­дая дру­зьям, чинить неспра­вед­ли­вость осталь­ным, рав­но как и оби­жать дру­зей отка­зом выпол­нить их жела­ние, а во-вто­рых, видел, как часто могу­ще­ство, при­об­ре­тен­ное бла­го­да­ря под­держ­ке дру­зей, тол­ка­ет чело­ве­ка на неспра­вед­ли­вые поступ­ки, и пото­му осте­ре­гал­ся тако­го могу­ще­ства, счи­тая, что доб­рый граж­да­нин может быть счаст­лив лишь тогда, когда вся­кое дей­ст­вие его и вся­кое сло­во будут чест­ны и спра­вед­ли­вы.

3. Тем не менее, посколь­ку Феми­стокл, сме­ло пус­кая в ход все­воз­мож­ные сред­ства, ста­рал­ся вос­пре­пят­ст­во­вать любо­му его пред­ло­же­нию, Ари­стид, в свою оче­редь, был вынуж­ден про­ти­во­дей­ст­во­вать начи­на­ни­ям Феми­сток­ла, отча­сти для того, чтобы защи­тить себя, отча­сти же — чтобы умень­шить вли­я­ние про­тив­ни­ка, все воз­рас­тав­шее бла­го­да­ря рас­по­ло­же­нию тол­пы: пусть луч­ше народ, думал он, оста­вит без вни­ма­ния неко­то­рые из полез­ных для государ­ства сове­тов, лишь бы Феми­стокл не сде­лал­ся все­си­лен, одер­жи­вая победу за победой. В кон­це кон­цов, взяв­ши как-то раз верх над Феми­сто­к­лом, когда тот дей­ст­во­вал разум­но и целе­со­об­раз­но, Ари­стид не сдер­жал­ся и, ухо­дя из Собра­ния, ска­зал, что афи­няне до тех пор не будут в без­опас­но­сти, пока не сбро­сят их обо­их — и Феми­сток­ла, и его само­го — в про­пасть⁶. В дру­гой раз, вне­ся на рас­смот­ре­ние наро­да какой-то зако­но­про­ект, когда его мне­ние, невзи­рая на мно­го­чис­лен­ные и горя­чие воз­ра­же­ния, все же воз­об­ла­да­ло и пред­седа­тель уже готов был перей­ти к голо­со­ва­нию, Ари­стид убедил­ся, что про­тив­ни­ки пра­вы, и снял свое пред­ло­же­ние. Неред­ко он обра­щал­ся к Собра­нию через под­став­ных лиц, чтобы Феми­стокл из чув­ства сопер­ни­че­ства не поме­шал полез­но­му начи­на­нию. Его твер­дость кажет­ся осо­бен­но уди­ви­тель­ной по срав­не­нию с непо­сто­ян­ст­вом дру­гих государ­ст­вен­ных дея­те­лей: он был без­раз­ли­чен к поче­стям, в несча­стьях сохра­нял при­сут­ст­вие духа, спо­кой­ст­вие и невоз­му­ти­мость и пола­гал, что нуж­но пре­до­ста­вить себя в рас­по­ря­же­ние оте­че­ства, не думая не толь­ко о воз­на­граж­де­нии, но и о сла­ве и зани­ма­ясь дела­ми государ­ства бес­ко­рыст­но. Вот поче­му, мне кажет­ся, когда в теат­ре про­зву­ча­ли сло­ва Эсхи­ла об Амфи­а­рае⁷:

все взо­ры обра­ти­лись к Ари­сти­ду, кото­рый, как никто дру­гой, при­бли­зил­ся к это­му образ­цу доб­ро­де­те­ли.

4. Не толь­ко бла­го­во­ле­ние и при­язнь неуто­ми­мо обузды­вал он, отста­и­вая спра­вед­ли­вость, но и гнев, и нена­висть. Рас­ска­зы­ва­ют, что одна­жды он при­влек к суду сво­его вра­га, и после обви­ни­тель­ной речи Ари­сти­да судьи отка­за­лись слу­шать ответ­чи­ка, потре­бо­вав немед­лен­но­го выне­се­ния при­го­во­ра; тогда Ари­стид вско­чил и вме­сте с обви­ня­е­мым стал про­сить, чтобы того не лиша­ли закон­но­го пра­ва выска­зать­ся в свою защи­ту. В дру­гой раз, когда он был судьею в тяж­бе двух част­ных лиц и один из них ска­зал, что дру­гой при­чи­нил мно­го непри­ят­но­стей Ари­сти­ду, тот заме­тил: «Вот что, любез­ный, ты луч­ше гово­ри о том, оби­жал ли он тебя: ведь я зани­ма­юсь тво­им делом, а не сво­им». Когда ему был пору­чен над­зор за обще­ст­вен­ны­ми дохо­да­ми⁸, он ули­чил в огром­ных хище­ни­ях не толь­ко лиц, зани­мав­ших государ­ст­вен­ные долж­но­сти одно­вре­мен­но с ним, но и тех, кто зани­мал их преж­де, в осо­бен­но­сти Феми­сток­ла, кото­рый

В отмест­ку послед­ний, собрав мно­гих недо­воль­ных Ари­сти­дом, обви­нил его, когда тот пред­ста­вил свой отчет, в кра­же и, как сооб­ща­ет Идо­ме­ней, выиг­рал дело. Но пер­вые и луч­шие из афи­нян воз­му­ти­лись, и Ари­стид был осво­бож­ден от нака­за­ния и даже вновь назна­чен на преж­нюю долж­ность. На этот раз, делая вид, буд­то рас­ка­и­ва­ет­ся в преж­нем сво­ем поведе­нии, он выка­зал куда бо́льшую снис­хо­ди­тель­ность и при­шел­ся по душе рас­хи­ти­те­лям каз­ны, кото­рых он теперь не изоб­ли­чал и не допе­кал рас­сле­до­ва­ни­я­ми, так что они, набив кошель­ки обще­ст­вен­ны­ми день­га­ми, рас­сы­па́лись в похва­лах Ари­сти­ду, с нема­лым рве­ни­ем убеж­дая народ пере­из­брать его еще раз. Перед самым нача­лом голо­со­ва­ния Ари­стид обра­тил­ся к афи­ня­нам с таким упре­ком: «Когда я управ­лял вами доб­ро­со­вест­но и чест­но, меня опо­зо­ри­ли, а теперь, когда я поз­во­лил ворам пожи­вить­ся нема­лой толи­кой обще­ст­вен­но­го добра, меня счи­та­ют отлич­ным граж­да­ни­ном. Но сам я боль­ше сты­жусь нынеш­ней чести, чем тогдаш­не­го осуж­де­ния, а об вас сожа­лею: вы охот­нее одоб­ря­е­те того, кто угож­да­ет него­дя­ям, неже­ли охра­ня­ю­ще­го государ­ст­вен­ную каз­ну». Эти­ми сло­ва­ми он и хище­ния раз­об­ла­чил, и заткнул рот ново­яв­лен­ным гро­мо­глас­ным почи­та­те­лям, стя­жав истин­ное и спра­вед­ли­вое одоб­ре­ние всех порядоч­ных людей.

5. Когда Дарий отпра­вил Дати­са в Гре­цию (на сло­вах — чтобы пока­рать афи­нян за сожже­ние Сард, но на деле — пора­бо­тить элли­нов) и пер­сы, при­ча­лив непо­да­ле­ку от Мара­фо­на, ста­ли опу­сто­шать стра­ну, для руко­вод­ства воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми афи­няне избра­ли десять стра­те­гов, сре­ди кото­рых наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­вал­ся Миль­ти­ад, вто­рым же доб­рая сла­ва и все­об­щее дове­рие сде­ла­ли Ари­сти­да. Ари­стид при­со­еди­нил­ся к мне­нию Миль­ти­а­да отно­си­тель­но сро­ка и пла­на бит­вы, и эта под­держ­ка ока­за­лась решаю­щей. Каж­до­му стра­те­гу вер­хов­ная власть при­над­ле­жа­ла в тече­ние одно­го дня, но когда настал черед Ари­сти­да, он усту­пил коман­до­ва­ние Миль­ти­а­ду, вну­шая това­ри­щам по долж­но­сти, что пови­но­вать­ся и помо­гать людям, све­ду­щим в сво­ем деле, и выпол­нять их при­ка­за­ния — не толь­ко не позор­но, но, напро­тив, похваль­но и спа­си­тель­но. Таким обра­зом, усми­рив сопер­ни­че­ство и скло­нив­ши осталь­ных доб­ро­воль­но сле­до­вать одно­му реше­нию — само­му пра­виль­но­му и удач­но­му, он укре­пил поло­же­ние Миль­ти­а­да, власть кото­ро­го сде­ла­лась без­раздель­ной: про­чие стра­те­ги, отка­зав­шись от сво­их прав на одно­днев­ное началь­ст­во­ва­ние, ста­ра­тель­но выпол­ня­ли его рас­по­ря­же­ния.

В бит­ве тяже­лее все­го при­шлось середине бое­во­го строя афи­нян, где вар­ва­ры необык­но­вен­но дол­го дер­жа­лись, отра­жая натиск фил Леон­ти­ды и Антио­хиды, и где пле­чом к пле­чу слав­но сра­жа­лись Феми­стокл и Ари­стид, при­над­ле­жав­шие пер­вый к Леон­ти­де, а вто­рой к Антио­хиде. Вар­ва­ры обра­ти­лись в бег­ство и сели на кораб­ли, и тут афи­няне, видя, что они плы­вут не к ост­ро­вам, но что ветер и тече­ние несут их к бере­гу Атти­ки, испу­га­лись, как бы враг не захва­тил остав­ший­ся без защит­ни­ков город; девять фил поспеш­но дви­ну­лись в путь и в тот же день при­бы­ли в Афи­ны. Ари­стид, остав­лен­ный вме­сте со сво­ею филой в Мара­фоне для охра­ны плен­ных и добы­чи, не обма­нул воз­ла­гав­ших­ся на него надежд: хотя повсюду были груды сереб­ра и золота, а в палат­ках и на захва­чен­ных судах нахо­ди­лись в несмет­ном чис­ле все­воз­мож­ные одеж­ды и дру­гое иму­ще­ство, он и сам паль­цем ни к чему не при­тро­нул­ся, и дру­гим не поз­во­лил, раз­ве что кто-нибудь вос­поль­зо­вал­ся слу­ча­ем тай­ком от него, как, напри­мер, факе­ло­но­сец¹⁰ Кал­лий. Один из пер­сов, увидев длин­ные воло­сы и голов­ную повяз­ку и решив, веро­ят­но, что перед ним — царь, бро­сил­ся ему в ноги и, взяв­ши за пра­вую руку, при­вел к какой-то яме, где было зары­то мно­го золота. Кал­лий же ока­зал­ся самым жесто­ким и неспра­вед­ли­вым из людей: золо­то он взял, а пер­са, чтобы тот не рас­ска­зал о кла­де кому-нибудь еще, убил. По этой при­чине, гово­рят, всех, при­над­ле­жав­ших к его дому, коми­че­ские поэты назы­ва­ли «Зла­то­ко­па­те­ля­ми», наме­кая на яму, в кото­рой Кал­лий нашел сокро­ви­ще.

Сра­зу вслед за этим Ари­стид был избран архон­том-эпо­ни­мом. Прав­да, Демет­рий Фалер­ский утвер­жда­ет, что Ари­стид испол­нял эту долж­ность неза­дол­го до смер­ти, после бит­вы при Пла­те­ях. Но в спис­ках архон­тов после Ксан­фип­пида, при кото­ром потер­пел пора­же­ние при Пла­те­ях Мар­до­ний, нель­зя най­ти ни одно­го Ари­сти­да, тогда как сра­зу же после Фанип­па, при кото­ром была одер­жа­на Мара­фон­ская победа, зна­чит­ся архонт Ари­стид.

6. Из всех его качеств спра­вед­ли­вость более дру­гих обра­ща­ла на себя вни­ма­ние наро­да: ведь поль­за, при­но­си­мая ею, ощу­ти­ма для каж­до­го и дает себя знать очень дол­гое вре­мя. Вот поче­му этот бед­няк, чело­век совсем незнат­ный, полу­чил самое что ни на есть цар­ст­вен­ное и боже­ст­вен­ное про­зви­ще «Спра­вед­ли­во­го»; ни один из царей или тиран­нов не ста­рал­ся стя­жать себе тако­го же, но, ценя, как вид­но, выше сла­ву, дару­е­мую силой и могу­ще­ст­вом, а не высо­ки­ми душев­ны­ми каче­ства­ми, они пред­по­чи­та­ли про­зви­ще «Сокру­ши­те­ля гра­дов»¹¹, «Мол­нии» или «Победо­нос­но­го», а иные даже «Орла» или «Яст­ре­ба». Меж­ду тем, боже­ст­вен­ная при­ро­да, к кото­рой они с такой настой­чи­во­стью жела­ют при­бли­зить­ся, по обще­му мне­нию, отли­ча­ет­ся от чело­ве­че­ской тре­мя свой­ства­ми — веч­но­стью, могу­ще­ст­вом и нрав­ст­вен­ным совер­шен­ст­вом, при­чем послед­нее — самое глав­ное и самое боже­ст­вен­ное из всех. Веч­ность выпа­ла на долю и пусто­те, и сти­хи­ям, огром­ною силой обла­да­ют зем­ле­тря­се­ния, мол­нии, поры­вы вет­ра, стре­ми­тель­ные пото­ки, но пра­во и спра­вед­ли­вость доста­лись в удел толь­ко боже­ст­вен­ной при­ро­де — мыс­ля­щей и рас­суж­даю­щей. В соот­вет­ст­вии с этим боль­шин­ство людей испы­ты­ва­ет к боже­ству тро­я­кое чув­ство — зави­сти, стра­ха и почте­ния; богам завиду­ют и назы­ва­ют их бла­жен­ны­ми, пото­му, веро­ят­но, что они веч­ны и бес­смерт­ны, их стра­шат­ся и перед ними тре­пе­щут — пото­му что они власт­ны и могу­ще­ст­вен­ны, любят, почи­та­ют и бла­го­го­ве­ют перед ними — пото­му что они спра­вед­ли­вы. И тем не менее бес­смер­тия, чуж­до­го нашей при­ро­де, и могу­ще­ства, зави­ся­ще­го боль­шею частью от уда­чи, мы жаж­дем и домо­га­ем­ся, а нрав­ст­вен­ное совер­шен­ство — един­ст­вен­ное из боже­ст­вен­ных благ, доступ­ное нам, — ста­вим на послед­нее место. Безум­цы, мы не созна­ем, что жизнь, испол­нен­ную могу­ще­ства, вели­ких удач и вла­сти, лишь спра­вед­ли­вость дела­ет боже­ст­вен­ной, неспра­вед­ли­вость же — зве­ро­по­доб­ной.

7. Про­зви­ще Спра­вед­ли­во­го, вна­ча­ле достав­ляв­шее Ари­сти­ду любовь афи­нян, поз­же обра­ти­лось в источ­ник нена­ви­сти к нему, глав­ным обра­зом пото­му, что Феми­стокл рас­про­стра­нял слу­хи, буд­то Ари­стид, раз­би­рая и решая все дела сам, упразд­нил суды и неза­мет­но для сограж­дан сде­лал­ся еди­но­власт­ным пра­ви­те­лем — вот толь­ко что стра­жей не обза­вел­ся. Да и народ, чва­нясь сво­ей победой и счи­тая себя достой­ным вели­чай­ших поче­стей, с неудо­воль­ст­ви­ем взи­рал на каж­до­го, кого воз­вы­ша­ла над тол­пою сла­ва или гром­кое имя. И вот, сой­дясь со всех кон­цов стра­ны в город, афи­няне под­верг­ли Ари­сти­да ост­ра­киз­му, скрыв­ши нена­висть к сла­ве под име­нем стра­ха перед тиран­ни­ей. Ост­ра­кизм не был нака­за­ни­ем за какой-нибудь низ­кий посту­пок; бла­го­при­стой­но­сти ради он назы­вал­ся «усми­ре­ни­ем и обузда­ни­ем гор­ды­ни и чрез­мер­но­го могу­ще­ства», но по сути дела ока­зы­вал­ся сред­ст­вом ути­шить нена­висть, и сред­ст­вом доволь­но мило­серд­ным: чув­ство недоб­ро­же­ла­тель­ства нахо­ди­ло себе выход не в чем-либо непо­пра­ви­мом, но лишь в деся­ти­лет­нем изгна­нии того, кто это чув­ство вызвал. Когда же дей­ст­вию этой меры нача­ли под­па­дать люди без­вест­ные и пороч­ные, ост­ра­кизм пере­стал при­ме­нять­ся. Послед­ним из под­верг­ших­ся ему был Гипер­бол, изгнан­ный, как рас­ска­зы­ва­ют, по сле­дую­щей при­чине. Алки­ви­ад и Никий, наи­бо­лее вли­я­тель­ные в Афи­нах мужи, бес­пре­рыв­но враж­до­ва­ли. Народ наме­ре­вал­ся устро­ить суд череп­ков, и было ясно, что одно­му из них при­дет­ся поки­нуть город; тогда про­тив­ни­ки сго­во­ри­лись, объ­еди­ни­ли сво­их сто­рон­ни­ков воеди­но и пове­ли дело так, что в изгна­ние отпра­вил­ся Гипер­бол. Воз­му­щен­ный тем, что ост­ра­кизм сде­лал­ся пред­ме­том изде­ва­тель­ства и поно­ше­ния, народ упразд­нил его навсе­гда.

Обык­но­вен­но суд про­ис­хо­дил так. Каж­дый, взяв чере­пок, писал на нем имя граж­да­ни­на, кото­ро­го счи­тал нуж­ным изгнать из Афин, а затем нес к опре­де­лен­но­му месту на пло­ща­ди, обне­сен­но­му со всех сто­рон огра­дой. Сна­ча­ла архон­ты под­счи­ты­ва­ли, сколь­ко все­го набра­лось череп­ков: если их было мень­ше шести тысяч, ост­ра­кизм при­зна­ва­ли несо­сто­яв­шим­ся. Затем все име­на рас­кла­ды­ва­лись порознь, и тот, чье имя повто­ря­лось наи­боль­шее чис­ло раз, объ­яв­лял­ся изгнан­ным на десять лет без кон­фис­ка­ции иму­ще­ства.

Рас­ска­зы­ва­ют, что когда над­пи­сы­ва­ли череп­ки, какой-то негра­мот­ный, неоте­сан­ный кре­стья­нин протя­нул Ари­сти­ду — пер­во­му, кто попал­ся ему навстре­чу, — чере­пок и попро­сил напи­сать имя Ари­сти­да. Тот уди­вил­ся и спро­сил, не обидел ли его каким-нибудь обра­зом Ари­стид. «Нет, — отве­тил кре­стья­нин, — я даже не знаю это­го чело­ве­ка, но мне надо­е­ло слы­шать на каж­дом шагу “Спра­вед­ли­вый” да “Спра­вед­ли­вый”!..» Ари­стид ниче­го не отве­тил, напи­сал свое имя и вер­нул чере­пок. Уже покидая город, он воздел руки к небу и про­из­нес молит­ву, про­ти­во­по­лож­ную той, с какою неко­гда обра­щал­ся к богам Ахилл¹²: он молил­ся, чтобы нико­гда не при­шел для афи­нян тяже­лый час, кото­рый заста­вил бы их вспом­нить об Ари­сти­де.

8. Спу­стя три года, когда Ксеркс через Фес­са­лию и Бео­тию вел свое вой­ско на Атти­ку, закон об изгна­нии был отме­нен, и изгнан­ни­ки полу­чи­ли пра­во вер­нуть­ся. При этом более все­го опа­са­лись, как бы Ари­стид, сам перей­дя к вра­гам, не совра­тил сво­им при­ме­ром мно­гих сограж­дан и не пере­ма­нил их на сто­ро­ну пер­сов, но невер­но суди­ли о нем афи­няне: еще до упо­мя­ну­то­го выше поста­нов­ле­ния он неустан­но при­зы­вал гре­ков защи­щать сво­бо­ду, а после него и сло­вом и делом вся­че­ски под­дер­жи­вал Феми­сток­ла, избран­но­го стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми, ради обще­го бла­га про­слав­ляя до небес злей­ше­го сво­его вра­га. Когда Эври­би­ад со сво­и­ми при­вер­жен­ца­ми решил оста­вить Сала­мин, а пер­сид­ские три­е­ры ночью вышли в море и, наглу­хо запе­рев про­лив, овла­де­ли ост­ро­ва­ми, при­чем никто из гре­ков об этом не знал, Ари­стид, не думая об опас­но­сти, про­рвал­ся сквозь строй вра­же­ских судов, при­шел сре­ди ночи к палат­ке Феми­сток­ла и, вызвав его, ска­зал так: «Если в нас есть хоть кап­ля здра­во­го смыс­ла, Феми­стокл, мы оста­вим пустые, недо­стой­ные мужей раздо­ры и всту­пим в бла­готвор­ное и пре­крас­ное сопер­ни­че­ство, направ­лен­ное к спа­се­нию Гре­ции, ты — повеле­вая и коман­дуя вой­ска­ми, я — пови­ну­ясь и слу­жа тебе сове­том; ведь мне извест­но, что в нынеш­них обсто­я­тель­ствах толь­ко ты нашел един­ст­вен­но пра­виль­ное реше­ние и тре­бо­вал как мож­но ско­рее дать мор­ское сра­же­ние в этом узком про­хо­де. И мож­но поду­мать, буд­то сами вра­ги реши­ли тебе помочь, посколь­ку союз­ни­ки с тобою не согла­ша­ют­ся: все море кру­гом, и даже поза­ди нас, усе­я­но вра­же­ски­ми суда­ми, так что волей-нево­лей нам при­дет­ся пока­зать себя доб­лест­ны­ми бой­ца­ми — путь к отступ­ле­нию отре­зан». На это Феми­стокл ска­зал: «Мне бы, разу­ме­ет­ся, не хоте­лось, Ари­стид, остать­ся поза­ди тебя в таком деле; ты поло­жил пре­крас­ное нача­ло — я при­ни­маю вызов и поста­ра­юсь пре­взой­ти тебя, когда нач­нет­ся бит­ва». Вслед за тем он открыл Ари­сти­ду, какая ловуш­ка при­готов­ле­на им для пер­сов, и про­сил убедить Эври­би­а­да (тот боль­ше дове­рял Ари­сти­ду, чем Феми­сто­клу), что ино­го выхо­да, кро­ме мор­ско­го сра­же­ния, у них не оста­ет­ся. И когда на сове­те стра­те­гов корин­фя­нин Клео­крит ска­зал Феми­сто­клу, что вот мол и Ари­стид не разде­ля­ет его мне­ния — ведь он мол­чит, Ари­стид воз­ра­зил: «Нет, я не стал бы мол­чать, если бы Феми­стокл не был прав во всем без изъ­я­тия. Не по бла­го­склон­но­сти к нему я воз­дер­жал­ся от речей, но пото­му, что одоб­ряю его мне­ние».

9. Вот какие спо­ры шли меж­ду гре­че­ски­ми началь­ни­ка­ми. Тем вре­ме­нем Ари­стид, видя, что Псит­та­лия¹³ (это неболь­шой ост­ров, лежа­щий в про­ли­ве как раз про­тив Сала­ми­на) пол­на вра­же­ски­ми вои­на­ми, ото­брал сре­ди сво­их сограж­дан самых храб­рых и воин­ст­вен­ных, поса­дил их в лод­ки, подо­шел к Псит­та­лии и, всту­пив с вар­ва­ра­ми в бой, пере­бил всех, кро­ме знат­ных пер­сов, кото­рые были захва­че­ны живы­ми. Сре­ди них ока­за­лись три сына Санда­ки, сест­ры царя, и Ари­стид немед­лен­но ото­слал их к Феми­сто­клу; гово­рят, что по сло­ву ора­ку­ла, изре­чен­но­му про­ри­ца­те­лем Эвфран­ти­дом, их при­нес­ли в жерт­ву Дио­ни­су Кро­во­жад­но­му. Ари­стид оце­пил ост­ро­вок коль­цом тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев, и каж­дый, кого выно­си­ло на берег, попа­дал в их руки, так что из сво­их ни один не погиб, а из вра­гов ни один не ускольз­нул. Дело в том, что, по-види­мо­му, самые оже­сто­чен­ные схват­ки про­ис­хо­ди­ли как раз вокруг это­го ост­ро­ва, здесь чаще все­го стал­ки­ва­лись кораб­ли, и поэто­му тро­фей был воз­двиг­нут на Псит­та­лии.

После бит­вы Феми­стокл, желая испы­тать Ари­сти­да, ска­зал, что совер­шен слав­ный подвиг, но впе­ре­ди — дру­гой, еще более слав­ный: нуж­но захва­тить Азию в Евро­пе, а для это­го — плыть как мож­но ско­рее к Гел­лес­пон­ту и раз­ру­шить мост. Ари­стид даже вскрик­нул от неожи­дан­но­сти и стал убеж­дать Феми­сток­ла отка­зать­ся от этой мыс­ли и поду­мать о том, как бы поско­рее изгнать пер­сов из Гре­ции, не закры­вая им пути к бег­ству, ибо в про­тив­ном слу­чае царь, рас­по­ла­гая такой огром­ною силой, вынуж­ден будет защи­щать­ся и мстить; тогда Феми­стокл тай­но отпра­вил к Ксерк­су плен­но­го евну­ха Арна­ка, при­ка­зав ему доне­сти сво­е­му гос­по­ди­ну, что гре­ки уже гото­вы были плыть к мосту, но он, Феми­стокл, отго­во­рил их, заботясь о спа­се­нии царя.

10. Полу­чив такое изве­стие, Ксеркс в ужа­се поспе­шил к Гел­лес­пон­ту, оста­вив в Евро­пе Мар­до­ния с отбор­ным вой­ском чис­лом око­ло трех­сот тысяч — это был страш­ный враг; все­це­ло пола­га­ясь на свою пехоту, он напи­сал гре­кам гроз­ное пись­мо: «На мор­ских судах вы одо­ле­ли жите­лей суши, не уме­ю­щих дер­жать вес­ло. Но теперь перед нами — про­стор­ная Фес­са­лия, и Бео­тий­ская рав­ни­на — удоб­ное место, чтобы поме­рять­ся силою отваж­ным кон­ни­кам и гопли­там». Афи­ня­нам он отпра­вил осо­бое посла­ние, воз­ве­щая им, что царь зано­во отстро­ит их город, даст им мно­го денег и поста­вит вла­ды­ка­ми над всею Гре­ци­ей, если толь­ко они вый­дут из вой­ны. Узнав об этом, лакеде­мо­няне пере­пу­га­лись, и в Афи­ны при­бы­ли их послы с пред­ло­же­ни­ем посе­лить в Спар­те жен и детей афи­нян и доста­вить про­пи­та­ние ста­ри­кам. Весь народ жесто­ко нуж­дал­ся, поте­ряв свой город и свои зем­ли, и все же, выслу­шав послов, афи­няне согла­си­лись с мне­ни­ем Ари­сти­да и дали достой­ный вос­хи­ще­ния ответ: они про­ща­ют вра­гам, кото­рые, не зная ниче­го доро­же богат­ства, пола­га­ют, буд­то за день­ги мож­но купить все на све­те; но их воз­му­ща­ют лакеде­мо­няне, кото­рые видят лишь бед­ность и нуж­ду, гне­ту­щую ныне афи­нян, о доб­ле­сти же и гор­до­сти их забы­ва­ют, при­зы­вая сра­жать­ся за Гре­цию ради про­пи­та­ния. Когда это мне­ние Ари­сти­да было одоб­ре­но, он при­вел послов в Народ­ное собра­ние и велел им пере­дать лакеде­мо­ня­нам, что ни на зем­ле, ни под зем­лей не сыс­кать столь­ко золота, чтобы афи­няне согла­си­лись пре­дать сво­бо­ду гре­ков. Людям же Мар­до­ния он объ­явил, ука­зав­ши на солн­це: «До тех пор, пока оно ходит в небе этим путем, афи­няне будут вое­вать с пер­са­ми за свои опу­сто­шен­ные зем­ли и пору­ган­ные, сожжен­ные хра­мы». Он пред­ло­жил еще, чтобы жре­цы пре­да­ва­ли про­кля­тию всех, кто всту­пит в мир­ные пере­го­во­ры с пер­са­ми или покинет союз гре­че­ских государств.

Когда Мар­до­ний во вто­рой раз вторг­ся в Атти­ку, афи­няне опять пере­бра­лись на Сала­мин. Ари­стид, послан­ный в Спар­ту, упре­кал лакеде­мо­нян в том, что сво­ей мед­ли­тель­но­стью и рав­но­ду­ши­ем они сно­ва отда­ли Афи­ны во власть пер­сов, и тре­бо­вал, чтобы они ока­за­ли помощь обла­стям Гре­ции, еще не заня­тым вра­га­ми. У спар­тан­цев справ­ля­лись гиа­кин­фии¹⁴, и эфо­ры, выслу­шав Ари­сти­да, днем про­дол­жа­ли весе­лить­ся, сохра­няя без­за­бот­ный вид, а ночью выбра­ли пять тысяч спар­ти­а­тов, каж­дый из кото­рых взял с собою семе­рых ило­тов, и тай­ком от афин­ских послов отпра­ви­ли их в поход. Когда Ари­стид сно­ва явил­ся к ним с упре­ка­ми, они, сме­ясь, отве­ти­ли, что он, вер­но, бредит со сна — ведь вой­ско, высту­пив­шее про­тив ино­зем­цев («ино­зем­ца­ми» они назы­ва­ли пер­сов), уже в Оре­стии¹⁵; Ари­стид же на это ска­зал, что неудач­ное вре­мя нашли они для шуток, обма­ны­вая дру­зей вме­сто вра­гов. Тако­во сооб­ще­ние Идо­ме­нея. Но в поста­нов­ле­нии, кото­рое было пред­ло­же­но Ари­сти­дом, посла­ми назва­ны Кимон, Ксан­фипп и Миро­нид, а его соб­ст­вен­ное имя там не зна­чит­ся.

11. Избран­ный стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми на вре­мя пред­сто­яв­ших бое­вых дей­ст­вий, Ари­стид подо­шел к Пла­те­ям во гла­ве вось­ми тысяч афин­ских гопли­тов. Там к нему при­со­еди­нил­ся Пав­са­ний со сво­и­ми спар­тан­ца­ми — глав­но­ко­ман­дую­щий все­ми гре­че­ски­ми сила­ми, и туда же сте­ка­лось мно­же­ство вои­нов из осталь­ных гре­че­ских обла­стей. Весь огром­ный лагерь вар­ва­ров вытя­нул­ся, без кон­ца и края, вдоль реки Асоп; пожит­ки вои­нов и самое цен­ное сна­ря­же­ние защи­ща­ла четы­рех­уголь­ная сте­на, каж­дая сто­ро­на кото­рой была деся­ти ста­дий в дли­ну. Эле­ец Тиса­мен пред­ска­зал Пав­са­нию и всем гре­кам победу, если они будут обо­ро­нять­ся и не напа­дут пер­вы­ми. Ари­стид послал в Дель­фы вопро­сить ора­ку­ла, и бог отве­тил, что афи­няне одо­ле­ют вра­га, если будут молить­ся Зев­су, Гере Кифе­рон­ской, Пану и сфра­гидий­ским ним­фам¹⁶, при­не­сут жерт­вы геро­ям Анд­ро­кра­ту, Лев­ко­ну, Писанд­ру, Дамо­кра­ту, Гип­си­о­ну, Актео­ну и Поли­иду и при­мут бой на соб­ст­вен­ной зем­ле — на рав­нине Демет­ры Элев­син­ской и Пер­се­фо­ны. Полу­чив это пред­ска­за­ние, Ари­стид стал в тупик. Ведь герои, кото­рым бог велел при­не­сти жерт­вы, были родо­на­чаль­ни­ка­ми пла­тей­цев, и пеще­ра сфра­гидий­ских нимф нахо­дит­ся на одной из вер­шин Кифе­ро­на и обра­ще­на в ту сто­ро­ну, где летом захо­дит солн­це (рас­ска­зы­ва­ют, что когда-то там было и про­ри­ца­ли­ще и что мно­гие из мест­ных жите­лей обла­да­ли даром про­ро­че­ства и пото­му про них гово­ри­ли, что они «одер­жи­мы ним­фа­ми»). Упо­ми­на­ние же о рав­нине Элев­син­ской Демет­ры и о том, что лишь бит­ва на соб­ст­вен­ной зем­ле дару­ет афи­ня­нам победу, вновь застав­ля­ли думать о пере­но­се воен­ных дей­ст­вий в Атти­ку. Как раз в это вре­мя коман­дую­ще­му пла­тей­цев Ари­мне­сту при­сни­лось, буд­то Зевс Спа­си­тель спра­ши­ва­ет его, какое реше­ние при­ня­ли гре­ки, а он отве­ча­ет: «Зав­тра поведем вой­ско к Элев­си­ну, вла­ды­ка, и там сра­зим­ся с вар­ва­ра­ми, пови­ну­ясь пифий­ско­му ора­ку­лу». Тогда бог объ­явил, что они глу­бо­чай­шим обра­зом заблуж­да­ют­ся: то, о чем веща­ла Пифия, — здесь во вла­де­ни­ях пла­тей­цев, пусть поищут — и най­дут. Все это при­виде­лось Ари­мне­сту вполне отчет­ли­во, и, про­будив­шись, он тут же послал за самы­ми мно­го­опыт­ны­ми и ста­ры­ми из сограж­дан и, бесе­дуя с ними, выяс­нил, что близ Гисий у под­но­жья Кифе­ро­на есть очень древ­ний храм, посвя­щен­ный Демет­ре Элев­син­ской и Пер­се­фоне.

Вме­сте с Ари­сти­дом они сра­зу отпра­ви­лись к тому месту: оно ока­за­лось слов­но наро­чи­то пред­на­зна­чен­ным для бое­вых дей­ст­вий пеше­го строя про­тив пре­вос­хо­дя­щих сил кон­ни­цы, так как отро­ги Кифе­ро­на дела­ли непре­одо­ли­мым для всад­ни­ков край рав­ни­ны, при­мы­каю­щий к хра­му. В роще непо­да­ле­ку было свя­ти­ли­ще героя Анд­ро­кра­та, окру­жен­ное густо раз­рос­ши­ми­ся, тени­сты­ми дере­вья­ми. А чтобы вся­кое сло­во ора­ку­ла испол­ни­лось, укреп­ляя надеж­ды на победу, пла­тей­цы, сле­дуя пред­ло­же­нию Ари­мне­ста, поста­но­ви­ли уни­что­жить гра­ни­цу меж­ду Атти­кой и пла­тей­ски­ми вла­де­ни­я­ми и пере­дать всю зем­лю афи­ня­нам: тогда те смо­гут сра­жать­ся за Гре­цию в сво­их соб­ст­вен­ных пре­де­лах. Вели­ко­ду­шие пла­тей­цев при­об­ре­ло такую гром­кую сла­ву, что даже мно­го лет спу­стя Алек­сандр, кото­рый к тому вре­ме­ни успел уже поко­рить Азию, решив обне­сти Пла­теи сте­на­ми, объ­явил на Олим­пий­ских играх через гла­ша­тая, что царь ока­зы­ва­ет эту милость пла­тей­цам за их муже­ство и щед­рость, обна­ру­жен­ные в Пер­сид­ской войне, когда они отда­ли гре­кам свою зем­лю и про­яви­ли вели­чай­шую отва­гу.

12. Тегей­цы всту­пи­ли с афи­ня­на­ми в спор из-за места в бою: они тре­бо­ва­ли, чтобы их поста­ви­ли на левом кры­ле, как быва­ло во всех слу­ча­ях, когда лакеде­мо­няне зани­ма­ли пра­вое, и без кон­ца вос­хва­ля­ли сво­их пред­ков. Афи­няне были воз­му­ще­ны, и тогда Ари­стид, вый­дя впе­ред, ска­зал: «Отве­чать тегей­цам на их рас­суж­де­ния о бла­го­род­стве и храб­ро­сти сей­час не поз­во­ля­ет вре­мя, но вам, спар­тан­цы, и всем про­чим гре­кам мы хотим заме­тить, что место не отни­ма­ет доб­ле­сти и не дару­ет ее. А пото­му какое бы место вы нам ни назна­чи­ли, мы поста­ра­ем­ся укра­сить и удер­жать его, не посра­мив преж­ние наши победы. Мы при­шли сюда не ссо­рить­ся с союз­ни­ка­ми, но сра­зить­ся с вра­га­ми, не про­слав­лять отцов и дедов, но самих себя про­явить неустра­ши­мы­ми защит­ни­ка­ми Гре­ции. Пред­сто­я­щая бит­ва пока­жет гре­кам истин­ную цену каж­до­го горо­да, пол­ко­во­д­ца и отдель­но­го вои­на». Выслу­шав эти сло­ва, началь­ни­ки и про­чие участ­ни­ки сове­та согла­си­лись с афи­ня­на­ми и отда­ли дру­гое кры­ло им.

13. Поло­же­ние всей Гре­ции было очень непроч­ным, но самым тяж­ким оно было для афи­нян; и вот в таких-то обсто­я­тель­ствах люди из знат­ных домов, преж­де очень бога­тые, а теперь обра­щен­ные вой­ною в бед­ня­ков, видя, что вме­сте с день­га­ми их поки­ну­ли сла­ва и вли­я­ние, что поче­сти и власть над сограж­да­на­ми пере­шли в дру­гие руки, тай­но собра­лись в каком-то доме в Пла­те­ях и сго­во­ри­лись сверг­нуть власть наро­да, а если им это не удаст­ся — все пустить пра­хом и пре­дать^[1] государ­ство пер­сам. Все это про­ис­хо­ди­ло в лаге­ре, и очень мно­гие были уже вовле­че­ны в заго­вор, когда о нем узнал Ари­стид; опа­са­ясь дей­ст­во­вать кру­то в такое тре­вож­ное вре­мя, он решил не остав­лять дела без вни­ма­ния, но и не рас­кры­вать его до кон­ца: ведь неиз­вест­но было, сколь зна­чи­тель­ным ока­жет­ся чис­ло изоб­ли­чен­ных, если вести рас­сле­до­ва­ние, сооб­ра­зу­ясь лишь со спра­вед­ли­во­стью, а не с поль­зой. Итак, он при­ка­зал задер­жать все­го восемь чело­век; из них двое, кото­рые пер­вы­ми были при­вле­че­ны к суду да и вино­ва­ты были боль­ше всех, ламп­три­ец Эсхин и ахар­ня­нин Ага­сий, бежа­ли из лаге­ря, осталь­ных же Ари­стид отпу­стил, желая при­обо­д­рить тех, кто счи­тал себя еще неза­по­до­зрен­ным, и дать им воз­мож­ность рас­ка­ять­ся. Он доба­вил, что бит­ва будет для них вели­ким суди­ли­щем, где они чест­ной и усерд­ной служ­бой оте­че­ству очи­стят себя от всех обви­не­ний.

14. Вско­ре после это­го Мар­до­ний попы­тал­ся уда­рить на про­тив­ни­ка теми сила­ми, в кото­рых он, как ему каза­лось, обла­дал реши­тель­ным пере­ве­сом: пер­сид­ская кон­ни­ца пусти­лась на гре­ков, кото­рые засе­ли у под­но­жья Кифе­ро­на в каме­ни­стом, надеж­но укреп­лен­ном при­ро­дою месте, — все, кро­ме мега­рян. Послед­ние, чис­лом три тыся­чи, раз­би­ли лагерь пони­же, на рав­нине, и пото­му понес­ли тяже­лый урон от обру­шив­шей­ся на них и напав­шей сра­зу со всех сто­рон кон­ни­цы. Не в силах сами сдер­жать натиск тако­го мно­же­ства вар­ва­ров, они поспеш­но посла­ли к Пав­са­нию гон­ца с прось­бой о под­креп­ле­нии. Выслу­шав это да и соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми видя, что туча копий и стрел закры­ла лагерь мега­рян, а вои­ны уже отсту­пи­ли и сби­лись в кучу, Пав­са­ний, кото­рый не мог с помо­щью тяже­ло­во­ору­жен­ных спар­тан­ских пехо­тин­цев отбить ата­ку всад­ни­ков, пред­ло­жил нахо­див­шим­ся под­ле него гре­че­ским стра­те­гам и началь­ни­кам отрядов потя­гать­ся в муже­стве и люб­ви к сла­ве, если кто-нибудь из них жела­ет доб­ро­воль­но всту­пить в бой, чтобы помочь мега­ря­нам. В то вре­мя как осталь­ные колеб­лют­ся, Ари­стид от име­ни афи­нян объ­яв­ля­ет, что они берут это на себя, и посы­ла­ет само­го храб­ро­го из началь­ни­ков, Олим­пи­о­до­ра, с тре­мя­ста­ми отбор­ных вои­нов, при­со­еди­нив к ним луч­ни­ков. Они быст­ро при­гото­ви­лись и бегом дви­ну­лись к лаге­рю мега­рян; заме­тив их при­бли­же­ние, Маси­стий, началь­ник пер­сид­ской кон­ни­цы, отли­чав­ший­ся пора­зи­тель­ной силой, огром­ным ростом и кра­сотою, повер­нул коня и понес­ся навстре­чу афи­ня­нам. Те стой­ко вынес­ли удар, и нача­лась схват­ка такая оже­сто­чен­ная, слов­но исход ее решал судь­бу всей вой­ны. Конь под Маси­сти­ем, ранен­ный стре­лой, сбро­сил седо­ка; упав, Маси­стий остал­ся недви­жим (тяжесть воору­же­ния не дава­ла ему под­нять­ся на ноги), но и афи­няне никак не мог­ли до него добрать­ся, хотя и осы­па­ли гра­дом уда­ров: не толь­ко грудь и голо­ву — даже руки и ноги Маси­стия при­кры­ва­ли золотые, мед­ные и желез­ные латы. Нако­нец кто-то при­кон­чил его, уда­рив древ­ком копья туда, где в отвер­стие шле­ма был виден глаз; осталь­ные пер­сы, бро­сив труп, бежа­ли. Раз­ме­ры успе­ха гре­ки оце­ни­ли не по чис­лу уби­тых вра­гов (их ока­за­лось совсем немно­го), но по охва­тив­шей пер­сов скор­би: горюя о Маси­стии, они остриг­лись, обре­за­ли гри­вы лоша­дям и мулам и огла­си­ли всю рав­ни­ну сво­и­ми сто­на­ми и пла­чем — ведь они поте­ря­ли пер­во­го после Мар­до­ния мужа, намно­го пре­вос­хо­див­ше­го про­чих доб­ле­стью и силой.

15. После это­го кон­но­го сра­же­ния и гре­ки и пер­сы дол­го воз­дер­жи­ва­лись от бое­вых столк­но­ве­ний: про­ри­ца­те­ли, рас­смот­рев внут­рен­но­сти жерт­вен­ных живот­ных, пред­ве­ща­ли и тем, и дру­гим победу, если они будут защи­щать­ся, и пора­же­ние — если напа­дут пер­вы­ми. Нако­нец Мар­до­ний, видя что при­па­сов у него оста­ет­ся лишь на несколь­ко дней, а чис­ло гре­ков все рас­тет бла­го­да­ря непре­рыв­но при­бы­ваю­щим под­креп­ле­ни­ям, поте­рял тер­пе­ние и решил долее не мед­лить, но пере­пра­вить­ся с рас­све­том через Асоп и неожи­дан­но напасть на гре­ков; свой при­каз он вече­ром пере­дал началь­ни­кам. При­мер­но в пол­ночь какой-то всад­ник осто­рож­но при­бли­зил­ся к гре­че­ско­му лаге­рю и, встре­тив часо­вых, велел послать за афи­ня­ни­ном Ари­сти­дом. Тот отклик­нул­ся на зов и явил­ся неза­мед­ли­тель­но. «Я Алек­сандр, царь Македон­ский, — ска­зал всад­ник. — Питая рас­по­ло­же­ние к вам, я при­ехал, невзи­рая на вели­чай­шую опас­ность, кото­рая мне гро­зит, чтобы неожи­дан­ное напа­де­ние не при­ве­ло вас в заме­ша­тель­ство и не лиши­ло муже­ства. Зав­тра Мар­до­ний даст вам бой — не пото­му, что уве­рен в успе­хе, и не по дерз­кой само­на­де­ян­но­сти, но тер­пя нуж­ду в про­до­воль­ст­вии, хотя и про­ри­ца­те­ли, ссы­ла­ясь на небла­го­при­ят­ные жерт­во­при­но­ше­ния и веща­ния ора­ку­лов, отго­ва­ри­ва­ют его, и вой­ско погру­же­но в уны­ние и страх. Но ино­го выхо­да нет: при­хо­дит­ся либо дерз­нуть и попы­тать уда­чи, либо оста­вать­ся на месте и тер­петь жесто­чай­шую нуж­ду». Затем Алек­сандр попро­сил Ари­сти­да запом­нить его сло­ва, но нико­му их не пере­ска­зы­вать. Ари­стид отве­тил, что не годит­ся скры­вать это изве­стие от Пав­са­ния — их глав­но­ко­ман­дую­ще­го, но что нико­му боль­ше он не ска­жет до бит­вы ни сло­ва; зато если Гре­ция победит, не оста­нет­ся ни еди­но­го чело­ве­ка, кото­рый бы не узнал о пре­дан­но­сти и храб­ро­сти Алек­сандра. Тут царь македо­нян поехал назад, Ари­стид же при­шел в палат­ку Пав­са­ния и рас­ска­зал ему об этом раз­го­во­ре. Вме­сте они посла­ли за осталь­ны­ми коман­дую­щи­ми и отда­ли рас­по­ря­же­ние, чтобы вой­ско соблюда­ло порядок и гото­ви­лось к бит­ве.

16. Как сооб­ща­ет Геро­дот¹⁷, Пав­са­ний пред­ло­жил Ари­сти­ду поста­вить афи­нян на пра­вом кры­ле, про­тив пер­сов: они-де уже зна­ко­мы с этим про­тив­ни­ком и пото­му будут сра­жать­ся луч­ше дру­гих, а вос­по­ми­на­ние о преж­ней победе при­даст им уве­рен­но­сти в себе; сво­их же людей Пав­са­ний хотел пере­ме­стить на левое кры­ло, где про­тив них долж­ны были ока­зать­ся гре­ки, пере­шед­шие на сто­ро­ну пер­сов. Но осталь­ные стра­те­ги афи­нян сочли пред­ло­же­ние Пав­са­ния лег­ко­мыс­лен­ным и даже наг­лым: ведь всех про­чих он оста­вил на преж­них местах и толь­ко их одних гоня­ет то туда, то сюда, отво­дя, слов­но илотам, самый опас­ный уча­сток. Тогда Ари­стид объ­яс­нил им, что они опять кру­гом непра­вы, если, толь­ко недав­но поспо­рив­ши с тегей­ца­ми из-за места на левом кры­ле, одер­жав над ними верх и кичась этим, теперь, когда спар­тан­цы доб­ро­воль­но отда­ют им пра­вое кры­ло и в какой-то мере усту­па­ют пер­вен­ство, они и сла­ве не раду­ют­ся, и не видят пре­иму­ще­ства в том, чтобы сра­жать­ся не с сопле­мен­ни­ка­ми и роди­ча­ми, а с вар­ва­ра­ми, искон­ны­ми сво­и­ми вра­га­ми. После этой речи афи­няне с вели­кой охотой обме­ня­лись места­ми со спар­тан­ца­ми. Тут пошли у них раз­го­во­ры и вза­им­ные уве­ща­ния, каж­дый напо­ми­нал това­ри­щу, что про­тив­ник воору­жен не луч­ше и духом не креп­че, чем когда-то при Мара­фоне, что те же у него стре­лы, та же узор­ча­тая одеж­да и золо­то, при­кры­ваю­щее изне­жен­ные тела и роб­кие души. «А у нас преж­нее ору­жие и преж­няя сила в руках, и лишь отва­ги при­ба­ви­лось бла­го­да­ря победам; и борем­ся мы не про­сто за свою зем­лю и город, как тогда, а за тро­феи у Мара­фо­на и на Сала­мине, дабы все уве­ри­лись, что они воз­двиг­ну­ты не Миль­ти­а­дом и не Судь­бою, но — афи­ня­на­ми». Итак они поспеш­но обме­ни­ва­ют­ся места­ми с лакеде­мо­ня­на­ми; фиван­цы, узнав об этом от пере­беж­чи­ков, докла­ды­ва­ют Мар­до­нию. То ли боясь афи­нян, то ли счи­тая для себя честью сра­зить­ся со спар­тан­ца­ми, он немед­лен­но пере­бро­сил пер­сов на пра­вое кры­ло, а гре­кам, кото­рые были у него в вой­ске, при­ка­зал встать про­тив афи­нян. Как толь­ко это пере­стро­е­ние откры­лось, Пав­са­ний сно­ва пере­шел на пра­вое кры­ло, тогда Мар­до­ний занял левое, как было сна­ча­ла, и опять очу­тил­ся про­тив лакеде­мо­нян, и в этих бес­плод­ных заня­ти­ях про­шел весь день. На сове­те гре­ки реши­ли раз­бить лагерь подаль­ше, в изоби­лу­ю­щем водою месте: все ближ­ние источ­ни­ки были взба­ла­му­че­ны и изга­же­ны огром­ною кон­ни­цей вар­ва­ров.

17. Когда насту­пи­ла ночь, началь­ни­ки пове­ли сво­их людей туда, где пред­по­ла­га­лось рас­ки­нуть новый лагерь; те отнюдь не были рас­по­ло­же­ны друж­но сле­до­вать за ними, но, едва поки­нув преж­ние укреп­ле­ния, понес­лись к Пла­те­ям и под­ня­ли там сума­то­ху, рас­сы­пав­шись по горо­ду и раз­би­вая палат­ки, где попа­ло. Одни лишь спар­тан­цы, вопре­ки сво­е­му жела­нию, оста­лись поза­ди про­чих, и вот как это полу­чи­лось. Амо­мфа­рет, чело­век горя­чий и отча­ян­ный, уже дав­но рвав­ший­ся в бой и тяго­тив­ший­ся бес­ко­неч­ны­ми отсроч­ка­ми и про­мед­ле­ни­я­ми, назвал это пере­ме­ще­ние позор­ным бег­ст­вом и заявил, что не наме­рен отсту­пить ни на шаг, но со сво­и­ми сорат­ни­ка­ми здесь встре­тит Мар­до­ния. К нему подо­шел Пав­са­ний и ска­зал, что выпол­ня­ет поста­нов­ле­ние, за кото­рое гре­ки голо­со­ва­ли на сове­те, тогда Амо­мфа­рет под­нял обе­и­ми рука­ми гро­мад­ный камень и, бро­сив его к ногам Пав­са­ния, вос­клик­нул, что и он пода­ет свой голос¹⁸ и выби­ра­ет бит­ву, а до трус­ли­вых сове­тов и мне­ний про­чих ему дела нет. Пав­са­ний, рас­те­ряв­шись и не зная, что ему пред­при­нять, послал к афи­ня­нам, кото­рые уже тро­ну­лись в путь, и про­сил их подо­ждать и идти вме­сте со все­ми, а сам повел осталь­ное вой­ско к Пла­те­ям, наде­ясь, что Амо­мфа­рет дви­нет­ся сле­дом.

Тем вре­ме­нем рас­све­ло, и Мар­до­ний, от кото­ро­го не укры­лось, что гре­ки оста­ви­ли свой лагерь, под оглу­ши­тель­ный шум и кри­ки дви­нул на лакеде­мо­нян сомкну­тый строй пер­сов, изгото­вив­ших­ся не к бою, а к погоне за бег­ле­ца­ми. И в самом деле, собы­тия чуть было не при­ня­ли имен­но такой обо­рот. Видя, что враг насту­па­ет, Пав­са­ний при­ка­зал пре­кра­тить дви­же­ние и каж­до­му занять свое место в бое­вом строю, но совсем упу­стил из виду, — то ли в гне­ве на Амо­мфа­ре­та, то ли при­веден­ный в смя­те­ние про­вор­ст­вом вра­гов, — подать гре­кам сиг­нал к нача­лу сра­же­ния. Поэто­му, хотя бит­ва уже нача­лась, они подо­шли на помощь не сра­зу и не все вме­сте, но порознь, неболь­ши­ми отряда­ми. Пав­са­ний совер­шил жерт­во­при­но­ше­ние и, так как пред­зна­ме­но­ва­ния были небла­го­при­ят­ны, при­ка­зал спар­тан­цам поло­жить щиты к ногам, не тро­гать­ся с места и ждать его зна­ка, не ока­зы­вая пока непри­я­те­лю ни малей­ше­го сопро­тив­ле­ния, а сам про­дол­жал при­но­сить жерт­вы. Меж тем вра­же­ские всад­ни­ки рва­ну­лись впе­ред; стре­лы их уже дости­га­ли цели, сре­ди спар­тан­цев были уби­тые и ране­ные. Стре­ла сра­зи­ла и Кал­ли­кра­та, как рас­ска­зы­ва­ют, само­го кра­си­во­го и само­го высо­ко­го из гре­ков, и, уми­рая, он про­мол­вил: «Не смерть меня печа­лит (для того я и ушел из дома, чтобы отдать жизнь за Гре­цию), но горь­ко уме­реть, ни разу не пере­ведав­шись с вра­га­ми». Тягост­ное то было зре­ли­ще, и пора­зи­тель­на выдерж­ка вои­нов: никто не ста­рал­ся защи­тить­ся от насту­паю­ще­го про­тив­ни­ка, но, полу­чая рану за раной и падая в строю, они тер­пе­ли­во жда­ли доб­ро­го зна­ка от бога и сво­его пол­ко­во­д­ца. Иные исто­ри­ки сооб­ща­ют, что несколь­ко лидий­цев неожи­дан­но напа­ли на Пав­са­ния, при­но­сив­ше­го жерт­вы и молив­ше­го­ся чуть в сто­роне от рядов, и при­ня­лись рас­тас­ки­вать и рас­киды­вать свя­щен­ные пред­ме­ты; Пав­са­ний же и окру­жав­шие его гре­ки были без­оруж­ны и пото­му отби­ва­лись пал­ка­ми и бича­ми. И до сих пор в под­ра­жа­ние собы­ти­ям того дня в Спар­те порют у алта­ря юно­шей¹⁹, а затем устра­и­ва­ют лидий­скую про­цес­сию.

18. Итак, про­ри­ца­тель зака­лы­вал одно жерт­вен­ное живот­ное за дру­гим²⁰, а Пав­са­ний, мучась при виде того, что про­ис­хо­ди­ло, обра­тил зали­тое сле­за­ми лицо к свя­ти­ли­щу Геры и, воздев руки, взмо­лил­ся Кифе­рон­ской Гере и про­чим богам-хра­ни­те­лям пла­тей­ской зем­ли, чтобы гре­ки, если уж не суж­де­но им победить, хотя бы при­ня­ли смерть в бою и на деле дока­за­ли вра­гам, что те сра­жа­ют­ся про­тив доб­лест­ных мужей и опыт­ных вои­нов. Так закли­нал он богов, и в этот миг яви­лись бла­гие пред­зна­ме­но­ва­ния, и жре­цы обе­ща­ли победу. Был отдан при­каз всем всту­пить в бой, и сра­зу же строй при­нял облик неко­е­го зве­ря — могу­че­го, разъ­ярен­но­го и още­ти­нив­ше­го­ся, а вар­ва­ры ура­зу­ме­ли, что непри­я­тель будет сра­жать­ся до послед­ней кап­ли кро­ви. Наглу­хо закрыв­шись обтя­ну­ты­ми кожей щита­ми, они про­дол­жа­ли обстре­ли­вать спар­тан­цев из луков. А спар­тан­цы, сомкнув ряды и стро­го соблюдая строй, рину­лись впе­ред и, оттал­ки­вая в сто­ро­ну щиты, ста­ли разить пер­сов копья­ми в лицо и в грудь и мно­гих поло­жи­ли, хотя и те бились горя­чо — голы­ми рука­ми поло­ма­ли чуть ли не все вра­же­ские копья, а когда гре­ки обна­жи­ли мечи, при­ня­лись оже­сто­чен­но рубить­ся кин­жа­ла­ми и саб­ля­ми, схва­ты­ва­лись, выры­вая щиты, вру­ко­паш­ную и так дер­жа­лись дол­го.

Афи­няне до сих пор оста­ва­лись на месте, под­жидая спар­тан­цев; теперь же, когда слу­ха их достиг­ли гром­кие кри­ки сра­жаю­щих­ся, а от Пав­са­ния, как рас­ска­зы­ва­ют, при­был гонец и объ­яс­нил, что про­ис­хо­дит, они быст­ро дви­ну­лись на под­мо­гу. Идя по рав­нине в том направ­ле­нии, откуда нес­ся шум, они столк­ну­лись с гре­ка­ми, дер­жав­ши­ми сто­ро­ну пер­сов. Заме­тив их, Ари­стид сна­ча­ла вышел дале­ко впе­ред и, при­зы­вая в свиде­те­ли гре­че­ских богов, закри­чал сооте­че­ст­вен­ни­кам, чтобы они не ввя­зы­ва­лись в бой и не пре­граж­да­ли путь афи­ня­нам, спе­ша­щим на помощь тем, кто в пер­вых рядах дерет­ся за сво­бо­ду Гре­ции; одна­ко, видя, что они не обра­ща­ют ника­ко­го вни­ма­ния на его сло­ва и выст­ра­и­ва­ют­ся в бое­вой порядок, Ари­стид отка­зал­ся от пер­во­на­чаль­но­го наме­ре­ния под­дер­жать спар­тан­цев и напал на гре­ков, кото­рых было око­ло пяти­де­ся­ти тысяч. Но бо́льшая часть их дрог­ну­ла и ста­ла отхо­дить, едва они заме­ти­ли, что и пер­сы обра­ти­лись в бег­ство; гово­рят, что доль­ше всех сопро­тив­ля­лись фиван­цы, у кото­рых самые знат­ные и могу­ще­ст­вен­ные граж­дане были без­гра­нич­но пре­да­ны пер­сам и вели за собою тол­пу, без рас­суж­де­ний пови­но­вав­шу­ю­ся немно­гим, власть иму­щим.

19. Так бит­ва шла раздель­но в двух местах, и пер­вы­ми лакеде­мо­няне погна­ли пер­сов; спар­та­нец по име­ни Аим­нест убил Мар­до­ния, раз­бив ему кам­нем голо­ву, как тому и было пред­ре­че­но ора­ку­лом Амфи­а­рая²¹. В его свя­ти­ли­ще Мар­до­ний послал како­го-то лидий­ца, а еще одно­го чело­ве­ка, родом из Карии, отпра­вил к Тро­фо­нию. Со вто­рым про­ри­ца­тель заго­во­рил на карий­ском язы­ке; лидий­цу же, кото­рый лег спать в хра­ме Амфи­а­рая, при­виде­лось, буд­то некий слу­жи­тель бога, оста­но­вив­шись под­ле него, велит ему уйти, а когда он отка­зал­ся пови­но­вать­ся, бро­сил ему в голо­ву гро­мад­ный камень, и послан­цу почуди­лось, что он убит. Вот что об этом рас­ска­зы­ва­ют… Бег­ле­цов спар­тан­цы запер­ли в сте­нах дере­вян­но­го укреп­ле­ния. Немно­го спу­стя афи­няне рас­се­я­ли фиван­цев, поло­жив в бою три­ста самых глав­ных и знат­ных сре­ди них. В это вре­мя явил­ся гонец с изве­сти­ем, что пер­сы запер­ты и оса­жде­ны. Тогда афи­няне пре­до­ста­ви­ли гре­кам искать спа­се­ния в бег­стве, а сами поспе­ши­ли к сте­нам; при­дя на помощь лакеде­мо­ня­нам, кото­рые вели оса­ду очень вяло и неуме­ло, они взя­ли при­сту­пом вра­же­ский лагерь и учи­ни­ли там страш­ную рез­ню. Гово­рят, что из трех­сот тысяч живы­ми ушли толь­ко сорок тысяч чело­век во гла­ве с Арта­ба­зом, а у сра­жав­ших­ся за Гре­цию пало все­го тыся­ча три­ста шесть­де­сят вои­нов. Из них афи­нян было пять­де­сят два — все, как сооб­ща­ет Клидем, из филы Эан­ти­ды, кото­рая билась храб­рее про­чих. Вот поче­му эан­ти­д­цы, пови­ну­ясь при­ка­зу дель­фий­ско­го ора­ку­ла, при­но­си­ли в бла­го­дар­ность за победу жерт­вы сфра­гидий­ским ним­фам, покры­вая рас­хо­ды за счет каз­ны. Спар­тан­цы поте­ря­ли девя­но­сто одно­го чело­ве­ка, тегей­цы — шест­на­дцать. Уди­ви­тель­но поэто­му, как мог Геро­дот²² утвер­ждать, буд­то в бит­ве участ­во­ва­ли толь­ко афи­няне, спар­тан­цы и тегей­цы, из про­чих же гре­ков — никто. И чис­ло пав­ших, и памят­ни­ки свиде­тель­ст­ву­ют о том, что успех был достиг­нут сов­мест­ны­ми уси­ли­я­ми. Если бы сра­жа­лись толь­ко эти три горо­да, а осталь­ные пре­бы­ва­ли в без­дей­ст­вии, не было бы и сле­дую­щей над­пи­си на жерт­вен­ни­ке:

Сра­же­ние про­изо­шло в чет­вер­тый день меся­ца боэд­ро­ми­о­на²³ по афин­ско­му кален­да­рю, или за четы­ре дня до кон­ца меся­ца пане­ма — по бео­тий­ско­му. До сих пор в этот день в Пла­те­ях соби­ра­ют­ся пред­ста­ви­те­ли гре­че­ских горо­дов, и пла­тей­цы при­но­сят жерт­вы Зев­су-Осво­бо­ди­те­лю в бла­го­дар­ность за победу. Несов­па­де­нию дней не сле­ду­ет удив­лять­ся: ведь даже теперь, когда позна­ния в аст­ро­но­мии ста­ли осно­ва­тель­нее, в раз­ных местах по-раз­но­му исчис­ля­ют нача­ло и конец меся­ца.

20. Афи­няне не согла­ша­лись усту­пить спар­тан­цам награ­ду за храб­рость и не дава­ли им воз­двиг­нуть тро­фей; еще совсем немно­го — и гре­ки, взяв­шись за ору­жие, сами погу­би­ли бы себя и свое дело, если бы Ари­стид крас­но­ре­чи­вы­ми уте­ше­ни­я­ми и уве­ща­ни­я­ми не сдер­жал сво­их това­ри­щей по долж­но­сти (глав­ным обра­зом Лео­кра­та и Миро­нида) и не убедил их пре­до­ста­вить решить этот спор всем гре­кам сооб­ща. Гре­ки нача­ли сове­щать­ся, и мега­рец Фео­ги­тон пред­ло­жил при­судить награ­ду за храб­рость како­му-нибудь третье­му горо­ду, а ина­че — как бы не вспых­ну­ла меж­до­усоб­ная вой­на. Вслед за ним под­нял­ся корин­фя­нин Клео­крит и все реши­ли, что он потре­бу­ет награ­ду для корин­фян: ведь после Спар­ты и Афин наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­вал­ся Коринф. Но его заме­ча­тель­ная речь, кото­рая всем понра­ви­лась, была посвя­ще­на Пла­те­ям; он подал совет при­ми­рить ссо­ря­щих­ся, почтив награ­дой за храб­рость пла­тей­цев, что не вызо­вет неудо­воль­ст­вия ни одной из сто­рон. Выслу­шав это пред­ло­же­ние, с ним сна­ча­ла согла­сил­ся Ари­стид от име­ни афи­нян, а потом Пав­са­ний от име­ни лакеде­мо­нян. Дого­во­рив­шись таким обра­зом, они пере­да­ли пла­тей­цам из общей добы­чи восемь­де­сят талан­тов, на кото­рые те постро­и­ли свя­ти­ли­ще Афи­ны, поста­ви­ли изо­бра­же­ние боги­ни и укра­си­ли храм кар­ти­на­ми (они в цело­сти сохра­ни­лись вплоть до наших дней). Были воз­двиг­ну­ты порознь два тро­фея — один лакеде­мо­ня­на­ми, дру­гой афи­ня­на­ми.

Что каса­ет­ся жерт­во­при­но­ше­ний, то пифий­ский ора­кул, к кото­ро­му они обра­ти­лись, велел соорудить алтарь Зев­су-Осво­бо­ди­те­лю, но жертв не при­но­сить до тех пор, пока по всей стране не будет пога­шен огонь, осквер­нен­ный пер­са­ми, и зажжен новый, чистый — от обще­го алта­ря в Дель­фах. Вожди гре­ков тут же разо­шлись по окрест­но­стям, застав­ляя всех, у кого горел огонь, тушить его, а пла­те­ец Эвхид, вызвав­шись как мож­но ско­рее при­не­сти огонь от бога, отпра­вил­ся в Дель­фы. Совер­шив очи­ще­ния, окро­пив тело водой и увен­чав себя лав­ро­вы­ми вет­вя­ми, он взял с жерт­вен­ни­ка огонь и побе­жал обрат­но; еще до зака­та солн­ца он был в Пла­те­ях, покрыв за один день тыся­чу ста­ди­ев²⁴. При­вет­ст­во­вав сограж­дан и отдав им огонь, он тут же упал и в недол­гом вре­ме­ни испу­стил дух. Пла­тей­цы под­ня­ли тело с зем­ли и похо­ро­ни­ли его в хра­ме Арте­ми­ды Эвклии, начер­тав на могиль­ном камне сле­дую­щий тет­ра­метр:

«Эвк­лия» обык­но­вен­но счи­та­ет­ся име­нем Арте­ми­ды, но неко­то­рые утвер­жда­ют, что она дочь Герак­ла и Мир­то́ — доче­ри Мене­тия и сест­ры Патрок­ла — и умер­ла девуш­кой. Она поль­зу­ет­ся почи­та­ни­ем у бео­тий­цев и локрий­цев: в каж­дом горо­де на пло­ща­ди сто­ит ее изо­бра­же­ние и алтарь, и перед свадь­бой ей при­но­сят жерт­вы жених и неве­ста.

21. После это­го на собра­нии всех гре­ков Ари­стид внес пред­ло­же­ние, чтобы еже­год­но в Пла­теи при­ез­жа­ли из раз­ных кон­цов Гре­ции послы для уча­стия в свя­щен­но­дей­ст­вии, а каж­дые пять лет устра­и­ва­лись Элев­фе­рии — «Игры Осво­бож­де­ния», чтобы гре­че­ское вой­ско в десять тысяч пехо­тин­цев и тыся­чу всад­ни­ков и сто кораб­лей были все­гда нагото­ве для борь­бы с вар­ва­ра­ми и чтобы пла­тей­цы поль­зо­ва­лись непри­кос­но­вен­но­стью и при­но­си­ли жерт­вы богу за Гре­цию. Пред­ло­же­ние было при­ня­то, и пла­тей­цы согла­си­лись каж­дый год совер­шать жерт­во­при­но­ше­ния теням гре­ков, пав­ших и похо­ро­нен­ных у стен их горо­да. Они дела­ют это еще и теперь сле­дую­щим обра­зом. В шест­на­дца­тый день меся­ца мемак­те­ри­о­на (кото­ро­му у бео­тий­цев соот­вет­ст­ву­ет алал­ко­ме­ний), на заре, устра­и­ва­ет­ся про­цес­сия; во гла­ве ее идет тру­бач, играю­щий сиг­нал «к бою», за ним сле­ду­ют повоз­ки, довер­ху нагру­жен­ные вен­ка­ми и мир­то­вы­ми вет­вя­ми, чер­ный бык и сво­бод­но­рож­ден­ные юно­ши, несу­щие вино и моло­ко в амфо­рах для воз­ли­я­ния и кув­ши­ны с мас­лом и бла­го­во­ни­я­ми (ни один раб не дол­жен при­ни­мать уча­стие в этом слу­же­нии, ибо те мужи умер­ли за сво­бо­ду). Замы­ка­ет шест­вие архонт Пла­тей; в иное вре­мя ему запре­ще­но при­ка­сать­ся к желе­зу и носить какую бы то ни было одеж­ду, кро­ме белой, но в этот день, обла­чен­ный в пур­пур­ный хитон, с мечом в руке, он берет в хра­ни­ли­ще гра­мот сосуд для воды и через весь город направ­ля­ет­ся к моги­лам. Зачерп­нув воды из источ­ни­ка, он сам обмы­ва­ет над­гроб­ные кам­ни и мажет их бла­го­во­ни­я­ми, потом, зако­лов быка и вверг­нув его в костер, обра­ща­ет­ся с молит­вой к Зев­су и Гер­ме­су Под­зем­но­му и при­зы­ва­ет храб­рых мужей, погиб­ших за Гре­цию, на пир и кро­ва­вые воз­ли­я­ния. Затем он раз­бав­ля­ет в кра­те­ре вино и выли­ва­ет его со сло­ва­ми: «Пью за мужей, кото­рые пали за сво­бо­ду Гре­ции». Этот обы­чай пла­тей­цы соблюда­ют и по сей день.

22. Когда афи­няне вер­ну­лись в свой город, Ари­стид понял, что они наме­ре­ны уста­но­вить демо­кра­ти­че­ский образ прав­ле­ния; пола­гая, что про­яв­лен­ной на войне доб­ле­стью народ заслу­жи­ва­ет заботы о себе и что, с дру­гой сто­ро­ны, нелег­ко спра­вить­ся с людь­ми, дер­жа­щи­ми в руках ору­жие, сознаю­щи­ми свою силу и гор­дя­щи­ми­ся достиг­ну­той победой, он пред­ло­жил, чтобы впредь в управ­ле­нии государ­ст­вом участ­во­ва­ли все без исклю­че­ния и чтобы на долж­ность архон­та мог быть избран любой граж­да­нин.

Феми­стокл объ­явил, что хочет дать наро­ду совет, полез­ный и даже спа­си­тель­ный для государ­ства, но не под­ле­жа­щий оглас­ке, и афи­няне веле­ли Ари­сти­ду одно­му выслу­шать его и ска­зать свое мне­ние. Когда Ари­стид узнал, что Феми­стокл замыш­ля­ет сжечь сто­я­щий на яко­ре гре­че­ский флот, — тогда-де афи­няне будут силь­нее всех и ста­нут вла­ды­ка­ми Элла­ды, — он явил­ся в Народ­ное собра­ние и ска­зал, что дело, замыш­ля­е­мое Феми­сто­к­лом, самое выгод­ное и в то же вре­мя самое неспра­вед­ли­вое из всех, какие ему извест­ны. Услы­шав это, Собра­ние при­ка­за­ло Феми­сто­клу отка­зать­ся от сво­его пла­на. Вот как любил спра­вед­ли­вость народ, и вот как пре­дан­но и надеж­но слу­жил ему Ари­стид.

23. Послан­ный на вой­ну коман­дую­щим вме­сте с Кимо­ном и видя, что Пав­са­ний и осталь­ные началь­ни­ки спар­тан­цев гру­бо и высо­ко­мер­но обра­ща­ют­ся с союз­ни­ка­ми, сам он, напро­тив, повел себя с ними обхо­ди­тель­но и чело­ве­ко­лю­би­во и Кимо­на убедил сохра­нять в похо­дах при­вет­ли­вость и пред­у­преди­тель­ность; таким обра­зом, он неза­мет­но, не при­бе­гая ни к ору­жию, ни к судам, ни к бое­вым коням, одной лишь бла­го­же­ла­тель­но­стью и под­лин­но государ­ст­вен­ной муд­ро­стью лишил спар­тан­цев гла­вен­ства. Афи­няне и так уже были любез­ны гре­кам бла­го­да­ря спра­вед­ли­во­сти Ари­сти­да и доб­ро­те Кимо­на, а свое­ко­ры­стие и тяже­лый нрав Пав­са­ния дела­ли их еще милее для всех. С началь­ни­ка­ми союз­ни­ков Пав­са­ний раз­го­ва­ри­вал все­гда суро­во и сер­ди­то, а про­стых вои­нов нака­зы­вал пал­ка­ми или застав­лял сто­ять целый день с желез­ным яко­рем на пле­чах. Нико­му не раз­ре­ша­лось рань­ше спар­тан­цев набрать соло­мы на под­стил­ку, при­не­сти сена коням или подой­ти к источ­ни­ку и зачерп­нуть воды — ослуш­ни­ков слу­ги гна­ли прочь плетьми. Когда одна­жды Ари­стид с упре­ком заго­во­рил об этом с Пав­са­ни­ем и хотел его усо­ве­стить, тот, нахму­рив­шись, ска­зал, что ему недо­суг, и не поже­лал слу­шать.

Вско­ре гре­че­ские пол­ко­вод­цы и началь­ни­ки мор­ских сил, в осо­бен­но­сти хиос­цы, самос­цы и лес­бос­цы, ста­ли при­хо­дить к Ари­сти­ду и уго­ва­ри­вать его при­нять глав­ное коман­до­ва­ние и взять под свое покро­ви­тель­ство союз­ни­ков, кото­рые уже дав­но меч­та­ют изба­вить­ся от спар­тан­цев и при­мкнуть к афи­ня­нам. Ари­стид отве­тил, что они его убеди­ли, что прось­ба их вполне спра­вед­ли­ва, но если они жела­ют при­об­ре­сти его дове­рие, нуж­но отва­жить­ся на такой посту­пок, кото­рый не дал бы тол­пе впо­след­ст­вии пере­ду­мать еще раз. И вот, сго­во­рив­шись, само­сец Ули­ад и хио­сец Анта­гор непо­да­ле­ку от Визан­тия, когда три­е­ра Пав­са­ния, отде­лив­шись от дру­гих, ушла впе­ред, напа­ли на нее с обо­их бор­тов. Заме­тив их, Пав­са­ний в яро­сти вско­чил и стал гро­зить, что ско­ро пока­жет им, на кого они совер­ши­ли напа­де­ние — не на корабль Пав­са­ния, нет! но на соб­ст­вен­ное оте­че­ство! А те веле­ли ему уби­рать­ся и бла­го­да­рить судь­бу, кото­рая была на его сто­роне при Пла­те­ях, — толь­ко память об этой победе меша­ет гре­кам рас­счи­тать­ся с ним по заслу­гам. Дело кон­чи­лось тем, что союз­ни­ки отло­жи­лись и пере­шли на сто­ро­ну афи­нян. И тут Спар­та на деле дока­за­ла свое заме­ча­тель­ное здра­во­мыс­лие. Когда лакеде­мо­няне поня­ли, что слиш­ком боль­шая власть пор­тит их вое­на­чаль­ни­ков, они доб­ро­воль­но отка­за­лись от гла­вен­ства и пере­ста­ли посы­лать на вой­ну коман­дую­щих, пред­по­чтя гос­под­ству над всей Гре­ци­ей муд­рую воз­держ­ность граж­дан и вер­ность их оте­че­ским обы­ча­ям.

24. Еще нахо­дясь под руко­вод­ст­вом спар­тан­цев, гре­ки дела­ли опре­де­лен­ные взно­сы на воен­ные нуж­ды, и теперь, желая, чтобы каж­до­му горо­ду была опре­де­ле­на над­ле­жа­щая подать, они попро­си­ли афи­нян отрядить к ним Ари­сти­да и пору­чи­ли ему, позна­ко­мив­шись с их зем­ля­ми и дохо­да­ми, в соот­вет­ст­вии с их воз­мож­но­стя­ми назна­чить, сколь­ко кому пла­тить. Полу­чив такую гро­мад­ную власть — ведь Гре­ция в какой-то мере отда­ла в его рас­по­ря­же­ние все свое иму­ще­ство, — бед­ным ушел он из дома и еще бед­нее вер­нул­ся, соста­вив подат­ной спи­сок не толь­ко без­уко­риз­нен­но спра­вед­ли­во, но и ко все­об­ще­му удо­вле­тво­ре­нию. Подоб­но древним, вос­пе­вав­шим век Кро­на, про­слав­ля­ли союз­ни­ки афи­нян подать, уста­нов­лен­ную Ари­сти­дом, назы­вая ее «сча­стьем Гре­ции», в осо­бен­но­сти, когда она по про­ше­ст­вии недол­го­го вре­ме­ни удво­и­лась, а затем и утро­и­лась. Общая сум­ма, назна­чен­ная Ари­сти­дом, была око­ло четы­рех­сот шести­де­ся­ти талан­тов. Перикл уве­ли­чил ее почти на треть: как сооб­ща­ет Фукидид²⁵, в нача­ле вой­ны к афи­ня­нам посту­па­ло от союз­ни­ков шесть­сот талан­тов. После смер­ти Перик­ла пра­ви­те­ли дове­ли ее, повы­шая поне­мно­гу, до тыся­чи трех­сот талан­тов — не столь­ко пото­му, что пре­врат­но­сти дол­гой вой­ны тре­бо­ва­ли боль­ших издер­жек, сколь­ко пото­му, что народ был уже при­учен к разда­чам, к полу­че­нию денег на зре­ли­ща, к соору­же­нию ста­туй и хра­мов.

Гово­рят, что о гром­кой, достой­ной удив­ле­ния сла­ве, кото­рую при­нес­ла Ари­сти­ду рас­клад­ка пода­ти, Феми­стокл с насмеш­кой ска­зал: «Такая сла­ва подо­ба­ет не мужу, а ско­рее меш­ку для хра­не­ния золота». Это был его ответ, хотя и очень неудач­ный, на откро­вен­ное заме­ча­ние Ари­сти­да, кото­рый как-то раз, когда Феми­стокл заявил, что вели­чай­шим досто­ин­ст­вом пол­ко­во­д­ца счи­та­ет уме­ние рас­по­знать и пред­у­га­дать замыс­лы про­тив­ни­ка, заме­тил: «Да, Феми­стокл, это необ­хо­ди­мое каче­ство, но все же пре­крас­но и поис­ти­не подо­ба­ет пол­ко­вод­цу иметь чистые руки».

25. Ари­стид при­вел гре­ков к при­ся­ге на вер­ность, сам от име­ни афи­нян при­нес такую же при­ся­гу и, про­из­не­ся сло­ва закля­тия, бро­сил в море кус­ки метал­ла²⁶, но впо­след­ст­вии, когда обсто­я­тель­ства потре­бо­ва­ли вла­сти более твер­дой, он про­сил афи­нян посту­пать так, как они нахо­дят полез­ным, воз­ло­жив всю ответ­ст­вен­ность за нару­ше­ние клят­вы на него. Вооб­ще, по мне­нию Фео­ф­ра­с­та, этот чело­век отли­чал­ся вели­чай­шей спра­вед­ли­во­стью по отно­ше­нию к сво­им домаш­ним и к сограж­да­нам, но в делах государ­ст­вен­ных неред­ко сооб­ра­зо­вы­вал­ся лишь с выго­да­ми оте­че­ства, буд­то оно посто­ян­но тре­бо­ва­ло неспра­вед­ли­вых дей­ст­вий. Гово­рят, что когда обсуж­да­лось пред­ло­же­ние самос­цев пере­вез­ти каз­ну, вопре­ки дого­во­ру, с Дело­са в Афи­ны²⁷, Ари­стид ска­зал, что это неспра­вед­ли­во, но зато полез­но. В кон­це кон­цов его уси­ли­я­ми Афи­ны при­об­ре­ли власть над вели­ким мно­же­ст­вом людей, но сам он остал­ся бед­ня­ком и сла­ву о сво­ей бед­но­сти все­гда ста­вил ничуть не ниже, чем ту, что при­нес­ли ему воз­двиг­ну­тые тро­феи.

Это явст­ву­ет вот из како­го слу­чая. Факе­ло­но­сец Кал­лий, при­хо­див­ший­ся Ари­сти­ду род­ст­вен­ни­ком, был при­вле­чен вра­га­ми к суду, и обви­ни­те­ли тре­бо­ва­ли смерт­ной каз­ни. Доста­точ­но ска­зав о пре­ступ­ле­ни­ях, кото­рые вме­ня­лись ему в вину, они при­ве­ли судьям один не отно­ся­щий­ся к делу довод: «Вы зна­е­те Ари­сти­да, сына Лиси­ма­ха, — ска­за­ли они, — кото­рым вос­хи­ща­ет­ся вся Гре­ция. Как, по-ваше­му, он живет, если — сами види­те! — появ­ля­ет­ся на людях в таком руби­ще? Раз­ве не похо­же на то, что, коль ско­ро на ули­це он дро­жит от холо­да, зна­чит дома голо­да­ет и тер­пит нуж­ду во всем необ­хо­ди­мом? А Кал­лий, бога­тей­ший из афи­нян, рав­но­душ­но смот­рит на то, как бед­ст­ву­ет его двою­род­ный брат с женой и детьми, хотя мно­го раз при­бе­гал к услу­гам это­го чело­ве­ка и часто обра­щал себе на поль­зу вли­я­ние, кото­рым тот поль­зу­ет­ся сре­ди вас». Кал­лий, видя, что на судей это подей­ст­во­ва­ло силь­нее все­го про­че­го и что они раз­гне­ва­ны, вызвал Ари­сти­да и попро­сил его засвиде­тель­ст­во­вать перед судом, что не раз он, Кал­лий, давал ему щед­рые вспо­мо­ще­ст­во­ва­ния и убеж­дал их при­нять, но тот отка­зы­вал­ся, отве­чая, что ему более при­ста­ло гор­дить­ся сво­ей бед­но­стью, чем Кал­лию — богат­ст­вом: ведь бога­чей на све­те мно­го, и хоро­ших и дур­ных, а чело­ве­ка, кото­рый бы с досто­ин­ст­вом пере­но­сил бед­ность, встре­тить нелег­ко, ибо сты­дят­ся бед­но­сти те, кто нуж­да­ет­ся вопре­ки сво­ей воле. И сре­ди слы­шав­ших эти пока­за­ния Ари­сти­да в поль­зу Кал­лия не оста­лось ни одно­го, кото­рый бы, ухо­дя, не унес с собою жела­ния быть луч­ше бед­ным, как Ари­стид, чем уто­пать в богат­стве, как Кал­лий. Эту исто­рию запи­сал уче­ник Сокра­та Эсхин. Пла­тон²⁸ же из всех афи­нян, почи­таю­щих­ся вели­ки­ми и слав­ны­ми, одно­го лишь это­го мужа объ­яв­ля­ет достой­ным упо­ми­на­ния: Феми­стокл, гово­рит он, Кимон и Перикл напол­ни­ли город пор­ти­ка­ми, день­га­ми и все­воз­мож­ны­ми пустя­ка­ми, меж тем как Ари­стид, управ­ляя государ­ст­вом, вел его к нрав­ст­вен­но­му совер­шен­ству.

Вели­ка была и кротость, про­яв­лен­ная им по отно­ше­нию к Феми­сто­клу. Всю жизнь тот был его про­тив­ни­ком на государ­ст­вен­ном попри­ще, из-за него Ари­стид под­верг­ся ост­ра­киз­му, но когда Феми­стокл, в свою оче­редь, попал в беду и пред­стал перед судом, обви­нен­ный в пре­ступ­ле­нии про­тив государ­ства, Ари­стид забыл ста­рые обиды, и в то вре­мя как Алк­ме­он, Кимон и мно­гие иные напе­ре­бой изоб­ли­ча­ли Феми­сток­ла, один лишь Ари­стид и не сде­лал и не ска­зал ниче­го ему во вред; он не радо­вал­ся несча­стью вра­га, как преж­де не завидо­вал его бла­го­ден­ст­вию.

26. Умер Ари­стид в Пон­те, куда он отплыл по обще­ст­вен­ным делам, а по дру­гим сведе­ни­ям — в Афи­нах, в глу­бо­кой ста­ро­сти, окру­жен­ный поче­том и вос­хи­ще­ни­ем сограж­дан. Но вот что рас­ска­зы­ва­ет македо­ня­нин Кра­тер о его смер­ти. После того, как был изгнан Феми­стокл, народ непо­мер­но воз­гор­дил­ся, и появи­лось мно­же­ство кле­вет­ни­ков, кото­рые пре­сле­до­ва­ли доно­са­ми самых знат­ных и вли­я­тель­ных людей, отда­вая их на рас­тер­за­ние завист­ли­вой тол­пе, опья­нен­ной сво­и­ми успе­ха­ми и сво­ей силой. Сре­ди при­вле­чен­ных к суду был и Ари­стид; Дио­фант из дема Амфи­т­ро­па обви­нил его во взя­точ­ни­че­стве (по его сло­вам, взыс­ки­вая подать с ионий­цев, Ари­стид при­нял от них денеж­ный пода­рок), и так как у того не нашлось пяти­де­ся­ти мин, чтобы упла­тить штраф, к кото­ро­му его при­го­во­ри­ли, он уехал из Афин за море и умер где-то в Ионии. Ника­ких пись­мен­ных дока­за­тельств, под­твер­ждаю­щих это, Кра­тер не при­вел — ни реше­ния суда, ни поста­нов­ле­ния Народ­но­го собра­ния, хотя обыч­но в подоб­ных слу­ча­ях быва­ет доста­точ­но обсто­я­те­лен и сопо­став­ля­ет суж­де­ния раз­ных исто­ри­ков. Почти все про­чие авто­ры, кото­рые писа­ли о про­вин­но­стях наро­да перед сво­и­ми пол­ко­во­д­ца­ми, собра­ли воеди­но и изгна­ние Феми­сток­ла, и тюрем­ное заклю­че­ние Миль­ти­а­да, и штра­фы, кото­рые пла­тил Перикл, и смерть Пахе­та, кото­рый, в ожи­да­нии обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра, покон­чил с собою пря­мо в суде, на воз­вы­ше­нии для ора­то­ров, и мно­гое дру­гое в том же роде и эти­ми рас­ска­за­ми уши всем про­жуж­жа­ли, но что каса­ет­ся Ари­сти­да, они гово­рят толь­ко об ост­ра­киз­ме, об осуж­де­нии же не упо­ми­на­ют нигде.

27. К тому же в Фале­рах и сей­час мож­но видеть его моги­лу; гово­рят, что он не оста­вил денег даже на погре­бе­ние, и похо­ро­ны ему устро­ил город. Сооб­ща­ют еще, что его доче­ри были выда­ны замуж государ­ст­вом: город обру­чил их за счет каз­ны и назна­чил каж­дой три тыся­чи драхм при­да­но­го; сын же Лиси­мах полу­чил от наро­да сто мин сереб­ром и сто пле­ф­ров уже засе­ян­ной паш­ни, а так­же, по пред­ло­же­нию Алки­ви­а­да, четы­ре драх­мы на каж­дый день. Даже доче­ри Лиси­ма­ха Поли­кри­те, пишет Кал­ли­сфен, народ после смер­ти отца назна­чил такое же содер­жа­ние, как победи­те­лям на Олим­пий­ских играх. Демет­рий Фалер­ский, Иеро­ним Родос­ский, музы­кант Ари­сток­сен и Ари­сто­тель (если толь­ко кни­гу «О бла­го­род­стве» сле­ду­ет чис­лить сре­ди под­лин­но при­над­ле­жа­щих Ари­сто­те­лю) утвер­жда­ют, что Мир­то́, внуч­ка Ари­сти­да, была заму­жем за фило­со­фом Сокра­том, кото­рый, хотя и был женат, взял ее к себе в дом, когда она овдо­ве­ла и впа­ла в край­нюю нуж­ду. Их мне­ние доста­точ­но убеди­тель­но опро­вер­га­ет Пане­тий в сочи­не­нии о Сокра­те. Демет­рий Фалер­ский в сво­ей кни­ге о Сокра­те гово­рит, что пом­нит вну­ка Ари­сти­да, Лиси­ма­ха, чело­ве­ка очень бед­но­го, кото­рый кор­мил­ся тем, что, сидя под­ле хра­ма Иак­ха, тол­ко­вал сны по какой-то таб­лич­ке. Демет­рий пред­ло­жил, чтобы народ еже­днев­но давал мате­ри Лиси­ма­ха и ее сест­ре три обо­ла, и пред­ло­же­ние было при­ня­то, а полу­чив пра­ва зако­но­да­те­ля, сам назна­чил по драх­ме в день каж­дой из жен­щин. И нет ниче­го уди­ви­тель­но­го в том, что народ так забо­тил­ся о потом­ках Ари­сти­да, оби­тав­ших в Афи­нах, — ведь узнав, что внуч­ка Ари­сто­ги­то­на на Лем­но­се тер­пит нуж­ду и из-за бед­но­сти не может вый­ти замуж, афи­няне пере­вез­ли ее к себе, отда­ли в жены чело­ве­ку знат­но­го рода и опре­де­ли­ли ей в при­да­ное поме­стье в Пота­ме. Мно­го­чис­лен­ные при­ме­ры тако­го чело­ве­ко­лю­бия и доб­ро­сер­де­чия, пода­вае­мые этим горо­дом и в наше вре­мя, дела­ют его пред­ме­том заслу­жен­но­го вос­хи­ще­ния и под­ра­жа­ния.