Сравнительные жизнеописания

Марк Катон

1. Марк Катон, как сооб­ща­ют, был родом из Туску­ла, а вос­пи­ты­вал­ся в зем­ле саби­нян, в отцов­ских поме­стьях, где он про­вел моло­дые годы, до того как посту­пил на воен­ную служ­бу и начал при­ни­мать уча­стие в государ­ст­вен­ных делах. Его пред­ки, по-види­мо­му, ничем себя не про­сла­ви­ли, хотя сам Катон с похва­лою вспо­ми­на­ет и отца сво­его Мар­ка, чест­но­го чело­ве­ка и храб­ро­го вои­на, и пра­деда Като­на, кото­рый, по сло­вам пра­вну­ка, не раз полу­чал награ­ды за отва­гу и поте­рял в сра­же­ни­ях пять бое­вых коней, но государ­ство, по спра­вед­ли­во­сти оце­нив его муже­ство, вер­ну­ло ему их сто­и­мость. Людей, кото­рые не могут похва­стать­ся зна­ме­ни­ты­ми пред­ка­ми и достиг­ли извест­но­сти бла­го­да­ря соб­ст­вен­ным заслу­гам, рим­ляне обык­но­вен­но назы­ва­ют «новы­ми людь­ми»¹ — так зва­ли и Като­на; зато сам он счи­тал, что вно­ве ему лишь высо­кие долж­но­сти и гром­кая сла­ва, но если гово­рить о подви­гах и нрав­ст­вен­ных досто­ин­ствах пред­ков, он при­над­ле­жит к очень древ­не­му роду. Сна­ча­ла его фамиль­ное имя было не Катон, а Приск², но впо­след­ст­вии за ост­ро­ту ума он полу­чил про­зви­ще Като­на («Катус» [ca­tus] на язы­ке рим­лян — «мно­го­опыт­ный»). Он был рыже­ват, с серо-голу­бы­ми гла­за­ми; доволь­но удач­но обри­со­вал его автор сле­дую­щей эпи­грам­мы:

Посто­ян­ный труд, уме­рен­ный образ жиз­ни и воен­ные похо­ды, в кото­рых он вырос, нали­ли его тело силою и здо­ро­вьем. Видя в искус­стве речи как бы вто­рое тело, орудие неза­ме­ни­мое для мужа, кото­рый не наме­рен про­зя­бать в ничто­же­стве и без­де­лии, он при­об­рел и изощ­рил это искус­ство, высту­пая перед судом в сосед­них селах и горо­дах в защи­ту вся­ко­го, кто нуж­дал­ся в его помо­щи, и сна­ча­ла про­слыл усерд­ным адво­ка­том, а потом — и уме­лым ора­то­ром.

С тече­ни­ем вре­ме­ни тем, кому при­хо­ди­лось с ним стал­ки­вать­ся, все боль­ше ста­ли в нем откры­вать­ся сила и воз­вы­шен­ность духа, ожи­даю­щие при­ме­не­ния в вели­ких дея­ни­ях и у кор­ми­ла государ­ст­вен­но­го прав­ле­ния. Дело не толь­ко в том, что он, по-види­мо­му, ни разу не зама­рал рук пла­той за выступ­ле­ния по искам и тяж­бам, гораздо важ­нее, что он не слиш­ком высо­ко ценил сла­ву, при­не­сен­ную ему эти­ми выступ­ле­ни­я­ми, ста­вя несрав­нен­но выше добы­тую в бит­вах с вра­га­ми сла­ву и желая снис­кать ува­же­ние преж­де все­го воин­ски­ми подви­га­ми — в такой мере, что еще маль­чиш­кой весь был разу­кра­шен рана­ми, меж кото­ры­ми не было ни еди­ной, нане­сен­ной в спи­ну. Он сам рас­ска­зы­ва­ет, что пер­вый свой поход про­де­лал в воз­расте сем­на­дца­ти лет, когда Ган­ни­бал, сопро­вож­дае­мый уда­чей, опу­сто­шал Ита­лию огнем. В боях он отли­чал­ся силою уда­ра, непо­ко­ле­би­мою стой­ко­стью и гор­дым выра­же­ни­ем лица; угро­за­ми и сви­ре­пым кри­ком он все­лял ужас в непри­я­те­ля, спра­вед­ли­во пола­гая и вну­шая дру­гим, что неред­ко крик разит луч­ше, неже­ли меч. Во вре­мя пере­хо­дов он нес свое ору­жие сам, а за ним шел один-един­ст­вен­ный слу­га со съест­ны­ми при­па­са­ми; и рас­ска­зы­ва­ют, что Катон нико­гда не сер­дил­ся и не кри­чал на него, когда тот пода­вал зав­трак или обед, но, напро­тив, сам помо­гал ему очень во мно­гом и, осво­бо­див­шись от воин­ских трудов, вме­сте с ним гото­вил пищу. В похо­дах он пил обык­но­вен­но одну воду, раз­ве что ино­гда, стра­дая жгу­чею жаж­дой, про­сил уксу­са³ или, изне­мо­гая от уста­ло­сти, поз­во­лял себе гло­ток вина.

2. Невда­ле­ке от полей Като­на сто­ял дом Мания Курия — три­жды три­ум­фа­то­ра. Катон очень часто бывал побли­зо­сти и, видя, как мало поме­стье и неза­мыс­ло­ва­то жили­ще, вся­кий раз думал о том, что этот чело­век, вели­чай­ший из рим­лян, поко­ри­тель воин­ст­вен­ней­ших пле­мен, изгнав­ший из Ита­лии Пир­ра, после трех сво­их три­ум­фов соб­ст­вен­ны­ми рука­ми вска­пы­вал этот кло­чок зем­ли и жил в этом про­стом доме. Сюда к нему яви­лись сам­нит­ские послы и заста­ли его сидя­щим у оча­га и варя­щим репу; они дава­ли ему мно­го золота, но он ото­слал их прочь, ска­зав, что не нуж­но золота тому, кто доволь­ст­ву­ет­ся таким вот обедом, и что ему милее побеж­дать вла­дель­цев золота, неже­ли само­му им вла­деть. Разду­мы­вая обо всем этом, Катон ухо­дил, а потом обра­щал взор на свой соб­ст­вен­ный дом, поля, слуг, образ жиз­ни и еще усерд­нее трудил­ся, реши­тель­но гоня прочь рас­то­чи­тель­ность и рос­кошь.

Еще совсем моло­дым Катон слу­жил под нача­лом Фабия Мак­си­ма — как раз в ту пору, когда тот взял город Тарент; там он поль­зо­вал­ся госте­при­им­ст­вом одно­го пифа­го­рей­ца по име­ни Неарх и ста­рал­ся усво­ить его уче­ние. Слу­шая речи это­го чело­ве­ка (при­мер­но так же рас­суж­дал и Пла­тон⁴) о том, что наслаж­де­ние — вели­чай­шая при­ман­ка, вле­ку­щая ко злу, а тело — пер­вая опас­ность для души, кото­рая осво­бож­да­ет­ся и очи­ща­ет­ся лишь с помо­щью раз­мыш­ле­ний, как мож­но даль­ше уво­дя­щих ее от стра­стей тела, — слу­шая эти речи, он еще боль­ше полю­бил про­стоту и уме­рен­ность. В осталь­ном же, как сооб­ща­ют, он позд­но позна­ко­мил­ся с гре­че­ской обра­зо­ван­но­стью и лишь в пре­клон­ном воз­расте взял в руки гре­че­ские кни­ги, усо­вер­шен­ст­ву­ясь в крас­но­ре­чии отча­сти по Фукидиду, а глав­ным обра­зом по Демо­сфе­ну. И все же его сочи­не­ния⁵ в доста­точ­ной мере укра­ше­ны мыс­ля­ми гре­че­ских фило­со­фов и при­ме­ра­ми из гре­че­ской исто­рии, а сре­ди его мет­ких слов и изре­че­ний нема­ло пря­мо пере­веден­ных с гре­че­ско­го.

3. Жил в ту пору некий муж, один из самых знат­ных и могу­ще­ст­вен­ных сре­ди рим­лян, обла­дав­ший уди­ви­тель­ной спо­соб­но­стью рас­по­зна­вать зарож­даю­щу­ю­ся доб­лесть, вос­пи­ты­вать ее и выво­дить на путь сла­вы. Зва­ли его Вале­рий Флакк. Его зем­ли гра­ни­чи­ли с зем­ля­ми Като­на, от сво­их слуг он услы­шал о трудах соседа и его обра­зе жиз­ни и, поди­вив­шись рас­ска­зам о его доб­ром нра­ве и воз­держ­но­сти, о том, как спо­за­ран­ку он отправ­ля­ет­ся на форум и ведет дела тех, кто испы­ты­ва­ет в этом нуж­ду, а воз­вра­тив­шись к себе, работа­ет вме­сте с раба­ми — зимою, одев туни­ку, а летом нагой, — за одним сто­лом с ними ест тот же хлеб, что они, и пьет то же вино, поди­вив­шись и мет­ким сло­вам Като­на, кото­рые запом­ни­лись слу­гам, велел позвать его к обеду. С тех пор они встре­ча­лись часто и, видя в Катоне учти­вость и при­вет­ли­вость, кото­рые, слов­но рас­те­ние, нуж­да­ют­ся в подо­баю­щем ухо­де и поч­ве, Вале­рий скло­нил и убедил его пере­брать­ся в Рим и при­нять уча­стие в государ­ст­вен­ных делах. Сра­зу же по при­бы­тии в Рим он и сам выступ­ле­ни­я­ми в суде при­об­рел почи­та­те­лей и дру­зей, и Вале­рий во мно­гом помог ему сво­им име­нем и вли­я­ни­ем, и Катон был избран сна­ча­ла воен­ным три­бу­ном, а потом кве­сто­ром. Теперь он уже поль­зо­вал­ся такой извест­но­стью и сла­вой, что мог вме­сте с самим Вале­ри­ем домо­гать­ся выс­ших долж­но­стей: они вме­сте были кон­су­ла­ми, а поз­же цен­зо­ра­ми.

Из граж­дан постар­ше Катон сбли­зил­ся с Фаби­ем Мак­си­мом, зна­ме­ни­тым и чрез­вы­чай­но вли­я­тель­ным чело­ве­ком, одна­ко боль­ше все­го при­вле­ка­ли Като­на его жиз­нен­ные пра­ви­ла, кото­рые он взял себе за обра­зец. Вот поче­му он не заду­мы­ва­ясь стал про­тив­ни­ком Сци­пи­о­на Стар­ше­го, кото­рый был тогда молод, но уже высту­пал про­тив Фабия (побуж­дае­мый, по-види­мо­му, нена­ви­стью Фабия к нему): послан­ный в Афри­ку кве­сто­ром при Сци­пи­оне и видя, что тот и на войне не отка­зал­ся от сво­ей обыч­ной рас­то­чи­тель­но­сти и щед­ро разда­ет сол­да­там день­ги, Катон без вся­ких оби­ня­ков обли­чил его⁶, ста­вя ему в упрек не вели­чи­ну рас­хо­дов, а то, что он губит искон­ную рим­скую про­стоту, ибо вои­ны, не зная нуж­ды ни в чем, при­вы­ка­ют к удо­воль­ст­ви­ям и изне­жен­но­сти. Сци­пи­он отве­тил, что, на всех пару­сах идя навстре­чу войне, он отнюдь не нуж­да­ет­ся в таком чрез­мер­но акку­рат­ном кве­сто­ре — ведь не в день­гах, а в подви­гах ему при­дет­ся отчи­ты­вать­ся перед рим­ским наро­дом. Тогда Катон поки­нул Сици­лию и вме­сте с Фаби­ем в сена­те обви­нил Сци­пи­о­на в том, что он бро­сил на ветер огром­ные день­ги и вел себя как маль­чиш­ка, про­па­дая в пале­страх и теат­рах, точ­но не на вой­ну, а на празд­ник при­ехал. Дело кон­чи­лось тем, что в Сици­лию посла­ли народ­ных три­бу­нов с пору­че­ни­ем при­ве­сти Сци­пи­о­на в Рим, если обви­не­ния под­твер­дят­ся, одна­ко тот, убеди­тель­но пока­зав, что под­готов­ка к войне есть залог победы, что он, дей­ст­ви­тель­но, ста­рал­ся на досу­ге уго­дить дру­зьям, но что его чело­ве­ко­лю­бие и щед­рость никак не озна­ча­ют лег­ко­мыс­лия по отно­ше­нию к серь­ез­ным и важ­ным делам, отплыл в Афри­ку.

4. После этой речи в сена­те авто­ри­тет Като­на весь­ма воз­рос, и мно­гие ста­ли назы­вать его рим­ским Демо­сфе­ном, одна­ко жиз­нью сво­ей он заслу­жи­вал еще более высо­ко­го име­ни и более гром­кой сла­вы. Ведь искус­ство речи было для всей рим­ской моло­де­жи вожде­лен­ной при­ман­кой, слов­но награ­дой победи­те­лю в состя­за­ни­ях. Но чело­век, кото­рый, сле­дуя при­ме­ру пред­ков, про­дол­жал трудить­ся соб­ст­вен­ны­ми рука­ми, охот­но доволь­ст­во­вал­ся нехит­рым обедом, холод­ным зав­тра­ком, деше­вой одеж­дой, про­стым жили­щем и счи­тал, что достой­нее не нуж­дать­ся в излиш­нем, неже­ли им вла­деть, такой чело­век был ред­ко­стью, ибо Рим­ское государ­ство, уве­ли­чив­шись и окреп­нув, уже не сохра­ня­ло преж­ней чистоты и, при­об­ре­тя власть над вели­ким мно­же­ст­вом стран и людей, вос­при­ня­ло мно­же­ство раз­лич­ных обы­ча­ев и усво­и­ло все­воз­мож­ные жиз­нен­ные пра­ви­ла. Долж­но ли изум­лять­ся, если рим­ляне вос­хи­ща­лись Като­ном, видя, что иных над­ло­ми­ли тяготы, иных изне­жи­ли наслаж­де­ния и одно­го лишь его ни те, ни дру­гие не смог­ли одо­леть — не толь­ко в ту пору, когда он был еще молод и често­лю­бив, но и в глу­бо­кой ста­ро­сти, когда и кон­суль­ство и три­умф уже были поза­ди; так при­вык­ший побеж­дать атлет не пре­кра­ща­ет обыч­ных упраж­не­ний и оста­ет­ся все тем же до самой смер­ти. Катон сам гово­рит, что нико­гда не носил пла­тья доро­же ста дена­ри­ев, пил и во вре­мя сво­ей пре­ту­ры и во вре­мя кон­суль­ства такое же вино, как его работ­ни­ки, при­па­сов к обеду поку­па­лось на рын­ке все­го на трид­цать ассов, да и то лишь ради государ­ства, чтобы сохра­нить силы для служ­бы в вой­ске. Полу­чив одна­жды по наслед­ству вави­лон­ский узор­ча­тый ковер⁷, он тут же его про­дал, ни один из его дере­вен­ских домов не был ошту­ка­ту­рен, ни разу не при­об­рел он раба доро­же, чем за тыся­чу пять­сот дена­ри­ев, пото­му что, как он гово­рит, ему нуж­ны были не изне­жен­ные кра­сав­чи­ки, а люди работя­щие и креп­кие — коню­хи и воло­па­сы. Да и тех, когда они ста­ре­ют, сле­ду­ет, по его мне­нию, про­да­вать⁸, чтобы даром не кор­мить. Вооб­ще он пола­гал, что лиш­нее все­гда доро­го и что если за вещь, кото­рая не нуж­на, про­сят хотя бы один асс, то и это слиш­ком боль­шая цена. Он пред­по­чи­тал поку­пать такие участ­ки зем­ли, на кото­рых мож­но сеять хлеб или пасти скот, а не те, кото­рые при­дет­ся под­ме­тать и поли­вать⁹.

5. Кто назы­вал это скряж­ни­че­ст­вом, кто с одоб­ре­ни­ем думал, что он хочет испра­вить и обра­зу­мить дру­гих и лишь с этой целью так рез­ко огра­ни­чи­ва­ет во всем само­го себя. Но мне то, что он, выжав из рабов, слов­но из вьюч­но­го скота, все соки, к ста­ро­сти выго­нял их вон и про­да­вал, — мне это кажет­ся при­зна­ком нра­ва слиш­ком кру­то­го и жесто­ко­го, не при­знаю­ще­го ника­ких иных свя­зей меж­ду людь­ми, кро­ме корыст­ных. А меж­ду тем мы видим, что доб­рота про­сти­ра­ет­ся шире, неже­ли спра­вед­ли­вость. Зако­ном спра­вед­ли­во­сти мы, разу­ме­ет­ся, руко­во­дим­ся лишь в отно­ше­ни­ях к людям, что же до бла­го­де­я­ний и мило­стей, то они, слов­но истор­га­ясь из бога­тей­ше­го источ­ни­ка крото­сти душев­ной, про­ли­ва­ют­ся иной раз и на бес­сло­вес­ных тва­рей. Чело­ве­ку порядоч­но­му при­ли­че­ст­ву­ет достав­лять про­пи­та­ние обес­силев­шим от работы коням и не толь­ко вскарм­ли­вать щен­ков, но и печь­ся об одряхлев­ших псах. Афи­няне, стро­ив­шие Гека­том­пед¹⁰, если заме­ча­ли, что какой-нибудь мул трудит­ся осо­бен­но усерд­но, отпус­ка­ли его пастись на воле; рас­ска­зы­ва­ют, что один из таких «отпу­щен­ни­ков» по соб­ст­вен­но­му почи­ну вер­нул­ся назад и стал ходить вме­сте с запря­жен­ны­ми живот­ны­ми, под­ни­ма­ясь впе­ре­ди них на акро­поль и слов­но под­бад­ри­вая их, и афи­няне поста­но­ви­ли кор­мить его на обще­ст­вен­ный счет до самой смер­ти. И кони Кимо­на¹¹, с кото­ры­ми он три­жды одер­жал победу на Олим­пий­ских играх, зары­ты близ его гроб­ни­цы. Так же мно­гие обхо­ди­лись и со сво­и­ми соба­ка­ми, став­ши­ми для них близ­ки­ми това­ри­ща­ми, а в древ­но­сти пса, кото­рый плыл за три­ре­мой до само­го Сала­ми­на, когда афи­няне покида­ли свой город, зна­ме­ни­тый Ксан­фипп схо­ро­нил на мысу, по сей день нося­щем имя «Кинос­се­ма»¹². Нель­зя обра­щать­ся с живы­ми суще­ства­ми так же, как с сан­да­ли­я­ми или горш­ка­ми, кото­рые выбра­сы­ва­ют, когда они от дол­гой служ­бы про­худят­ся и при­дут в негод­ность, и если уж не по какой-либо иной при­чине, то хотя бы в инте­ре­сах чело­ве­ко­лю­бия долж­но обхо­дить­ся с ними мяг­ко и лас­ко­во. Сам я не то что одряхлев­ше­го чело­ве­ка, но даже ста­ро­го вола не про­дал бы, лишая его зем­ли, на кото­рой он вос­пи­тал­ся, и при­выч­но­го обра­за жиз­ни и ради ничтож­но­го бары­ша слов­но отправ­ляя его в изгна­ние, когда он уже оди­на­ко­во не нужен ни поку­па­те­лю ни про­дав­цу. А Катон, точ­но бахва­лясь, рас­ска­зы­ва­ет, что даже коня, на кото­ром ездил, испол­няя обя­зан­но­сти кон­су­ла и пол­ко­во­д­ца, он оста­вил в Испа­нии, не желая обре­ме­нять государ­ство рас­хо­да­ми на пере­воз­ку его через море. Сле­ду­ет ли при­пи­сы­вать это вели­чию души или же ска­ред­но­сти — пусть каж­дый судит по соб­ст­вен­но­му убеж­де­нию.

6. Но в осталь­ном этот муж заслу­жи­ва­ет вели­чай­ше­го ува­же­ния сво­ей ред­кою воз­держ­но­стью. Так, напри­мер, коман­дуя вой­ском, он брал в поход для себя и для сво­их при­бли­жен­ных не боль­ше трех атти­че­ских медим­нов пше­ни­цы на месяц и мень­ше полу­то­ра медим­нов ячме­ня на день для вьюч­ных живот­ных. Когда он полу­чил в управ­ле­ние про­вин­цию Сар­ди­нию, где до него пре­то­ры на обще­ст­вен­ный счет нани­ма­ли жили­ща, поку­па­ли ложа и тоги, содер­жа­ли мно­го­чис­лен­ных слуг и дру­зей и обре­ме­ня­ли насе­ле­ние рас­хо­да­ми на съест­ные при­па­сы и при­готов­ле­ние изыс­кан­ных блюд, — он явил при­мер неслы­хан­ной береж­ли­во­сти. Он ни разу не потре­бо­вал от сар­дин­цев ника­ких затрат и обхо­дил горо­да пеш­ком, не поль­зу­ясь даже повоз­кой, в сопро­вож­де­нии одно­го-един­ст­вен­но­го слу­жи­те­ля, кото­рый нес его пла­тье и чашу для воз­ли­я­ния богам. Он был до такой сте­пе­ни скро­мен и невзыс­ка­те­лен, а с дру­гой сто­ро­ны, обна­ру­жил столь­ко суро­во­го досто­ин­ства, неумо­ли­мо вер­ша суд и зор­ко следя за стро­жай­шим выпол­не­ни­ем сво­их при­ка­за­ний, что нико­гда власть рим­лян не была для под­дан­ных ни страш­нее, ни любез­нее.

7. Таки­ми же каче­ства­ми отли­ча­лись, мне кажет­ся, и его речи. Он умел быть одно­вре­мен­но лас­ко­вым и гроз­ным, при­вет­ли­вым и страш­ным, шут­ли­вым и рез­ким, умел гово­рить мет­ко и ост­ро; так Сократ, по сло­вам Пла­то­на¹³ казал­ся на пер­вый взгляд неоте­са­ным и дерз­ким, насто­я­щим сати­ром, но он был полон высо­ких дум, вызы­вав­ших сле­зы на гла­зах у слу­ша­те­лей и глу­бо­ко тро­гав­ших их серд­ца. Вот поче­му я не могу понять тех, кто счи­та­ет¹⁴, буд­то речи Като­на боль­ше все­го похо­жи на Лиси­е­вы. Впро­чем, пусть об этом судят люди, кото­рым более подо­ба­ет раз­би­рать­ся в видах ора­тор­ских речей, мы же про­сто запи­шем несколь­ко досто­па­мят­ных его выска­зы­ва­ний, ибо, по наше­му мне­нию, в речи гораздо более, неже­ли в лице, как дума­ют неко­то­рые, откры­ва­ет­ся харак­тер чело­ве­ка.

8. Одна­жды, когда рим­ский народ несвоевре­мен­но домо­гал­ся разда­чи хле­ба, Катон, желая отвра­тить сограж­дан от их наме­ре­ния, начал свою речь так: «Тяже­лая зада­ча, кви­ри­ты, гово­рить с желуд­ком, у кото­ро­го нет ушей».

Обви­няя рим­лян в рас­то­чи­тель­но­сти, он ска­зал, что труд­но убе­речь­ся от гибе­ли горо­ду, в кото­ром за рыбу пла­тят доро­же, чем за быка.

В дру­гой раз он срав­нил рим­лян с овца­ми, кото­рые порознь не жела­ют пови­но­вать­ся, зато все вме­сте покор­но сле­ду­ют за пас­ту­ха­ми. «Вот так же и вы, — заклю­чил Катон. — Тем самым людям, сове­том кото­рых каж­дый из вас в отдель­но­сти и не поду­мал бы вос­поль­зо­вать­ся, вы сме­ло дове­ря­е­тесь, собрав­шись воеди­но».

По пово­ду вла­ды­че­ства жен­щин, он заме­тил: «Во всем мире мужья повеле­ва­ют жена­ми, всем миром повеле­ва­ем мы, а нами повеле­ва­ют наши жены»¹⁵. Впро­чем, это пере­вод одно­го из мет­ких слов Феми­сток­ла¹⁶, кото­рый одна­жды, когда его сын, через мать, тре­бо­вал то одно­го, то дру­го­го, ска­зал так: «Вот что, жена! Афи­няне власт­ву­ют над Гре­ци­ей, я — над афи­ня­на­ми, надо мною — ты, а над тобою — сын, пусть же он не зло­употреб­ля­ет сво­ей вла­стью, бла­го­да­ря кото­рой при всем сво­ем нера­зу­мии ока­зы­ва­ет­ся самым могу­ще­ст­вен­ным сре­ди гре­ков».

Рим­ский народ, утвер­ждал Катон, назна­ча­ет цену не толь­ко пур­пур­ным крас­кам, но и раз­лич­ным заня­ти­ям: «Подоб­но тому, как кра­силь­щи­ки боль­ше все­го кра­сят той крас­кой, кото­рая нра­вит­ся поку­па­те­лям, наши юно­ши осо­бен­но усерд­ны в тех нау­ках, иску­шен­но­стью в кото­рых мож­но снис­кать вашу похва­лу».

Он при­зы­вал граж­дан: «Если вы достиг­ли вели­чия доб­ле­стью и уме­рен­но­стью, не меняй­тесь к худ­ше­му; если же невоз­держ­но­стью и поро­ком — изме­ни­тесь к луч­ше­му: ведь при­ме­няя низ­кие эти при­е­мы вы уже доста­точ­но воз­вы­си­лись».

О тех, кто часто домо­га­ет­ся долж­но­стей, он гово­рил, что они, веро­ят­но, не зна­ют доро­ги и, боясь заблудить­ся, ста­ра­ют­ся все­гда ходить с лик­то­ра­ми. Пори­цая граж­дан за то, что они по мно­гу раз выби­ра­ют на выс­шие государ­ст­вен­ные долж­но­сти одних и тех же лиц, он ска­зал: «Все решат, что либо, по ваше­му мне­нию, зани­мать эти долж­но­сти — не слиш­ком боль­шая честь, либо слиш­ком немно­гие этой чести достой­ны».

Один из его вра­гов вел жизнь недо­стой­ную и постыд­ную, и Катон заме­тил: «Если кто гово­рит его мате­ри, что схо­дя в моги­лу, она оста­вит по себе сына, для нее это не доб­рое уте­ше­ние, а про­кля­тие».

При­во­дя в при­мер кого-то, кто про­дал отцов­ское поме­стье на бере­гу моря, он при­твор­но изум­лял­ся: «Да ведь он силь­нее моря! То, что море едва-едва лиза­ло сво­и­ми вол­на­ми, он про­гло­тил без вся­ко­го труда».

Когда царь Эвмен¹⁷ при­был в Рим и сенат при­ни­мал его с чрез­мер­ным раду­ши­ем, а пер­вые люди государ­ства напе­ре­бой иска­ли его друж­бы, Катон не скры­вал недо­вер­чи­во­го и подо­зри­тель­но­го отно­ше­ния к нему. Кто-то ему ска­зал: «Это пре­крас­ный чело­век и друг рим­лян». «Воз­мож­но, — воз­ра­зил Катон, — но по самой сво­ей при­ро­де царь — живот­ное пло­то­яд­ное». Ни один из слы­ву­щих счаст­ли­вы­ми царей не заслу­жи­вал в его гла­зах срав­не­ния с Эпа­ми­нон­дом, Пери­к­лом, Феми­сто­к­лом, Мани­ем Кури­ем или Гамиль­ка­ром Бар­кой.

Он гово­рил, что вра­ги нена­видят его за то, что каж­дый день он под­ни­ма­ет­ся чуть свет и, отло­жив в сто­ро­ну соб­ст­вен­ные дела, берет­ся за государ­ст­вен­ные. Он гово­рил, что пред­по­чи­та­ет не полу­чить награ­ды за доб­рый посту­пок, лишь бы не остать­ся без нака­за­ния за дур­ной; и что готов про­стить ошиб­ку каж­до­му, кро­ме само­го себя.

9. Когда рим­ляне отряди­ли в Вифи­нию трех послов, из кото­рых один стра­дал подагрою, у дру­го­го на голо­ве был глу­бо­кий рубец, остав­ший­ся после опе­ра­ции, а тре­тий слыл глуп­цом, Катон пошу­тил, что посоль­ство у рим­лян без­но­гое, без­го­ло­вое и без­мозг­лое.

Сци­пи­он по прось­бе Поли­бия хода­тай­ст­во­вал перед ним за ахей­ских изгнан­ни­ков¹⁸ и после дол­гих пре­ний в сена­те, — одни согла­ша­лись вер­нуть их на роди­ну, дру­гие реши­тель­но воз­ра­жа­ли, — Катон под­нял­ся и заявил: «Мож­но поду­мать, что нам нече­го делать: целый день сидим и рас­суж­да­ем, кому хоро­нить ста­ри­ка­шек-гре­ков, — нам или ахей­ским могиль­щи­кам». Поста­нов­ле­но было раз­ре­шить им вер­нуть­ся, а через несколь­ко дней Поли­бий и его еди­но­мыш­лен­ни­ки реши­ли вой­ти в сенат с новым пред­ло­же­ни­ем — воз­вра­тить изгнан­ни­кам почет­ные долж­но­сти, кото­рые они преж­де зани­ма­ли в Ахайе, и попы­та­лись зара­нее узнать мне­ние Като­на. А тот с улыб­кой отве­тил, что Поли­бий — точ­но Одис­сей, кото­рый, забыв в пеще­ре Поли­фе­ма шля­пу и пояс, решил бы за ними вер­нуть­ся.

Он гово­рил, что умным боль­ше поль­зы от дура­ков, чем дура­кам от умных: пер­вые ста­ра­ют­ся не повто­рять оши­бок вто­рых, а вто­рые не под­ра­жа­ют доб­ро­му при­ме­ру пер­вых.

Сре­ди юно­шей, заме­чал он, ему милее крас­не­ю­щие, чем блед­не­ю­щие, ему не нуж­ны сол­да­ты, кото­рые при пере­хо­дах не дают покоя рукам, а в бит­ве — ногам, у кото­рых храп гром­че, неже­ли бое­вой клич.

Пори­цая одно­го тол­стя­ка, он ска­зал: «Какую поль­зу государ­ству может при­не­сти тело, в кото­ром все, от гор­ла до про­меж­но­сти, — одно лишь брю­хо?»

Некий люби­тель наслаж­де­ний поже­лал стать его дру­гом, но Катон в друж­бе отка­зал, объ­явив, что не может жить рядом с чело­ве­ком, у кото­ро­го нёбо чут­ко­стью пре­вос­хо­дит серд­це.

Душа влюб­лен­но­го, гово­рил он, живет в чужом теле.

За всю жизнь он лишь три­жды рас­ка­и­вал­ся в сво­их поступ­ках: в пер­вый раз — дове­рив жене тай­ну, во вто­рой — отпра­вив­шись морем в такое место, куда мож­но добрать­ся посу­ху, и в тре­тий — на день про­пу­стив срок состав­ле­ния заве­ща­ния.

Раз­врат­но­му ста­ри­ку он ска­зал: «Послу­шай, в ста­ро­сти и так мно­го урод­ли­во­го, зачем же ты еще силь­нее уро­ду­ешь ее сво­ей гнус­но­стью?»

Народ­но­му три­бу­ну, кото­рый, поль­зу­ясь недоб­рой сла­вой ядо­сме­си­те­ля, горя­чо отста­и­вал вне­сен­ный им дур­ной зако­но­про­ект, Катон ска­зал: «Моло­дой чело­век, я не знаю, что страш­нее — пить твои зелья или одоб­рять твои писа­ния».

В ответ на поно­ше­ния чело­ве­ка, извест­но­го сво­ей бес­пут­ной и пороч­ной жиз­нью, он заявил: «Мне с тобою бить­ся не с руки: ты с лег­ко­стью выслу­ши­ва­ешь брань и сам бра­нишь­ся, не заду­мы­ва­ясь, мне же пер­вое непри­выч­но, а вто­рое непри­ят­но».

Вот како­го рода были досто­па­мят­ные сло­ва Като­на.

10. Избран­ный кон­су­лом вме­сте со сво­им близ­ким дру­гом Вале­ри­ем Флак­ком, он полу­чил по жре­бию про­вин­цию, кото­рую рим­ляне назы­ва­ют Внут­рен­ней Испа­ни­ей. В то вре­мя как он поко­рял тамош­ние пле­ме­на или при­вле­кал их на свою сто­ро­ну силою убеж­де­ния, на него неожи­дан­но напа­ло боль­шое вой­ско вар­ва­ров. Появи­лась опас­ность позор­но­го отступ­ле­ния за пре­де­лы стра­ны, и пото­му Катон при­звал на под­мо­гу жив­ших по сосед­ству кельт­ибе­ров. Те потре­бо­ва­ли в упла­ту за услу­гу две­сти талан­тов, и, в то вре­мя как все про­чие сочли непри­ем­ле­мым для рим­лян обе­щать вар­ва­рам пла­ту за помощь, Катон заявил, что не видит в этом ниче­го страш­но­го. «Если мы победим, — ска­зал он, — то рас­счи­та­ем­ся не сво­и­ми день­га­ми, а день­га­ми вра­гов, а если потер­пим пора­же­ние, неко­му будет ни предъ­яв­лять тре­бо­ва­ния, ни отве­чать на них». В после­до­вав­шей за этим бит­ве он одер­жал реши­тель­ную победу да и в даль­ней­шем ему сопут­ст­во­ва­ла уда­ча. Поли­бий¹⁹ сооб­ща­ет, что в один и тот же день по его при­ка­зу были раз­ру­ше­ны сте­ны всех горо­дов по эту сто­ро­ну реки Бетис, а были они весь­ма мно­го­чис­лен­ны и изоби­ло­ва­ли воин­ст­вен­но настро­ен­ны­ми жите­ля­ми. А сам Катон гово­рит, что взял в Испа­нии боль­ше горо­дов, неже­ли про­вел в ней дней. И это ска­за­но не для крас­но­го слов­ца, если вер­но, что чис­ло поко­рен­ных горо­дов достиг­ло четы­рех­сот²⁰.

Сво­им сол­да­там, и без того изряд­но нажив­шим­ся во вре­мя похо­да, он роздал вдо­ба­вок по фун­ту сереб­ра, ска­зав, что пусть луч­ше мно­гие рим­ляне при­ве­зут домой сереб­ро, чем немно­гие — золо­то, само­му же ему, по его сло­вам, не доста­лось из добы­чи ниче­го, не счи­тая лишь выпи­то­го и съе­ден­но­го. «Я не пори­цаю, — заме­ча­ет Катон, — тех, кто ста­ра­ет­ся обра­тить вой­ну в сред­ство нажи­вы, но пред­по­чи­таю сорев­но­вать­ся с доб­лест­ны­ми в доб­ле­стях, чем с бога­ты­ми в богат­ствах или же с коры­сто­лю­би­вы­ми в коры­сто­лю­бии». Одна­ко не толь­ко соб­ст­вен­ные руки, но и руки близ­ких к нему людей он сохра­нил чисты­ми от гра­бе­жа. В похо­де с ним было пяте­ро рабов. Один из них, по име­ни Пак­кий, купил трех плен­ных маль­чи­ков. Катон об этом узнал, и Пак­кий, боясь пока­зать­ся ему на гла­за, пове­сил­ся, а Катон про­дал маль­чи­ков и внес день­ги в каз­ну.

11. Тем вре­ме­нем враг Като­на Сци­пи­он Стар­ший, желая поме­шать ему успеш­но дове­сти вой­ну до кон­ца и стре­мясь взять в свои руки коман­до­ва­ние в Испа­нии, добил­ся назна­че­ния в эту про­вин­цию и дол­жен был сме­нить Като­на на его посту. Он при­ло­жил все уси­лия к тому, чтобы как мож­но ско­рее лишить вла­сти сво­его пред­ше­ст­вен­ни­ка. Но тот с пятью когор­та­ми тяже­ло воору­жен­ных пехо­тин­цев и пятью­ста­ми всад­ни­ка­ми, сопро­вож­дав­ши­ми его до гра­ни­цы, поко­рил пле­мя лаце­та­нов и, захва­тив шесть­сот пере­беж­чи­ков, при­ка­зал их каз­нить. В ответ на рез­кие упре­ки Сци­пи­о­на Катон насмеш­ли­во заме­тил, что Рим лишь в том слу­чае достигнет выс­ше­го могу­ще­ства, если зна­ме­ни­тые и вели­кие мужи будут ста­рать­ся не усту­пить пер­вен­ство в доб­ле­сти людям нико­му не извест­ным, а пле­беи вро­де него само­го ста­нут оспа­ри­вать это пер­вен­ство у тех, кто сла­вен и бла­го­ро­ден. И так как сенат поста­но­вил, что ни одно из рас­по­ря­же­ний Като­на не долж­но быть изме­не­но или объ­яв­ле­но утра­тив­шим силу, намест­ни­че­ство Сци­пи­о­на в Испа­нии про­шло в празд­но­сти и без­де­лии, нане­ся куда боль­ший ущерб его сла­ве, чем сла­ве Като­на. Ибо Катон, спра­вив три­умф, не упо­до­бил­ся столь мно­гим, кто ищет не доб­ле­сти, а сла­вы и, достиг­нув выс­ших поче­стей — полу­чив кон­суль­ство и три­умф, — отхо­дит от государ­ст­вен­ных дел, весь оста­ток жиз­ни посвя­щая наслаж­де­ни­ям и покою; он не осла­бил сво­его рве­ния к доб­ро­де­те­ли и не рас­стал­ся с ним, но, слов­но те, кто впер­вые высту­пил на попри­ще государ­ст­вен­но­го прав­ле­ния и жаж­дет поче­стей и сла­вы, как бы еще раз начал все с само­го нача­ла, откры­то пре­до­ста­вив себя в рас­по­ря­же­ние дру­зей и сограж­дан и не отка­зы­ва­ясь ни от выступ­ле­ний в суде, ни от воен­ной служ­бы.

12. Так, он был лега­том у кон­су­ла Тибе­рия Сем­п­ро­ния²¹ и помо­гал ему в управ­ле­нии Фра­ки­ей и при­ле­гаю­щи­ми к Дунаю зем­ля­ми, а потом — воен­ным три­бу­ном у Мания Аци­лия, дей­ст­во­вав­ше­го в Гре­ции про­тив Антио­ха. Со вре­мен Ган­ни­ба­ла ни один враг не вну­шал рим­ля­нам боль­ше­го стра­ха, чем Антиох, кото­рый, вновь овла­дев почти всей Ази­ей, неко­гда при­над­ле­жав­шей Селев­ку Ника­то­ру, и поко­рив мно­же­ство воин­ст­вен­ных вар­вар­ских пле­мен, уже не видел иных достой­ных себя про­тив­ни­ков и дерз­нул напасть на рим­лян. Бла­го­вид­ным пово­дом к войне он выста­вил наме­ре­ние осво­бо­дить гре­ков, — кото­рые нима­ло в этом не нуж­да­лись, напро­тив того, толь­ко что полу­чи­ли сво­бо­ду и неза­ви­си­мость из рук рим­лян, изба­вив­ших их от Филип­па Македон­ско­го, — и с боль­шим вой­ском пере­пра­вил­ся в Евро­пу. И сра­зу в Гре­ции нача­лись сму­ты, она вся заки­пе­ла, соблаз­ня­е­мая надеж­да­ми на помощь царя, кото­рые сея­ли вожа­ки наро­да.

Маний разо­слал лега­тов по горо­дам, и боль­шин­ство из тех, где замыш­лял­ся мятеж, было уми­ротво­ре­но и успо­ко­е­но Титом Фла­ми­ни­ном, как о том уже гово­ри­лось в его жиз­не­опи­са­нии²². Катон же скло­нил на сто­ро­ну рим­лян Коринф, Пат­ры и Эги; доль­ше все­го он задер­жал­ся в Афи­нах. Неко­то­рые сооб­ща­ют, что сохра­ни­лась речь, про­из­не­сен­ная им по-гре­че­ски в Народ­ном собра­нии; он выра­жал в ней вос­хи­ще­ние доб­ле­стью древ­них афи­нян, а так­же кра­сотою и раз­ме­ра­ми горо­да. Но это невер­но: Катон гово­рил с афи­ня­на­ми через пере­вод­чи­ка — не пото­му, что не знал их язы­ка, но сохра­няя вер­ность оте­че­ским обы­ча­ям. Он насме­хал­ся над теми, кто неуме­рен­но почи­тал все гре­че­ское. О Посту­мии Аль­бине, напи­сав­шем свою «Исто­рию» по-гре­че­ски и про­сив­шем за то изви­не­ния у чита­те­ля, он язви­тель­но заме­тил, что автор заслу­жи­вал бы изви­не­ния, будь он вынуж­ден был взять на себя этот труд по при­го­во­ру амфи­к­ти­о­нов²³. Катон гово­рит, что афи­нян изум­ля­ла крат­кость и мет­кость его выска­зы­ва­ний: какие-нибудь несколь­ко его слов пере­вод­чик объ­яс­нял дол­го и про­стран­но. Вооб­ще же, заклю­ча­ет он, гре­ки про­из­но­сят речи язы­ком, а рим­ляне — серд­цем.

13. Антиох занял Фер­мо­пиль­ские тес­ни­ны и, доба­вив к при­род­ным укреп­ле­ни­ям валы и сте­ны, спо­кой­но ждал, пола­гая, что вся­кая воз­мож­ность воен­ных дей­ст­вий исклю­че­на; рим­ляне совер­шен­но отка­за­лись от мыс­ли ата­ко­вать про­тив­ни­ка в лоб, и тут Катон вспом­нил о зна­ме­ни­том обход­ном манев­ре пер­сов. Ночью он высту­пил с частью вой­ска, но когда рим­ляне под­ня­лись повы­ше, про­вод­ник из плен­ных сбил­ся с пути и повел вой­ско наугад, по непро­хо­ди­мым кру­чам, все­ляя в сол­дат уны­ние и страх. Видя, как вели­ка опас­ность, Катон при­ка­зал оста­но­вить­ся и ждать, а сам, захва­тив с собой неко­е­го Луция Ман­лия, опыт­но­го в хож­де­нии по горам чело­ве­ка, не щадя себя и пре­зи­рая опас­ность, не в силах ниче­го тол­ком раз­глядеть за зарос­ля­ми дикой мас­ли­ны и ска­ла­ми, закры­вав­ши­ми обзор, блуж­дал в глу­хой без­лун­ной ночи до тех пор, пока не набрел на какую-то тро­пин­ку, спус­каю­щу­ю­ся (как они реши­ли) к непри­я­тель­ско­му лаге­рю. На хоро­шо замет­ных изда­ли вер­ши­нах, под­ни­маю­щих­ся над Кал­лид­ро­мом²⁴, они поста­ви­ли опо­зна­ва­тель­ные зна­ки, а потом, вер­нув­шись назад, пове­ли вой­ско, дер­жа направ­ле­ние на эти зна­ки, и, всту­пив на тро­пу, дви­ну­лись по ней вниз, но вско­ре она обо­рва­лась на краю про­па­сти. Опять воца­ри­лись рас­те­рян­ность и страх; меж­ду тем никто не дога­ды­вал­ся и не заме­чал, что вра­ги совсем рядом, но в это вре­мя рас­све­ло, и послы­ша­лись какие-то голо­са, а затем стал виден гре­че­ский лагерь и пере­до­вые дозо­ры под кру­чей. Тогда Катон оста­но­вил вой­ско и, при­ка­зав осталь­ным не дви­гать­ся с места, вызвал к себе фир­мий­цев²⁵, кото­рых все­гда счи­тал осо­бен­но пре­дан­ны­ми и рев­ност­ны­ми вои­на­ми. Они под­бе­жа­ли и тес­но обсту­пи­ли его, а Катон ска­зал: «Нуж­но взять живым одно­го из вра­гов; тогда я смо­гу узнать, что это за пере­до­вые дозор­ные, сколь­ко их, како­во общее постро­е­ние вой­ска, его бое­вой порядок и как при­гото­вил­ся непри­я­тель отра­зить наше напа­де­ние. Все дело в быст­ро­те и отва­ге, пола­га­ясь на кото­рые и львы — без­оруж­ные! — дерз­ко напа­да­ют на роб­ких живот­ных». Не успел он дого­во­рить, как фир­мий­цы, не мед­ля ни мгно­ве­ния, стрем­глав бро­си­лись вниз по скло­ну и вне­зап­но обру­ши­лись на дозор­ных, рас­пу­гав и рас­се­яв всех, кро­ме одно­го, кото­рый был захва­чен и со всем сво­им ору­жи­ем достав­лен к Като­ну. Плен­ный рас­ска­зал, что основ­ные силы во гла­ве с царем засе­ли в тес­ни­нах, а этот пере­вал охра­ня­ют шесть­сот отбор­ных это­лий­цев. Катон, сочтя и мало­чис­лен­ность это­го отряда и его бес­печ­ность заслу­жи­ваю­щи­ми пре­зре­ния, тут же, под рев труб и воин­ст­вен­ные кли­ки, повел рим­лян на непри­я­те­ля, пер­вый обна­жив меч. А вра­ги, видя, что с кру­то­го скло­на на них несут­ся рим­ляне, бро­си­лись бежать в боль­шой лагерь, сея повсюду смя­те­ние.

14. Тут и Маний вни­зу устрем­ля­ет­ся на при­ступ стен, бро­сая все силы в уще­лье. Антиох, ранен­ный кам­нем в лицо, с выби­ты­ми зуба­ми, стра­дая от нестер­пи­мой боли, пово­ра­чи­ва­ет коня; из вой­ска его ни один отряд не попы­тал­ся сдер­жать натиск рим­лян, но, хотя для бег­ства не было ника­ких воз­мож­но­стей — ни дорог, ни троп, хотя глу­бо­кие болота и ост­рые кам­ни жда­ли тех, кто упа­дет или сорвет­ся, все густым пото­ком хлы­ну­ли через тес­ни­ны и, стра­шась уда­ров вра­же­ско­го меча, сами губи­ли друг дру­га. Катон, кото­рый веро­ят­но, нико­гда не ску­пил­ся на похва­лы само­му себе и отнюдь не избе­гал пря­мо­го хва­стов­ства, счи­тая его спут­ни­ком вели­ких дея­ний, до небес пре­воз­но­сит собы­тия того дня. Тем, уве­ря­ет он, кто видел, как он гонит и разит вра­га, при­хо­ди­ло на ум, что не столь­ко Катон в дол­гу у наро­да, сколь­ко народ у Като­на, а сам кон­сул Маний, раз­го­ря­чен­ный бит­вою и победой, обнял его, тоже еще не остыв­ше­го, и дол­го цело­вал, радост­но вос­кли­цая, что ни он, Маний, ни весь народ не в силах достой­но отпла­тить Като­ну за его бла­го­де­я­ния. Сра­зу после сра­же­ния Катон сам выехал в Рим, чтобы воз­ве­стить о слу­чив­шем­ся. Он бла­го­по­луч­но выса­дил­ся в Брун­ди­зии, за день добрал­ся оттуда до Тарен­та, про­вел в доро­ге еще четы­ре дня, а на пятый при­был в Рим; он был пер­вым вест­ни­ком победы и напол­нил город лико­ва­ни­ем и дымом жерт­во­при­но­ше­ний, а наро­ду вну­шил уве­рен­ность, что рим­ляне спо­соб­ны овла­деть всей сушей и морем.

15. Вот, пожа­луй, самые заме­ча­тель­ные из воен­ных подви­гов Като­на. Что же каса­ет­ся государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, то, по-види­мо­му, весь­ма важ­ной ее частью он счи­тал при­вле­че­ние к отве­ту и изоб­ли­че­ние пре­ступ­ни­ков. Он и сам не раз высту­пал с обви­не­ни­я­ми в суде, и под­дер­жи­вал дру­гих обви­ни­те­лей, а иных и под­стре­кал к таким выступ­ле­ни­ям, как, напри­мер, Пети­лия²⁶, обви­няв­ше­го Сци­пи­о­на. Погу­бить Сци­пи­о­на, бла­го­род­ст­вом сво­его про­ис­хож­де­ния и под­лин­ным вели­чи­ем духа поправ­ше­го кле­ве­ту, ему не уда­лось, и пото­му он отсту­пил­ся; но бра­та его Луция, объ­еди­нив­шись с дру­ги­ми обви­ни­те­ля­ми, он под­вел под нака­за­ние — тот дол­жен был вне­сти огром­ный штраф в каз­ну, а так как пла­тить было нечем, ему угро­жа­ли око­вы, и лишь обра­ще­ние к народ­ным три­бу­нам наси­лу изба­ви­ло его от заклю­че­ния в тюрь­му. Рас­ска­зы­ва­ют, что, встре­тив как-то на фору­ме неко­е­го моло­до­го чело­ве­ка, воз­вра­щав­ше­го­ся из суда, где этот юно­ша уни­зил и опо­зо­рил вра­га сво­его покой­но­го отца, Катон при­вет­ст­во­вал его и заме­тил: «Да, вот что нуж­но при­но­сить в жерт­ву умер­шим роди­те­лям — не овец и коз­лят, но сле­зы осуж­ден­ных вра­гов».

Впро­чем, и сам он не был избав­лен от подоб­ных тре­вог и опас­но­стей: при вся­ком удоб­ном слу­чае вра­ги воз­буж­да­ли про­тив него обви­не­ния. Гово­рят, что он был под судом чуть ли не пять­де­сят раз, при­чем в послед­ний раз — на восемь­де­сят седь­мом году. Тогда-то он и про­из­нес свои зна­ме­ни­тые сло­ва: «Тяже­ло, если жизнь про­жи­та с одни­ми, а оправ­ды­вать­ся при­хо­дит­ся перед дру­ги­ми».

Одна­ко и тут он все еще не уго­мо­нил­ся: четы­ре года спу­стя, уже в девя­но­сто­лет­нем воз­расте, он высту­пил про­тив Сер­вия Галь­бы²⁷. Я бы ска­зал, что, подоб­но Несто­ру, он был ровес­ни­ком и сорат­ни­ком трех поко­ле­ний²⁸. И вер­но, как уже гово­ри­лось, в государ­ст­вен­ных делах он часто сопер­ни­чал со Сци­пи­о­ном Стар­шим и дожил до вре­мен Сци­пи­о­на Млад­ше­го, кото­рый был при­ем­ным вну­ком пер­во­го Сци­пи­о­на, а сыном Пав­ла, раз­гро­мив­ше­го Пер­сея Македон­ско­го.

16. Через десять лет после сво­его кон­суль­ства Катон решил домо­гать­ся цен­зу­ры. Это вер­ши­на всех почет­ных долж­но­стей, в сво­ем роде выс­шая точ­ка, какой мож­но достиг­нуть на государ­ст­вен­ном попри­ще; поми­мо все­го про­че­го цен­зо­ру при­над­ле­жит над­зор за част­ной жиз­нью и нра­ва­ми граж­дан. Рим­ляне пола­га­ют, что ни чей бы то ни было брак, ни рож­де­ние детей, ни поряд­ки в любом част­ном доме, ни устрой­ство пиров не до́лжно остав­лять без вни­ма­ния и обсуж­де­ния, с тем чтобы каж­дый дей­ст­во­вал по соб­ст­вен­но­му жела­нию и выбо­ру; и счи­тая, что в этом гораздо отчет­ли­вее усмат­ри­ва­ет­ся харак­тер чело­ве­ка, неже­ли в делах обще­ст­вен­ных, откры­тых все­об­ще­му наблюде­нию, они изби­ра­ют двух стра­жей, одно­го из пат­ри­ци­ев, а дру­го­го из пле­бе­ев, вра­зу­ми­те­лей и кара­те­лей, дабы никто, под­дав­шись иску­ше­нию, не свер­нул с пра­виль­но­го пути и не изме­нил при­выч­но­му, уста­но­вив­ше­му­ся обра­зу жиз­ни. Их-то и назы­ва­ют цен­зо­ра­ми; они власт­ны отнять у всад­ни­ка коня²⁹ или изгнать из сена­та того, кто живет невоз­держ­но и бес­по­рядоч­но; они же про­из­во­дят оцен­ку иму­ще­ства граж­дан и по цен­зор­ским спис­кам уста­нав­ли­ва­ют их при­над­леж­ность к тому или ино­му роду и сосло­вию; в их руках нахо­дят­ся и иные важ­ные пра­ва.

Вот поче­му избра­нию Като­на вос­про­ти­ви­лись почти все самые знат­ные и вли­я­тель­ные сена­то­ры. Во-пер­вых, пат­ри­ци­ев вооб­ще грыз­ла зависть, когда люди низ­ко­го про­ис­хож­де­ния дости­га­ли выс­ших поче­стей и выс­шей вла­сти, — они виде­ли в этом поно­ше­ние зна­ти; далее, те, кто был пови­нен в гряз­ных поступ­ках и в отступ­ле­нии от оте­че­ских нра­вов, стра­ши­лись, как бы неумо­ли­мая стро­гость Като­на не обер­ну­лась про­тив них, если он полу­чит долж­ность. И вот, сой­дясь в этом мне­нии и зара­нее сго­во­рив­шись, они выста­ви­ли про­тив Като­на семе­рых соис­ка­те­лей, кото­рые заис­ки­ва­ли перед наро­дом и пре­льща­ли его «доб­ры­ми» надеж­да­ми на кротость и снис­хо­ди­тель­ность сво­ей вла­сти, пола­гая, что имен­но таких обе­ща­ний ждет от них народ. Напро­тив, Катон, не обна­ру­жи­вая ни малей­шей уступ­чи­во­сти, но откры­то, с ора­тор­ской три­бу­ны обли­чая погряз­ших в поро­ке, кри­чал, что горо­ду потреб­но вели­кое очи­ще­ние, и насто­я­тель­но убеж­дал рим­лян, если они в здра­вом уме, выбрать вра­ча не само­го осто­рож­но­го, но само­го реши­тель­но­го, то есть его само­го, а из пат­ри­ци­ев — Вале­рия Флак­ка. Лишь при его помо­щи он наде­ял­ся не на шут­ку рас­пра­вить­ся с изне­жен­но­стью и рос­ко­шью, отсе­кая этим гид­рам голо­вы и при­жи­гая раны огнем. Все про­чие кан­дида­ты, пони­мал он, домо­га­ют­ся вла­сти бес­чест­ны­ми путя­ми, пото­му что боят­ся домо­гаю­щих­ся ее чест­но. И тут рим­ский народ пока­зал себя под­лин­но вели­ким и достой­ным вели­ких пред­во­ди­те­лей: он не испу­гал­ся гроз­ной над­мен­но­сти Като­на и, отверг­нув тех слад­ко­ре­чи­вых и уго­д­ли­вых, избрал его и Флак­ка. Мож­но было поду­мать, что Катон не ищет долж­но­сти, но уже зани­ма­ет ее и народ пови­ну­ет­ся его при­ка­за­ни­ям.

17. Вне­ся пер­вым в спи­сок сена­то­ров сво­его дру­га и това­ри­ща по цен­зор­ству Луция Вале­рия Флак­ка, Катон изгнал из сена­та очень мно­гих, и сре­ди них — Луция Квин­тия, быв­ше­го за семь лет до того кон­су­лом, но про­сла­вив­ше­го­ся не столь­ко сво­им кон­суль­ст­вом, сколь­ко тем, что он был бра­том Тита Фла­ми­ни­на, победи­те­ля царя Филип­па. При­чи­на это­го изгна­ния была тако­ва. Луций дер­жал маль­чиш­ку-любов­ни­ка, совсем моло­день­ко­го, не отпус­кал его от себя ни на шаг, даже в похо­дах с ним не рас­ста­вал­ся, и маль­чиш­ка был у него в такой чести и поль­зо­вал­ся таким вли­я­ни­ем, каким не мог похва­стать­ся ни один из самых близ­ких дру­зей и домо­чад­цев. Как быв­ший кон­сул Луций полу­чил в управ­ле­ние про­вин­цию, и вот одна­жды на пиру маль­чиш­ка, воз­ле­жа за сто­лом по обык­но­ве­нию рядом с Луци­ем, вся­че­ски льстил ему (а тот был уже пьян, и его нетруд­но было скло­нить к чему угод­но) и меж­ду про­чим ска­зал: «Я так тебя люб­лю, что при­ехал сюда, хотя в Риме были назна­че­ны гла­ди­а­тор­ские игры, а я нико­гда еще их не видел и очень хотел поглядеть, как уби­ва­ют чело­ве­ка». Тогда Луций, отве­чая любез­но­стью на любез­ность, вос­клик­нул: «Ну, из-за это­го нече­го тебе огор­чать­ся — я все ула­жу», — и тут же при­ка­зал при­ве­сти на пир кого-нибудь из осуж­ден­ных на смерть, а лик­то­ру с топо­ром стать рядом. Потом он еще раз спро­сил сво­его любим­чи­ка, жела­ет ли он поглядеть, как чело­ве­ка зару­бят, и когда тот отве­тил, что да, жела­ет, рас­по­рядил­ся отсечь пре­ступ­ни­ку голо­ву. В таком виде пере­да­ют эту исто­рию мно­гие, а Цице­рон в диа­ло­ге «О ста­ро­сти»³⁰ вкла­ды­ва­ет ее в уста само­му Като­ну. Но Ливий сооб­ща­ет, что каз­нен­ный был галл-пере­беж­чик, что умерт­вил его не лик­тор, а сам Луций, соб­ст­вен­ны­ми рука­ми, и что об этом гово­рит­ся в одной из речей Като­на.

Когда Луций был изгнан Като­ном из сена­та, брат его, огор­чен­ный и раздо­са­до­ван­ный, обра­тил­ся с жало­бой к наро­ду и потре­бо­вал, чтобы Катон изло­жил при­чи­ны сво­его реше­ния. Катон подроб­но рас­ска­зал о том пире, Луций пытал­ся было все отри­цать, но когда Катон пред­ло­жил ему вне­сти денеж­ный залог³¹, тот отка­зал­ся. И всем ста­ло ясно, что он понес спра­вед­ли­вое нака­за­ние. Но неко­то­рое вре­мя спу­стя были игры в теат­ре, и Луций, прой­дя мимо кон­суль­ских мест, сел мно­го выше; народ был рас­тро­ган и кри­ка­ми заста­вил Луция спу­стить­ся, слов­но пре­да­вая забве­нию слу­чив­ше­е­ся и по воз­мож­но­сти вос­ста­нав­ли­вая его доб­рое имя. Катон изгнал из сена­та и Мани­лия, кото­рый дол­жен был в бли­жай­шем буду­щем полу­чить долж­ность кон­су­ла, за то что тот сре­ди бела дня, в при­сут­ст­вии доче­ри, поце­ло­вал жену. Сам же Катон, по его сло­вам, лишь во вре­мя силь­ной гро­зы поз­во­лял жене обни­мать его, и шут­ли­во заме­чал, что быва­ет счаст­лив, когда гре­мит гром.

18. Еще одной при­чи­ной недо­воль­ства Като­ном было то, что он ото­брал коня у бра­та Сци­пи­о­на Луция, в про­шлом три­ум­фа­то­ра; мно­гим каза­лось, что он сде­лал это, желая оскор­бить память Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го.

Но боль­ше все­го вра­гов ему доста­ви­ла борь­ба с рос­ко­шью; покон­чить с нею откры­то не пред­став­ля­лось воз­мож­ным, посколь­ку слиш­ком мно­гие были уже зара­же­ны и раз­вра­ще­ны ею, и пото­му он решил дей­ст­во­вать околь­ны­ми путя­ми и насто­ял на том, чтобы одеж­да, повоз­ки, жен­ские укра­ше­ния и домаш­няя утварь, сто­ив­шие более полу­то­ра тысяч дена­ри­ев, оце­ни­ва­лись в десять раз выше сво­ей насто­я­щей сто­и­мо­сти, имея в виду, что с бо́льших сумм будут взыс­ки­вать­ся и бо́льшие пода­ти. Кро­ме того, он уве­ли­чил сбор до трех ассов с каж­дой тыся­чи³², чтобы рим­ляне, тяготясь упла­той нало­га и видя, как люди скром­ные и непри­хот­ли­вые пла­тят с тако­го же иму­ще­ства мень­шие нало­ги, сами рас­ста­лись с рос­ко­шью. И он был нена­ви­стен как тем, кому из-за рос­ко­ши при­хо­ди­лось тер­петь тяже­лые пода­ти, так рав­но и тем, кто из-за тяже­лых пода­тей отка­зал­ся от рос­ко­ши. Ведь невоз­мож­ность похва­стать­ся богат­ст­вом люди пола­га­ют рав­но­силь­ной его поте­ре, а хва­ста­ют­ся все­гда веща­ми излиш­ни­ми, а не необ­хо­ди­мы­ми. Имен­но это­му, гово­рят, и дивил­ся более все­го фило­соф Ари­стон: он никак не мог понять, поче­му счаст­ли­вы­ми счи­та­ют­ся ско­рее вла­де­ю­щие излиш­ним, неже­ли не тер­пя­щие недо­стат­ка в необ­хо­ди­мом и полез­ном. Зато фес­са­ли­ец Ско­пад, когда один из дру­зей попро­сил у него какую-то не очень нуж­ную ему вещь, гово­ря, что не про­сит ниче­го осо­бен­но полез­но­го или нуж­но­го, отве­тил: «Да ведь как раз эти бес­по­лез­ные, лиш­ние вещи и дела­ют меня бога­чом». Итак, жаж­да богат­ства не свя­за­на ни с какою при­род­ною стра­стью, но при­хо­дит к чело­ве­ку извне, воз­ни­кая из чуж­дых ему общих мне­ний.

19. Нима­ло не обес­по­ко­ен­ный упре­ка­ми и пори­ца­ни­я­ми, Катон дей­ст­во­вал все рети­вее: он при­ка­зал пере­крыть жело­ба, по кото­рым вода из обще­ст­вен­но­го водо­про­во­да тек­ла в част­ные дома и сады, раз­ру­шить и сне­сти зда­ния, высту­пив­шие за пре­де­лы част­ных вла­де­ний на обще­ст­вен­ную зем­лю, сокра­тил пла­ту за под­ряды и до пре­де­ла под­нял цену отку­пов государ­ст­вен­ных нало­гов; след­ст­ви­ем все­го это­го была лютая нена­висть к нему. В резуль­та­те Тит со сво­и­ми сто­рон­ни­ка­ми³³, высту­пив про­тив него в сена­те, добил­ся рас­тор­же­ния заклю­чен­ных им аренд­ных сде­лок на постро­е­ние хра­мов и про­из­вод­ство обще­ст­вен­ных работ, как сде­лок убы­точ­ных, и под­стрек­нул самых дерз­ких из народ­ных три­бу­нов при­влечь Като­на к суду наро­да и взыс­кать с него два талан­та штра­фа. С нема­лым сопро­тив­ле­ни­ем столк­нул­ся он и при построй­ке бази­ли­ки, кото­рую воз­двиг за счет каз­ны на фору­ме поза­ди курии и назвал «Пор­ци­е­вой бази­ли­кой»³⁴.

Но народ, по-види­мо­му, был дово­лен цен­зор­ст­вом Като­на, про­яв­ляя в этом уди­ви­тель­ное еди­но­ду­шие. Поста­вив ему ста­тую в хра­ме боги­ни Здо­ро­вья³⁵, рим­ляне не упо­мя­ну­ли ни о его похо­дах, ни о три­ум­фе, но вот какую сде­ла­ли над­пись (при­во­жу ее в пере­во­де): «За то, что, став цен­зо­ром, он здра­вы­ми сове­та­ми, разум­ны­ми настав­ле­ни­я­ми и поуче­ни­я­ми сно­ва вывел на пра­виль­ный путь уже кло­нив­ше­е­ся к упад­ку Рим­ское государ­ство». Впро­чем, преж­де он сам все­гда насме­хал­ся над люби­те­ля­ми изо­бра­же­ний: те, гово­рил он, кто кичит­ся тво­ре­ни­я­ми мед­ни­ков и живо­пис­цев, не заме­ча­ют, что самые пре­крас­ные изо­бра­же­ния Като­на граж­дане носят повсюду в сво­их душах. Когда иные изум­ля­лись тому, что мно­гим — недо­стой­ным этой поче­сти — воз­двиг­ну­ты ста­туи, ему же — нет, он отве­чал: «Мне боль­ше по душе вопрос “Поче­му нигде не сто­ят твои ста­туи?” неже­ли “Поче­му они сто­ят?”». Вооб­ще он пола­гал, что долг хоро­ше­го граж­да­ни­на — пре­се­кать похва­лы по сво­е­му адре­су — раз­ве что похва­лы эти слу­жат обще­ст­вен­но­му бла­гу. При этом вряд ли сыщет­ся чело­век, кото­рый бы чаще вос­хва­лял само­го себя: он гор­дил­ся и тем, что люди совер­шив­шие какой-нибудь про­сту­пок, а затем ули­чен­ные в нем, гово­рят сво­им обви­ни­те­лям: «Пона­прас­ну вы нас кори­те — мы ведь не Като­ны»; и тем, что иных, без­успеш­но пытаю­щих­ся под­ра­жать его поступ­кам, назы­ва­ют «неудач­ли­вы­ми Като­на­ми»; и тем, что в гроз­ный час все взо­ры в сена­те все­гда обра­ща­ют­ся к нему, слов­но на кораб­ле — к корм­че­му, и часто, если его не было в курии, осо­бо важ­ные вопро­сы откла­ды­ва­лись. Его соб­ст­вен­ные сло­ва под­твер­жда­ют­ся и чужи­ми свиде­тель­ства­ми: бла­го­да­ря без­упреч­ной жиз­ни, пре­клон­но­му воз­рас­ту и крас­но­ре­чию он поль­зо­вал­ся в Риме огром­ным вли­я­ни­ем.

20. Он был пре­крас­ным отцом, хоро­шим супру­гом, рачи­тель­ным хозя­и­ном и нико­гда не счи­тал заботы о доме мало­важ­ны­ми или незна­чи­тель­ны­ми. А пото­му, мне кажет­ся, будет не лиш­ним рас­ска­зать и об этом. Он взял жену ско­рее хоро­ше­го рода, чем бога­тую, пола­гая, прав­да, что и родо­ви­то­сти и богат­ству оди­на­ко­во свой­ст­вен­ны досто­ин­ство и неко­то­рая гор­ды­ня, но наде­ясь, что жен­щи­на знат­но­го про­ис­хож­де­ния, стра­шась все­го низ­ко­го и позор­но­го, ока­жет­ся осо­бен­но чут­кой к доб­рым пра­ви­лам, кото­рые вну­ша­ет ей муж. Тот, кто бьет жену или ребен­ка, гово­рил он, под­ни­ма­ет руку на самую высо­кую свя­ты­ню. Он счи­тал более почет­ной сла­ву хоро­ше­го мужа, чем вели­ко­го сена­то­ра, и в Сокра­те, зна­ме­ни­том муд­ре­це древ­но­сти, его вос­хи­ща­ло лишь то, как неиз­мен­но снис­хо­ди­те­лен и лас­ков был он со сво­ей свар­ли­вой женой и тупы­ми детьми.

У Като­на родил­ся сын, и не было дела настоль­ко важ­но­го (не счи­тая лишь государ­ст­вен­ных), кото­рое бы он не отло­жил, чтобы посто­ять рядом с женой, когда она мыла или пеле­на­ла ново­рож­ден­но­го. Она сама выкарм­ли­ва­ла мла­ден­ца, а неред­ко под­но­си­ла к сво­ей груди и дети­шек рабов, желая тако­го рода общим вос­пи­та­ни­ем вну­шить им пре­дан­ность и любовь к сыну. Когда маль­чик начал при­хо­дить в воз­раст, Катон сам стал учить его гра­мо­те, хотя имел раба по име­ни Хилон — опыт­но­го настав­ни­ка, у кото­ро­го было мно­го уче­ни­ков. «Не подо­ба­ет рабу, — гово­рил он, — бра­нить мое­го сына или драть его за уши, если он не сра­зу усво­ит урок, не подо­ба­ет и сыну быть обя­зан­ным рабу бла­го­дар­но­стью за пер­вые в жиз­ни позна­ния». И он сам обу­чил маль­чи­ка и гра­мо­те, и зако­нам, и гим­на­сти­че­ским упраж­не­ни­ям, обу­чил его не толь­ко метать копье, сра­жать­ся в тяже­лых доспе­хах и ска­кать на коне, но и бить­ся на кула­ках, тер­петь зной и сту­жу и вплавь пере­би­рать­ся через реку, изоби­лу­ю­щую водо­во­рота­ми и стрем­ни­на­ми. Далее он рас­ска­зы­ва­ет, что сочи­нил и соб­ст­вен­но­руч­но, круп­ны­ми бук­ва­ми, напи­сал исто­рию Рима³⁶, чтобы сын от моло­дых ног­тей узна­вал, с поль­зою для себя, нра­вы и дея­ния пред­ков. При ребен­ке он с такой же тща­тель­но­стью избе­гал непри­стой­ных слов, как в при­сут­ст­вии свя­щен­ных дев, кото­рых рим­ляне зовут вестал­ка­ми, и нико­гда не мыл­ся с ним вме­сте. По-види­мо­му, так вооб­ще было заведе­но у рим­лян: ведь и зять ста­рал­ся не мыть­ся вме­сте с тестем, сты­дясь сво­ей наготы. Но затем, пере­няв у гре­ков обы­чай обна­жать тело, они, в свою оче­редь, научи­ли гре­ков разде­вать­ся дона­га даже сре­ди жен­щин. Катон вос­пи­ты­вал сына, ста­ра­ясь воз­мож­но бли­же под­ве­сти его к образ­цу доб­ро­де­те­ли; это был пре­крас­ный замы­сел, но видя, что маль­чик, отли­ча­ясь без­упреч­ным усер­ди­ем и врож­ден­ным послу­ша­ни­ем, недо­ста­точ­но кре­пок телом и с трудом пере­но­сит тяготы и лише­ния, отец несколь­ко смяг­чил слиш­ком суро­вый и скуд­ный образ жиз­ни, пред­пи­сан­ный им сыну. А тот, невзи­рая на свою сла­бость, выка­зал в похо­дах муже­ство и стой­кость и под коман­до­ва­ни­ем Пав­ла³⁷ доб­лест­но бил­ся с македо­ня­на­ми Пер­сея. В этом сра­же­нии у него выби­ли из рук меч (руко­ять про­сто выскольз­ну­ла из вспо­тев­шей ладо­ни); сокру­ша­ясь об этой поте­ре, он при­звал на помощь несколь­ких дру­зей и вме­сте с ними сно­ва бро­сил­ся на про­тив­ни­ка. После оже­сто­чен­ной схват­ки он силой про­ло­жил себе путь и с боль­шим трудом нашел свой меч сре­ди огром­ных груд ору­жия и мерт­вых тел вра­гов и сво­их. Сам пол­ко­во­дец Павел был вос­хи­щен юно­шей, и гово­рят, что Катон при­слал сыну пись­мо, в кото­ром до небес пре­воз­но­сил его често­лю­бие, обна­ру­жив­ше­е­ся в непре­клон­ном жела­нии вер­нуть себе меч. Поз­же моло­дой Катон даже женил­ся на доче­ри Пав­ла Тер­ции, сест­ре Сци­пи­о­на; он был при­нят в столь знат­ный род как за свои соб­ст­вен­ные досто­ин­ства, так и ради сла­вы отца. Вот как заботы Като­на о сыне полу­чи­ли достой­ное завер­ше­ние.

21. У Като­на было мно­го рабов из чис­ла плен­ных; охот­нее все­го он поку­пал моло­дых, кото­рые подоб­но щен­кам или жере­бя­там еще под­да­ют­ся вос­пи­та­нию и обу­че­нию. Ни один из рабов нико­гда не появ­лял­ся в чужом доме ина­че как по пору­че­нию само­го Като­на или его жены. На вопрос: «Что дела­ет Катон?» — каж­дый неиз­мен­но отве­чал: «Не знаю». Слу­га дол­жен был либо зани­мать­ся каким-нибудь полез­ным делом по хозяй­ству, либо спать. И Катон был очень дово­лен, если рабы люби­ли поспать, пола­гая, что такие люди спо­кой­нее, чем посто­ян­но бодр­ст­ву­ю­щие, и что для любо­го дела более при­год­ны выспав­ши­е­ся вво­лю, чем недо­спав­шие. Он счи­тал, что глав­ная при­чи­на лег­ко­мыс­лия и небреж­но­сти рабов — любов­ные похож­де­ния, и пото­му раз­ре­шал им за опре­де­лен­ную пла­ту схо­дить­ся со слу­жан­ка­ми, стро­го запре­щая свя­зы­вать­ся с чужи­ми жен­щи­на­ми.

Вна­ча­ле, когда он был еще беден и нес воен­ную служ­бу, он нико­гда не сер­дил­ся, если еда была ему не по вку­су, и не раз гово­рил, что нет ниче­го позор­нее, как ссо­рить­ся со слу­гою из-за брю­ха. Но поз­же, раз­бо­га­тев и зада­вая пиры дру­зьям и това­ри­щам по долж­но­сти, он сра­зу же после тра­пезы нака­зы­вал рем­нем тех, кто пло­хо собрал на стол или недо­ста­точ­но вни­ма­тель­но при­слу­жи­вал гостям. Он все­гда тай­ком под­дер­жи­вал рас­при меж­ду раба­ми и вза­им­ную враж­ду — их еди­но­ду­шие каза­лось ему подо­зри­тель­ным и опас­ным. Тех, кто совер­шал зло­де­я­ние, заслу­жи­ваю­щее каз­ни, он осуж­дал на смерть не рань­ше, чем все рабы соглас­но реша­ли, что пре­ступ­ник дол­жен уме­реть.

Усерд­но хло­по­ча о при­умно­же­нии сво­его иму­ще­ства, он при­шел к мыс­ли, что зем­леде­лие — ско­рее при­ят­ное вре­мя­пре­про­вож­де­ние, неже­ли источ­ник дохо­да, и пото­му стал поме­щать день­ги надеж­но и осно­ва­тель­но: он при­об­ре­тал водо­е­мы, горя­чие источ­ни­ки, участ­ки при­год­ные для устрой­ства валяль­ной мастер­ской, пло­до­род­ные зем­ли с паст­би­ща­ми и леса­ми (ни те, ни дру­гие не тре­бу­ют забот), и все это при­но­си­ло ему мно­го денег, меж тем как, по сло­вам само­го Като­на, даже Юпи­тер не в силах был при­чи­нить ущерб его соб­ст­вен­но­сти. Зани­мал­ся он и ростов­щи­че­ст­вом, и вдо­ба­вок самым гнус­ным его видом: ссудой денег под замор­скую тор­гов­лю³⁸. Вот как он это делал. Он осно­вы­вал сооб­ще­ство и при­гла­шал полу­чив­ших ссу­ду всту­пить в него. Когда их наби­ра­лось пять­де­сят чело­век и столь­ко же судов, Катон через посред­ство воль­ноот­пу­щен­ни­ка Квинк­ти­о­на (кото­рый вел все дела сов­мест­но с долж­ни­ка­ми и вме­сте с ними пус­кал­ся в пла­ва­ние), брал себе одну долю из пяти­де­ся­ти. Так, рискуя лишь незна­чи­тель­ною частью цело­го, он полу­чал огром­ные бары­ши. Он ссу­жал в долг и соб­ст­вен­ным рабам; те поку­па­ли маль­чи­ков, а потом, через год, как сле­ду­ет выучив и выму­штро­вав их на сред­ства Като­на, про­да­ва­ли. Мно­гих остав­лял себе Катон — за ту цену, кото­рую мог бы дать самый щед­рый поку­па­тель. Ста­ра­ясь и сыну вну­шить инте­рес к подоб­ным заня­ти­ям, он гово­рил, что не муж­чине, но лишь сла­бой вдо­ве при­ли­че­ст­ву­ет умень­шать свое состо­я­ние. Еще рез­че выска­зал­ся он, не поко­ле­бав­шись назвать боже­ст­вен­ным и достой­ным вос­хи­ще­ния мужем вся­ко­го, чьи сче­та после его смер­ти пока­жут, что за свою жизнь он при­об­рел боль­ше, чем полу­чил в наслед­ство.

22. Катон был уже ста­ри­ком, когда в Рим при­бы­ли афин­ские послы³⁹ — пла­то­ник Кар­не­ад и сто­ик Дио­ген — хло­потать об отмене штра­фа в пять­сот талан­тов, к кото­ро­му заоч­но при­суди­ли афин­ский народ сики­о­няне по жало­бе граж­дан Оро­па. Сра­зу же к ним потя­ну­лись самые обра­зо­ван­ные моло­дые люди, кото­рые с вос­хи­ще­ни­ем вни­ма­ли каж­до­му их сло­ву. Наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­вал­ся Кар­не­ад: неот­ра­зи­мая сила его речей и не усту­паю­щая ей мол­ва об этой силе при­вле­ка­ла вли­я­тель­ных и стре­мив­ших­ся к зна­ни­ям слу­ша­те­лей, и его сла­ва раз­нес­лась по все­му горо­ду. Пошли упор­ные слу­хи, буд­то некий грек, муж исклю­чи­тель­но­го даро­ва­ния, каким-то чудом поко­ря­ю­щий и пле­ня­ю­щий всех и вся, про­будил в моло­де­жи такую горя­чую любовь, что, забыв о всех про­чих заня­ти­ях и удо­воль­ст­ви­ях, она бредит толь­ко фило­со­фи­ей. Рим­ля­нам это при­шлось по душе, и они с удо­воль­ст­ви­ем гляде­ли на то, как их сыно­вья при­об­ща­ют­ся к гре­че­ско­му обра­зо­ва­нию и про­во­дят вре­мя с людь­ми, столь высо­ко почи­тае­мы­ми. Но Катон с само­го нача­ла был недо­во­лен стра­стью к умо­зре­ни­ям, про­ни­каю­щей в Рим, опа­са­ясь, как бы юно­ши, обра­тив в эту сто­ро­ну свои често­лю­би­вые помыс­лы, не ста­ли пред­по­чи­тать сла­ву речей сла­ве воин­ских подви­гов. Когда же вос­хи­щен­ная мол­ва о фило­со­фах рас­про­стра­ни­лась повсюду и пер­вые их речи к сена­ту были пере­веде­ны слав­ным мужем Гаем Аци­ли­ем, кото­рый не без труда выго­во­рил себе это пра­во, он решил, соблюдая все при­ли­чия, очи­стить город от фило­со­фов. И вот, явив­шись в сенат, он упрек­нул пра­ви­те­лей в том, что посоль­ство, состав­лен­ное из мужей, спо­соб­ных игра­ю­чи убедить кого угод­но в чем угод­но, так дол­го без тол­ку сидит в Риме. «Нуж­но, — ска­зал он, — как мож­но ско­рее рас­смот­реть их прось­бу и при­нять реше­ние, дабы они, вер­нув­шись в свои шко­лы, вели уче­ные беседы с детьми элли­нов, а рим­ская моло­дежь по-преж­не­му вни­ма­ла зако­нам и вла­стям».

23. И сде­лал он это не из нена­ви­сти к Кар­не­аду, как пола­га­ют иные, но в поно­ше­ние фило­со­фии вооб­ще, желая, из како­го-то чув­ства рев­но­сти, сме­шать с гря­зью всю гре­че­скую нау­ку и обра­зо­ван­ность. Ведь он и о Сокра­те гово­рил, что-де этот пусто­ме­ля и вла­сто­лю­бец пытал­ся любы­ми сред­ства­ми захва­тить тиран­ни­че­скую власть над оте­че­ст­вом, что он рас­тле­вал нра­вы и настой­чи­во вну­шал сограж­да­нам суж­де­ния, про­тив­ные зако­нам. Насме­ха­ясь над шко­лой Исо­кра­та⁴⁰, он уве­рял, буд­то уче­ни­ки оста­ва­лись в ней до седых волос, слов­но соби­ра­ясь блес­нуть при­об­ре­тен­ны­ми зна­ни­я­ми в Аиде и вести тяж­бы перед Мино­сом. Он хотел опо­ро­чить Гре­цию в гла­зах сво­его сына и, зло­употреб­ляя пра­ва­ми ста­ро­сти, дерз­ко воз­ве­щал и пред­ска­зы­вал, что рим­ляне, зара­зив­шись гре­че­ской уче­но­стью, погу­бят свое могу­ще­ство. Но буду­щее пока­за­ло неосно­ва­тель­ность это­го зло­го про­ро­че­ства. Рим достиг вер­ши­ны сво­его могу­ще­ства, хотя при­нял с пол­ною бла­го­же­ла­тель­но­стью гре­че­ские нау­ки и гре­че­ское вос­пи­та­ние. Катон нена­видел не толь­ко гре­че­ских фило­со­фов, но с подо­зре­ни­ем глядел и на вра­чей, лечив­ших в Риме. Он слы­шал, по-види­мо­му, о Гип­по­кра­те, кото­рый на при­гла­ше­ние пер­сид­ско­го царя, сулив­ше­го ему мно­го талан­тов жало­ва­ния, отве­тил, что нико­гда не станет слу­жить вар­ва­рам — вра­гам гре­ков. Катон утвер­ждал, что подоб­ную клят­ву при­но­сят все вра­чи и сове­то­вал сыну осте­ре­гать­ся любо­го из них. У него само­го были памят­ные запи­си, по кото­рым он лечил боль­ных у себя в доме и назна­чал им пита­ние; нико­му и нико­гда не при­ка­зы­вал он воз­дер­жи­вать­ся от пищи, но кор­мил зане­мог­ше­го ово­ща­ми, утя­ти­ной, голу­би­ным мясом или зай­ча­ти­ной: эту еду он счи­тал лег­кой и полез­ной для нездо­ро­во­го чело­ве­ка, пред­у­преж­дая в то же вре­мя, что она часто вызы­ва­ет сно­виде­ния. По сло­вам Като­на, таким ухо­дом и пита­ни­ем он сохра­нил здо­ро­вье само­му себе и сво­им домо­чад­цам.

24. Одна­ко это его утвер­жде­ние не оста­лось, как явст­ву­ет из собы­тий, неопро­верг­ну­тым: он лишил­ся жены и сына. Сам же он, отли­ча­ясь желез­ным здо­ро­вьем и незыб­ле­мой кре­по­стью тела, дер­жал­ся доль­ше всех, так что даже в глу­бо­кой ста­ро­сти про­дол­жал спать с жен­щи­ной и — отнюдь не по воз­рас­ту — женил­ся вот при каких обсто­я­тель­ствах. Поте­ряв жену, он женил сына на доче­ри Пав­ла, при­хо­див­шей­ся сест­рою Сци­пи­о­ну, а сам, вдов­ст­вуя, жил с моло­дою слу­жан­кой, кото­рая ходи­ла к нему поти­хонь­ку. Но в малень­ком доме, где бок о бок с ним жила невест­ка, связь эта не оста­лась тай­ной. И вот одна­жды, когда эта бабен­ка про­шла мимо спаль­ни, дер­жась, по-види­мо­му, слиш­ком раз­вяз­но, ста­рик заме­тил, что сын, не ска­зав, прав­да, ни сло­ва, посмот­рел на нее с рез­кою непри­яз­нью и отвер­нул­ся. Катон понял, что его близ­кие недо­воль­ны этой свя­зью. Нико­го не упре­кая и не пори­цая, он, как обыч­но, отпра­вил­ся в окру­же­нии дру­зей на форум и по пути, обра­тив­шись к неко­е­му Сало­нию, кото­рый преж­де слу­жил у него млад­шим пис­цом, гром­ко спро­сил, про­сва­тал ли тот уже свою дочь. Сало­ний ска­зал, что нико­гда не решил­ся бы это сде­лать, не спро­сив­ши сна­ча­ла его сове­та. «Что ж, — заме­тил Катон, — я нашел тебе под­хо­дя­ще­го зятя, вот толь­ко, кля­нусь Зев­сом, как бы воз­раст его вас не сму­тил: вооб­ще-то он жених хоть куда, но очень стар». В ответ Сало­ний про­сил его при­нять на себя эту заботу и отдать дочь тому, кого сам выбе­рет: ведь она его кли­ент­ка и нуж­да­ет­ся в его покро­ви­тель­стве; тогда Катон, не откла­ды­вая, объ­явил, что про­сит девуш­ку за себя. Сна­ча­ла, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, Сало­ний был оше­лом­лен этой речью, спра­вед­ли­во пола­гая, что Катон слиш­ком стар для бра­ка, а сам он слиш­ком ничто­жен для род­ст­вен­ной свя­зи с домом кон­су­ла и три­ум­фа­то­ра, но, видя, что тот не шутит, с радо­стью при­нял пред­ло­же­ние, и, при­дя на форум, они тут же объ­яви­ли о помолв­ке. Когда шли при­готов­ле­ния к свадь­бе, сын вме­сте с род­ст­вен­ни­ка­ми явил­ся к Като­ну и спро­сил, не пото­му ли появ­ля­ет­ся в семье маче­ха, что он каким-то обра­зом упрек­нул или чем-то огор­чил отца. «Да что ты, сын мой! — вскри­чал Катон. — Все в тебе совер­шен­но, я не нахо­жу ниче­го, достой­но­го пори­ца­ния, и про­сто хотел бы оста­вить после себя еще сыно­вей, чтобы у государ­ства было поболь­ше таких граж­дан, как ты». Гово­рят, что эту мысль впер­вые выска­зал афин­ский тиранн Писи­страт, кото­рый, имея взрос­лых детей, женил­ся вто­рич­но на арги­вян­ке Тимо­нассе, родив­шей ему, как сооб­ща­ют, Иофон­та и Фес­са­ла.

У Като­на от вто­рой жены был сын, назван­ный в честь мате­ри Сало­ни­ем. Стар­ший его сын умер, достиг­нув долж­но­сти пре­то­ра. В сво­их сочи­не­ни­ях Катон часто вспо­ми­на­ет о нем как о чело­ве­ке достой­ном; есть сведе­ния, что несча­стье Катон пере­нес спо­кой­но, как насто­я­щий фило­соф, нима­ло не утра­тив из-за него инте­ре­са к управ­ле­нию государ­ст­вом. Соста­рив­шись, он не сде­лал­ся рав­но­ду­шен к обще­ст­вен­ным делам, как впо­след­ст­вии Луций Лукулл и Метелл Пий, счи­тая уча­стие в них сво­им дол­гом; не после­до­вал он и при­ме­ру Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, кото­рый, видя, что его сла­ва вызы­ва­ет недоб­ро­же­ла­тель­ство и зависть, отвер­нул­ся от наро­да и про­вел оста­ток жиз­ни в без­дей­ст­вии; но, слов­но Дио­ни­сий, кото­ро­го кто-то убедил, буд­то луч­ше все­го уме­реть тиран­ном, он пола­гал, что луч­ше все­го ста­реть, управ­ляя сво­бод­ным государ­ст­вом, а когда слу­чал­ся досуг, посвя­щал его писа­нию книг и зем­леде­лию, нахо­дя в этом и отдых и раз­вле­че­ние.

25. Он писал сочи­не­ния раз­лич­но­го содер­жа­ния, меж­ду про­чим — и исто­ри­че­ские. Зем­леде­лию он в моло­дые годы посвя­щал себя по необ­хо­ди­мо­сти (он гово­рит, что в ту пору у него было толь­ко два источ­ни­ка дохо­да — зем­леде­лие и береж­ли­вость), а поз­же сель­ские работы достав­ля­ли ему при­ят­ное вре­мя­пре­про­вож­де­ние, рав­но как и пищу для раз­мыш­ле­ний. Он напи­сал кни­гу о зем­леде­лии, где упо­мя­нул даже о том, как печь лепеш­ки⁴¹ и хра­нить пло­ды, стре­мясь в любом заня­тии быть само­быт­ным и пре­вос­хо­дить дру­гих. В деревне стол его был обиль­нее, чем в горо­де: он вся­кий день звал к себе дру­зей из ближ­них поме­стий и весе­ло про­во­дил с ними вре­мя, он был при­ят­ным и желан­ным собе­сед­ни­ком не толь­ко для сво­их сверст­ни­ков, но и для моло­де­жи, пото­му что мно­го­му научил­ся на соб­ст­вен­ном опы­те и мно­го любо­пыт­но­го читал и слы­шал. По его мне­нию, мало что так сбли­жа­ет людей как сов­мест­ная тра­пе­за, и за обедом часто разда­ва­лись похва­лы достой­ным и чест­ным граж­да­нам, но никто ни еди­ным сло­вом не вспо­ми­нал дур­ных и пороч­ных: ни пори­ца­нию, ни похва­ле по адре­су таких людей Катон не давал досту­па на свои пиры.

26. Послед­ним из его дея­ний на государ­ст­вен­ном попри­ще счи­та­ют раз­ру­ше­ние Кар­фа­ге­на. На деле его стер с лица зем­ли Сци­пи­он Млад­ший, но вой­ну рим­ляне нача­ли преж­де все­го по сове­там и насто­я­ни­ям Като­на, и вот что ока­за­лось пово­дом к ее нача­лу. Кар­фа­ге­няне и нуми­дий­ский царь Маси­нис­са вое­ва­ли, и Катон был отправ­лен в Афри­ку, чтобы иссле­до­вать при­чи­ны это­го раздо­ра. Дело в том, что Маси­нис­са все­гда был дру­гом рим­ско­го наро­да, кар­фа­ге­няне же, рас­став­шись после пора­же­ния, кото­рое им нанес Сци­пи­он, со сво­им вла­ды­че­ст­вом, обре­ме­нен­ные тяже­лой данью, осла­бев­шие и уни­жен­ные, ста­ли союз­ни­ка­ми Рима. Най­дя Кар­фа­ген не в пла­чев­ном поло­же­нии и не в бед­ст­вен­ных обсто­я­тель­ствах, как пола­га­ли рим­ляне, но изоби­лу­ю­щим юно­ша­ми и креп­ки­ми мужа­ми, ска­зоч­но бога­тым, пере­пол­нен­ным все­воз­мож­ным ору­жи­ем и воен­ным сна­ря­же­ни­ем и пото­му твер­до пола­гаю­щим­ся на свою силу, Катон решил, что теперь не вре­мя зани­мать­ся дела­ми нуми­дий­цев и Маси­нис­сы и ула­жи­вать их, но что если рим­ляне не захва­тят город, исста­ри им враж­деб­ный, а теперь озлоб­лен­ный и неве­ро­ят­но уси­лив­ший­ся, они сно­ва ока­жут­ся перед лицом такой же точ­но опас­но­сти, как преж­де. Без вся­ко­го про­мед­ле­ния вер­нув­шись, он стал вну­шать сена­ту, что про­шлые пора­же­ния и беды, по-види­мо­му, не столь­ко уба­ви­ли кар­фа­ге­ня­нам силы, сколь­ко без­рас­суд­ства, сде­ла­ли их не бес­по­мощ­нее, но опыт­нее в воен­ном искус­стве, что напа­де­ни­ем на нуми­дий­цев они начи­на­ют борь­бу про­тив рим­лян и, выжидая удоб­но­го слу­чая, под видом исправ­но­го выпол­не­ния усло­вий мир­но­го дого­во­ра, гото­вят­ся к войне.

27. Гово­рят, что закон­чив свою речь, Катон умыш­лен­но рас­пах­нул тогу, и на пол курии посы­па­лись афри­кан­ские фиги. Сена­то­ры поди­ви­лись их раз­ме­рам и кра­со­те, и тогда Катон ска­зал, что зем­ля, рож­даю­щая эти пло­ды, лежит в трех днях пла­ва­ния от Рима. Впро­чем, он при­зы­вал к наси­лию и более откры­то; выска­зы­вая свое суж­де­ние по како­му бы то ни было вопро­су, он вся­кий раз при­со­во­куп­лял: «Кажет­ся мне, что Кар­фа­ген не дол­жен суще­ст­во­вать». Напро­тив, Пуб­лий Сци­пи­он Нази­ка, отве­чая на запрос или выска­зы­ва­ясь по соб­ст­вен­но­му почи­ну, все­гда гово­рил: «Мне кажет­ся, что Кар­фа­ген дол­жен суще­ст­во­вать». Заме­чая, по-види­мо­му, что народ ста­но­вит­ся непо­мер­но занос­чив и уже совер­ша­ет мно­же­ство про­сче­тов, что, упи­ва­ясь сво­и­ми уда­ча­ми, испол­нив­шись гор­ды­ни, он выхо­дит из пови­но­ве­ния у сена­та и упор­но тянет за собою все государ­ство туда, куда его вле­кут стра­сти, — заме­чая это, Нази­ка хотел, чтобы хоть этот страх перед Кар­фа­ге­ном был уздою сдер­жи­ваю­щей наг­лость тол­пы: он пола­гал, что кар­фа­ге­няне не настоль­ко силь­ны, чтобы рим­ляне не смог­ли с ними совла­дать, но и не настоль­ко сла­бы, чтобы отно­сить­ся к ним с пре­зре­ни­ем. То же самое тре­во­жи­ло и Като­на, но он счи­тал опас­ной угро­зу, нави­саю­щую со сто­ро­ны государ­ства и преж­де вели­ко­го, а теперь еще отрезв­лен­но­го и нака­зан­но­го пере­жи­ты­ми бед­ст­ви­я­ми, меж тем как рим­ский народ буй­ст­ву­ет и, опья­нен­ный сво­им могу­ще­ст­вом, дела­ет ошиб­ку за ошиб­кой; опас­ным каза­лось ему при­ни­мать­ся за лече­ние внут­рен­них неду­гов, не изба­вив­шись сна­ча­ла пол­но­стью от стра­ха перед поку­ше­ни­ем на рим­ское вла­ды­че­ство извне. Таки­ми дово­да­ми, гово­рят, Катон достиг сво­ей цели: третья и послед­няя Пуни­че­ская вой­на была объ­яв­ле­на. Он умер в самом нача­ле воен­ных дей­ст­вий, пред­ска­зав, кому суж­де­но завер­шить вой­ну; чело­век этот был тогда еще молод и, зани­мая долж­ность воен­но­го три­бу­на, обна­ру­жи­вал в сра­же­ни­ях рас­суди­тель­ность и отва­гу. Его подви­ги ста­ли извест­ны в Риме, и Катон, услы­шав о них, ска­зал:

И Сци­пи­он ско­ро под­кре­пил его сло­ва сво­и­ми дела­ми.

Катон оста­вил одно­го сына от вто­рой жены, носив­ше­го, как мы уже гово­ри­ли, про­зви­ще Сало­ния, и одно­го вну­ка от умер­ше­го сына. Сало­ний умер, достиг­нув долж­но­сти пре­то­ра, а сын Сало­ния Марк был кон­су­лом. Он при­хо­дит­ся дедом фило­со­фу Като­ну⁴³ — мужу вели­кой доб­ле­сти, одно­му из самых слав­ных людей сво­его вре­ме­ни.

[Сопо­став­ле­ние]

28 [1]. Если теперь, напи­сав об Ари­сти­де и Катоне все, что достой­но упо­ми­на­ния, срав­нить в целом жизнь одно­го с жиз­нью дру­го­го, нелег­ко усмот­реть раз­ли­чие за столь мно­ги­ми и столь важ­ны­ми чер­та­ми сход­ства. Но рас­чле­ним ту и дру­гую по частям, как дела­ют, изу­чая поэ­му или кар­ти­ну, — и общим для обо­их ока­жет­ся то, что, начав­ши с пол­ной без­вест­но­сти, они достиг­ли вла­сти и сла­вы толь­ко бла­го­да­ря совер­шен­ным нрав­ст­вен­ным каче­ствам и силе харак­те­ра. Прав­да, как мы видим, Ари­стид про­сла­вил­ся в ту пору, когда Афи­ны еще не воз­вы­си­лись и когда вожди наро­да и пол­ко­вод­цы обла­да­ли уме­рен­ным богат­ст­вом, нена­мно­го пре­вос­хо­див­шим состо­я­ние само­го Ари­сти­да. К пер­во­му раз­ряду граж­дан при­над­ле­жа­ли тогда вла­дель­цы иму­ще­ства, при­но­сив­ше­го пять­сот медим­нов дохо­да, вто­рой раз­ряд — всад­ни­ки — полу­чал три­ста медим­нов, тре­тий и послед­ний — зев­ги­ты — две­сти. А Катон, вый­дя из малень­ко­го горо­диш­ки, ото­рвав­шись, по-види­мо­му, от гру­бой дере­вен­ской жиз­ни, бро­сил­ся в необъ­ят­ное море государ­ст­вен­ных дел Рима, кото­рый управ­лял­ся уже не Кури­я­ми, Фаб­ри­ци­я­ми и Ати­ли­я­ми, не воз­во­дил более на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние бед­ня­ков, соб­ст­вен­ны­ми рука­ми возде­лы­ваю­щих свое поле, при­зы­вая их пря­мо от плу­га или засту­па и пре­вра­щая в долж­ност­ных лиц и вождей, но при­учил­ся смот­реть на знат­ность рода, богат­ство, разда­чи и заис­ки­ва­ния и в созна­нии сво­его вели­чия и могу­ще­ства даже изде­вал­ся над домо­гав­ши­ми­ся долж­но­стей. Совсем не одно и то же — иметь сопер­ни­ком Феми­сток­ла, чело­ве­ка отнюдь не высо­ко­го про­ис­хож­де­ния и скром­ных воз­мож­но­стей (гово­рят, что когда он впер­вые высту­пил на государ­ст­вен­ном попри­ще, у него было все­го три или, самое боль­шее, пять талан­тов), или состя­зать­ся за пер­вен­ство со Сци­пи­о­на­ми Афри­кан­ски­ми, Сер­ви­я­ми Галь­ба­ми и Квин­ти­я­ми Фла­ми­ни­на­ми без вся­ких средств борь­бы, не счи­тая лишь голо­са, сме­ло зву­ча­ще­го в защи­ту спра­вед­ли­во­сти.

29 [2]. Далее, Ари­стид при Мара­фоне, а поз­же при Пла­те­ях был одним из деся­ти коман­дую­щих, Катон же был избран одним из двух кон­су­лов и одним из двух цен­зо­ров, победив семе­рых соис­ка­те­лей из чис­ла самых вид­ных граж­дан. Ни в одном счаст­ли­во закон­чив­шем­ся деле Ари­стид не был пер­вым — при Мара­фоне пер­вен­ство при­над­ле­жа­ло Миль­ти­а­ду, при Сала­мине Феми­сто­клу, при Пла­те­ях, по мне­нию Геро­до­та⁴⁴, самый бле­стя­щий успех выпал на долю Пав­са­ния, и даже вто­рое место оспа­ри­ва­ют у Ари­сти­да вся­кие там Софа­ны, Ами­нии, Кал­ли­ма­хи и Кине­ги­ры, отли­чив­ши­е­ся в этих бит­вах. Напро­тив, Катон всех оста­вил поза­ди и как муд­рый пол­ко­во­дец и как храб­рый воин: не толь­ко в Испан­ской войне, когда он был кон­су­лом, но даже при Фер­мо­пи­лах, когда коман­до­вал дру­гой кон­сул, а сам Катон был при нем лега­том, всю сла­ву сно­ва стя­жал он, нане­ся царю, при­гото­вив­ше­му­ся гру­дью отра­зить напа­де­ние, удар в спи­ну и тем самым рас­пах­нув ворота к победе над Антиохом. Да, ибо этот успех, кото­рым рим­ляне, бес­спор­но, обя­за­ны были Като­ну, изгнал Азию из Гре­ции и пере­бро­сил для Сци­пи­о­на мост через Гел­лес­понт⁴⁵.

В войне оба были непо­беди­мы, но на попри­ще государ­ст­вен­ных дел Ари­стид потер­пел пора­же­ние и был под­верг­нут ост­ра­киз­му сто­рон­ни­ка­ми Феми­сток­ла; Катон же, с кото­рым враж­до­ва­ли чуть ли не все самые могу­ще­ст­вен­ные и знат­ные люди Рима, слов­но атлет, борол­ся до глу­бо­кой ста­ро­сти и ни разу не был сбит с ног. Мно­го­крат­но участ­вуя в судеб­ных про­цес­сах, то в каче­стве обви­ни­те­ля, то в каче­стве обви­ня­е­мо­го, он под­вел под нака­за­ние мно­гих сво­их про­тив­ни­ков, сам же не под­вер­гал­ся ему ни разу, при­чем дей­ст­вен­ным ору­жи­ем защи­ты и напа­де­ния ему слу­жи­ла сила речи, кото­рой с бо́льшим пра­вом, неже­ли счаст­ли­вой судь­бе или гению-хра­ни­те­лю это­го чело­ве­ка, мож­но при­пи­сать то обсто­я­тель­ство, что за всю свою жизнь он не пре­тер­пел ниче­го, про­тив­но­го его досто­ин­ству. Это заме­ча­тель­ное свой­ство было при­су­ще и фило­со­фу Ари­сто­те­лю, кото­рый, по сло­вам Анти­па­тра, писав­ше­го о нем после его смер­ти, кро­ме про­чих досто­инств, обла­дал так­же даром убеж­де­ния.

30 [3]. Обще­при­знан­но, что из всех доб­ро­де­те­лей чело­ве­ка самая выс­шая — государ­ст­вен­ная; нема­ло­важ­ной ее частью боль­шин­ство счи­та­ет уме­ние управ­лять домом, посколь­ку государ­ство есть некая сово­куп­ность объ­еди­нив­ших­ся част­ных домов и силь­но лишь в том слу­чае, если пре­успе­ва­ют его граж­дане — каж­дый в отдель­но­сти; даже Ликург, изгнав из Спар­ты сереб­ро, изгнав золо­то и заме­нив их моне­той из обо­жжен­но­го и изуро­до­ван­но­го огнем желе­за, отнюдь не имел в виду отбить у сограж­дан охоту зани­мать­ся сво­им хозяй­ст­вом — он про­сто уда­лил из богат­ства все изне­жи­ваю­щее, нездо­ро­вое, раз­жи­гаю­щее стра­сти и, как ни один дру­гой зако­но­да­тель, забо­тил­ся о том, чтобы вся­кий мог наслаж­дать­ся оби­ли­ем полез­ных и необ­хо­ди­мых вещей, пола­гая более опас­ным для обще­го бла­га веч­но нуж­даю­ще­го­ся, без­дом­но­го бед­ня­ка, чем непо­мер­но­го бога­ча. Мне кажет­ся, что Катон пока­зал себя столь же завид­ным гла­вою дома, сколь и государ­ства. Он и сам уве­ли­чил свое состо­я­ние и дру­гих учил вести хозяй­ство и обра­ба­ты­вать зем­лю, собрав мно­го отно­ся­щих­ся к это­му полез­ных сведе­ний. Ари­стид же сво­ей бед­но­стью опо­ро­чил самое спра­вед­ли­вость, вну­шив мно­гим подо­зре­ния, буд­то она губит дом, порож­да­ет нище­ту и мень­ше все­го при­но­сит поль­зы тому, кто ею обла­да­ет. А меж­ду тем Геси­од⁴⁶, кото­рый, не щадя сил, при­зы­ва­ет нас к спра­вед­ли­во­сти и к рачи­тель­но­му веде­нию хозяй­ства, свя­зы­ва­ет одно с дру­гим и бра­нит лень — нача­ло вся­кой неспра­вед­ли­во­сти. Хоро­шо ска­за­но об этом и у Гоме­ра⁴⁷:

Из этих слов явст­ву­ет, что люди, пре­не­бре­гаю­щие сво­им домом, в неспра­вед­ли­во­стях ищут средств к суще­ст­во­ва­нию. Не сле­ду­ет срав­ни­вать спра­вед­ли­вость с мас­лом⁴⁸, кото­рое как наруж­ное сред­ство весь­ма бла­готвор­но, по мне­нию вра­чей, дей­ст­ву­ет на тело, а употреб­ля­е­мое вовнутрь при­чи­ня­ет ему непо­пра­ви­мый вред, и невер­но, буд­то спра­вед­ли­вый чело­век при­но­сит поль­зу дру­гим, но совер­шен­но не печет­ся о себе самом и о сво­их делах; вер­нее думать, что государ­ст­вен­ный ум про­сто изме­нил здесь Ари­сти­ду, если, как утвер­жда­ет боль­шин­ство писа­те­лей, он не оста­вил денег ни на соб­ст­вен­ное погре­бе­ние, ни на при­да­ное доче­рям. Вот поче­му дом Като­на вплоть до чет­вер­то­го коле­на давал Риму пре­то­ров и кон­су­лов (его вну­ки и даже их сыно­вья зани­ма­ли выс­шие государ­ст­вен­ные долж­но­сти), меж тем как потом­ков Ари­сти­да, кото­рый был неко­гда пер­вым чело­ве­ком в Гре­ции, край­няя, безыс­ход­ная нуж­да заста­ви­ла взять­ся за шар­ла­тан­ские таб­лич­ки или про­тя­ги­вать руку за обще­ст­вен­ным вспо­мо­ще­ст­во­ва­ни­ем и не дала нико­му из них даже помыс­лить ни о чем вели­ком и достой­ном их пред­ка.

31 [4]. Одна­ко не вызо­вет ли это воз­ра­же­ний? Ведь бед­ность позор­на отнюдь не сама по себе, но лишь как след­ст­вие бес­печ­но­сти, невоз­держ­но­сти, рас­то­чи­тель­но­сти, нера­зу­мия, у чело­ве­ка же рас­суди­тель­но­го, трудо­лю­би­во­го, спра­вед­ли­во­го, муже­ст­вен­но­го, все свои доб­рые каче­ства посвя­тив­ше­го род­но­му горо­ду, она слу­жит при­зна­ком вели­чия духа и вели­чия ума. Невоз­мож­но вер­шить вели­кое, тре­во­жась о малом, ни помочь мно­гим нуж­даю­щим­ся, если сам нуж­да­ешь­ся во мно­гом. К государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти надеж­нее все­го ведет не богат­ство, но доволь­ство тем, что име­ешь: кто в част­ной жиз­ни не испы­ты­ва­ет потреб­но­сти ни в чем излиш­нем, все­го себя посвя­ща­ет обще­ст­вен­ным делам. Ника­ких нужд не зна­ет толь­ко бог⁴⁹, и пото­му сре­ди чело­ве­че­ских доб­ро­де­те­лей нет более совер­шен­ных и боже­ст­вен­ных, неже­ли те, что, ели­ко воз­мож­но, огра­ни­чи­ва­ют наши жела­ния. Подоб­но тому как тело, здо­ро­вое от при­ро­ды, не нуж­да­ет­ся ни в лиш­нем пла­тье, ни в лиш­ней пище, так здра­во устро­ен­ные жизнь и дом обхо­дят­ся име­ю­щи­ми­ся в нали­чии сред­ства­ми. Нуж­но толь­ко, чтобы состо­я­ние было сораз­мер­но потреб­но­стям, пото­му что, если чело­век соби­ра­ет мно­го, а поль­зу­ет­ся немно­гим, это не есть доволь­ство тем, что име­ешь: такой чело­век либо глу­пец — если стя­жа­ет вещи, кото­рые не спо­соб­ны доста­вить ему радость, либо жал­кий стра­да­лец — если по мелоч­но­сти пре­пят­ст­ву­ет себе насла­дить­ся ими. Я бы охот­но спро­сил само­го Като­на: «Если наслаж­дать­ся богат­ст­вом не зазор­но, поче­му ты кичишь­ся тем, что, вла­дея мно­гим, доволь­ст­ву­ешь­ся скром­ной долей сво­его иму­ще­ства? Если же пре­крас­но (а это и в самом деле пре­крас­но!) есть хлеб, какой при­дет­ся, пить то же вино, что пьют наши работ­ни­ки и слу­ги, и смот­реть рав­но­душ­но на пур­пур­ные оде­я­ния и выбе­лен­ные дома — зна­чит во всем пра­вы были Ари­стид, Эпа­ми­нонд, Маний Курий, Гай Фаб­ри­ций, отка­зы­ва­ясь вла­деть иму­ще­ст­вом, поль­зо­вать­ся кото­рым они не жела­ли». Пра­во же не стал бы чело­век, кото­рый счи­та­ет репу самым вкус­ным куша­ньем и соб­ст­вен­но­руч­но варит ее, меж тем как жена месит тесто, под­ни­мать такой шум из-за одно­го асса и поучать, каким путем мож­но ско­рее все­го раз­бо­га­теть. Вели­кое пре­иму­ще­ство про­стоты и доволь­ства тем, что име­ешь, как раз в том и состо­ит, что они избав­ля­ют и от стра­сти ко все­му излиш­не­му и вооб­ще от заботы о нем. Неда­ром Ари­стид, высту­пая свиде­те­лем по делу Кал­лия, ска­зал, что бед­но­сти долж­ны сты­дить­ся те, кто бед­ны не по сво­ей воле, а доб­ро­воль­ные бед­ня­ки, вро­де него само­го, — вме­нять ее себе в похва­лу. Смеш­но было бы гово­рить о том, что бед­ность Ари­сти­да — порож­де­ние его соб­ст­вен­ной бес­печ­но­сти: ведь у него была пол­ная воз­мож­ность раз­бо­га­теть, не совер­шая ниче­го постыд­но­го, — сто­и­ло толь­ко снять доспе­хи с како­го-нибудь уби­то­го пер­са или захва­тить хоть одну палат­ку. Впро­чем, доста­точ­но об этом.

32 [5]. Воен­ные дей­ст­вия под коман­до­ва­ни­ем Като­на не при­ба­ви­ли ниче­го вели­ко­го к вели­ким уже и без того заво­е­ва­ни­ям; напро­тив, сре­ди рат­ных трудов Ари­сти­да чис­лят­ся самые слав­ные, бли­ста­тель­ные и важ­ные в гре­че­ской исто­рии — Мара­фон, Сала­мин и Пла­теи. Антиох так же мало заслу­жи­ва­ет срав­не­ния с Ксерк­сом, как раз­ру­шен­ные сте­ны испан­ских горо­дов — со мно­ги­ми десят­ка­ми тысяч пер­сов, пав­ших на суше и на море. В этих бит­вах Ари­стид подви­га­ми затме­вал любо­го, но сла­ву и вен­ки, рав­но как и день­ги и вся­кое иное богат­ство, неиз­мен­но остав­лял тем, кто более жад­но их искал, пото­му что сам сто­ял выше все­го это­го. Я не пори­цаю Като­на за то, что он посто­ян­но воз­ве­ли­чи­ва­ет и ста­вит на пер­вое место само­го себя (хотя в одной сво­ей речи он гово­рил, что и пре­воз­но­сить и поно­сить себя — оди­на­ко­во неле­по), но, мне кажет­ся, бли­же к совер­шен­ству тот, кто не нуж­да­ет­ся даже в чужих похва­лах, неже­ли пус­каю­щий­ся то и дело в похва­лы само­му себе. Скром­ность более мно­го­го дру­го­го спо­соб­ст­ву­ет крото­сти и мяг­ко­сти в делах прав­ле­ния, често­лю­бие же, кото­рое вовсе не было зна­ко­мо Ари­сти­ду, но пол­но­стью под­чи­ни­ло себе Като­на, — неис­ся­кае­мый источ­ник недоб­ро­же­ла­тель­ства и зави­сти. Ари­стид, под­дер­жав Феми­сток­ла в его самых важ­ных начи­на­ни­ях и даже в какой-то мере обе­ре­гая его, слов­но тело­хра­ни­тель, спас Афи­ны, тогда как Катон, про­ти­во­дей­ст­вуя Сци­пи­о­ну, едва не рас­стро­ил и не погу­бил его поход на Кар­фа­ген, а ведь имен­но в этом похо­де был низ­верг­нут непо­беди­мый Ган­ни­бал; и он до тех пор не пере­ста­вал сеять подо­зре­ния и кле­ве­ту, пока не изгнал Сци­пи­о­на из Рима, а его бра­та не заклей­мил позор­ным клей­мом вора, осуж­ден­но­го за каз­но­крад­ство.

33 [6]. И ту воз­держ­ность, кото­рую Катон изу­кра­сил самы­ми высо­ки­ми и самы­ми пре­крас­ны­ми похва­ла­ми, сохра­нил поис­ти­не чистой и неза­пят­нан­ной Ари­стид, а Катон навлек на нее нема­лые и тяже­лые упре­ки сво­ей женить­бой, про­тив­ной и его досто­ин­ству, и его воз­рас­ту. Отнюдь не к чести ста­ри­ка, дожив­ше­го до таких лет, было женить­ся вто­рич­но на доче­ри чело­ве­ка, кото­рый когда-то слу­жил у него, полу­чая от государ­ства жало­ва­ние, и дать ее в маче­хи сво­е­му уже взрос­ло­му сыну и его моло­дой супру­ге; он сде­лал это, либо усту­пив потреб­но­сти в удо­воль­ст­ви­ях, либо гне­ва­ясь на сына из-за сво­ей воз­люб­лен­ной и желая ото­мстить ему, — как бы то ни было, но и само дей­ст­вие и повод к нему позор­ны. Насмеш­ли­вое объ­яс­не­ние, кото­рое он дал сыну, не было искрен­ним. Если он в самом деле хотел про­из­ве­сти на свет доб­рых сыно­вей, похо­жих на стар­ше­го, нуж­но было поду­мать об этом с само­го нача­ла и заклю­чить брак с жен­щи­ной хоро­ше­го рода, а не попро­сту спать с налож­ни­цей, пока это оста­ва­лось в тайне, а потом, когда все откры­лось, не брать в тести чело­ве­ка, кото­ро­го ниче­го не сто­и­ло к это­му скло­нить и свой­ство с кото­рым заве­до­мо не мог­ло при­не­сти ника­кой чести.