Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1879.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1914/1968.

1. Марк Катон, как сооб­ща­ют, был родом из Туску­ла, а вос­пи­ты­вал­ся в зем­ле саби­нян, в отцов­ских поме­стьях, где он про­вел моло­дые годы, до того как посту­пил на воен­ную служ­бу и начал при­ни­мать уча­стие в государ­ст­вен­ных делах. Его пред­ки, по-види­мо­му, ничем себя не про­сла­ви­ли, хотя сам Катон с похва­лою вспо­ми­на­ет и отца сво­его Мар­ка, чест­но­го чело­ве­ка и храб­ро­го вои­на, и пра­деда Като­на, кото­рый, по сло­вам пра­вну­ка, не раз полу­чал награ­ды за отва­гу и поте­рял в сра­же­ни­ях пять бое­вых коней, но государ­ство, по спра­вед­ли­во­сти оце­нив его муже­ство, вер­ну­ло ему их сто­и­мость. Людей, кото­рые не могут похва­стать­ся зна­ме­ни­ты­ми пред­ка­ми и достиг­ли извест­но­сти бла­го­да­ря соб­ст­вен­ным заслу­гам, рим­ляне обык­но­вен­но назы­ва­ют «новы­ми людь­ми»1 — так зва­ли и Като­на; зато сам он счи­тал, что вно­ве ему лишь высо­кие долж­но­сти и гром­кая сла­ва, но если гово­рить о подви­гах и нрав­ст­вен­ных досто­ин­ствах пред­ков, он при­над­ле­жит к очень древ­не­му роду. Сна­ча­ла его фамиль­ное имя было не Катон, а Приск2, но впо­след­ст­вии за ост­ро­ту ума он полу­чил про­зви­ще Като­на («Катус» [ca­tus] на язы­ке рим­лян — «мно­го­опыт­ный»). Он был рыже­ват, с серо-голу­бы­ми гла­за­ми; доволь­но удач­но обри­со­вал его автор сле­дую­щей эпи­грам­мы:


Пор­ций был злым, сине­гла­зым и рыжим; ему Пер­се­фо­ной
Даже по смер­ти его доступ в Аид запре­щен.

Посто­ян­ный труд, уме­рен­ный образ жиз­ни и воен­ные похо­ды, в кото­рых он вырос, нали­ли его тело силою и здо­ро­вьем. Видя в искус­стве речи как бы вто­рое тело, орудие неза­ме­ни­мое для мужа, кото­рый не наме­рен про­зя­бать в ничто­же­стве и без­де­лии, он при­об­рел и изощ­рил это искус­ство, высту­пая перед судом в сосед­них селах и горо­дах в защи­ту вся­ко­го, кто нуж­дал­ся в его помо­щи, и сна­ча­ла про­слыл усерд­ным адво­ка­том, а потом — и уме­лым ора­то­ром.

С тече­ни­ем вре­ме­ни тем, кому при­хо­ди­лось с ним стал­ки­вать­ся, все боль­ше ста­ли в нем откры­вать­ся сила и воз­вы­шен­ность духа, ожи­даю­щие при­ме­не­ния в вели­ких дея­ни­ях и у кор­ми­ла государ­ст­вен­но­го прав­ле­ния. Дело не толь­ко в том, что он, по-види­мо­му, ни разу не зама­рал рук пла­той за выступ­ле­ния по искам и тяж­бам, гораздо важ­нее, что он не слиш­ком высо­ко ценил сла­ву, при­не­сен­ную ему эти­ми выступ­ле­ни­я­ми, ста­вя несрав­нен­но выше добы­тую в бит­вах с вра­га­ми сла­ву и желая снис­кать ува­же­ние преж­де все­го воин­ски­ми подви­га­ми — в такой мере, что еще маль­чиш­кой весь был разу­кра­шен рана­ми, меж кото­ры­ми не было ни еди­ной, нане­сен­ной в спи­ну. Он сам рас­ска­зы­ва­ет, что пер­вый свой поход про­де­лал в воз­расте сем­на­дца­ти лет, когда Ган­ни­бал, сопро­вож­дае­мый уда­чей, опу­сто­шал Ита­лию огнем. В боях он отли­чал­ся силою уда­ра, непо­ко­ле­би­мою стой­ко­стью и гор­дым выра­же­ни­ем лица; угро­за­ми и сви­ре­пым кри­ком он все­лял ужас в непри­я­те­ля, спра­вед­ли­во пола­гая и вну­шая дру­гим, что неред­ко крик разит луч­ше, неже­ли меч. Во вре­мя пере­хо­дов он нес свое ору­жие сам, а за ним шел один-един­ст­вен­ный слу­га со съест­ны­ми при­па­са­ми; и рас­ска­зы­ва­ют, что Катон нико­гда не сер­дил­ся и не кри­чал на него, когда тот пода­вал зав­трак или обед, но, напро­тив, сам помо­гал ему очень во мно­гом и, осво­бо­див­шись от воин­ских трудов, вме­сте с ним гото­вил пищу. В похо­дах он пил обык­но­вен­но одну воду, раз­ве что ино­гда, стра­дая жгу­чею жаж­дой, про­сил уксу­са3 или, изне­мо­гая от уста­ло­сти, поз­во­лял себе гло­ток вина.

2. Невда­ле­ке от полей Като­на сто­ял дом Мания Курия — три­жды три­ум­фа­то­ра. Катон очень часто бывал побли­зо­сти и, видя, как мало поме­стье и неза­мыс­ло­ва­то жили­ще, вся­кий раз думал о том, что этот чело­век, вели­чай­ший из рим­лян, поко­ри­тель воин­ст­вен­ней­ших пле­мен, изгнав­ший из Ита­лии Пир­ра, после трех сво­их три­ум­фов соб­ст­вен­ны­ми рука­ми вска­пы­вал этот кло­чок зем­ли и жил в этом про­стом доме. Сюда к нему яви­лись сам­нит­ские послы и заста­ли его сидя­щим у оча­га и варя­щим репу; они дава­ли ему мно­го золота, но он ото­слал их прочь, ска­зав, что не нуж­но золота тому, кто доволь­ст­ву­ет­ся таким вот обедом, и что ему милее побеж­дать вла­дель­цев золота, неже­ли само­му им вла­деть. Разду­мы­вая обо всем этом, Катон ухо­дил, а потом обра­щал взор на свой соб­ст­вен­ный дом, поля, слуг, образ жиз­ни и еще усерд­нее трудил­ся, реши­тель­но гоня прочь рас­то­чи­тель­ность и рос­кошь.

Еще совсем моло­дым Катон слу­жил под нача­лом Фабия Мак­си­ма — как раз в ту пору, когда тот взял город Тарент; там он поль­зо­вал­ся госте­при­им­ст­вом одно­го пифа­го­рей­ца по име­ни Неарх и ста­рал­ся усво­ить его уче­ние. Слу­шая речи это­го чело­ве­ка (при­мер­но так же рас­суж­дал и Пла­тон4) о том, что наслаж­де­ние — вели­чай­шая при­ман­ка, вле­ку­щая ко злу, а тело — пер­вая опас­ность для души, кото­рая осво­бож­да­ет­ся и очи­ща­ет­ся лишь с помо­щью раз­мыш­ле­ний, как мож­но даль­ше уво­дя­щих ее от стра­стей тела, — слу­шая эти речи, он еще боль­ше полю­бил про­стоту и уме­рен­ность. В осталь­ном же, как сооб­ща­ют, он позд­но позна­ко­мил­ся с гре­че­ской обра­зо­ван­но­стью и лишь в пре­клон­ном воз­расте взял в руки гре­че­ские кни­ги, усо­вер­шен­ст­ву­ясь в крас­но­ре­чии отча­сти по Фукидиду, а глав­ным обра­зом по Демо­сфе­ну. И все же его сочи­не­ния5 в доста­точ­ной мере укра­ше­ны мыс­ля­ми гре­че­ских фило­со­фов и при­ме­ра­ми из гре­че­ской исто­рии, а сре­ди его мет­ких слов и изре­че­ний нема­ло пря­мо пере­веден­ных с гре­че­ско­го.

3. Жил в ту пору некий муж, один из самых знат­ных и могу­ще­ст­вен­ных сре­ди рим­лян, обла­дав­ший уди­ви­тель­ной спо­соб­но­стью рас­по­зна­вать зарож­даю­щу­ю­ся доб­лесть, вос­пи­ты­вать ее и выво­дить на путь сла­вы. Зва­ли его Вале­рий Флакк. Его зем­ли гра­ни­чи­ли с зем­ля­ми Като­на, от сво­их слуг он услы­шал о трудах соседа и его обра­зе жиз­ни и, поди­вив­шись рас­ска­зам о его доб­ром нра­ве и воз­держ­но­сти, о том, как спо­за­ран­ку он отправ­ля­ет­ся на форум и ведет дела тех, кто испы­ты­ва­ет в этом нуж­ду, а воз­вра­тив­шись к себе, работа­ет вме­сте с раба­ми — зимою, одев туни­ку, а летом нагой, — за одним сто­лом с ними ест тот же хлеб, что они, и пьет то же вино, поди­вив­шись и мет­ким сло­вам Като­на, кото­рые запом­ни­лись слу­гам, велел позвать его к обеду. С тех пор они встре­ча­лись часто и, видя в Катоне учти­вость и при­вет­ли­вость, кото­рые, слов­но рас­те­ние, нуж­да­ют­ся в подо­баю­щем ухо­де и поч­ве, Вале­рий скло­нил и убедил его пере­брать­ся в Рим и при­нять уча­стие в государ­ст­вен­ных делах. Сра­зу же по при­бы­тии в Рим он и сам выступ­ле­ни­я­ми в суде при­об­рел почи­та­те­лей и дру­зей, и Вале­рий во мно­гом помог ему сво­им име­нем и вли­я­ни­ем, и Катон был избран сна­ча­ла воен­ным три­бу­ном, а потом кве­сто­ром. Теперь он уже поль­зо­вал­ся такой извест­но­стью и сла­вой, что мог вме­сте с самим Вале­ри­ем домо­гать­ся выс­ших долж­но­стей: они вме­сте были кон­су­ла­ми, а поз­же цен­зо­ра­ми.

Из граж­дан постар­ше Катон сбли­зил­ся с Фаби­ем Мак­си­мом, зна­ме­ни­тым и чрез­вы­чай­но вли­я­тель­ным чело­ве­ком, одна­ко боль­ше все­го при­вле­ка­ли Като­на его жиз­нен­ные пра­ви­ла, кото­рые он взял себе за обра­зец. Вот поче­му он не заду­мы­ва­ясь стал про­тив­ни­ком Сци­пи­о­на Стар­ше­го, кото­рый был тогда молод, но уже высту­пал про­тив Фабия (побуж­дае­мый, по-види­мо­му, нена­ви­стью Фабия к нему): послан­ный в Афри­ку кве­сто­ром при Сци­пи­оне и видя, что тот и на войне не отка­зал­ся от сво­ей обыч­ной рас­то­чи­тель­но­сти и щед­ро разда­ет сол­да­там день­ги, Катон без вся­ких оби­ня­ков обли­чил его6, ста­вя ему в упрек не вели­чи­ну рас­хо­дов, а то, что он губит искон­ную рим­скую про­стоту, ибо вои­ны, не зная нуж­ды ни в чем, при­вы­ка­ют к удо­воль­ст­ви­ям и изне­жен­но­сти. Сци­пи­он отве­тил, что, на всех пару­сах идя навстре­чу войне, он отнюдь не нуж­да­ет­ся в таком чрез­мер­но акку­рат­ном кве­сто­ре — ведь не в день­гах, а в подви­гах ему при­дет­ся отчи­ты­вать­ся перед рим­ским наро­дом. Тогда Катон поки­нул Сици­лию и вме­сте с Фаби­ем в сена­те обви­нил Сци­пи­о­на в том, что он бро­сил на ветер огром­ные день­ги и вел себя как маль­чиш­ка, про­па­дая в пале­страх и теат­рах, точ­но не на вой­ну, а на празд­ник при­ехал. Дело кон­чи­лось тем, что в Сици­лию посла­ли народ­ных три­бу­нов с пору­че­ни­ем при­ве­сти Сци­пи­о­на в Рим, если обви­не­ния под­твер­дят­ся, одна­ко тот, убеди­тель­но пока­зав, что под­готов­ка к войне есть залог победы, что он, дей­ст­ви­тель­но, ста­рал­ся на досу­ге уго­дить дру­зьям, но что его чело­ве­ко­лю­бие и щед­рость никак не озна­ча­ют лег­ко­мыс­лия по отно­ше­нию к серь­ез­ным и важ­ным делам, отплыл в Афри­ку.

4. После этой речи в сена­те авто­ри­тет Като­на весь­ма воз­рос, и мно­гие ста­ли назы­вать его рим­ским Демо­сфе­ном, одна­ко жиз­нью сво­ей он заслу­жи­вал еще более высо­ко­го име­ни и более гром­кой сла­вы. Ведь искус­ство речи было для всей рим­ской моло­де­жи вожде­лен­ной при­ман­кой, слов­но награ­дой победи­те­лю в состя­за­ни­ях. Но чело­век, кото­рый, сле­дуя при­ме­ру пред­ков, про­дол­жал трудить­ся соб­ст­вен­ны­ми рука­ми, охот­но доволь­ст­во­вал­ся нехит­рым обедом, холод­ным зав­тра­ком, деше­вой одеж­дой, про­стым жили­щем и счи­тал, что достой­нее не нуж­дать­ся в излиш­нем, неже­ли им вла­деть, такой чело­век был ред­ко­стью, ибо Рим­ское государ­ство, уве­ли­чив­шись и окреп­нув, уже не сохра­ня­ло преж­ней чистоты и, при­об­ре­тя власть над вели­ким мно­же­ст­вом стран и людей, вос­при­ня­ло мно­же­ство раз­лич­ных обы­ча­ев и усво­и­ло все­воз­мож­ные жиз­нен­ные пра­ви­ла. Долж­но ли изум­лять­ся, если рим­ляне вос­хи­ща­лись Като­ном, видя, что иных над­ло­ми­ли тяготы, иных изне­жи­ли наслаж­де­ния и одно­го лишь его ни те, ни дру­гие не смог­ли одо­леть — не толь­ко в ту пору, когда он был еще молод и често­лю­бив, но и в глу­бо­кой ста­ро­сти, когда и кон­суль­ство и три­умф уже были поза­ди; так при­вык­ший побеж­дать атлет не пре­кра­ща­ет обыч­ных упраж­не­ний и оста­ет­ся все тем же до самой смер­ти. Катон сам гово­рит, что нико­гда не носил пла­тья доро­же ста дена­ри­ев, пил и во вре­мя сво­ей пре­ту­ры и во вре­мя кон­суль­ства такое же вино, как его работ­ни­ки, при­па­сов к обеду поку­па­лось на рын­ке все­го на трид­цать ассов, да и то лишь ради государ­ства, чтобы сохра­нить силы для служ­бы в вой­ске. Полу­чив одна­жды по наслед­ству вави­лон­ский узор­ча­тый ковер7, он тут же его про­дал, ни один из его дере­вен­ских домов не был ошту­ка­ту­рен, ни разу не при­об­рел он раба доро­же, чем за тыся­чу пять­сот дена­ри­ев, пото­му что, как он гово­рит, ему нуж­ны были не изне­жен­ные кра­сав­чи­ки, а люди работя­щие и креп­кие — коню­хи и воло­па­сы. Да и тех, когда они ста­ре­ют, сле­ду­ет, по его мне­нию, про­да­вать8, чтобы даром не кор­мить. Вооб­ще он пола­гал, что лиш­нее все­гда доро­го и что если за вещь, кото­рая не нуж­на, про­сят хотя бы один асс, то и это слиш­ком боль­шая цена. Он пред­по­чи­тал поку­пать такие участ­ки зем­ли, на кото­рых мож­но сеять хлеб или пасти скот, а не те, кото­рые при­дет­ся под­ме­тать и поли­вать9.

5. Кто назы­вал это скряж­ни­че­ст­вом, кто с одоб­ре­ни­ем думал, что он хочет испра­вить и обра­зу­мить дру­гих и лишь с этой целью так рез­ко огра­ни­чи­ва­ет во всем само­го себя. Но мне то, что он, выжав из рабов, слов­но из вьюч­но­го скота, все соки, к ста­ро­сти выго­нял их вон и про­да­вал, — мне это кажет­ся при­зна­ком нра­ва слиш­ком кру­то­го и жесто­ко­го, не при­знаю­ще­го ника­ких иных свя­зей меж­ду людь­ми, кро­ме корыст­ных. А меж­ду тем мы видим, что доб­рота про­сти­ра­ет­ся шире, неже­ли спра­вед­ли­вость. Зако­ном спра­вед­ли­во­сти мы, разу­ме­ет­ся, руко­во­дим­ся лишь в отно­ше­ни­ях к людям, что же до бла­го­де­я­ний и мило­стей, то они, слов­но истор­га­ясь из бога­тей­ше­го источ­ни­ка крото­сти душев­ной, про­ли­ва­ют­ся иной раз и на бес­сло­вес­ных тва­рей. Чело­ве­ку порядоч­но­му при­ли­че­ст­ву­ет достав­лять про­пи­та­ние обес­силев­шим от работы коням и не толь­ко вскарм­ли­вать щен­ков, но и печь­ся об одряхлев­ших псах. Афи­няне, стро­ив­шие Гека­том­пед10, если заме­ча­ли, что какой-нибудь мул трудит­ся осо­бен­но усерд­но, отпус­ка­ли его пастись на воле; рас­ска­зы­ва­ют, что один из таких «отпу­щен­ни­ков» по соб­ст­вен­но­му почи­ну вер­нул­ся назад и стал ходить вме­сте с запря­жен­ны­ми живот­ны­ми, под­ни­ма­ясь впе­ре­ди них на акро­поль и слов­но под­бад­ри­вая их, и афи­няне поста­но­ви­ли кор­мить его на обще­ст­вен­ный счет до самой смер­ти. И кони Кимо­на11, с кото­ры­ми он три­жды одер­жал победу на Олим­пий­ских играх, зары­ты близ его гроб­ни­цы. Так же мно­гие обхо­ди­лись и со сво­и­ми соба­ка­ми, став­ши­ми для них близ­ки­ми това­ри­ща­ми, а в древ­но­сти пса, кото­рый плыл за три­ре­мой до само­го Сала­ми­на, когда афи­няне покида­ли свой город, зна­ме­ни­тый Ксан­фипп схо­ро­нил на мысу, по сей день нося­щем имя «Кинос­се­ма»12. Нель­зя обра­щать­ся с живы­ми суще­ства­ми так же, как с сан­да­ли­я­ми или горш­ка­ми, кото­рые выбра­сы­ва­ют, когда они от дол­гой служ­бы про­худят­ся и при­дут в негод­ность, и если уж не по какой-либо иной при­чине, то хотя бы в инте­ре­сах чело­ве­ко­лю­бия долж­но обхо­дить­ся с ними мяг­ко и лас­ко­во. Сам я не то что одряхлев­ше­го чело­ве­ка, но даже ста­ро­го вола не про­дал бы, лишая его зем­ли, на кото­рой он вос­пи­тал­ся, и при­выч­но­го обра­за жиз­ни и ради ничтож­но­го бары­ша слов­но отправ­ляя его в изгна­ние, когда он уже оди­на­ко­во не нужен ни поку­па­те­лю ни про­дав­цу. А Катон, точ­но бахва­лясь, рас­ска­зы­ва­ет, что даже коня, на кото­ром ездил, испол­няя обя­зан­но­сти кон­су­ла и пол­ко­во­д­ца, он оста­вил в Испа­нии, не желая обре­ме­нять государ­ство рас­хо­да­ми на пере­воз­ку его через море. Сле­ду­ет ли при­пи­сы­вать это вели­чию души или же ска­ред­но­сти — пусть каж­дый судит по соб­ст­вен­но­му убеж­де­нию.

6. Но в осталь­ном этот муж заслу­жи­ва­ет вели­чай­ше­го ува­же­ния сво­ей ред­кою воз­держ­но­стью. Так, напри­мер, коман­дуя вой­ском, он брал в поход для себя и для сво­их при­бли­жен­ных не боль­ше трех атти­че­ских медим­нов пше­ни­цы на месяц и мень­ше полу­то­ра медим­нов ячме­ня на день для вьюч­ных живот­ных. Когда он полу­чил в управ­ле­ние про­вин­цию Сар­ди­нию, где до него пре­то­ры на обще­ст­вен­ный счет нани­ма­ли жили­ща, поку­па­ли ложа и тоги, содер­жа­ли мно­го­чис­лен­ных слуг и дру­зей и обре­ме­ня­ли насе­ле­ние рас­хо­да­ми на съест­ные при­па­сы и при­готов­ле­ние изыс­кан­ных блюд, — он явил при­мер неслы­хан­ной береж­ли­во­сти. Он ни разу не потре­бо­вал от сар­дин­цев ника­ких затрат и обхо­дил горо­да пеш­ком, не поль­зу­ясь даже повоз­кой, в сопро­вож­де­нии одно­го-един­ст­вен­но­го слу­жи­те­ля, кото­рый нес его пла­тье и чашу для воз­ли­я­ния богам. Он был до такой сте­пе­ни скро­мен и невзыс­ка­те­лен, а с дру­гой сто­ро­ны, обна­ру­жил столь­ко суро­во­го досто­ин­ства, неумо­ли­мо вер­ша суд и зор­ко следя за стро­жай­шим выпол­не­ни­ем сво­их при­ка­за­ний, что нико­гда власть рим­лян не была для под­дан­ных ни страш­нее, ни любез­нее.

7. Таки­ми же каче­ства­ми отли­ча­лись, мне кажет­ся, и его речи. Он умел быть одно­вре­мен­но лас­ко­вым и гроз­ным, при­вет­ли­вым и страш­ным, шут­ли­вым и рез­ким, умел гово­рить мет­ко и ост­ро; так Сократ, по сло­вам Пла­то­на13 казал­ся на пер­вый взгляд неоте­са­ным и дерз­ким, насто­я­щим сати­ром, но он был полон высо­ких дум, вызы­вав­ших сле­зы на гла­зах у слу­ша­те­лей и глу­бо­ко тро­гав­ших их серд­ца. Вот поче­му я не могу понять тех, кто счи­та­ет14, буд­то речи Като­на боль­ше все­го похо­жи на Лиси­е­вы. Впро­чем, пусть об этом судят люди, кото­рым более подо­ба­ет раз­би­рать­ся в видах ора­тор­ских речей, мы же про­сто запи­шем несколь­ко досто­па­мят­ных его выска­зы­ва­ний, ибо, по наше­му мне­нию, в речи гораздо более, неже­ли в лице, как дума­ют неко­то­рые, откры­ва­ет­ся харак­тер чело­ве­ка.

8. Одна­жды, когда рим­ский народ несвоевре­мен­но домо­гал­ся разда­чи хле­ба, Катон, желая отвра­тить сограж­дан от их наме­ре­ния, начал свою речь так: «Тяже­лая зада­ча, кви­ри­ты, гово­рить с желуд­ком, у кото­ро­го нет ушей».

Обви­няя рим­лян в рас­то­чи­тель­но­сти, он ска­зал, что труд­но убе­речь­ся от гибе­ли горо­ду, в кото­ром за рыбу пла­тят доро­же, чем за быка.

В дру­гой раз он срав­нил рим­лян с овца­ми, кото­рые порознь не жела­ют пови­но­вать­ся, зато все вме­сте покор­но сле­ду­ют за пас­ту­ха­ми. «Вот так же и вы, — заклю­чил Катон. — Тем самым людям, сове­том кото­рых каж­дый из вас в отдель­но­сти и не поду­мал бы вос­поль­зо­вать­ся, вы сме­ло дове­ря­е­тесь, собрав­шись воеди­но».

По пово­ду вла­ды­че­ства жен­щин, он заме­тил: «Во всем мире мужья повеле­ва­ют жена­ми, всем миром повеле­ва­ем мы, а нами повеле­ва­ют наши жены»15. Впро­чем, это пере­вод одно­го из мет­ких слов Феми­сток­ла16, кото­рый одна­жды, когда его сын, через мать, тре­бо­вал то одно­го, то дру­го­го, ска­зал так: «Вот что, жена! Афи­няне власт­ву­ют над Гре­ци­ей, я — над афи­ня­на­ми, надо мною — ты, а над тобою — сын, пусть же он не зло­употреб­ля­ет сво­ей вла­стью, бла­го­да­ря кото­рой при всем сво­ем нера­зу­мии ока­зы­ва­ет­ся самым могу­ще­ст­вен­ным сре­ди гре­ков».

Рим­ский народ, утвер­ждал Катон, назна­ча­ет цену не толь­ко пур­пур­ным крас­кам, но и раз­лич­ным заня­ти­ям: «Подоб­но тому, как кра­силь­щи­ки боль­ше все­го кра­сят той крас­кой, кото­рая нра­вит­ся поку­па­те­лям, наши юно­ши осо­бен­но усерд­ны в тех нау­ках, иску­шен­но­стью в кото­рых мож­но снис­кать вашу похва­лу».

Он при­зы­вал граж­дан: «Если вы достиг­ли вели­чия доб­ле­стью и уме­рен­но­стью, не меняй­тесь к худ­ше­му; если же невоз­держ­но­стью и поро­ком — изме­ни­тесь к луч­ше­му: ведь при­ме­няя низ­кие эти при­е­мы вы уже доста­точ­но воз­вы­си­лись».

О тех, кто часто домо­га­ет­ся долж­но­стей, он гово­рил, что они, веро­ят­но, не зна­ют доро­ги и, боясь заблудить­ся, ста­ра­ют­ся все­гда ходить с лик­то­ра­ми. Пори­цая граж­дан за то, что они по мно­гу раз выби­ра­ют на выс­шие государ­ст­вен­ные долж­но­сти одних и тех же лиц, он ска­зал: «Все решат, что либо, по ваше­му мне­нию, зани­мать эти долж­но­сти — не слиш­ком боль­шая честь, либо слиш­ком немно­гие этой чести достой­ны».

Один из его вра­гов вел жизнь недо­стой­ную и постыд­ную, и Катон заме­тил: «Если кто гово­рит его мате­ри, что схо­дя в моги­лу, она оста­вит по себе сына, для нее это не доб­рое уте­ше­ние, а про­кля­тие».

При­во­дя в при­мер кого-то, кто про­дал отцов­ское поме­стье на бере­гу моря, он при­твор­но изум­лял­ся: «Да ведь он силь­нее моря! То, что море едва-едва лиза­ло сво­и­ми вол­на­ми, он про­гло­тил без вся­ко­го труда».

Когда царь Эвмен17 при­был в Рим и сенат при­ни­мал его с чрез­мер­ным раду­ши­ем, а пер­вые люди государ­ства напе­ре­бой иска­ли его друж­бы, Катон не скры­вал недо­вер­чи­во­го и подо­зри­тель­но­го отно­ше­ния к нему. Кто-то ему ска­зал: «Это пре­крас­ный чело­век и друг рим­лян». «Воз­мож­но, — воз­ра­зил Катон, — но по самой сво­ей при­ро­де царь — живот­ное пло­то­яд­ное». Ни один из слы­ву­щих счаст­ли­вы­ми царей не заслу­жи­вал в его гла­зах срав­не­ния с Эпа­ми­нон­дом, Пери­к­лом, Феми­сто­к­лом, Мани­ем Кури­ем или Гамиль­ка­ром Бар­кой.

Он гово­рил, что вра­ги нена­видят его за то, что каж­дый день он под­ни­ма­ет­ся чуть свет и, отло­жив в сто­ро­ну соб­ст­вен­ные дела, берет­ся за государ­ст­вен­ные. Он гово­рил, что пред­по­чи­та­ет не полу­чить награ­ды за доб­рый посту­пок, лишь бы не остать­ся без нака­за­ния за дур­ной; и что готов про­стить ошиб­ку каж­до­му, кро­ме само­го себя.

9. Когда рим­ляне отряди­ли в Вифи­нию трех послов, из кото­рых один стра­дал подагрою, у дру­го­го на голо­ве был глу­бо­кий рубец, остав­ший­ся после опе­ра­ции, а тре­тий слыл глуп­цом, Катон пошу­тил, что посоль­ство у рим­лян без­но­гое, без­го­ло­вое и без­мозг­лое.

Сци­пи­он по прось­бе Поли­бия хода­тай­ст­во­вал перед ним за ахей­ских изгнан­ни­ков18 и после дол­гих пре­ний в сена­те, — одни согла­ша­лись вер­нуть их на роди­ну, дру­гие реши­тель­но воз­ра­жа­ли, — Катон под­нял­ся и заявил: «Мож­но поду­мать, что нам нече­го делать: целый день сидим и рас­суж­да­ем, кому хоро­нить ста­ри­ка­шек-гре­ков, — нам или ахей­ским могиль­щи­кам». Поста­нов­ле­но было раз­ре­шить им вер­нуть­ся, а через несколь­ко дней Поли­бий и его еди­но­мыш­лен­ни­ки реши­ли вой­ти в сенат с новым пред­ло­же­ни­ем — воз­вра­тить изгнан­ни­кам почет­ные долж­но­сти, кото­рые они преж­де зани­ма­ли в Ахайе, и попы­та­лись зара­нее узнать мне­ние Като­на. А тот с улыб­кой отве­тил, что Поли­бий — точ­но Одис­сей, кото­рый, забыв в пеще­ре Поли­фе­ма шля­пу и пояс, решил бы за ними вер­нуть­ся.

Он гово­рил, что умным боль­ше поль­зы от дура­ков, чем дура­кам от умных: пер­вые ста­ра­ют­ся не повто­рять оши­бок вто­рых, а вто­рые не под­ра­жа­ют доб­ро­му при­ме­ру пер­вых.

Сре­ди юно­шей, заме­чал он, ему милее крас­не­ю­щие, чем блед­не­ю­щие, ему не нуж­ны сол­да­ты, кото­рые при пере­хо­дах не дают покоя рукам, а в бит­ве — ногам, у кото­рых храп гром­че, неже­ли бое­вой клич.

Пори­цая одно­го тол­стя­ка, он ска­зал: «Какую поль­зу государ­ству может при­не­сти тело, в кото­ром все, от гор­ла до про­меж­но­сти, — одно лишь брю­хо?»

Некий люби­тель наслаж­де­ний поже­лал стать его дру­гом, но Катон в друж­бе отка­зал, объ­явив, что не может жить рядом с чело­ве­ком, у кото­ро­го нёбо чут­ко­стью пре­вос­хо­дит серд­це.

Душа влюб­лен­но­го, гово­рил он, живет в чужом теле.

За всю жизнь он лишь три­жды рас­ка­и­вал­ся в сво­их поступ­ках: в пер­вый раз — дове­рив жене тай­ну, во вто­рой — отпра­вив­шись морем в такое место, куда мож­но добрать­ся посу­ху, и в тре­тий — на день про­пу­стив срок состав­ле­ния заве­ща­ния.

Раз­врат­но­му ста­ри­ку он ска­зал: «Послу­шай, в ста­ро­сти и так мно­го урод­ли­во­го, зачем же ты еще силь­нее уро­ду­ешь ее сво­ей гнус­но­стью?»

Народ­но­му три­бу­ну, кото­рый, поль­зу­ясь недоб­рой сла­вой ядо­сме­си­те­ля, горя­чо отста­и­вал вне­сен­ный им дур­ной зако­но­про­ект, Катон ска­зал: «Моло­дой чело­век, я не знаю, что страш­нее — пить твои зелья или одоб­рять твои писа­ния».

В ответ на поно­ше­ния чело­ве­ка, извест­но­го сво­ей бес­пут­ной и пороч­ной жиз­нью, он заявил: «Мне с тобою бить­ся не с руки: ты с лег­ко­стью выслу­ши­ва­ешь брань и сам бра­нишь­ся, не заду­мы­ва­ясь, мне же пер­вое непри­выч­но, а вто­рое непри­ят­но».

Вот како­го рода были досто­па­мят­ные сло­ва Като­на.

10. Избран­ный кон­су­лом вме­сте со сво­им близ­ким дру­гом Вале­ри­ем Флак­ком, он полу­чил по жре­бию про­вин­цию, кото­рую рим­ляне назы­ва­ют Внут­рен­ней Испа­ни­ей. В то вре­мя как он поко­рял тамош­ние пле­ме­на или при­вле­кал их на свою сто­ро­ну силою убеж­де­ния, на него неожи­дан­но напа­ло боль­шое вой­ско вар­ва­ров. Появи­лась опас­ность позор­но­го отступ­ле­ния за пре­де­лы стра­ны, и пото­му Катон при­звал на под­мо­гу жив­ших по сосед­ству кельт­ибе­ров. Те потре­бо­ва­ли в упла­ту за услу­гу две­сти талан­тов, и, в то вре­мя как все про­чие сочли непри­ем­ле­мым для рим­лян обе­щать вар­ва­рам пла­ту за помощь, Катон заявил, что не видит в этом ниче­го страш­но­го. «Если мы победим, — ска­зал он, — то рас­счи­та­ем­ся не сво­и­ми день­га­ми, а день­га­ми вра­гов, а если потер­пим пора­же­ние, неко­му будет ни предъ­яв­лять тре­бо­ва­ния, ни отве­чать на них». В после­до­вав­шей за этим бит­ве он одер­жал реши­тель­ную победу да и в даль­ней­шем ему сопут­ст­во­ва­ла уда­ча. Поли­бий19 сооб­ща­ет, что в один и тот же день по его при­ка­зу были раз­ру­ше­ны сте­ны всех горо­дов по эту сто­ро­ну реки Бетис, а были они весь­ма мно­го­чис­лен­ны и изоби­ло­ва­ли воин­ст­вен­но настро­ен­ны­ми жите­ля­ми. А сам Катон гово­рит, что взял в Испа­нии боль­ше горо­дов, неже­ли про­вел в ней дней. И это ска­за­но не для крас­но­го слов­ца, если вер­но, что чис­ло поко­рен­ных горо­дов достиг­ло четы­рех­сот20.

Сво­им сол­да­там, и без того изряд­но нажив­шим­ся во вре­мя похо­да, он роздал вдо­ба­вок по фун­ту сереб­ра, ска­зав, что пусть луч­ше мно­гие рим­ляне при­ве­зут домой сереб­ро, чем немно­гие — золо­то, само­му же ему, по его сло­вам, не доста­лось из добы­чи ниче­го, не счи­тая лишь выпи­то­го и съе­ден­но­го. «Я не пори­цаю, — заме­ча­ет Катон, — тех, кто ста­ра­ет­ся обра­тить вой­ну в сред­ство нажи­вы, но пред­по­чи­таю сорев­но­вать­ся с доб­лест­ны­ми в доб­ле­стях, чем с бога­ты­ми в богат­ствах или же с коры­сто­лю­би­вы­ми в коры­сто­лю­бии». Одна­ко не толь­ко соб­ст­вен­ные руки, но и руки близ­ких к нему людей он сохра­нил чисты­ми от гра­бе­жа. В похо­де с ним было пяте­ро рабов. Один из них, по име­ни Пак­кий, купил трех плен­ных маль­чи­ков. Катон об этом узнал, и Пак­кий, боясь пока­зать­ся ему на гла­за, пове­сил­ся, а Катон про­дал маль­чи­ков и внес день­ги в каз­ну.

11. Тем вре­ме­нем враг Като­на Сци­пи­он Стар­ший, желая поме­шать ему успеш­но дове­сти вой­ну до кон­ца и стре­мясь взять в свои руки коман­до­ва­ние в Испа­нии, добил­ся назна­че­ния в эту про­вин­цию и дол­жен был сме­нить Като­на на его посту. Он при­ло­жил все уси­лия к тому, чтобы как мож­но ско­рее лишить вла­сти сво­его пред­ше­ст­вен­ни­ка. Но тот с пятью когор­та­ми тяже­ло воору­жен­ных пехо­тин­цев и пятью­ста­ми всад­ни­ка­ми, сопро­вож­дав­ши­ми его до гра­ни­цы, поко­рил пле­мя лаце­та­нов и, захва­тив шесть­сот пере­беж­чи­ков, при­ка­зал их каз­нить. В ответ на рез­кие упре­ки Сци­пи­о­на Катон насмеш­ли­во заме­тил, что Рим лишь в том слу­чае достигнет выс­ше­го могу­ще­ства, если зна­ме­ни­тые и вели­кие мужи будут ста­рать­ся не усту­пить пер­вен­ство в доб­ле­сти людям нико­му не извест­ным, а пле­беи вро­де него само­го ста­нут оспа­ри­вать это пер­вен­ство у тех, кто сла­вен и бла­го­ро­ден. И так как сенат поста­но­вил, что ни одно из рас­по­ря­же­ний Като­на не долж­но быть изме­не­но или объ­яв­ле­но утра­тив­шим силу, намест­ни­че­ство Сци­пи­о­на в Испа­нии про­шло в празд­но­сти и без­де­лии, нане­ся куда боль­ший ущерб его сла­ве, чем сла­ве Като­на. Ибо Катон, спра­вив три­умф, не упо­до­бил­ся столь мно­гим, кто ищет не доб­ле­сти, а сла­вы и, достиг­нув выс­ших поче­стей — полу­чив кон­суль­ство и три­умф, — отхо­дит от государ­ст­вен­ных дел, весь оста­ток жиз­ни посвя­щая наслаж­де­ни­ям и покою; он не осла­бил сво­его рве­ния к доб­ро­де­те­ли и не рас­стал­ся с ним, но, слов­но те, кто впер­вые высту­пил на попри­ще государ­ст­вен­но­го прав­ле­ния и жаж­дет поче­стей и сла­вы, как бы еще раз начал все с само­го нача­ла, откры­то пре­до­ста­вив себя в рас­по­ря­же­ние дру­зей и сограж­дан и не отка­зы­ва­ясь ни от выступ­ле­ний в суде, ни от воен­ной служ­бы.

12. Так, он был лега­том у кон­су­ла Тибе­рия Сем­п­ро­ния21 и помо­гал ему в управ­ле­нии Фра­ки­ей и при­ле­гаю­щи­ми к Дунаю зем­ля­ми, а потом — воен­ным три­бу­ном у Мания Аци­лия, дей­ст­во­вав­ше­го в Гре­ции про­тив Антио­ха. Со вре­мен Ган­ни­ба­ла ни один враг не вну­шал рим­ля­нам боль­ше­го стра­ха, чем Антиох, кото­рый, вновь овла­дев почти всей Ази­ей, неко­гда при­над­ле­жав­шей Селев­ку Ника­то­ру, и поко­рив мно­же­ство воин­ст­вен­ных вар­вар­ских пле­мен, уже не видел иных достой­ных себя про­тив­ни­ков и дерз­нул напасть на рим­лян. Бла­го­вид­ным пово­дом к войне он выста­вил наме­ре­ние осво­бо­дить гре­ков, — кото­рые нима­ло в этом не нуж­да­лись, напро­тив того, толь­ко что полу­чи­ли сво­бо­ду и неза­ви­си­мость из рук рим­лян, изба­вив­ших их от Филип­па Македон­ско­го, — и с боль­шим вой­ском пере­пра­вил­ся в Евро­пу. И сра­зу в Гре­ции нача­лись сму­ты, она вся заки­пе­ла, соблаз­ня­е­мая надеж­да­ми на помощь царя, кото­рые сея­ли вожа­ки наро­да.

Маний разо­слал лега­тов по горо­дам, и боль­шин­ство из тех, где замыш­лял­ся мятеж, было уми­ротво­ре­но и успо­ко­е­но Титом Фла­ми­ни­ном, как о том уже гово­ри­лось в его жиз­не­опи­са­нии22. Катон же скло­нил на сто­ро­ну рим­лян Коринф, Пат­ры и Эги; доль­ше все­го он задер­жал­ся в Афи­нах. Неко­то­рые сооб­ща­ют, что сохра­ни­лась речь, про­из­не­сен­ная им по-гре­че­ски в Народ­ном собра­нии; он выра­жал в ней вос­хи­ще­ние доб­ле­стью древ­них афи­нян, а так­же кра­сотою и раз­ме­ра­ми горо­да. Но это невер­но: Катон гово­рил с афи­ня­на­ми через пере­вод­чи­ка — не пото­му, что не знал их язы­ка, но сохра­няя вер­ность оте­че­ским обы­ча­ям. Он насме­хал­ся над теми, кто неуме­рен­но почи­тал все гре­че­ское. О Посту­мии Аль­бине, напи­сав­шем свою «Исто­рию» по-гре­че­ски и про­сив­шем за то изви­не­ния у чита­те­ля, он язви­тель­но заме­тил, что автор заслу­жи­вал бы изви­не­ния, будь он вынуж­ден был взять на себя этот труд по при­го­во­ру амфи­к­ти­о­нов23. Катон гово­рит, что афи­нян изум­ля­ла крат­кость и мет­кость его выска­зы­ва­ний: какие-нибудь несколь­ко его слов пере­вод­чик объ­яс­нял дол­го и про­стран­но. Вооб­ще же, заклю­ча­ет он, гре­ки про­из­но­сят речи язы­ком, а рим­ляне — серд­цем.

13. Антиох занял Фер­мо­пиль­ские тес­ни­ны и, доба­вив к при­род­ным укреп­ле­ни­ям валы и сте­ны, спо­кой­но ждал, пола­гая, что вся­кая воз­мож­ность воен­ных дей­ст­вий исклю­че­на; рим­ляне совер­шен­но отка­за­лись от мыс­ли ата­ко­вать про­тив­ни­ка в лоб, и тут Катон вспом­нил о зна­ме­ни­том обход­ном манев­ре пер­сов. Ночью он высту­пил с частью вой­ска, но когда рим­ляне под­ня­лись повы­ше, про­вод­ник из плен­ных сбил­ся с пути и повел вой­ско наугад, по непро­хо­ди­мым кру­чам, все­ляя в сол­дат уны­ние и страх. Видя, как вели­ка опас­ность, Катон при­ка­зал оста­но­вить­ся и ждать, а сам, захва­тив с собой неко­е­го Луция Ман­лия, опыт­но­го в хож­де­нии по горам чело­ве­ка, не щадя себя и пре­зи­рая опас­ность, не в силах ниче­го тол­ком раз­глядеть за зарос­ля­ми дикой мас­ли­ны и ска­ла­ми, закры­вав­ши­ми обзор, блуж­дал в глу­хой без­лун­ной ночи до тех пор, пока не набрел на какую-то тро­пин­ку, спус­каю­щу­ю­ся (как они реши­ли) к непри­я­тель­ско­му лаге­рю. На хоро­шо замет­ных изда­ли вер­ши­нах, под­ни­маю­щих­ся над Кал­лид­ро­мом24, они поста­ви­ли опо­зна­ва­тель­ные зна­ки, а потом, вер­нув­шись назад, пове­ли вой­ско, дер­жа направ­ле­ние на эти зна­ки, и, всту­пив на тро­пу, дви­ну­лись по ней вниз, но вско­ре она обо­рва­лась на краю про­па­сти. Опять воца­ри­лись рас­те­рян­ность и страх; меж­ду тем никто не дога­ды­вал­ся и не заме­чал, что вра­ги совсем рядом, но в это вре­мя рас­све­ло, и послы­ша­лись какие-то голо­са, а затем стал виден гре­че­ский лагерь и пере­до­вые дозо­ры под кру­чей. Тогда Катон оста­но­вил вой­ско и, при­ка­зав осталь­ным не дви­гать­ся с места, вызвал к себе фир­мий­цев25, кото­рых все­гда счи­тал осо­бен­но пре­дан­ны­ми и рев­ност­ны­ми вои­на­ми. Они под­бе­жа­ли и тес­но обсту­пи­ли его, а Катон ска­зал: «Нуж­но взять живым одно­го из вра­гов; тогда я смо­гу узнать, что это за пере­до­вые дозор­ные, сколь­ко их, како­во общее постро­е­ние вой­ска, его бое­вой порядок и как при­гото­вил­ся непри­я­тель отра­зить наше напа­де­ние. Все дело в быст­ро­те и отва­ге, пола­га­ясь на кото­рые и львы — без­оруж­ные! — дерз­ко напа­да­ют на роб­ких живот­ных». Не успел он дого­во­рить, как фир­мий­цы, не мед­ля ни мгно­ве­ния, стрем­глав бро­си­лись вниз по скло­ну и вне­зап­но обру­ши­лись на дозор­ных, рас­пу­гав и рас­се­яв всех, кро­ме одно­го, кото­рый был захва­чен и со всем сво­им ору­жи­ем достав­лен к Като­ну. Плен­ный рас­ска­зал, что основ­ные силы во гла­ве с царем засе­ли в тес­ни­нах, а этот пере­вал охра­ня­ют шесть­сот отбор­ных это­лий­цев. Катон, сочтя и мало­чис­лен­ность это­го отряда и его бес­печ­ность заслу­жи­ваю­щи­ми пре­зре­ния, тут же, под рев труб и воин­ст­вен­ные кли­ки, повел рим­лян на непри­я­те­ля, пер­вый обна­жив меч. А вра­ги, видя, что с кру­то­го скло­на на них несут­ся рим­ляне, бро­си­лись бежать в боль­шой лагерь, сея повсюду смя­те­ние.

14. Тут и Маний вни­зу устрем­ля­ет­ся на при­ступ стен, бро­сая все силы в уще­лье. Антиох, ранен­ный кам­нем в лицо, с выби­ты­ми зуба­ми, стра­дая от нестер­пи­мой боли, пово­ра­чи­ва­ет коня; из вой­ска его ни один отряд не попы­тал­ся сдер­жать натиск рим­лян, но, хотя для бег­ства не было ника­ких воз­мож­но­стей — ни дорог, ни троп, хотя глу­бо­кие болота и ост­рые кам­ни жда­ли тех, кто упа­дет или сорвет­ся, все густым пото­ком хлы­ну­ли через тес­ни­ны и, стра­шась уда­ров вра­же­ско­го меча, сами губи­ли друг дру­га. Катон, кото­рый веро­ят­но, нико­гда не ску­пил­ся на похва­лы само­му себе и отнюдь не избе­гал пря­мо­го хва­стов­ства, счи­тая его спут­ни­ком вели­ких дея­ний, до небес пре­воз­но­сит собы­тия того дня. Тем, уве­ря­ет он, кто видел, как он гонит и разит вра­га, при­хо­ди­ло на ум, что не столь­ко Катон в дол­гу у наро­да, сколь­ко народ у Като­на, а сам кон­сул Маний, раз­го­ря­чен­ный бит­вою и победой, обнял его, тоже еще не остыв­ше­го, и дол­го цело­вал, радост­но вос­кли­цая, что ни он, Маний, ни весь народ не в силах достой­но отпла­тить Като­ну за его бла­го­де­я­ния. Сра­зу после сра­же­ния Катон сам выехал в Рим, чтобы воз­ве­стить о слу­чив­шем­ся. Он бла­го­по­луч­но выса­дил­ся в Брун­ди­зии, за день добрал­ся оттуда до Тарен­та, про­вел в доро­ге еще четы­ре дня, а на пятый при­был в Рим; он был пер­вым вест­ни­ком победы и напол­нил город лико­ва­ни­ем и дымом жерт­во­при­но­ше­ний, а наро­ду вну­шил уве­рен­ность, что рим­ляне спо­соб­ны овла­деть всей сушей и морем.

15. Вот, пожа­луй, самые заме­ча­тель­ные из воен­ных подви­гов Като­на. Что же каса­ет­ся государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, то, по-види­мо­му, весь­ма важ­ной ее частью он счи­тал при­вле­че­ние к отве­ту и изоб­ли­че­ние пре­ступ­ни­ков. Он и сам не раз высту­пал с обви­не­ни­я­ми в суде, и под­дер­жи­вал дру­гих обви­ни­те­лей, а иных и под­стре­кал к таким выступ­ле­ни­ям, как, напри­мер, Пети­лия26, обви­няв­ше­го Сци­пи­о­на. Погу­бить Сци­пи­о­на, бла­го­род­ст­вом сво­его про­ис­хож­де­ния и под­лин­ным вели­чи­ем духа поправ­ше­го кле­ве­ту, ему не уда­лось, и пото­му он отсту­пил­ся; но бра­та его Луция, объ­еди­нив­шись с дру­ги­ми обви­ни­те­ля­ми, он под­вел под нака­за­ние — тот дол­жен был вне­сти огром­ный штраф в каз­ну, а так как пла­тить было нечем, ему угро­жа­ли око­вы, и лишь обра­ще­ние к народ­ным три­бу­нам наси­лу изба­ви­ло его от заклю­че­ния в тюрь­му. Рас­ска­зы­ва­ют, что, встре­тив как-то на фору­ме неко­е­го моло­до­го чело­ве­ка, воз­вра­щав­ше­го­ся из суда, где этот юно­ша уни­зил и опо­зо­рил вра­га сво­его покой­но­го отца, Катон при­вет­ст­во­вал его и заме­тил: «Да, вот что нуж­но при­но­сить в жерт­ву умер­шим роди­те­лям — не овец и коз­лят, но сле­зы осуж­ден­ных вра­гов».

Впро­чем, и сам он не был избав­лен от подоб­ных тре­вог и опас­но­стей: при вся­ком удоб­ном слу­чае вра­ги воз­буж­да­ли про­тив него обви­не­ния. Гово­рят, что он был под судом чуть ли не пять­де­сят раз, при­чем в послед­ний раз — на восемь­де­сят седь­мом году. Тогда-то он и про­из­нес свои зна­ме­ни­тые сло­ва: «Тяже­ло, если жизнь про­жи­та с одни­ми, а оправ­ды­вать­ся при­хо­дит­ся перед дру­ги­ми».

Одна­ко и тут он все еще не уго­мо­нил­ся: четы­ре года спу­стя, уже в девя­но­сто­лет­нем воз­расте, он высту­пил про­тив Сер­вия Галь­бы27. Я бы ска­зал, что, подоб­но Несто­ру, он был ровес­ни­ком и сорат­ни­ком трех поко­ле­ний28. И вер­но, как уже гово­ри­лось, в государ­ст­вен­ных делах он часто сопер­ни­чал со Сци­пи­о­ном Стар­шим и дожил до вре­мен Сци­пи­о­на Млад­ше­го, кото­рый был при­ем­ным вну­ком пер­во­го Сци­пи­о­на, а сыном Пав­ла, раз­гро­мив­ше­го Пер­сея Македон­ско­го.

16. Через десять лет после сво­его кон­суль­ства Катон решил домо­гать­ся цен­зу­ры. Это вер­ши­на всех почет­ных долж­но­стей, в сво­ем роде выс­шая точ­ка, какой мож­но достиг­нуть на государ­ст­вен­ном попри­ще; поми­мо все­го про­че­го цен­зо­ру при­над­ле­жит над­зор за част­ной жиз­нью и нра­ва­ми граж­дан. Рим­ляне пола­га­ют, что ни чей бы то ни было брак, ни рож­де­ние детей, ни поряд­ки в любом част­ном доме, ни устрой­ство пиров не до́лжно остав­лять без вни­ма­ния и обсуж­де­ния, с тем чтобы каж­дый дей­ст­во­вал по соб­ст­вен­но­му жела­нию и выбо­ру; и счи­тая, что в этом гораздо отчет­ли­вее усмат­ри­ва­ет­ся харак­тер чело­ве­ка, неже­ли в делах обще­ст­вен­ных, откры­тых все­об­ще­му наблюде­нию, они изби­ра­ют двух стра­жей, одно­го из пат­ри­ци­ев, а дру­го­го из пле­бе­ев, вра­зу­ми­те­лей и кара­те­лей, дабы никто, под­дав­шись иску­ше­нию, не свер­нул с пра­виль­но­го пути и не изме­нил при­выч­но­му, уста­но­вив­ше­му­ся обра­зу жиз­ни. Их-то и назы­ва­ют цен­зо­ра­ми; они власт­ны отнять у всад­ни­ка коня29 или изгнать из сена­та того, кто живет невоз­держ­но и бес­по­рядоч­но; они же про­из­во­дят оцен­ку иму­ще­ства граж­дан и по цен­зор­ским спис­кам уста­нав­ли­ва­ют их при­над­леж­ность к тому или ино­му роду и сосло­вию; в их руках нахо­дят­ся и иные важ­ные пра­ва.

Вот поче­му избра­нию Като­на вос­про­ти­ви­лись почти все самые знат­ные и вли­я­тель­ные сена­то­ры. Во-пер­вых, пат­ри­ци­ев вооб­ще грыз­ла зависть, когда люди низ­ко­го про­ис­хож­де­ния дости­га­ли выс­ших поче­стей и выс­шей вла­сти, — они виде­ли в этом поно­ше­ние зна­ти; далее, те, кто был пови­нен в гряз­ных поступ­ках и в отступ­ле­нии от оте­че­ских нра­вов, стра­ши­лись, как бы неумо­ли­мая стро­гость Като­на не обер­ну­лась про­тив них, если он полу­чит долж­ность. И вот, сой­дясь в этом мне­нии и зара­нее сго­во­рив­шись, они выста­ви­ли про­тив Като­на семе­рых соис­ка­те­лей, кото­рые заис­ки­ва­ли перед наро­дом и пре­льща­ли его «доб­ры­ми» надеж­да­ми на кротость и снис­хо­ди­тель­ность сво­ей вла­сти, пола­гая, что имен­но таких обе­ща­ний ждет от них народ. Напро­тив, Катон, не обна­ру­жи­вая ни малей­шей уступ­чи­во­сти, но откры­то, с ора­тор­ской три­бу­ны обли­чая погряз­ших в поро­ке, кри­чал, что горо­ду потреб­но вели­кое очи­ще­ние, и насто­я­тель­но убеж­дал рим­лян, если они в здра­вом уме, выбрать вра­ча не само­го осто­рож­но­го, но само­го реши­тель­но­го, то есть его само­го, а из пат­ри­ци­ев — Вале­рия Флак­ка. Лишь при его помо­щи он наде­ял­ся не на шут­ку рас­пра­вить­ся с изне­жен­но­стью и рос­ко­шью, отсе­кая этим гид­рам голо­вы и при­жи­гая раны огнем. Все про­чие кан­дида­ты, пони­мал он, домо­га­ют­ся вла­сти бес­чест­ны­ми путя­ми, пото­му что боят­ся домо­гаю­щих­ся ее чест­но. И тут рим­ский народ пока­зал себя под­лин­но вели­ким и достой­ным вели­ких пред­во­ди­те­лей: он не испу­гал­ся гроз­ной над­мен­но­сти Като­на и, отверг­нув тех слад­ко­ре­чи­вых и уго­д­ли­вых, избрал его и Флак­ка. Мож­но было поду­мать, что Катон не ищет долж­но­сти, но уже зани­ма­ет ее и народ пови­ну­ет­ся его при­ка­за­ни­ям.

17. Вне­ся пер­вым в спи­сок сена­то­ров сво­его дру­га и това­ри­ща по цен­зор­ству Луция Вале­рия Флак­ка, Катон изгнал из сена­та очень мно­гих, и сре­ди них — Луция Квин­тия, быв­ше­го за семь лет до того кон­су­лом, но про­сла­вив­ше­го­ся не столь­ко сво­им кон­суль­ст­вом, сколь­ко тем, что он был бра­том Тита Фла­ми­ни­на, победи­те­ля царя Филип­па. При­чи­на это­го изгна­ния была тако­ва. Луций дер­жал маль­чиш­ку-любов­ни­ка, совсем моло­день­ко­го, не отпус­кал его от себя ни на шаг, даже в похо­дах с ним не рас­ста­вал­ся, и маль­чиш­ка был у него в такой чести и поль­зо­вал­ся таким вли­я­ни­ем, каким не мог похва­стать­ся ни один из самых близ­ких дру­зей и домо­чад­цев. Как быв­ший кон­сул Луций полу­чил в управ­ле­ние про­вин­цию, и вот одна­жды на пиру маль­чиш­ка, воз­ле­жа за сто­лом по обык­но­ве­нию рядом с Луци­ем, вся­че­ски льстил ему (а тот был уже пьян, и его нетруд­но было скло­нить к чему угод­но) и меж­ду про­чим ска­зал: «Я так тебя люб­лю, что при­ехал сюда, хотя в Риме были назна­че­ны гла­ди­а­тор­ские игры, а я нико­гда еще их не видел и очень хотел поглядеть, как уби­ва­ют чело­ве­ка». Тогда Луций, отве­чая любез­но­стью на любез­ность, вос­клик­нул: «Ну, из-за это­го нече­го тебе огор­чать­ся — я все ула­жу», — и тут же при­ка­зал при­ве­сти на пир кого-нибудь из осуж­ден­ных на смерть, а лик­то­ру с топо­ром стать рядом. Потом он еще раз спро­сил сво­его любим­чи­ка, жела­ет ли он поглядеть, как чело­ве­ка зару­бят, и когда тот отве­тил, что да, жела­ет, рас­по­рядил­ся отсечь пре­ступ­ни­ку голо­ву. В таком виде пере­да­ют эту исто­рию мно­гие, а Цице­рон в диа­ло­ге «О ста­ро­сти»30 вкла­ды­ва­ет ее в уста само­му Като­ну. Но Ливий сооб­ща­ет, что каз­нен­ный был галл-пере­беж­чик, что умерт­вил его не лик­тор, а сам Луций, соб­ст­вен­ны­ми рука­ми, и что об этом гово­рит­ся в одной из речей Като­на.

Когда Луций был изгнан Като­ном из сена­та, брат его, огор­чен­ный и раздо­са­до­ван­ный, обра­тил­ся с жало­бой к наро­ду и потре­бо­вал, чтобы Катон изло­жил при­чи­ны сво­его реше­ния. Катон подроб­но рас­ска­зал о том пире, Луций пытал­ся было все отри­цать, но когда Катон пред­ло­жил ему вне­сти денеж­ный залог31, тот отка­зал­ся. И всем ста­ло ясно, что он понес спра­вед­ли­вое нака­за­ние. Но неко­то­рое вре­мя спу­стя были игры в теат­ре, и Луций, прой­дя мимо кон­суль­ских мест, сел мно­го выше; народ был рас­тро­ган и кри­ка­ми заста­вил Луция спу­стить­ся, слов­но пре­да­вая забве­нию слу­чив­ше­е­ся и по воз­мож­но­сти вос­ста­нав­ли­вая его доб­рое имя. Катон изгнал из сена­та и Мани­лия, кото­рый дол­жен был в бли­жай­шем буду­щем полу­чить долж­ность кон­су­ла, за то что тот сре­ди бела дня, в при­сут­ст­вии доче­ри, поце­ло­вал жену. Сам же Катон, по его сло­вам, лишь во вре­мя силь­ной гро­зы поз­во­лял жене обни­мать его, и шут­ли­во заме­чал, что быва­ет счаст­лив, когда гре­мит гром.

18. Еще одной при­чи­ной недо­воль­ства Като­ном было то, что он ото­брал коня у бра­та Сци­пи­о­на Луция, в про­шлом три­ум­фа­то­ра; мно­гим каза­лось, что он сде­лал это, желая оскор­бить память Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го.

Но боль­ше все­го вра­гов ему доста­ви­ла борь­ба с рос­ко­шью; покон­чить с нею откры­то не пред­став­ля­лось воз­мож­ным, посколь­ку слиш­ком мно­гие были уже зара­же­ны и раз­вра­ще­ны ею, и пото­му он решил дей­ст­во­вать околь­ны­ми путя­ми и насто­ял на том, чтобы одеж­да, повоз­ки, жен­ские укра­ше­ния и домаш­няя утварь, сто­ив­шие более полу­то­ра тысяч дена­ри­ев, оце­ни­ва­лись в десять раз выше сво­ей насто­я­щей сто­и­мо­сти, имея в виду, что с бо́льших сумм будут взыс­ки­вать­ся и бо́льшие пода­ти. Кро­ме того, он уве­ли­чил сбор до трех ассов с каж­дой тыся­чи32, чтобы рим­ляне, тяготясь упла­той нало­га и видя, как люди скром­ные и непри­хот­ли­вые пла­тят с тако­го же иму­ще­ства мень­шие нало­ги, сами рас­ста­лись с рос­ко­шью. И он был нена­ви­стен как тем, кому из-за рос­ко­ши при­хо­ди­лось тер­петь тяже­лые пода­ти, так рав­но и тем, кто из-за тяже­лых пода­тей отка­зал­ся от рос­ко­ши. Ведь невоз­мож­ность похва­стать­ся богат­ст­вом люди пола­га­ют рав­но­силь­ной его поте­ре, а хва­ста­ют­ся все­гда веща­ми излиш­ни­ми, а не необ­хо­ди­мы­ми. Имен­но это­му, гово­рят, и дивил­ся более все­го фило­соф Ари­стон: он никак не мог понять, поче­му счаст­ли­вы­ми счи­та­ют­ся ско­рее вла­де­ю­щие излиш­ним, неже­ли не тер­пя­щие недо­стат­ка в необ­хо­ди­мом и полез­ном. Зато фес­са­ли­ец Ско­пад, когда один из дру­зей попро­сил у него какую-то не очень нуж­ную ему вещь, гово­ря, что не про­сит ниче­го осо­бен­но полез­но­го или нуж­но­го, отве­тил: «Да ведь как раз эти бес­по­лез­ные, лиш­ние вещи и дела­ют меня бога­чом». Итак, жаж­да богат­ства не свя­за­на ни с какою при­род­ною стра­стью, но при­хо­дит к чело­ве­ку извне, воз­ни­кая из чуж­дых ему общих мне­ний.

19. Нима­ло не обес­по­ко­ен­ный упре­ка­ми и пори­ца­ни­я­ми, Катон дей­ст­во­вал все рети­вее: он при­ка­зал пере­крыть жело­ба, по кото­рым вода из обще­ст­вен­но­го водо­про­во­да тек­ла в част­ные дома и сады, раз­ру­шить и сне­сти зда­ния, высту­пив­шие за пре­де­лы част­ных вла­де­ний на обще­ст­вен­ную зем­лю, сокра­тил пла­ту за под­ряды и до пре­де­ла под­нял цену отку­пов государ­ст­вен­ных нало­гов; след­ст­ви­ем все­го это­го была лютая нена­висть к нему. В резуль­та­те Тит со сво­и­ми сто­рон­ни­ка­ми33, высту­пив про­тив него в сена­те, добил­ся рас­тор­же­ния заклю­чен­ных им аренд­ных сде­лок на постро­е­ние хра­мов и про­из­вод­ство обще­ст­вен­ных работ, как сде­лок убы­точ­ных, и под­стрек­нул самых дерз­ких из народ­ных три­бу­нов при­влечь Като­на к суду наро­да и взыс­кать с него два талан­та штра­фа. С нема­лым сопро­тив­ле­ни­ем столк­нул­ся он и при построй­ке бази­ли­ки, кото­рую воз­двиг за счет каз­ны на фору­ме поза­ди курии и назвал «Пор­ци­е­вой бази­ли­кой»34.

Но народ, по-види­мо­му, был дово­лен цен­зор­ст­вом Като­на, про­яв­ляя в этом уди­ви­тель­ное еди­но­ду­шие. Поста­вив ему ста­тую в хра­ме боги­ни Здо­ро­вья35, рим­ляне не упо­мя­ну­ли ни о его похо­дах, ни о три­ум­фе, но вот какую сде­ла­ли над­пись (при­во­жу ее в пере­во­де): «За то, что, став цен­зо­ром, он здра­вы­ми сове­та­ми, разум­ны­ми настав­ле­ни­я­ми и поуче­ни­я­ми сно­ва вывел на пра­виль­ный путь уже кло­нив­ше­е­ся к упад­ку Рим­ское государ­ство». Впро­чем, преж­де он сам все­гда насме­хал­ся над люби­те­ля­ми изо­бра­же­ний: те, гово­рил он, кто кичит­ся тво­ре­ни­я­ми мед­ни­ков и живо­пис­цев, не заме­ча­ют, что самые пре­крас­ные изо­бра­же­ния Като­на граж­дане носят повсюду в сво­их душах. Когда иные изум­ля­лись тому, что мно­гим — недо­стой­ным этой поче­сти — воз­двиг­ну­ты ста­туи, ему же — нет, он отве­чал: «Мне боль­ше по душе вопрос “Поче­му нигде не сто­ят твои ста­туи?” неже­ли “Поче­му они сто­ят?”». Вооб­ще он пола­гал, что долг хоро­ше­го граж­да­ни­на — пре­се­кать похва­лы по сво­е­му адре­су — раз­ве что похва­лы эти слу­жат обще­ст­вен­но­му бла­гу. При этом вряд ли сыщет­ся чело­век, кото­рый бы чаще вос­хва­лял само­го себя: он гор­дил­ся и тем, что люди совер­шив­шие какой-нибудь про­сту­пок, а затем ули­чен­ные в нем, гово­рят сво­им обви­ни­те­лям: «Пона­прас­ну вы нас кори­те — мы ведь не Като­ны»; и тем, что иных, без­успеш­но пытаю­щих­ся под­ра­жать его поступ­кам, назы­ва­ют «неудач­ли­вы­ми Като­на­ми»; и тем, что в гроз­ный час все взо­ры в сена­те все­гда обра­ща­ют­ся к нему, слов­но на кораб­ле — к корм­че­му, и часто, если его не было в курии, осо­бо важ­ные вопро­сы откла­ды­ва­лись. Его соб­ст­вен­ные сло­ва под­твер­жда­ют­ся и чужи­ми свиде­тель­ства­ми: бла­го­да­ря без­упреч­ной жиз­ни, пре­клон­но­му воз­рас­ту и крас­но­ре­чию он поль­зо­вал­ся в Риме огром­ным вли­я­ни­ем.

20. Он был пре­крас­ным отцом, хоро­шим супру­гом, рачи­тель­ным хозя­и­ном и нико­гда не счи­тал заботы о доме мало­важ­ны­ми или незна­чи­тель­ны­ми. А пото­му, мне кажет­ся, будет не лиш­ним рас­ска­зать и об этом. Он взял жену ско­рее хоро­ше­го рода, чем бога­тую, пола­гая, прав­да, что и родо­ви­то­сти и богат­ству оди­на­ко­во свой­ст­вен­ны досто­ин­ство и неко­то­рая гор­ды­ня, но наде­ясь, что жен­щи­на знат­но­го про­ис­хож­де­ния, стра­шась все­го низ­ко­го и позор­но­го, ока­жет­ся осо­бен­но чут­кой к доб­рым пра­ви­лам, кото­рые вну­ша­ет ей муж. Тот, кто бьет жену или ребен­ка, гово­рил он, под­ни­ма­ет руку на самую высо­кую свя­ты­ню. Он счи­тал более почет­ной сла­ву хоро­ше­го мужа, чем вели­ко­го сена­то­ра, и в Сокра­те, зна­ме­ни­том муд­ре­це древ­но­сти, его вос­хи­ща­ло лишь то, как неиз­мен­но снис­хо­ди­те­лен и лас­ков был он со сво­ей свар­ли­вой женой и тупы­ми детьми.

У Като­на родил­ся сын, и не было дела настоль­ко важ­но­го (не счи­тая лишь государ­ст­вен­ных), кото­рое бы он не отло­жил, чтобы посто­ять рядом с женой, когда она мыла или пеле­на­ла ново­рож­ден­но­го. Она сама выкарм­ли­ва­ла мла­ден­ца, а неред­ко под­но­си­ла к сво­ей груди и дети­шек рабов, желая тако­го рода общим вос­пи­та­ни­ем вну­шить им пре­дан­ность и любовь к сыну. Когда маль­чик начал при­хо­дить в воз­раст, Катон сам стал учить его гра­мо­те, хотя имел раба по име­ни Хилон — опыт­но­го настав­ни­ка, у кото­ро­го было мно­го уче­ни­ков. «Не подо­ба­ет рабу, — гово­рил он, — бра­нить мое­го сына или драть его за уши, если он не сра­зу усво­ит урок, не подо­ба­ет и сыну быть обя­зан­ным рабу бла­го­дар­но­стью за пер­вые в жиз­ни позна­ния». И он сам обу­чил маль­чи­ка и гра­мо­те, и зако­нам, и гим­на­сти­че­ским упраж­не­ни­ям, обу­чил его не толь­ко метать копье, сра­жать­ся в тяже­лых доспе­хах и ска­кать на коне, но и бить­ся на кула­ках, тер­петь зной и сту­жу и вплавь пере­би­рать­ся через реку, изоби­лу­ю­щую водо­во­рота­ми и стрем­ни­на­ми. Далее он рас­ска­зы­ва­ет, что сочи­нил и соб­ст­вен­но­руч­но, круп­ны­ми бук­ва­ми, напи­сал исто­рию Рима36, чтобы сын от моло­дых ног­тей узна­вал, с поль­зою для себя, нра­вы и дея­ния пред­ков. При ребен­ке он с такой же тща­тель­но­стью избе­гал непри­стой­ных слов, как в при­сут­ст­вии свя­щен­ных дев, кото­рых рим­ляне зовут вестал­ка­ми, и нико­гда не мыл­ся с ним вме­сте. По-види­мо­му, так вооб­ще было заведе­но у рим­лян: ведь и зять ста­рал­ся не мыть­ся вме­сте с тестем, сты­дясь сво­ей наготы. Но затем, пере­няв у гре­ков обы­чай обна­жать тело, они, в свою оче­редь, научи­ли гре­ков разде­вать­ся дона­га даже сре­ди жен­щин. Катон вос­пи­ты­вал сына, ста­ра­ясь воз­мож­но бли­же под­ве­сти его к образ­цу доб­ро­де­те­ли; это был пре­крас­ный замы­сел, но видя, что маль­чик, отли­ча­ясь без­упреч­ным усер­ди­ем и врож­ден­ным послу­ша­ни­ем, недо­ста­точ­но кре­пок телом и с трудом пере­но­сит тяготы и лише­ния, отец несколь­ко смяг­чил слиш­ком суро­вый и скуд­ный образ жиз­ни, пред­пи­сан­ный им сыну. А тот, невзи­рая на свою сла­бость, выка­зал в похо­дах муже­ство и стой­кость и под коман­до­ва­ни­ем Пав­ла37 доб­лест­но бил­ся с македо­ня­на­ми Пер­сея. В этом сра­же­нии у него выби­ли из рук меч (руко­ять про­сто выскольз­ну­ла из вспо­тев­шей ладо­ни); сокру­ша­ясь об этой поте­ре, он при­звал на помощь несколь­ких дру­зей и вме­сте с ними сно­ва бро­сил­ся на про­тив­ни­ка. После оже­сто­чен­ной схват­ки он силой про­ло­жил себе путь и с боль­шим трудом нашел свой меч сре­ди огром­ных груд ору­жия и мерт­вых тел вра­гов и сво­их. Сам пол­ко­во­дец Павел был вос­хи­щен юно­шей, и гово­рят, что Катон при­слал сыну пись­мо, в кото­ром до небес пре­воз­но­сил его често­лю­бие, обна­ру­жив­ше­е­ся в непре­клон­ном жела­нии вер­нуть себе меч. Поз­же моло­дой Катон даже женил­ся на доче­ри Пав­ла Тер­ции, сест­ре Сци­пи­о­на; он был при­нят в столь знат­ный род как за свои соб­ст­вен­ные досто­ин­ства, так и ради сла­вы отца. Вот как заботы Като­на о сыне полу­чи­ли достой­ное завер­ше­ние.

21. У Като­на было мно­го рабов из чис­ла плен­ных; охот­нее все­го он поку­пал моло­дых, кото­рые подоб­но щен­кам или жере­бя­там еще под­да­ют­ся вос­пи­та­нию и обу­че­нию. Ни один из рабов нико­гда не появ­лял­ся в чужом доме ина­че как по пору­че­нию само­го Като­на или его жены. На вопрос: «Что дела­ет Катон?» — каж­дый неиз­мен­но отве­чал: «Не знаю». Слу­га дол­жен был либо зани­мать­ся каким-нибудь полез­ным делом по хозяй­ству, либо спать. И Катон был очень дово­лен, если рабы люби­ли поспать, пола­гая, что такие люди спо­кой­нее, чем посто­ян­но бодр­ст­ву­ю­щие, и что для любо­го дела более при­год­ны выспав­ши­е­ся вво­лю, чем недо­спав­шие. Он счи­тал, что глав­ная при­чи­на лег­ко­мыс­лия и небреж­но­сти рабов — любов­ные похож­де­ния, и пото­му раз­ре­шал им за опре­де­лен­ную пла­ту схо­дить­ся со слу­жан­ка­ми, стро­го запре­щая свя­зы­вать­ся с чужи­ми жен­щи­на­ми.

Вна­ча­ле, когда он был еще беден и нес воен­ную служ­бу, он нико­гда не сер­дил­ся, если еда была ему не по вку­су, и не раз гово­рил, что нет ниче­го позор­нее, как ссо­рить­ся со слу­гою из-за брю­ха. Но поз­же, раз­бо­га­тев и зада­вая пиры дру­зьям и това­ри­щам по долж­но­сти, он сра­зу же после тра­пезы нака­зы­вал рем­нем тех, кто пло­хо собрал на стол или недо­ста­точ­но вни­ма­тель­но при­слу­жи­вал гостям. Он все­гда тай­ком под­дер­жи­вал рас­при меж­ду раба­ми и вза­им­ную враж­ду — их еди­но­ду­шие каза­лось ему подо­зри­тель­ным и опас­ным. Тех, кто совер­шал зло­де­я­ние, заслу­жи­ваю­щее каз­ни, он осуж­дал на смерть не рань­ше, чем все рабы соглас­но реша­ли, что пре­ступ­ник дол­жен уме­реть.

Усерд­но хло­по­ча о при­умно­же­нии сво­его иму­ще­ства, он при­шел к мыс­ли, что зем­леде­лие — ско­рее при­ят­ное вре­мя­пре­про­вож­де­ние, неже­ли источ­ник дохо­да, и пото­му стал поме­щать день­ги надеж­но и осно­ва­тель­но: он при­об­ре­тал водо­е­мы, горя­чие источ­ни­ки, участ­ки при­год­ные для устрой­ства валяль­ной мастер­ской, пло­до­род­ные зем­ли с паст­би­ща­ми и леса­ми (ни те, ни дру­гие не тре­бу­ют забот), и все это при­но­си­ло ему мно­го денег, меж тем как, по сло­вам само­го Като­на, даже Юпи­тер не в силах был при­чи­нить ущерб его соб­ст­вен­но­сти. Зани­мал­ся он и ростов­щи­че­ст­вом, и вдо­ба­вок самым гнус­ным его видом: ссудой денег под замор­скую тор­гов­лю38. Вот как он это делал. Он осно­вы­вал сооб­ще­ство и при­гла­шал полу­чив­ших ссу­ду всту­пить в него. Когда их наби­ра­лось пять­де­сят чело­век и столь­ко же судов, Катон через посред­ство воль­ноот­пу­щен­ни­ка Квинк­ти­о­на (кото­рый вел все дела сов­мест­но с долж­ни­ка­ми и вме­сте с ними пус­кал­ся в пла­ва­ние), брал себе одну долю из пяти­де­ся­ти. Так, рискуя лишь незна­чи­тель­ною частью цело­го, он полу­чал огром­ные бары­ши. Он ссу­жал в долг и соб­ст­вен­ным рабам; те поку­па­ли маль­чи­ков, а потом, через год, как сле­ду­ет выучив и выму­штро­вав их на сред­ства Като­на, про­да­ва­ли. Мно­гих остав­лял себе Катон — за ту цену, кото­рую мог бы дать самый щед­рый поку­па­тель. Ста­ра­ясь и сыну вну­шить инте­рес к подоб­ным заня­ти­ям, он гово­рил, что не муж­чине, но лишь сла­бой вдо­ве при­ли­че­ст­ву­ет умень­шать свое состо­я­ние. Еще рез­че выска­зал­ся он, не поко­ле­бав­шись назвать боже­ст­вен­ным и достой­ным вос­хи­ще­ния мужем вся­ко­го, чьи сче­та после его смер­ти пока­жут, что за свою жизнь он при­об­рел боль­ше, чем полу­чил в наслед­ство.

22. Катон был уже ста­ри­ком, когда в Рим при­бы­ли афин­ские послы39 — пла­то­ник Кар­не­ад и сто­ик Дио­ген — хло­потать об отмене штра­фа в пять­сот талан­тов, к кото­ро­му заоч­но при­суди­ли афин­ский народ сики­о­няне по жало­бе граж­дан Оро­па. Сра­зу же к ним потя­ну­лись самые обра­зо­ван­ные моло­дые люди, кото­рые с вос­хи­ще­ни­ем вни­ма­ли каж­до­му их сло­ву. Наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­вал­ся Кар­не­ад: неот­ра­зи­мая сила его речей и не усту­паю­щая ей мол­ва об этой силе при­вле­ка­ла вли­я­тель­ных и стре­мив­ших­ся к зна­ни­ям слу­ша­те­лей, и его сла­ва раз­нес­лась по все­му горо­ду. Пошли упор­ные слу­хи, буд­то некий грек, муж исклю­чи­тель­но­го даро­ва­ния, каким-то чудом поко­ря­ю­щий и пле­ня­ю­щий всех и вся, про­будил в моло­де­жи такую горя­чую любовь, что, забыв о всех про­чих заня­ти­ях и удо­воль­ст­ви­ях, она бредит толь­ко фило­со­фи­ей. Рим­ля­нам это при­шлось по душе, и они с удо­воль­ст­ви­ем гляде­ли на то, как их сыно­вья при­об­ща­ют­ся к гре­че­ско­му обра­зо­ва­нию и про­во­дят вре­мя с людь­ми, столь высо­ко почи­тае­мы­ми. Но Катон с само­го нача­ла был недо­во­лен стра­стью к умо­зре­ни­ям, про­ни­каю­щей в Рим, опа­са­ясь, как бы юно­ши, обра­тив в эту сто­ро­ну свои често­лю­би­вые помыс­лы, не ста­ли пред­по­чи­тать сла­ву речей сла­ве воин­ских подви­гов. Когда же вос­хи­щен­ная мол­ва о фило­со­фах рас­про­стра­ни­лась повсюду и пер­вые их речи к сена­ту были пере­веде­ны слав­ным мужем Гаем Аци­ли­ем, кото­рый не без труда выго­во­рил себе это пра­во, он решил, соблюдая все при­ли­чия, очи­стить город от фило­со­фов. И вот, явив­шись в сенат, он упрек­нул пра­ви­те­лей в том, что посоль­ство, состав­лен­ное из мужей, спо­соб­ных игра­ю­чи убедить кого угод­но в чем угод­но, так дол­го без тол­ку сидит в Риме. «Нуж­но, — ска­зал он, — как мож­но ско­рее рас­смот­реть их прось­бу и при­нять реше­ние, дабы они, вер­нув­шись в свои шко­лы, вели уче­ные беседы с детьми элли­нов, а рим­ская моло­дежь по-преж­не­му вни­ма­ла зако­нам и вла­стям».

23. И сде­лал он это не из нена­ви­сти к Кар­не­аду, как пола­га­ют иные, но в поно­ше­ние фило­со­фии вооб­ще, желая, из како­го-то чув­ства рев­но­сти, сме­шать с гря­зью всю гре­че­скую нау­ку и обра­зо­ван­ность. Ведь он и о Сокра­те гово­рил, что-де этот пусто­ме­ля и вла­сто­лю­бец пытал­ся любы­ми сред­ства­ми захва­тить тиран­ни­че­скую власть над оте­че­ст­вом, что он рас­тле­вал нра­вы и настой­чи­во вну­шал сограж­да­нам суж­де­ния, про­тив­ные зако­нам. Насме­ха­ясь над шко­лой Исо­кра­та40, он уве­рял, буд­то уче­ни­ки оста­ва­лись в ней до седых волос, слов­но соби­ра­ясь блес­нуть при­об­ре­тен­ны­ми зна­ни­я­ми в Аиде и вести тяж­бы перед Мино­сом. Он хотел опо­ро­чить Гре­цию в гла­зах сво­его сына и, зло­употреб­ляя пра­ва­ми ста­ро­сти, дерз­ко воз­ве­щал и пред­ска­зы­вал, что рим­ляне, зара­зив­шись гре­че­ской уче­но­стью, погу­бят свое могу­ще­ство. Но буду­щее пока­за­ло неосно­ва­тель­ность это­го зло­го про­ро­че­ства. Рим достиг вер­ши­ны сво­его могу­ще­ства, хотя при­нял с пол­ною бла­го­же­ла­тель­но­стью гре­че­ские нау­ки и гре­че­ское вос­пи­та­ние. Катон нена­видел не толь­ко гре­че­ских фило­со­фов, но с подо­зре­ни­ем глядел и на вра­чей, лечив­ших в Риме. Он слы­шал, по-види­мо­му, о Гип­по­кра­те, кото­рый на при­гла­ше­ние пер­сид­ско­го царя, сулив­ше­го ему мно­го талан­тов жало­ва­ния, отве­тил, что нико­гда не станет слу­жить вар­ва­рам — вра­гам гре­ков. Катон утвер­ждал, что подоб­ную клят­ву при­но­сят все вра­чи и сове­то­вал сыну осте­ре­гать­ся любо­го из них. У него само­го были памят­ные запи­си, по кото­рым он лечил боль­ных у себя в доме и назна­чал им пита­ние; нико­му и нико­гда не при­ка­зы­вал он воз­дер­жи­вать­ся от пищи, но кор­мил зане­мог­ше­го ово­ща­ми, утя­ти­ной, голу­би­ным мясом или зай­ча­ти­ной: эту еду он счи­тал лег­кой и полез­ной для нездо­ро­во­го чело­ве­ка, пред­у­преж­дая в то же вре­мя, что она часто вызы­ва­ет сно­виде­ния. По сло­вам Като­на, таким ухо­дом и пита­ни­ем он сохра­нил здо­ро­вье само­му себе и сво­им домо­чад­цам.

24. Одна­ко это его утвер­жде­ние не оста­лось, как явст­ву­ет из собы­тий, неопро­верг­ну­тым: он лишил­ся жены и сына. Сам же он, отли­ча­ясь желез­ным здо­ро­вьем и незыб­ле­мой кре­по­стью тела, дер­жал­ся доль­ше всех, так что даже в глу­бо­кой ста­ро­сти про­дол­жал спать с жен­щи­ной и — отнюдь не по воз­рас­ту — женил­ся вот при каких обсто­я­тель­ствах. Поте­ряв жену, он женил сына на доче­ри Пав­ла, при­хо­див­шей­ся сест­рою Сци­пи­о­ну, а сам, вдов­ст­вуя, жил с моло­дою слу­жан­кой, кото­рая ходи­ла к нему поти­хонь­ку. Но в малень­ком доме, где бок о бок с ним жила невест­ка, связь эта не оста­лась тай­ной. И вот одна­жды, когда эта бабен­ка про­шла мимо спаль­ни, дер­жась, по-види­мо­му, слиш­ком раз­вяз­но, ста­рик заме­тил, что сын, не ска­зав, прав­да, ни сло­ва, посмот­рел на нее с рез­кою непри­яз­нью и отвер­нул­ся. Катон понял, что его близ­кие недо­воль­ны этой свя­зью. Нико­го не упре­кая и не пори­цая, он, как обыч­но, отпра­вил­ся в окру­же­нии дру­зей на форум и по пути, обра­тив­шись к неко­е­му Сало­нию, кото­рый преж­де слу­жил у него млад­шим пис­цом, гром­ко спро­сил, про­сва­тал ли тот уже свою дочь. Сало­ний ска­зал, что нико­гда не решил­ся бы это сде­лать, не спро­сив­ши сна­ча­ла его сове­та. «Что ж, — заме­тил Катон, — я нашел тебе под­хо­дя­ще­го зятя, вот толь­ко, кля­нусь Зев­сом, как бы воз­раст его вас не сму­тил: вооб­ще-то он жених хоть куда, но очень стар». В ответ Сало­ний про­сил его при­нять на себя эту заботу и отдать дочь тому, кого сам выбе­рет: ведь она его кли­ент­ка и нуж­да­ет­ся в его покро­ви­тель­стве; тогда Катон, не откла­ды­вая, объ­явил, что про­сит девуш­ку за себя. Сна­ча­ла, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, Сало­ний был оше­лом­лен этой речью, спра­вед­ли­во пола­гая, что Катон слиш­ком стар для бра­ка, а сам он слиш­ком ничто­жен для род­ст­вен­ной свя­зи с домом кон­су­ла и три­ум­фа­то­ра, но, видя, что тот не шутит, с радо­стью при­нял пред­ло­же­ние, и, при­дя на форум, они тут же объ­яви­ли о помолв­ке. Когда шли при­готов­ле­ния к свадь­бе, сын вме­сте с род­ст­вен­ни­ка­ми явил­ся к Като­ну и спро­сил, не пото­му ли появ­ля­ет­ся в семье маче­ха, что он каким-то обра­зом упрек­нул или чем-то огор­чил отца. «Да что ты, сын мой! — вскри­чал Катон. — Все в тебе совер­шен­но, я не нахо­жу ниче­го, достой­но­го пори­ца­ния, и про­сто хотел бы оста­вить после себя еще сыно­вей, чтобы у государ­ства было поболь­ше таких граж­дан, как ты». Гово­рят, что эту мысль впер­вые выска­зал афин­ский тиранн Писи­страт, кото­рый, имея взрос­лых детей, женил­ся вто­рич­но на арги­вян­ке Тимо­нассе, родив­шей ему, как сооб­ща­ют, Иофон­та и Фес­са­ла.

У Като­на от вто­рой жены был сын, назван­ный в честь мате­ри Сало­ни­ем. Стар­ший его сын умер, достиг­нув долж­но­сти пре­то­ра. В сво­их сочи­не­ни­ях Катон часто вспо­ми­на­ет о нем как о чело­ве­ке достой­ном; есть сведе­ния, что несча­стье Катон пере­нес спо­кой­но, как насто­я­щий фило­соф, нима­ло не утра­тив из-за него инте­ре­са к управ­ле­нию государ­ст­вом. Соста­рив­шись, он не сде­лал­ся рав­но­ду­шен к обще­ст­вен­ным делам, как впо­след­ст­вии Луций Лукулл и Метелл Пий, счи­тая уча­стие в них сво­им дол­гом; не после­до­вал он и при­ме­ру Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, кото­рый, видя, что его сла­ва вызы­ва­ет недоб­ро­же­ла­тель­ство и зависть, отвер­нул­ся от наро­да и про­вел оста­ток жиз­ни в без­дей­ст­вии; но, слов­но Дио­ни­сий, кото­ро­го кто-то убедил, буд­то луч­ше все­го уме­реть тиран­ном, он пола­гал, что луч­ше все­го ста­реть, управ­ляя сво­бод­ным государ­ст­вом, а когда слу­чал­ся досуг, посвя­щал его писа­нию книг и зем­леде­лию, нахо­дя в этом и отдых и раз­вле­че­ние.

25. Он писал сочи­не­ния раз­лич­но­го содер­жа­ния, меж­ду про­чим — и исто­ри­че­ские. Зем­леде­лию он в моло­дые годы посвя­щал себя по необ­хо­ди­мо­сти (он гово­рит, что в ту пору у него было толь­ко два источ­ни­ка дохо­да — зем­леде­лие и береж­ли­вость), а поз­же сель­ские работы достав­ля­ли ему при­ят­ное вре­мя­пре­про­вож­де­ние, рав­но как и пищу для раз­мыш­ле­ний. Он напи­сал кни­гу о зем­леде­лии, где упо­мя­нул даже о том, как печь лепеш­ки41 и хра­нить пло­ды, стре­мясь в любом заня­тии быть само­быт­ным и пре­вос­хо­дить дру­гих. В деревне стол его был обиль­нее, чем в горо­де: он вся­кий день звал к себе дру­зей из ближ­них поме­стий и весе­ло про­во­дил с ними вре­мя, он был при­ят­ным и желан­ным собе­сед­ни­ком не толь­ко для сво­их сверст­ни­ков, но и для моло­де­жи, пото­му что мно­го­му научил­ся на соб­ст­вен­ном опы­те и мно­го любо­пыт­но­го читал и слы­шал. По его мне­нию, мало что так сбли­жа­ет людей как сов­мест­ная тра­пе­за, и за обедом часто разда­ва­лись похва­лы достой­ным и чест­ным граж­да­нам, но никто ни еди­ным сло­вом не вспо­ми­нал дур­ных и пороч­ных: ни пори­ца­нию, ни похва­ле по адре­су таких людей Катон не давал досту­па на свои пиры.

26. Послед­ним из его дея­ний на государ­ст­вен­ном попри­ще счи­та­ют раз­ру­ше­ние Кар­фа­ге­на. На деле его стер с лица зем­ли Сци­пи­он Млад­ший, но вой­ну рим­ляне нача­ли преж­де все­го по сове­там и насто­я­ни­ям Като­на, и вот что ока­за­лось пово­дом к ее нача­лу. Кар­фа­ге­няне и нуми­дий­ский царь Маси­нис­са вое­ва­ли, и Катон был отправ­лен в Афри­ку, чтобы иссле­до­вать при­чи­ны это­го раздо­ра. Дело в том, что Маси­нис­са все­гда был дру­гом рим­ско­го наро­да, кар­фа­ге­няне же, рас­став­шись после пора­же­ния, кото­рое им нанес Сци­пи­он, со сво­им вла­ды­че­ст­вом, обре­ме­нен­ные тяже­лой данью, осла­бев­шие и уни­жен­ные, ста­ли союз­ни­ка­ми Рима. Най­дя Кар­фа­ген не в пла­чев­ном поло­же­нии и не в бед­ст­вен­ных обсто­я­тель­ствах, как пола­га­ли рим­ляне, но изоби­лу­ю­щим юно­ша­ми и креп­ки­ми мужа­ми, ска­зоч­но бога­тым, пере­пол­нен­ным все­воз­мож­ным ору­жи­ем и воен­ным сна­ря­же­ни­ем и пото­му твер­до пола­гаю­щим­ся на свою силу, Катон решил, что теперь не вре­мя зани­мать­ся дела­ми нуми­дий­цев и Маси­нис­сы и ула­жи­вать их, но что если рим­ляне не захва­тят город, исста­ри им враж­деб­ный, а теперь озлоб­лен­ный и неве­ро­ят­но уси­лив­ший­ся, они сно­ва ока­жут­ся перед лицом такой же точ­но опас­но­сти, как преж­де. Без вся­ко­го про­мед­ле­ния вер­нув­шись, он стал вну­шать сена­ту, что про­шлые пора­же­ния и беды, по-види­мо­му, не столь­ко уба­ви­ли кар­фа­ге­ня­нам силы, сколь­ко без­рас­суд­ства, сде­ла­ли их не бес­по­мощ­нее, но опыт­нее в воен­ном искус­стве, что напа­де­ни­ем на нуми­дий­цев они начи­на­ют борь­бу про­тив рим­лян и, выжидая удоб­но­го слу­чая, под видом исправ­но­го выпол­не­ния усло­вий мир­но­го дого­во­ра, гото­вят­ся к войне.

27. Гово­рят, что закон­чив свою речь, Катон умыш­лен­но рас­пах­нул тогу, и на пол курии посы­па­лись афри­кан­ские фиги. Сена­то­ры поди­ви­лись их раз­ме­рам и кра­со­те, и тогда Катон ска­зал, что зем­ля, рож­даю­щая эти пло­ды, лежит в трех днях пла­ва­ния от Рима. Впро­чем, он при­зы­вал к наси­лию и более откры­то; выска­зы­вая свое суж­де­ние по како­му бы то ни было вопро­су, он вся­кий раз при­со­во­куп­лял: «Кажет­ся мне, что Кар­фа­ген не дол­жен суще­ст­во­вать». Напро­тив, Пуб­лий Сци­пи­он Нази­ка, отве­чая на запрос или выска­зы­ва­ясь по соб­ст­вен­но­му почи­ну, все­гда гово­рил: «Мне кажет­ся, что Кар­фа­ген дол­жен суще­ст­во­вать». Заме­чая, по-види­мо­му, что народ ста­но­вит­ся непо­мер­но занос­чив и уже совер­ша­ет мно­же­ство про­сче­тов, что, упи­ва­ясь сво­и­ми уда­ча­ми, испол­нив­шись гор­ды­ни, он выхо­дит из пови­но­ве­ния у сена­та и упор­но тянет за собою все государ­ство туда, куда его вле­кут стра­сти, — заме­чая это, Нази­ка хотел, чтобы хоть этот страх перед Кар­фа­ге­ном был уздою сдер­жи­ваю­щей наг­лость тол­пы: он пола­гал, что кар­фа­ге­няне не настоль­ко силь­ны, чтобы рим­ляне не смог­ли с ними совла­дать, но и не настоль­ко сла­бы, чтобы отно­сить­ся к ним с пре­зре­ни­ем. То же самое тре­во­жи­ло и Като­на, но он счи­тал опас­ной угро­зу, нави­саю­щую со сто­ро­ны государ­ства и преж­де вели­ко­го, а теперь еще отрезв­лен­но­го и нака­зан­но­го пере­жи­ты­ми бед­ст­ви­я­ми, меж тем как рим­ский народ буй­ст­ву­ет и, опья­нен­ный сво­им могу­ще­ст­вом, дела­ет ошиб­ку за ошиб­кой; опас­ным каза­лось ему при­ни­мать­ся за лече­ние внут­рен­них неду­гов, не изба­вив­шись сна­ча­ла пол­но­стью от стра­ха перед поку­ше­ни­ем на рим­ское вла­ды­че­ство извне. Таки­ми дово­да­ми, гово­рят, Катон достиг сво­ей цели: третья и послед­няя Пуни­че­ская вой­на была объ­яв­ле­на. Он умер в самом нача­ле воен­ных дей­ст­вий, пред­ска­зав, кому суж­де­но завер­шить вой­ну; чело­век этот был тогда еще молод и, зани­мая долж­ность воен­но­го три­бу­на, обна­ру­жи­вал в сра­же­ни­ях рас­суди­тель­ность и отва­гу. Его подви­ги ста­ли извест­ны в Риме, и Катон, услы­шав о них, ска­зал:


Он лишь с умом; все дру­гие безум­ны­ми теня­ми веют42.

И Сци­пи­он ско­ро под­кре­пил его сло­ва сво­и­ми дела­ми.

Катон оста­вил одно­го сына от вто­рой жены, носив­ше­го, как мы уже гово­ри­ли, про­зви­ще Сало­ния, и одно­го вну­ка от умер­ше­го сына. Сало­ний умер, достиг­нув долж­но­сти пре­то­ра, а сын Сало­ния Марк был кон­су­лом. Он при­хо­дит­ся дедом фило­со­фу Като­ну43 — мужу вели­кой доб­ле­сти, одно­му из самых слав­ных людей сво­его вре­ме­ни.

[Сопо­став­ле­ние]

28 [1]. Если теперь, напи­сав об Ари­сти­де и Катоне все, что достой­но упо­ми­на­ния, срав­нить в целом жизнь одно­го с жиз­нью дру­го­го, нелег­ко усмот­реть раз­ли­чие за столь мно­ги­ми и столь важ­ны­ми чер­та­ми сход­ства. Но рас­чле­ним ту и дру­гую по частям, как дела­ют, изу­чая поэ­му или кар­ти­ну, — и общим для обо­их ока­жет­ся то, что, начав­ши с пол­ной без­вест­но­сти, они достиг­ли вла­сти и сла­вы толь­ко бла­го­да­ря совер­шен­ным нрав­ст­вен­ным каче­ствам и силе харак­те­ра. Прав­да, как мы видим, Ари­стид про­сла­вил­ся в ту пору, когда Афи­ны еще не воз­вы­си­лись и когда вожди наро­да и пол­ко­вод­цы обла­да­ли уме­рен­ным богат­ст­вом, нена­мно­го пре­вос­хо­див­шим состо­я­ние само­го Ари­сти­да. К пер­во­му раз­ряду граж­дан при­над­ле­жа­ли тогда вла­дель­цы иму­ще­ства, при­но­сив­ше­го пять­сот медим­нов дохо­да, вто­рой раз­ряд — всад­ни­ки — полу­чал три­ста медим­нов, тре­тий и послед­ний — зев­ги­ты — две­сти. А Катон, вый­дя из малень­ко­го горо­диш­ки, ото­рвав­шись, по-види­мо­му, от гру­бой дере­вен­ской жиз­ни, бро­сил­ся в необъ­ят­ное море государ­ст­вен­ных дел Рима, кото­рый управ­лял­ся уже не Кури­я­ми, Фаб­ри­ци­я­ми и Ати­ли­я­ми, не воз­во­дил более на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние бед­ня­ков, соб­ст­вен­ны­ми рука­ми возде­лы­ваю­щих свое поле, при­зы­вая их пря­мо от плу­га или засту­па и пре­вра­щая в долж­ност­ных лиц и вождей, но при­учил­ся смот­реть на знат­ность рода, богат­ство, разда­чи и заис­ки­ва­ния и в созна­нии сво­его вели­чия и могу­ще­ства даже изде­вал­ся над домо­гав­ши­ми­ся долж­но­стей. Совсем не одно и то же — иметь сопер­ни­ком Феми­сток­ла, чело­ве­ка отнюдь не высо­ко­го про­ис­хож­де­ния и скром­ных воз­мож­но­стей (гово­рят, что когда он впер­вые высту­пил на государ­ст­вен­ном попри­ще, у него было все­го три или, самое боль­шее, пять талан­тов), или состя­зать­ся за пер­вен­ство со Сци­пи­о­на­ми Афри­кан­ски­ми, Сер­ви­я­ми Галь­ба­ми и Квин­ти­я­ми Фла­ми­ни­на­ми без вся­ких средств борь­бы, не счи­тая лишь голо­са, сме­ло зву­ча­ще­го в защи­ту спра­вед­ли­во­сти.

29 [2]. Далее, Ари­стид при Мара­фоне, а поз­же при Пла­те­ях был одним из деся­ти коман­дую­щих, Катон же был избран одним из двух кон­су­лов и одним из двух цен­зо­ров, победив семе­рых соис­ка­те­лей из чис­ла самых вид­ных граж­дан. Ни в одном счаст­ли­во закон­чив­шем­ся деле Ари­стид не был пер­вым — при Мара­фоне пер­вен­ство при­над­ле­жа­ло Миль­ти­а­ду, при Сала­мине Феми­сто­клу, при Пла­те­ях, по мне­нию Геро­до­та44, самый бле­стя­щий успех выпал на долю Пав­са­ния, и даже вто­рое место оспа­ри­ва­ют у Ари­сти­да вся­кие там Софа­ны, Ами­нии, Кал­ли­ма­хи и Кине­ги­ры, отли­чив­ши­е­ся в этих бит­вах. Напро­тив, Катон всех оста­вил поза­ди и как муд­рый пол­ко­во­дец и как храб­рый воин: не толь­ко в Испан­ской войне, когда он был кон­су­лом, но даже при Фер­мо­пи­лах, когда коман­до­вал дру­гой кон­сул, а сам Катон был при нем лега­том, всю сла­ву сно­ва стя­жал он, нане­ся царю, при­гото­вив­ше­му­ся гру­дью отра­зить напа­де­ние, удар в спи­ну и тем самым рас­пах­нув ворота к победе над Антиохом. Да, ибо этот успех, кото­рым рим­ляне, бес­спор­но, обя­за­ны были Като­ну, изгнал Азию из Гре­ции и пере­бро­сил для Сци­пи­о­на мост через Гел­лес­понт45.

В войне оба были непо­беди­мы, но на попри­ще государ­ст­вен­ных дел Ари­стид потер­пел пора­же­ние и был под­верг­нут ост­ра­киз­му сто­рон­ни­ка­ми Феми­сток­ла; Катон же, с кото­рым враж­до­ва­ли чуть ли не все самые могу­ще­ст­вен­ные и знат­ные люди Рима, слов­но атлет, борол­ся до глу­бо­кой ста­ро­сти и ни разу не был сбит с ног. Мно­го­крат­но участ­вуя в судеб­ных про­цес­сах, то в каче­стве обви­ни­те­ля, то в каче­стве обви­ня­е­мо­го, он под­вел под нака­за­ние мно­гих сво­их про­тив­ни­ков, сам же не под­вер­гал­ся ему ни разу, при­чем дей­ст­вен­ным ору­жи­ем защи­ты и напа­де­ния ему слу­жи­ла сила речи, кото­рой с бо́льшим пра­вом, неже­ли счаст­ли­вой судь­бе или гению-хра­ни­те­лю это­го чело­ве­ка, мож­но при­пи­сать то обсто­я­тель­ство, что за всю свою жизнь он не пре­тер­пел ниче­го, про­тив­но­го его досто­ин­ству. Это заме­ча­тель­ное свой­ство было при­су­ще и фило­со­фу Ари­сто­те­лю, кото­рый, по сло­вам Анти­па­тра, писав­ше­го о нем после его смер­ти, кро­ме про­чих досто­инств, обла­дал так­же даром убеж­де­ния.

30 [3]. Обще­при­знан­но, что из всех доб­ро­де­те­лей чело­ве­ка самая выс­шая — государ­ст­вен­ная; нема­ло­важ­ной ее частью боль­шин­ство счи­та­ет уме­ние управ­лять домом, посколь­ку государ­ство есть некая сово­куп­ность объ­еди­нив­ших­ся част­ных домов и силь­но лишь в том слу­чае, если пре­успе­ва­ют его граж­дане — каж­дый в отдель­но­сти; даже Ликург, изгнав из Спар­ты сереб­ро, изгнав золо­то и заме­нив их моне­той из обо­жжен­но­го и изуро­до­ван­но­го огнем желе­за, отнюдь не имел в виду отбить у сограж­дан охоту зани­мать­ся сво­им хозяй­ст­вом — он про­сто уда­лил из богат­ства все изне­жи­ваю­щее, нездо­ро­вое, раз­жи­гаю­щее стра­сти и, как ни один дру­гой зако­но­да­тель, забо­тил­ся о том, чтобы вся­кий мог наслаж­дать­ся оби­ли­ем полез­ных и необ­хо­ди­мых вещей, пола­гая более опас­ным для обще­го бла­га веч­но нуж­даю­ще­го­ся, без­дом­но­го бед­ня­ка, чем непо­мер­но­го бога­ча. Мне кажет­ся, что Катон пока­зал себя столь же завид­ным гла­вою дома, сколь и государ­ства. Он и сам уве­ли­чил свое состо­я­ние и дру­гих учил вести хозяй­ство и обра­ба­ты­вать зем­лю, собрав мно­го отно­ся­щих­ся к это­му полез­ных сведе­ний. Ари­стид же сво­ей бед­но­стью опо­ро­чил самое спра­вед­ли­вость, вну­шив мно­гим подо­зре­ния, буд­то она губит дом, порож­да­ет нище­ту и мень­ше все­го при­но­сит поль­зы тому, кто ею обла­да­ет. А меж­ду тем Геси­од46, кото­рый, не щадя сил, при­зы­ва­ет нас к спра­вед­ли­во­сти и к рачи­тель­но­му веде­нию хозяй­ства, свя­зы­ва­ет одно с дру­гим и бра­нит лень — нача­ло вся­кой неспра­вед­ли­во­сти. Хоро­шо ска­за­но об этом и у Гоме­ра47:


Поле­во­го труда не любил я, ни тихой
Жиз­ни домаш­ней, где милым мы детям даем вос­пи­та­нье:
Ост­ро­ве­сель­ные мне кораб­ли при­вле­ка­тель­ней были,
Бой, и кры­ла­тые стре­лы, и мед­но­бле­стя­щие копья.

Из этих слов явст­ву­ет, что люди, пре­не­бре­гаю­щие сво­им домом, в неспра­вед­ли­во­стях ищут средств к суще­ст­во­ва­нию. Не сле­ду­ет срав­ни­вать спра­вед­ли­вость с мас­лом48, кото­рое как наруж­ное сред­ство весь­ма бла­готвор­но, по мне­нию вра­чей, дей­ст­ву­ет на тело, а употреб­ля­е­мое вовнутрь при­чи­ня­ет ему непо­пра­ви­мый вред, и невер­но, буд­то спра­вед­ли­вый чело­век при­но­сит поль­зу дру­гим, но совер­шен­но не печет­ся о себе самом и о сво­их делах; вер­нее думать, что государ­ст­вен­ный ум про­сто изме­нил здесь Ари­сти­ду, если, как утвер­жда­ет боль­шин­ство писа­те­лей, он не оста­вил денег ни на соб­ст­вен­ное погре­бе­ние, ни на при­да­ное доче­рям. Вот поче­му дом Като­на вплоть до чет­вер­то­го коле­на давал Риму пре­то­ров и кон­су­лов (его вну­ки и даже их сыно­вья зани­ма­ли выс­шие государ­ст­вен­ные долж­но­сти), меж тем как потом­ков Ари­сти­да, кото­рый был неко­гда пер­вым чело­ве­ком в Гре­ции, край­няя, безыс­ход­ная нуж­да заста­ви­ла взять­ся за шар­ла­тан­ские таб­лич­ки или про­тя­ги­вать руку за обще­ст­вен­ным вспо­мо­ще­ст­во­ва­ни­ем и не дала нико­му из них даже помыс­лить ни о чем вели­ком и достой­ном их пред­ка.

31 [4]. Одна­ко не вызо­вет ли это воз­ра­же­ний? Ведь бед­ность позор­на отнюдь не сама по себе, но лишь как след­ст­вие бес­печ­но­сти, невоз­держ­но­сти, рас­то­чи­тель­но­сти, нера­зу­мия, у чело­ве­ка же рас­суди­тель­но­го, трудо­лю­би­во­го, спра­вед­ли­во­го, муже­ст­вен­но­го, все свои доб­рые каче­ства посвя­тив­ше­го род­но­му горо­ду, она слу­жит при­зна­ком вели­чия духа и вели­чия ума. Невоз­мож­но вер­шить вели­кое, тре­во­жась о малом, ни помочь мно­гим нуж­даю­щим­ся, если сам нуж­да­ешь­ся во мно­гом. К государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти надеж­нее все­го ведет не богат­ство, но доволь­ство тем, что име­ешь: кто в част­ной жиз­ни не испы­ты­ва­ет потреб­но­сти ни в чем излиш­нем, все­го себя посвя­ща­ет обще­ст­вен­ным делам. Ника­ких нужд не зна­ет толь­ко бог49, и пото­му сре­ди чело­ве­че­ских доб­ро­де­те­лей нет более совер­шен­ных и боже­ст­вен­ных, неже­ли те, что, ели­ко воз­мож­но, огра­ни­чи­ва­ют наши жела­ния. Подоб­но тому как тело, здо­ро­вое от при­ро­ды, не нуж­да­ет­ся ни в лиш­нем пла­тье, ни в лиш­ней пище, так здра­во устро­ен­ные жизнь и дом обхо­дят­ся име­ю­щи­ми­ся в нали­чии сред­ства­ми. Нуж­но толь­ко, чтобы состо­я­ние было сораз­мер­но потреб­но­стям, пото­му что, если чело­век соби­ра­ет мно­го, а поль­зу­ет­ся немно­гим, это не есть доволь­ство тем, что име­ешь: такой чело­век либо глу­пец — если стя­жа­ет вещи, кото­рые не спо­соб­ны доста­вить ему радость, либо жал­кий стра­да­лец — если по мелоч­но­сти пре­пят­ст­ву­ет себе насла­дить­ся ими. Я бы охот­но спро­сил само­го Като­на: «Если наслаж­дать­ся богат­ст­вом не зазор­но, поче­му ты кичишь­ся тем, что, вла­дея мно­гим, доволь­ст­ву­ешь­ся скром­ной долей сво­его иму­ще­ства? Если же пре­крас­но (а это и в самом деле пре­крас­но!) есть хлеб, какой при­дет­ся, пить то же вино, что пьют наши работ­ни­ки и слу­ги, и смот­реть рав­но­душ­но на пур­пур­ные оде­я­ния и выбе­лен­ные дома — зна­чит во всем пра­вы были Ари­стид, Эпа­ми­нонд, Маний Курий, Гай Фаб­ри­ций, отка­зы­ва­ясь вла­деть иму­ще­ст­вом, поль­зо­вать­ся кото­рым они не жела­ли». Пра­во же не стал бы чело­век, кото­рый счи­та­ет репу самым вкус­ным куша­ньем и соб­ст­вен­но­руч­но варит ее, меж тем как жена месит тесто, под­ни­мать такой шум из-за одно­го асса и поучать, каким путем мож­но ско­рее все­го раз­бо­га­теть. Вели­кое пре­иму­ще­ство про­стоты и доволь­ства тем, что име­ешь, как раз в том и состо­ит, что они избав­ля­ют и от стра­сти ко все­му излиш­не­му и вооб­ще от заботы о нем. Неда­ром Ари­стид, высту­пая свиде­те­лем по делу Кал­лия, ска­зал, что бед­но­сти долж­ны сты­дить­ся те, кто бед­ны не по сво­ей воле, а доб­ро­воль­ные бед­ня­ки, вро­де него само­го, — вме­нять ее себе в похва­лу. Смеш­но было бы гово­рить о том, что бед­ность Ари­сти­да — порож­де­ние его соб­ст­вен­ной бес­печ­но­сти: ведь у него была пол­ная воз­мож­ность раз­бо­га­теть, не совер­шая ниче­го постыд­но­го, — сто­и­ло толь­ко снять доспе­хи с како­го-нибудь уби­то­го пер­са или захва­тить хоть одну палат­ку. Впро­чем, доста­точ­но об этом.

32 [5]. Воен­ные дей­ст­вия под коман­до­ва­ни­ем Като­на не при­ба­ви­ли ниче­го вели­ко­го к вели­ким уже и без того заво­е­ва­ни­ям; напро­тив, сре­ди рат­ных трудов Ари­сти­да чис­лят­ся самые слав­ные, бли­ста­тель­ные и важ­ные в гре­че­ской исто­рии — Мара­фон, Сала­мин и Пла­теи. Антиох так же мало заслу­жи­ва­ет срав­не­ния с Ксерк­сом, как раз­ру­шен­ные сте­ны испан­ских горо­дов — со мно­ги­ми десят­ка­ми тысяч пер­сов, пав­ших на суше и на море. В этих бит­вах Ари­стид подви­га­ми затме­вал любо­го, но сла­ву и вен­ки, рав­но как и день­ги и вся­кое иное богат­ство, неиз­мен­но остав­лял тем, кто более жад­но их искал, пото­му что сам сто­ял выше все­го это­го. Я не пори­цаю Като­на за то, что он посто­ян­но воз­ве­ли­чи­ва­ет и ста­вит на пер­вое место само­го себя (хотя в одной сво­ей речи он гово­рил, что и пре­воз­но­сить и поно­сить себя — оди­на­ко­во неле­по), но, мне кажет­ся, бли­же к совер­шен­ству тот, кто не нуж­да­ет­ся даже в чужих похва­лах, неже­ли пус­каю­щий­ся то и дело в похва­лы само­му себе. Скром­ность более мно­го­го дру­го­го спо­соб­ст­ву­ет крото­сти и мяг­ко­сти в делах прав­ле­ния, често­лю­бие же, кото­рое вовсе не было зна­ко­мо Ари­сти­ду, но пол­но­стью под­чи­ни­ло себе Като­на, — неис­ся­кае­мый источ­ник недоб­ро­же­ла­тель­ства и зави­сти. Ари­стид, под­дер­жав Феми­сток­ла в его самых важ­ных начи­на­ни­ях и даже в какой-то мере обе­ре­гая его, слов­но тело­хра­ни­тель, спас Афи­ны, тогда как Катон, про­ти­во­дей­ст­вуя Сци­пи­о­ну, едва не рас­стро­ил и не погу­бил его поход на Кар­фа­ген, а ведь имен­но в этом похо­де был низ­верг­нут непо­беди­мый Ган­ни­бал; и он до тех пор не пере­ста­вал сеять подо­зре­ния и кле­ве­ту, пока не изгнал Сци­пи­о­на из Рима, а его бра­та не заклей­мил позор­ным клей­мом вора, осуж­ден­но­го за каз­но­крад­ство.

33 [6]. И ту воз­держ­ность, кото­рую Катон изу­кра­сил самы­ми высо­ки­ми и самы­ми пре­крас­ны­ми похва­ла­ми, сохра­нил поис­ти­не чистой и неза­пят­нан­ной Ари­стид, а Катон навлек на нее нема­лые и тяже­лые упре­ки сво­ей женить­бой, про­тив­ной и его досто­ин­ству, и его воз­рас­ту. Отнюдь не к чести ста­ри­ка, дожив­ше­го до таких лет, было женить­ся вто­рич­но на доче­ри чело­ве­ка, кото­рый когда-то слу­жил у него, полу­чая от государ­ства жало­ва­ние, и дать ее в маче­хи сво­е­му уже взрос­ло­му сыну и его моло­дой супру­ге; он сде­лал это, либо усту­пив потреб­но­сти в удо­воль­ст­ви­ях, либо гне­ва­ясь на сына из-за сво­ей воз­люб­лен­ной и желая ото­мстить ему, — как бы то ни было, но и само дей­ст­вие и повод к нему позор­ны. Насмеш­ли­вое объ­яс­не­ние, кото­рое он дал сыну, не было искрен­ним. Если он в самом деле хотел про­из­ве­сти на свет доб­рых сыно­вей, похо­жих на стар­ше­го, нуж­но было поду­мать об этом с само­го нача­ла и заклю­чить брак с жен­щи­ной хоро­ше­го рода, а не попро­сту спать с налож­ни­цей, пока это оста­ва­лось в тайне, а потом, когда все откры­лось, не брать в тести чело­ве­ка, кото­ро­го ниче­го не сто­и­ло к это­му скло­нить и свой­ство с кото­рым заве­до­мо не мог­ло при­не­сти ника­кой чести.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1«Новы­ми людь­ми»… — Т. е. таки­ми, кто пер­вый в сво­ем семей­стве или роде зани­ма­ет государ­ст­вен­ную долж­ность (рим­ский поли­ти­че­ский тер­мин). Обыч­но такие люди допус­ка­лись лишь к низ­шим долж­но­стям, кве­сту­ре и эдиль­ству, а дети их уже под­ни­ма­лись до пре­ту­ры и кон­суль­ства; слу­чаи, когда «новый чело­век» сра­зу про­хо­дил всю лест­ни­цу сте­пе­ней, как Катон и Цице­рон, были очень ред­ки.
  • 2Приск — Т. е. «древ­ний»; это про­зви­ще Катон полу­чил, в дей­ст­ви­тель­но­сти, лишь у исто­ри­ков, чтобы отли­чать его от Като­на Млад­ше­го.
  • 3про­сил уксу­са… — Вода с под­бав­лен­ным (для гиги­е­ны) уксу­сом была обыч­ным сол­дат­ским питьем (имен­но ее на губ­ке пода­ва­ли рас­пя­то­му Хри­сту).
  • 4так рас­суж­дал и Пла­тон… — «Тимей», 69d.
  • 5Сочи­не­ния… — из мно­го­чис­лен­ных и раз­но­об­раз­ных сочи­не­ний Като­на до нас дошло лишь одно «О сель­ском хозяй­стве».
  • 6обли­чил его… — вопре­ки рим­ским обы­ча­ям, по кото­рым кон­сул дол­жен был быть «в отца место» (по выра­же­нию Цице­ро­на) состо­я­ще­му при нем кве­сто­ру. Впро­чем, в дей­ст­ви­тель­но­сти Катон поки­нул Сци­пи­о­на лишь по исте­че­нии слу­жеб­но­го сро­ка, и реви­зо­ры из Рима были при­сла­ны неза­ви­си­мо от него.
  • 7вави­лон­ский узор­ча­тый ковер… — Вави­лон­ские ков­ры, тка­ные из раз­но­цвет­ной шер­сти, счи­та­лись в Гре­ции и Риме сим­во­лом край­ней рос­ко­ши.
  • 8Да и техпро­да­вать… — «Ста­рых быков, молоч­ный скот, молоч­ных овец…, раба соста­рив­ше­го­ся, раба боль­но­го и все, что еще ока­жет­ся лиш­не­го» («О зем­леде­лии», 2).
  • 9под­ме­тать и поли­вать… — Выпад про­тив рас­про­стра­ня­ю­щей­ся восточ­ной моды на сады.
  • 10Гека­том­пед — («сто­фу­то­вый храм») — т. е. Пар­фе­нон: см.: Пер., 13.
  • 11кони Кимо­на… — отца Миль­ти­а­да; кро­ме него, изве­стен толь­ко один слу­чай трех олим­пий­ских побед с одной упряж­кой (Геро­дот, VI, 103).
  • 12Кинос­се­ма — см. Фем., 10.
  • 13по сло­вам Пла­то­на — см.: «Пир», 215 (речь Алки­ви­а­да).
  • 14кто счи­та­ет… срав­не­ние Като­на с Лиси­ем — тра­ди­ци­он­ный мотив гре­ко-рим­ских куль­тур­ных парал­ле­лиз­мов: «оба точ­ны, изящ­ны, ост­ро­ум­ны, лако­нич­ны, но эллин во всех досто­ин­ствах удач­ли­вее» (Цице­рон, Брут, 16, 63).
  • 15«нами повеле­ва­ют наши жены» — По пово­ду отме­ны Оппи­е­ва зако­на об огра­ни­че­нии жен­ской рос­ко­ши (при­нят в 215, отме­нен в 195 г.).
  • 16Феми­стокл — см.: Фем., 8.
  • 17Царь Эвмен… — Эвмен Пер­гам­ский при­ез­жал в Рим зимой 173—172 г. для заклю­че­ния сою­за про­тив Пер­сея Македон­ско­го.
  • 18за ахей­ских изгнан­ни­ков… — 1000 залож­ни­ков (сре­ди них — исто­рик Поли­бий), выве­зен­ных в Рим после окон­ча­ния вой­ны с Пер­се­ем; они про­ве­ли на чуж­бине 16 лет, и домой вер­ну­лось лишь 300 чело­век.
  • 19Поли­бий — XIX, 1.
  • 20чис­ло поко­рен­ных горо­дов достиг­ло четы­рех­сот. — Четы­рех­сот горо­дов в Испа­нии, конеч­но, не было: Катон счи­тал даже неукреп­лен­ные дерев­ни.
  • 21у кон­су­ла Тибе­рия Сем­п­ро­ния… (194 г.) — по-види­мо­му, ошиб­ка, этот кон­сул вое­вал не во Фра­кии, а в пре­даль­пий­ской Гал­лии.
  • 22как о том уже гово­ри­лось… — Тит, 15.
  • 23по при­го­во­ру амфи­к­ти­о­нов… — Т. е. поне­во­ле.
  • 24Кал­лид­ром — восточ­ная часть гор­но­го кря­жа Эты над обход­ной тро­пой при Фер­мо­пи­лах.
  • 25Фир­мий­цы — жите­ли Фир­ма в Пицене на бере­гу Адри­а­ти­че­ско­го моря.
  • 26Пети­лия — два Квин­та Пети­лия, народ­ные три­бу­ны 187 г., обви­ни­ли Сци­пи­о­на и его бра­та в утай­ке части добы­чи, захва­чен­ной у Антио­ха. Подроб­но­сти это­го зна­ме­ни­то­го про­цес­са (Ливий, XXXVIII, 50—57) пере­да­ют­ся про­ти­во­ре­чи­во.
  • 27Сер­вия Галь­бы — Галь­ба, будучи намест­ни­ком в Испа­нии, пере­бил или про­дал в раб­ство 7 тысяч испан­цев, пере­шед­ших на сто­ро­ну рим­лян. Суд был в 149 г., в год смер­ти 85-лет­не­го Като­на.
  • 28подоб­но Несто­рутрех поко­ле­ний — См.: «Или­а­да», I, 250—252: «…над третьим уж пле­ме­нем цар­ст­во­вал ста­рец».
  • 29отнять у всад­ни­ка коня… — Т. е. исклю­чить из всад­ни­че­ско­го (вто­ро­го после сена­тор­ско­го) сосло­вия.
  • 30Цице­рон — см.: «О ста­ро­сти», 12, 42; ср. Ливий, XXXIX, 42. Об этом же см.: Тит, 18.
  • 31денеж­ный залог… — Этот залог дол­жен был про­пасть, если бы Луций про­иг­рал дело.
  • 32Уве­ли­чил сборс каж­дой тыся­чи… — Т. е. с 0,1 % до 0,3 % для неболь­ших состо­я­ний и до 3 % с боль­ших состо­я­ний.
  • 33Тит со сво­и­ми сто­рон­ни­ка­ми… — См. Тит, 19.
  • 34«Пор­ци­е­вой бази­ли­кой»… — Это была пер­вая бази­ли­ка в Риме, выстро­ен­ная по элли­ни­сти­че­ско­му образ­цу; она сго­ре­ла в 52 г. при похо­ро­нах Кло­дия.
  • 35в хра­ме боги­ни Здо­ро­вья… — Так Плу­тарх пере­вел templum Sa­lu­tis «храм Спа­се­ния (рим­ско­го наро­да)» кон­ца IV в., на Кви­ри­на­ле.
  • 36исто­рию Рима… — Эта кни­га назы­ва­лась «Нача­ла» и была древ­ней­шим сочи­не­ни­ем по исто­рии Ита­лии и Рима на латин­ском язы­ке.
  • 37под коман­до­ва­ни­ем Пав­ла… — При Пидне в 168 г. (см. ЭмП., 21).
  • 38на замор­скую тор­гов­лю… — За такие ссуды, ввиду осо­бен­но боль­шо­го рис­ка, взи­ма­лись очень высо­кие про­цен­ты.
  • 39афин­ские послы… — Третьим в этом фило­соф­ском посоль­стве 155 г. был пери­па­те­тик Кри­то­лай; они про­си­ли о сня­тии штра­фа за раз­граб­ле­ние афи­ня­на­ми Оро­па во вре­мя III Македон­ской вой­ны.
  • 40над шко­лой Исо­кра­та… — Т. е. над рито­ра­ми.
  • 41как печь лепеш­ки… — см.: «О зем­леде­лии», 76, 92, 143.
  • 42Он лишь с умом, все дру­гие — без­душ­ны­ми теня­ми веют. — «Одис­сея», X, 495; у Гоме­ра эти сло­ва отно­сят­ся к про­ри­ца­те­лю Тире­сию в цар­стве мерт­вых, у Като­на — к Сци­пи­о­ну Эми­ли­а­ну.
  • 43дедом фило­со­фу Като­ну… (т. е. Като­ну Млад­ше­му) — Не дедом, а отцом; и кон­су­лом был не этот М. Катон Сало­ни­ан, а его брат Луций (в 89 г.).
  • 44по мне­нию Геро­до­та… — см.: IX, 64.
  • 45мост через Гел­лес­понт… — Т. е. воз­мож­ность перей­ти в Малую Азию, где в 190 г. Антиох был окон­ча­тель­но раз­бит при Маг­не­сии.
  • 46Геси­одпри­зы­ва­етк спра­вед­ли­во­сти… — См.: «Труды и дни», 311: «Нет ника­ко­го позо­ра в рабо­те — позор­но без­де­лье».
  • 47Хоро­шо ска­за­но об этом у Гоме­ра — «Одис­сея», XIV, 222 сл. (Одис­сей, встре­тясь со сви­но­па­сом Эвме­ем, выда­ет себя за кри­тя­ни­на).
  • 48Не сле­ду­ет срав­ни­вать спра­вед­ли­вость с мас­лом… — ср. Пла­тон, Про­та­гор, 334 c.
  • 49Ника­ких нужд не зна­ет толь­ко бог… — мысль Сокра­та (напр., Ксе­но­фонт, Вос­по­ми­на­ния, I, 6, 10), усво­ен­ная всей позд­ней­шей фило­со­фи­ей, осо­бен­но кини­ка­ми.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364004323 1364004404 1364004409 1439001900 1439002000 1439002100