Сравнительные жизнеописания

Кимон

1. Про­ри­ца­тель Пери­польт¹, тот, что при­вел из Фес­са­лии в Бео­тию царя Офель­та и под­власт­ные ему наро­ды, оста­вил после себя род, дол­гое вре­мя быв­ший в поче­те. Бо́льшая часть потом­ков Пери­поль­та жила в Херо­нее (этот город они захва­ти­ли пер­вым, изгнав из него вар­ва­ров). Они отли­ча­лись врож­ден­ной воин­ст­вен­но­стью и отва­гой и настоль­ко не щади­ли сво­ей жиз­ни, что почти все погиб­ли во вре­ме­на наше­ст­вия мидян и борь­бы с гал­ла­ми². Сре­ди уцелев­ших был маль­чик, круг­лый сирота, по име­ни Дамон и по про­зви­щу Пери­польт, намно­го пре­вос­хо­див­ший сво­их сверст­ни­ков кра­сотой тела и гор­до­стью духа, но дур­но вос­пи­тан­ный, со строп­ти­вым харак­те­ром. В это­го юно­шу, толь­ко что вышед­ше­го из отро­че­ско­го воз­рас­та, влю­бил­ся началь­ник одной когор­ты, сто­яв­шей в Херо­нее на зим­них квар­ти­рах, и когда рим­ля­нин ни прось­ба­ми, ни подар­ка­ми ниче­го не добил­ся, ста­ло ясно, что он не оста­но­вит­ся перед наси­ли­ем, тем более что дела наше­го горо­да нахо­ди­лись тогда в пла­чев­ном состо­я­нии и из-за сво­ей незна­чи­тель­но­сти и бед­но­сти он был у всех в пре­не­бре­же­нии. И вот Дамон, стра­шась наси­лия и взбе­шен­ный уже сами­ми домо­га­тель­ства­ми, замыс­лил убить это­го чело­ве­ка и вовлек в заго­вор несколь­ких сверст­ни­ков — немно­гих, чтобы сохра­нить дело в тайне: все­го их набра­лось шест­на­дцать чело­век. Ночью они выма­за­ли себе лица сажей, напи­лись несме­шан­ным вином и на рас­све­те напа­ли на рим­ля­ни­на, когда тот совер­шал на пло­ща­ди жерт­во­при­но­ше­ние. Умерт­вив его и несколь­ких чело­век из чис­ла сто­яв­ших вокруг, они скры­лись из горо­да. Сре­ди обще­го заме­ша­тель­ства собрал­ся город­ской совет Херо­неи и осудил заго­вор­щи­ков на смерть, что долж­но было иску­пить вину горо­да перед рим­ля­на­ми. Когда после это­го город­ские вла­сти по обы­чаю собра­лись вече­ром за общим ужи­ном, това­ри­щи Дамо­на ворва­лись в зда­ние Сове­та и пере­би­ли их, а затем сно­ва бежа­ли.

Как раз в эти дни через Херо­нею про­хо­дил с вои­на­ми Луций Лукулл³. Пре­рвав свой поход, он по све­жим следам рас­сле­до­вал дело и выяс­нил, что граж­дане не толь­ко ни в чем не повин­ны, но, ско­рее, сами ока­за­лись в чис­ле потер­пев­ших. Затем он высту­пил в путь и увел с собой раз­ме­щав­ших­ся в горо­де сол­дат. Тем вре­ме­нем Дамон разо­рял раз­бой­ни­чьи­ми набе­га­ми окрест­но­сти и тре­во­жил самый город, пока граж­дане через послов не уго­во­ри­ли его вер­нуть­ся, при­няв бла­го­при­ят­ные для него поста­нов­ле­ния. Когда он явил­ся, его поста­ви­ли началь­ни­ком гим­на­сия, но затем уби­ли в парильне, когда он нати­рал­ся мас­лом. После это­го, по рас­ска­зам наших отцов, в этом месте дол­го появ­ля­лись какие-то при­зра­ки и слы­ша­лись сто­ны, так что две­ри париль­ни заби­ли. До сих пор люди, живу­щие по сосед­ству с этим местом, верят, что там пока­зы­ва­ют­ся при­виде­ния и зву­чат устра­шаю­щие воз­гла­сы. Потом­ков рода, к кото­ро­му при­над­ле­жал Дамон (неко­то­рые из них еще живы и оби­та­ют глав­ным обра­зом под­ле Сти­рея в Фокиде), по-эолий­ски зовут Маза­ны­ми, так как Дамон вышел на убий­ство, нама­зав­шись сажей.

2. Меж­ду тем орхо­мен­цы, соседи и недру­ги херо­ней­цев, наня­ли в Риме донос­чи­ка, и тот воз­будил про­тив наше­го горо­да судеб­ное пре­сле­до­ва­ние, обви­няя всех граж­дан, слов­но одно лицо, в гибе­ли уби­тых Дамо­ном рим­лян. Дело посту­пи­ло на рас­смот­ре­ние пре­то­ра Македо­нии (в Гре­цию рим­ляне в то вре­мя еще не посы­ла­ли намест­ни­ков⁴), но ора­то­ры, защи­щав­шие в суде наш город, сосла­лись на свиде­тель­ство Лукул­ла, а тот в ответ на запрос пре­то­ра изло­жил под­лин­ный ход собы­тий, и таким обра­зом Херо­нея, под­вер­гав­ша­я­ся самой серь­ез­ной опас­но­сти, была оправ­да­на.

Тогдаш­ние граж­дане Херо­неи, кото­рых бла­го­де­я­ние Лукул­ла кос­ну­лось непо­сред­ст­вен­но, поста­ви­ли ему на пло­ща­ди, под­ле куми­ра Дио­ни­са, мра­мор­ную ста­тую. Нас от тех вре­мен отде­ля­ет мно­го поко­ле­ний, но мы счи­та­ем, что долг бла­го­дар­но­сти Лукул­лу рас­про­стра­ня­ет­ся и на нас; пола­гая, с дру­гой сто­ро­ны, что памят­ник, вос­про­из­во­дя­щий телес­ный облик чело­ве­ка, намно­го усту­па­ет тако­му, кото­рый давал бы пред­став­ле­ние о его нрав­ст­вен­ных каче­ствах, мы вклю­ча­ем рас­сказ о дея­ни­ях это­го мужа в наши «Срав­ни­тель­ные жиз­не­опи­са­ния». При этом мы будем дер­жать­ся исти­ны: ведь бла­го­дар­но­го вос­по­ми­на­ния о его подви­гах доста­точ­но, а при­нять в отпла­ту за свое прав­ди­вое свиде­тель­ское пока­за­ние лжи­вые вымыс­лы о себе он и сам не поже­лал бы. Когда живо­пи­сец рису­ет пре­крас­ный, пол­ный пре­ле­сти облик, мы тре­бу­ем от него, если это­му обли­ку при­сущ какой-нибудь мел­кий недо­ста­ток, чтобы он не опус­кал его совсем, но и не вос­про­из­во­дил слиш­ком тща­тель­но: ведь в послед­нем слу­чае теря­ет­ся кра­сота, в пер­вом — сход­ство. Рав­ным обра­зом, раз уж труд­но или, вер­нее ска­зать, про­сто невоз­мож­но пока­зать чело­ве­че­скую жизнь, без­упреч­но чистую, то, как и при пере­да­че сход­ства, лишь вос­про­из­во­дя пре­крас­ное, сле­ду­ет дер­жать­ся исти­ны во всей ее пол­но­те. А в ошиб­ках и недо­стат­ках, вкра­ды­ваю­щих­ся в дея­ния чело­ве­ка под воздей­ст­ви­ем стра­сти или в силу государ­ст­вен­ной необ­хо­ди­мо­сти, долж­но видеть про­яв­ле­ние ско­рее несо­вер­шен­ства в доб­ро­де­те­ли, чем пороч­но­сти, и в повест­во­ва­нии не сле­ду­ет на них оста­нав­ли­вать­ся черес­чур охот­но и подроб­но, но слов­но сты­дясь за чело­ве­че­скую при­ро­ду, раз она не созда­ет харак­те­ров без­уко­риз­нен­но пре­крас­ных и доб­ро­де­тель­ных.

3. Обду­мы­вая, кого мож­но поста­вить рядом с Лукул­лом, мы оста­но­ви­лись на Кимоне. Оба они были воин­ст­вен­ны, оба пока­за­ли свою доб­лесть в борь­бе с вар­ва­ра­ми, но на граж­дан­ском попри­ще про­яви­ли миро­лю­бие и боль­ше все­го стре­ми­лись доста­вить сво­е­му оте­че­ству отдых от меж­до­усоб­ных смут, в то вре­мя как за его пре­де­ла­ми воз­двиг­ли тро­феи и одер­жа­ли слав­ные победы. Ни один грек до Кимо­на, ни один рим­ля­нин до Лукул­ла не захо­дил так дале­ко с ору­жи­ем в руках, если не счи­тать похо­дов Герак­ла и Дио­ни­са⁵, да еще подви­гов Пер­сея в зем­лях эфи­о­пов, мидян и армян или дея­ний Ясо­на, если свиде­тель­ства об этих подви­гах и дея­ни­ях спу­стя столь­ко вре­ме­ни еще мож­но счи­тать надеж­ны­ми. Общая чер­та для обо­их, пожа­луй, и то, что их дея­тель­ность как пол­ко­вод­цев оста­лась неза­вер­шен­ной: оба суме­ли раз­гро­мить про­тив­ни­ка, но ни одно­му не уда­лось уни­что­жить его окон­ча­тель­но. Но наи­боль­шее сход­ство меж­ду ними состо­ит в той широ­те нату­ры, в той рас­то­чи­тель­но­сти, с какой они зада­ва­ли пиры и помо­га­ли дру­зьям, да в юно­ше­ской несдер­жан­но­сти обра­за жиз­ни. Дру­гие чер­ты сход­ства, кото­рые нетруд­но будет уло­вить из само­го рас­ска­за, нам пред­став­ля­ет­ся разум­ным оста­вить без упо­ми­на­ния.

4. Кимон, сын Миль­ти­а­да, родил­ся от мате­ри-фра­ки­ян­ки, Геге­си­пи­лы, доче­ри царя Оло­ра, как это вид­но из посвя­щен­ных ему сти­хов Архе­лая и Мелан­фия. Вот поче­му исто­рик Фукидид, кото­рый при­хо­дил­ся Кимо­ну род­ст­вен­ни­ком, был так­же сыном Оло­ра, носив­ше­го это имя в честь сво­его пред­ка, и вла­дел золоты­ми руд­ни­ка­ми во Фра­кии. Скон­чал­ся же Фукидид, как сооб­ща­ют, в Скап­те­си­ле (место это нахо­дит­ся во Фра­кии), где он был убит. Остан­ки были пере­ве­зе­ны в Атти­ку, и гроб­ни­цу его пока­зы­ва­ют в Кимо­но­вой усы­паль­ни­це, рядом с моги­лой сест­ры Кимо­на Эль­пи­ни­ки. Но Фукидид про­ис­хо­дил из дема Гали­мун­та, а Миль­ти­ад и его род — из дема Лаки­а­ды.

Как извест­но, Миль­ти­ад, при­суж­ден­ный к штра­фу⁶ в пять­де­сят талан­тов и поса­жен­ный впредь до выпла­ты этой сум­мы в тюрь­му, умер в заклю­че­нии. Кимон, остав­шись после отца вме­сте с моло­дой, еще неза­муж­ней сест­рой совер­шен­ным юнцом, пер­вые годы поль­зо­вал­ся в горо­де дур­ной сла­вой, про­слыл бес­пут­ным кути­лой, похо­жим по нра­ву на деда сво­его Кимо­на, кото­рый, гово­рят, за про­сто­ду­шие был про­зван Коале­мом⁷. Сте­сим­брот с Фасо­са, родив­ший­ся при­бли­зи­тель­но в одно вре­мя с Кимо­ном, свиде­тель­ст­ву­ет, что тот не выучил­ся ни искус­ствам, ни чему-либо из обще­об­ра­зо­ва­тель­ных наук, быв­ших в ходу сре­ди гре­ков, и вовсе не обла­дал даром изощ­рен­но­го атти­че­ско­го крас­но­ре­чия, но в харак­те­ре его было мно­го бла­го­род­но­го и искрен­не­го и по сво­е­му душев­но­му скла­ду муж этот был ско­рее пело­пон­не­сец.

подоб­но Герак­лу у Эври­пида, — вот что мож­но при­ба­вить к сло­вам Сте­сим­брота.

Еще в юные годы на него пало обви­не­ние в близ­ких отно­ше­ни­ях с сест­рой. Да и поми­мо того, гово­рят, Эль­пи­ни­ка была поведе­ния не без­упреч­но­го, но была близ­ка и с живо­пис­цем Полиг­нотом, поче­му и утвер­жда­ют, что, изо­бра­жая тро­я­нок в Писи­а­нак­то­вом пор­ти­ке, кото­рый теперь назы­ва­ют Рас­пис­ным, худож­ник в обра­зе Лаоди­ки напи­сал Эль­пи­ни­ку⁹. Полиг­нот не при­над­ле­жал к чис­лу худож­ни­ков-ремес­лен­ни­ков и рас­пи­сы­вал пор­тик не из коры­сти, а без­воз­мезд­но, желая отли­чить­ся перед сограж­да­на­ми. Так, по край­ней мере, пишут исто­ри­ки, и поэт Мелан­фий выра­зил это сле­дую­щим обра­зом:

Есть и такие, кото­рые гово­рят, что Эль­пи­ни­ка жила с Кимо­ном не тай­но, а в откры­том заму­же­стве, затруд­ня­ясь из-за бед­но­сти сво­ей най­ти жени­ха, достой­но­го ее про­ис­хож­де­ния. Но когда Кал­лий, один из афин­ских бога­чей, пре­льстив­шись Эль­пи­ни­кой и позна­ко­мив­шись с ней, выра­зил готов­ность вне­сти в каз­ну нало­жен­ный на ее отца штраф, она согла­си­лась, и Кимон выдал ее за Кал­лия. Во вся­ком слу­чае Кимон, по-види­мо­му, вооб­ще был скло­нен увле­кать­ся жен­щи­на­ми. Неда­ром поэт Мелан­фий, под­шу­чи­вая над Кимо­ном в эле­ги­че­ских сти­хах, упо­ми­на­ет об Асте­рии родом с Сала­ми­на и еще о какой-то Мне­стре, как о пред­ме­тах его стра­сти. Извест­но так­же, как горя­чо любил Кимон Исо­ди­ку, дочь Эврип­то­ле­ма, сына Мегак­ла, свою закон­ную жену; когда она умер­ла, он был вне себя от горя, если мож­но верить эле­ги­ям, напи­сан­ным для уте­ше­ния его в скор­би. Авто­ром их фило­соф Пане­тий счи­та­ет есте­ство­ис­пы­та­те­ля Архе­лая, небез­осно­ва­тель­но сопо­став­ляя даты.

5. Все осталь­ное в харак­те­ре Кимо­на свиде­тель­ст­ву­ет о бла­го­род­стве, достой­ном удив­ле­ния. Ибо, не усту­пая отва­гою сво­ей Миль­ти­а­ду, а разу­мом Феми­сто­клу, он, по обще­му при­зна­нию, был спра­вед­ли­вее их обо­их. Ничуть не менее талант­ли­вый, чем они, в воен­ном деле, Кимон еще в моло­до­сти, не имея воен­но­го опы­та, бес­ко­неч­но пре­взо­шел их граж­дан­ской доб­ле­стью. Когда при наше­ст­вии пер­сов Феми­стокл посо­ве­то­вал наро­ду уйти из горо­да, поки­нуть стра­ну, сесть на кораб­ли у Сала­ми­на и сра­зить­ся с вра­гом на море, боль­шин­ство граж­дан было потря­се­но столь сме­лым замыс­лом. В это-то вре­мя Кимон с сия­ю­щим лицом пер­вым пока­зал­ся на Акро­по­ле, куда он под­нял­ся через Кера­мик в сопро­вож­де­нии това­ри­щей, неся в руках кон­ские уди­ла, чтобы посвя­тить их богине: это как бы озна­ча­ло, что сей­час государ­ство нуж­да­ет­ся не в кон­ном вой­ске, а в бой­цах-моря­ках. Посвя­тив уди­ла, воору­жив­шись одним из висев­ших в хра­ме щитов и помо­лив­шись богине, он спу­стил­ся к морю и тем самым пер­вый пока­зал при­мер неустра­ши­мо­сти. Был он, по свиде­тель­ству поэта Иона, без­упре­чен и внеш­но­стью — высок, с пре­крас­ны­ми густы­ми вью­щи­ми­ся воло­са­ми.

Выка­зав в сра­же­нии¹⁰ бле­стя­щую храб­рость, он вско­ре начал поль­зо­вать­ся извест­но­стью сре­ди сограж­дан и их бла­го­во­ле­ни­ем, так что мно­гие из них соби­ра­лись вокруг него и побуж­да­ли, не откла­ды­вая, заду­мать и совер­шить что-нибудь достой­ное Мара­фо­на. А когда он стал домо­гать­ся уча­стия в государ­ст­вен­ных делах, народ с радо­стью его при­нял и, пре­сы­тив­шись Феми­сто­к­лом, воз­нес Кимо­на до выс­ших государ­ст­вен­ных долж­но­стей и поче­стей, видя в нем чело­ве­ка, уме­ю­ще­го дей­ст­во­вать сооб­раз­но обсто­я­тель­ствам и угод­но­го про­сто­му люду сво­им лас­ко­вым обхож­де­ни­ем и пря­мо­ду­ши­ем. Осо­бен­но же воз­ве­ли­чил его Ари­стид, сын Лиси­ма­ха, кото­рый видел пре­крас­ные каче­ства его харак­те­ра и как бы созда­вал в нем сопер­ни­ка Феми­сто­клу в талан­те и сме­ло­сти.

6. Когда пер­сы уже оста­ви­ли Гре­цию, афи­няне же не име­ли еще пер­вен­ства на море, а под­чи­ня­лись Пав­са­нию¹¹ и лакеде­мо­ня­нам, Кимон, отправ­лен­ный на вой­ну стра­те­гом, преж­де все­го все­гда забо­тил­ся о том, чтобы граж­дане в похо­дах соблюда­ли стро­жай­ший порядок и намно­го пре­вос­хо­ди­ли всех про­чих сме­ло­стью. Далее, в то вре­мя как Пав­са­ний вел измен­ни­че­ские пере­го­во­ры с вар­ва­ра­ми и пере­пи­сы­вал­ся с царем, с союз­ни­ка­ми же обра­щал­ся суро­во и над­мен­но, дер­жа себя крайне наг­ло, в опья­не­нии вла­стью и безум­ной гор­до­стью, Кимон лас­ко­во при­ни­мал оби­жен­ных под свою защи­ту, крот­ко обхо­дясь с ними; дей­ст­вуя не силою ору­жия, а сло­вом и лич­ным оба­я­ни­ем, он неза­мет­но отнял у лакеде­мо­нян вер­хов­ное вла­ды­че­ство над Гре­ци­ей. Есте­ствен­но, что к Кимо­ну с Ари­сти­дом при­мкну­ла бо́льшая часть союз­ни­ков, не будучи в состо­я­нии долее пере­но­сить тяже­лый нрав и высо­ко­ме­рие Пав­са­ния. А те, скло­няя их на свою сто­ро­ну, в то же вре­мя посы­ла­ли ска­зать эфо­рам, чтобы они ото­зва­ли Пав­са­ния, по вине кото­ро­го под­вер­га­ет­ся бес­че­стию Спар­та и сеет­ся сму­та во всей Гре­ции. Рас­ска­зы­ва­ют, что Пав­са­ний при­ка­зал доста­вить к нему некую девуш­ку по име­ни Клео­ни­ка, родом из Визан­тия, дочь знат­ных роди­те­лей, с наме­ре­ни­ем обес­че­стить ее, а роди­те­ли, в стра­хе под­чи­ня­ясь наси­лию, поз­во­ли­ли уве­сти ее. У вхо­да в спаль­ню она попро­си­ла сто­яв­ших у две­ри людей пога­сить свет, а сама, под­хо­дя в тем­но­те к ложу, в то вре­мя как Пав­са­ний уже спал, неча­ян­но наткну­лась на све­тиль­ник и опро­ки­ну­ла его. Встре­во­жен­ный шумом и вооб­ра­зив, что к нему при­бли­жа­ет­ся какой-нибудь зло­умыш­лен­ник, Пав­са­ний схва­тил лежав­ший близ него кин­жал и уда­ром его уло­жил девуш­ку. Она умер­ла от раны и с тех пор не дава­ла Пав­са­нию покоя: явля­ясь к нему ночью во сне в виде при­зра­ка, она изре­ка­ла в гне­ве сле­дую­щий геро­и­че­ский стих¹²:

Крайне воз­му­щен­ные этим пре­ступ­ле­ни­ем союз­ни­ки во гла­ве с Кимо­ном оса­ди­ли Пав­са­ния. Пав­са­ний бежал из Визан­тия и, все еще тре­во­жи­мый виде­ни­ем, укрыл­ся, как рас­ска­зы­ва­ют, в герак­лей­ском про­ри­ца­ли­ще мерт­вых¹³, где вызвал душу Клео­ни­ки и умо­лял ее смяг­чить свой гнев. Явив­ша­я­ся к нему Клео­ни­ка ска­за­ла, что по при­бы­тии в Спар­ту он ско­ро осво­бо­дит­ся от сво­их мук, наме­кая, по-види­мо­му, на гибель, кото­рая его ожи­да­ла. Об этом повест­ву­ют мно­гие исто­ри­ки.

7. А Кимон, к кото­ро­му уже при­со­еди­ни­лись союз­ни­ки, отплыл, пред­во­ди­тель­ст­вуя вой­ском, во Фра­кию. До его сведе­ния дошло, что несколь­ко знат­ных пер­сов, род­ст­вен­ни­ков царя, овла­де­ли Эио­ном, горо­дом, рас­по­ло­жен­ным на реке Стри­мон, и тре­во­жат окрест­ное гре­че­ское насе­ле­ние. Он начал с того, что раз­бил в сра­же­нии самих пер­сов и запер их в горо­де, а затем, изгнав фра­кий­цев, жив­ших за Стри­мо­ном, откуда пер­сам достав­лял­ся хлеб, и при­ка­зав кара­у­лить всю их зем­лю, поста­вил оса­жден­ных в столь без­вы­ход­ное поло­же­ние, что цар­ский вое­на­чаль­ник Бут, поте­ряв вся­кую надеж­ду, под­жег город и погиб в огне вме­сте с дру­зья­ми и иму­ще­ст­вом. Так Кимон взял город, но ника­кой мало-маль­ски суще­ст­вен­ной поль­зы от того не полу­чил: почти все сго­ре­ло вме­сте с вар­ва­ра­ми. Зато мест­ность, отли­чав­шу­ю­ся кра­сотой и пло­до­ро­ди­ем, он отдал под посе­ле­ния афи­ня­нам. Народ раз­ре­шил ему поста­вить камен­ные гер­мы, на пер­вой из кото­рых напи­са­ли:

На вто­рой над­пись гла­си­ла:

На третьей напи­са­ли:

8. Над­пи­си эти, хоть имя Кимо­на в них ни разу не назва­но, каза­лись, по содер­жа­нию сво­е­му, людям того вре­ме­ни вер­хом поче­та. Ибо ни Феми­стокл, ни Миль­ти­ад ниче­го подоб­но­го не удо­сто­и­лись. Миль­ти­ад домо­гал­ся было мас­лич­но­го вен­ка, но деке­ли­ец Софан, встав со сво­его места в Народ­ном собра­нии, про­из­нес хотя и не слиш­ком умные, но все же понра­вив­ши­е­ся наро­ду сло­ва: «Когда ты, Миль­ти­ад, в оди­ноч­ку побьешь вар­ва­ров, тогда и тре­буй поче­стей для себя одно­го». Но поче­му афи­няне были в таком вос­хи­ще­нии от подви­га Кимо­на? Не пото­му ли, что при дру­гих вое­на­чаль­ни­ках они сра­жа­лись с вра­га­ми лишь затем, чтобы изба­вить­ся от беды, а под началь­ст­вом Кимо­на были настоль­ко силь­ны, что сами нано­си­ли вред непри­я­те­лям, втор­га­ясь с ору­жи­ем в их вла­де­ния, и при­об­ре­ли новые зем­ли, осно­вав коло­нии и в самом Эионе и в Амфи­по­ле?

Посе­ли­лись они и на ост­ро­ве Ски­ро­се, кото­рый был заво­е­ван Кимо­ном вот при каких обсто­я­тель­ствах. Ост­ров насе­ля­ли доло­пы. Зем­ледель­цы они были пло­хие, издав­на зани­ма­лись мор­ским раз­бо­ем и пере­ста­ли щадить даже тех чуже­зем­цев, кото­рые при­ез­жа­ли к ним по делам: несколь­ко фес­са­лий­ских куп­цов, при­став­ших к Кте­сию, были доло­па­ми ограб­ле­ны и бро­ше­ны в тюрь­му. Убе­жав из тюрь­мы, люди эти при­нес­ли жало­бу на город в союз амфи­к­ти­о­нов. Но так как граж­дане отка­за­лись при­нять воз­ме­ще­ние убыт­ков на обще­ст­вен­ный счет и тре­бо­ва­ли, чтобы их покры­ли те, кто совер­шил гра­беж и вла­де­ет награб­лен­ным, эти послед­ние испу­га­лись и отпра­ви­ли к Кимо­ну пись­мо, про­ся его при­быть с фло­том и занять город, кото­рый они ему сда­дут. Захва­тив таким путем ост­ров, Кимон изгнал доло­пов и обез­опа­сил Эгей­ское море. Про­слы­шав, что древ­ний Тесей, сын Эгея, бежав­ший из Афин на Ски­рос, был здесь измен­ни­че­ски убит бояв­шим­ся его царем Лико­медом, Кимон при­нял­ся усерд­но искать его моги­лу, тем более что афи­ня­нам было дано про­ри­ца­ние ора­ку­ла, повеле­вав­шее им пере­вез­ти в свой город остан­ки Тесея и ока­зы­вать ему поче­сти, какие подо­ба­ют герою, но они не зна­ли, где имен­но он поко­ит­ся, а жите­ли Ски­ро­са утвер­жда­ли, что ника­кой моги­лы Тесея у них нет, и не поз­во­ля­ли ее искать. И все же место погре­бе­ния с боль­шим трудом, после усерд­ных поис­ков, было най­де­но, и, при­няв остан­ки на свой корабль и вели­ко­леп­но его разу­кра­сив, Кимон при­вез прах Тесея на роди­ну по про­ше­ст­вии без мало­го четы­рех­сот лет¹⁵ после смер­ти героя. За это народ выка­зы­вал Кимо­ну вели­чай­шее бла­го­во­ле­ние.

К его сла­ве послу­жи­ло так­же став­шее впо­след­ст­вии зна­ме­ни­тым состя­за­ние меж­ду поэта­ми-тра­ги­ка­ми. Софокл, тогда еще юно­ша, ста­вил свою первую пье­су, и архонт Апсе­фи­он, заме­тив несо­гла­сия и спо­ры меж­ду зри­те­ля­ми, не стал бро­сать жре­бий для избра­ния судей, но, когда Кимон, вой­дя в театр со сво­и­ми сото­ва­ри­ща­ми-стра­те­га­ми, совер­шил уста­нов­лен­ные воз­ли­я­ния богу, оста­но­вил их и, при­ведя к при­ся­ге, заста­вил сесть и судить состя­за­ние — всех деся­те­рых, так что каж­дый ока­зал­ся пред­ста­ви­те­лем от одной из фил. Почет, каким поль­зо­ва­лись эти судьи, воз­будил, конеч­но, в испол­ни­те­лях осо­бен­ное рве­ние и сопер­ни­че­ство. Победил Софокл, а Эсхил, опе­ча­лен­ный и удру­чен­ный, лишь корот­кое после это­го вре­мя про­был, как сооб­ща­ют, в Афи­нах, а затем с доса­ды уехал в Сици­лию. Там он умер и похо­ро­нен близ Гелы.

9. Ион рас­ска­зы­ва­ет, что, когда он еще в ран­ней юно­сти при­был с Хиоса в Афи­ны, ему при­шлось обедать у Лао­медон­та в обще­стве Кимо­на. После воз­ли­я­ний Кимо­на попро­си­ли спеть, и тот спел очень хоро­шо, так что все его похва­ли­ли и нашли, что в обще­стве он при­ят­нее Феми­сток­ла: послед­ний гово­рил, что петь и играть на кифа­ре он не уме­ет, но как сде­лать вели­ким и бога­тым город — это он зна­ет. Затем, как обык­но­вен­но быва­ет за чашей вина, раз­го­вор пере­шел на подви­ги Кимо­на, ста­ли вспо­ми­нать о самых выдаю­щих­ся из них, и он сам рас­ска­зал об одной из сво­их хит­ро­стей, по его мне­нию, самой удач­ной. Союз­ни­ки, захва­тив в Сесте и Визан­тии мно­же­ство вар­ва­ров, пору­чи­ли Кимо­ну про­из­ве­сти дележ добы­чи, и тот рас­по­рядил­ся так, что по одну сто­ро­ну поста­ви­ли самих плен­ных, а по дру­гую сло­жи­ли укра­ше­ния, кото­рые они носи­ли; союз­ни­ки ста­ли поро­чить такой дележ, назы­вая его неспра­вед­ли­вым, и тогда он пред­ло­жил им взять любую из частей: какую бы они ни оста­ви­ли, афи­няне-де будут доволь­ны. По сове­ту самос­ца Геро­фи­та, счи­тав­ше­го, что луч­ше при­об­ре­сти вещи пер­сов, чем самих пер­сов, союз­ни­ки взя­ли себе наряды и укра­ше­ния, оста­вив на долю афи­нян плен­ных. Все сочли тогда, что этим деле­жом Кимон про­сто выста­вил себя на посме­я­ние: союз­ни­ки уно­си­ли золотые запя­стья, оже­ре­лья, шей­ные цепоч­ки, пер­сид­ские каф­та­ны, пур­пур­ную одеж­ду, афи­ня­нам же при­шлось взять себе нагие тела мало при­выч­ных к тру­ду людей. Вско­ре, одна­ко, съе­хав­ши­е­ся из Фри­гии и Ликии дру­зья и род­ст­вен­ни­ки плен­ных ста­ли выку­пать их, пла­тя за каж­до­го боль­шие день­ги, так что у Кимо­на собра­лись сред­ства, кото­рых хва­ти­ло на содер­жа­ние флота в тече­ние четы­рех меся­цев, а кро­ме того, нема­ло золота из выкуп­ных сумм оста­лось и для каз­ны.

10. Воен­ные труды Кимо­на воз­ме­сти­лись сто­ри­цей, и это богат­ство, по обще­му мне­нию, было им добы­то с честью — на войне от вра­гов; еще с боль­шей для себя честью Кимон тра­тил его на сограж­дан. Так, напри­мер, он велел снять огра­ды, окру­жав­шие его вла­де­ния, дабы чуже­зем­цы и неиму­щие сограж­дане мог­ли, не опа­са­ясь, поль­зо­вать­ся пло­да­ми, а дома у себя при­ка­зы­вал еже­днев­но гото­вить обед, хотя и скром­ный, но доста­точ­ный для про­пи­та­ния мно­гих. Каж­дый бед­няк, если хотел, при­хо­дил на обед и полу­чал пищу и, не будучи вынуж­ден зара­ба­ты­вать себе на про­пи­та­ние, мог зани­мать­ся толь­ко обще­ст­вен­ны­ми дела­ми. Впро­чем, по свиде­тель­ству Ари­сто­те­ля, обеды эти при­готов­ля­лись не для всех афи­нян, но лишь для желаю­щих из чис­ла зем­ля­ков Кимо­на из дема Лаки­а­ды. Его посто­ян­но сопро­вож­да­ли двое или трое юно­шей в бога­той одеж­де, и если им слу­ча­лось встре­тить како­го-нибудь убо­го оде­то­го ста­ри­ка из горо­жан, один из них менял­ся с ним пла­тьем — зре­ли­ще, казав­ше­е­ся вели­че­ст­вен­ным. Те же юно­ши, щед­ро снаб­жен­ные мел­ки­ми день­га­ми, заме­чая на пло­ща­ди людей бед­ных, но порядоч­ных, оста­нав­ли­ва­лись под­ле них и мол­ча вкла­ды­ва­ли им в руку несколь­ко монет.

Об этом, по-види­мо­му, и вспо­ми­на­ет коми­че­ский поэт Кра­тин в сле­дую­щих сти­хах «Архи­ло­хов»:

Рав­ным обра­зом и леон­ти­нец Гор­гий гово­рит, что Кимон при­об­рел иму­ще­ство, чтобы поль­зо­вать­ся им, а поль­зо­вал­ся им так, чтобы заслу­жить почет. А Кри­тий, один из трид­ца­ти тиран­нов, гово­рит в сво­их эле­ги­ях, что хотел бы иметь

Если спар­та­нец Лих, как мы зна­ем, про­сла­вил­ся сре­ди гре­ков един­ст­вен­но тем, что уго­щал обеда­ми ино­зем­цев во вре­мя гим­но­пе­дий¹⁷, то без­гра­нич­ная щед­рость Кимо­на пре­взо­шла раду­шие и чело­ве­ко­лю­бие даже древ­них афи­нян¹⁸, кото­ры­ми по пра­ву гор­дит­ся государ­ство. Те рас­про­стра­ни­ли сре­ди гре­ков год­ные в пищу зла­ки, а так­же научи­ли людей отыс­ки­вать клю­че­вую воду и добы­вать огонь для сво­их нужд, Кимон же, сде­лав­ший из сво­его дома общий для всех граж­дан при­та­ней¹⁹ и в поме­стьях сво­их пре­до­ста­вив­ший чуже­зем­цам брать для их надоб­но­стей начат­ки поспев­ших пло­дов и все бла­га, какие при­но­сят с собою раз­ные вре­ме­на года, как бы сно­ва ввел в жизнь ту ска­зоч­ную общ­ность вла­де­ния, кото­рая была во вре­ме­на Кро­но­са²⁰. Что же каса­ет­ся лиц, рас­про­стра­няв­ших кле­ве­ту, буд­то все это — не что иное, как жела­ние уго­дить чер­ни и свое­ко­рыст­ное иска­тель­ство народ­ной бла­го­склон­но­сти, то луч­шей ули­кой про­тив них слу­жит образ мыс­лей Кимо­на, во всем осталь­ном ари­сто­кра­ти­че­ский и спар­тан­ский. Ведь пошел же он рука об руку с Ари­сти­дом про­тив Феми­сток­ла, ста­рав­ше­го­ся боль­ше, чем сле­ду­ет, воз­вы­сить демо­кра­тию, и поз­же высту­пил про­тив­ни­ком Эфи­аль­та из-за того, что тот в уго­ду наро­ду ста­рал­ся уни­что­жить Аре­о­паг. Будучи свиде­те­лем того, как все, за исклю­че­ни­ем Ари­сти­да и Эфи­аль­та, жад­но нажи­ва­лись за счет обще­ст­вен­ных дохо­дов, сам он до кон­ца дней сво­их остал­ся непод­куп­ным, неза­пят­нан­ным взят­ка­ми, бес­ко­рыст­ным и искрен­ним во всем, что он делал или гово­рил. Вот, напри­мер, что о нем рас­ска­зы­ва­ют. Какой-то вар­вар, по име­ни Рой­сак, взбун­то­вал­ся про­тив царя и с боль­шой сум­мой денег при­был в Афи­ны. Тут на него наки­ну­лись кле­вет­ни­ки и донос­чи­ки, и, решив­шись искать защи­ты у Кимо­на, Рой­сак поста­вил в две­рях его, выхо­див­ших во двор, две чаши, напол­нен­ные одна — сереб­ря­ны­ми дари­ка­ми, дру­гая — золоты­ми. Увидя это и улыб­нув­шись, Кимон спро­сил вар­ва­ра, кого он пред­по­ла­га­ет при­об­ре­сти в Кимоне — наем­ни­ка или дру­га. Тот отве­тил, что дру­га. «В таком слу­чае сту­пай, — ска­зал ему Кимон, — и забе­ри с собой эти день­ги. Став тво­им дру­гом, я вос­поль­зу­юсь ими, когда мне это пона­до­бит­ся».

11. С тече­ни­ем вре­ме­ни союз­ни­ки, про­дол­жая вно­сить день­ги в союз­ную каз­ну, ста­ли, вопре­ки при­ня­тым обя­за­тель­ствам, воз­дер­жи­вать­ся от постав­ки кораб­лей и людей и отка­зы­ва­лись от уча­стия в похо­дах. Теперь, после того как пер­сы уда­ли­лись и боль­ше их не тре­во­жи­ли, они не виде­ли ника­кой нуж­ды в войне и жела­ли жить мир­но, зани­ма­ясь зем­леде­ли­ем, а пото­му и кораб­лей не сна­ря­жа­ли и людей не посы­ла­ли; афин­ские же стра­те­ги, все, кро­ме Кимо­на, при­нуж­да­ли их к это­му, непо­кор­ных при­вле­ка­ли к суду, под­вер­га­ли карам и в резуль­та­те сде­ла­ли афин­ское гос­под­ство нена­вист­ным и тягост­ным. Но Кимон, зани­мая долж­ность стра­те­га, шел по пути, совер­шен­но про­ти­во­по­лож­но­му: силой нико­го из гре­ков ни к чему не при­нуж­дал, а от не желаю­щих отбы­вать воен­ную служ­бу при­ни­мал день­ги или порож­ние суда, пре­до­став­ляя тем, кого пре­льща­ла спо­кой­ная жизнь, про­во­дить вре­мя за хозяй­ст­вен­ны­ми дела­ми и, без­рас­суд­но изне­жи­ва­ясь, пре­вра­щать­ся из людей воин­ст­вен­ных в мир­ных зем­ледель­цев и тор­гов­цев. Афи­нян же он по оче­реди сажал мно­го­чис­лен­ны­ми отряда­ми на кораб­ли, зака­лял в похо­дах и в ско­ром вре­ме­ни сде­лал их, бла­го­да­ря денеж­ным сред­ствам, посту­пав­шим от союз­ни­ков на содер­жа­ние вой­ска, гос­по­да­ми самих пла­тель­щи­ков. Ибо, нахо­дясь посто­ян­но в пла­ва­нии, не выпус­кая из рук ору­жия, афи­няне, бла­го­да­ря неже­ла­нию союз­ни­ков слу­жить, полу­ча­ли в похо­дах воен­ное вос­пи­та­ние и под­готов­ку, а союз­ни­ки, при­учив­шись боять­ся афи­нян и льстить им, неза­мет­но пре­вра­ти­лись в дан­ни­ков и рабов.

12. Поис­ти­не, никто не сми­рил и не уме­рил гор­ды­ни вели­ко­го царя так, как это сде­лал Кимон. Ибо он не оста­вил царя в покое и после того, как тот уда­лил­ся из Гре­ции, но пре­сле­до­вал его чуть ли не по пятам и, не давая вар­ва­рам ни пере­дох­нуть, ни рас­по­ло­жить­ся лаге­рем, одни из их обла­стей опу­сто­шал и поко­рял, дру­гие скло­нял к отпа­де­нию и при­вле­кал на сто­ро­ну гре­ков, так что вся Азия — от Ионии до Пам­фи­лии — была совер­шен­но очи­ще­на от пер­сид­ских войск. Полу­чив изве­стие, что цар­ские вое­на­чаль­ни­ки рас­по­ло­жи­лись с боль­шим вой­ском и фло­том близ пре­де­лов Пам­фи­лии, и решив дать им урок, кото­рый пока­зал бы им, что вся часть моря, лежа­щая по эту сто­ро­ну Ласточ­ки­ных ост­ро­вов, для них закры­та наглу­хо, Кимон спеш­но дви­нул­ся из Книда и Три­о­пия на двух­стах пре­вос­ход­ных три­е­рах, постро­ен­ных Феми­сто­к­лом, кото­рые с само­го нача­ла отли­ча­лись быст­ро­той хода и подвиж­но­стью. Теперь Кимон уши­рил их и соеди­нил палу­бы мост­ка­ми²¹, чтобы, при­няв на борт зна­чи­тель­ное чис­ло гопли­тов, они обла­да­ли боль­шею силой в бою. При­плыв к Фасе­лиде, жите­ли кото­рой хоть и были родом гре­ки, но не при­ня­ли гре­че­ско­го флота и не поже­ла­ли отпасть от царя, Кимон опу­сто­шил их стра­ну и при­ка­зал штур­мо­вать город. Но плыв­шие вме­сте с Кимо­ном хиос­цы, кото­рые с дав­них пор были в друж­бе с фасе­ли­та­ми, ста­ли упра­ши­вать его сми­ло­сти­вить­ся и одно­вре­мен­но опо­ве­сти­ли фасе­ли­тов о наме­ре­ни­ях сво­его пол­ко­во­д­ца, пус­кая через сте­ны стре­лы с при­вя­зан­ны­ми к ним запис­ка­ми. В кон­це кон­цов они при­ми­ри­ли Кимо­на с фасе­ли­та­ми, при­чем послед­ние обя­за­лись упла­тить десять талан­тов, после­до­вать за Кимо­ном и при­нять уча­стие в похо­де про­тив вар­ва­ров.

Эфор утвер­жда­ет, что цар­ским фло­том пред­во­ди­тель­ст­во­вал Тифравст, а пехотой — Ферен­дат; по свиде­тель­ству же Кал­ли­сфе­на, выс­шее началь­ст­во­ва­ние над воен­ны­ми сила­ми пер­сов при­над­ле­жа­ло Арио­ман­ду, сыну Гобрия. Не желая всту­пать в бит­ву с гре­ка­ми, Арио­манд, соглас­но Кал­ли­сфе­ну, стал на якорь у реки Эври­медон­та и под­жидал там при­бы­тия вось­ми­де­ся­ти фини­кий­ских кораб­лей, плыв­ших к нему от ост­ро­ва Кип­ра. Решив покон­чить с вра­гом до их при­бы­тия, Кимон вышел в море, гото­вый в слу­чае, если бы непри­я­тель не при­нял сра­же­ния, при­нудить его к это­му силой. Пер­сы же, чтобы укло­нить­ся от боя, сна­ча­ла вошли в реку, но, как толь­ко афи­няне дви­ну­лись за ними, выплы­ли им навстре­чу на шести­стах судах, как пишет Фано­дем, по Эфо­ру же — на трех­стах пяти­де­ся­ти. Но ниче­го достой­но­го таких огром­ных сил ими совер­ше­но не было, по край­ней мере, на море: они тот­час повер­ну­ли к бере­гу, пере­д­ние спрыг­ну­ли на зем­лю и бро­си­лись бежать к выстро­ив­шей­ся побли­зо­сти пехо­те, а те, кото­рые были настиг­ну­ты гре­ка­ми, погиб­ли вме­сте с кораб­ля­ми. Какое мно­же­ство воору­жен­ных судов было у вар­ва­ров, вид­но из того, что, хотя мно­гие из них, есте­ствен­но, ускольз­ну­ли, а мно­гие были совер­шен­но раз­би­ты, афи­няне все же захва­ти­ли две­сти кораб­лей.

13. Пехота пер­сов спу­сти­лась к морю. С ходу выса­дить­ся и бро­сить утом­лен­ных боем гре­ков про­тив све­жих и во мно­го раз пре­вос­хо­дя­щих их чис­лен­но­стью сил непри­я­те­ля каза­лось Кимо­ну делом слож­ным. Но, видя, что люди бод­ры духом, пре­ис­пол­не­ны муже­ства и горят жела­ни­ем схва­тить­ся с вар­ва­ра­ми, он все же выса­дил на берег сво­их гопли­тов. Еще не остыв­шие после жар­кой мор­ской бит­вы, они с гром­ки­ми кри­ка­ми бег­лым шагом устре­ми­лись на вра­га. Пер­сы выдер­жа­ли удар и встре­ти­ли их храб­ро. Нача­лась жесто­кая бит­ва; в ней пало нема­ло слав­ных, доб­лест­ных и поль­зо­вав­ших­ся высо­чай­шим ува­же­ни­ем афи­нян. После про­дол­жи­тель­но­го сра­же­ния обра­тив вар­ва­ров в бег­ство, афи­няне уби­ва­ли бегу­щих, а затем ста­ли брать их в плен, захва­ты­вая заод­но и палат­ки, пол­ные вся­ко­го добра.

Кимон же, одер­жав, подоб­но искус­но­му бор­цу на играх, в один день две победы и затмив сухо­пут­ным боем сла­ву Сала­ми­на, а мор­ским — подвиг при Пла­те­ях, при­со­еди­нил к ним третью. Полу­чив изве­стие, что те восемь­де­сят фини­кий­ских три­ер, кото­рые не поспе­ли к сра­же­нию, при­ста­ли к Гид­ру, он поспеш­но вышел в море — в то вре­мя как фини­кий­ские началь­ни­ки, не имея ника­ких досто­вер­ных сведе­ний о глав­ных силах, все еще не вери­ли слу­хам и пре­бы­ва­ли в нере­ши­тель­но­сти. Теперь их охва­тил ужас, и они поте­ря­ли все свои кораб­ли, при­чем погиб­ла и бо́льшая часть людей.

Этот подвиг настоль­ко сми­рил гор­дость царя, что он согла­сил­ся заклю­чить тот зна­ме­ни­тый мир­ный дого­вор²², по кото­ро­му пер­сы обя­за­лись нико­гда не под­хо­дить к Гре­че­ско­му морю бли­же, чем на рас­сто­я­ние днев­но­го кон­ско­го про­бе­га, и не пла­вать на воен­ных кораб­лях или судах с мед­ны­ми носа­ми в водах меж­ду Тем­ны­ми ска­ла­ми и Ласточ­ки­ны­ми ост­ро­ва­ми. Кал­ли­сфен, впро­чем, гово­рит, что вар­вар тако­го дого­во­ра не заклю­чал, но на деле выпол­нял эти усло­вия из стра­ха, вну­шен­но­го ему этим пора­же­ни­ем, и так дале­ко отсту­пил от пре­де­лов Гре­ции, что Перикл с пятью­де­ся­тью кораб­ля­ми и Эфи­альт все­го лишь с трид­ца­тью, даже мино­вав Ласточ­ки­ны ост­ро­ва, не встре­ти­ли за ними ни одно­го пер­сид­ско­го воен­но­го суд­на. Одна­ко ж в сбор­ник поста­нов­ле­ний Народ­но­го собра­ния, состав­лен­ный Кра­те­ром, вклю­че­на копия дого­во­ра как суще­ст­во­вав­ше­го в дей­ст­ви­тель­но­сти. Гово­рят даже, что по слу­чаю это­го собы­тия афи­няне воз­двиг­ли алтарь Мира и ока­зы­ва­ли осо­бые поче­сти Кал­лию, участ­во­вав­ше­му в посоль­стве к царю.

После рас­про­да­жи воен­ной добы­чи народ не толь­ко при­об­рел сред­ства на покры­тие теку­щих рас­хо­дов, но и полу­чил воз­мож­ность, бла­го­да­ря все тому же похо­ду, при­стро­ить к Акро­по­лю южную сте­ну. Сооб­ща­ют еще, что Длин­ные сте­ны, так назы­вае­мые «Ноги», были закон­че­ны построй­кой позд­нее, но что пер­вый их фун­да­мент был проч­но зало­жен Кимо­ном; работы при­шлось вести в местах топ­ких и боло­ти­стых, но тря­си­ны были зава­ле­ны огром­ным коли­че­ст­вом щеб­ня и тяже­лы­ми кам­ня­ми, и все необ­хо­ди­мые сред­ства добы­ва­лись и выда­ва­лись так­же Кимо­ном. Он же пер­вый отвел и бла­го­устро­ил места, где мож­но было про­во­дить вре­мя в утон­чен­ных и достой­ных сво­бод­ных граж­дан заня­ти­ях и беседах: город­скую пло­щадь он обса­дил пла­та­на­ми, Ака­де­мию же, до того лишен­ную воды и запу­щен­ную, пре­вра­тил в обиль­но оро­шае­мую рощу с искус­но про­веден­ны­ми дорож­ка­ми для бега и тени­сты­ми алле­я­ми. Эти места соста­ви­ли укра­ше­ние горо­да и в ско­ром вре­ме­ни чрез­вы­чай­но полю­би­лись афи­ня­нам.

14. Неко­то­рые из пер­сов, отно­сясь с пре­не­бре­же­ни­ем к Кимо­ну, кото­рый отплыл из Афин с ничтож­но малым чис­лом три­ер, не хоте­ли покидать Хер­со­не­са и при­зва­ли к себе на помощь фра­кий­цев из внут­рен­них обла­стей. Но Кимон, напав на них с четырь­мя кораб­ля­ми, захва­тил у них три­на­дцать судов. Изгнав пер­сов и победив фра­кий­цев, он под­чи­нил весь Хер­со­нес вла­сти афин­ско­го государ­ства, а затем, сра­зив­шись на море с фасос­ца­ми, отпав­ши­ми от афи­нян, захва­тил трид­цать три кораб­ля, оса­дил и взял город, а сверх того, при­об­рел для афи­нян нахо­див­ши­е­ся по дру­гую сто­ро­ну про­ли­ва золотые руд­ни­ки и овла­дел все­ми быв­ши­ми под управ­ле­ни­ем фасос­цев зем­ля­ми. Отсюда он лег­ко мог бы напасть на Македо­нию и отторг­нуть зна­чи­тель­ную часть ее. Счи­та­ли, что он не захо­тел это­го сде­лать, и обви­ни­ли его в том, что он вошел в согла­ше­ние с царем Алек­сан­дром и при­нял от него подар­ки. Вра­ги объ­еди­ни­лись, и Кимон был при­вле­чен к суду. Защи­ща­ясь перед судья­ми, Кимон гово­рил, что он свя­зал себя уза­ми госте­при­им­ства и друж­бы не с ионя­на­ми и не с фес­са­лий­ца­ми, людь­ми бога­ты­ми, как это дела­ли дру­гие, чтобы за ними уха­жи­ва­ли и под­но­си­ли им дары, а с лакеде­мо­ня­на­ми, любит и ста­ра­ет­ся пере­нять их про­стоту, их уме­рен­ность жиз­ни, ника­ко­го богат­ства не ценит выше этих качеств, но, сам обо­га­щая государ­ство за счет его вра­гов, гор­дит­ся этим. Упо­ми­ная о про­цес­се, Сте­сим­брот рас­ска­зы­ва­ет, что Эль­пи­ни­ка, решив­шись хода­тай­ст­во­вать за Кимо­на перед Пери­к­лом, как перед самым вли­я­тель­ным из обви­ни­те­лей, при­шла к нему домой, а тот, улыб­нув­шись, заме­тил ей: «Ста­ра ты ста­ла, Эль­пи­ни­ка, чтобы брать­ся за тако­го рода дела»; одна­ко же в суде Перикл был очень снис­хо­ди­те­лен к Кимо­ну и высту­пил про­тив него толь­ко одна­жды, да и то как бы по обя­зан­но­сти.

15. Итак, на этот раз Кимон был оправ­дан. В осталь­ные годы сво­ей государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти он, нахо­дясь в Афи­нах, ста­рал­ся под­чи­нить сво­е­му вли­я­нию и обузды­вать народ, высту­пав­ший про­тив зна­ти и стре­мив­ший­ся при­сво­ить себе всю власть и силу. Но лишь толь­ко он отбыл с фло­том в новый поход, народ, дав себе пол­ную волю, нару­шил весь порядок государ­ст­вен­но­го управ­ле­ния и ста­рин­ные поста­нов­ле­ния, кото­ры­ми до того руко­вод­ст­во­вал­ся, и во гла­ве с Эфи­аль­том отнял у Аре­о­па­га все, за малы­ми исклю­че­ни­я­ми, судеб­ные дела, сде­лал себя хозя­и­ном суди­лищ и отдал город в руки сто­рон­ни­ков край­ней демо­кра­тии; в это вре­мя уже вошел в силу и Перикл, при­мкнув­ший к народ­ной пар­тии. Поэто­му, когда Кимон вер­нул­ся и, воз­не­го­до­вав на оскорб­ле­ние, нане­сен­ное досто­ин­ству Аре­о­па­га, пытал­ся вер­нуть ему судеб­ные дела и вос­ста­но­вить то зна­че­ние зна­ти в государ­стве, какое она име­ла при Кли­сфене, объ­еди­нив­ши­е­ся про­тив­ни­ки под­ня­ли шум и ста­ли под­стре­кать народ, повто­ряя все те же сплет­ни об отно­ше­ни­ях Кимо­на с сест­рой и обви­няя его в при­вер­жен­но­сти к Спар­те. К этой же бол­товне отно­сит­ся и сле­дую­щий извест­ный выпад Эвпо­лида про­тив Кимо­на:

Если Кимон, будучи бес­печ­ным пья­ни­цей, взял столь­ко горо­дов и одер­жал столь­ко побед, то не ясно ли, что, будь он воз­дер­жан и бди­те­лен, ни до ни после него не нашлось бы гре­ка, пре­взо­шед­ше­го его подви­га­ми?

16. Впро­чем, Кимон и в самом деле с юных лет был поклон­ни­ком все­го лакон­ско­го. Так, из двух сыно­вей-близ­не­цов, рож­ден­ных от мате­ри-клей­то­рян­ки²³, одно­го он назвал Лакеде­мо­ня­ни­ном, а дру­го­го — Элей­цем, как о том пишет Сте­сим­брот, и пото­му Перикл часто корил их про­ис­хож­де­ни­ем с мате­рин­ской сто­ро­ны. Но Дио­дор Путе­ше­ст­вен­ник утвер­жда­ет, что как эти двое, так и тре­тий сын Кимо­на, Фес­сал, роди­лись от Исо­ди­ки, доче­ри Мега­кло­ва сына Эврип­то­ле­ма. Зато и воз­вы­сил­ся он с помо­щью лакеде­мо­нян еще в ту пору, когда они вели борь­бу с Феми­сто­к­лом и хоте­ли, чтобы Кимон, несмот­ря на его юные годы, имел в Афи­нах боль­шее зна­че­ние и вли­я­ние. Да и афи­няне сна­ча­ла смот­ре­ли на это бла­го­склон­но, извле­кая из рас­по­ло­же­ния спар­тан­цев к Кимо­ну нема­лые выго­ды. В пер­вые годы роста их могу­ще­ства, когда им так мно­го при­хо­ди­лось зани­мать­ся дела­ми воен­но­го сою­за, почет и ува­же­ние, ока­зы­вае­мые Кимо­ну, их не раз­дра­жа­ли, ибо почти все обще­гре­че­ские дела они дово­ди­ли до бла­го­по­луч­но­го кон­ца бла­го­да­ря посред­ни­че­ству того же Кимо­на, умев­ше­го мяг­ко обхо­дить­ся с союз­ни­ка­ми и угод­но­го лакеде­мо­ня­нам. Но сде­лав­шись силь­нее, они ста­ли выра­жать недо­воль­ство горя­чей при­вер­жен­но­стью Кимо­на к спар­тан­цам. К тому же сам он по вся­ко­му пово­ду вос­хва­лял Лакеде­мон перед афи­ня­на­ми, в осо­бен­но­сти когда ему при­хо­ди­лось упре­кать их или побуж­дать к чему-нибудь. В этих слу­ча­ях, пишет Сте­сим­брот, он имел при­выч­ку гово­рить: «А вот спар­тан­цы не тако­вы». Так навле­кал на себя Кимон нерас­по­ло­же­ние и, пожа­луй, даже враж­ду сво­их сограж­дан. Но из всех кле­вет, на него воз­во­див­ших­ся, самая страш­ная, несо­мнен­но, была порож­де­на сле­дую­щи­ми обсто­я­тель­ства­ми.

В чет­вер­тый год цар­ст­во­ва­ния в Спар­те Архида­ма, сына Зевк­сида­ма, про­изо­шло силь­ней­шее из всех сохра­нив­ших­ся в народ­ной памя­ти зем­ле­тря­се­ний — такой силы, что зем­ля лакеде­мо­нян во мно­гих местах обру­ши­лась в раз­верз­ши­е­ся про­па­сти, а неко­то­рые из вер­шин Таи­ге­та отко­ло­лись. Весь город был обра­щен в раз­ва­ли­ны, все дома за исклю­че­ни­ем пяти, были раз­ру­ше­ны зем­ле­тря­се­ни­ем. Рас­ска­зы­ва­ют, что юно­ши и маль­чи­ки зани­ма­лись гим­на­сти­кой внут­ри пор­ти­ка, и за несколь­ко мгно­ве­ний до зем­ле­тря­се­ния око­ло них пока­зал­ся заяц, и маль­чи­ки, как были натер­ты мас­лом, бро­си­лись, рез­вясь, вдо­гон­ку ему, а на остав­ших­ся юно­шей обру­ши­лось зда­ние, и они все до еди­но­го погиб­ли. Гроб­ни­цу их и поныне назы­ва­ют Воз­двиг­ну­той зем­ле­тря­се­ни­ем. Архидам, тот­час поняв, какая опас­ность угро­жа­ет государ­ству, и видя, что граж­дане толь­ко тем и заня­ты, что ста­ра­ют­ся выне­сти из жилищ наи­бо­лее цен­ное иму­ще­ство, велел про­тру­бить сиг­нал, как буд­то бы насту­пал непри­я­тель, дабы все, нима­ло не мед­ля, собра­лись вокруг него с ору­жи­ем в руках. Толь­ко это одно и спас­ло Спар­ту при тогдаш­них обсто­я­тель­ствах: ото­всюду с полей сбе­жа­лись илоты с наме­ре­ни­ем захва­тить врас­плох тех из спар­тан­цев, кото­рым уда­лось спа­стись; застав же их воору­жен­ны­ми и постро­ен­ны­ми в бое­вой порядок, они раз­бе­жа­лись по горо­дам, нача­ли откры­тую вой­ну и пере­ма­ни­ли на свою сто­ро­ну нема­лое чис­ло пери­э­ков. Одно­вре­мен­но с ними напа­ли на спар­тан­цев и мес­сен­цы. И вот, нуж­да­ясь в помо­щи, лакеде­мо­няне шлют в Афи­ны Пери­к­лида, того само­го, кото­рый, как Ари­сто­фан пред­став­ля­ет его в комедии²⁴, блед­ный, в пур­пур­ном пла­ще, сидел у алта­рей и молил при­слать под­мо­гу.

В то вре­мя как Эфи­альт ста­рал­ся это­му вос­пре­пят­ст­во­вать и закли­нал народ не помо­гать спар­тан­цам, чтобы не дать под­нять­ся горо­ду, во всем про­ти­во­дей­ст­ву­ю­ще­му Афи­нам, а оста­вить его повер­жен­ным, с рас­топ­тан­ной в прах его гор­ды­ней, Кимон, как гово­рит Кри­тий, ради лакеде­мо­нян посту­пив­шись воз­мож­но­стью воз­ве­ли­чить соб­ст­вен­ное оте­че­ство, скло­нил народ на свою сто­ро­ну и высту­пил на помощь Спар­те во гла­ве боль­шо­го отряда гопли­тов. А Ион при­по­ми­на­ет и сло­ва, кото­ры­ми Кимон боль­ше все­го подей­ст­во­вал на афи­нян: он пре­до­сте­ре­гал, как бы Элла­да не ста­ла хро­мой и афин­ское государ­ство не оста­лось в упряж­ке одно, без сво­его напар­ни­ка.

17. В Корин­фе, через кото­рый Кимон, ока­зав помощь лакеде­мо­ня­нам, повел свое вой­ско домой, его встре­тил Лахарт и стал упре­кать за то, что он ввел в город воору­жен­ные силы, не испро­сив пред­ва­ри­тель­но согла­сия корин­фян: вся­кий, мол, посту­чав­ший­ся в чужую дверь вхо­дит в дом не рань­ше, чем его при­гла­сит хозя­ин. «Одна­ко ж вы, Лахарт, — заме­тил ему Кимон, — не посту­ча­лись, а ворва­лись с ору­жи­ем в руках, изру­бив две­ри в щеп­ки, к клео­ня­нам и мега­ря­нам²⁵, счи­тая, что более силь­но­му все откры­то». Так сме­ло и кста­ти отве­тил он корин­фя­ни­ну и про­шел с вой­ском через город. Спар­тан­цы же вто­рич­но при­зва­ли афи­нян про­тив засев­ших на Ифо­ме мес­сен­цев и ило­тов, но, когда те яви­лись, убо­я­лись их сме­ло­сти и сла­вы и из всех союз­ни­ков их одних ото­сла­ли обрат­но, обви­нив в склон­но­сти к пере­во­ротам. В гне­ве поки­нув Спар­ту, афи­няне ста­ли уже откры­то выра­жать свое него­до­ва­ние про­тив сто­рон­ни­ков лакеде­мо­нян и, ухва­тив­шись за ничтож­ные пово­ды, изгна­ли Кимо­на посред­ст­вом ост­ра­киз­ма на десять лет, ибо таков был срок, в тече­ние кото­ро­го таким изгнан­ни­кам пред­пи­сы­ва­лось жить вда­ли от роди­ны.

Но когда лакеде­мо­няне, воз­вра­ща­ясь из Дельф, осво­бож­ден­ных ими от фокей­цев, рас­по­ло­жи­лись лаге­рем у Тана­г­ры и афи­няне высту­пи­ли, чтобы дать им реши­тель­ный бой, Кимон в пол­ном воору­же­нии появил­ся сре­ди сво­их сограж­дан по филе Эне­иде, гото­вый вме­сте с ними сра­жать­ся про­тив лакеде­мо­нян. Одна­ко Совет пяти­сот, узнав об этом, запре­тил вое­на­чаль­ни­кам при­ни­мать его, напу­ган­ный кри­ка­ми недру­гов Кимо­на, утвер­ждав­ших, буд­то тот хочет воз­му­тить вой­ско и вве­сти лакеде­мо­нян в город. И Кимон уда­лил­ся, моля Эвтип­па из дема Анафлист и дру­гих сво­их това­ри­щей, над кото­ры­ми в наи­боль­шей мере тяго­те­ло обви­не­ние в при­вер­жен­но­сти к Спар­те, твер­до сто­ять в бою и подви­га­ми сво­и­ми оправ­дать­ся перед сограж­да­на­ми. А те, взяв его доспе­хи, поме­сти­ли их посреди сво­его отряда, тес­но спло­ти­лись друг с дру­гом, и сто чело­век их пало в оже­сто­чен­ном бою, оста­вив в афи­ня­нах чув­ство глу­бо­кой скор­би и рас­ка­я­ния в том, что неспра­вед­ли­во их обви­ня­ли. После это­го афи­няне уже недол­го гне­ва­лись на Кимо­на, отча­сти пото­му, веро­ят­но, что хоро­шо пом­ни­ли обо всем, что он для них сде­лал, отча­сти же сооб­ра­жа­ясь с обсто­я­тель­ства­ми. Побеж­ден­ные в боль­шом сра­же­нии при Тана­г­ре и ожи­дая на лето похо­да про­тив них пело­пон­нес­цев, они вызва­ли из изгна­ния Кимо­на²⁶, и тот был воз­вра­щен поста­нов­ле­ни­ем Народ­но­го собра­ния по пред­ло­же­нию Перик­ла. Тако­вы были тогда раз­но­гла­сия на государ­ст­вен­ном попри­ще и столь вели­ка урав­но­ве­шен­ность умов и готов­ность идти на уступ­ки, когда дело каса­лось обще­го бла­га; даже често­лю­бие — страсть, гос­под­ст­ву­ю­щая над все­ми чув­ства­ми, — отсту­па­ло перед инте­ре­са­ми оте­че­ства.

18. Итак, Кимон тот­час же по воз­вра­ще­нии сво­ем пре­кра­тил вой­ну и при­ми­рил друг с дру­гом враж­дую­щие государ­ства. Но когда насту­пил мир, ему ста­ло ясно, что афи­ня­нам не сидит­ся на месте, что они наме­ре­ны, посто­ян­но оста­ва­ясь в дви­же­нии, уве­ли­чи­вать свое могу­ще­ство воен­ны­ми похо­да­ми. Чтобы они не при­чи­ня­ли боль­шо­го бес­по­кой­ства гре­кам или, разъ­ез­жая на сво­их мно­го­чис­лен­ных судах вокруг ост­ро­вов и Пело­пон­не­са, не дава­ли пово­дов к меж­до­усоб­ным вой­нам и к жало­бам союз­ни­ков на афин­ское государ­ство, Кимон отплыл с дву­мя­ста­ми три­е­ра­ми для вто­рич­но­го похо­да про­тив Егип­та и Кип­ра. Ему хоте­лось, чтобы афи­няне и зака­ля­лись в боях с вар­ва­ра­ми, и извле­ка­ли бы из это­го закон­ную поль­зу, при­во­зя в Гре­цию богат­ства сво­их при­род­ных вра­гов. И вот, когда все уже было под­готов­ле­но и вой­ско сто­я­ло у кораб­лей, Кимон увидел сон. Ему пред­ста­ви­лось, что на него злоб­но лает сука и, впе­ре­меж­ку с лаем, про­из­но­сит такие сло­ва:

Столь непо­нят­ное виде­ние было истол­ко­ва­но дру­гом Кимо­на, посидо­ний­цем Асти­фи­лом, обла­дав­шим даром про­ри­ца­те­ля, в том смыс­ле, что оно пред­ве­ща­ет ему смерть. Рас­суж­дал он так. Соба­ка, лаю­щая на чело­ве­ка, — враг ему, а вра­гу ничем нель­зя боль­ше удру­жить, как сво­ею смер­тью, сме­ше­ние же лая с чело­ве­че­ской речью пока­зы­ва­ет, кто непри­я­тель: это пер­сы, ибо пер­сид­ское вой­ско пред­став­ля­ет собой смесь гре­ков и вар­ва­ров. Затем, когда после сво­его виде­ния Кимон при­но­сил жерт­ву Дио­ни­су, а жрец рас­се­кал жерт­вен­ное живот­ное, муравьи, собрав­шись во мно­же­стве, ста­ли хва­тать сгуст­ки кро­ви и пере­но­сить их к Кимо­ну; их дол­го никто не заме­чал, и поне­мно­гу они обле­пи­ли эти­ми сгуст­ка­ми боль­шой палец его ноги. И слу­чи­лось так, что в тот миг, когда Кимон это увидел, подо­шед­ший жрец пока­зал ему печень, у кото­рой не ока­за­лось верх­ней части. Но так как отка­зать­ся от похо­да было уже невоз­мож­но, Кимон отплыл и, послав шесть­де­сят судов в Еги­пет, с осталь­ны­ми дви­нул­ся к Кипру. Там он раз­бил цар­ский флот, состо­яв­ший из фини­кий­ских и кили­кий­ских кораб­лей, и поко­рил окрест­ные горо­да. Не упус­кал он из вида и Егип­та, заду­мав не более и не менее как пол­ный раз­гром Пер­сид­ской дер­жа­вы. К это­му он осо­бен­но стре­мил­ся по той при­чине, что ему ста­ло извест­но, сколь вели­кой сла­вой и вли­я­ни­ем поль­зу­ет­ся у вар­ва­ров Феми­стокл, обя­зав­ший­ся перед царем в слу­чае похо­да на гре­ков при­нять на себя коман­до­ва­ние его вой­ска­ми. В дей­ст­ви­тель­но­сти же, как гово­рят, Феми­стокл, не наде­ясь взять верх над сча­стьем и доб­ле­стью Кимо­на, оста­вил вся­кую мысль об успеш­ных дей­ст­ви­ях про­тив гре­ков и доб­ро­воль­но покон­чил с собой. А Кимон, замыс­лив­ший обшир­ные воен­ные пла­ны и дер­жав­ший свой флот в водах Кип­ра, отпра­вил послан­цев к ора­ку­лу Аммо­на, пору­чив испро­сить у бога некое тай­ное про­ри­ца­ние, ибо никто не зна­ет, для чего имен­но они были посла­ны, и бог ниче­го не изрек им в ответ, а сра­зу по при­бы­тии пове­лел уда­лить­ся, так как сам Кимон нахо­дит­ся-де уже при нем. Пови­ну­ясь пове­ле­нию, послан­цы сошли к морю и, при­быв в лагерь гре­ков, нахо­див­ший­ся тогда у гра­ни­цы Егип­та, узна­ли, что Кимон умер. Исчис­лив, сколь­ко дней про­шло после того, как бог ото­слал их назад, они поня­ли, что сло­ва его заклю­ча­ли намек на кон­чи­ну это­го мужа, уже пре­бы­вав­ше­го тогда у богов.

19. Скон­чал­ся Кимон при оса­де Кития, по свиде­тель­ству боль­шин­ства авто­ров — от болез­ни, по мне­нию же неко­то­рых из них — от раны, кото­рую полу­чил в бою с вар­ва­ра­ми. Уми­рая, он при­ка­зал сво­им спо­движ­ни­кам немед­лен­но отплыть, скры­вая его смерть, что и было испол­не­но; ни вра­ги, ни союз­ни­ки ни о чем не дога­ды­ва­лись, афи­няне же бла­го­по­луч­но воз­вра­ти­лись «под началь­ст­вом Кимо­на, за трид­цать дней до того умер­ше­го», как выра­зил­ся Фано­дем.

После смер­ти Кимо­на уже ни один из гре­ков, пред­во­ди­тель­ст­во­вав­ших вой­ска­ми, не совер­шил ниче­го бле­стя­ще­го в борь­бе с вар­ва­ра­ми. Они ока­за­лись во вла­сти свое­ко­рыст­ных иска­те­лей народ­ной бла­го­склон­но­сти и раз­жи­га­те­лей меж­до­усоб­ных войн, и не было нико­го, кто содей­ст­во­вал бы их при­ми­ре­нию; поэто­му они бро­си­лись, очер­тя голо­ву, в борь­бу, тем самым дав царю пере­дыш­ку и при­чи­нив неска­зан­ный ущерб могу­ще­ству гре­ков. Лишь мно­го спу­стя Аге­си­лай и его вое­на­чаль­ни­ки всту­пи­ли с вой­ском в Азию, но и они недол­го вое­ва­ли с пер­сид­ски­ми пол­ко­во­д­ца­ми, гос­под­ст­во­вав­ши­ми над при­мор­ской обла­стью, не совер­ши­ли ниче­го бле­стя­ще­го и вели­ко­го и, вовле­чен­ные в водо­во­рот воз­ник­ших в Гре­ции новых рас­прей и вол­не­ний, ушли, оста­вив в союз­ных и дру­же­ст­вен­ных горо­дах пер­сид­ских сбор­щи­ков пода­тей, тогда как при Кимоне, когда он был стра­те­гом, ни один пер­сид­ский гонец не спус­кал­ся на побе­ре­жье, ни один кон­ный не пока­зы­вал­ся бли­же, чем в четы­рех­стах ста­ди­ях от моря.

Что остан­ки Кимо­на были дей­ст­ви­тель­но пере­ве­зе­ны в Атти­ку, о том свиде­тель­ст­ву­ют памят­ни­ки, кото­рые и поныне назы­ва­ют­ся Кимо­но­вы­ми. Одна­ко и китий­цы, как уве­ря­ет ора­тор Нав­си­крат, чтут какую-то Кимо­но­ву моги­лу, ибо одна­жды, в годи­ну голо­да и неуро­жая, бог пове­лел им не пре­не­бре­гать памя­тью Кимо­на, но ока­зы­вать ему зна­ки бла­го­го­ве­ния, как выс­ше­му суще­ству, и почи­тать его.