Сравнительные жизнеописания

Никий

1. Нам пред­став­ля­ет­ся целе­со­об­раз­ным срав­нить Никия с Крас­сом и пар­фян­ские бед­ст­вия с сици­лий­ски­ми, и мы долж­ны сра­зу же насто­я­тель­но про­сить тех, пред кем лежит наше сочи­не­ние, не думать, буд­то, повест­вуя о собы­ти­ях, с недо­ся­гае­мым мастер­ст­вом изло­жен­ных у Фукидида¹, пре­взо­шед­ше­го само­го себя в силе, ясно­сти и кра­соч­но­сти опи­са­ний, мы под­да­лись тому же соблаз­ну, что и Тимей, кото­рый, наде­ясь затмить Фукидида выра­зи­тель­но­стью, Фили­ста же выста­вить пол­ным невеж­дой и неучем, погру­жа­ет­ся в опи­са­ние боев, мор­ских сра­же­ний и выступ­ле­ний в Народ­ном собра­нии, про кото­рые по боль­шей части уже суще­ст­ву­ет удач­ный рас­сказ у этих исто­ри­ков. Тимей при этом, кля­нусь Зев­сом, отнюдь не похож на того, кто, по сло­ву Пин­да­ра²,

ско­рее он напо­ми­на­ет неве­же­ст­вен­но­го недо­уч­ку и, как гово­рит Дифил,

во мно­гих местах бли­зок к Ксе­нар­ху. Так, напри­мер, он видит чудес­ное зна­ме­ние афи­ня­нам в том, что пол­ко­во­дец, нося­щий имя победы³, отка­зал­ся взять на себя коман­до­ва­ние, он нахо­дит, что изу­ве­че­ни­ем герм боже­ство ука­зы­ва­ло на вели­кие стра­да­ния, кото­рые во вре­мя вой­ны при­не­сет афи­ня­нам Гер­мо­крат, сын Гер­мо­на, он пишет, что Геракл, види­мо, помо­гал сира­ку­зя­нам ради Коры, от кото­рой он полу­чил Кер­бе­ра, и гне­вал­ся на афи­нян за то, что они ока­зы­ва­ли помощь граж­да­нам Эге­сты, отпрыс­кам тро­ян­цев, тогда как сам Геракл⁴ за обиду, нане­сен­ную ему Лао­медон­том, раз­ру­шил Трою. Пожа­луй, Тимей из одних и тех же побуж­де­ний писал подоб­ные вещи, исправ­лял слог Фили­ста, бра­нил после­до­ва­те­лей Пла­то­на и Ари­сто­те­ля. А на мой взгляд, сопер­ни­чать и состя­зать­ся в сло­ге — затея по сути сво­ей ничтож­ная и софи­сти­че­ская, а если речь идет о вещах непо­д­ра­жае­мых, то и про­сто глу­пая.

Нель­зя, конеч­но, обой­ти мол­ча­ни­ем собы­тия, опи­сан­ные у Фукидида и Фили­ста, а пото­му я вынуж­ден бег­ло кос­нуть­ся их, и преж­де все­го тех, кото­рые выяв­ля­ют харак­тер и при­род­ные каче­ства Никия, труд­но рас­по­зна­вае­мые в пучине бед­ст­вий; во избе­жа­ние упре­ков в небреж­но­сти и лени я попы­тал­ся собрать то, что боль­шин­ству оста­ет­ся неиз­вест­ным, — бег­лые упо­ми­на­ния, содер­жа­щи­е­ся в раз­ных сочи­не­ни­ях, над­пи­си на древ­них памят­ни­ках, реше­ния Народ­ных собра­ний. Я ста­рал­ся избе­жать нагро­мож­де­ния бес­связ­ных исто­рий, а изло­жить то, что необ­хо­ди­мо для пони­ма­ния обра­за мыс­лей и харак­те­ра чело­ве­ка.

2. Итак, рас­сказ о Никии мож­но начать сло­ва­ми Ари­сто­те­ля⁵, писав­ше­го, что было три луч­ших граж­да­ни­на, питав­ших оте­че­скую бла­го­же­ла­тель­ность к наро­ду, — это Никий, сын Нике­ра­та, Фукидид, сын Меле­сия, и Фера­мен, сын Гаг­но­на, послед­ний в мень­шей сте­пе­ни, чем два пер­вых. Фера­ме­на, уро­жен­ца Коса, кори­ли его про­ис­хож­де­ни­ем, а за непо­сто­ян­ство поли­ти­че­ских при­вя­зан­но­стей про­зва­ли Котур­ном⁶. Стар­ший из них, Фукидид, воз­глав­лял сто­рон­ни­ков ари­сто­кра­тии, и его дея­тель­ность во мно­гом была направ­ле­на про­тив Перик­ла, вождя наро­да. Самым моло­дым был Никий. Он поль­зо­вал­ся поче­том еще при жиз­ни Перик­ла, был вме­сте с ним стра­те­гом и сам зани­мал мно­гие выс­шие долж­но­сти, а после смер­ти Перик­ла сра­зу выдви­нул­ся на пер­вое место. Бога­тые и знат­ные граж­дане выста­ви­ли его про­тив­ни­ком наг­ло­му и дерз­ко­му Клео­ну, но это не меша­ло ему поль­зо­вать­ся бла­го­склон­но­стью и ува­же­ни­ем наро­да. Ведь Кле­он вошел в силу,

Одна­ко алч­ность, бес­стыд­ство, чван­ство Клео­на заста­ви­ли очень мно­гих из тех, кому он ста­рал­ся уго­дить, перей­ти на сто­ро­ну Никия. Никий в сво­ем вели­чии не был ни стро­гим, ни при­дир­чи­вым, ему при­су­ща была какая-то осто­рож­ность, и эта види­мость робо­сти при­вле­ка­ла к нему народ. Пуг­ли­вый и нере­ши­тель­ный от при­ро­ды, он удач­но скры­вал свое мало­ду­шие во вре­мя воен­ных дей­ст­вий, так что похо­ды завер­шал неиз­мен­ной победой. Осмот­ри­тель­ность в государ­ст­вен­ных делах и страх перед донос­чи­ка­ми каза­лись свой­ства­ми демо­кра­ти­че­ски­ми и чрез­вы­чай­но уси­ли­ли Никия, рас­по­ло­жив в его поль­зу народ, кото­рый боит­ся пре­зи­раю­щих его и воз­вы­ша­ет боя­щих­ся. Ведь для про­сто­го наро­да вели­чай­шая честь, если люди высо­ко­по­став­лен­ные им не пре­не­бре­га­ют.

3. Перикл, обла­дав­ший и силой сло­ва, и истин­ной доб­ле­стью, руко­во­дил государ­ст­вом, не при­спо­саб­ли­ва­ясь к чер­ни, не ища ее дове­рия. У Никия же не было этих качеств, но было богат­ство, кото­рое помо­га­ло ему вести за собой народ. Афи­няне при­вык­ли нахо­дить удо­воль­ст­вие в лег­ко­мыс­лен­ных и пош­лых выход­ках Клео­на, и в этом Никий не мог с ним сопер­ни­чать, зато он при­ни­мал на себя хоре­гии, гим­на­си­ар­хии и дру­гие затра­ты, всех сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков и совре­мен­ни­ков затме­вая щед­ро­стью и тон­ким вку­сом и тем скло­няя на свою сто­ро­ну народ. Из сде­лан­ных Ники­ем при­но­ше­ний богам до наших дней про­дол­жа­ют сто­ять ста­туя Пал­ла­ды на Акро­по­ле, с кото­рой уже сполз­ла позо­лота, и постав­лен­ный на свя­щен­ном участ­ке Дио­ни­са⁸ храм для тре­нож­ни­ков, кото­рые полу­ча­ли в награ­ду хоре­ги-победи­те­ли. Ведь победы он одер­жи­вал часто, пора­же­ний же не тер­пел нико­гда. Рас­ска­зы­ва­ют, что во вре­мя како­го-то пред­став­ле­ния роль Дио­ни­са играл его раб — огром­но­го роста кра­са­вец, еще без­бо­ро­дый. Афи­няне при­шли в вос­торг от это­го зре­ли­ща и дол­го руко­плес­ка­ли, а Никий, под­няв­шись, ска­зал, что нече­сти­во было бы удер­жи­вать в нево­ле тело, посвя­щен­ное богу, и отпу­стил юно­шу на сво­бо­ду. Так­же и Делос хра­нит память о често­лю­бии Никия, о его вели­ко­леп­ных и достой­ных бога дарах. Ведь посы­лав­ши­е­ся горо­да­ми хоры для пения гим­нов в честь бога⁹ при­ста­ва­ли к бере­гу как попа­ло, а тол­па встре­ча­ла их пря­мо у кораб­лей и сра­зу же застав­ля­ла петь, хотя и нестрой­но, без вся­ко­го поряд­ка, меж тем как они поспеш­но выхо­ди­ли на берег, воз­ла­га­ли на себя вен­ки и пере­оде­ва­лись — все одно­вре­мен­но. Когда же свя­щен­ное посоль­ство повел Никий, то он вме­сте с хором, жерт­вен­ны­ми живот­ны­ми и утва­рью выса­дил­ся на Рении, а неши­ро­кий про­лив меж­ду Рени­ей и Дело­сом ночью пере­крыл мостом, кото­рый по задан­но­му раз­ме­ру был уже изготов­лен в Афи­нах, вели­ко­леп­но позо­ло­чен, рас­кра­шен, убран вен­ка­ми и ков­ра­ми. На рас­све­те он про­вел через мост тор­же­ст­вен­ное шест­вие в честь бога при зву­ках песен, испол­няв­ших­ся бога­то наря­жен­ным хором. После жерт­во­при­но­ше­ния, состя­за­ния и уго­ще­ний он поста­вил в дар богу мед­ную паль­му и посвя­тил ему уча­сток, за кото­рый упла­тил десять тысяч драхм. Дохо­ды с этой зем­ли делос­цы долж­ны были тра­тить на жерт­вы и уго­ще­ния, испра­ши­вая при этом у богов мно­гие бла­га для Никия. Это усло­вие было запи­са­но на камен­ной пли­те, кото­рую Никий оста­вил как бы стра­жем сво­его дара на Дело­се. Паль­ма впо­след­ст­вии сло­ма­лась от вет­ра, упа­ла и опро­ки­ну­ла боль­шую ста­тую, воз­двиг­ну­тую нак­сос­ца­ми.

4. В этих поступ­ках мно­гое, на пер­вый взгляд, вызва­но жаж­дой сла­вы и показ­ною щед­ро­стью, одна­ко все осталь­ное поведе­ние Никия и его при­выч­ки поз­во­ля­ют верить, что подоб­ная широта и жела­ние уго­дить наро­ду были пло­да­ми его бла­го­че­стия. Ведь он, по сло­вам Фукидида¹⁰, бла­го­го­вел перед бога­ми и верил про­ри­ца­ни­ям.

В одном из диа­ло­гов Паси­фон­та напи­са­но, что Никий еже­днев­но при­но­сил жерт­вы богам и, дер­жа у себя в доме гада­те­ля, делал вид, что посто­ян­но спра­ши­ва­ет у него сове­та насчет обще­ст­вен­ных дел, в дей­ст­ви­тель­но­сти же сове­щал­ся с ним о сво­их лич­ных делах, глав­ным обра­зом о сереб­ря­ных руд­ни­ках. У него было в Лаврио­ти­ке мно­го копей, и весь­ма доход­ных, одна­ко раз­ра­бот­ка их была делом небез­опас­ным. Там у него нахо­ди­лось мно­же­ство рабов, и бо́льшая часть его иму­ще­ства заклю­ча­лась в сереб­ре. Нема­ло людей поэто­му про­си­ло и полу­ча­ло у него день­ги в долг. Он с оди­на­ко­вой готов­но­стью давал как тем, кто мог при­чи­нить ему вред, так и тем, кто заслу­жи­вал хоро­ше­го отно­ше­ния к себе. Зло­де­ям на руку было его мало­ду­шие, порядоч­ным людям — его чело­веч­ность. Свиде­те­ля­ми это­го могут слу­жить даже коми­че­ские поэты. Телек­лид, напри­мер, на како­го-то донос­чи­ка сочи­нил такие сти­хи:

Лицо, выведен­ное Эвпо­лидом в комедии «Мари­ка», тол­ку­ет на свой лад сло­ва како­го-то дале­ко­го от обще­ст­вен­ных дел бед­ня­ка и гово­рит:

У Ари­сто­фа­на¹² Кле­он гро­зит­ся:

И Фри­них тоже смот­рит на Никия как на чело­ве­ка запу­ган­но­го и бояз­ли­во­го:

5. Итак, осте­ре­га­ясь донос­чи­ков, Никий избе­гал и общих тра­пез и бесед с сограж­да­на­ми, да и вооб­ще был далек от подоб­но­го вре­мя­пре­про­вож­де­ния. Когда он бывал занят дела­ми управ­ле­ния, то про­си­жи­вал до позд­ней ночи в стра­те­гии¹³ и ухо­дил послед­ним из Сове­та, при­дя туда пер­вым, а когда обще­ст­вен­ных дел не было, он ста­но­вил­ся необ­щи­те­лен, нераз­го­вор­чив и сидел у себя вза­пер­ти. Дру­зья Никия встре­ча­ли посе­ти­те­лей в две­рях и про­си­ли изви­нить его, так как, по их сло­вам, он и дома занят каки­ми-то необ­хо­ди­мы­ми для государ­ства дела­ми. Чаще все­го участ­во­вал в этой игре и окру­жал гром­кой сла­вой имя Никия его вос­пи­тан­ник Гиерон, обу­чен­ный им гра­мо­те и музы­ке, кото­рый выда­вал себя за сына Дио­ни­сия, про­зван­но­го Медя­ком, — того, кто вывел пере­се­лен­цев в Ита­лию и осно­вал Турии и чьи сти­хи дошли до нас. Этот Гиерон устра­и­вал Никию тай­ные свида­ния с гада­те­ля­ми и рас­пус­кал в наро­де слу­хи о непо­мер­ных трудах Никия, живу­ще­го исклю­чи­тель­но инте­ре­са­ми сво­его горо­да. «И в бане, и за обедом, — гово­рил Гиерон, — его посто­ян­но бес­по­ко­ит какое-нибудь государ­ст­вен­ное дело; забро­сив в заботах об обще­ст­вен­ном бла­ге свои соб­ст­вен­ные дела, он едва успе­ва­ет лечь, когда дру­гие уже креп­ко спят. Поэто­му у него рас­стро­е­но здо­ро­вье, он нелас­ков и нелю­бе­зен с дру­зья­ми, кото­рых, как и денег, лишил­ся, зани­ма­ясь государ­ст­вен­ны­ми дела­ми. А дру­гие и дру­зей при­об­ре­та­ют, и себя обо­га­ща­ют, бла­го­ден­ст­ву­ют на обще­ст­вен­ный счет и плю­ют на инте­ре­сы государ­ства». Дей­ст­ви­тель­но, жизнь Никия была тако­ва, что он мог ска­зать о себе сло­ва­ми Ага­мем­но­на¹⁴:

6. Никий видел, что народ в неко­то­рых слу­ча­ях с удо­воль­ст­ви­ем исполь­зу­ет опыт­ных, силь­ных в крас­но­ре­чии и рас­суди­тель­ных людей, одна­ко все­гда с подо­зре­ни­ем и стра­хом отно­сит­ся к их талан­ту, ста­ра­ет­ся уни­зить их сла­ву и гор­дость, что про­яви­лось и в осуж­де­нии Перик­ла, и в изгна­нии Дамо­на, и в недо­ве­рии к Анти­фон­ту из Рам­нун­та, и осо­бен­но на при­ме­ре Пахе­та, кото­рый, после того как взял Лес­бос, при сда­че отче­та о сво­ем похо­де, тут же, не выхо­дя из суди­ли­ща, выхва­тил меч и зако­лол себя. Поэто­му Никий ста­ра­тель­но укло­нял­ся от руко­вод­ства дли­тель­ны­ми и тяже­лы­ми похо­да­ми, а когда при­ни­мал на себя коман­до­ва­ние, то преж­де все­го думал о без­опас­но­сти и, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, в боль­шин­стве слу­ча­ев с успе­хом завер­шал нача­тое, одна­ко подви­ги свои при­пи­сы­вал не соб­ст­вен­ной муд­ро­сти, силе или доб­ле­сти, но все отно­сил на счет судь­бы и ссы­лал­ся на волю богов, дабы избег­нуть зави­сти, кото­рую навле­ка­ет на себя сла­ва. Об этом гово­рят сами собы­тия. Ведь Никий не был при­ча­стен ни к одно­му из мно­же­ства вели­ких бед­ст­вий, кото­рые обру­ши­лись тогда на Афи­ны: пора­же­ние от хал­кидян¹⁵ во Фра­кии потер­пе­ли коман­дую­щие Кал­лий и Ксе­но­фонт, несча­стье в Это­лии про­изо­шло в архонт­ство Демо­сфе­на, пред­во­ди­те­лем тыся­чи афи­нян, пав­ших при Делии, был Гип­по­крат, Перик­ла, кото­рый во вре­мя вой­ны запер в горо­де сель­ское насе­ле­ние, назы­ва­ли глав­ным винов­ни­ком моро­вой язвы, вспых­нув­шей из-за пере­се­ле­ния на новое место¹⁶, при кото­ром нару­шил­ся обыч­ный уклад жиз­ни.

Никий остал­ся в сто­роне от всех этих бед. Напро­тив, коман­дуя вой­ском, он захва­тил Кифе­ру, ост­ров с лакон­ским насе­ле­ни­ем, выгод­но рас­по­ло­жен­ный про­тив Лако­нии; во Фра­кии он занял и под­чи­нил Афи­нам мно­гие из отпав­ших горо­дов, запер мега­рян в их горо­де и тот­час же взял ост­ров Миною, затем, через неко­то­рое вре­мя высту­пив оттуда, поко­рил Нисею, выса­дил­ся на коринф­ской зем­ле и выиг­рал сра­же­ние, убив мно­гих корин­фян и сре­ди них вое­на­чаль­ни­ка Ликофро­на. Слу­чи­лось так, что афи­няне оста­ви­ли там непо­гре­бен­ны­ми тру­пы дво­их вои­нов. Как толь­ко Никий об этом узнал, он оста­но­вил флот и послал к вра­гам дого­во­рить­ся о погре­бе­нии. А меж­ду тем суще­ст­во­вал закон и обы­чай, по кото­ро­му тот, кому по дого­во­рен­но­сти выда­ва­ли тела уби­тых, тем самым как бы отка­зы­вал­ся от победы и лишал­ся пра­ва ста­вить тро­фей — ведь побеж­да­ет тот, кто силь­нее, а про­си­те­ли, кото­рые ина­че, чем прось­ба­ми, не могут достиг­нуть сво­его, силой не обла­да­ют. И все же Никий пред­по­чи­тал лишить­ся награ­ды и сла­вы победи­те­ля, чем оста­вить непо­хо­ро­нен­ны­ми двух сво­их сограж­дан. Опу­сто­шив при­бреж­ную область Лако­нии, обра­тив в бег­ство высту­пив­ших про­тив него лакеде­мо­нян, Никий занял Фирею, кото­рой вла­де­ли эгин­цы¹⁷, и отпра­вил плен­ных в Афи­ны.

7. Когда Демо­сфен укре­пил сте­ною Пилос, пело­пон­нес­цы нача­ли вой­ну одно­вре­мен­но на суше и на море. Про­изо­шло сра­же­ние, и око­ло четы­рех­сот спар­тан­цев ока­за­лись запер­ты­ми на ост­ро­ве Сфак­те­рии. Для афи­нян, как они спра­вед­ли­во пола­га­ли, было очень важ­но их захва­тить, но тяж­ко и мучи­тель­но было вести оса­ду в без­вод­ной мест­но­сти, куда возить изда­ле­ка про­до­воль­ст­вие летом доро­го, а зимой опас­но или даже вооб­ще невоз­мож­но. Афи­няне рас­ка­и­ва­лись и доса­до­ва­ли, что отверг­ли посоль­ство лакеде­мо­нян, при­ез­жав­шее к ним для пере­го­во­ров о мире. Эти пере­го­во­ры рас­стро­ил Кле­он, в зна­чи­тель­ной мере из-за нена­ви­сти к Никию. Он был его вра­гом и, видя готов­ность Никия содей­ст­во­вать лакеде­мо­ня­нам, убедил народ голо­со­вать про­тив пере­ми­рия. Оса­да затя­ну­лась, ста­ли при­хо­дить изве­стия о страш­ных лише­ни­ях в лаге­ре, и тогда гнев афи­нян обру­шил­ся на Клео­на. Кле­он при­нял­ся уко­рять Никия в тру­со­сти и вяло­сти, винить его в том, что он щадит вра­гов, хва­лил­ся, что если бы коман­до­ва­ние было пору­че­но ему, Клео­ну, то непри­я­тель не дер­жал­ся бы так дол­го. Афи­няне пой­ма­ли его на сло­ве: «Что же ты сам не выхо­дишь в море, и при­том немед­лен­но?» — спро­си­ли его. И Никий, под­няв­шись, усту­пил ему коман­до­ва­ние вой­ском при Пило­се, сове­туя не хва­стать­ся сво­ей храб­ро­стью в без­опас­ном месте, а на деле ока­зать горо­ду какую-нибудь серь­ез­ную услу­гу. Кле­он, сму­тив­шись от неожи­дан­но­сти, начал отне­ки­вать­ся, но афи­няне сто­я­ли на сво­ем, и Никий так горя­чо его упре­кал, что често­лю­бие Клео­на рас­па­ли­лось и он при­нял на себя коман­до­ва­ние, пообе­щав через два­дцать дней либо пере­бить вра­гов на месте, либо доста­вить их живы­ми в Афи­ны. Афи­няне боль­ше сме­я­лись, чем вери­ли, ведь они вооб­ще охот­но шути­ли над его лег­ко­мыс­ли­ем и сума­сброд­ст­вом. Как-то раз, гово­рят, было созва­но Народ­ное собра­ние, и народ дол­гое вре­мя сидел на Пник­се в ожи­да­нии Клео­на. Нако­нец тот при­шел с вен­ком на голо­ве и пред­ло­жил пере­не­сти собра­ние на зав­тра. «Сего­дня мне неко­гда, — ска­зал он, — я соби­ра­юсь пот­че­вать гостей и уже успел при­не­сти жерт­ву богам». С хохотом афи­няне вста­ли со сво­их мест и рас­пу­сти­ли собра­ние.

8. Одна­ко на сей раз судь­ба была на его сто­роне. Воен­ные дей­ст­вия, кото­рые Кле­он вел вме­сте с Демо­сфе­ном, завер­ши­лись бле­стя­ще: за тот срок, кото­рый он себе назна­чил, остав­ши­е­ся в живых спар­тан­цы сло­жи­ли ору­жие и были взя­ты в плен. Никию это собы­тие при­нес­ло дур­ную сла­ву. Доб­ро­воль­но, из тру­со­сти, отка­зать­ся от коман­до­ва­ния и дать сво­е­му вра­гу воз­мож­ность совер­шить столь бле­стя­щий подвиг было в гла­зах афи­нян хуже и позор­нее, чем бро­сить щит. Ари­сто­фан¹⁸ не упу­стил слу­чая посме­ять­ся над ним за это в «Пти­цах»:

А в «Зем­ледель­цах» он пишет так:

И государ­ству, конеч­но, Никий при­чи­нил нема­лый вред тем, что поз­во­лил Клео­ну про­сла­вить­ся и уси­лить свое вли­я­ние. Теперь Кле­он раздул­ся от гор­до­сти, наг­лость его ста­ла бес­пре­дель­ной, и он при­нес горо­ду мно­же­ство бед­ст­вий, кото­рые в нема­лой сте­пе­ни кос­ну­лись и само­го Никия. Кле­он пере­стал соблюдать вся­кие при­ли­чия на воз­вы­ше­нии для ора­то­ра: он был пер­вым, кто, гово­ря перед наро­дом, стал вопить, скиды­вать с плеч плащ, бить себя по ляж­кам, бегать во вре­мя речи; так он зара­зил государ­ст­вен­ных дея­те­лей рас­пу­щен­но­стью и пре­зре­ни­ем к дол­гу, кото­рые вско­ре погу­би­ли все.

9. В ту пору афи­нян начал при­вле­кать к себе Алки­ви­ад — тоже свое­ко­рыст­ный иска­тель народ­ной бла­го­склон­но­сти, но не столь откро­вен­но наг­лый, как Кле­он. Он подо­бен был пло­до­род­ной еги­пет­ской зем­ле, кото­рая, гово­рят,

Щед­ро ода­рен­ный от при­ро­ды, он кидал­ся из одной край­но­сти в дру­гую и был охва­чен стра­стью к пере­во­ротам. Поэто­му, даже отде­лав­шись от Клео­на, Никий не успел водво­рить в горо­де тиши­ну и спо­кой­ст­вие: едва напра­вив дела по спа­си­тель­но­му пути, он вынуж­ден был отсту­пить от него, ибо из-за неисто­во­го често­лю­бия Алки­ви­а­да был втя­нут в новую вой­ну. Про­изо­шло это так.

Самы­ми заяд­лы­ми вра­га­ми мира в Гре­ции были Кле­он и Бра­сид. Вой­на дела­ла неза­мет­ным ничто­же­ство пер­во­го из них и при­да­ва­ла блеск доб­ле­сти вто­ро­го. Одно­му она откры­ва­ла про­стор для вели­ких без­за­ко­ний, дру­го­му — для подви­гов. Оба они погиб­ли при Амфи­по­ле, и Никий, чув­ст­вуя, что спар­тан­цы хотят мира и афи­няне уже не отва­жи­ва­ют­ся про­дол­жать вой­ну, что и те и дру­гие как бы опу­сти­ли руки в изне­мо­же­нии, сра­зу же поста­рал­ся нала­дить доб­рые отно­ше­ния меж­ду обо­и­ми государ­ства­ми, изба­вить от бед и уми­ротво­рить осталь­ных гре­ков и этим обес­пе­чить сча­стье на буду­щее вре­мя. Люди зажи­точ­ные и пожи­лые, а так­же боль­шин­ство зем­ледель­цев были настро­е­ны мир­но. Из осталь­ных мно­гие охла­де­ли к войне после лич­ных встреч с Ники­ем и его настав­ле­ний. Таким обра­зом, Никий мог уже обна­де­жить спар­тан­цев, при­гла­шая и скло­няя их поду­мать о мир­ном дого­во­ре. Они дове­ря­ли ему, зная его порядоч­ность и видя его заботу о бро­шен­ных в тюрь­му пилос­ских плен­ных, кото­рым его доб­рота облег­ча­ла их горь­кую участь. Уже рань­ше афи­няне и спар­тан­цы дого­во­ри­лись о пре­кра­ще­нии воен­ных дей­ст­вий сро­ком на год. В тече­ние это­го года они встре­ча­лись друг с дру­гом, обща­лись с чуже­зем­ца­ми и близ­ки­ми, изба­ви­лись от стра­ха, и вновь вку­си­ли покоя и жаж­да­ли и впредь жить без кро­во­про­ли­тий и войн. Им при­ят­но было слу­шать, как хор поет:

при­ят­но было вспо­ми­нать изре­че­ние, что во вре­мя мира про­буж­да­ют спя­щих не тру­бы, а пету­хи. С бра­нью отша­ты­ва­лись от тех, кто гово­рил, что войне суж­де­но тянуть­ся три девя­ти­ле­тия²¹. Дого­во­рив­шись по всем спор­ным вопро­сам, они заклю­чи­ли мир. Боль­шин­ство граж­дан вери­ло, что при­шел конец несча­стьям. Про Никия все твер­ди­ли, что он муж, угод­ный богам, и что по их воле в награ­ду за бла­го­че­стие его име­нем нарек­ли вели­чай­шее и самое пре­крас­ное из благ. И дей­ст­ви­тель­но, мир назы­ва­ли делом рук Никия, вой­ну — Перик­ла. Ведь послед­ний из-за ничтож­но­го пово­да вверг гре­ков в вели­кие бед­ст­вия, пер­вый же сде­лал их дру­зья­ми, заста­вив забыть о вели­чай­ших бед­ст­ви­ях. Вот поче­му и поныне этот мир зовет­ся Ники­е­вым.

10. По усло­ви­ям дого­во­ра укреп­ле­ния, горо­да и плен­ные, захва­чен­ные обе­и­ми сто­ро­на­ми, под­ле­жа­ли воз­вра­ту. Посколь­ку вопрос, какая сто­ро­на будет пер­вой воз­вра­щать захва­чен­ное, решал­ся жре­би­ем, Никий тай­но купил счаст­ли­вый жре­бий, и, таким обра­зом, пер­вы­ми ста­ли выпол­нять дого­вор лакеде­мо­няне. Это рас­ска­за­но у Фео­ф­ра­с­та. Когда корин­фяне и бео­тий­цы, недо­воль­ные про­ис­хо­дя­щим, сно­ва чуть было не вызва­ли вой­ну сво­и­ми обви­не­ни­я­ми и напад­ка­ми, Никий убедил афи­нян и лакеде­мо­нян допол­нить мир­ное согла­ше­ние воен­ным сою­зом: миру это при­даст осо­бую проч­ность, гово­рил он, а их сде­ла­ет более гроз­ны­ми для измен­ни­ков, более вер­ны­ми друг дру­гу.

Меж­ду тем Алки­ви­ад, самой при­ро­дой не создан­ный для покоя, в гне­ве на лакеде­мо­нян, отно­сив­ших­ся к Никию с ува­же­ни­ем и почти­тель­но­стью, а к нему с пре­не­бре­же­ни­ем и пре­зре­ни­ем, вна­ча­ле откры­то высту­пил и вос­стал про­тив мира, но без­успеш­но. Потом, заме­чая, что поведе­ние лакеде­мо­нян начи­на­ет раз­дра­жать афи­нян, кото­рых оскорб­лял их союз с Бео­ти­ей и нару­ше­ние уго­во­ра о воз­вра­те Панак­та и Амфи­по­ля²², Алки­ви­ад, поль­зу­ясь настро­е­ни­ем сограж­дан, по любо­му пово­ду под­стре­кал народ про­тив лакеде­мо­нян. В кон­це кон­цов он уго­во­рил арги­вян при­слать в Афи­ны посоль­ство и хло­потал о заклю­че­нии с ними воен­но­го сою­за. Когда же послы, при­быв­шие из Лакеде­мо­на с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми, на пред­ва­ри­тель­ной встре­че в Сове­те дока­за­ли, что яви­лись со спра­вед­ли­вы­ми пред­ло­же­ни­я­ми, Алки­ви­ад, испу­гав­шись, как бы их дово­ды не ока­за­лись убеди­тель­ны­ми и для наро­да, завлек послов в ловуш­ку, покляв­шись помочь им в их деле, если они скро­ют, что обле­че­ны пол­но­мо­чи­я­ми, ибо таким путем буд­то бы лег­че достиг­нуть цели. Убедив их поки­нуть Никия и перей­ти на его сто­ро­ну, Алки­ви­ад ввел послов в Народ­ное собра­ние и преж­де все­го спро­сил, обле­че­ны ли они неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми. Послы отве­ти­ли отри­ца­тель­но, и тут Алки­ви­ад, изме­нив сво­им обе­ща­ни­ям, при­звал Совет в свиде­те­ли их слов, закли­ная народ не вни­мать и не верить тем, кто так бес­стыд­но лжет и пред­став­ля­ет дело то так, то этак. Послы, разу­ме­ет­ся, рас­те­ря­лись от неожи­дан­но­сти, Никий, поверг­ну­тый в огор­че­ние и заме­ша­тель­ство, ниче­го не мог ска­зать, а народ уже готов был при­звать арги­вян и заклю­чить с ними союз, одна­ко тут Никия выру­чи­ло зем­ле­тря­се­ние, заста­вив­шее всех разой­тись. На сле­дую­щий день народ вновь собрал­ся, и Никию нелег­ко было убедить афи­нян воз­дер­жать­ся нена­дол­го от пере­го­во­ров с арги­вя­на­ми, а его послать к лакеде­мо­ня­нам в надеж­де, что все ула­дит­ся. Спар­тан­цы встре­ти­ли его с поче­том, как чело­ве­ка достой­но­го и бла­го­же­ла­тель­но к ним отно­ся­ще­го­ся, но отпу­сти­ли ни с чем, посколь­ку верх взя­ли сто­рон­ни­ки бео­тий­цев²³. Никий не толь­ко был опо­зо­рен и обес­слав­лен, — он боял­ся афи­нян, их огор­че­ния и гне­ва за то, что, пове­рив ему, они вер­ну­ли Спар­те столь мно­гих важ­ных лиц. Ведь достав­лен­ные из Пило­са плен­ные при­над­ле­жа­ли к луч­шим семей­ствам Спар­ты, и их дру­зья и род­ст­вен­ни­ки были людь­ми чрез­вы­чай­но вли­я­тель­ны­ми. Прав­да, гнев не заста­вил афи­нян обой­тись с Ники­ем слиш­ком суро­во, они толь­ко выбра­ли Алки­ви­а­да в стра­те­ги и, наряду с арги­вя­на­ми, сде­ла­ли сво­и­ми союз­ни­ка­ми отко­лов­ших­ся от лакеде­мо­нян элей­цев и ман­ти­ней­цев, а так­же посла­ли отряд в Пилос, чтобы гра­бить Лако­нию. Так они сно­ва втя­ну­лись в вой­ну.

11. Насту­пал срок суда череп­ков, к кото­ро­му вре­мя от вре­ме­ни при­бе­га­ет народ, изго­няя на десять лет кого-нибудь из лиц, вызы­ваю­щих либо зависть из-за сво­ей сла­вы и богат­ства, либо подо­зре­ние. Раздор меж­ду Ники­ем и Алки­ви­а­дом был в самом раз­га­ре, поло­же­ние обо­их было шат­ким и опас­ным, ибо один из них непре­мен­но дол­жен был под­пасть под ост­ра­кизм. Алки­ви­а­да нена­виде­ли за его поведе­ние и опа­са­лись его наг­ло­сти, о чем подроб­нее гово­рит­ся в его жиз­не­опи­са­нии; Никию же завидо­ва­ли из-за богат­ства, и самое глав­ное — весь уклад его жиз­ни застав­лял думать, что в этом чело­ве­ке нет ни доб­роты, ни люб­ви к наро­ду, что его неужив­чи­вость и все его стран­но­сти про­ис­те­ка­ют от сочув­ст­вия оли­гар­хии; он вызы­вал нена­висть к себе тем, что при­но­сил поль­зу насиль­но, вопре­ки жела­ни­ям и вку­сам сограж­дан. Одним сло­вом, задор­ная моло­дежь спо­ри­ла с людь­ми миро­лю­би­вы­ми и сте­пен­ны­ми, и одни соби­ра­лись изгнать Никия, дру­гие — Алки­ви­а­да.

Так вышло и тогда: народ, рас­ко­лов­шись на две пар­тии, раз­вя­зал руки самым отъ­яв­лен­ным него­дя­ям, в чис­ле кото­рых был Гипер­бол из Пери­тед. Не сила дела­ла это­го чело­ве­ка дерз­ким, но дер­зость дала ему силу, и сла­ва, кото­рой он достиг, была бес­сла­ви­ем для горо­да. Гипер­бол пола­гал, что ост­ра­кизм ему не гро­зит, пони­мая, что ему подо­ба­ет ско­рее колод­ка. Он наде­ял­ся, что после изгна­ния одно­го из двух мужей он, как рав­ный, высту­пит сопер­ни­ком дру­го­го; было извест­но, что он раду­ет­ся раздо­ру меж­ду ними и вос­ста­нав­ли­ва­ет народ про­тив обо­их. Сто­рон­ни­ки Никия и Алки­ви­а­да поня­ли это­го него­дяя и, тай­но сго­во­рив­шись меж­ду собой, ула­ди­ли раз­но­гла­сия, объ­еди­ни­лись и победи­ли, так что от ост­ра­киз­ма постра­дал не Никий и не Алки­ви­ад, а Гипер­бол. Народ сна­ча­ла весе­ло сме­ял­ся, но затем воз­не­го­до­вал, нахо­дя оскор­би­тель­ным зло­употреб­ле­ни­ем при­ме­нять такую меру к чело­ве­ку бес­чест­но­му: ведь и нака­за­нию при­су­ща сво­его рода честь. Счи­та­ли, что для Фукидида, Ари­сти­да и подоб­ных им лиц ост­ра­кизм — нака­за­ние, для Гипер­бо­ла же — почесть и лиш­ний повод к хва­стов­ству, посколь­ку него­дяй испы­тал ту же участь, что и самые достой­ные. У коми­ка Пла­то­на где-то так и ска­за­но про него.

С тех пор вооб­ще нико­го не под­вер­га­ли ост­ра­киз­му, Гипер­бол был послед­ним, пер­вым — Гип­парх из Холар­га, состо­яв­ший в каком-то род­стве с тиран­ном²⁵.

Но судь­ба — вещь зага­доч­ная и разу­мом не пости­жи­мая. Ведь если бы во вре­мя суда череп­ков Никий отва­жил­ся высту­пить про­тив Алки­ви­а­да, то либо победил бы и жил без тре­вог, изгнав сопер­ни­ка, либо, побеж­ден­ный, уда­лил­ся бы, не дожи­да­ясь бед­ст­вий, постиг­ших его потом, и сла­ва отлич­но­го пол­ко­во­д­ца оста­лась бы при нем. Я знаю, что, по сло­вам Фео­ф­ра­с­та, Гипер­бол отпра­вил­ся в изгна­ние из-за ссо­ры Алки­ви­а­да с Феа­ком, а не с Ники­ем, одна­ко боль­шин­ство писа­те­лей изла­га­ет эту исто­рию имен­но так, как я здесь.

12. Никию не уда­лось отго­во­рить афи­нян от похо­да в Сици­лию, к кото­ро­му их скло­ня­ли послы Эге­сты и Леон­тин. Силь­нее Никия ока­зал­ся често­лю­би­вый Алки­ви­ад, кото­рый еще до созы­ва Собра­ния вооду­ше­вил тол­пу сво­и­ми мно­го­обе­щаю­щи­ми пла­на­ми и рас­че­та­ми, так что и юно­ши в пале­страх, и ста­ри­ки, соби­ра­ясь в мастер­ских и на полу­круж­ных ска­мьях, рисо­ва­ли кар­ту Сици­лии, омы­ваю­щее ее море, ее гава­ни и часть ост­ро­ва, обра­щен­ную в сто­ро­ну Афри­ки. На Сици­лию смот­ре­ли не как на конеч­ную цель вой­ны, а как на отправ­ной пункт для напа­де­ния на Кар­фа­ген, для захва­та Афри­ки и моря вплоть до Герак­ло­вых стол­пов. Все настоль­ко увлек­лись этим, что мало кто из вли­я­тель­ных лиц выра­жал сочув­ст­вие дово­дам Никия. Люди обес­пе­чен­ные не выска­зы­ва­ли вслух сво­их мыс­лей из стра­ха, что их упрек­нут в неже­ла­нии нести рас­хо­ды по сна­ря­же­нию судов. Никий, одна­ко, не отка­зы­вал­ся от борь­бы, и даже после того, как афи­няне про­го­ло­со­ва­ли за вой­ну и выбра­ли его пер­вым стра­те­гом вме­сте с Алки­ви­а­дом и Лама­хом, он, высту­пив на сле­дую­щем заседа­нии Народ­но­го собра­ния, с моль­бой отго­ва­ри­вал их и, закан­чи­вая речь, упре­кал Алки­ви­а­да в том, что ради лич­ных выгод, из често­лю­бия тот ввер­га­ет свой город в гроз­ные опас­но­сти вой­ны за морем. Но все было напрас­но. Опыт­ность Никия каза­лась афи­ня­нам важ­ным зало­гом без­опас­но­сти: сме­лость Алки­ви­а­да и горяч­ность Лама­ха соеди­ня­лись с его осто­рож­но­стью, и в гла­зах сограж­дан это дела­ло выбор стра­те­гов весь­ма удач­ным. Демо­страт, боль­ше всех народ­ных вожа­ков под­стре­кав­ший афи­нян к войне, встал тогда и, пообе­щав разом поло­жить конец отго­вор­кам Никия, пред­ло­жил облечь стра­те­гов неогра­ни­чен­ной вла­стью, дав им пра­во решать дела, как им угод­но, и дома и в похо­де. Народ про­го­ло­со­вал за его пред­ло­же­ние.

13. Рас­ска­зы­ва­ют, одна­ко, что и жре­цы сооб­ща­ли о мно­гих небла­го­при­ят­ных для похо­да пред­зна­ме­но­ва­ни­ях. Тем не менее Алки­ви­ад, пола­га­ясь на дру­гих гада­те­лей, из каких-то древ­них ора­ку­лов выво­дил заклю­че­ние, что в Сици­лии афи­нян ждет гром­кая сла­ва. И от Аммо­на к нему яви­лись какие-то про­вид­цы пере­дать пред­ска­за­ние, что афи­няне захва­тят всех сира­ку­зян. О дур­ных же при­ме­тах не гово­ри­ли из стра­ха про­из­не­сти зло­ве­щее сло­во. Афи­нян не мог­ли заста­вить опом­нить­ся даже явные и оче­вид­ные зна­ме­ния, такие, как слу­чай с гер­ма­ми, когда все они за одну ночь были изуро­до­ва­ны (кро­ме одной — ее зовут гер­мой Андо­кида, она была при­но­ше­ни­ем филы Эге­иды и нахо­ди­лась про­тив дома, при­над­ле­жав­ше­го тогда Андо­киду), или то, что про­изо­шло у алта­ря две­на­дца­ти богов: какой-то чело­век вдруг вско­чил на алтарь, усел­ся на него и кам­нем отсек себе дето­род­ный член. В Дель­фах на мед­ной паль­ме сто­я­ло золо­тое изо­бра­же­ние Пал­ла­ды — дар Афин из добы­чи, захва­чен­ной у пер­сов. Мно­го дней под­ряд воро­ны кле­ва­ли ста­тую, а сде­лан­ные из золота пло­ды паль­мы отку­сы­ва­ли и бро­са­ли вниз. Но афи­няне гово­ри­ли, что все это выдум­ки дель­фий­ских жре­цов, подучен­ных сира­ку­зя­на­ми. Ора­кул велел доста­вить из Кла­зо­мен в Афи­ны жри­цу, за нею посла­ли, и ока­за­лось, что имя при­ве­зен­ной Геси­хия, т. е. Тиши­на. Беречь имен­но ее, тиши­ну, боже­ство настав­ля­ло тогда афи­нян. То ли напу­ган­ный этим зна­ме­ни­ем, то ли чисто по-чело­ве­че­ски все взве­сив и обду­мав, аст­ро­лог Метон, уже назна­чен­ный началь­ни­ком какой-то части вой­ска, при­ки­нул­ся безум­ным и сде­лал вид, буд­то пыта­ет­ся под­жечь свой дом. Неко­то­рые сооб­ща­ют, что он не разыг­ры­вал сума­сше­ст­вия, но дей­ст­ви­тель­но ночью сжег дом и, вый­дя на пло­щадь, жалост­но упра­ши­вал сограж­дан посо­чув­ст­во­вать такой беде и не посы­лать в поход его сына, уже назна­чен­но­го в Сици­лию коман­ди­ром три­е­ры. Муд­ре­цу Сокра­ту его гений обыч­ным услов­ным зна­ком воз­ве­стил, что мор­ской поход зате­ва­ет­ся на гибель горо­ду. Сократ рас­ска­зал об этом сво­им зна­ко­мым и дру­зьям, и сло­ва его ста­ли извест­ны мно­гим. Нема­ло людей было встре­во­же­но и самым сро­ком, на кото­рый было назна­че­но отплы­тие. Жен­щи­ны в те дни справ­ля­ли празд­ник Адо­ни­са, и повсюду в горо­де лежа­ли его ста­туи, а жен­щи­ны били себя в грудь, совер­шая обряд погре­бе­ния бога, так что те, кто сколь­ко-нибудь счи­та­ет­ся с при­ме­та­ми, горе­ва­ли о сна­ря­жен­ном тогда отряде, опа­са­ясь, как бы столь яркий блеск его в ско­ром вре­ме­ни не померк.

14. Когда Никий про­ти­вил­ся Народ­но­му собра­нию, когда он твер­до сто­ял на сво­ем, не под­да­ва­ясь соблаз­ну вла­сти и при­но­си­мо­го ею вели­чия, он вел себя как чело­век дель­ный и бла­го­ра­зум­ный. Одна­ко после того, как он не смог ни отго­во­рить народ от вой­ны, ни сам укло­нить­ся от коман­до­ва­ния, но как бы силой взят был наро­дом, воз­вы­шен и обле­чен зва­ни­ем стра­те­га, уже не вре­мя было ози­рать­ся, мед­лить, как ребен­ку смот­реть с кораб­ля назад, тер­зать и рас­хо­ла­жи­вать даже сво­их това­ри­щей по коман­до­ва­нию, бес­пре­стан­но твер­дя о сво­ем несо­гла­сии, и тем губить все дело — подо­ба­ло, наобо­рот, пре­сле­до­вать вра­га по пятам и в бит­вах искать сча­стья. Никий же отверг как пред­ло­же­ние Лама­ха плыть про­тив сира­ку­зян и дать бой у само­го горо­да, так и план Алки­ви­а­да, замыш­ляв­ше­го под­нять про­тив сира­ку­зян дру­гие горо­да и уже потом высту­пить про­тив Сира­куз; напе­ре­кор им Никий сове­то­вал спо­кой­но пла­вать вдоль бере­гов Сици­лии, блес­нуть ору­жи­ем и пока­зать три­е­ры, а потом вер­нуть­ся в Афи­ны, выде­лив неболь­шие силы в помощь Эге­сте; этим Никий сра­зу раз­ру­шил замыс­лы сво­их това­ри­щей и поверг их в уны­ние. Алки­ви­а­да вско­ре вызва­ли на суд в Афи­ны, и Никий, счи­тав­ший­ся вто­рым пол­ко­вод­цем, на деле же — глав­но­ко­ман­дую­щий, про­дол­жал попу­сту тра­тить вре­мя, то пла­вая вокруг ост­ро­ва, то устра­и­вая сове­ща­ния, пока у сол­дат не про­па­ла надеж­да, а у вра­гов не про­шли изум­ле­ние и ужас, в кото­рые сна­ча­ла их поверг вид вра­же­ской мощи. Еще преж­де, чем Алки­ви­ад поки­нул вой­ско, афи­няне подо­шли к Сира­ку­зам на шести­де­ся­ти кораб­лях. Они вста­ли в бое­вой готов­но­сти у выхо­да из гава­ни, и десять кораб­лей было посла­но в гавань на раз­вед­ку. Подой­дя к бере­гу, они через гла­ша­тая потре­бо­ва­ли воз­вра­тить леон­тин­цев в род­ной город, а в гава­ни им уда­лось захва­тить вра­же­ский корабль и на нем таб­ли­цы с пере­ч­нем имен всех сира­ку­зян по филам. Хра­ни­лись эти таб­ли­цы за горо­дом, в свя­ти­ли­ще Зев­са Олим­пий­ско­го, и их пере­во­зи­ли тогда для под­сче­та взрос­ло­го насе­ле­ния. Когда таб­ли­цы были взя­ты и при­не­се­ны афин­ским стра­те­гам и те увиде­ли мно­же­ство имен, гада­те­ли забес­по­ко­и­лись — не есть ли это испол­не­ние пред­ска­за­ния, что афи­няне захва­тят всех сира­ку­зян. Впро­чем, пере­да­ют, что таб­ли­цы доста­лись афи­ня­нам ина­че, — когда афи­ня­нин Кал­липп, убив Дио­на, завла­дел Сира­ку­за­ми²⁶.

15. Вско­ре после отплы­тия Алки­ви­а­да из Сици­лии вер­хов­ное коман­до­ва­ние цели­ком пере­шло к Никию. Ламах был чело­ве­ком муже­ст­вен­ным и спра­вед­ли­вым, в сра­же­ни­ях рука его руби­ла без уста­ли, но жил он в такой бед­но­сти и про­сто­те, что вся­кий раз, как его назна­ча­ли стра­те­гом, он предъ­яв­лял афи­ня­нам счет на неболь­шую сум­му для покуп­ки себе одеж­ды и обу­ви. Вли­я­ние же Никия, наряду со мно­ги­ми дру­ги­ми при­чи­на­ми, объ­яс­ня­лось и его богат­ст­вом. Суще­ст­ву­ет рас­сказ, что одна­жды вое­на­чаль­ни­ки сове­ща­лись о чем-то в палат­ке пол­ко­во­д­ца, и на при­гла­ше­ние выска­зать свое мне­ние пер­вым поэт Софокл отве­тил Никию: «Я самый ста­рый, ты самый стар­ший». Так и теперь Никий дер­жал в под­чи­не­нии Лама­ха, пол­ко­во­д­ца более талант­ли­во­го, чем он сам, и дей­ст­во­вал осто­рож­но и мед­ли­тель­но. Пла­вая сна­ча­ла вдоль бере­га Сици­лии на дале­ком рас­сто­я­нии от вра­гов, он при­дал им этим храб­ро­сти, потом, не сумев захва­тить малень­кий город Гиб­лу и отсту­пив от него ни с чем, покрыл себя позо­ром. В кон­це кон­цов он ото­шел к Катане, поко­рив лишь Гик­ка­ры, вар­вар­ский горо­док, из кото­ро­го, как рас­ска­зы­ва­ют, сре­ди про­чих плен­ных была выве­зе­на и про­да­на в Пело­пон­нес гете­ра Лаида, в ту пору еще малень­кая девоч­ка.

16. Лето кон­чи­лось²⁷, и Никий уже пони­мал, что сира­ку­зяне, победив­шие свой страх, пер­вы­ми высту­пят про­тив афи­нян; вра­же­ские всад­ни­ки дерз­ко при­бли­жа­лись к само­му лаге­рю и спра­ши­ва­ли афи­нян, для чего они яви­лись — посе­лить­ся вме­сте с катан­ца­ми или водво­рить на преж­нее место леон­тин­цев. Тут Никий, нако­нец, повел флот про­тив Сира­куз. Желая без стра­ха и бес­по­кой­ства раз­бить свой лагерь, Никий из Ката­ны тай­но послал к сира­ку­зя­нам чело­ве­ка, чтобы тот дал совет, если они хотят голы­ми рука­ми захва­тить лагерь и ору­жие афи­нян, в услов­лен­ный день под­сту­пить к Катане со всем вой­ском. Подо­слан­ный Ники­ем чело­век рас­ска­зал сира­ку­зя­нам, что афи­няне почти весь день про­во­дят в горо­де и что сто­рон­ни­ки сира­ку­зян в Катане сго­во­ри­лись при пер­вом изве­стии о при­бли­же­нии сира­ку­зян запе­реть ворота и немед­лен­но под­жечь сто­я­щие на яко­ре кораб­ли; заго­вор­щи­ков, по его сло­вам, уже мно­го, и они ждут сира­ку­зян. Это было луч­шим воен­ным успе­хом Никия в Сици­лии. Он заста­вил вра­га выве­сти все вой­ско и оста­вить город почти без защит­ни­ков, а сам, поки­нув Ката­ну, занял гава­ни и раз­ме­стил вой­ско в таком месте, откуда рас­счи­ты­вал бес­пре­пят­ст­вен­но вести воен­ные дей­ст­вия, при­ме­няя сред­ства, в кото­рых он был силен, и тер­пя самый незна­чи­тель­ный урон от того, в чем был сла­бее вра­гов. Когда сира­ку­зяне вер­ну­лись из Ката­ны и выстро­и­лись в бое­вой порядок у стен горо­да, Никий немед­лен­но повел афи­нян в наступ­ле­ние и победил. Уби­ты­ми враг поте­рял немно­го, так как бег­ство его при­кры­ва­ла кон­ни­ца. Никий при­ка­зал раз­ру­шить мосты через реку и тем доста­вил Гер­мо­кра­ту, кото­рый про­из­но­сил речь, обо­д­ряя сира­ку­зян, повод заявить, что Никий про­сто сме­шон: все его замыс­лы направ­ле­ны к тому, чтобы укло­нить­ся от боя, как буд­то не для боя при­плыл он в Сици­лию. Тем не менее сира­ку­зяне при­шли в такой ужас и смя­те­ние, что вме­сто быв­ших у них тогда пят­на­дца­ти стра­те­гов выбра­ли трех дру­гих, кото­рым народ поклял­ся в вер­но­сти и дал неогра­ни­чен­ные пол­но­мо­чия.

Афи­няне рва­лись к близ­ле­жа­ще­му хра­му Зев­са Олим­пий­ско­го, где нахо­ди­лось мно­же­ство золотых и сереб­ря­ных при­но­ше­ний. Но Никий нароч­но оття­ги­вал захват свя­ти­ли­ща и не поме­шал сира­куз­ско­му кара­у­лу занять его; он рас­судил, что если сокро­ви­ща раз­гра­бят сол­да­ты, то государ­ству это впрок не пой­дет, а ответ­ст­вен­ность за свя­тотат­ство будет нести он.

Никий никак не вос­поль­зо­вал­ся сво­ей слав­ной победой: через несколь­ко дней он воз­вра­тил­ся в Нак­сос, где и про­вел зиму, мно­го тра­тя на содер­жа­ние огром­но­го вой­ска, но ниче­го не достиг­нув, если не счи­тать сою­за с немно­ги­ми пере­шед­ши­ми на его сто­ро­ну сици­лий­ски­ми горо­да­ми, так что сира­ку­зяне опять вос­пря­ну­ли духом, посла­ли вой­ско в Ката­ну, разо­ри­ли окрест­но­сти горо­да и сожгли афин­ский лагерь. За это, конеч­но, все упре­ка­ли Никия, нахо­дя, что пока он разду­мы­вал, соби­рал­ся и выжидал, ока­зал­ся упу­щен­ным бла­го­при­ят­ный для дей­ст­вий момент. Надо ска­зать, что сами дей­ст­вия его нико­гда не вызы­ва­ли наре­ка­ний. Раз начав­ши, он ста­но­вил­ся затем бес­стра­шен и реши­те­лен, но, когда надо было решить­ся, мед­лил и робел.

17. Когда он сно­ва дви­нул­ся с вой­ском про­тив Сира­куз, то сде­лал это столь стре­ми­тель­но и в то же вре­мя с такой осто­рож­но­стью, что, неза­мет­но при­ча­лив к Тап­су и выса­див­шись, успел занять Эпи­по­лы, а из подо­спев­ше­го на помощь отряда отбор­ных вои­нов взял в плен три­ста чело­век и обра­тил в бег­ство вра­же­скую кон­ни­цу, до тех пор не знав­шую пора­же­ний. В осо­бен­но­сти пора­зи­ло сици­лий­цев, а гре­кам пока­за­лось сказ­кою то, что в корот­кий срок Никий окру­жил сте­ной Сира­ку­зы — город, по вели­чине не усту­пав­ший Афи­нам, но гораздо менее удоб­ный для построй­ки вокруг него такой длин­ной сте­ны из-за неров­ной мест­но­сти, окрест­ных болот и бли­зо­сти моря. Никий лишь немно­го не закон­чил стро­и­тель­ство, хотя эти заботы лег­ли на него, когда он уже поте­рял здо­ро­вье и стра­дал болез­нью почек, в кото­рой и сле­ду­ет искать при­чи­ну того, что работы оста­лись неза­вер­шен­ны­ми. Меня вос­хи­ща­ет забот­ли­вость пол­ко­во­д­ца и отва­га вои­нов, с успе­хом выпол­няв­ших свое дело. Уже после их пора­же­ния и гибе­ли Эври­пид сочи­нил такую эпи­та­фию:

Но мож­но было бы пока­зать, что не восемь, а зна­чи­тель­но боль­шее чис­ло раз сира­ку­зяне тер­пе­ли пора­же­ние, пока, и в самом деле, то ли боги, то ли судь­ба не отвер­ну­лись от афи­нян имен­но в тот миг, когда они были на вер­шине сво­его могу­ще­ства.

18. Несмот­ря на недуг, Никий участ­во­вал почти в каж­дом деле. Как-то раз болезнь осо­бен­но мучи­ла его, он не мог встать и остал­ся в лаге­ре с неболь­шим чис­лом слуг. Ламах же при­нял коман­до­ва­ние и всту­пил в бой с сира­ку­зя­на­ми, кото­рые со сто­ро­ны горо­да воз­дви­га­ли сте­ну напе­ре­рез той, кото­рую стро­и­ли афи­няне; таким путем сира­ку­зяне долж­ны были поме­шать вра­гу замкнуть коль­цо вокруг горо­да.

Почув­ст­во­вав себя победи­те­ля­ми, афи­няне рас­стро­и­ли ряды и бро­си­лись пре­сле­до­вать вра­га, и Лама­ху чуть ли не одно­му при­шлось встре­тить натиск непри­я­тель­ской кон­ни­цы. Вел ее Кал­ли­крат, чело­век воин­ст­вен­ный и горя­чий. Вызван­ный на еди­но­бор­ство, Ламах всту­пил с ним в поеди­нок, пер­вый полу­чил удар, затем уда­рил сам, упал и умер вме­сте с Кал­ли­кра­том. Завла­дев его телом и ору­жи­ем, сира­ку­зяне бро­си­лись к афин­ской стене, под­ле кото­рой лежал бес­по­мощ­ный Никий. Беда, одна­ко, заста­ви­ла его под­нять­ся. Пони­мая опас­ность, Никий при­ка­зал быв­шим при нем слу­гам под­жечь око­ло стен все брев­на, пред­на­зна­чен­ные для соору­же­ния машин, да и сами маши­ны тоже. Это оста­но­ви­ло сира­ку­зян и спас­ло как Никия, так и сте­ну и иму­ще­ство афи­нян: увидев огром­ное пла­мя, отде­ляв­шее их от вра­же­ско­го лаге­ря, сира­ку­зяне отсту­пи­ли.

Теперь един­ст­вен­ным стра­те­гом оста­вал­ся Никий, и он наде­ял­ся на успех. Ведь горо­да пере­хо­ди­ли на его сто­ро­ну, гру­жен­ные хле­бом суда ото­всюду при­бы­ва­ли к его лаге­рю, все иска­ли сою­за с тем, кому сопут­ст­во­ва­ла уда­ча. Сира­ку­зяне, отча­яв­шись, ста­ли пого­ва­ри­вать о сда­че горо­да. Тогда и Гилипп, спе­шив­ший из Лакеде­мо­на к ним на помощь, узнав о воз­во­ди­мой афи­ня­на­ми стене и о без­вы­ход­ном поло­же­нии Сира­куз, решил, что Сици­лия уже захва­че­на непри­я­те­лем, и плыл теперь лишь для того, чтобы обо­ро­нять ита­лий­ские горо­да, если это удаст­ся. Гром­кая мол­ва шла о том, что афи­няне силь­нее всех и что их пол­ко­во­д­ца дела­ет непо­беди­мым его счаст­ли­вая судь­ба и разум.

Даже само­му Никию, несмот­ря на его харак­тер, сила и уда­ча при­да­ли бод­ро­сти. Пола­га­ясь на тай­ные доне­се­ния из Сира­куз, гла­сив­шие, что город вот-вот начнет пере­го­во­ры о сда­че, Никий не при­нял в рас­чет при­бли­же­ние Гилип­па, не выста­вил своевре­мен­но кара­у­лов. Такая без­за­бот­ность со сто­ро­ны вра­га пре­до­ста­ви­ла Гилип­пу слу­чай неза­мет­но пере­плыть про­лив²⁹, выса­дить­ся вда­ли от Сира­куз и собрать боль­шое вой­ско. Сира­ку­зя­нам ниче­го не было извест­но о его при­бы­тии, и они вовсе не жда­ли его. Назна­че­но было Народ­ное собра­ние для обсуж­де­ния усло­вий дого­во­ра с Ники­ем, и кое-кто уже направ­лял­ся на пло­щадь с мыс­лью, что надо решить вопрос преж­де, чем афи­няне успе­ют окон­ча­тель­но запе­реть город сте­ной. Недо­стро­ен­ным оста­вал­ся неболь­шой уча­сток ее, и весь мате­ри­ал для окон­ча­ния работ был заготов­лен.

19. В этот решаю­щий миг из Корин­фа при­был на одной три­е­ре Гон­гил, и сбе­жав­ши­е­ся к нему сира­ку­зяне узна­ли, что на помощь им ско­ро подой­дет Гилипп и при­плы­вут еще кораб­ли. Гон­ги­лу не реша­лись еще пове­рить, как уже явил­ся гонец от Гилип­па с нака­зом встре­чать спар­тан­цев. Вос­пря­нув духом, сира­ку­зяне взя­лись за ору­жие, а Гилипп пря­мо с доро­ги выстро­ил вои­нов в бое­вой порядок и повел их на афи­нян. Когда Никий тоже при­вел сво­их в бое­вую готов­ность, Гилипп оста­но­вил­ся про­тив афи­нян и послал гла­ша­тая пере­дать, что поз­во­ля­ет им бес­пре­пят­ст­вен­но уйти из Сици­лии. Никий не счел нуж­ным отве­чать ему. Неко­то­рые вои­ны со сме­хом спра­ши­ва­ли, неуже­ли один спар­тан­ский плащ и пал­ка так уси­ли­ли сира­ку­зян, что им уже не страш­ны афи­няне, кото­рые дер­жа­ли в око­вах и вер­ну­ли лакеде­мо­ня­нам три­ста чело­век посиль­нее Гилип­па и носив­ших более длин­ные воло­сы, чем он. Тимей пере­да­ет, что и сици­лий­цы не ува­жа­ли Гилип­па; в его алч­но­сти и ску­по­сти они убеди­лись позд­нее, при пер­вом же зна­ком­стве под­шу­чи­ва­ли над его воло­са­ми и потер­тым пла­щом. Тот же писа­тель далее сооб­ща­ет, что к Гилип­пу, как к вне­зап­но появив­шей­ся сове, сле­те­лись очень мно­гие и охот­но вста­ли под его коман­ду. Это послед­нее изве­стие более прав­до­по­доб­но, чем пер­вое. Ведь к нему шли пото­му, что смот­ре­ли на пал­ку и на плащ³⁰, как на сим­во­лы спар­тан­ско­го досто­ин­ства. Что все после­дую­щее раз­ви­тие собы­тий в Сици­лии — заслу­га Гилип­па, счи­тал не толь­ко Фукидид, но и сира­ку­зя­нин Филист, оче­видец этих собы­тий.

В пер­вом сра­же­нии пере­вес остал­ся на сто­роне афи­нян, убив­ших несколь­ких сира­ку­зян и корин­фя­ни­на Гон­ги­ла. Но уже на сле­дую­щий день Гилипп пока­зал, на что спо­со­бен опыт­ный пол­ко­во­дец. Он начал бит­ву тем же самым ору­жи­ем, на тех же конях, в том же самом месте — лишь ина­че рас­ста­вил сво­их людей, и победа доста­лась ему. Афи­няне бежа­ли в свой лагерь, а Гилипп при­ка­зал сира­ку­зя­нам вос­поль­зо­вать­ся афин­ски­ми запа­са­ми кам­ня и леса и воз­двиг укреп­ле­ние, пере­ре­зав­шее сте­ну афи­нян так, чтобы она не мог­ла им уже при­го­дить­ся даже в слу­чае победы. Осмелев­шие после это­го успе­ха сира­ку­зяне ста­ли попол­нять эки­па­жи кораб­лей и, делая набе­ги сила­ми сво­ей и союз­ни­че­ской кон­ни­цы, захва­ты­ва­ли мно­гих афи­нян в плен. Гилипп сам ездил по горо­дам, все­лял в жите­лей муже­ство и добил­ся пови­но­ве­ния и надеж­ной под­держ­ки, так что Никий, при изме­нив­шем­ся поло­же­нии дел воз­вра­ща­ясь к преж­не­му обра­зу мыс­лей, при­хо­дил в уны­ние и писал в Афи­ны, наста­и­вая, чтобы в Сици­лию высла­ли новое вой­ско или ото­зва­ли бы и преж­нее, а себя, ссы­ла­ясь на болезнь, настой­чи­во про­сил изба­вить от коман­до­ва­ния.

20. Афи­няне и рань­ше хоте­ли послать под­креп­ле­ние в Сици­лию, но из зави­сти к пер­вым и столь мно­го­обе­щаю­щим успе­хам Никия дол­го откла­ды­ва­ли реше­ние, теперь же, нако­нец, поспе­ши­ли помочь. Вес­ною в Сици­лию дол­жен был отплыть с боль­шим фло­том Демо­сфен, а еще зимой отплыл туда Эври­медонт, чтобы пере­дать Никию день­ги и объ­явить о назна­че­нии стра­те­га­ми Эвфиде­ма и Менанд­ра — из чис­ла тех, кто вое­вал вме­сте с ним.

Тем вре­ме­нем Никию был нане­сен вне­зап­ный удар с суши и с моря; хотя кораб­ли его сна­ча­ла не выдер­жа­ли натис­ка, он все же ото­гнал и пото­пил мно­го непри­я­тель­ских судов, одна­ко прий­ти на помощь пехо­те не успел, и Плем­ми­рий ока­зал­ся в руках неожи­дан­но появив­ше­го­ся Гилип­па, кото­рый завла­дел всем хра­нив­шим­ся там мор­ским сна­ря­же­ни­ем и боль­шой сум­мой денег, пере­бив и забрав в плен нема­ло людей. Но самое важ­ное было то, что он отре­зал Никия от под­во­за про­до­воль­ст­вия. Ведь через Плем­ми­рий, пока в нем сто­я­ли афи­няне, про­ви­зия достав­ля­лась быст­ро и бес­пре­пят­ст­вен­но, когда же мыс пере­шел в руки Гилип­па, дело ослож­ни­лось, ибо при­хо­ди­лось отби­вать­ся от вра­же­ских кораб­лей, сто­яв­ших там на яко­ре. К тому же сира­ку­зя­нам теперь каза­лось, что и флот их побеж­ден был не силой про­тив­ни­ка, а из-за недо­стат­ка поряд­ка у них самих во вре­мя бег­ства. Они опять сна­ря­жа­ли кораб­ли и рва­лись в бой. Никий укло­нял­ся от бит­вы на море, счи­тая вели­чай­шей глу­по­стью с малым чис­лом кораб­лей, да к тому же пло­хо осна­щен­ных, ввя­зы­вать­ся в сра­же­ние, когда уже совсем близ­ко Демо­сфен с боль­шим фло­том и све­жи­ми сила­ми. Но Менандр и Эвфидем, толь­ко что полу­чив­шие команд­ные посты, были охва­че­ны духом сопер­ни­че­ства и зави­сти к обо­им пол­ко­во­д­цам, желая опе­ре­дить в подви­гах Демо­сфе­на и затмить сла­ву Никия. Гово­ря о вели­чии род­но­го горо­да, кото­рое-де померкнет и рас­се­ет­ся, если афи­няне будут стра­шить­ся плы­ву­щих на них сира­куз­ских кораб­лей, они при­нуди­ли Никия дать мор­ское сра­же­ние. При­ду­ман­ная коринф­ским корм­чим Ари­сто­ном хит­рость с зав­тра­ком при­ве­ла, как пишет Фукидид³¹, к тому, что афи­няне ока­за­лись пол­но­стью раз­би­ты­ми и понес­ли боль­шие поте­ри. Глу­бо­чай­шее уны­ние охва­ти­ло Никия, ведь и при еди­но­лич­ном коман­до­ва­нии его пости­га­ли несча­стья, и теперь он вновь потер­пел неуда­чу по вине сво­их това­ри­щей.

21. В это вре­мя у вхо­да в гавань пока­зал­ся флот Демо­сфе­на, свер­кая воору­же­ни­ем и ужа­сая вра­гов видом семи­де­ся­ти трех кораб­лей с пятью тыся­ча­ми гопли­тов и не менее чем тре­мя тыся­ча­ми копей­щи­ков, луч­ни­ков и пращ­ни­ков. Демо­сфен сумел, как в теат­ре, оше­ло­мить вра­гов блес­ком ору­жия, отли­чи­тель­ны­ми зна­ка­ми на три­е­рах, вели­ким мно­же­ст­вом началь­ни­ков над греб­ца­ми и флей­ти­стов³². Сира­ку­зяне, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, сно­ва были в боль­шом стра­хе за свою судь­бу, пони­мая, что муча­ют­ся и гиб­нут напрас­но, без надеж­ды увидеть конец и пре­кра­ще­ние бед­ст­вий. Но недол­го радо­ва­ло Никия при­бы­тие под­креп­ле­ния, при пер­вой же встре­че с ним Демо­сфен пред­ло­жил либо немед­лен­но идти на вра­гов, воз­мож­но ско­рее дать решаю­щий бой и захва­тить Сира­ку­зы, либо плыть назад. В стра­хе и изум­ле­нии перед такой без­рас­суд­ной стре­ми­тель­но­стью Никий про­сил Демо­сфе­на не посту­пать необ­ду­ман­но и опро­мет­чи­во. Вре­мя, утвер­ждал он, дей­ст­ву­ет про­тив непри­я­те­ля, не име­ю­ще­го боль­ших запа­сов и не наде­ю­ще­го­ся на дли­тель­ную под­держ­ку союз­ни­ков. Тес­ни­мые нуж­дой, вра­ги ско­ро, как уже было одна­жды, обра­тят­ся к нему для пере­го­во­ров. И дей­ст­ви­тель­но, в Сира­ку­зах было нема­ло людей, тай­но сно­сив­ших­ся с Ники­ем и сове­то­вав­ших ему выжидать: сира­ку­зяне, дескать, уже теперь истом­лен­ные вой­ной и недо­воль­ные Гилип­пом, окон­ча­тель­но лишат­ся сил, если нуж­да сда­вит их еще немно­го. Кое о чем Никий гово­рил наме­ка­ми, кое-чего вооб­ще не захо­тел выска­зать и дал осталь­ным стра­те­гам повод обви­нить его в тру­со­сти. Они заяв­ля­ли, что Никий воз­вра­ща­ет­ся к ста­ро­му — к сво­им про­во­лоч­кам, затяж­кам, мелоч­ной осто­рож­но­сти, из-за кото­рых у непри­я­те­ля пер­вое впе­чат­ле­ние от мощи афи­нян при­ту­пи­лось и, когда они, нако­нец, уда­ри­ли на вра­га, страх успел сме­нить­ся пре­зре­ни­ем. Стра­те­ги при­со­еди­ни­лись к мне­нию Демо­сфе­на, и Никий волей-нево­лей вынуж­ден был усту­пить.

Итак, Демо­сфен ночью уда­рил с пехотой на Эпи­по­лы, часть вра­гов истре­бил, не дав им опом­нить­ся, обо­ро­ня­ю­щих­ся же обра­тил в бег­ство. Не доволь­ст­ву­ясь достиг­ну­тым, он про­дви­гал­ся даль­ше, пока не столк­нул­ся с бео­тий­ца­ми; сомкну­тым стро­ем, выста­вив копья, бео­тий­цы пер­вы­ми с кри­ком бро­си­лись на афи­нян и мно­гих сра­зи­ли. Во всем вой­ске Демо­сфе­на сра­зу под­ня­лись страх и смя­те­ние. Обра­тив­ши­е­ся в бег­ство сме­ша­лись с теми, кто еще тес­нил про­тив­ни­ка, тем, кто рвал­ся впе­ред, путь пре­граж­да­ли свои же, охва­чен­ные ужа­сом, и они сби­ва­ли друг дру­га с ног, и пада­ли друг на дру­га, и при­ни­ма­ли бегу­щих за пре­сле­дую­щих и дру­зей за вра­гов. Все сме­ша­лось, все­ми вла­дел страх и неуве­рен­ность, обман­чи­во мер­ца­ла ночь, не бес­про­гляд­но тем­ная, но и не доста­точ­но свет­лая, как все­гда быва­ет при захо­де луны, дви­жу­ща­я­ся мас­са чело­ве­че­ских тел бро­са­ла густую тень, туск­лый свет, в кото­ром ниче­го нель­зя было тол­ком раз­глядеть, застав­лял из стра­ха перед вра­гом с подо­зре­ни­ем всмат­ри­вать­ся в лицо дру­га, — все это, вме­сте взя­тое, при­ве­ло афи­нян к страш­ной, гибель­ной раз­вяз­ке. Слу­чи­лось так, что луна све­ти­ла им в спи­ну и они все вре­мя оста­ва­лись скры­ты­ми соб­ст­вен­ной тенью, так что непри­я­тель не видел ни мощи их ору­жия, ни его вели­ко­ле­пия, щиты же вра­гов, отра­жая сия­ние луны, свер­ка­ли ярче, и каза­лось, что их боль­ше, чем было на самом деле. Вра­ги про­дол­жа­ли тес­нить со всех сто­рон, и кон­чи­лось тем, что, когда силы афи­нян иссяк­ли, они пре­да­лись бег­ству, и одни были сра­же­ны вра­га­ми, дру­гие — сво­и­ми же, третьи погиб­ли, сорвав­шись с кру­чи. Тех, кото­рые рас­се­я­лись и блуж­да­ли по окру­ге, с наступ­ле­ни­ем дня догна­ла и пере­би­ла вра­же­ская кон­ни­ца. Афи­нян пало две тыся­чи, а из уцелев­ших лишь немно­гие сохра­ни­ли свое ору­жие.

22. Никий, пред­видев­ший этот удар, винил Демо­сфе­на в опро­мет­чи­во­сти, а тот, кое-как оправ­дав­шись, сове­то­вал как мож­но ско­рее плыть на роди­ну. Ведь ново­го под­креп­ле­ния им уже не полу­чить, гово­рил он, а име­ю­щих­ся сил недо­ста­точ­но для победы над вра­га­ми; даже и в слу­чае победы им сле­до­ва­ло бы уехать, бежать из этой мест­но­сти, все­гда опас­ной и нездо­ро­вой, а теперь, в это вре­мя года, как они видят, про­сто губи­тель­ной (как раз начи­на­лась осень, и уже мно­гие в вой­ске недо­мо­га­ли, а при­уны­ли все). Никий с тяже­лым серд­цем слу­шал сло­ва о бег­стве и отплы­тии — и не пото­му, что не стра­шил­ся сира­ку­зян, а пото­му, что еще боль­ший страх вну­ша­ли ему афи­няне, их суды и доно­сы. Он воз­ра­жал, что не ждет здесь ника­кой беды, а если бы она и слу­чи­лась, то лег­че уме­реть от руки вра­гов, чем сограж­дан. Мысль эта про­ти­во­по­лож­на тому, что позд­нее ска­зал сво­им сограж­да­нам Леонт Визан­тий­ский: «Мне при­ят­нее при­нять смерть от ваших рук, чем разде­лить ее с вами». О том, в какое место пере­не­сти лагерь, Никий обе­щал поду­мать на досу­ге. Выслу­шав его воз­ра­же­ния, Демо­сфен, пер­вый план кото­ро­го так позор­но про­ва­лил­ся, не стал наста­и­вать, осталь­ные же, уве­рен­ные, что Никий выжида­ет, пола­га­ясь на сво­их сто­рон­ни­ков в Сира­ку­зах, и поэто­му про­ти­вит­ся отплы­тию, при­ня­ли его сто­ро­ну. Одна­ко, когда к сира­ку­зя­нам при­бы­ло под­креп­ле­ние, в то вре­мя как сре­ди афи­нян все рос­ло чис­ло боль­ных, Никий тоже решил­ся отсту­пать и при­ка­зал сол­да­там гото­вить­ся к отплы­тию.

23. Все при­готов­ле­ния были окон­че­ны, а вра­ги, ни о чем не подо­зре­вав­шие, не выста­ви­ли ника­ко­го кара­у­ла, но вдруг слу­чи­лось лун­ное затме­ние³³, все­лив­шее вели­кий страх в Никия и в осталь­ных, — во всех, кто по сво­е­му неве­же­ству или суе­ве­рию при­вык с тре­пе­том взи­рать на подоб­ные явле­ния. Что солн­це может ино­гда затмить­ся в трид­ца­тый день меся­ца и что затме­ва­ет его луна, — это было уже понят­но и тол­пе. Но труд­но было постичь, с чем встре­ча­ет­ся сама луна и отче­го в пол­но­лу­ние она вдруг теря­ет свой блеск и меня­ет цвет. В этом виде­ли нечто сверхъ­есте­ствен­ное, некое боже­ст­вен­ное зна­ме­ние, воз­ве­щаю­щее вели­кие бед­ст­вия. Пер­вым, кто создал чрез­вы­чай­но ясное и сме­лое уче­ние о луне, об ее сия­нии и затме­ни­ях, был Ана­к­са­гор, но и сам он не при­над­ле­жал к чис­лу древ­них писа­те­лей, и сочи­не­ние его еще не было широ­ко извест­но, но счи­та­лось не под­ле­жа­щим оглас­ке и лишь тай­но, с осто­рож­но­стью пере­да­ва­лось из рук в руки отдель­ны­ми лица­ми. В те вре­ме­на не тер­пе­ли есте­ство­ис­пы­та­те­лей и люби­те­лей потол­ко­вать о делах заоб­лач­ных — так назы­вае­мых метео­ро­лес­хов [me­teōro­léschai]. В них виде­ли людей, кото­рые уни­жа­ют боже­ст­вен­ное нача­ло, сво­дят его к сле­пым нера­зум­ным при­чи­нам, к неизъ­яс­ни­мым силам, к неиз­беж­ной после­до­ва­тель­но­сти собы­тий. И Про­та­гор был изгнан, и Ана­к­са­го­ра Пери­к­лу едва уда­лось осво­бо­дить из тем­ни­цы, и Сократ, непри­част­ный ни в коей мере ни к чему подоб­но­му, все-таки погиб из-за фило­со­фии. В даль­ней­шем Пла­тон, про­сла­вив­шись и самою сво­ею жиз­нью, и тем, что есте­ствен­ную необ­хо­ди­мость он поста­вил ниже боже­ст­вен­ных и более важ­ных начал, рас­се­ял лож­ное мне­ние о тако­го рода сочи­не­ни­ях и сде­лал эти нау­ки досто­я­ни­ем всех. Так, напри­мер, его дру­га Дио­на не сму­ти­ло наступ­ле­ние лун­но­го затме­ния в тот момент, когда он соби­рал­ся снять­ся с яко­ря в Закин­фе и плыть про­тив Дио­ни­сия: он вышел в откры­тое море и, достиг­нув Сира­куз, низ­ло­жил тиран­на³⁴.

По несчаст­ли­во­му сте­че­нию обсто­я­тельств под­ле Никия тогда не было тол­ко­во­го про­ри­ца­те­ля, так как неза­дол­го до того умер его близ­кий това­рищ Стил­бид, избав­ляв­ший Никия от мно­гих суе­вер­ных стра­хов. По сло­вам Фило­хо­ра, прав­да, это зна­ме­ние отнюдь не дур­ное, а, напро­тив, даже бла­го­при­ят­ное для убе­гаю­щих, посколь­ку дела, совер­шае­мые с опас­кой, долж­ны быть скры­ты и свет им поме­ха. И вооб­ще, как напи­са­но в «Тол­ко­ва­ни­ях» Авто­клида, злотвор­но­го воздей­ст­вия солн­ца или луны сле­ду­ет ожи­дать лишь в пер­вые три дня после затме­ния.

Но Никий уго­во­рил афи­нян дождать­ся кон­ца сле­дую­ще­го обо­рота луны, так как, по его наблюде­ни­ям, она ста­ла чистой не сра­зу после того, как про­шла тем­ное место, засло­нен­ное зем­лей.

24. Отло­жив чуть ли не все дела, Никий при­но­сил жерт­вы и гадал, а тем вре­ме­нем вра­ги под­сту­пи­ли вплот­ную, оса­ди­ли сте­ны и лагерь афи­нян, запер­ли сво­и­ми кораб­ля­ми гавань, и теперь уже не толь­ко три­е­ры, но и маль­чиш­ки на рыбац­ких лод­ках под­плы­ва­ли к афи­ня­нам, драз­ни­ли их и кри­ча­ли обид­ные сло­ва. Одно­го из этих маль­чи­шек, Герак­лида, сына ува­жае­мых роди­те­лей, дале­ко заплыв­ше­го на сво­ем чел­но­ке, настиг и захва­тил афин­ский корабль. В стра­хе за маль­чи­ка его дядя Пол­лих повел на афи­нян десять вве­рен­ных ему три­ер, осталь­ные же, опа­са­ясь гибе­ли Пол­ли­ха, после­до­ва­ли за ним. Про­изо­шла оже­сто­чен­ная мор­ская бит­ва, победи­ли сира­ку­зяне, сре­ди мно­гих погиб­ших был и Эври­медонт.

Дер­жать­ся доль­ше афи­няне не мог­ли, они осы­па­ли бра­нью стра­те­гов, тре­буя, чтобы те начи­на­ли отсту­пать сушей: дело в том, что, одер­жав верх, сира­ку­зяне сра­зу же заго­ро­ди­ли и отре­за­ли выход из гава­ни. Но Никий не согла­сил­ся на это тре­бо­ва­ние. Бро­сить мно­же­ство гру­зо­вых судов и око­ло двух­сот три­ер пред­став­ля­лось делом неслы­хан­ным, поэто­му отбор­ных пехо­тин­цев и самых луч­ших копей­щи­ков поса­ди­ли на суда, при­ведя таким обра­зом в бое­вую готов­ность сто десять три­ер — для осталь­ных недо­ста­ло весел. Про­чих сол­дат Никий рас­ста­вил вдоль мор­ско­го бере­га, окон­ча­тель­но уйдя из боль­шо­го лаге­ря и от стен, тянув­ших­ся вплоть до свя­ти­ли­ща Герак­ла, так что сира­куз­ские жре­цы и пол­ко­вод­цы вошли в храм и сра­зу при­нес­ли обыч­ную жерт­ву Герак­лу, кото­рая дол­гое вре­мя не при­но­си­лась.

25. Моря­ки уже под­ни­ма­лись на суда, когда гада­те­ли, рас­смот­рев внут­рен­но­сти жерт­вен­ных живот­ных, обе­ща­ли сира­ку­зя­нам бле­стя­щую победу, если они не ста­нут зате­вать боя, а будут лишь обо­ро­нять­ся: ведь и Геракл выхо­дил победи­те­лем тогда, когда защи­щал­ся и пер­вый при­ни­мал на себя удар. Кораб­ли вышли в море, и завя­за­лась бит­ва, необык­но­вен­но жесто­кая и упор­ная, при­чем оче­вид­цы сра­же­ния не в мень­шей мере, чем его участ­ни­ки, тер­за­лись вол­не­ни­ем, наблюдая за часты­ми и неожи­дан­ны­ми пово­рота­ми в ходе боя. Соб­ст­вен­ное сна­ря­же­ние при­чи­ня­ло афи­ня­нам не мень­ший вред, чем непри­я­тель, ибо тяже­лые кораб­ли афи­нян шли сомкну­тым стро­ем и с раз­ных сто­рон на них кида­лись лег­кие суда непри­я­те­ля, а на град кам­ней, кото­рые пора­жа­ют с оди­на­ко­вой силой, как бы они ни упа­ли, афи­няне отве­ча­ли дро­ти­ка­ми и стре­ла­ми, кото­рые из-за кач­ки невоз­мож­но было мет­нуть точ­но, так что дале­ко не все они лете­ли ост­ри­ем впе­ред. Это пред­у­смот­рел и рас­тол­ко­вал сира­ку­зя­нам коринф­ский корм­чий Ари­стон; сам он пал в этой бит­ве, в ярост­ной схват­ке, когда победа кло­ни­лась уже на сто­ро­ну сира­ку­зян.

Раз­гром был пол­ный и окон­ча­тель­ный, путь к бег­ству морем был закрыт, и, созна­вая, что на суше им так­же будет нелег­ко спа­стись, афи­няне поз­во­ля­ли вра­гам у себя на гла­зах уво­дить кораб­ли, не про­си­ли для погре­бе­ния тела уби­тых, так как еще печаль­нее, чем не похо­ро­нить погиб­ших, было бро­сить на про­из­вол судь­бы боль­ных и ране­ных, а эта кар­ти­на носи­лась уже перед их взо­ром. Впро­чем, и их самих, пола­га­ли они, после мно­гих бед ждет такой же пла­чев­ный конец.

26. Ночью афи­няне при­гото­ви­лись бежать. Гилипп, наблюдая, как сира­ку­зяне устра­и­ва­ли жерт­во­при­но­ше­ния и попой­ки в честь победы и празд­ни­ка, пред­видел, что их невоз­мож­но будет ни уго­во­рить, ни заста­вить уда­рить на уда­ля­ю­ще­го­ся непри­я­те­ля. Но Гер­мо­крат заду­мал хит­рость и послал к Никию сво­их това­ри­щей, кото­рые ска­за­ли, что они яви­лись по пору­че­нию тех, кто с само­го нача­ла вой­ны тай­но сно­сил­ся с Ники­ем, чтобы пере­дать совет не высту­пать ночью, так как сира­ку­зяне при­гото­ви­ли непри­я­те­лю заса­ды и зара­нее заня­ли доро­ги. Введен­ный в заблуж­де­ние, Никий не тро­нул­ся с места, пока дей­ст­ви­тель­но не слу­чи­лось то, чего он лож­но опа­сал­ся. На рас­све­те сира­ку­зяне поспе­ши­ли занять выгод­ные пози­ции на доро­гах, выстро­и­ли пре­гра­ды у пере­прав через реки, раз­ру­ши­ли мосты, рас­ста­ви­ли всад­ни­ков на рав­ни­нах и полях, так что афи­няне теперь уже нигде не мог­ли прой­ти без боя. После цело­го дня и ночи ожи­да­ния афи­няне дви­ну­лись в путь, рыдая и сетуя так, слов­но покида­ли не вра­же­скую, а род­ную зем­лю. Они стра­да­ли от отсут­ст­вия само­го необ­хо­ди­мо­го, от того, что при­хо­ди­лось бро­сать бес­по­мощ­ных дру­зей и близ­ких. А впе­ре­ди, по их рас­че­там, пред­виде­лись бед­ст­вия, еще более тяже­лые.

Сре­ди мно­гих ужа­сов, кото­рые мож­но было наблюдать в лаге­ре, самое жал­кое зре­ли­ще являл собою сам Никий, удру­чен­ный неду­гом и вынуж­ден­ный, несмот­ря на свое зва­ние, доволь­ст­во­вать­ся скуд­ным дорож­ным пай­ком, хотя боль­ное тело тре­бо­ва­ло несрав­нен­но боль­ше­го; обес­си­лен­ный, он выдер­жи­вал то, что было не под силу мно­гим здо­ро­вым; все виде­ли, что не ради себя, не из при­вя­зан­но­сти к жиз­ни он тер­пит муки, но ради сво­их вои­нов не поз­во­ля­ет себе впа­дать в отча­я­ние. Ведь если дру­гие пла­ка­ли и сте­на­ли от стра­ха и горя, то сле­зы Никия, несо­мнен­но, были вызва­ны тем, что он срав­ни­вал постыд­ный про­вал похо­да с теми вели­ки­ми и слав­ны­ми подви­га­ми, кото­рые он наде­ял­ся совер­шить. Глядя на него, а еще боль­ше вспо­ми­ная его сло­ва, его уве­ща­ния, кото­ры­ми он пытал­ся не допу­стить отплы­тия в Сици­лию, афи­няне все боль­ше про­ни­ка­лись мыс­лью, что Никий нака­зан неза­слу­жен­но. У них про­па­да­ла вся­кая надеж­да на богов при виде того, как мужа бла­го­че­сти­во­го, при­нес­ше­го столь­ко пре­крас­ных даров боже­ству, пости­га­ет участь, ничуть не луч­шая, чем самых негод­ных и мало­душ­ных сол­дат.

27. Несмот­ря ни на что, Никий сво­и­ми реча­ми, выра­же­ни­ем лица и обхож­де­ни­ем с вои­на­ми ста­рал­ся пока­зать, что он выше постиг­ше­го их несча­стья. В тече­ние всех вось­ми дней пути, когда непри­я­тель пре­сле­до­вал их и нано­сил удар за уда­ром, Никий берег от раз­гро­ма свое вой­ско, пока у Поли­зе­ло­вой усадь­бы не попал в окру­же­ние отряд Демо­сфе­на, ото­рвав­ший­ся от сво­их во вре­мя схват­ки с вра­гом. Демо­сфен тогда сам прон­зил себя мечом, но не умер, так как вра­ги тут же обсту­пи­ли и удер­жа­ли его. Никию эту весть при­нес­ли под­ска­кав­шие сира­ку­зяне; узнав же от послан­ных им самим всад­ни­ков, что отряд Демо­сфе­на захва­чен вра­гом, он счел нуж­ным пред­ло­жить Гилип­пу пере­ми­рие с тем, чтобы афи­няне полу­чи­ли воз­мож­ность уйти из Сици­лии, оста­вив залож­ни­ков впредь до воз­ме­ще­ния сира­ку­зя­нам убыт­ков, кото­рые при­нес­ла им вой­на. Но сира­ку­зяне отверг­ли эти усло­вия, с ярост­ной бра­нью, изде­ва­тель­ства­ми и угро­за­ми они про­дол­жа­ли метать копья и пус­кать стре­лы в афи­нян, уже остав­ших­ся без воды и без пищи. Тем не менее Никий про­дер­жал­ся всю ночь и на сле­дую­щий день, тес­ни­мый вра­гом, подо­шел к реке Аси­на­ру. И здесь одних столк­ну­ли в поток вра­ги, дру­гих заста­ви­ла прыг­нуть туда жаж­да. Нача­лось чудо­вищ­ное в сво­ей жесто­ко­сти изби­е­ние, когда гло­ток воды ока­зы­вал­ся послед­ним в жиз­ни, пока Никий не пал перед Гилип­пом со сло­ва­ми: «Поща­ды, Гилипп, вы победи­ли! Нет, не за себя про­шу, про­сла­вив­ше­го свое имя столь вели­ки­ми несча­стья­ми, а за осталь­ных афи­нян. Вспом­ни­те, что на войне беда может слу­чить­ся со вся­ким и что афи­няне, когда им сопут­ст­во­ва­ла уда­ча, обо­шлись с вами бла­го­склон­но и мяг­ко». Гилип­па тро­ну­ли и сло­ва и вид Никия. Он знал, сколь­ко добра сде­лал Никий лакеде­мо­ня­нам при заклю­че­нии мира, к тому же захват живы­ми стра­те­гов про­тив­ни­ка сулил еще бо́льшую сла­ву. Под­няв Никия с зем­ли, Гилипп ста­рал­ся его успо­ко­ить и отдал при­каз пре­кра­тить рез­ню. Рас­по­ря­же­ние это дохо­ди­ло до сол­дат мед­лен­но, так что остав­ших­ся в живых было гораздо мень­ше, чем уби­тых. Мно­гих, впро­чем, неза­мет­но уве­ли к себе сами сол­да­ты³⁵. Остав­ших­ся плен­ных сира­ку­зяне све­ли в одно место, все воору­же­ние, сня­тое с афи­нян, раз­ве­си­ли вдоль реки на самых боль­ших и кра­си­вых дере­вьях. Воз­ло­жив на себя вен­ки, наряд­но укра­сив сво­их коней, а афин­ским остриг­ши гри­вы, они повер­ну­ли назад, к Сира­ку­зам. Ценой вели­чай­ше­го напря­же­ния всех сил, небы­ва­ло­го муже­ства и отва­ги они одер­жа­ли пол­ную победу в самой зна­ме­ни­той из войн, какая велась меж­ду гре­ка­ми.

28. В сов­мест­ном собра­нии сира­ку­зян и союз­ни­ков народ­ный гла­варь Эврикл пред­ло­жил объ­явить день захва­та Никия в плен празд­ни­ком и отме­чать его при­не­се­ни­ем жертв и отды­хом от трудов, празд­ник же име­но­вать Аси­на­ри­ей в честь реки. День этот при­шел­ся на два­дцать шестое чис­ло меся­ца кар­нея, кото­рый у афи­нян назы­ва­ет­ся мета­гит­ни­о­ном. С афи­ня­на­ми же Эврикл пред­ла­гал посту­пить так: рабов и союз­ни­ков про­дать, самих же афи­нян и пере­шед­ших на их сто­ро­ну сици­лий­цев послать под охра­ной в каме­но­лом­ни, за исклю­че­ни­ем стра­те­гов, кото­рых над­ле­жит каз­нить. Сира­ку­зяне одоб­ря­ли его мне­ние, и сло­ва Гер­мо­кра­та, что хоро­шо исполь­зо­вать победу важ­нее, чем победить, были встре­че­ны воз­му­щен­ным кри­ком, а Гилип­пу, кото­рый наста­и­вал, чтобы стра­те­ги живы­ми были уве­зе­ны в Лакеде­мон, граж­дане, уже раздув­ши­е­ся от гор­до­сти сво­и­ми победа­ми, отве­ти­ли бра­нью. Впро­чем, еще во вре­мя вой­ны сира­ку­зяне тяго­ти­лись гру­бо­стью Гилип­па и его лакон­ской мане­рой коман­до­ва­ния; как ска­за­но у Тимея, ему ста­ви­ли в вину ску­пость и алч­ность, эту наслед­ст­вен­ную болезнь, из-за кото­рой его отец Кле­анд­рид, брав­ший взят­ки, при­нуж­ден был поки­нуть оте­че­ство. Да и сам Гилипп со страш­ным позо­ром уда­лил­ся в изгна­ние, когда на него донес­ли, что он похи­тил и спря­тал под кры­шей сво­его дома трид­цать талан­тов из той тыся­чи, что Лисандр отпра­вил в Спар­ту. Подроб­нее об этом гово­рит­ся в жиз­не­опи­са­нии Лисанд­ра³⁶.

Тимей сооб­ща­ет, что Демо­сфен и Никий не были каз­не­ны по при­ка­зу сира­ку­зян, как утвер­жда­ют Филист и Фукидид, но, пред­у­преж­ден­ные Гер­мо­кра­том, вос­поль­зо­ва­лись отсут­ст­ви­ем кара­уль­ных и покон­чи­ли с собою, пока еще шло Народ­ное собра­ние. Тела их были выбро­ше­ны к воротам и лежа­ли там, доступ­ные взо­рам всех любо­пыт­ст­во­вав­ших. Мне при­хо­ди­лось слы­шать, что в Сира­ку­зах, в одном из хра­мов, до сих пор пока­зы­ва­ют искус­но отде­лан­ный золо­том и пур­пу­ром щит, яко­бы при­над­ле­жав­ший Никию.

29. Мно­же­ство афи­нян погиб­ло в каме­но­лом­нях от болез­ней и сквер­ной пищи: им дава­ли в день две коти­лы ячме­ня и коти­лу воды, но нема­лое их чис­ло, — те, кто был похи­щен или выда­вал себя за раба, — было про­да­но. Их про­да­ва­ли в раб­ство и ста­ви­ли на лбу клей­мо в виде лоша­ди. Да, были и такие, кому вдо­ба­вок к нево­ле при­ве­лось тер­петь еще и это. Но даже в такой край­но­сти им при­но­си­ло поль­зу чув­ство соб­ст­вен­но­го досто­ин­ства и уме­ние себя дер­жать. Вла­дель­цы либо отпус­ка­ли их на сво­бо­ду, либо высо­ко цени­ли. А неко­то­рых спас Эври­пид. Дело в том, что сици­лий­цы, веро­ят­но, боль­ше всех гре­ков, живу­щих за пре­де­ла­ми Атти­ки, чти­ли талант Эври­пида. Когда при­ез­жаю­щие достав­ля­ли им неболь­шие отрыв­ки из его про­из­веде­ний, сици­лий­цы с наслаж­де­ни­ем вытвер­жи­ва­ли их наизусть и повто­ря­ли друг дру­гу. Гово­рят, что в ту пору мно­гие из бла­го­по­луч­но воз­вра­тив­ших­ся домой горя­чо при­вет­ст­во­ва­ли Эври­пида и рас­ска­зы­ва­ли ему, как они полу­ча­ли сво­бо­ду, обу­чив хозя­и­на тому, что оста­лось в памя­ти из его сти­хов, или как, блуж­дая после бит­вы, зара­ба­ты­ва­ли себе пищу и воду пени­ем песен из его тра­гедий. Нет, ста­ло быть, ниче­го неве­ро­ят­но­го в рас­ска­зе о том, что в Кавне како­му-то суд­ну сна­ча­ла не поз­во­ля­ли укрыть­ся в гава­ни от пира­тов, а затем впу­сти­ли его, когда после рас­спро­сов удо­сто­ве­ри­лись, что моря­ки пом­нят наизусть сти­хи Эври­пида.

30. В Афи­нах, как рас­ска­зы­ва­ют, не пове­ри­ли вести о беде, глав­ным обра­зом из-за того, кто эту весть при­нес. По-види­мо­му, какой-то чуже­зе­мец сошел на берег в Пирее и, сидя у цирюль­ни­ка, заго­во­рил о слу­чив­шем­ся, как о чем-то для афи­нян хоро­шо извест­ном. Выслу­шав его, цирюль­ник, пока еще никто ниче­го не узнал, помчал­ся в город и, при­бе­жав к архон­там, пря­мо на пло­ща­ди пере­ска­зал им сло­ва чуже­зем­ца. Как и сле­до­ва­ло ожи­дать, все были испу­га­ны и сму­ще­ны, архон­ты созва­ли Народ­ное собра­ние и при­гла­си­ли цирюль­ни­ка. Он не смог отве­тить вра­зу­ми­тель­но на вопрос, кто сооб­щил ему эту новость. Его сочли выдум­щи­ком и сму­тья­ном и дол­го пыта­ли, при­вя­зав к коле­су, пока не при­бы­ли люди, во всех подроб­но­стях поведав­шие о несча­стье. Лишь тогда афи­няне пове­ри­ли, что Никий на себе испы­тал то, о чем так часто их пред­у­преж­дал.