Сравнительные жизнеописания

Лукулл

1. Дед Лукул­ла¹ зани­мал неко­гда долж­ность кон­су­ла, а Метелл Нуми­дий­ский при­хо­дил­ся ему дядей по мате­ри. Что каса­ет­ся, одна­ко, его роди­те­лей, то отец его был ули­чен в каз­но­крад­стве, а мать, Цеци­лия, слы­ла за жен­щи­ну дур­ных нра­вов. Сам Лукулл в моло­дые годы, преж­де чем всту­пить на попри­ще государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, доби­ва­ясь какой-либо долж­но­сти, начал с того, что при­влек к суду обви­ни­те­ля сво­его отца, авгу­ра Сер­ви­лия, ули­чая его в долж­ност­ном зло­употреб­ле­нии. Рим­ля­нам такой посту­пок пока­зал­ся пре­крас­ным, и суд этот был у всех на устах, в нем виде­ли про­яв­ле­ние высо­кой доб­ле­сти. Высту­пить с обви­не­ни­ем даже без осо­бо­го к тому пред­ло­га вооб­ще счи­та­лось у рим­лян делом отнюдь не бес­слав­ным, напро­тив, им очень нра­ви­лось, когда моло­дые люди тра­ви­ли нару­ши­те­лей зако­на, слов­но поро­ди­стые щен­ки — диких зве­рей. Во вре­мя это­го суда стра­сти так раз­го­ре­лись, что не обо­шлось без ране­ных и даже уби­тых; все же Сер­ви­лий был оправ­дан.

Лукулл выучил­ся доволь­но искус­но гово­рить на обо­их язы­ках, так что Сул­ла даже посвя­тил ему состав­лен­ное им самим опи­са­ние сво­их дея­ний² с тем, чтобы Лукулл обра­ботал и при­дал строй­ность это­му повест­во­ва­нию. В самом деле, речь Лукул­ла была изящ­ной и сло­во было послуш­но ему не толь­ко там, где того тре­бо­ва­ли нуж­ды прак­ти­че­ской дея­тель­но­сти, не так, как у иных, речь кото­рых вол­ну­ет пло­щадь,

но вне пло­ща­ди ста­но­вит­ся «сухой и гру­бой, чуж­дой Музам». Нет, он еще в юные годы всей душой при­ле­жал к той изощ­рен­ной обра­зо­ван­но­сти, кото­рую назы­ва­ют «воль­ной»⁴ и кото­рая пред­ме­том сво­им име­ет пре­крас­ное. Когда же он достиг пре­клон­ных лет, то, отды­хая от мно­го­чис­лен­ных битв, цели­ком пре­дал­ся фило­со­фии, про­буж­дая в себе наклон­ность к умо­зре­нию, а често­лю­би­вые стрем­ле­ния, вспых­нув­шие вслед­ст­вие ссо­ры с Пом­пе­ем, весь­ма вовре­мя уни­мая и подав­ляя. О его уче­ных заня­ти­ях, поми­мо ска­зан­но­го, сооб­ща­ют так­же вот что. В юно­сти он в шут­ку (кото­рая затем, одна­ко, обер­ну­лась серь­ез­ным заня­ти­ем) усло­вил­ся с ора­то­ром Гор­тен­зи­ем и исто­ри­ком Сизен­ной, что напи­шет сти­ха­ми или про­зой, на гре­че­ском или латин­ском язы­ке, как выпа­дет жре­бий, сочи­не­ние о войне с мар­са­ми. По-види­мо­му, ему доста­лось писать про­зой и по-гре­че­ски; какая-то исто­рия Мар­сий­ской вой­ны на гре­че­ском язы­ке суще­ст­ву­ет и поныне.

Свою при­вя­зан­ность к бра­ту Мар­ку он обна­ру­жил во мно­же­стве поступ­ков, но рим­ляне чаще все­го вспо­ми­на­ют о самом пер­вом из них: хотя Лукулл был стар­ше, он не поже­лал без бра­та доби­вать­ся какой-либо долж­но­сти и решил ждать, покуда тот достигнет поло­жен­но­го воз­рас­та. Этим он настоль­ко рас­по­ло­жил к себе рим­лян, что в свое отсут­ст­вие был избран в эди­лы вме­сте с бра­том.

2. Юно­шей, при­няв уча­стие в Мар­сий­ской войне, он сумел неод­но­крат­но выка­зать свою отва­гу и смет­ли­вость. За эти каче­ства и еще боль­ше за посто­ян­ство и незло­би­вость Сул­ла при­бли­зил его к себе и с само­го нача­ла посто­ян­но дове­рял ему пору­че­ния осо­бой важ­но­сти; к их чис­лу при­над­ле­жал, напри­мер, над­зор за монет­ным делом. Во вре­мя Мит­ри­да­то­вой вой­ны бо́льшая часть моне­ты в Пело­пон­не­се чека­ни­лась под наблюде­ни­ем Лукул­ла и в честь его даже полу­чи­ла наиме­но­ва­ние «Лукул­ло­вой». Ею опла­чи­ва­лись необ­хо­ди­мые закуп­ки для воен­ных нужд, и она быст­ро разо­шлась, а после дол­го име­ла хож­де­ние.

Когда Сул­ла ока­зал­ся в таком поло­же­нии, что, засев в Афи­нах, он гос­под­ст­во­вал на суше, но на море хозяй­ни­ча­ли вра­ги, отре­зая ему воз­мож­ность под­во­за про­до­воль­ст­вия, он отпра­вил Лукул­ла в Еги­пет и Ливию, чтобы тот при­вел оттуда суда. Было это в самый раз­гар зим­них бурь; на трех лег­ких гре­че­ских суде­ныш­ках и столь­ких же родос­ских ладьях с дву­мя ряда­ми весел Лукулл пустил­ся в откры­тое море, навстре­чу вра­же­ским кораб­лям, кото­рые повсюду во мно­же­стве борозди­ли море, поль­зу­ясь чис­лен­ным пре­иму­ще­ст­вом. Все же ему уда­лось достиг­нуть Кри­та и при­влечь его на свою сто­ро­ну. Затем он явил­ся изба­ви­те­лем для кирен­цев, город кото­рых был при­веден в тяже­лое состо­я­ние бес­пре­стан­ны­ми сму­та­ми и вой­на­ми, и упо­рядо­чил их государ­ст­вен­ный строй, заста­вив кирен­цев при­пом­нить одно изре­че­ние Пла­то­на, с кото­рым тот неко­гда про­ро­че­ски к ним обра­тил­ся. Дело, кажет­ся, про­ис­хо­ди­ло так: когда они про­си­ли фило­со­фа соста­вить для них зако­ны и сде­лать из их наро­да сво­его рода обра­зец разум­но устро­ен­но­го государ­ства, он отве­тил, что труд­но быть зако­но­да­те­лем у кирен­цев, покуда они поль­зу­ют­ся таким бла­го­по­лу­чи­ем. В самом деле, никто не может быть строп­ти­вее чело­ве­ка, кото­ро­му кажет­ся, что ему улы­ба­ет­ся уда­ча; напро­тив, никто не пови­ну­ет­ся при­ка­зу с такой готов­но­стью, как тот, кто сми­рён судь­бою. Так было и на этот раз, и кирен­цы послуш­но при­ня­ли зако­ны, дан­ные им Лукул­лом.

Оттуда он отплыл в Еги­пет. По доро­ге на рим­лян напа­ли пира­ты, и Лукулл поте­рял бо́льшую часть сво­их судов, но сам спас­ся и тор­же­ст­вен­но выса­дил­ся в Алек­сан­дрии. Навстре­чу ему вышел весь флот в вели­ко­леп­ном убран­стве, как это при­ня­то при воз­вра­ще­нии царя. Юный Пто­ле­мей, наряду с дру­ги­ми зна­ка­ми исклю­чи­тель­но­го вни­ма­ния к гостю, пре­до­ста­вил ему кров и стол в сво­ем двор­це; до того вре­ме­ни туда не допус­кал­ся еще ни один чуже­зем­ный пол­ко­во­дец. Сред­ства на его содер­жа­ние были отпу­ще­ны вчет­ве­ро бо́льшие, чем обык­но­вен­но, одна­ко Лукулл не при­ни­мал ниче­го сверх необ­хо­ди­мо­го. Он отка­зал­ся так­же и от при­слан­но­го царем подар­ка — а тот сто­ил целых восемь­де­сят талан­тов! По рас­ска­зам, он не стал ни посе­щать Мем­фис, ни осмат­ри­вать дру­гие про­слав­лен­ные досто­при­ме­ча­тель­но­сти Егип­та, заме­тив, что это при­лич­но делать досу­же­му путе­ше­ст­вен­ни­ку, разъ­ез­жаю­ще­му в свое удо­воль­ст­вие, а не тому, кто, как он, оста­вил сво­его пол­ко­во­д­ца в палат­ке, в откры­том поле, непо­да­ле­ку от укреп­ле­ний вра­га.

3. От сою­за с рим­ля­на­ми Пто­ле­мей, стра­шась вой­ны, укло­нил­ся. Одна­ко он пре­до­ста­вил Лукул­лу суда, кото­рые сопро­вож­да­ли его до Кип­ра, а при отплы­тии пре­под­нес ему в знак сво­его рас­по­ло­же­ния и почте­ния оправ­лен­ный в золо­то сма­рагд огром­ной цены. Лукулл пона­ча­лу веж­ли­во отка­зы­вал­ся, но когда царь пока­зал ему, что на камне выре­за­но его соб­ст­вен­ное изо­бра­же­ние, Лукулл осте­рег­ся отвер­гать дар, чтобы не рассо­рить­ся с Пто­ле­ме­ем окон­ча­тель­но и не стать на море жерт­вой его коз­ней.

Он поплыл вдоль бере­га и набрал в при­мор­ских горо­дах, кро­ме тех из них, что при­ни­ма­ли уча­стие в пират­ских без­за­ко­ни­ях, мно­же­ство кораб­лей и с ними при­был на Кипр. Там он узнал, что непри­я­те­ли укры­лись в заса­де у мысов и под­жида­ют его; тогда он рас­по­рядил­ся выта­щить на берег все суда и обра­тил­ся к горо­дам с прось­бой при­гото­вить зим­ние квар­ти­ры и про­до­воль­ст­вие, как буд­то наме­ре­вал­ся задер­жать­ся на Кип­ре до вес­ны. Но как толь­ко задул попу­т­ный ветер, он неожи­дан­но велел спу­стить кораб­ли на воду и отплыл; днем он шел с под­вя­зан­ны­ми и спу­щен­ны­ми пару­са­ми, ночью — на всех пару­сах. Таким обра­зом он бла­го­по­луч­но достиг Родо­са. У родо­с­цев он полу­чил кораб­ли, а граж­дан Коса и Книда уго­во­рил изме­нить царю и вме­сте идти на самос­цев. Хиос он сво­и­ми сила­ми очи­стил от цар­ских войск, осво­бо­дил коло­фо­нян и схва­тил их тиран­на Эпи­го­на.

В это самое вре­мя Мит­ри­дат уже сдал Пер­гам и вынуж­ден был запе­реть­ся в Питане. Там его окру­жил и оса­дил с суши Фим­брия, так что царь обра­тил свои взо­ры к морю; оста­вив даже мысль о том, чтобы про­дол­жать борь­бу с таким реши­тель­ным и победо­нос­ным про­тив­ни­ком, как Фим­брия, он начал ото­всюду соби­рать и при­зы­вать к себе свои суда. Фим­брия видел все это, но у него не хва­та­ло мор­ских сил, поэто­му он послал к Лукул­лу, упра­ши­вая его прий­ти со сво­и­ми кораб­ля­ми и помочь изло­вить само­го нена­вист­но­го и враж­деб­но­го из царей, чтобы не ушла от рим­лян эта дра­го­цен­ная добы­ча, ради кото­рой было при­ня­то столь­ко рат­ных трудов, — Мит­ри­дат, кото­рый уже попал в запад­ню и окру­жен тене­та­ми! Когда он будет захва­чен, про­дол­жал Фим­брия, нико­му не доста­нет­ся боль­шей сла­вы, неже­ли тому, кто загра­дил ему выхо­ды и настиг при бег­стве. Если он, Фим­брия, будет тес­нить Мит­ри­да­та с суши, а Лукулл запрет его с моря, то честь победы будет при­над­ле­жать им дво­им, а хва­ле­ные победы Сул­лы у Орхо­ме­на и под Херо­не­ей рим­ляне не будут ста­вить ни во что.

Сло­ва Фим­брии были дале­ко не лише­ны смыс­ла; напро­тив, вся­ко­му ясно, что послу­шай­ся его тогда Лукулл, при­веди он в Пита­ну свои кораб­ли (они и нахо­ди­лись-то непо­да­ле­ку) и замкни гавань — войне при­шел бы конец и мир был бы избав­лен от бес­чис­лен­ных бед. Но Лукулл, по-види­мо­му, ста­вил свой долг перед Сул­лой пре­вы­ше как сво­его соб­ст­вен­но­го, так и государ­ст­вен­но­го бла­га. Воз­мож­но так­же, что он не желал иметь ниче­го обще­го с Фим­бри­ей, этим него­дя­ем, кото­рый недав­но из вла­сто­лю­бия убил сво­его дру­га и пол­ко­во­д­ца, а может быть, на то была воля боже­ства, чтобы он спас Мит­ри­да­та — сво­его буду­ще­го про­тив­ни­ка. Как бы то ни было, он не при­нял это­го пред­ло­же­ния, так что Мит­ри­дат смог уплыть, сме­ясь над Фим­бри­ей и его вой­ском. Сам Лукулл сна­ча­ла раз­бил в мор­ском сра­же­нии при Лек­те Тро­ад­ском встре­тив­ши­е­ся ему цар­ские кораб­ли. Затем он при­ме­тил, что у Тенедо­са сто­ят на яко­ре пре­вос­хо­дя­щие силы Неопто­ле­ма, и дви­нул­ся на них во гла­ве сво­их судов на родос­ской пен­те­ре, кото­рую вел Дама­гор, чело­век, пре­дан­ный рим­ля­нам и весь­ма опыт­ный в мор­ских сра­же­ни­ях. Когда Неопто­лем стре­ми­тель­но поплыл навстре­чу и при­ка­зал сво­е­му корм­че­му тара­нить корабль Лукул­ла, Дама­гор, опа­са­ясь тяже­сти цар­ско­го кораб­ля с его око­ван­ным медью носом, не решил­ся при­нять удар носо­вой частью, но стре­ми­тель­ным дви­же­ни­ем повер­нул корабль и под­ста­вил под таран кор­му. Удар был нане­сен, но не при­чи­нил суд­ну вреда, так как не задел его под­вод­ную часть. Тем вре­ме­нем подо­спе­ли на помощь свои, и Лукулл велел сно­ва повер­нуть на вра­гов; совер­шив нема­ло досто­па­мят­ных подви­гов, он обра­тил вра­гов в бег­ство и пустил­ся в пого­ню за Неопто­ле­мом.

4. Оттуда он напра­вил­ся на соеди­не­ние с Сул­лой, кото­рый уже сто­ял под Хер­со­не­сом и гото­вил­ся пере­пра­вить­ся в Малую Азию. Лукулл обес­пе­чил без­опас­ность пере­пра­вы и помог пере­вез­ти вой­ска. Когда затем, по заклю­че­нии мира, Мит­ри­дат отплыл в обрат­ный путь Пон­том Эвк­син­ским, а Сул­ла нало­жил на Азию штраф в два­дцать тысяч талан­тов, сбор этих денег и чекан­ка моне­ты были пору­че­ны Лукул­лу. Надо пола­гать, это яви­лось для горо­дов, испы­тав­ших на себе жесто­кость Сул­лы, неко­то­рым уте­ше­ни­ем, ибо, испол­няя столь непри­ят­ную и суро­вую обя­зан­ность, Лукулл выка­зал себя не толь­ко бес­ко­рыст­ным и спра­вед­ли­вым, но и чело­веч­ным.

С мити­лен­ца­ми, кото­рые осме­ли­лись на явную изме­ну, он тоже хотел было обой­тись мяг­ко, назна­чив им уме­рен­ное нака­за­ние за то, что они сде­ла­ли с Мани­ем⁵. Когда же он увидел, что они упор­ст­ву­ют в сво­ем безу­мии, он дви­нул­ся на них с моря, одо­лел в сра­же­нии, запер в город­ских сте­нах и начал оса­ду. Вско­ре, одна­ко, он сре­ди бела дня, у всех на гла­зах, уда­лил­ся в Элею — чтобы неза­мет­но вер­нуть­ся и при­та­ить­ся в заса­де близ горо­да. И вот, когда мити­лен­цы дерз­ко и без вся­ко­го поряд­ка вышли, наде­ясь бес­пре­пят­ст­вен­но раз­гра­бить пустой лагерь, он уда­рил на них, вели­кое мно­же­ство взял в плен, пять­сот мятеж­ни­ков пере­бил в бою и захва­тил шесть тысяч рабов и несмет­ную добы­чу.

Волею богов дела задер­жи­ва­ли Лукул­ла в Азии, и он остал­ся непри­ча­стен к тем ужа­сам, кото­рые щед­ро и на раз­ные лады тво­ри­ли в Ита­лии Сул­ла и Марий. Это не поме­ша­ло Сул­ле питать к нему не мень­шее бла­го­во­ле­ние, неже­ли к кому бы то ни было дру­го­му из сво­их дру­зей, и в знак сво­ей при­вя­зан­но­сти он посвя­тил Лукул­лу, как уже было ска­за­но, свои «Вос­по­ми­на­ния», а уми­рая, в заве­ща­нии назна­чил его опе­ку­ном сво­его сына, обой­дя Пом­пея. Кажет­ся, имен­но это послу­жи­ло пер­вой при­чи­ной для рев­ни­вой зави­сти и раздо­ра меж­ду Лукул­лом и Пом­пе­ем — ведь оба были еще моло­ды­ми людь­ми, заго­рав­ши­ми­ся при мыс­ли о сла­ве.

5. Вско­ре после кон­чи­ны Сул­лы, око­ло сто семь­де­сят шестой олим­пи­а­ды⁶, Лукулл вме­сте с Мар­ком Кот­той был избран кон­су­лом. В ту пору мно­гие стре­ми­лись сно­ва раз­жечь вой­ну с Мит­ри­да­том, и Марк ска­зал о войне, что она «не умер­ла, а толь­ко задре­ма­ла». Поэто­му Лукулл был огор­чен, когда ему доста­лась в управ­ле­ние Гал­лия, лежа­щая по сю сто­ро­ну Альп, где не пред­став­ля­лось воз­мож­но­сти совер­шить что-нибудь зна­чи­тель­ное. Все­го же более тре­во­жи­ла его сла­ва, заво­е­ван­ная Пом­пе­ем в Испа­нии⁷: сумей толь­ко тот покон­чить с Испан­ской вой­ной, и навер­ня­ка его, и нико­го дру­го­го, тот­час избе­рут пол­ко­вод­цем для вой­ны с Мит­ри­да­том. Когда Пом­пей потре­бо­вал денег и напи­сал, что, если ему ниче­го не при­шлют, он оста­вит Испа­нию и Сер­то­рия и отведет вой­ска в Ита­лию, Лукулл с вели­кой охотой содей­ст­во­вал высыл­ке денег, лишь бы тот ни под каким видом не воз­вра­щал­ся во вре­мя его кон­суль­ства: если бы тот явил­ся с таким огром­ным вой­ском, все государ­ство ока­за­лось бы в его руках! Вдо­ба­вок Цетег, чело­век, поль­зо­вав­ший­ся тогда наи­боль­шим вли­я­ни­ем в государ­стве, ибо сло­вом и делом угож­дал тол­пе, отно­сил­ся к Лукул­лу доволь­но враж­деб­но, пото­му что тому были омер­зи­тель­ны его постыд­ные любов­ные похож­де­ния, его наг­лость и рас­пу­щен­ность. С ним Лукулл всту­пил в откры­тую борь­бу, в то вре­мя как Луция Квин­тия, дру­го­го народ­но­го вожа­ка, кото­рый вос­стал про­тив уста­нов­ле­ний Сул­лы и пытал­ся насиль­ст­вен­но изме­нить государ­ст­вен­ный строй, он мно­го­чис­лен­ны­ми част­ны­ми беседа­ми и пуб­лич­ны­ми уве­ща­ни­я­ми убедил отка­зать­ся от сво­их пла­нов и унять свое често­лю­бие; так, дей­ст­вуя как мож­но более сдер­жан­но, он к вели­чай­шей поль­зе для государ­ства пре­сек страш­ную болезнь при самом ее воз­ник­но­ве­нии.

6. Тем вре­ме­нем при­шло изве­стие, что Окта­вий, пра­ви­тель Кили­кии, умер. Мно­гие жаж­да­ли полу­чить эту про­вин­цию и заис­ки­ва­ли перед Цете­гом как перед чело­ве­ком, кото­рый более, чем кто-либо иной, мог в этом помочь. Лукул­ла сама по себе Кили­кия не очень при­вле­ка­ла, но он рас­счи­ты­вал, что если она доста­нет­ся ему, то рядом ока­жет­ся Кап­па­до­кия, и тогда уже нико­го дру­го­го вое­вать с Мит­ри­да­том не пошлют. Поэто­му он пустил в ход все сред­ства, лишь бы нико­му не усту­пить эту про­вин­цию, и кон­чил тем, что под гне­том обсто­я­тельств, изме­нив соб­ст­вен­ной при­ро­де, решил­ся на дело недо­стой­ное и непо­хваль­ное, одна­ко ж весь­ма полез­ное для дости­же­ния его цели. Жила тогда в Риме некая Пре­ция, кото­рая была извест­на все­му горо­ду сво­ей кра­сотой и наг­ло­стью. Вооб­ще-то она была ничем не луч­ше любой жен­щи­ны, откры­то тор­гу­ю­щей собой, но у нее было уме­ние исполь­зо­вать тех, кто посе­щал ее и про­во­дил с ней вре­мя, для сво­их замыс­лов, касав­ших­ся государ­ст­вен­ных дел и имев­ших в виду выго­ду ее дру­зей. Бла­го­да­ря это­му в при­да­чу к про­чим сво­им при­тя­га­тель­ным свой­ствам она при­об­ре­ла сла­ву дея­тель­но­го хода­тая за сво­их поклон­ни­ков, и ее вли­я­ние необы­чай­но воз­рос­ло. Когда же ей уда­лось завлечь в свои сети и сде­лать сво­им любов­ни­ком Цете­га, кото­рый в это вре­мя был на вер­шине сла­вы и пря­мо-таки пра­вил Римом, тут уже вся мощь государ­ства ока­за­лась в ее руках: в обще­ст­вен­ных делах ничто не дви­га­лось без уча­стия Цете­га, а у Цете­га — без при­ка­за­ния Пре­ции. Так вот ее-то Лукул­лу уда­лось при­влечь на свою сто­ро­ну подар­ка­ми или заис­ки­ва­ни­ем (впро­чем, для этой над­мен­ной и тще­слав­ной жен­щи­ны сама по себе воз­мож­ность делить с Лукул­лом его често­лю­би­вые замыс­лы каза­лась, веро­ят­но, чрез­вы­чай­но заман­чи­вой). Как бы то ни было, Цетег сра­зу при­нял­ся всюду вос­хва­лять Лукул­ла и сосва­тал ему Кили­кию. Но сто­и­ло Лукул­лу добить­ся сво­его — и ему уже не было нуж­ды в даль­ней­шем содей­ст­вии Пре­ции или Цете­га: все сограж­дане в пол­ном еди­но­ду­шии пору­чи­ли ему Мит­ри­да­то­ву вой­ну, счи­тая, что никто дру­гой не спо­со­бен луч­ше дове­сти ее до кон­ца: Пом­пей все еще бил­ся с Сер­то­ри­ем, Метелл был слиш­ком стар, — а ведь толь­ко этих дво­их и мож­но было счи­тать достой­ны­ми сопер­ни­ка­ми Лукул­ла в борь­бе за зва­ние пол­ко­во­д­ца. Тем не менее и Кот­та, това­рищ Лукул­ла по долж­но­сти, после дол­гих и насто­я­тель­ных просьб в сена­те был послан с кораб­ля­ми для охра­ны Про­пон­ти­ды и для обо­ро­ны Вифи­нии.

7. И вот Лукулл во гла­ве леги­о­на, кото­рый он сам набрал в Ита­лии, пере­пра­вил­ся в Малую Азию. Там он при­нял коман­до­ва­ние над осталь­ны­ми сила­ми. Все вой­ско было дав­но испор­че­но при­выч­кой к рос­ко­ши и жаж­дой нажи­вы, а осо­бен­но этим отли­ча­лись так назы­вае­мые фим­бри­ан­цы, кото­рых совсем невоз­мож­но было дер­жать в руках: ска­зы­ва­лась при­выч­ка к без­на­ча­лию! Ведь это они во гла­ве с Фим­бри­ей уби­ли сво­его кон­су­ла и пол­ко­во­д­ца Флак­ка, а затем и само­го Фим­брию пре­да­ли Сул­ле. Все это были люди строп­ти­вые и буй­ные, хотя в то же вре­мя храб­рые, вынос­ли­вые и обла­дав­шие боль­шим воен­ным опы­том. Одна­ко Лукул­лу уда­лось в корот­кое вре­мя сло­мить дер­зость фим­бри­ан­цев и наве­сти порядок сре­ди осталь­ных. Долж­но быть, им впер­вые при­шлось тогда столк­нуть­ся с насто­я­щим началь­ни­ком и пол­ко­вод­цем, ведь до сей поры перед ними заис­ки­ва­ли, при­учая их обра­щать воин­скую служ­бу в заба­ву.

Меж­ду тем дела у вра­гов обсто­я­ли сле­дую­щим обра­зом. Пона­ча­лу, когда Мит­ри­дат дви­нул на рим­лян свое вой­ско, изнут­ри про­гнив­шее, хотя на пер­вый взгляд бли­ста­тель­ное и гор­де­ли­вое, он был, слов­но шар­ла­та­ны-софи­сты, хваст­лив и над­ме­нен, но затем с позо­ром пал. Одна­ко неуда­ча при­ба­ви­ла ему ума. Заду­мав начать вой­ну во вто­рой раз, он огра­ни­чил свои силы и их воору­же­ние тем, что было дей­ст­ви­тель­но нуж­но для дела. Он отка­зал­ся от пест­рых пол­чищ, от устра­шаю­щих раз­но­язы­ких вар­вар­ских воплей, не при­ка­зы­вал боль­ше гото­вить изу­кра­шен­но­го золо­том и дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми ору­жия, кото­рое при­бав­ля­ло не мощи сво­е­му обла­да­те­лю, а толь­ко жад­но­сти вра­гу. Мечи он велел ковать по рим­ско­му образ­цу, при­ка­зал гото­вить длин­ные щиты и коней под­би­рал таких, что хоть и не наряд­но раз­уб­ра­ны, зато хоро­шо выуче­ны. Пехоты он набрал сто два­дцать тысяч и сна­рядил ее напо­до­бие рим­ской; всад­ни­ков было шест­на­дцать тысяч, не счи­тая сер­по­нос­ных колес­ниц. К это­му он при­ба­вил еще кораб­ли, на сей раз без раз­зо­ло­чен­ных шатров, без бань для налож­ниц и рос­кош­ных поко­ев для жен­щин, но зато пол­ные ору­жи­ем, мета­тель­ны­ми сна­ряда­ми и день­га­ми. Закон­чив эти при­готов­ле­ния, царь вторг­ся в Вифи­нию. Горо­да сно­ва встре­ча­ли его с радо­стью, и не толь­ко в одной Вифи­нии: всю Малую Азию охва­тил при­ступ преж­не­го неду­га, ибо то, что она тер­пе­ла от рим­ских ростов­щи­ков и сбор­щи­ков пода­тей, пере­но­сить было невоз­мож­но. Впо­след­ст­вии Лукулл про­гнал этих хищ­ных гар­пий, выры­вав­ших у наро­да его хлеб, но пер­во­на­чаль­но он лишь уве­ще­вал их, при­зы­вая к уме­рен­но­сти, чем и удер­жи­вал от пол­но­го отпа­де­ния общи­ны, из кото­рых, мож­но ска­зать, ни одна не хра­ни­ла спо­кой­ст­вия.

8. Пока Лукулл был занят эти­ми дела­ми, Кот­та решил, что настал его счаст­ли­вый час, и начал гото­вить­ся к бит­ве с Мит­ри­да­том. При­хо­ди­ли вести, что Лукулл под­хо­дит и уже оста­но­вил­ся во Фри­гии, и вот Кот­та, вооб­ра­жая, что три­умф почти что в его руках, и боясь, что при­дет­ся делить сла­ву с Лукул­лом, пото­ро­пил­ся со сра­же­ни­ем — и достиг того, что в один день был раз­бит и на суше, и на море, поте­ряв шесть­де­сят судов со все­ми людь­ми и четы­ре тыся­чи пехо­тин­цев. Сам он был заперт и оса­жден в Хал­кедоне, так что ему оста­ва­лось ждать избав­ле­ния толь­ко от Лукул­ла. Тогда ста­ли разда­вать­ся голо­са, при­зы­вав­шие Лукул­ла бро­сить Кот­ту на про­из­вол судь­бы, идти впе­ред и захва­тить Мит­ри­да­то­вы вла­де­ния, пока они лише­ны защит­ни­ков. Такие речи вели глав­ным обра­зом сол­да­ты, доса­до­вав­шие, что Кот­та сво­им без­рас­суд­ст­вом не толь­ко навлек злую поги­бель на себя и сво­их под­на­чаль­ных, но и для них ста­но­вит­ся поме­хой как раз тогда, когда они мог­ли бы выиг­рать вой­ну без еди­ной бит­вы. Одна­ко Лукулл высту­пил перед сол­да­та­ми с речью, в кото­рой заявил, что пред­по­чел бы выз­во­лить из рук вра­гов хоть одно­го рим­ля­ни­на, неже­ли завла­деть всем досто­я­ни­ем вра­же­ским. Архе­лай (тот, что воз­глав­лял вой­ска Мит­ри­да­та в Бео­тии, но затем отло­жил­ся от него и пере­шел на служ­бу к рим­ля­нам) заве­рял, что сто­ит толь­ко Лукул­лу появить­ся в Пон­тий­ском цар­стве, тот­час все оно ока­жет­ся в его руках. Лукулл воз­ра­зил, что он не трус­ли­вее обык­но­вен­ных охот­ни­ков и не станет обхо­дить зве­ря, чтобы идти вой­ной на его опу­стев­шее лого­во. После таких слов он дви­нул­ся на Мит­ри­да­та, имея в сво­ем рас­по­ря­же­нии трид­цать тысяч пехо­тин­цев и две с поло­ви­ной тыся­чи кон­ни­ков.

Став лаге­рем в виду вра­же­ских войск, он был пора­жен их мно­го­чис­лен­но­стью и решил было в бой не всту­пать, а выиг­рать вре­мя, затя­ги­вая вой­ну; одна­ко Марий, вое­на­чаль­ник Сер­то­рия, послан­ный им во гла­ве отряда из Испа­нии к Мит­ри­да­ту, вышел навстре­чу Лукул­лу и вызвал его на бой. Тот выстро­ил свои вой­ска в бое­вой порядок, и про­тив­ни­ки уже вот-вот долж­ны были сой­тись, как вдруг, совер­шен­но вне­зап­но, небо раз­верз­лось и пока­за­лось боль­шое огнен­ное тело, кото­рое нес­лось вниз, в про­ме­жу­ток меж­ду обе­и­ми ратя­ми; по виду сво­е­му оно более все­го похо­ди­ло на боч­ку, а по цве­ту — на рас­плав­лен­ное сереб­ро. Про­тив­ни­ки, устра­шен­ные зна­ме­ни­ем, разо­шлись без боя. Это слу­чи­лось, как рас­ска­зы­ва­ют, во Фри­гии, око­ло места, кото­рое назы­ва­ют Офрия. Лукулл рас­счи­тал, что при любых при­готов­ле­ни­ях и самых боль­ших сред­ствах дол­гое вре­мя обес­пе­чи­вать про­пи­та­ни­ем в непо­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти от вра­га такое мно­же­ство сол­дат, какое было у Мит­ри­да­та, — выше сил чело­ве­че­ских. Он велел при­ве­сти к себе одно­го из плен­ных и сна­ча­ла спро­сил его, мно­го ли това­ри­щей было с ним в одной палат­ке, а затем — сколь­ко в палат­ке было запа­се­но про­до­воль­ст­вия. Когда тот отве­тил, Лукулл велел ему уйти и под­верг тако­му же допро­су дру­го­го, третье­го, затем сопо­ста­вил коли­че­ство заготов­лен­но­го про­до­воль­ст­вия с чис­лом едо­ков и при­шел к выво­ду, что запа­сы вра­гов кон­чат­ся в три-четы­ре дня. Это окон­ча­тель­но убеди­ло его, что спе­шить с бит­вой не сле­ду­ет. Он велел делать в лаге­ре огром­ные запа­сы, чтобы мож­но было, вдо­воль обес­пе­чив себя, под­жидать, когда нуж­да доведет вра­га до край­но­сти.

9. Тем вре­ме­нем Мит­ри­дат замыс­лил напасть на кизи­кий­цев, кото­рые уже понес­ли боль­шие жерт­вы в сра­же­нии при Хал­кедоне, — они поте­ря­ли четы­ре тыся­чи сол­дат и десять судов. Желая скрыть свои дей­ст­вия от Лукул­ла, он дви­нул­ся немед­лен­но после ужи­на, тем­ной и ненаст­ной ночью, а на рас­све­те уже рас­по­ло­жил свои силы перед горо­дом, под горой Адрас­тии. Лукулл, узнав об этом, отпра­вил­ся за ним сле­дом. Доволь­ный тем, что не при­шлось столк­нуть­ся с непри­я­те­лем, еще не успев выстро­ить сво­их в бое­вой порядок, он раз­ме­стил сол­дат лаге­рем воз­ле дерев­ни, назва­ние кото­рой было Фра­кия; по при­род­ным каче­ствам эта пози­ция наи­луч­шим обра­зом обес­пе­чи­ва­ла гос­под­ство над мест­но­стью и доро­га­ми, по кото­рым толь­ко и мог­ло идти про­до­воль­ст­вие сол­да­там Мит­ри­да­та. Пред­видя в сво­их рас­че­тах буду­щее, он не делал из них тай­ны, но когда лагерь был устро­ен и работы кон­че­ны, созвал сол­дат на сход­ку и гор­до заявил, что через несколь­ко дней добудет им бес­кров­ную победу.

Меж­ду тем Мит­ри­дат окру­жил Кизик с суши деся­тью лаге­ря­ми, занял кораб­ля­ми про­лив, отде­ля­ю­щий город от мате­ри­ка, и повел оса­ду с обе­их сто­рон. Кизи­кий­цы с пол­ным бес­стра­ши­ем отно­си­лись к опас­но­сти, твер­до решив­шись выне­сти любые беды, но сохра­нить вер­ность рим­ля­нам; одна­ко они не зна­ли, где нахо­дит­ся Лукулл, и отсут­ст­вие вся­ких о нем сведе­ний вну­ша­ло им тре­во­гу. Меж­ду тем его лагерь нахо­дил­ся от них так близ­ко, что был им пре­крас­но виден, но их вво­ди­ли в обман вои­ны Мит­ри­да­та, кото­рые, пока­зы­вая на рим­лян, рас­ки­нув­ших на воз­вы­шен­ном месте свои палат­ки, гово­ри­ли: «Види­те? Это армян­ские и мидий­ские вой­ска, их при­слал на помощь Мит­ри­да­ту Тиг­ран!» Оса­жден­ные при­хо­ди­ли в ужас от того, что такое мно­же­ство вра­гов окру­жа­ет их, и начи­на­ли думать, что даже если бы Лукулл и при­шел, он уже не смог бы им помочь. Пер­вым сооб­щил им о бли­зо­сти Лукул­ла Демо­накт, посла­нец Архе­лая. Ему они не пове­ри­ли, думая, что он лжет, чтобы уте­шить их в бед­ст­ви­ях, но тут явил­ся маль­чик, захва­чен­ный вра­га­ми в плен и сумев­ший бежать, и когда они при­ня­лись его рас­спра­ши­вать, не слыш­но ли, где Лукулл, он при­нял это за шут­ку и засме­ял­ся, а поняв, что они спра­ши­ва­ют всерь­ез, пока­зал рукой на рим­ский лагерь. Тогда к кизи­кий­цам вер­ну­лась бод­рость.

По Дас­ки­лий­ско­му озе­ру пла­ва­ли доволь­но боль­шие чел­ны, и вот Лукулл велел выта­щить самый боль­шой из них на берег и довез­ти на повоз­ке до моря, а затем поса­дил в него столь­ко вои­нов, сколь­ко в нем поме­сти­лось. Ночью они неза­мет­но пере­пра­ви­лись через про­лив и про­бра­лись в город.

10. Кажет­ся, и само боже­ство, бла­го­склон­но взи­рая на отва­гу кизи­кий­цев, ста­ра­лось их обо­д­рить, что про­яви­лось как в иных оче­вид­ных зна­ме­ни­ях, так в осо­бен­но­сти в сле­дую­щем. Когда насту­пил празд­ник Ферре­фат­тий⁸, у оса­жден­ных не было чер­ной коро­вы для жерт­вы, и они выле­пи­ли из теста и поста­ви­ли у алта­ря ее изо­бра­же­ние. Меж­ду тем посвя­щен­ная богине коро­ва, кото­рую нароч­но для это­го откарм­ли­ва­ли, пас­лась, как и весь скот кизи­кий­цев, на про­ти­во­по­лож­ном бере­гу про­ли­ва, одна­ко в самый день празд­не­ства она поки­ну­ла ста­до, одна добра­лась вплавь до горо­да и пре­до­ста­ви­ла себя для жерт­во­при­но­ше­ния. Боги­ня сама яви­лась в сно­виде­нии город­ско­му пис­цу Ари­ста­го­ру и мол­ви­ла: «Вот, я при­шла и веду на тру­ба­ча пон­тий­ско­го флей­ти­ста ливий­ско­го⁹. Воз­ве­сти же граж­да­нам, чтобы они обо­д­ри­лись!» Кизи­кий­цы диви­лись тако­му веща­нию, меж­ду тем на заре подул рез­кий север­ный ветер, и море взвол­но­ва­лось. Осад­ные маши­ны царя, див­ные тво­ре­ния фес­са­лий­ца Нико­нида, при­дви­ну­тые к сте­нам горо­да, сво­им шумом и ляз­гом пер­вы­ми дали понять, что про­изой­дет в бли­жай­шем буду­щем. Затем с неве­ро­ят­ной силой забу­ше­вал южный ветер, в корот­кое вре­мя он сокру­шил все маши­ны и сре­ди про­чих рас­ка­чал и пова­лил дере­вян­ную осад­ную баш­ню в сот­ню лок­тей высотой. Рас­ска­зы­ва­ют так­же, что мно­гим жите­лям Или­о­на явля­лась во сне Афи­на. Боги­ня обли­ва­лась потом и, пока­зы­вая свое разо­дран­ное оде­я­ние, гово­ри­ла, что толь­ко что при­шла из Кизи­ка, за граж­дан кото­ро­го она билась. Или­он­цы даже пока­зы­ва­ют камен­ную пли­ту, на кото­рой начер­та­ны поста­нов­ле­ния и запи­си, касаю­щи­е­ся это­го слу­чая.

11. До сего вре­ме­ни Мит­ри­да­та обма­ны­ва­ли его соб­ст­вен­ные пол­ко­вод­цы, и он пре­бы­вал в неведе­нии отно­си­тель­но голо­да, царив­ше­го в его лаге­ре, доса­дуя на то, что кизи­кий­цы все еще не сда­ют­ся. Но ско­ро настал конец его често­лю­би­во­му и воин­ст­вен­но­му пылу: он узнал, какая нуж­да тер­за­ла его сол­дат, дово­дя их до людо­ед­ства. Да, Лукулл не пре­вра­щал вой­ну в зре­ли­ще и не стре­мил­ся к показ­но­му блес­ку: как гово­рит­ся, он бил вра­га по желуд­ку и при­ла­гал все уси­лия к тому, чтобы лишить его про­пи­та­ния. Поэто­му, когда Лукулл занял­ся оса­дой како­го-то укреп­ле­ния, Мит­ри­дат поспе­шил вос­поль­зо­вать­ся слу­ча­ем и ото­слал в Вифи­нию всю свою кон­ни­цу вме­сте с обо­зом и наи­ме­нее бое­спо­соб­ную часть пехоты. Как толь­ко Лукулл узнал об этом, он поспе­шил ночью при­быть в лагерь и ран­ним утром (было все это зимой) пустил­ся в пого­ню во гла­ве деся­ти когорт и кон­ни­цы. Пре­сле­до­ва­те­ли попа­ли в снеж­ную бурю и тер­пе­ли нема­лые труд­но­сти. Мно­гие сол­да­ты из-за холо­да выби­лись из сил и отста­ли, но с остав­ши­ми­ся Лукулл настиг вра­гов у реки Ринда­ка и нанес им такое пора­же­ние, после кото­ро­го жен­щи­ны из Апол­ло­нии выхо­ди­ли за сте­ны соби­рать покла­жу Мит­ри­да­то­вых сол­дат и гра­бить тру­пы. Уби­то было вра­гов в этом сра­же­нии, надо пола­гать, мно­же­ство, а захва­тить уда­лось шесть тысяч коней, несмет­ное коли­че­ство вьюч­но­го скота и пят­на­дцать тысяч плен­ных. Всю эту добы­чу Лукулл про­вел мимо вра­же­ско­го лаге­ря. Меня удив­ля­ет утвер­жде­ние Сал­лю­стия¹⁰, буд­то рим­ляне тогда впер­вые увиде­ли вер­блюдов. Неуже­ли он пола­га­ет, что ни вой­ску Сци­пи­о­на, победив­ше­му в свое вре­мя Антио­ха, ни тем рим­ским сол­да­там, кото­рые неза­дол­го до того бились с Архе­ла­ем под Орхо­ме­ном и при Херо­нее, не было слу­чая позна­ко­мить­ся с этим живот­ным?

Мит­ри­дат решил отсту­пать как мож­но ско­рее и, чтобы отвлечь вни­ма­ние Лукул­ла и задер­жать его с тыла, послал в Гре­че­ское море флот под коман­дою Ари­сто­ни­ка. Лукулл изме­ной захва­тил послед­не­го почти в миг его отплы­тия, а при нем десять тысяч золотых, кото­ры­ми тот наде­ял­ся под­ку­пить кого-нибудь в рим­ском вой­ске. После это­го Мит­ри­дат бежал морем, а вой­ско началь­ни­ки пехоты пове­ли сушей. Лукулл уда­рил на отсту­паю­щих око­ло реки Гра­ни­ка, взял мно­же­ство плен­ных и пере­бил два­дцать тысяч. Гово­рят, что если счи­тать вме­сте и обоз­ных и вои­нов, то у вра­гов погиб­ло немно­гим мень­ше трех­сот тысяч чело­век.

12. После это­го Лукулл всту­пил в Кизик и насла­дил­ся заслу­жен­ны­ми поче­стя­ми и любо­вью граж­дан. Затем он дви­нул­ся вдоль Гел­лес­пон­та, наби­рая кораб­ли. При­быв в Тро­аду, он рас­по­ло­жил­ся на ноч­лег в хра­ме Афро­ди­ты, и ночью, во сне, ему пред­ста­ла боги­ня, кото­рая мол­ви­ла:

Лукулл под­нял­ся, созвал дру­зей и рас­ска­зал им о сво­ем виде­нии. Еще не рас­све­та­ло, когда из Или­о­на при­шли с изве­сти­ем, что воз­ле Ахей­ской гава­ни пока­за­лось три­на­дцать цар­ских пен­тер, плы­ву­щих на Лем­нос. Лукулл немед­лен­но вышел в море, захва­тил эти суда, убив началь­ст­во­вав­ше­го над ними Иси­до­ра, а затем дви­нул­ся даль­ше — про­тив осталь­ных. Вра­ги в это вре­мя сто­я­ли на яко­ре. Они под­тя­ну­ли все суда вплот­ную к бере­гу и при­ня­лись оже­сто­чен­но бить­ся с палуб, нано­ся урон сол­да­там Лукул­ла. Место было такое, что ока­за­лось невоз­мож­ным обой­ти кораб­ли непри­я­те­ля, а так как Лукул­ло­вы суда кача­лись на вол­нах, а суда про­тив­ни­ка спо­кой­но сто­я­ли на твер­дом дне, одо­леть их пря­мым натис­ком так­же было немыс­ли­мо. С трудом уда­лось Лукул­лу выса­дить сво­их отбор­ных сол­дат в таком месте ост­ро­ва, где к бере­гу хоть как-то мож­но было при­стать, и, уда­рив на вра­гов с тыла, они одних пере­би­ли, дру­гих при­нуди­ли рубить кана­ты и спа­сать­ся, ухо­дя в море, а там непри­я­тель­ские суда стал­ки­ва­лись друг с дру­гом и попа­да­ли под таран кораб­лей Лукул­ла. Мно­же­ство вра­гов было уби­то, а в чис­ле плен­ных ока­зал­ся сам Марий — пол­ко­во­дец, при­слан­ный Сер­то­ри­ем. Он был крив на один глаз, и еще перед напа­де­ни­ем Лукулл отдал сол­да­там при­каз не уби­вать одно­гла­зых, чтобы Марий перед смер­тью пре­тер­пел поно­ше­ние и позор.

13. Покон­чив с этим, Лукулл устре­мил­ся в пого­ню уже за самим Мит­ри­да­том. Он рас­счи­ты­вал настиг­нуть его еще в Вифи­нии, где его дол­жен был^[3] запе­реть Воко­ний, послан­ный с кораб­ля­ми в Нико­медию, чтобы не дать царю бежать. Одна­ко Воко­ний, заняв­шись посвя­ще­ни­ем в само­фра­кий­ские таин­ства и тор­же­ства­ми по это­му слу­чаю, упу­стил вре­мя, и Мит­ри­дат отплыл со сво­им фло­том. Царь спе­шил уйти в воды Пон­та Эвк­син­ско­го преж­де, чем Лукулл за ним пого­нит­ся, но его застиг­ла силь­ная буря; часть судов она рас­се­я­ла, а про­чие пото­пи­ла, так что все взмо­рье еще мно­го дней было усе­я­но облом­ка­ми кораб­лей, кото­рые выбра­сы­вал при­бой. Гру­зо­вое суд­но, на кото­ром плыл сам Мит­ри­дат, из-за сво­ей вели­чи­ны не мог­ло подой­ти к бере­гу, и корм­чие оста­но­ви­ли его в раз­бу­ше­вав­шем­ся море, сре­ди яро­сти волн, но и на воде оно уже не мог­ло дер­жать­ся, так как в трюм набра­лась вода, и царю при­шлось перей­ти на лег­кое пират­ское суде­ныш­ко, дове­рив свою жизнь мор­ским раз­бой­ни­кам. Этим опас­ным спо­со­бом ему уда­лось, вопре­ки вся­ко­му ожи­да­нию, бла­го­по­луч­но достичь Герак­леи Пон­тий­ской.

Таким обра­зом, судь­ба не пока­ра­ла Лукул­ла за его похваль­бу перед сена­том. Когда сена­то­ры поста­но­ви­ли выде­лить на построй­ку воен­ных судов три тыся­чи талан­тов, он вос­про­ти­вил­ся это­му и высо­ко­мер­но заве­рил их в пись­ме, что и без таких затрат и хло­пот, с одни­ми толь­ко кораб­ля­ми союз­ни­ков суме­ет про­гнать Мит­ри­да­та с моря. Не без боже­ст­вен­ной помо­щи это уда­лось ему: гово­рят, что бурю на пон­тий­ский флот насла­ла Арте­ми­да При­ап­ская¹¹, гне­ва­ясь на ограб­ле­ние сво­его хра­ма и похи­ще­ние куми­ра.

14. Мно­гие сове­то­ва­ли тогда Лукул­лу на вре­мя пре­кра­тить воен­ные дей­ст­вия; но он пре­не­брег эти­ми сове­та­ми и через Вифи­нию и Гала­тию вторг­ся во вла­де­ния царя. Сна­ча­ла он тер­пел недо­ста­ток в съест­ных при­па­сах, так что трид­ца­ти тыся­чам гала­тов было при­ка­за­но сле­до­вать за его вой­ском и нести на пле­чах по медим­ну зер­на, но он шел впе­ред, пре­одоле­вая все пре­пят­ст­вия на сво­ем пути, и дождал­ся тако­го изоби­лия, что бык сто­ил в лаге­ре драх­му, раб — четы­ре драх­мы, а про­чую добы­чу вооб­ще ни во что не ста­ви­ли и либо бро­са­ли, либо уни­что­жа­ли. В самом деле, сбыть ее това­ри­щу воин не мог — у того ведь тоже было все­го вдо­воль. Одна­ко вплоть до самой Фемис­ки­ры и доли­ны Фер­мо­дон­та и кон­ни­ки и пехо­тин­цы мог­ли про­из­во­дить раз­ру­ше­ния и гра­бе­жи лишь в сель­ских мест­но­стях, а пото­му ста­ли уко­рять Лукул­ла, что он при­во­дит все горо­да к под­чи­не­нию мир­ным путем и не дает им слу­чая нажить­ся, взяв хотя бы один из них при­сту­пом. «Ведь вот и теперь, — гово­ри­ли вои­ны, — мы лег­ко мог­ли бы взять Амис, этот цве­ту­щий и бога­тый город, сто­ит толь­ко живее взять­ся за оса­ду, но нам при­хо­дит­ся все бро­сить, чтобы идти за этим чело­ве­ком в Тиба­рен­скую и Хал­дей­скую глушь вое­вать с Мит­ри­да­том!» Не думал Лукулл, что все это доведет сол­дат до тако­го безу­мия, до како­го они дошли впо­след­ст­вии, и остав­лял подоб­ные речи без вни­ма­ния, про­пус­кая их мимо ушей. Ско­рее он нахо­дил нуж­ным оправ­ды­вать свои дей­ст­вия перед теми, кто, напро­тив, обви­нял его в мед­ли­тель­но­сти за то, что, задер­жи­ва­ясь воз­ле мало­важ­ных селе­ний и горо­дов, он дает Мит­ри­да­ту воз­мож­ность нако­пить силы. «Это-то мне и нуж­но, — воз­ра­жал он им, — я мед­лю с умыс­лом: пусть царь сно­ва уси­лит­ся и собе­рет доста­точ­ные для борь­бы вой­ска, так, чтобы он оста­вал­ся на месте и не убе­гал при нашем при­бли­же­нии. Или вы не види­те, что за спи­ной у него бес­пре­дель­ные про­сто­ры пусты­ни, а рядом — Кав­каз, огром­ный гор­ный край с глу­бо­ки­ми уще­лья­ми, где могут най­ти защи­ту и при­бе­жи­ще хоть тыся­чи царей, избе­гаю­щих встре­чи с вра­гом. К тому же от Кабир все­го несколь­ко дней пути до Арме­нии, а в Арме­нии цар­ст­ву­ет Тиг­ран, царь царей, кото­рый со сво­ей ратью пре­граж­да­ет пар­фя­нам доро­гу в Малую Азию, а гре­че­ские город­ские общи­ны пере­се­ля­ет в Мидию, кото­рый завла­дел Сири­ей и Пале­сти­ной, а царей из рода Селев­ка пре­да­ет смер­ти и уво­дит в нево­лю их жен и доче­рей. И такой чело­век — род­ст­вен­ник, зять Мит­ри­да­ту! Уж если тот при­бегнет к его защи­те, он не оста­вит его в беде и начнет с нами вой­ну. Как бы нам, торо­пясь выгнать Мит­ри­да­та из его вла­де­ний, не свя­зать­ся на свою беду с Тиг­ра­ном! Ведь он уже дав­но ищет пред­ло­га для вой­ны с нами, а где же он най­дет луч­ший, чем помочь в беде цар­ст­вен­но­му роди­чу? К чему нам доби­вать­ся это­го, зачем учить Мит­ри­да­та, к чьей помо­щи при­бег­нуть в борь­бе про­тив нас? Зачем заго­нять его в объ­я­тия Тиг­ра­на, когда он сам это­го не хочет и счи­та­ет за бес­че­стие? Не луч­ше ли будет дать ему вре­мя собрать соб­ст­вен­ные силы и сно­ва вос­пря­нуть духом — ведь тогда нам при­дет­ся сра­жать­ся не с мидя­на­ми и армя­на­ми, а с кол­ха­ми, тиба­ре­на­ми и кап­па­до­кий­ца­ми, кото­рых мы мно­го раз бива­ли!»

15. Тако­вы были сооб­ра­же­ния, по кото­рым Лукулл дол­го сто­ял перед Ами­сом и не при­ла­гал осо­бо­го усер­дия к его оса­де. Одна­ко по окон­ча­нии зимы он пору­чил оса­ду Мурене, а сам дви­нул­ся на Мит­ри­да­та, кото­рый в это вре­мя сто­ял в Каби­рах, наме­ре­ва­ясь там дать отпор рим­ля­нам. Царю уда­лось набрать око­ло соро­ка тысяч пехо­тин­цев и четы­ре тыся­чи всад­ни­ков, на кото­рых он воз­ла­гал осо­бые надеж­ды. Мит­ри­дат пере­шел реку Лик и там, в долине, стал вызы­вать рим­лян на бой. Разыг­ра­лось кон­ное сра­же­ние, и рим­ляне бежа­ли. Некий Пом­по­ний, чело­век не без­вест­ный, был ранен и попал в плен. Когда его, тяж­ко стра­даю­ще­го от ран, при­ве­ли к Мит­ри­да­ту и царь спро­сил его, станет ли он ему дру­гом, если будет поща­жен, Пом­по­ний отве­тил: «Если ты заклю­чишь с рим­ля­на­ми мир — да. Если нет — я враг!». Мит­ри­дат поди­вил­ся ему и не при­чи­нил ему ника­ко­го зла.

Лукулл боял­ся сой­ти на рав­ни­ну, так как пере­вес в кон­ни­це был на сто­роне вра­гов, но идти длин­ной гор­ной доро­гой, по леси­стым, труд­но­про­хо­ди­мым местам он тоже не решал­ся. По сча­стью, к нему, при­ве­ли несколь­ких гре­ков, кото­рые пря­та­лись в какой-то пеще­ре, и стар­ший сре­ди них, Арте­ми­дор, обе­щал Лукул­лу послу­жить ему про­вод­ни­ком и доста­вить в такое место, где вой­ско может без­опас­но рас­по­ло­жить­ся лаге­рем и где есть неболь­шое укреп­ле­ние, нави­саю­щее над Каби­ра­ми. Лукулл пове­рил ему и с наступ­ле­ни­ем ночи велел раз­ве­сти кост­ры и тро­гать­ся в путь. Бла­го­по­луч­но мино­вав узкие про­хо­ды, он занял укреп­ле­ние, и на заре вра­ги сни­зу увиде­ли, что он раз­би­ва­ет лагерь пря­мо над ними, в таком месте, откуда может, если поже­ла­ет, на них напасть, а если решит сидеть спо­кой­но, будет для них недо­ся­га­ем.

Ни та, ни дру­гая сто­ро­на пока не наме­ре­ва­лась пытать уда­чу в бит­ве. Но, как рас­ска­зы­ва­ют, слу­чи­лось так, что вои­ны царя погна­лись за оле­нем, а напе­ре­рез им бро­си­лись рим­ляне. Завя­за­лась стыч­ка, и к тем, и к дру­гим на под­мо­гу все вре­мя под­хо­ди­ли това­ри­щи, нако­нец, цар­ские сол­да­ты победи­ли. Те рим­ляне, кото­рые из лаге­ря виде­ли бег­ство сво­их това­ри­щей, в него­до­ва­нии сбе­жа­лись к Лукул­лу, упра­ши­вая его вести их на вра­га и тре­буя подать сиг­нал к сра­же­нию. Но Лукулл решил пока­зать им, чего сто­ит в трудах и опас­но­стях вой­ны при­сут­ст­вие умно­го пол­ко­во­д­ца, и поэто­му велел им не тро­гать­ся с места, а сам спу­стил­ся на рав­ни­ну и пер­вым же бег­ле­цам, кото­рые попа­лись ему навстре­чу, при­ка­зал оста­но­вить­ся и идти с ним на вра­га. Те пови­но­ва­лись, а когда и осталь­ные повер­ну­ли назад и собра­лись все вме­сте, они без осо­бо­го труда обра­ти­ли вра­гов в бег­ство и гна­лись за ними до само­го лаге­ря. Воз­вра­тив­шись к сво­е­му вой­ску, Лукулл нало­жил на бег­ле­цов обыч­ное в таких слу­ча­ях позор­ное нака­за­ние: они долж­ны были на гла­зах дру­гих вои­нов в одних туни­ках, без поя­са, вырыть ров в две­на­дцать футов дли­ной.

16. Был в вой­ске Мит­ри­да­та некто Олтак, из дан­да­рий­ских пра­ви­те­лей; дан­да­рии — это одно из вар­вар­ских пле­мен, что живут по бере­гам Мэо­ти­ды. Чело­век этот в бою выка­зы­вал неза­у­ряд­ную силу и отва­гу, мог подать совет в самых важ­ных делах и к тому же отли­чал­ся при­ят­ным обхож­де­ни­ем и услуж­ли­во­стью. И вот этот Олтак посто­ян­но вел рев­ни­вый спор о пер­вен­стве с одним из еди­но­пле­мен­ных пра­ви­те­лей, что и побуди­ло его обе­щать Мит­ри­да­ту совер­шить вели­кое дея­ние — убить Лукул­ла. Царь одоб­рил этот замы­сел и для вида несколь­ко раз оскор­бил Олта­ка, чтобы тому лег­че было разыг­рать ярость, после чего Олтак на коне пере­бе­жал к Лукул­лу. Тот при­нял его с радо­стью и вско­ре, испы­тав на деле его смет­ли­вость и готов­ность услу­жить, настоль­ко при­вя­зал­ся к нему, что ино­гда допус­кал его к сво­ей тра­пе­зе и на сове­ща­ния с вое­на­чаль­ни­ка­ми. Нако­нец дан­да­рий решил, что бла­го­при­ят­ный миг настал. Он велел слу­гам выве­сти сво­его коня за пре­де­лы лаге­ря, а сам в пол­день, когда сол­да­ты отды­ха­ли, пошел к палат­ке пол­ко­во­д­ца, рас­счи­ты­вая, что никто не поме­ша­ет ему вой­ти: ведь он уже стал сво­им чело­ве­ком и к тому же он может ска­зать, что у него важ­ные вести. Он бы и вошел бес­пре­пят­ст­вен­но, если бы Лукул­ла не спас­ло то, что столь­ких пол­ко­вод­цев сгу­би­ло, — сон. Как раз в это вре­мя Лукулл задре­мал, и Менедем, один из его слуг, сто­яв­ший у две­рей, заявил Олта­ку, что тот при­шел не вовре­мя: Лукулл толь­ко что заснул после тяж­ких трудов и мно­же­ства бес­сон­ных ночей. Олтак не послу­шал­ся его и не ушел, ска­зав, что вой­дет и без спро­са: ему-де нуж­но пере­го­во­рить об очень нуж­ном и важ­ном деле. Тут Менедем рас­сер­дил­ся и со сло­ва­ми: «Нет дела важ­нее, чем беречь Лукул­ла!» — вытол­кал обе­и­ми рука­ми надо­ед­ли­во­го дан­да­рия. Тот, в стра­хе, тихонь­ко выбрал­ся из лаге­ря, сел на коня и вер­нул­ся в Мит­ри­да­тов лагерь, так ниче­го и не сде­лав. Вот так и дела чело­ве­че­ские, подоб­но сна­до­бьям, полу­ча­ют спа­си­тель­ную или губи­тель­ную силу в зави­си­мо­сти от обсто­я­тельств.

17. Вско­ре после это­го Сор­на­тий с деся­тью когор­та­ми был отправ­лен на поис­ки про­до­воль­ст­вия. За ним погнал­ся Менандр, один из пол­ко­вод­цев Мит­ри­да­та, но Сор­на­тий всту­пил с ним в бой, нанес ему нема­лый урон и обра­тил вра­гов в бег­ство. Затем, чтобы сол­да­ты име­ли хлеб в пол­ном изоби­лии, был сно­ва отря­жен с вой­ска­ми Адри­ан. Мит­ри­дат не оста­вил это­го без вни­ма­ния и выслал про­тив него зна­чи­тель­ные пешие и кон­ные силы под пред­во­ди­тель­ст­вом Мене­ма­ха и Миро­на, одна­ко, гово­рят, все они, кро­ме дво­их чело­век, были изруб­ле­ны рим­ля­на­ми. Мит­ри­дат пытал­ся скры­вать раз­ме­ры этой беды: про­сто-де его пол­ко­вод­цы по неопыт­но­сти сво­ей потер­пе­ли неболь­шую неуда­чу. Но когда Адри­ан тор­же­ст­вен­но про­ше­ст­во­вал мимо его лаге­ря в сопро­вож­де­нии мно­же­ства пово­зок, гру­жен­ных про­до­воль­ст­ви­ем и бое­вой добы­чей, царь впал в уны­ние, а его сол­дат охва­ти­ли смя­те­ние и неодо­ли­мый страх. Тогда было реше­но немед­лен­но отсту­пать. Цар­ские слу­жи­те­ли забла­говре­мен­но нача­ли поти­хонь­ку выво­зить свое иму­ще­ство, а дру­гим не дава­ли это­го делать. Сол­да­ты при­шли в ярость, стол­пи­лись у выхо­да из лаге­ря и нача­лись бес­чин­ства: иму­ще­ство рас­хи­ща­лось, а вла­дель­цев пре­да­ва­ли смер­ти. Пол­ко­вод­цу Дори­лаю, у кото­ро­го толь­ко и было, что пур­пур­ное пла­тье на пле­чах, при­шлось из-за него погиб­нуть, жре­ца Гер­мея насмерть затоп­та­ли в воротах. Сам Мит­ри­дат, бро­шен­ный все­ми сво­и­ми при­служ­ни­ка­ми и коню­ха­ми, сме­шал­ся с тол­пой и наси­лу выбрал­ся из лаге­ря. Он даже не смог взять из цар­ских коню­шен коня, и лишь позд­нее евнух Пто­ле­мей, заме­тив его в пото­ке бегу­щих, спрыг­нул со сво­ей лоша­ди и усту­пил ее царю. В это вре­мя рим­ляне уже напи­ра­ли сза­ди и гна­лись за царем с такой быст­ро­той, что вполне мог­ли бы его захва­тить. Но когда они были совсем близ­ко от цели, эта добы­ча, за кото­рой так дол­го охо­ти­лись, пре­тер­пе­вая тяж­кие труды и вели­кие опас­но­сти, из-за алч­но­сти и коры­сто­лю­бия сол­дат ускольз­ну­ла от рим­лян, и Лукулл, уже победив, лишил­ся побед­но­го вен­ка! Дело было так. Пого­ня уже настиг­ла было коня, уно­сив­ше­го Мит­ри­да­та, как вдруг меж­ду царем и пре­сле­до­ва­те­ля­ми ока­зал­ся один из мулов, на кото­рых вез­ли золо­то: может быть, он попал туда слу­чай­но, а воз­мож­но, царь с умыс­лом под­су­нул его рим­ля­нам. Сол­да­ты ста­ли рас­хва­ты­вать покла­жу мула, и пока они под­би­ра­ли золо­то и дра­лись меж­ду собою, вре­мя было упу­ще­но. То был не един­ст­вен­ный плод их алч­но­сти, горечь кото­ро­го дове­лось тогда вку­сить Лукул­лу. Когда был взят в плен Кал­ли­ст­рат, пове­рен­ный тайн царя, сол­да­там было при­ка­за­но отве­сти его в лагерь живым, но по доро­ге они при­ме­ти­ли у него в поя­се пять­сот золотых и уби­ли его. Несмот­ря на это, Лукулл отдал им непри­я­тель­ский лагерь на раз­граб­ле­ние.

18. Когда Каби­ры и почти все осталь­ные кре­по­сти были взя­ты, в руках Лукул­ла ока­за­лись бога­тые сокро­вищ­ни­цы, а так­же тем­ни­цы, в кото­рых было зато­че­но мно­же­ство гре­ков и нема­ло царе­вых роди­чей; все они уже дав­но счи­та­ли себя погиб­ши­ми, и Лукулл мало ска­зать при­нес им избав­ле­ние — он вос­кре­сил их и вер­нул к жиз­ни. Это­му спа­си­тель­но­му пле­не­нию под­верг­лась в чис­ле про­чих и сест­ра Мит­ри­да­та Нис­са, в то вре­мя как его жены и дру­гие сест­ры, пре­бы­вав­шие близ Фар­на­кии, каза­лось бы, вда­ли от бед, в пол­ной без­опас­но­сти, погиб­ли жал­ким обра­зом. Во вре­мя бег­ства Мит­ри­дат послал к ним евну­ха Бак­хида, чтобы тот пре­дал их смер­ти. Сре­ди мно­гих дру­гих жен­щин там были две сест­ры царя — Рок­са­на и Ста­ти­ра, досидев­шие в деви­цах до соро­ка лет, и две его жены, родом ионян­ки, — Бере­ни­ка с Хиоса и Мони­ма из Миле­та. О послед­ней осо­бен­но мно­го гово­ри­ли в Гре­ции: когда в свое вре­мя царь домо­гал­ся ее бла­го­склон­но­сти и послал ей пят­на­дцать тысяч золотых, она на все отве­ча­ла отка­зом, пока он не под­пи­сал с ней брач­ный дого­вор и не про­воз­гла­сил ее цари­цей, при­слав диа­де­му. Она про­во­ди­ла дни свои в скор­би и кля­ла свою кра­соту, кото­рая дала ей гос­по­ди­на вме­сто супру­га и вар­вар­скую тем­ни­цу вме­сто заму­же­ства и домаш­не­го оча­га, заста­ви­ла жить вда­ли от Гре­ции, толь­ко во сне видя то сча­стье, на кото­рое она пона­де­я­лась и на кото­рое про­ме­ня­ла под­лин­ные бла­га эллин­ской жиз­ни. Когда явил­ся Бак­хид и велел жен­щи­нам самим умерт­вить себя тем спо­со­бом, кото­рый каж­дая из них сочтет самым лег­ким и без­бо­лез­нен­ным, Мони­ма сорва­ла с голо­вы диа­де­му, обер­ну­ла ее вокруг шеи и пове­си­лась, но тут же сорва­лась. «Про­кля­тый лос­кут, — мол­ви­ла она, — и этой услу­ги ты не ока­зал мне!» Плю­нув на диа­де­му, она отшвыр­ну­ла ее и под­ста­ви­ла гор­ло Бак­хиду, чтобы он ее заре­зал. Бере­ни­ка взя­ла чашу с ядом, но ей при­шлось поде­лить­ся им со сво­ей мате­рью, кото­рая была рядом и попро­си­ла ее об этом. Они испи­ли вме­сте, но силы яда доста­ло толь­ко на более сла­бую из них, а Бере­ни­ку, выпив­шую мень­ше, чем было нуж­но, отра­ва никак не мог­ла при­кон­чить, и она мучи­лась до тех пор, пока Бак­хид не при­ду­шил ее. О неза­муж­них сест­рах царя рас­ска­зы­ва­ют, что если одна из них выпи­ла яд с гром­кой бра­нью и отча­ян­ны­ми про­кля­ти­я­ми, то у Ста­ти­ры не вырва­лось ни одно­го зло­го или недо­стой­но­го ее сло­ва; напро­тив, она возда­ва­ла хва­лу сво­е­му бра­ту за то, что, сам нахо­дясь в смер­тель­ной опас­но­сти, он не забыл поза­бо­тить­ся, чтобы они умер­ли сво­бод­ны­ми и избег­ли бес­че­стия. Лукул­лу, от при­ро­ды доб­ро­му и чело­ве­ко­лю­би­во­му, все это доста­ви­ло нема­лое огор­че­ние.

19. Теперь он дви­нул­ся впе­ред и дошел до Талавр. Одна­ко Мит­ри­дат четырь­мя дня­ми рань­ше успел бежать к Тиг­ра­ну в Арме­нию, и Лукулл повер­нул назад. Он поко­рил хал­де­ев и тиба­ре­нов, захва­тил Малую Арме­нию и заста­вил сдать­ся мно­го кре­по­стей и горо­дов. Затем он послал к Тиг­ра­ну Аппия с тре­бо­ва­ни­ем выдать Мит­ри­да­та, а сам напра­вил­ся к Ами­су, кото­рый все еще не был взят. При­чи­ною тому было искус­ство пол­ко­во­д­ца Кал­ли­ма­ха в изготов­ле­нии бое­вых машин и его неве­ро­ят­ная изо­бре­та­тель­ность. Он делал все воз­мож­ное в усло­ви­ях оса­ды, чтобы повредить рим­ля­нам, и впо­след­ст­вии жесто­ко за это попла­тил­ся; Лукулл одна­ко пере­хит­рил его: неожи­дан­но бро­сив­шись на при­ступ в тот час, когда Кал­ли­мах обык­но­вен­но отпус­кал сол­дат на отдых, Лукулл овла­дел неболь­шой частью сте­ны, и Кал­ли­мах бежал, но перед этим под­жег город — то ли для того, чтобы рим­ляне не смог­ли вос­поль­зо­вать­ся победой, то ли ста­ра­ясь облег­чить себе бег­ство: в самом деле, когда бег­ле­цы сади­лись на суда, всем было не до них. Когда мощ­ное пла­мя, выбив­шись вверх, охва­ти­ло сте­ны, сол­да­ты при­гото­ви­лись гра­бить. Сожа­лея о гиб­ну­щем горо­де, Лукулл пытал­ся сна­ру­жи подать помощь и при­ка­зы­вал гасить пожар, но никто его не слу­шал. Вой­ско с кри­ком, гре­мя ору­жи­ем, тре­бо­ва­ло добы­чи, пока Лукулл не усту­пил наси­лию, наде­ясь, что так, по край­ней мере, сам город будет спа­сен от огня. Но он ошиб­ся в сво­их рас­че­тах. Сол­да­ты повсюду шари­ли с факе­ла­ми, всюду зано­си­ли огонь и таким обра­зом сами погу­би­ли бо́льшую часть стро­е­ний. Когда на сле­дую­щий день Лукулл всту­пил в город, он со сле­за­ми мол­вил дру­зьям, что если и преж­де не раз завидо­вал Сул­ле, то сего­дня как нико­гда дивит­ся его удач­ли­во­сти: ведь он поже­лал спа­сти Афи­ны и спас их. «А я, — про­дол­жал он, — хотел состя­зать­ся с ним в этом, но судь­ба угото­ви­ла мне сла­ву Мум­мия!» Все же он ста­рал­ся помочь горо­ду опра­вить­ся, насколь­ко это было воз­мож­но. Пожар был зату­шен лив­нем, кото­рый не без божье­го изво­ле­ния хлы­нул во вре­мя взя­тия горо­да. Бо́льшую часть домов, постра­дав­ших от огня, Лукулл велел отстро­ить еще в сво­ем при­сут­ст­вии; он лас­ко­во при­нял бежав­ших жите­лей Ами­са, когда те воз­вра­ти­лись в город, поз­во­лил селить­ся в нем всем желаю­щим из гре­ков, а так­же при­ре­зал к зем­лям горо­да сто два­дцать ста­ди­ев. Амис был осно­ван афи­ня­на­ми в те вре­ме­на, когда их дер­жа­ва про­цве­та­ла и вла­ды­че­ст­во­ва­ла над морем; пото­му-то мно­же­ство афи­нян, желав­ших спа­стись от тиран­нии Ари­сти­о­на, при­ез­жа­ли сюда, сели­лись и при­об­ре­та­ли пра­ва граж­дан­ства. Так дове­лось им, убе­жав от домаш­них бед, отведать горя на чуж­бине. Впро­чем, те из них, кто спас­ся, полу­чи­ли от Лукул­ла при­стой­ную одеж­ду и по две­сти драхм каж­дый, а затем были отпу­ще­ны с миром.

В чис­ле дру­гих попал тогда в плен и грам­ма­тик Тиран­ни­он. Муре­на выпро­сил его себе и затем отпу­стил на волю, недо­стой­но вос­поль­зо­вав­шись этим подар­ком. Конеч­но, Лукулл не хотел, чтобы тако­му чело­ве­ку, высо­ко почи­тае­мо­му за свою уче­ность, при­шлось стать сна­ча­ла рабом, а потом воль­ноот­пу­щен­ни­ком: пода­рить ему мни­мую сво­бо­ду озна­ча­ло отнять насто­я­щую¹². Впро­чем, это был не един­ст­вен­ный слу­чай, когда Муре­на пока­зал себя чело­ве­ком, намно­го усту­пав­шим в душев­ном бла­го­род­стве сво­е­му пол­ко­вод­цу.

20. Меж­ду тем Лукулл занял­ся горо­да­ми Азии. Теперь, когда он осво­бо­дил­ся от воен­ных забот, он хотел сде­лать так, чтобы и сюда при­шли пра­во­судие и закон­ность — про­вин­ция была дав­но уже их лише­на и тер­пе­ла неве­ро­ят­ные, неска­зан­ные бед­ст­вия. Откуп­щи­ки нало­гов и ростов­щи­ки гра­би­ли и зака­ба­ля­ли стра­ну: част­ных лиц они при­нуж­да­ли про­да­вать сво­их кра­си­вых сыно­вей и деву­шек-доче­рей, а горо­да — хра­мо­вые при­но­ше­ния, кар­ти­ны и куми­ры. Всех долж­ни­ков ожи­дал один конец — раб­ство, но то, что им при­хо­ди­лось вытер­петь перед этим, было еще тяже­лее: их дер­жа­ли в око­вах, гно­и­ли в тюрь­мах, пыта­ли на «кобы­ле»¹³ и застав­ля­ли сто­ять под откры­тым небом в жару на солн­це­пе­ке, а в мороз в гря­зи или на льду, так что после это­го даже раб­ство каза­лось им облег­че­ни­ем.

Застав про­вин­цию в столь бед­ст­вен­ном поло­же­нии, Лукулл сумел в корот­кий срок изба­вить этих несчаст­ных от их при­тес­ни­те­лей. Он начал с того, что запре­тил брать за ссу­ду более одно­го про­цен­та¹⁴; далее, он огра­ни­чил общую сум­му про­цен­тов раз­ме­ром самой ссуды; нако­нец, третье и самое важ­ное его поста­нов­ле­ние пре­до­став­ля­ло заи­мо­дав­цу пра­во лишь на чет­вер­тую часть дохо­дов долж­ни­ка. Ростов­щик, вклю­чав­ший про­цен­ты в сум­му пер­во­на­чаль­но­го дол­га, терял все. Не про­шло и четы­рех лет, как бла­го­да­ря этим мерам все дол­ги были выпла­че­ны и име­ния вер­ну­лись к сво­им вла­дель­цам неза­ло­жен­ны­ми. Эта все­об­щая задол­жен­ность была послед­ст­ви­ем того штра­фа в два­дцать тысяч талан­тов, кото­рый нало­жил на про­вин­цию Сул­ла. Ростов­щи­кам уже было выпла­че­но вдвое боль­ше, чем они ссуди­ли, но при помо­щи про­цен­тов они дове­ли долг до ста два­дца­ти тысяч талан­тов. Теперь эти ростов­щи­ки кри­ча­ли в Риме, что Лукулл-де чинит им страш­ную неспра­вед­ли­вость, и под­ку­па­ми натрав­ли­ва­ли на него кое-кого из народ­ных вожа­ков; эти дель­цы поль­зо­ва­лись боль­шим вли­я­ни­ем и дер­жа­ли в руках мно­гих государ­ст­вен­ных дея­те­лей, кото­рые были их долж­ни­ка­ми. Зато Лукул­ла теперь люби­ли не толь­ко обла­го­де­тель­ст­во­ван­ные им общи­ны, но и дру­гие про­вин­ции счи­та­ли за сча­стье полу­чить тако­го пра­ви­те­ля.

21. Тем вре­ме­нем Аппий Кло­дий напра­вил­ся к Тиг­ра­ну (этот Кло­дий при­хо­дил­ся бра­том тогдаш­ней жене Лукул­ла). Сна­ча­ла цар­ские про­вод­ни­ки пове­ли его круж­ным путем, через верх­нюю часть стра­ны, заста­вив попу­сту поте­рять мно­го вре­ме­ни. Узнав от одно­го воль­ноот­пу­щен­ни­ка-сирий­ца пря­мую доро­гу, Кло­дий отка­зал­ся от преж­ней — длин­ной и запу­тан­ной, как софизм, и рас­про­стил­ся с про­вод­ни­ка­ми-вар­ва­ра­ми. Через несколь­ко дней он пере­пра­вил­ся через Евфрат и при­был в Антио­хию «при Дафне»¹⁵. Там ему и веле­но было дожи­дать­ся Тиг­ра­на: тот нахо­дил­ся в отлуч­ке, заня­тый поко­ре­ни­ем каких-то фини­кий­ских горо­дов. За это вре­мя Кло­дий успел при­влечь на свою сто­ро­ну мно­гих пра­ви­те­лей, втайне тяго­тив­ших­ся гос­под­ст­вом армян­ско­го вла­ды­ки (в их чис­ле был и Зар­би­ен, царь Гор­ди­е­ны). Мно­гие пора­бо­щен­ные горо­да тай­но отправ­ля­ли к нему послан­цев, и он обе­щал им помощь от име­ни Лукул­ла, но пока сове­то­вал воз­дер­жи­вать­ся от реши­тель­ных дей­ст­вий. Для гре­ков армян­ское вла­ды­че­ство было невы­но­си­мым бре­ме­нем, в осо­бен­но­сти пото­му, что под вли­я­ни­ем сво­их необы­чай­ных удач царь пре­ис­пол­нил­ся дер­зо­сти и высо­ко­ме­рия: ему ста­ло казать­ся, буд­то все, что состав­ля­ет пред­мет зави­сти и вос­хи­ще­ния со сто­ро­ны обык­но­вен­ных людей, не толь­ко нахо­дит­ся в его вла­сти, но наро­чи­то ради него созда­но. Когда Тиг­ран начи­нал, его воз­мож­но­сти и пла­ны были совсем ничтож­ны, а теперь он поко­рил мно­же­ство наро­дов, сло­мил, как не уда­ва­лось еще нико­му дру­го­му, мощь пар­фян и пере­пол­нил Месо­пота­мию гре­ка­ми, кото­рых он во мно­же­стве насиль­но пере­се­лил туда из Кили­кии и Кап­па­до­кии. Из дру­гих наро­дов он согнал с преж­них мест так­же коче­вые пле­ме­на ара­бов, кото­рых посе­лил побли­же к сво­ей сто­ли­це, чтобы исполь­зо­вать их для тор­го­вых надоб­но­стей. При нем нахо­ди­лось мно­го царей на поло­же­нии слуг, а четы­рех из них он посто­ян­но дер­жал под­ле себя в каче­стве про­во­жа­тых или тело­хра­ни­те­лей: когда он ехал на коне, они бежа­ли рядом в коро­тень­ких хито­нах, а когда сидел и зани­мал­ся дела­ми — ста­но­ви­лись по бокам, скре­стив руки на груди. Счи­та­лось, что эта поза наи­луч­шим обра­зом выра­жа­ет пол­ное при­зна­ние сво­ей раб­ской зави­си­мо­сти: при­ни­мав­шие ее как бы отда­ва­ли в рас­по­ря­же­ние гос­по­ди­на вме­сте со сво­им телом и свою сво­бо­ду и выра­жа­ли готов­ность все сне­сти, стер­петь без воз­ра­же­ний.

Одна­ко Аппий, нима­ло не сму­щен­ный и не испу­ган­ный этим пыш­ным зре­ли­щем, с само­го нача­ла напря­мик заявил, что при­шел с тем, чтобы или полу­чить Мит­ри­да­та, кото­рый дол­жен быть про­веден в три­ум­фаль­ном шест­вии Лукул­ла, или объ­явить Тиг­ра­ну вой­ну. Тиг­ран силил­ся слу­шать его с невоз­му­ти­мым лицом и дела­ной усмеш­кой, но от при­сут­ст­во­вав­ших не укры­лось, до какой сте­пе­ни пора­зи­ла его пря­мота речи это­го юно­ши. Едва ли не впер­вые ему при­шлось услы­шать голос сво­бод­но­го чело­ве­ка — впер­вые за те два­дцать пять лет, что он цар­ст­во­вал, или, луч­ше ска­зать, глу­мил­ся над наро­да­ми. Ответ, дан­ный им Аппию, гла­сил, что Мит­ри­да­та он не выдаст, а если рим­ляне нач­нут вой­ну, ока­жет им отпор. Раз­гне­вав­шись на Лукул­ла за то, что тот име­но­вал его в пись­ме про­сто «царем», а не «царем царей», он и сам в сво­ем отве­те не назвал его импе­ра­то­ром. Одна­ко Аппию он послал рос­кош­ные дары, а когда тот отка­зал­ся их при­нять, доба­вил к ним еще новые. Аппий, не желая, чтобы дума­ли, буд­то он отвер­га­ет подар­ки из враж­ды к Тиг­ра­ну, взял одну чашу, а осталь­ное ото­слал обрат­но и поспе­шил вер­нуть­ся к сво­е­му пол­ко­вод­цу.

22. До сего вре­ме­ни Тиг­ран ни разу не поже­лал ни видеть Мит­ри­да­та, ни гово­рить с ним — это со сво­им-то роди­чем, лишив­шим­ся столь вели­ко­го цар­ства! Он обра­щал­ся с ним пре­зри­тель­но и над­мен­но и дер­жал его, слов­но узни­ка, вда­ли от себя, в боло­ти­стых и нездо­ро­вых местах. Одна­ко теперь он вызвал его ко дво­ру, ока­зы­вая зна­ки почте­ния и люб­ви; цари устро­и­ли тай­ное сове­ща­ние, ста­ра­ясь устра­нить при­чи­ны для вза­им­но­го недо­ве­рия — на беду сво­им при­бли­жен­ным, ибо на них они сва­ли­ва­ли вину. В чис­ле послед­них ока­зал­ся Мет­ро­дор из Скеп­сия, чело­век нема­лой уче­но­сти и не чуж­дый крас­но­ре­чия, кото­рый при Мит­ри­да­те достиг тако­го вли­я­ния, что его назы­ва­ли «отцом царя». Рас­ска­зы­ва­ют, что когда Мит­ри­дат послал его к Тиг­ра­ну про­сить помо­щи про­тив рим­лян, Тиг­ран спро­сил: «А сам ты, Мет­ро­дор, как посо­ве­ту­ешь мне посту­пить в этом деле?» То ли желая бла­га Тиг­ра­ну, то ли зла Мит­ри­да­ту, Мет­ро­дор отве­тил, что как посол он про­сит за сво­его госуда­ря, но как совет­чик реко­мен­ду­ет отка­зать ему. Теперь Тиг­ран все рас­ска­зал Мит­ри­да­ту, попро­сив его не быть с Мет­ро­до­ром слиш­ком жесто­ким; но тот был немед­лен­но умерщ­влен, и Тиг­ра­ну при­шлось рас­ка­и­вать­ся в сво­ей откро­вен­но­сти. Впро­чем, откро­вен­ность эта была не един­ст­вен­ной при­чи­ной гибе­ли Мет­ро­до­ра, она толь­ко дала послед­ний тол­чок недоб­рым наме­ре­ни­ям Мит­ри­да­та, кото­рый уже дав­но втайне нена­видел сво­его при­бли­жен­но­го. Это ста­ло совер­шен­но оче­вид­но, когда были захва­че­ны тай­ные бума­ги царя, сре­ди кото­рых был при­каз о каз­ни Мет­ро­до­ра. Тиг­ран устро­ил Мет­ро­до­ру вели­ко­леп­ные похо­ро­ны, не пожалев ника­ких трат, чтобы почтить после смер­ти того, кого он пре­дал при жиз­ни.

При дво­ре Тиг­ра­на нашел конец и ритор Амфи­крат, если толь­ко сто­ит упо­мя­нуть и его ради его афин­ско­го про­ис­хож­де­ния. По рас­ска­зам, он изгнан­ни­ком при­был в Селев­кию на Тиг­ре, и, когда его попро­си­ли там давать уро­ки крас­но­ре­чия, он кич­ли­во и пре­зри­тель­но отве­тил: «В лоха­ни дель­фин не уме­стит­ся!» Потом он уехал ко дво­ру Клео­пат­ры, Тиг­ра­но­вой супру­ги и доче­ри Мит­ри­да­та, но вско­ре был окле­ве­тан; ему запре­ти­ли вся­кие сно­ше­ния с гре­ка­ми, и он умо­рил себя голо­дом. Он тоже был с поче­стя­ми похо­ро­нен Клео­патрой, и моги­ла его нахо­дит­ся близ Сафы (это назва­ние какой-то мест­но­сти в той стране).

23. Тем вре­ме­нем Лукулл, пол­ной мерой ода­рив про­вин­цию Азию пра­во­суди­ем и миром, не пре­не­брег и тем, что слу­жит к весе­лью и удо­воль­ст­вию. Оста­но­вив­шись в Эфе­се, он ста­рал­ся уго­дить горо­дам побед­ны­ми шест­ви­я­ми и празд­не­ства­ми, состя­за­ни­я­ми атле­тов и гла­ди­а­то­ров. Со сво­ей сто­ро­ны, горо­да отве­ча­ли ему учреж­де­ни­ем в его честь Лукул­ло­вых игр и той искрен­ней пре­дан­но­стью, кото­рая доро­же вся­ких поче­стей.

Когда воз­вра­тил­ся Кло­дий и реше­но было идти вой­ной на Тиг­ра­на, Лукулл сно­ва напра­вил­ся с вой­ском в Пон­тий­ское цар­ство и оса­дил Сино­пу — или, луч­ше ска­зать, захва­тив­ших ее кили­кий­цев, кото­рые дер­жа­ли сто­ро­ну царя. Вра­ги ночью бежа­ли, успев умерт­вить мно­же­ство синоп­цев и под­жечь город; когда Лукулл обна­ру­жил их бег­ство, он всту­пил в Сино­пу, пере­бил восемь тысяч непри­я­те­лей, кото­рые попа­ли в его руки, а граж­да­нам вер­нул их иму­ще­ство и вооб­ще про­явил осо­бую заботу об этом горо­де, при­чи­ной чего было одно виде­ние. Некто пред­стал перед ним во сне с таки­ми сло­ва­ми: «Подой­ди побли­же, Лукулл! Авто­лик здесь и жела­ет встре­тить­ся с тобой!» Проснув­шись, Лукулл сна­ча­ла не мог понять, что озна­ча­ет его сно­виде­ние. В тот же день он взял Сино­пу и во вре­мя пре­сле­до­ва­ния бежав­ших к сво­им судам кили­кий­цев увидел лежа­щее у бере­га изва­я­ние, кото­рое кили­кий­цы не успе­ли дота­щить до кораб­ля: это было одно из луч­ших тво­ре­ний Сфе­нида. И вот кто-то гово­рит Лукул­лу, что это изва­я­ние изо­бра­жа­ет Авто­ли­ка, героя, осно­вав­ше­го Сино­пу! Этот Авто­лик, как пере­да­ют, ходил с Герак­лом из Фес­са­лии в поход на ама­зо­нок, а отцом его был Деимах; когда он вме­сте с Демо­ле­он­том и Фло­ги­ем плыл назад, его корабль раз­бил­ся воз­ле Педа­лия на полу­ост­ро­ве, одна­ко сам он вме­сте с доспе­ха­ми и това­ри­ща­ми спас­ся и отво­е­вал у сирий­цев Сино­пу; до это­го горо­дом вла­де­ли сирий­цы, соглас­но пре­да­нию, воз­во­див­шие свой род к Сиру, сыну Апол­ло­на, и Сино­пе, доче­ри Асо­па. Когда Лукулл услы­шал все это, ему при­шло на ум настав­ле­ние Сул­лы, кото­рый в сво­их «Вос­по­ми­на­ни­ях» сове­ту­ет ниче­го не счи­тать столь досто­вер­ным и надеж­ным, как то, что воз­ве­ще­но сно­виде­ни­ем.

Меж­ду тем он полу­чил изве­стие, что Мит­ри­дат и Тиг­ран наме­ре­ны в бли­жай­шее вре­мя всту­пить со сво­и­ми сила­ми в Лика­о­нию и Кили­кию, чтобы пер­вы­ми открыть воен­ные дей­ст­вия, вторг­нув­шись в Азий­скую про­вин­цию. Это заста­ви­ло его поди­вить­ся армян­ско­му царю: если уж тот имел наме­ре­ние напасть на рим­лян, поче­му он не заклю­чил союз с Мит­ри­да­том, когда пон­ти­ец был в рас­цве­те могу­ще­ства, поче­му не соеди­нил свои вой­ска с его ратью, когда та еще была пол­на мощи, зачем дал ему пасть и обес­си­леть, а теперь начи­на­ет вой­ну при ничтож­ных надеж­дах на успех, обре­кая себя на поги­бель вме­сте с теми, кто уже не может опра­вить­ся и под­нять­ся?

24. Когда к тому же Махар, сын Мит­ри­да­та, пра­вив­ший Бос­пор­ским цар­ст­вом, при­слал Лукул­лу венец ценой в тыся­чу золотых с прось­бой при­знать его дру­гом и союз­ни­ком рим­ско­го наро­да, Лукулл счел, что преж­няя вой­на уже окон­че­на, и, оста­вив Сор­на­тия с шести­ты­сяч­ным отрядом сте­речь Пон­тий­скую область, сам с две­на­дца­тью тыся­ча­ми пехоты и мень­ше чем тре­мя тыся­ча­ми кон­ни­цы отпра­вил­ся вести сле­дую­щую вой­ну. Мог­ло пока­зать­ся, что какой-то дикий, враж­деб­ный здра­во­му смыс­лу порыв гонит его в сре­дото­чие воин­ст­вен­ных пле­мен с их бес­чис­лен­ной кон­ни­цей, в необо­зри­мую стра­ну, ото­всюду окру­жен­ную глу­бо­ки­ми река­ми и гора­ми, на кото­рых не тает снег. Его сол­да­ты, кото­рые и без того не отли­ча­лись послу­ша­ни­ем, шли в поход неохот­но, откры­то выра­жая свое недо­воль­ство. Тем вре­ме­нем в Риме народ­ные вожа­ки высту­па­ли с шум­ны­ми наре­ка­ни­я­ми и обви­не­ни­я­ми про­тив Лукул­ла: он-де бро­са­ет­ся из одной вой­ны в дру­гую, — хотя государ­ство не име­ет в том ника­кой надоб­но­сти, — лишь бы оста­вать­ся глав­но­ко­ман­дую­щим и по-преж­не­му извле­кать выго­ду из опас­но­стей, в кото­рые он ввер­га­ет оте­че­ство. Со вре­ме­нем эти наве­ты достиг­ли сво­ей цели.

Меж­ду тем Лукулл поспеш­но про­де­лал путь до Евфра­та и огор­чил­ся, най­дя реку раз­лив­шей­ся и мут­ной от зим­них лив­ней: он думал, что будет очень дол­гим и хло­пот­ным делом собрать плоты и наве­сти пере­пра­ву. Одна­ко с вече­ра вода ста­ла убы­вать, за ночь еще спа­ла, и к утру уже мож­но было видеть реку, сно­ва вошед­шую в бере­га. Когда мест­ные жите­ли заме­ти­ли, что на месте бро­да под­ня­лись малень­кие ост­ров­ки и река вокруг них обме­ле­ла, они ста­ли возда­вать Лукул­лу боже­ские поче­сти, ибо рань­ше такие вещи слу­ча­лись ред­ко, а теперь, как им каза­лось, река сама, по доб­рой воле, покор­но и крот­ко под­чи­ни­лась ему, дав воз­мож­ность пере­пра­вить­ся быст­ро и без труда. Итак, Лукулл вос­поль­зо­вал­ся счаст­ли­вым слу­ча­ем и пере­вел вой­ска через Евфрат. При пере­пра­ве ему было бла­го­при­ят­ное зна­ме­ние. В тех местах пасут­ся коро­вы, посвя­щен­ные пер­сид­ской Арте­ми­де, кото­рую вар­ва­ры, оби­таю­щие по ту сто­ро­ну Евфра­та, чтут пре­вы­ше всех божеств; эти коро­вы пред­на­зна­ча­ют­ся толь­ко для жерт­во­при­но­ше­ний, они воль­но бро­дят по окру­ге, клей­мен­ные тав­ром боги­ни в виде све­то­ча, и изло­вить в слу­чае надоб­но­сти одну из них сто­ит нема­ло­го труда. И вот во вре­мя пере­пра­вы Лукул­ло­ва вой­ска через Евфрат одна из этих коров подо­шла к кам­ню, кото­рый счи­та­ет­ся посвя­щен­ным богине, вста­ла на него и, накло­нив голо­ву так, слов­но ее при­гну­ли верев­ка­ми, пре­да­ла себя Лукул­лу на закла­ние. Он при­нес так­же быка в жерт­ву Евфра­ту в бла­го­дар­ность за бла­го­по­луч­ную пере­пра­ву. Этот день вой­ско отды­ха­ло, а начи­ная со сле­дую­ще­го Лукулл стал про­дви­гать­ся по Софене, ничем не оби­жая мест­ных жите­лей, кото­рые охот­но поко­ря­лись ему и радуш­но при­ни­ма­ли рим­ское вой­ско. Когда сол­да­ты выра­жа­ли жела­ние захва­тить кре­пость, в кото­рой, по слу­хам, нахо­ди­лись боль­шие сокро­ви­ща, Лукулл отве­тил: «Возь­ми­те луч­ше вот ту кре­пость! — и пока­зал на дале­кие горы Тав­ра, — а это все и так доста­нет­ся победи­те­лям». Поспеш­но про­дол­жая путь, он пере­шел Тигр и всту­пил в Арме­нию.

25. Пер­во­му вест­ни­ку, кото­рый сооб­щил Тиг­ра­ну о при­бли­же­нии Лукул­ла, вме­сто награ­ды отру­би­ли голо­ву; боль­ше никто об этом не заго­ва­ри­вал, и Тиг­ран про­дол­жал пре­бы­вать в спо­кой­ном неведе­нии, когда пла­мя вой­ны уже под­сту­па­ло к нему со всех сто­рон. Он слу­шал толь­ко тех, кто твер­дил, что Лукулл явит себя вели­ким пол­ко­вод­цем, если у него хва­тит сме­ло­сти хотя бы дождать­ся Тиг­ра­на в Эфе­се и не убе­жать из Азии, едва завидев такую несмет­ную рать. Да, не вся­кий ум спо­со­бен остать­ся непо­мра­чен­ным после вели­ких удач, как не вся­кое тело в силах выне­сти мно­го нераз­бав­лен­но­го вина. Пер­вым из Тиг­ра­но­вых при­бли­жен­ных осме­лил­ся открыть ему прав­ду Мит­ро­бар­зан. И он тоже полу­чил за свою откро­вен­ность плохую награ­ду — во гла­ве трех тысяч кон­ни­цы и вели­ко­го мно­же­ства пехоты он был немед­лен­но выслан про­тив Лукул­ла с нака­зом само­го пол­ко­во­д­ца взять живым, а осталь­ных рас­топ­тать! В это вре­мя часть вой­ска Лукул­ла уже рас­по­ло­жи­лась лаге­рем, а осталь­ные были еще в пути; когда пере­до­вая стра­жа сооб­щи­ла о при­бли­же­нии непри­я­те­ля, Лукулл был обес­по­ко­ен тем, что сол­да­ты не все в сбо­ре и не выстро­е­ны в бое­вую линию и напа­де­ние вра­гов может вызвать заме­ша­тель­ство. Устрой­ство лаге­ря он взял на себя, а сво­его лега­та Секс­ти­лия выслал впе­ред с тыся­чью шестью­ста­ми кон­ных и немно­го бо́льшим чис­лом тяже­лой и лег­кой пехоты, при­ка­зав ему при­бли­зить­ся к непри­я­те­лю и выжидать, пока не при­дет изве­стие, что остав­ши­е­ся с Лукул­лом сол­да­ты уже раз­ме­сти­лись в лаге­ре. Секс­ти­лий так и хотел посту­пить, но Мит­ро­бар­зан дерз­ким напа­де­ни­ем при­нудил его всту­пить в бой, и нача­лось сра­же­ние. Мит­ро­бар­зан пал с ору­жи­ем в руках, его сол­да­ты, за исклю­че­ни­ем немно­гих, были пере­би­ты при бег­стве.

После это­го Тиг­ран оста­вил Тиг­ра­но­кер­ты, огром­ный город, осно­ван­ный им самим, и отсту­пил к Тав­ру; туда он начал ото­всюду соби­рать вой­ска. Чтобы не дать ему вре­ме­ни на эти при­готов­ле­ния, Лукулл выслал Муре­ну, пору­чив ему напа­дать на иду­щие к Тиг­ра­ну силы, мешая их соеди­не­нию, а так­же Секс­ти­лия — чтобы тот пре­гра­дил доро­гу огром­но­му отряду ара­бов, кото­рый тоже шел на помощь царю. Секс­ти­лий напал на ара­бов, когда они были заня­ты устрой­ст­вом лаге­ря, и пере­бил бо́льшую часть их; в это же вре­мя Муре­на, сле­дуя за Тиг­ра­ном по пятам, улу­чил миг, когда тот про­хо­дил узким и тес­ным уще­льем, по кото­ро­му рас­тя­ну­лось его вой­ско, и напал на него. Сам Тиг­ран бежал, бро­сив весь свой обоз; мно­же­ство армян погиб­ло, а еще боль­ше было захва­че­но в плен.

26. И вот, когда дела шли столь удач­но, Лукулл снял­ся с лаге­ря, пошел на Тиг­ра­но­кер­ты и, рас­по­ло­жив­шись у стен это­го горо­да, начал оса­ду. В Тиг­ра­но­кер­тах жило мно­же­ство гре­ков, насиль­но пере­се­лен­ных из Кили­кии, и вар­ва­ров, кото­рых постиг­ла та же судь­ба — адиа­бен­цев, асси­рий­цев, гор­ди­ен­цев, кап­па­до­кий­цев, род­ные горо­да кото­рых Тиг­ран раз­ру­шил, а самих при­гнал сюда и при­нудил здесь посе­лить­ся. Тиг­ра­но­кер­ты изоби­ло­ва­ли сокро­ви­ща­ми и доро­ги­ми при­но­ше­ни­я­ми богам, ибо част­ные лица и пра­ви­те­ли напе­ре­бой рас­ши­ря­ли и укра­ша­ли город, желая уго­дить царю. Пото­му-то Лукулл уси­лен­но вел оса­ду, рас­счи­ты­вая, что Тиг­ран не выдер­жит, но усту­пит гне­ву и, вопре­ки соб­ст­вен­но­му наме­ре­нию, при­дет, чтобы дать реши­тель­ное сра­же­ние. И он рас­счи­тал вер­но. Прав­да, не раз — и через нароч­ных, и в пись­мах — Мит­ри­дат сове­то­вал Тиг­ра­ну укло­нять­ся от сра­же­ния, но при помо­щи кон­ни­цы отре­зать непри­я­те­ля от под­во­за про­до­воль­ст­вия. Столь же насто­я­тель­но уго­ва­ри­вал царя быть осто­рож­нее и избе­гать встре­чи с «неодо­ли­мым», как он гово­рил, рим­ским ору­жи­ем и Так­сил, кото­рый при­был от Мит­ри­да­та и при­ни­мал уча­стие в похо­де. Сна­ча­ла Тиг­ран спо­кой­но выслу­ши­вал такие сове­ты, но когда собра­лись к нему со все­ми сила­ми армяне и гор­ди­ен­цы и яви­лись во гла­ве сво­их войск мидий­ские и адиа­бен­ские царь­ки, когда от Вави­лон­ско­го моря при­бы­ли пол­чи­ща ара­бов, а от Кас­пий­ско­го — тол­пы аль­ба­нов и сопре­дель­ных им ибе­ров, да к ним еще при­со­еди­ни­лись, тоже в нема­лом чис­ле, воль­ные пле­ме­на с бере­гов Ара­к­са, при­вле­чен­ные лас­кой и подар­ка­ми Тиг­ра­на, — тут уж и на цар­ских пирах, и в цар­ском сове­те толь­ко и слыш­ны были само­на­де­ян­ные похваль­бы и угро­зы в духе вар­ва­ров. Так­си­лу ста­ла угро­жать казнь за то, что он высту­па­ет про­тив бит­вы, и даже само­го Мит­ри­да­та Тиг­ран запо­до­зрил в том, что тот из зави­сти ста­ра­ет­ся отго­во­рить его от вели­ко­го подви­га. Имен­но поэто­му он не стал его дожи­дать­ся, чтобы не делить с ним сла­ву, и высту­пил со всем сво­им вой­ском. По рас­ска­зам, он жало­вал­ся при этом сво­им дру­зьям на вели­кую доса­ду, охва­ты­ваю­щую его при мыс­ли, что при­дет­ся поме­рять­ся сила­ми с одним Лукул­лом, а не со все­ми рим­ски­ми пол­ко­во­д­ца­ми сра­зу. Его само­на­де­ян­ность нель­зя назвать совсем уж безум­ной и без­рас­суд­ной — ведь в сво­ей рати он видел столь­ко пле­мен и царей, столь­ко бое­вых колонн тяже­лой пехоты, такие тучи кон­ни­цы! Дей­ст­ви­тель­но, луч­ни­ков и пращ­ни­ков у него было два­дцать тысяч, всад­ни­ков — пять­де­сят пять тысяч, из кото­рых сем­на­дцать тысяч были зако­ва­ны в бро­ню (это чис­ло при­во­дит­ся в доне­се­нии Лукул­ла сена­ту), тяже­лой пехоты пол­то­рас­та тысяч (в соеди­не­ни­ях раз­лич­ной чис­лен­но­сти). Работ­ни­ков, кото­рые были заня­ты про­кла­ды­ва­ни­ем дорог, наведе­ни­ем мостов, очист­кой рек, руб­кой леса и дру­ги­ми работа­ми, было трид­цать пять тысяч, они были выстро­е­ны поза­ди бой­цов и при­да­ва­ли вой­ску еще более вну­ши­тель­ный вид, вме­сте с тем уве­ли­чи­вая его мощь.

27. Когда Тиг­ран, пере­ва­лив через Тавр, пока­зал­ся со сво­ей ратью и увидел рас­по­ло­жив­ше­е­ся у Тиг­ра­но­керт рим­ское вой­ско, оса­жден­ные вар­ва­ры встре­ти­ли его появ­ле­ние руко­плес­ка­ни­я­ми и оглу­ши­тель­ны­ми кри­ка­ми и со стен ста­ли с угро­за­ми пока­зы­вать рим­ля­нам на армян. На воен­ном сове­те у Лукул­ла одни пред­ла­га­ли идти навстре­чу Тиг­ра­ну, сняв оса­ду, дру­гие же гово­ри­ли, что нель­зя остав­лять поза­ди себя столь­ко непри­я­те­лей, а ста­ло быть, нель­зя и пре­кра­щать оса­ду. Лукулл объ­явил, что обе сто­ро­ны, каж­дая порознь, непра­вы, но вме­сте они дают хоро­ший совет, и разде­лил вой­ско на две части: Муре­ну с шестью тыся­ча­ми пехо­тин­цев он оста­вил про­дол­жать оса­ду, а сам взял с собой два­дцать четы­ре когор­ты, кото­рые состав­ля­ли не более деся­ти тысяч тяже­ло­во­ору­жен­ной пехоты, а так­же всю кон­ни­цу и око­ло тыся­чи пращ­ни­ков и стрел­ков из лука и дви­нул­ся с ними на вра­га. Когда он оста­но­вил­ся лаге­рем у реки, в широ­кой долине, его вой­ско пока­за­лось Тиг­ра­ну совсем ничтож­ным. Это доста­ви­ло льсте­цам царя повод для ост­рот: одни изощ­ря­лись в насмеш­ках, дру­гие поте­хи ради мета­ли жре­бий о буду­щей добы­че, и не было пол­ко­во­д­ца или царь­ка, кото­рый не обра­тил­ся бы к Тиг­ра­ну с прось­бой пору­чить все дело ему одно­му, а само­му сидеть в каче­стве зри­те­ля. Само­му Тиг­ра­ну тоже захо­те­лось пока­зать себя изящ­ным ост­ро­ум­цем, и он ска­зал свои всем извест­ные сло­ва: «Для посоль­ства их мно­го, а для вой­ска мало». Так, в шут­ках и заба­вах, про­шел этот день.

На рас­све­те сле­дую­ще­го дня Лукулл вывел сво­их людей в пол­ном воору­же­нии. Непри­я­тель­ское вой­ско сто­я­ло к восто­ку от реки, меж­ду тем река дела­ет там пово­рот на запад, и в этом направ­ле­нии нахо­дит­ся самое удоб­ное место для пере­пра­вы; и вот, когда Лукулл поспеш­но повел туда вой­ско, Тиг­ран вооб­ра­зил, что он отсту­па­ет. Он подо­звал к себе Так­си­ла и ска­зал ему со сме­хом: «Видишь, как бегут твои “неодо­ли­мые” рим­ские пехо­тин­цы?» Так­сил мол­вил в ответ: «Хоте­лось бы мне, государь, чтобы ради тво­ей счаст­ли­вой судь­бы совер­ши­лось невоз­мож­ное! Но ведь эти люди не наде­ва­ют в доро­гу свое самое луч­шее пла­тье, не начи­ща­ют щитов и не обна­жа­ют шле­мов, как теперь, когда они выну­ли доспе­хи из кожа­ных чех­лов. Этот блеск пока­зы­ва­ет, что они наме­ре­ны сра­жать­ся и уже сей­час идут на вра­га». Он еще не кон­чил гово­рить, как Лукулл повер­нул свои вой­ска, пока­зал­ся пер­вый орел¹⁶ и когор­ты ста­ли выст­ра­и­вать­ся по цен­ту­ри­ям для пере­пра­вы. Тиг­ран с трудом при­шел в себя, слов­но после опья­не­ния, и два или три раза вос­клик­нул: «Это они на нас?» Сре­ди вели­ко­го смя­те­ния его пол­чи­ща нача­ли стро­ить­ся в бое­вой порядок. Сам царь при­нял коман­до­ва­ние над сред­ней частью вой­ска, левое кры­ло дове­рил адиа­бен­ско­му царю, а пра­вое, в пере­д­них рядах кото­ро­го нахо­ди­лась так­же бо́льшая часть бро­не­нос­ной кон­ни­цы, — мидий­ско­му.

Когда Лукулл еще толь­ко соби­рал­ся пере­хо­дить реку, неко­то­рые из вое­на­чаль­ни­ков убеж­да­ли его осте­ре­гать­ся это­го дня — одно­го из несчаст­ных, так назы­вае­мых «чер­ных» дней года: в этот день неко­гда погиб­ло в бит­ве с ким­вра­ми рим­ское вой­ско, кото­рым пред­во­ди­тель­ст­во­вал Цепи­он. Но Лукулл отве­тил досто­па­мят­ным сло­вом: «Что ж, я и этот день сде­лаю для рим­лян счаст­ли­вым!» Это был канун октябрь­ских нон¹⁷.

28. Дав такой ответ и при­звав сол­дат обо­д­рить­ся, он пере­пра­вил­ся через реку и сам пошел на вра­га впе­ре­ди сво­его вой­ска; на нем был бле­стя­щий чешуй­ча­тый пан­цирь из желе­за и обши­тая бахро­мой накид­ка. Он сра­зу же обна­жил меч — в знак того, что с этим про­тив­ни­ком, при­вык­шим бить изда­ли стре­ла­ми, надо не мед­ля сой­тись вру­ко­паш­ную, поско­рее про­бе­жав про­стран­ство, про­стре­ли­вае­мое из лука. Тут он заме­тил, что зако­ван­ная в бро­ню кон­ни­ца, на кото­рую непри­я­тель воз­ла­гал осо­бые надеж­ды, выстро­е­на под хол­мом с плос­кой и широ­кой вер­ши­ной, при­чем доро­га в четы­ре ста­дия дли­ною, кото­рая вела на вер­ши­ну, нигде не была труд­ной или кру­той. Тогда он при­ка­зал нахо­див­шим­ся в его рас­по­ря­же­нии фра­кий­ским и галат­ским всад­ни­кам уда­рить на непри­я­тель­скую кон­ни­цу сбо­ку и меча­ми отби­вать ее копья: ведь вся сила этой бро­не­нос­ной кон­ни­цы — в копьях, у нее нет ника­ких дру­гих средств защи­тить себя или нане­сти вред вра­гу, так как она слов­но заму­ро­ва­на в свою тяже­лую, негну­щу­ю­ся бро­ню. Сам Лукулл во гла­ве двух когорт устре­мил­ся к хол­му; сол­да­ты шли за ним, пол­ные реши­мо­сти, ибо они виде­ли, что их пол­ко­во­дец, с ору­жи­ем в руках, пеший, пер­вым идет на вра­га, деля с ними труды и опас­но­сти. Взой­дя на холм и встав на такое место, кото­рое ото­всюду было хоро­шо вид­но, он вскри­чал: «Победа наша, наша, сорат­ни­ки!» С эти­ми сло­ва­ми он повел сол­дат на бро­не­нос­ную кон­ни­цу, нака­зав при этом не пус­кать боль­ше в ход дро­ти­ков, но под­хо­дить к вра­гу вплот­ную и разить мечом в бед­ра и голе­ни — един­ст­вен­ные части тела, кото­рые не закры­ва­ла бро­ня. Впро­чем, во всем этом не ока­за­лось надоб­но­сти: бро­не­нос­ные всад­ни­ки не дожда­лись напа­де­ния рим­лян, но с воп­ля­ми обра­ти­лись в постыд­ней­шее бег­ство, вре­зав­шись со сво­и­ми отя­го­щен­ны­ми бро­ней коня­ми в строй сво­ей же пехоты, преж­де чем та успе­ла при­нять какое-либо уча­стие в сра­же­нии. Так без про­ли­тия кро­ви было наго­ло­ву раз­би­то столь огром­ное вой­ско. Тиг­ра­но­вы вои­ны бежа­ли, или, вер­нее, пыта­лись бежать, — из-за густоты и глу­би­ны сво­их рядов они сами же себе не дава­ли доро­ги, — и нача­лась страш­ная рез­ня. Тиг­ран в нача­ле бит­вы пустил­ся в бег­ство в сопро­вож­де­нии немно­гих спут­ни­ков. Увидев, что сын делит с ним его беду, он снял со сво­ей голо­вы диа­де­му и, про­сле­зив­шись, вру­чил ему, при­ка­зав спа­сать­ся дру­гой доро­гой, исполь­зуя любую воз­мож­ность. Но юно­ша не осме­лил­ся надеть диа­де­му и отдал ее на сохра­не­ние само­му надеж­но­му из сво­их слуг. Слу­чи­лось так, что этот слу­га попал в плен, и таким обра­зом диа­де­ма Тиг­ра­на была при­со­еди­не­на к осталь­ной воен­ной добы­че. Гово­рят, что у непри­я­те­ля погиб­ло свы­ше ста тысяч пехо­тин­цев, а из всад­ни­ков не ушел живым почти никто. У рим­лян было ране­но сто чело­век и уби­то пять.

Фило­соф Антиох в сочи­не­нии «О богах», гово­ря об этой бит­ве, утвер­жда­ет, что солн­це еще не виде­ло ей подоб­ной, а дру­гой фило­соф, Стра­бон, в «Исто­ри­че­ских запис­ках» рас­ска­зы­ва­ет, что сами рим­ляне чув­ст­во­ва­ли себя при­сты­жен­ны­ми и сме­я­лись над собою, отто­го что под­ня­ли ору­жие про­тив тако­го сбро­да. По сло­вам Ливия¹⁸, рим­ляне нико­гда не всту­па­ли в бой с вра­гом, настоль­ко пре­вос­хо­дя­щим их чис­лен­но­стью: в самом деле, победи­те­ли вряд ли состав­ля­ли и два­дца­тую часть побеж­ден­ных. Что каса­ет­ся самых спо­соб­ных и опыт­ных в воен­ном деле рим­ских пол­ко­вод­цев, то они боль­ше все­го хва­ли­ли Лукул­ла за то, что он одо­лел дво­их самых про­слав­лен­ных и могу­ще­ст­вен­ных царей дву­мя про­ти­во­по­лож­ны­ми сред­ства­ми — стре­ми­тель­но­стью и нето­роп­ли­во­стью: если Мит­ри­да­та, нахо­див­ше­го­ся в то вре­мя в рас­цве­те сво­его могу­ще­ства, он вко­нец измотал, затя­ги­вая вой­ну, то Тиг­ра­на сокру­шил мол­ние­нос­ным уда­ром. Во все вре­ме­на не мно­го было таких, как он, пол­ко­вод­цев, кото­рые выжида­ни­ем про­кла­ды­ва­ли бы себе путь к дей­ст­вию, а отваж­ным натис­ком обес­пе­чи­ва­ли без­опас­ность.

29. Как раз поэто­му Мит­ри­дат и не спе­шил, пола­гая, что Лукулл будет вести вой­ну со сво­ей обыч­ной осто­рож­но­стью, укло­ня­ясь от битв. Он нето­роп­ли­во шел на соеди­не­ние с Тиг­ра­ном, как вдруг ему повстре­ча­лось несколь­ко армян, в смя­те­нии и ужа­се отсту­пав­ших по той же доро­ге. Он начал дога­ды­вать­ся, что слу­чи­лось недоб­рое. Затем он встре­тил без­оруж­ных и изра­нен­ных бег­ле­цов уже в боль­шем чис­ле и от них услы­шал о пора­же­нии, после чего при­нял­ся разыс­ки­вать Тиг­ра­на. Най­дя его все­ми поки­ну­тым и жал­ким, Мит­ри­дат не стал при­по­ми­нать ему былых обид, — напро­тив, он сошел с коня и начал вме­сте с ним опла­ки­вать их общее горе, а затем пре­до­ста­вил в его рас­по­ря­же­ние слуг из соб­ст­вен­ной сви­ты и стал обо­д­рять его надеж­да­ми на буду­щее. После это­го они при­ня­лись сно­ва наби­рать вой­ско.

Меж­ду тем в Тиг­ра­но­кер­тах гре­че­ское насе­ле­ние вос­ста­ло про­тив вар­ва­ров с наме­ре­ни­ем пере­дать город Лукул­лу, и тот взял его при­сту­пом. Забрав нахо­див­ши­е­ся в Тиг­ра­но­кер­тах сокро­ви­ща, он самый город отдал на раз­граб­ле­ние сол­да­там, кото­рые нашли в нем, наряду с про­чим доб­ром, на восемь тысяч талан­тов одной моне­ты; поми­мо это­го, он роздал им из добы­чи по восемь­сот драхм на каж­до­го. Узнав, что в горо­де нахо­дит­ся мно­же­ство акте­ров, кото­рых Тиг­ран ото­всюду набрал для тор­же­ст­вен­но­го откры­тия выстро­ен­но­го им теат­ра, Лукулл исполь­зо­вал их для игр и зре­лищ по слу­чаю сво­ей победы. Гре­ков Лукулл отпу­стил на роди­ну, снаб­див на доро­гу день­га­ми, и точ­но так же посту­пил с вар­ва­ра­ми, насиль­но посе­лен­ны­ми в Тиг­ра­но­кер­тах. Так раз­ру­ше­ние одно­го горо­да дало воз­мож­ность воз­ро­дить­ся мно­гим, вер­нув им жите­лей; эти горо­да чти­ли теперь Лукул­ла как сво­его бла­го­де­те­ля и ново­го осно­ва­те­ля.

Успеш­но шли у Лукул­ла и все про­чие дела, и он заслу­жи­вал это­го — ведь он боль­ше стре­мил­ся к тем похва­лам, кото­рые возда­ют­ся за пра­во­судие и чело­ве­ко­лю­бие, неже­ли к тем, кото­ры­ми награж­да­ют воен­ные подви­ги. Послед­ни­ми он в нема­лой сте­пе­ни был обя­зан вой­ску, а еще более — судь­бе, в пер­вых же ска­зы­ва­лась его душев­ная кротость и отлич­ное вос­пи­та­ние, и имен­но эти­ми каче­ства­ми Лукулл без ору­жия поко­рял чуже­зем­ные наро­ды. Так, к нему яви­лись царь­ки ара­бов, отда­вая в его руки свои вла­де­ния; к нему при­мкну­ло так­же пле­мя софен­цев. У гор­ди­ен­цев он вызвал такую пре­дан­ность, что они хоте­ли было оста­вить свои горо­да и с жена­ми и детьми сле­до­вать за ним. При­чи­ной тому послу­жи­ло вот что. Зар­би­ен, царь гор­ди­ен­ский, как уже гово­ри­лось, вел с Лукул­лом через Аппия тай­ные пере­го­во­ры о сою­зе, так как тяго­тил­ся тиран­ни­че­ским вла­ды­че­ст­вом Тиг­ра­на. На него донес­ли и он был каз­нен, при­чем вме­сте с ним погиб­ли его дети и жена (это было еще до втор­же­ния рим­лян в Арме­нию). Лукулл не забыл об этом: всту­пив в стра­ну гор­ди­ен­цев, он устро­ил Зар­би­е­ну тор­же­ст­вен­ные похо­ро­ны, при­чем погре­баль­ный костер был укра­шен тка­ня­ми, цар­ским золо­том и отня­ты­ми у Тиг­ра­на дра­го­цен­но­стя­ми; сво­и­ми рука­ми Лукулл зажег его и вме­сте с дру­зья­ми и близ­ки­ми покой­но­го совер­шил заупо­кой­ное воз­ли­я­ние, име­нуя Зар­би­е­на дру­гом и союз­ни­ком рим­ско­го наро­да. По при­ка­зу Лукул­ла ему был так­же постав­лен памят­ник, кото­рый сто­ил нема­лых денег, — ведь Лукулл нашел во двор­це Зар­би­е­на вели­кое мно­же­ство золота и сереб­ра и три мил­ли­о­на медим­нов зер­на, так что и сол­да­там было чем пожи­вить­ся, и Лукулл заслу­жил все­об­щее вос­хи­ще­ние тем, что вел вой­ну на сред­ства, при­но­си­мые ею самой, не беря ни драх­мы из государ­ст­вен­ной каз­ны.

30. В это вре­мя к нему яви­лось посоль­ство и от пар­фян­ско­го царя с пред­ло­же­ни­ем друж­бы и сою­за. Лукулл был рад это­му и со сво­ей сто­ро­ны отпра­вил к пар­фя­ни­ну послов, но те ули­чи­ли это­го царя в пре­да­тель­стве: он тай­но про­сил у Тиг­ра­на Месо­пота­мию в виде пла­ты за союз с ним. Когда Лукулл узнал об этом, он решил оста­вить в покое Тиг­ра­на и Мит­ри­да­та, счи­тая этих про­тив­ни­ков уже слом­лен­ны­ми, а идти на пар­фян, чтобы поме­рять­ся с ними сила­ми. Очень уж заман­чи­вым каза­лось ему одним воин­ст­вен­ным натис­ком, слов­но бор­цу, одо­леть трех царей и с победа­ми прой­ти из кон­ца в конец три вели­чай­шие под солн­цем дер­жа­вы. Поэто­му он отпра­вил в Пон­тий­скую область Сор­на­тия и дру­гим вое­на­чаль­ни­кам отдал при­каз вести к нему раз­ме­щен­ные там вой­ска (он наме­ре­вал­ся высту­пить в поход из Гор­ди­е­ны). Одна­ко если эти вое­на­чаль­ни­ки и рань­ше встре­ча­ли со сто­ро­ны вои­нов угрю­мое непо­ви­но­ве­ние, то тут им при­шлось убедить­ся в пол­ной раз­нуздан­но­сти сво­их под­чи­нен­ных. Ни лас­кой, ни стро­го­стью они ниче­го не мог­ли добить­ся от сол­дат, кото­рые гром­ко кри­ча­ли, что даже и здесь они не наме­ре­ны оста­вать­ся и уйдут из Пон­та, бро­сив его без еди­но­го защит­ни­ка. Когда вести об этом дошли до Лукул­ла, они ока­за­ли дур­ное воздей­ст­вие и на ту часть вой­ска, что была при нем. При­вык­нув к богат­ству и рос­ко­ши, сол­да­ты сде­ла­лись рав­но­душ­ны к служ­бе и жела­ли покоя; узнав о дерз­ких речах сво­их пон­тий­ских това­ри­щей, они назы­ва­ли их насто­я­щи­ми муж­чи­на­ми и ста­ли гово­рить, что этот при­мер досто­ин под­ра­жа­ния: ведь сво­и­ми подви­га­ми они дав­но заслу­жи­ли себе пра­во на избав­ле­ние от трудов и отдых!

31. Такие-то речи, и еще поху­же, при­хо­ди­лось слу­шать Лукул­лу. Он отка­зал­ся от похо­да на пар­фян и в раз­гар лета сно­ва высту­пил про­тив Тиг­ра­на. Когда он пере­ва­лил через Тавр, его при­ве­ло в отча­я­ние то, что поля были еще зеле­ны — настоль­ко запазды­ва­ют там вре­ме­на года из-за холод­но­го возду­ха! Все же он спу­стил­ся, два­жды или три­жды раз­бил армян, кото­рые осме­ли­ва­лись на него напа­дать, и начал бес­пре­пят­ст­вен­но разо­рять селе­ния; ему уда­лось при этом захва­тить хлеб­ные запа­сы, при­готов­лен­ные для Тиг­ра­на, и таким обра­зом он обрек непри­я­те­лей на лише­ния, кото­рых перед этим опа­сал­ся сам. Лукулл неод­но­крат­но пытал­ся вызвать армян на бой, окру­жая их лагерь рва­ми или разо­ряя стра­ну у них на гла­зах; одна­ко они, после того как он столь­ко раз нано­сил им пора­же­ния, сиде­ли смир­но. Тогда он дви­нул­ся к Арта­к­са­там, Тиг­ра­но­вой сто­ли­це, где нахо­ди­лись мало­лет­ние дети царя и его жены, — уж это­го горо­да, думал он, Тиг­ран без боя не усту­пит!

Рас­ска­зы­ва­ют, что кар­фа­ге­ня­нин Ган­ни­бал, после того как Антиох окон­ча­тель­но про­иг­рал вой­ну с рим­ля­на­ми, пере­шел ко дво­ру Арта­к­са Армян­ско­го, кото­ро­му дал мно­же­ство полез­ных сове­тов и настав­ле­ний. Меж­ду про­чим он при­ме­тил мест­ность, чрез­вы­чай­но удач­но рас­по­ло­жен­ную и кра­си­вую, но лежав­шую в запу­сте­нии, и, сде­лав пред­ва­ри­тель­ные намет­ки для буду­ще­го горо­да, позвал Арта­к­са, пока­зал ему эту мест­ность и убедил застро­ить ее. Царь остал­ся дово­лен и попро­сил Ган­ни­ба­ла, чтобы тот сам взял на себя над­зор над стро­и­тель­ст­вом. Воз­ник боль­шой и очень кра­си­вый город, кото­ро­му царь дал свое имя и про­воз­гла­сил его сто­ли­цей Арме­нии.

На этот город и дви­нул­ся теперь Лукулл, и Тиг­ран не мог это­го сне­сти. Он высту­пил со сво­им вой­ском в поход и на чет­вер­тый день рас­по­ло­жил­ся лаге­рем воз­ле рим­лян; его отде­ля­ла от них река Арса­ний, через кото­рую рим­ля­нам необ­хо­ди­мо было пере­пра­вить­ся на пути к Арта­к­са­там. Лукулл при­нес богам жерт­вы, слов­но победа уже была в его руках, и начал пере­прав­лять вой­ско, выстро­ив его таким обра­зом, что впе­ре­ди нахо­ди­лось две­на­дцать когорт, а осталь­ные охра­ня­ли тыл, чтобы враг не уда­рил рим­ля­нам в спи­ну. Ведь перед ними выстро­и­лось вели­кое мно­же­ство кон­ни­цы и отбор­ных бой­цов вра­га, а в пер­вых рядах заня­ли место мар­дий­ские луч­ни­ки на конях и ибе­рий­ские копей­щи­ки, на кото­рых — сре­ди ино­пле­мен­ных сол­дат — Тиг­ран воз­ла­гал осо­бые надеж­ды, как на самых воин­ст­вен­ных. Но с их сто­ро­ны не после­до­ва­ло ника­ких подви­гов: после неболь­шой стыч­ки с рим­ской кон­ни­цей они не выдер­жа­ли натис­ка пехоты и раз­бе­жа­лись кто куда. Рим­ские всад­ни­ки погна­лись за ними и тоже рас­сы­па­лись в раз­ные сто­ро­ны, но в этот миг вышла впе­ред кон­ни­ца Тиг­ра­на. Лукулл был устра­шен ее гроз­ным видом и огром­ной чис­лен­но­стью и велел сво­ей кон­ни­це пре­кра­тить пре­сле­до­ва­ние. Сам он пер­вым уда­рил на атро­па­тен­цев, чьи луч­шие силы нахо­ди­лись как раз про­тив него, и сра­зу же нагнал на них тако­го стра­ха, что они побе­жа­ли преж­де, чем дошло до руко­паш­ной. Три царя участ­во­ва­ли в этой бит­ве про­тив Лукул­ла, и постыд­нее всех бежал, кажет­ся, Мит­ри­дат Пон­тий­ский, кото­рый не смог выдер­жать даже бое­во­го кли­ча рим­лян. Пре­сле­до­ва­ние про­дол­жа­лось дол­го и затя­ну­лось на всю ночь, пока рим­ляне не уста­ли не толь­ко рубить, но даже брать плен­ных и соби­рать добы­чу. По утвер­жде­нию Ливия, если в пер­вой бит­ве поте­ри непри­я­те­ля были мно­го­чис­лен­нее, то на этот раз погиб­ли и попа­ли в плен более знат­ные и вид­ные люди.

32. Вооду­шев­лен­ный и обод­рен­ный таким успе­хом, Лукулл воз­на­ме­рил­ся про­дол­жить свой путь в глубь стра­ны и окон­ча­тель­но сло­мить сопро­тив­ле­ние вра­га. Но уже в пору осен­не­го рав­но­ден­ст­вия неожи­дан­но насту­пи­ла жесто­кая непо­го­да: почти бес­пре­стан­но сыпал снег, а когда небо про­яс­ня­лось, садил­ся иней и уда­рял мороз. Лоша­ди едва мог­ли пить ледя­ную воду; тяже­ло при­хо­ди­лось им на пере­пра­вах, когда лед ломал­ся и ост­ры­ми кра­я­ми рас­се­кал им жилы. Бо́льшая часть этой стра­ны изоби­лу­ет густы­ми леса­ми, уще­лья­ми и болота­ми, так что сол­да­ты никак не мог­ли обсу­шить­ся: во вре­мя пере­хо­дов их зава­ли­ва­ло сне­гом, а на при­ва­лах они мучи­лись, ночуя в сырых местах. Поэто­му после сра­же­ния они все­го несколь­ко дней шли за Лукул­лом, а затем начал­ся ропот. Сна­ча­ла они обра­ща­лись к нему с прось­ба­ми через воен­ных три­бу­нов, но затем их сход­ки ста­ли уже более буй­ны­ми, и ночью они кри­ча­ли по сво­им палат­кам, а это слу­жит при­зна­ком близ­ко­го бун­та в вой­ске. И хотя Лукулл пере­про­бо­вал мно­же­ство насто­я­тель­ных уве­ща­ний, упра­ши­вая их запа­стись тер­пе­ни­ем, пока не будет взят «армян­ский Кар­фа­ген» и стер­то с лица зем­ли это тво­ре­ние злей­ше­го вра­га рим­лян (он имел в виду Ган­ни­ба­ла), ничто не помо­га­ло, и он вынуж­ден был повер­нуть назад. На обрат­ном пути он пере­шел через Тавр дру­ги­ми пере­ва­ла­ми и спу­стил­ся в пло­до­род­ную и теп­лую стра­ну, назы­вае­мую Мигдо­ни­ей. В ней нахо­дит­ся боль­шой и мно­го­люд­ный город, кото­рый вар­ва­ры зовут Ниси­бидой, а гре­ки — Антио­хи­ей Мигдо­ний­ской. В этом горо­де пра­ви­ли два чело­ве­ка: по сво­е­му высо­ко­му поло­же­нию пра­ви­те­лем был Гур, брат Тиг­ра­на, но, в силу сво­ей опыт­но­сти и тон­ко­го мастер­ства в соору­же­нии машин, — тот самый Кал­ли­мах, кото­рый доста­вил Лукул­лу столь­ко хло­пот под Ами­сом. Лукулл рас­ки­нул у стен Ниси­биды лагерь и пустил в ход все при­е­мы осад­но­го искус­ства; вско­ре город был взят при­сту­пом. Гур сдал­ся доб­ро­воль­но и встре­тил мило­сти­вое обра­ще­ние, но Кал­ли­ма­ха, хотя тот и обе­щал пока­зать рим­ля­нам тай­ные кла­ды с вели­ки­ми сокро­ви­ща­ми, Лукулл не стал слу­шать и велел зако­вать в цепи, чтобы впо­след­ст­вии рас­пра­вить­ся с ним за тот пожар, кото­рый раз­ру­шил Амис и отнял у Лукул­ла слу­чай польстить сво­е­му често­лю­бию и выка­зать гре­кам свое рас­по­ло­же­ние.

33. До сего вре­ме­ни сча­стье, мож­но ска­зать, сопут­ст­во­ва­ло Лукул­лу в его похо­дах, но отныне слов­но упал попу­т­ный для него ветер — таких трудов сто­и­ло ему каж­дое дело, с таки­ми пре­пят­ст­ви­я­ми при­хо­ди­лось стал­ки­вать­ся повсюду. Он по-преж­не­му про­яв­лял отва­гу и твер­дость духа, достой­ные пре­крас­но­го пол­ко­во­д­ца, но его новые дея­ния не при­нес­ли ему ни сла­вы, ни бла­го­дар­но­сти. Мало того, в неудач­ных начи­на­ни­ях и бес­по­лез­ных раздо­рах он едва не рас­те­рял и свою преж­нюю сла­ву. Не послед­ней при­чи­ной тому было его соб­ст­вен­ное поведе­ние: он нико­гда не умел быть лас­ко­вым с сол­дат­ской тол­пой, почи­тая вся­кое угож­де­ние под­чи­нен­ным за уни­же­ние и под­рыв вла­сти началь­ст­ву­ю­ще­го. А хуже все­го было то, что с людь­ми могу­ще­ст­вен­ны­ми и рав­ны­ми ему по поло­же­нию он тоже ладил пло­хо, глядел на всех свы­со­ка и счи­тал ничто­же­ства­ми по срав­не­нию с собой. Да, такие недо­стат­ки, гово­рят, сосед­ст­во­ва­ли с мно­го­чис­лен­ны­ми досто­ин­ства­ми Лукул­ла, кото­рый был стат­ным, кра­си­вым, искус­ным в крас­но­ре­чии и выка­зы­вал ост­рый ум как на фору­ме, так и в похо­дах. Сал­лю­стий утвер­жда­ет¹⁹, что сол­да­ты невзлю­би­ли его с само­го нача­ла вой­ны, когда он заста­вил их про­ве­сти в лаге­ре две зимы под­ряд: одну под Кизи­ком, вто­рую под Ами­сом. Потом каж­дую зиму им тоже при­хо­ди­лось нелег­ко: или они долж­ны были зимо­вать во враж­деб­ной стране, или рас­по­ла­га­лись на зем­ле союз­ни­ков в палат­ках, под откры­тым небом — ведь в гре­че­ский и дру­же­ст­вен­ный город Лукулл не вхо­дил с вой­ском ни разу. Их недоб­рым чув­ствам к пол­ко­вод­цу в изоби­лии дава­ли новую пищу вожа­ки наро­да в Риме, кото­рые из зави­сти обви­ня­ли Лукул­ла в том, что затя­ги­вать вой­ну его побуж­да­ют вла­сто­лю­бие и коры­сто­лю­бие, в то вре­мя как в его руках почти цели­ком нахо­дят­ся Кили­кия и Азий­ская про­вин­ция, Вифи­ния и Понт, Арме­ния и зем­ли, про­сти­раю­щи­е­ся до Фаси­са, что недав­но он еще к тому же разо­рил дво­рец Тиг­ра­на, слов­но его посла­ли гра­бить царей, а не вое­вать с ними. Такие речи вел, как пере­да­ют, Луций Квин­тий, один из пре­то­ров; он-то глав­ным обра­зом и добил­ся реше­ния назна­чить Лукул­лу пре­ем­ни­ков в управ­ле­нии про­вин­ци­ей. Было реше­но так­же уво­лить от служ­бы мно­гих сол­дат, нахо­див­ших­ся под его нача­лом.

34. Уже эти непри­ят­но­сти были доста­точ­но серь­ез­ны, но к ним при­ба­ви­лось еще одно обсто­я­тель­ство, кото­рое окон­ча­тель­но погу­би­ло Лукул­ла. Был некий Пуб­лий Кло­дий, чело­век наг­лый и пре­ис­пол­нен­ный вели­чай­шей занос­чи­во­сти и само­на­де­ян­но­сти. Он при­хо­дил­ся бра­том жене Лукул­ла, и про него, меж­ду про­чим, ходи­ла мол­ва, что он состо­ит с ней в пре­ступ­ной свя­зи (она была крайне раз­врат­ной жен­щи­ной). В ту пору он нахо­дил­ся в вой­ске Лукул­ла и поль­зо­вал­ся там не таким поче­том, как ему хоте­лось, а хоте­лось ему быть выше всех. Меж­ду тем из-за сво­его обра­за жиз­ни ему при­хо­ди­лось сто­ять ниже мно­гих. Поэто­му он начал испод­тиш­ка заиг­ры­вать с фим­бри­ан­ца­ми и настра­и­вать их про­тив Лукул­ла, а те охот­но слу­ша­ли его льсти­вые сло­ва: уго­д­ли­вость и иска­тель­ство началь­ни­ка были им не вно­ве. Ведь это их когда-то Фим­брия под­го­во­рил убить кон­су­ла Флак­ка и выбрать пол­ко­вод­цем его само­го. Вот и теперь они охот­но слу­ша­ли Кло­дия и назы­ва­ли его «дру­гом сол­дат» за то, что тот при­тво­рял­ся, буд­то при­ни­ма­ет их дела близ­ко к серд­цу. Кло­дий же посто­ян­но воз­му­щал­ся, что вой­нам и мукам не вид­но кон­ца, что до послед­не­го дыха­ния их застав­ля­ют бить­ся со все­ми наро­да­ми, сколь­ко их ни есть, и гоня­ют по всей зем­ле, меж­ду тем как достой­ной награ­ды за все эти похо­ды им нет, а вме­сто это­го при­хо­дит­ся сопро­вож­дать повоз­ки и вер­блюдов Лукул­ла, нагру­жен­ных золоты­ми чаша­ми в дра­го­цен­ных кам­нях! То ли дело, про­дол­жал он, сол­да­ты Пом­пея! Они уже дав­но мир­ные граж­дане и живут со сво­и­ми жена­ми и детьми где-нибудь на пло­до­род­ных зем­лях или по горо­дам, а ведь им не при­шлось заго­нять Мит­ри­да­та и Тиг­ра­на в необи­тае­мые пусты­ни или нис­про­вер­гать азий­ские сто­ли­цы, они все­го-то и вое­ва­ли, что с изгнан­ни­ка­ми в Испа­нии да с бег­лы­ми раба­ми в Ита­лии! «Уж если, — завер­шал он, — нам при­хо­дит­ся нести служ­бу без отды­ха и сро­ка, поче­му бы нам не побе­речь оста­ток сил и жиз­ни для тако­го вождя, кото­рый видит для себя выс­шую честь в обо­га­ще­нии сво­их сол­дат?»

Эти напад­ки ока­за­ли свое воздей­ст­вие на вой­ско Лукул­ла, и оно не пошло за сво­им пол­ко­вод­цем ни на Тиг­ра­на, ни на Мит­ри­да­та. Послед­ний не пре­ми­нул сно­ва вторг­нуть­ся из Арме­нии в Понт и уже отво­е­вы­вал свое цар­ство, а рим­ские сол­да­ты празд­но сиде­ли в Гор­ди­ене, ссы­ла­ясь на зим­нее вре­мя и под­жидая, что вот-вот явит­ся Пом­пей или дру­гой пол­ко­во­дец, чтобы сме­нить Лукул­ла.

35. Когда, одна­ко, при­шло изве­стие, что Мит­ри­дат раз­бил Фабия и идет на Сор­на­тия и Три­а­рия, они усты­ди­лись и пошли за Лукул­лом. Три­а­рий из често­лю­бия захо­тел, не дожи­да­ясь Лукул­ла, кото­рый был близ­ко^[1], добыть лег­кую, как ему каза­лось, победу, но вме­сто это­го потер­пел круп­ное пора­же­ние: как пере­да­ют, в бит­ве полег­ло более семи тысяч рим­лян, в чис­ле кото­рых было сто пять­де­сят цен­ту­ри­о­нов и два­дцать четы­ре воен­ных три­бу­на. Лагерь попал в руки Мит­ри­да­та. Когда через несколь­ко дней подо­шел Лукулл, ему при­шлось пря­тать Три­а­рия от разъ­ярен­ных сол­дат. Мит­ри­дат укло­нял­ся от сра­же­ния с Лукул­лом, под­жидая Тиг­ра­на, кото­рый с боль­ши­ми сила­ми шел на соеди­не­ние с ним, и Лукулл решил дви­нуть­ся навстре­чу Тиг­ра­ну и дать ему бой преж­де, чем вра­ги сно­ва соеди­нят­ся. Одна­ко по пути фим­бри­ан­цы под­ня­ли бунт и поки­ну­ли свое место в строю, ссы­ла­ясь на то, что они уво­ле­ны от служ­бы поста­нов­ле­ни­ем сена­та, а Лукулл не име­ет боль­ше пра­ва при­ка­зы­вать им, посколь­ку про­вин­ции пере­да­ны дру­гим. Нет тако­го уни­же­ния, кото­ро­му не под­верг бы себя тогда Лукулл: он уго­ва­ри­вал каж­до­го из сол­дат пооди­ноч­ке, с мало­душ­ны­ми сле­за­ми ходил из палат­ки в палат­ку, неко­то­рых даже брал за руку. Но сол­да­ты оттал­ки­ва­ли его руку, швы­ря­ли ему под ноги пустые кошель­ки и пред­ла­га­ли одно­му бить­ся с вра­га­ми — сумел же он один пожи­вить­ся за счет непри­я­те­ля! Все же осталь­ные вои­ны сво­и­ми прось­ба­ми вынуди­ли фим­бри­ан­цев согла­сить­ся про­слу­жить лето с усло­ви­ем, что они будут уво­ле­ны, если за это вре­мя не появит­ся непри­я­тель, чтобы дать им сра­же­ние. Необ­хо­ди­мость заста­ви­ла Лукул­ла доволь­ст­во­вать­ся и этой мало­стью, чтобы не остать­ся одно­му и не отдать стра­ну про­тив­ни­ку. Он дер­жал сол­дат всех вме­сте, ни к чему их боль­ше не при­нуж­дал и не вел на вра­га — лишь бы они от него не ухо­ди­ли. Ему при­шлось мирить­ся с тем, что Тиг­ран опу­сто­ша­ет Кап­па­до­кию, что к Мит­ри­да­ту вер­ну­лась преж­няя дер­зость — к Мит­ри­да­ту, о кото­ром он доно­сил сена­ту, что с ним покон­че­но! После это­го доне­се­ния из Рима были отправ­ле­ны долж­ност­ные лица в коли­че­стве деся­ти чело­век для устрой­ства дел в Пон­те, как в стране окон­ча­тель­но поко­рен­ной, а когда они яви­лись, им при­шлось убедить­ся, что Лукулл даже над самим собою не вла­стен — им, как хотят, помы­ка­ют его сол­да­ты. Их бес­стыд­ство в отно­ше­нии к сво­е­му пол­ко­вод­цу дошло до того, что в кон­це лета они наде­ли доспе­хи, обна­жи­ли мечи и при­ня­лись звать на бой вра­гов, кото­рых не было и в помине. Они про­кри­ча­ли воен­ный клич, пома­ха­ли поте­хи ради меча­ми и поки­ну­ли лагерь, заявив, что срок, в про­дол­же­ние кото­ро­го они обе­ща­ли Лукул­лу оста­вать­ся с ним, уже вышел. Меж­ду тем осталь­ных сол­дат вызы­вал к себе пись­ма­ми Пом­пей. Бла­го­да­ря люб­ви к нему наро­да и уго­д­ли­во­сти народ­ных вожа­ков, он уже был назна­чен пол­ко­вод­цем для воен­ных дей­ст­вий про­тив Мит­ри­да­та и Тиг­ра­на, хотя сенат и луч­шие граж­дане счи­та­ли, что с Лукул­лом посту­па­ют неспра­вед­ли­во, назна­чая ему пре­ем­ни­ка не столь­ко для вой­ны, сколь­ко для три­ум­фа, и застав­ляя его усту­пать дру­го­му не труды пол­ко­во­д­ца, но награ­ду за эти труды.

36. Еще более пре­до­суди­тель­ным каза­лось про­ис­хо­дя­щее тем, кто нахо­дил­ся тогда в про­вин­ции. И в самом деле, у Лукул­ла отня­ли пра­во награж­дать и нака­зы­вать сол­дат, Пом­пей нико­му не раз­ре­шал при­хо­дить к нему или посту­пать соглас­но его при­ка­за­ни­ям и тем рас­по­ря­же­ни­ям, кото­рые Лукулл изда­вал сов­мест­но с деся­тью послан­ца­ми сена­та. Эти рас­по­ря­же­ния Пом­пей отме­нял, изда­вая соб­ст­вен­ные ука­зы, и его при­сут­ст­вия при­хо­ди­лось боять­ся, так как сила была на его сто­роне. Все же дру­зья обо­их пол­ко­вод­цев реши­ли устро­ить меж­ду ними встре­чу, кото­рая и про­изо­шла в одной деревне в Гала­тии. Они любез­но при­вет­ст­во­ва­ли друг дру­га и при­нес­ли вза­им­ные поздрав­ле­ния с одер­жан­ны­ми победа­ми; если Лукулл был стар­ше по воз­рас­ту, то Пом­пей поль­зо­вал­ся бо́льшим поче­том, так как он боль­шее чис­ло раз был пол­ко­вод­цем и имел два три­ум­фа. Перед обо­и­ми лик­то­ры нес­ли пуч­ки розог, уви­тые лав­ра­ми, чтобы почтить их победы. Но Пом­пею при­шлось про­де­лать дол­гий путь по без­вод­ным и сухим местам, и лав­ры, обви­вав­шие роз­ги его лик­то­ров, засох­ли; заме­тив это, лик­то­ры Лукул­ла дру­же­ски поде­ли­лись с ними сво­и­ми лав­ра­ми, кото­рые были све­жи и зеле­ны. Дру­зья Пом­пея сочли это бла­гим зна­ме­ни­ем — и дей­ст­ви­тель­но, дея­ния Лукул­ла послу­жи­ли к укра­ше­нию похо­да Пом­пея.

Что же каса­ет­ся пере­го­во­ров, то они не при­ве­ли к при­ми­ре­нию, и пол­ко­вод­цы разо­шлись в еще боль­шей отчуж­ден­но­сти, чем при­шли. Пом­пей объ­явил недей­ст­ви­тель­ны­ми рас­по­ря­же­ния Лукул­ла и отнял у него всех сол­дат, оста­вив толь­ко тыся­чу шесть­сот чело­век для три­ум­фа, но и те после­до­ва­ли за Лукул­лом не слиш­ком охот­но. До какой же сте­пе­ни не хва­та­ло ему при­род­но­го дара или уда­чи в том, что для пол­ко­во­д­ца необ­хо­ди­мее все­го! Ведь если бы при столь­ких сво­их отлич­ных каче­ствах — отва­ге и осмот­ри­тель­но­сти, уме и спра­вед­ли­во­сти, он имел еще и это досто­ин­ство, то не Евфрат был бы рубе­жом рим­ской дер­жа­вы в Азии, но край све­та и Гир­кан­ское море. В самом деле, все осталь­ные наро­ды уже ранее поко­рил Тиг­ран, а пар­фяне во вре­ме­на Лукул­ла еще не достиг­ли той мощи, что во вре­ме­на Крас­са; их государ­ство еще не было таким спло­чен­ным и из-за меж­до­усоб­ных войн и раздо­ров с соседя­ми не в силах было дать отпор напа­де­ни­ям армян. Но дол­жен доба­вить, что, на мой взгляд, вред, нане­сен­ный Лукул­лом сво­е­му оте­че­ству через дру­гих людей, пере­ве­ши­ва­ет поль­зу, кото­рую он при­нес ему сам. В самом деле, армян­ские тро­феи, воз­двиг­ну­тые совсем неда­ле­ко от гра­ниц Пар­фии, взя­тие Тиг­ра­но­керт и Ниси­биды, вели­кие богат­ства, достав­лен­ные из этих горо­дов в Рим, диа­де­ма Тиг­ра­на, захва­чен­ная и про­не­сен­ная в три­ум­фаль­ном шест­вии, — все это под­стрек­ну­ло Крас­са к похо­ду в Азию, вну­шив ему мысль, что ее оби­та­те­ли — толь­ко добы­ча и сред­ство нажи­вы, и ниче­го боль­ше. Вско­ре, одна­ко, он позна­ко­мил­ся с пар­фян­ски­ми стре­ла­ми и при­ме­ром сво­им дока­зал, что Лукулл добил­ся победы не пото­му, что вра­ги были слиш­ком глу­пы и мало­душ­ны, но бла­го­да­ря соб­ст­вен­но­му муже­ству и искус­ству пол­ко­во­д­ца. Но это слу­чи­лось позд­нее.

37. Вер­нув­шись в Рим, Лукулл преж­де все­го узнал, что брат его Марк при­вле­чен Гаем Мем­ми­ем к суду за то, что ему при­хо­ди­лось делать по при­ка­за­нию Сул­лы, испол­няя долж­ность кве­сто­ра. Мар­ка оправ­да­ли, но тут Мем­мий обра­тил свои напад­ки уже на само­го Лукул­ла и стал настра­и­вать народ про­тив него, сове­туя отка­зать ему в три­ум­фе за то, что он-де нажил­ся на войне и с умыс­лом затя­ги­вал ее. Лукулл ока­зал­ся втя­ну­тым в жесто­кую рас­прю, и лишь когда пер­вые и наи­бо­лее вли­я­тель­ные граж­дане пошли по три­бам, им наси­лу уда­лось, потра­тив мно­го ста­ра­ний и просьб, уго­во­рить народ дать согла­сие на три­умф. … [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.] Три­умф Лукул­ла не был, как дру­гие, рас­счи­тан на то, чтобы уди­вить чернь про­тя­жен­но­стью шест­вия и оби­ли­ем про­но­си­мых в нем пред­ме­тов. Зато Лукулл укра­сил Фла­ми­ни­ев цирк вели­ким мно­же­ст­вом вра­же­ско­го ору­жия и воен­ны­ми маши­на­ми царя, и уже одно это зре­ли­ще было на ред­кость вну­ши­тель­ным. В три­ум­фаль­ном шест­вии про­шли несколь­ко зако­ван­ных в бро­ню всад­ни­ков, деся­ток сер­по­нос­ных колес­ниц и шесть­де­сят при­бли­жен­ных и пол­ко­вод­цев царя; за ними сле­до­ва­ли сто десять воен­ных кораб­лей с око­ван­ны­ми медью носа­ми, золотая ста­туя само­го Мит­ри­да­та в шесть футов высотою, его щит, усы­пан­ный дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми, затем два­дцать носи­лок с сереб­ря­ной посудой и еще носил­ки с золоты­ми куб­ка­ми, доспе­ха­ми и моне­той, в коли­че­стве трид­ца­ти двух. Все это нес­ли носиль­щи­ки, а восемь мулов вез­ли золотые ложа, еще пять­де­сят шесть — сереб­ро в слит­ках и еще сто семь — сереб­ря­ную моне­ту, кото­рой набра­лось без мало­го на два мил­ли­о­на семь­сот тысяч драхм. На боль­ших пис­чих дос­ках зна­чи­лось, сколь­ко денег пере­да­но Лукул­лом Пом­пею на веде­ние вой­ны с пира­та­ми, сколь­ко вне­се­но в каз­ну, а сверх того — что каж­до­му сол­да­ту выда­но по девять­сот пять­де­сят драхм. Затем Лукулл устро­ил вели­ко­леп­ное уго­ще­ние для жите­лей Рима и окрест­ных сел, кото­рые рим­ляне назы­ва­ют «вика­ми» [vi­ci].

38. Раз­ведясь с Кло­ди­ей, жен­щи­ной раз­нуздан­ной и бес­чест­ной, Лукулл женил­ся на сест­ре Като­на, Сер­ви­лии, но и этот брак не был удач­ным. Чтобы срав­нять­ся с Кло­ди­ей, Сер­ви­лии недо­ста­ва­ло одно­го — мол­вы, что она согре­ши­ла с род­ным бра­том, в осталь­ном она была такой же гнус­ной и бес­стыд­ной. Ува­же­ние к Като­ну дол­го застав­ля­ло Лукул­ла тер­петь ее, но в кон­це кон­цов он с ней разо­шел­ся.

Сенат воз­ла­гал на Лукул­ла необы­чай­ные надеж­ды, рас­счи­ты­вая най­ти в его лице чело­ве­ка, кото­рый, опи­ра­ясь на свою огром­ную сла­ву и вли­я­ние, даст отпор само­вла­стию Пом­пея и воз­гла­вит борь­бу луч­ших граж­дан. Одна­ко Лукулл рас­стал­ся с государ­ст­вен­ны­ми дела­ми. Быть может, он видел, что государ­ство пора­же­но неду­гом, не под­даю­щим­ся исце­ле­нию, воз­мож­но так­же, что он, как пола­га­ют неко­то­рые, пре­сы­тил­ся сла­вой и решил после столь­ких битв и трудов, кото­рые увен­ча­лись не слиш­ком счаст­ли­вым кон­цом, отдать­ся жиз­ни, чуж­дой каких бы то ни было забот и огор­че­ний. Неко­то­рые одоб­ря­ют про­ис­шед­шую в нем пере­ме­ну, изба­вив­шую его от печаль­ной уча­сти Мария, кото­рый после побед над ким­вра­ми, после вели­ких и слав­ных подви­гов не поже­лал дать себе покой, хотя и был окру­жен завид­ным для каж­до­го поче­том; неуто­ли­мая жаж­да сла­вы и вла­сти побуди­ла его, ста­ри­ка, тягать­ся с моло­ды­ми на государ­ст­вен­ном попри­ще и дове­ла до страш­ных поступ­ков и бед, еще более страш­ных, чем поступ­ки. Гово­рят, что и Цице­рон луч­ше про­вел бы свою ста­рость, уйди он на покой после победы над Кати­ли­ной, и Сци­пи­он — если бы он, при­ба­вив к Кар­фа­ге­ну Нуман­цию, на этом и оста­но­вил­ся²⁰. Поис­ти­не, и в государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти есть свой круг побед²¹, и когда он завер­шен, пора кон­чать. В состя­за­ни­ях на государ­ст­вен­ном попри­ще — ничуть не мень­ше, чем в гим­на­сии, — тот­час обна­ру­жи­ва­ет­ся, если бор­ца покида­ют моло­дые силы. Напро­тив, Красс и Пом­пей насме­ха­лись над тем, что Лукулл пре­дал­ся наслаж­де­ни­ям и рас­то­чи­тель­ству, слов­но жизнь в свое удо­воль­ст­вие была менее подо­баю­щей его летам, чем государ­ст­вен­ные дела и похо­ды.

39. В жиз­не­опи­са­нии Лукул­ла, слов­но в древ­ней комедии²², пона­ча­лу при­хо­дит­ся читать о государ­ст­вен­ных и воен­ных делах, а к кон­цу — о попой­ках и пируш­ках, чуть ли не о пья­ных шест­ви­ях с пес­ня­ми и факе­ла­ми и вооб­ще о вся­че­ских заба­вах. Ведь к заба­вам сле­ду­ет отне­сти, по-мое­му, и рас­то­чи­тель­ное стро­и­тель­ство, рас­чист­ку мест для про­гу­лок, соору­же­ние купа­лен, а осо­бен­но — увле­че­ние кар­ти­на­ми и ста­ту­я­ми, кото­рые Лукулл соби­рал, не жалея денег. На эти вещи он щед­ро тра­тил огром­ное богат­ство, накоп­лен­ное им в похо­дах, так что даже в наше вре­мя, когда рос­кошь без­мер­но воз­рос­ла, Лукул­ло­вы сады сто­ят в одном ряду с самы­ми вели­ко­леп­ны­ми импе­ра­тор­ски­ми сада­ми. К это­му надо доба­вить построй­ки на побе­ре­жье и в окрест­но­стях Неа­по­ля, где он насы­пал искус­ст­вен­ные хол­мы, окру­жал свои дома про­веден­ны­ми от моря кана­ла­ми, в кото­рых раз­во­ди­ли рыб, а так­же воз­дви­гал стро­е­ния посреди само­го моря. Когда сто­ик Тубе­рон увидел все это, он назвал Лукул­ла «Ксерк­сом в тоге»²³. Под­ле Туску­ла у него были заго­род­ные жили­ща, с откры­ты­ми зала­ми и пор­ти­ка­ми, с баш­ня­ми, откуда откры­вал­ся широ­кий вид на окрест­ность; когда там побы­вал Пом­пей, он неодоб­ри­тель­но ска­зал Лукул­лу, что тот наи­луч­шим обра­зом при­спо­со­бил поме­стье для лет­не­го вре­ме­ни, но сде­лал его непри­год­ным для жиз­ни зимой. Лукулл со сме­хом воз­ра­зил: «Что же, ты дума­ешь, что я глу­пее журав­лей и аистов и не знаю, что надо менять жилье с пере­ме­ной вре­ме­ни года?» Как-то одно­му пре­то­ру захо­те­лось блес­нуть игра­ми, кото­рые он давал наро­ду, и он попро­сил у Лукул­ла пур­пур­ных пла­щей, чтобы нарядить хор. Лукулл отве­тил, что посмот­рит, смо­жет ли он дать, а на сле­дую­щий день спро­сил, сколь­ко нуж­но. Когда пре­тор отве­тил, что сот­ни хва­тит, ему было пред­ло­же­но взять вдвое боль­ше. По это­му пово­ду поэт Флакк²⁴ заме­тил, что не может при­знать бога­тым такой дом, где забро­шен­ные и забы­тые вещи не пре­вы­ша­ют сво­им чис­лом те, кото­рые лежат на виду.

40. Лукулл устра­и­вал еже­днев­ные пиры с тще­слав­ной рос­ко­шью чело­ве­ка, кото­ро­му вно­ве его богат­ство. Не толь­ко застлан­ные пур­пур­ны­ми тка­ня­ми ложа, укра­шен­ные дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми чаши, уве­се­ли­тель­ное пение и пляс­ки, но так­же раз­но­об­раз­ные яст­ва и не в меру хит­ро при­готов­лен­ные пече­нья вызы­ва­ли зависть у людей с низ­мен­ны­ми вку­са­ми. Пом­пей, напро­тив, заслу­жил похва­лы сво­им поведе­ни­ем во вре­мя болез­ни: когда врач пред­пи­сал ему съесть дрозда, а слу­ги заяви­ли, что летом дрозда не най­дешь нигде, кро­ме как у Лукул­ла, кото­рый их раз­во­дил, Пом­пей не поз­во­лил обра­щать­ся туда, ска­зав: «Неуже­ли жизнь Пом­пея может зави­сеть от при­чуд рос­ко­ши Лукул­ла?» Катон был Лукул­лу дру­гом и сво­я­ком, но образ жиз­ни Лукул­ла ему совсем не нра­вил­ся, и когда в сена­те один юнец завел длин­ную речь, в кото­рой назой­ли­во рас­про­стра­нял­ся о береж­ли­во­сти и воз­держ­но­сти, Катон встал и ска­зал: «Да пере­стань! Ты богат, как Красс, живешь, как Лукулл, а гово­ришь, как Катон!» Неко­то­рые утвер­жда­ют, что эти сло­ва дей­ст­ви­тель­но были ска­за­ны, но не Като­ном.

41. Как бы то ни было, Лукулл не толь­ко полу­чал удо­воль­ст­вие от тако­го обра­за жиз­ни, но и гор­дил­ся им, что ясно вид­но из его памят­ных сло­ве­чек. Так, сооб­ща­ют, что ему слу­чи­лось мно­го дней под­ряд уго­щать каких-то гре­ков, при­ехав­ших в Рим, и эти люди, в кото­рых и впрямь просну­лось что-то эллин­ское, засо­ве­стив­шись, что из-за них каж­дый день про­из­во­дят­ся такие рас­хо­ды, ста­ли отка­зы­вать­ся от при­гла­ше­ния. Но Лукулл с улыб­кой ска­зал им: «Кое-что из этих рас­хо­дов дела­ет­ся и ради вас, достой­ные гре­ки, но боль­шая часть — ради Лукул­ла». Когда одна­жды он обедал в оди­но­че­стве и ему при­гото­ви­ли один стол и скром­ную тра­пе­зу, он рас­сер­дил­ся и позвал при­став­лен­но­го к это­му делу раба; тот отве­тил, что раз гостей не зва­ли, он не думал, что нуж­но гото­вить доро­гой обед, на что его гос­по­дин ска­зал: «Как, ты не знал, что сего­дня Лукулл уго­ща­ет Лукул­ла?» Об этом, как водит­ся, в горо­де мно­го гово­ри­ли. И вот одна­жды, когда Лукулл про­гу­ли­вал­ся на фору­ме, к нему подо­шли Цице­рон и Пом­пей. Пер­вый был одним из его луч­ших дру­зей, а с Пом­пе­ем, хотя у них и была рас­пря из-за коман­до­ва­ния в Мит­ри­да­то­вой войне, они часто встре­ча­лись и бесе­до­ва­ли, как доб­рые зна­ко­мые. После при­вет­ст­вия Цице­рон спро­сил, нель­зя ли к нему зай­ти; Лукулл отве­тил, что был бы очень рад, и стал их при­гла­шать, и тогда Цице­рон ска­зал: «Мы хоте­ли бы ото­бедать у тебя сего­дня, но толь­ко так, как уже при­готов­ле­но для тебя само­го». Лукулл замял­ся и стал про­сить отсро­чить посе­ще­ние, но они не согла­ша­лись и даже не поз­во­ли­ли ему пого­во­рить со слу­га­ми, чтобы он не мог рас­по­рядить­ся о каких-либо при­готов­ле­ни­ях сверх тех, какие дела­лись для него само­го. Он выго­во­рил у них толь­ко одну уступ­ку — чтобы они раз­ре­ши­ли ему ска­зать в их при­сут­ст­вии одно­му из слуг, что сего­дня он обеда­ет в «Апол­лоне» (так назы­вал­ся один из рос­кош­ных поко­ев в его доме). Это было улов­кой, при помо­щи кото­рой он все же про­вел сво­их дру­зей: по-види­мо­му, для каж­дой сто­ло­вой у Лукул­ла была уста­нов­ле­на сто­и­мость обеда и каж­дая име­ла свое убран­ство и утварь, так что рабам доста­точ­но было услы­шать, где он хочет обедать, и они уже зна­ли, како­вы долж­ны быть издерж­ки, как все устро­ить и в какой после­до­ва­тель­но­сти пода­вать куша­нья. По заведен­но­му поряд­ку обед в «Апол­лоне» сто­ил пять­де­сят тысяч драхм; и на этот раз было потра­че­но столь­ко же, при­чем Лукул­лу уда­лось пора­зить Пом­пея не толь­ко вели­чи­ной рас­хо­дов, но и быст­ро­той, с кото­рой все было при­готов­ле­но. Вот на что Лукулл недо­стой­но рас­то­чал свое богат­ство, слов­но ни на миг не забы­вал, что это добы­ча, захва­чен­ная у вар­ва­ров.

42. Одна­ко сле­ду­ет с похва­лой упо­мя­нуть о дру­гом его увле­че­нии — кни­га­ми. Он собрал мно­же­ство пре­крас­ных руко­пи­сей и в поль­зо­ва­нии ими про­яв­лял еще боль­ше бла­го­род­ной щед­ро­сти, чем при самом их при­об­ре­те­нии, пре­до­став­ляя свои кни­го­хра­ни­ли­ща всем желаю­щим. Без вся­ко­го огра­ни­че­ния открыл он доступ гре­кам в при­мы­кав­шие к кни­го­хра­ни­ли­щам поме­ще­ния для заня­тий и пор­ти­ки для про­гу­лок, и, разде­лав­шись с дру­ги­ми дела­ми, они с радо­стью хажи­ва­ли туда, слов­но в некую оби­тель Муз, и про­во­ди­ли вре­мя в сов­мест­ных беседах. Часто Лукулл сам захо­дил в пор­ти­ки и бесе­до­вал с люби­те­ля­ми уче­но­сти, а тем, кто зани­мал­ся обще­ст­вен­ны­ми дела­ми, помо­гал в соот­вет­ст­вии с их нуж­да­ми, — корот­ко гово­ря, для всех гре­ков, при­ез­жаю­щих в Рим, его дом был род­ным оча­гом и эллин­ским при­та­не­ем. Что каса­ет­ся фило­со­фии, то если ко всем уче­ни­ям он отно­сил­ся с инте­ре­сом и сочув­ст­ви­ем, осо­бое при­стра­стие и любовь он все­гда питал к Ака­де­мии — не к той, кото­рую назы­ва­ют Новой и кото­рая как раз в ту пору рас­цве­та­ла бла­го­да­ря уче­нию Кар­не­ада, рас­про­стра­няв­ше­му­ся Фило­ном, но к Древ­ней, кото­рую воз­глав­лял тогда Антиох Аска­лон­ский, чело­век глу­бо­ко­мыс­лен­ный и очень крас­но­ре­чи­вый. Лукулл при­ло­жил нема­ло ста­ра­ний, чтобы сде­лать Антио­ха сво­им дру­гом и посто­ян­ным сотра­пез­ни­ком, и выстав­лял его на бой про­тив после­до­ва­те­лей Фило­на. В чис­ле послед­них был, меж­ду про­чим, и Цице­рон, кото­рый напи­сал об этой фило­соф­ской шко­ле очень изящ­ное сочи­не­ние; в нем он вкла­ды­ва­ет в уста Лукул­ла речь в защи­ту воз­мож­но­сти позна­ния, а сам отста­и­ва­ет про­ти­во­по­лож­ную точ­ку зре­ния. Книж­ка так и оза­глав­ле­на — «Лукулл»²⁵. С Цице­ро­ном Лукул­ла свя­зы­ва­ли, как уже было ска­за­но, близ­кая друж­ба и сход­ный взгляд на государ­ст­вен­ные дела. Надо ска­зать, что Лукулл не совсем поки­нул государ­ст­вен­ное попри­ще, хотя от често­лю­би­вых спо­ров о пер­вен­стве и вли­я­тель­но­сти, участ­вуя в кото­рых, как он видел, не избе­жать опас­но­стей и жесто­ких оскорб­ле­ний, он сра­зу же отка­зал­ся в поль­зу Крас­са и Като­на (те, кто с подо­зре­ни­ем взи­рал на могу­ще­ство Пом­пея, когда Лукулл отка­зал­ся их воз­гла­вить, сде­ла­ли сво­и­ми вождя­ми в сена­те имен­но этих дво­их). Он бывал на фору­ме по делам сво­их дру­зей, а в сена­те — когда нуж­но было дать отпор како­му-нибудь често­лю­би­во­му замыс­лу Пом­пея. Так, он доби­вал­ся отме­ны рас­по­ря­же­ний, кото­рые тот сде­лал после сво­ей победы над царя­ми: Пом­пей потре­бо­вал разда­чи земель­ных участ­ков сво­им сол­да­там, но Лукулл при под­держ­ке Като­на рас­стро­ил его пла­ны, после чего Пом­пей при­бег к под­держ­ке Крас­са и Цеза­ря²⁶ или, луч­ше ска­зать, всту­пил с ними в заго­вор, напол­нил город воору­жен­ны­ми сол­да­та­ми и наси­ли­ем добил­ся испол­не­ния сво­их тре­бо­ва­ний, про­гнав с фору­ма при­вер­жен­цев Като­на и Лукул­ла. Луч­шие из граж­дан были этим воз­му­ще­ны, и тогда пом­пе­ян­цы при­ве­ли неко­е­го Вет­тия, кото­рый яко­бы был схва­чен при попыт­ке поку­ше­ния на жизнь Пом­пея. На допро­се в сена­те Вет­тий назвал несколь­ко имен, но перед наро­дом заявил, что убить Пом­пея его под­стре­кал Лукулл. Сло­вам его никто не при­дал зна­че­ния — всем сра­зу ста­ло ясно, что это­го чело­ве­ка подучи­ли кле­ве­тать сто­рон­ни­ки Пом­пея. Дело ста­ло еще яснее через несколь­ко дней, когда из тюрь­мы был выбро­шен труп Вет­тия, и хотя уве­ря­ли, буд­то он умер сво­ей смер­тью, на его теле были следы уду­ше­ния и побо­ев. Оче­вид­но, что его поза­бо­ти­лись убрать те самые люди, по чье­му нау­ще­нию он высту­пил со сво­им наве­том.

43. Все это побуди­ло Лукул­ла еще даль­ше отой­ти от государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти; когда же Цице­рон ушел в изгна­ние, а Катон был отправ­лен на Кипр, он окон­ча­тель­но с нею рас­стал­ся. Гово­рят, что к тому же неза­дол­го до смер­ти его рас­судок помра­чил­ся и стал мало-пома­лу уга­сать. По утвер­жде­нию Кор­не­лия Непота²⁷, Лукулл повредил­ся в уме не от ста­ро­сти и не из-за болез­ни, но пото­му, что его извел сво­и­ми сна­до­бья­ми Кал­ли­сфен, один из его воль­ноот­пу­щен­ни­ков. Кал­ли­сфен думал, что дей­ст­вие сна­до­бий вну­шит его гос­по­ди­ну бо́льшую при­вя­зан­ность к нему, но вме­сто это­го оно рас­стро­и­ло и сгу­би­ло рас­судок Лукул­ла, так что еще при его жиз­ни управ­ле­ние иму­ще­ст­вом взял на себя его брат. И все же, когда Лукулл умер, мож­но было поду­мать, что кон­чи­на застиг­ла его в самом раз­га­ре воен­ной или государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти: народ сбе­гал­ся в печа­ли, тело было выне­се­но на форум знат­ней­ши­ми юно­ша­ми, а затем тол­па хоте­ла силой добить­ся, чтобы его схо­ро­ни­ли на Мар­со­вом поле, где был погре­бен Сул­ла. Так как это­го никто не ожи­дал и при­гото­вить все необ­хо­ди­мое для погре­бе­ния было нелег­ко, брат Лукул­ла стал уго­ва­ри­вать народ и в кон­це кон­цов убедил, чтобы ему дали похо­ро­нить умер­ше­го в поме­стье близ Туску­ла, где все уже было гото­во. После это­го и сам Марк про­жил недол­го. Подоб­но тому, как воз­рас­том и сла­вою он не намно­го отста­вал от горя­чо люби­мо­го^[2] бра­та, так и в смер­ти он не замед­лил после­до­вать за ним.

[Сопо­став­ле­ние]

44 [1]. Самым завид­ным в жиз­ни Лукул­ла мож­но, пожа­луй, счи­тать ее завер­ше­ние: он успел уме­реть рань­ше, чем в жиз­ни рим­ско­го государ­ства наста­ли те пере­ме­ны, кото­рые уже тогда уготов­ля­лись ему роком в меж­до­усоб­ных вой­нах, и окон­чил дни свои в оте­че­стве, пора­жен­ном неду­гом, но еще сво­бод­ном. В этом у него осо­бен­но мно­го обще­го с Кимо­ном — и тому суж­де­но было уме­реть в пору, когда эллин­ское могу­ще­ство, еще не ослаб­лен­ное раздо­ра­ми, нахо­ди­лось в рас­цве­те. Впро­чем, есть здесь и раз­ни­ца: Кимон умер в похо­де, пал смер­тью пол­ко­во­д­ца, не отка­зав­шись от дел и не пре­да­ва­ясь празд­но­сти, он не искал награ­ды за бран­ные труды в пир­ше­ствах и попой­ках — напо­до­бие тех Орфе­е­вых уче­ни­ков, кото­рых высме­и­ва­ет Пла­тон²⁸ за их утвер­жде­ния, буд­то награ­да, ожи­даю­щая пра­вед­ни­ков в Аиде, состо­ит в веч­ном пьян­стве. В самом деле, если мир­ный досуг и заня­тия, даю­щие радость умо­зре­ния, пред­став­ля­ют собой самое при­стой­ное отдох­но­ве­ние для чело­ве­ка, кото­рый в пре­клон­ных летах рас­ста­ет­ся с воен­ны­ми и государ­ст­вен­ны­ми забота­ми, то завер­шить свои слав­ные подви­ги чув­ст­вен­ны­ми удо­воль­ст­ви­я­ми, перей­ти от войн и похо­дов к любов­ным уте­хам и пре­да­вать­ся заба­вам и рос­ко­ши — все это уже недо­стой­но про­слав­лен­ной Ака­де­мии и при­лич­но не под­ра­жа­те­лю Ксе­но­кра­та, но ско­рее тому, кто скло­ня­ет­ся к Эпи­ку­ру. При этом вот что уди­ви­тель­но: как раз смо­ло­ду Кимон вел себя пре­до­суди­тель­но и невоз­держ­но, в то вре­мя как моло­дость Лукул­ла была бла­го­при­стой­ной и цело­муд­рен­ной. В этом отно­ше­нии выше из них тот, кто менял­ся к луч­ше­му: более похваль­ным явля­ет­ся такой душев­ный склад, худ­шие свой­ства кото­ро­го с года­ми дрях­ле­ют, а пре­крас­ные — рас­цве­та­ют.

Если и Кимон, и Лукулл были в рав­ной мере бога­ты­ми, то поль­зо­ва­лись сво­им богат­ст­вом они по-раз­но­му: в самом деле, нель­зя поме­щать в один ряд стро­и­тель­ство южной сте­ны афин­ско­го Акро­по­ля, кото­рое было закон­че­но на день­ги, пре­до­став­лен­ные Кимо­ном, и те чер­то­ги в Неа­по­ле, те омы­вае­мые морем баш­ни, кото­рые воз­дви­гал Лукулл на свою восточ­ную добы­чу. Нель­зя срав­ни­вать и обеды Кимо­на, про­стые и радуш­ные, с сатра­пов­ской рос­ко­шью пиров Лукул­ла: стол Кимо­на ценой малых издер­жек еже­днев­но питал тол­пы, стол Лукул­ла с огром­ны­ми затра­та­ми слу­жил немно­гим люби­те­лям рос­ко­ши. Воз­мож­но, впро­чем, что раз­ли­чие в их поведе­нии вызва­но толь­ко обсто­я­тель­ства­ми: кто зна­ет, если бы Кимо­ну дове­лось после трудов и похо­дов дожить до ста­ро­сти, чуж­дой воен­ным и граж­дан­ским заня­ти­ям, не пре­дал­ся ли бы он еще более раз­нуздан­ной жиз­ни, не знаю­щей удер­жа в наслаж­де­ни­ях? Ведь он, как я уже гово­рил, любил вино и весе­лье и под­вер­гал­ся наре­ка­ни­ям мол­вы из-за жен­щин. С дру­гой сто­ро­ны, успе­хи в серь­ез­ных делах, при­но­ся с собой иные, выс­шие наслаж­де­ния, так дей­ст­ву­ют на души, от при­ро­ды спо­соб­ные к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и жад­ные до сла­вы, что не остав­ля­ют им досу­га для низ­ких стра­стей и побуж­да­ют вовсе забы­вать о них; поэто­му если бы Лукулл окон­чил век в бра­нях и похо­дах, то даже самый зло­ре­чи­вый и склон­ный к пори­ца­ни­ям чело­век, мне кажет­ся, не нашел бы слу­чая осудить его. Вот все, что я хотел ска­зать отно­си­тель­но их обра­за жиз­ни.

45 [2]. Что каса­ет­ся их бран­ных дел, то нет сомне­ния, что оба выка­за­ли себя слав­ны­ми вои­те­ля­ми и на суше, и на море. Одна­ко если мы зовем «победи­те­ля­ми сверх ожи­да­ния» тех атле­тов, кото­рые в один день увен­ча­ли себя победой в борь­бе и в пан­кра­тии²⁹, то и Кимон, в один день увен­чав­ший Элла­ду вен­ка­ми победы на суше и на море, заслу­жи­ва­ет осо­бо­го места сре­ди пол­ко­вод­цев. Кро­ме того, Лукул­лу вру­чи­ла вер­хов­ное пред­во­ди­тель­ство его роди­на, а Кимон сам добыл его сво­ей родине: если пер­вый поко­рял зем­ли вра­гов в такое вре­мя, когда его оте­че­ство уже име­ло гла­вен­ство над союз­ни­ка­ми, то вто­рой, застав род­ной город в под­чи­нен­ном поло­же­нии, дал ему разом и вла­ды­че­ство над союз­ни­ка­ми и победу над вра­га­ми: пер­сов он силой при­нудил очи­стить море, спар­тан­цев убедил поки­нуть его доб­ро­воль­но.

Если вели­чай­шее досто­ин­ство пол­ко­во­д­ца состо­ит в уме­нии добить­ся, чтобы ему пови­но­ва­лись охот­но, из пре­дан­но­сти, то сле­ду­ет ска­зать, что Лукул­ла ни во что не ста­ви­ло его соб­ст­вен­ное вой­ско, Кимон же вызы­вал вос­хи­ще­ние у союз­ни­ков; от пер­во­го сол­да­ты ушли к дру­гим, ко вто­ро­му пере­шли от дру­гих. Один вер­нул­ся из похо­да, бро­шен­ный теми, кого он повел с собой, а дру­гой воз­вра­тил­ся из пла­ва­ния, уже повеле­вая теми, с кем вме­сте его отпра­ви­ли в поход, чтобы испол­нять чужие при­ка­за­ния, и ока­зал сво­е­му оте­че­ству три важ­ней­ших услу­ги сра­зу: достиг с вра­га­ми мира, над союз­ни­ка­ми — гла­вен­ства, с лакеде­мо­ня­на­ми — согла­сия.

Оба пыта­лись нис­про­верг­нуть вели­кие цар­ства и поко­рить всю Азию, и оба — без­успеш­но. С Кимо­ном это слу­чи­лось един­ст­вен­но по воле судь­бы — ведь он умер посреди похо­дов и побед; что каса­ет­ся Лукул­ла, то с него нель­зя вполне снять вину за то, что он, по неведе­нию или по небреж­но­сти, не при­ни­мал мер про­тив того сол­дат­ско­го недо­воль­ства и ропота, из кото­рых роди­лась столь вели­кая нена­висть к нему. Быть может, впро­чем, и в этом у него есть что-то общее с Кимо­ном. Ведь и Кимо­на граж­дане при­вле­ка­ли к суду и в кон­це кон­цов под­верг­ли ост­ра­киз­му, чтобы десять лет, как гово­рит Пла­тон³⁰, и голо­са его не слы­шать. Люди, от при­ро­ды склон­ные к ари­сто­кра­ти­че­ско­му обра­зу мыс­лей, ред­ко попа­да­ют в тон наро­ду и не уме­ют ему угож­дать: обыч­но они дей­ст­ву­ют силой и, стре­мясь вра­зу­мить и испра­вить рас­пу­щен­ную тол­пу, вызы­ва­ют у нее озлоб­ле­ние, подоб­но тому как повяз­ки тяготят боль­ных, хотя и воз­вра­ща­ют к при­род­но­му состо­я­нию вывих­ну­тые чле­ны. Итак, это обви­не­ние сле­ду­ет, пожа­луй, снять с обо­их.

46 [3]. С дру­гой сто­ро­ны, Лукулл про­шел в сво­их похо­дах гораздо даль­ше Кимо­на. Он пер­вым из рим­лян пере­ва­лил с вой­ском через Тавр и пере­пра­вил­ся через Тигр; он взял и сжег азий­ские сто­ли­цы — Тиг­ра­но­кер­ты и Каби­ры, Сино­пу и Ниси­биду — на гла­зах их госуда­рей; зем­ли, про­сти­раю­щи­е­ся к севе­ру до Фаси­са и к восто­ку до Мидии, а так­же на юг до Крас­но­го моря, он поко­рил при помо­щи араб­ских царь­ков и вко­нец сокру­шил мощь азий­ских вла­дык, так что оста­ва­лось толь­ко пере­ло­вить их самих, убе­гав­ших, слов­но зве­ри, в пусты­ни и непро­хо­ди­мые леса. Вес­ким дока­за­тель­ст­вом тому слу­жит вот что: если пер­сы, слов­но они не столь уж и постра­да­ли от Кимо­на, вско­ре воору­жи­лись про­тив гре­ков и наго­ло­ву раз­би­ли их силь­ный отряд в Егип­те, то после побед Лукул­ла уже ни Мит­ри­дат, ни Тиг­ран ниче­го не смог­ли совер­шить. Мит­ри­дат, обес­силев­ший и измотан­ный в преж­них сра­же­ни­ях, ни разу не осме­лил­ся пока­зать Пом­пею свое вой­ско за пре­де­ла­ми лагер­но­го часто­ко­ла, а затем бежал в Бос­пор и там окон­чил свою жизнь; что каса­ет­ся Тиг­ра­на, то он сам явил­ся к Пом­пею совер­шен­но без­оруж­ный, поверг­ся перед ним и, сняв со сво­ей голо­вы диа­де­му, сло­жил ее к его ногам, льсти­во под­но­ся Пом­пею то, что ему уже не при­над­ле­жа­ло, но было в три­ум­фаль­ном шест­вии про­ве­зе­но Лукул­лом. Он радо­вал­ся, полу­чая обрат­но зна­ки цар­ско­го досто­ин­ства, и тем самым при­знал, что лишил­ся их преж­де. Выше сле­ду­ет поста­вить того пол­ко­во­д­ца, — как и того атле­та, — кото­ро­му удаст­ся боль­ше измотать силы про­тив­ни­ка, преж­де чем он пере­даст его сво­е­му пре­ем­ни­ку в борь­бе. Вдо­ба­вок, если Кимо­ну при­шлось вое­вать с пер­са­ми после того, как их непре­стан­но обра­щал в бег­ство то Феми­стокл, то Пав­са­ний, то Лео­ти­хид, когда мощь царя была уже ослаб­ле­на и гор­ды­ня пер­сов слом­ле­на вели­ки­ми пора­же­ни­я­ми, так что ему нетруд­но было их одо­леть, посколь­ку дух их уже преж­де был слом­лен и подав­лен, то Лукулл столк­нул­ся с Тиг­ра­ном в пору, когда тот еще не испы­тал пора­же­ния ни в одной из мно­же­ства дан­ных им битв и был пре­ис­пол­нен занос­чи­во­сти. По чис­лен­но­сти так­же нель­зя и срав­ни­вать силы, раз­би­тые Кимо­ном, с теми, кото­рые объ­еди­ни­лись про­тив Лукул­ла.

Таким обра­зом, если все при­нять во вни­ма­ние, нелег­ко решить, кому же сле­ду­ет отдать пред­по­чте­ние, — тем более, что и боже­ство, по-види­мо­му, про­яв­ля­ло бла­го­склон­ность к обо­им, откры­вая одно­му, что сле­ду­ет делать, дру­го­му — чего нуж­но беречь­ся. Сами боги, ста­ло быть сво­им при­го­во­ром обо­их при­зна­ют людь­ми достой­ны­ми и по при­ро­де сво­ей им близ­ки­ми.