Сравнительные жизнеописания

Фокион

1. Ора­тор Демад, кото­рый угод­ни­че­ст­вом перед македо­ня­на­ми и Анти­па­тром при­об­рел в Афи­нах боль­шую силу, но часто бывал вынуж­ден высту­пать вопре­ки досто­ин­ству и обы­ча­ям сво­его горо­да, любил оправ­ды­вать себя тем, что управ­ля­ет лишь облом­ка­ми государ­ст­вен­но­го кораб­ля. В устах Дема­да эти сло­ва зву­ча­ли слиш­ком дерз­ко и вызы­ваю­ще, зато, как мне кажет­ся, их вполне мож­но при­ме­нить к Фоки­о­ну и его дея­тель­но­сти на государ­ст­вен­ном попри­ще. Демад сам был поги­бе­лью для государ­ства, отли­ча­ясь и в част­ной жиз­ни и у кор­ми­ла прав­ле­ния такой раз­нуздан­но­стью, что как-то раз, когда Демад уже соста­рил­ся, Анти­патр ска­зал: «От него, как от заклан­ной жерт­вы, оста­лись толь­ко язык да желудок»^[1]1. А высо­кие досто­ин­ства Фоки­о­на в самих обсто­я­тель­ствах тогдаш­не­го вре­ме­ни встре­ти­ли гроз­но­го и жесто­ко­го про­тив­ни­ка, и сла­ву их помра­чи­ли и зату­ма­ни­ли несча­стия Гре­ции. Не надо при­слу­ши­вать­ся к сти­хам Софок­ла², где он изо­бра­жа­ет доб­лесть бес­силь­ной:

Но, с дру­гой сто­ро­ны, нель­зя и отри­цать, что судь­ба, борясь с людь­ми достой­ны­ми и порядоч­ны­ми, спо­соб­на иным из них вме­сто заслу­жен­ной бла­го­дар­но­сти и сла­вы при­не­сти злую хулу и кле­вет­ни­че­ские обви­не­ния и осла­бить дове­рие к их нрав­ст­вен­ным досто­ин­ствам.

2. При­ня­то думать, что народ осо­бен­но охот­но глу­мит­ся над вид­ны­ми людь­ми в пору удач, кичась сво­и­ми подви­га­ми и сво­ей силой, но слу­ча­ет­ся и обрат­ное. Беды дела­ют харак­тер желч­ным, обид­чи­вым, вспыль­чи­вым, а слух черес­чур раз­дра­жи­тель­ным, нетер­пи­мым к любо­му рез­ко­му сло­ву. Осуж­де­ние про­ма­хов и невер­ных поступ­ков кажет­ся тогда насмеш­кой над несча­сти­я­ми, а откро­вен­ные, пря­мые речи — зна­ком пре­зре­ния. И подоб­но тому, как мед разъ­еда­ет раны и язвы, так прав­ди­вые и разум­ные сло­ва, если нет в них мяг­ко­сти и сочув­ст­вия к тем, кто в беде, неред­ко обост­ря­ют боль. Вот поче­му, без сомне­ния, поэт име­ну­ет при­ят­ное «усту­паю­щим серд­цу»³: при­ят­ное, по его мне­нию, это то, что усту­па­ет жела­ни­ям души и не борет­ся с ними, не стре­мит­ся их пере­ло­мить. Вос­па­лен­ный глаз охот­нее все­го оста­нав­ли­ва­ет­ся на тем­ных и туск­лых крас­ках, отво­ра­чи­ва­ясь от свет­лых и ярких; так же и государ­ство, тер­пя­щее бед­ст­вие, слиш­ком мало­душ­но и, по сла­бо­сти сво­ей, слиш­ком изба­ло­ван­но, чтобы выне­сти откро­вен­ные речи, хотя в них-то оно как раз боль­ше все­го и нуж­да­ет­ся, ибо иных воз­мож­но­стей испра­вить поло­же­ние не суще­ст­ву­ет. Поэто­му такое государ­ство в выс­шей сте­пе­ни нена­деж­но: того, кто ему угож­да­ет, оно вле­чет к гибе­ли вме­сте с собою, а того, кто не хочет ему угож­дать, обре­ка­ет на гибель еще рань­ше. Солн­це, учат мате­ма­ти­ки, дви­жет­ся не так же точ­но, как небес­ный свод, и не пря­мо навстре­чу ему, в про­ти­во­по­лож­ном направ­ле­нии, но слег­ка наклон­ным путем и опи­сы­ва­ет плав­ную, широ­кую дугу, что и хра­нит все­лен­ную, вызы­вая наи­луч­шее соче­та­ние обра­зу­ю­щих ее частей. Подоб­ным обра­зом и в государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти чрез­мер­ная пря­мо­ли­ней­ность и посто­ян­ные спо­ры с наро­дом неумест­ны и жесто­ки, хотя, с дру­гой сто­ро­ны, рис­ко­ван­но и чре­ва­то опас­но­стя­ми тянуть­ся вслед заблуж­даю­щим­ся, куда бы ни повер­ну­ла тол­па. Управ­ле­ние людь­ми, кото­рые быва­ют настро­е­ны дру­же­люб­но к вла­стям и ока­зы­ва­ют им мно­же­ство важ­ных услуг, если вла­сти, в свою оче­редь, дей­ст­ву­ют не одним лишь наси­ли­ем, но ино­гда усту­па­ют доб­ро­воль­но пови­ну­ю­щим­ся, идут навстре­чу их жела­ни­ям, а затем сно­ва наста­и­ва­ют на сооб­ра­же­ни­ях обще­ст­вен­ной поль­зы, — такое управ­ле­ние не толь­ко спа­си­тель­но, но и до край­но­сти слож­но, ибо вели­чие, как пра­ви­ло, несов­ме­сти­мо с уступ­чи­во­стью. Если же эти каче­ства все-таки сов­ме­ща­ют­ся, то соче­та­ние это явля­ет собою самую пре­крас­ную из всех сораз­мер­но­стей, самую строй­ную из гар­мо­ний, посред­ст­вом кото­рой, гово­рят, и бог пра­вит миром — пра­вит не насиль­ст­вен­но, но смяг­чая необ­хо­ди­мость разум­ным убеж­де­ни­ем.

3. Ска­зан­ное выше под­твер­жда­ет сво­им при­ме­ром и Катон Млад­ший. Он был совер­шен­но неспо­со­бен ни увлечь тол­пу, ни при­об­ре­сти ее любовь и мало чего достиг, опи­ра­ясь на рас­по­ло­же­ние наро­да. Цице­рон гово­рил⁴, что Катон дей­ст­во­вал так, слов­но жил в государ­стве Пла­то­на, а не сре­ди выро­див­ших­ся потом­ков Рому­ла, и пото­му, домо­га­ясь кон­суль­ства, потер­пел неуда­чу, а я бы ска­зал, что он разде­лил участь не в срок поспев­ших пло­дов: ими охот­но любу­ют­ся, дивят­ся на них, но не едят, — вот так же и Като­но­ва при­вер­жен­ность ста­рине, явив­ша­я­ся с таким опозда­ни­ем, в век испор­чен­ных нра­вов и все­об­щей раз­нуздан­но­сти, стя­жа­ла ему ува­же­ние и гром­кую сла­ву, но поль­зы ника­кой не при­нес­ла, пото­му что высота и вели­чие этой доб­ле­сти совер­шен­но не соот­вет­ст­во­ва­ли вре­ме­ни. Его оте­че­ство, в про­ти­во­по­лож­ность Афи­нам при Фоки­оне, не было на краю гибе­ли, но все же жесто­ко стра­да­ло от бури и неисто­вых волн. Катон, хотя от кор­ми­ла его оттес­ни­ли, и он, постав­лен­ный у пару­сов и кана­тов, лишь помо­гал дру­гим, обле­чен­ным боль­шею вла­стью, дол­го был неодо­ли­мым пре­пят­ст­ви­ем для судь­бы: чтобы низ­верг­нуть суще­ст­ву­ю­щий государ­ст­вен­ный строй, ей при­шлось при­бег­нуть к помо­щи дру­гих лиц и выдер­жать тяже­лую и затя­нув­шу­ю­ся борь­бу, при­чем рес­пуб­ли­ка едва не вышла победи­тель­ни­цей — бла­го­да­ря Като­ну и Като­но­вой доб­ле­сти.

С этой доб­ле­стью мы хотим срав­нить нрав­ст­вен­ное совер­шен­ство Фоки­о­на — но не в силу поверх­ност­но­го подо­бия, не пото­му, что оба были порядоч­ны­ми людь­ми и государ­ст­вен­ны­ми мужа­ми. Ведь бес­спор­но, что храб­рость храб­ро­сти рознь — как в Алки­виа­де и Эпа­ми­нон­де, и точ­но так же здра­во­мыс­лие здра­во­мыс­лию — как в Феми­сток­ле и Ари­сти­де, и спра­вед­ли­вость спра­вед­ли­во­сти — как в Нуме и Аге­си­лае. Но высо­кие каче­ства Като­на и Фоки­о­на, до послед­них, самых мел­ких осо­бен­но­стей, несут один и тот же чекан и образ, свиде­тель­ст­ву­ют об одних и тех же оттен­ках харак­те­ра: в рав­ных про­пор­ци­ях сме­ша­ны в обо­их стро­гость и мило­сер­дие, осто­рож­ность и муже­ство, забота о дру­гих и лич­ное бес­стра­шие, оди­на­ко­во соче­та­ют­ся отвра­ще­ние ко все­му гряз­но­му и горя­чая пре­дан­ность спра­вед­ли­во­сти, так что тре­бу­ет­ся боль­шая тон­кость суж­де­ния, чтобы обна­ру­жить и раз­глядеть несход­ные чер­ты.

4. Все писа­те­ли соглас­но утвер­жда­ют, что Катон про­ис­хо­дил из знат­но­го рода (об этом мы еще будем гово­рить в сво­ем месте); что каса­ет­ся Фоки­о­на, то и его род, насколь­ко я могу судить, не был ни бес­слав­ным, ни совсем низ­ким. Будь он сыном ремес­лен­ни­ка, точив­ше­го песты для сту­пок, — как мы чита­ем у Идо­ме­нея, — Глав­кипп, сын Гипе­рида, конеч­но, не умол­чал бы об этом в сво­ей речи, где он собрал и излил на Фоки­о­на тыся­чи все­воз­мож­ных поно­ше­ний, да и сам Фоки­он не жил бы такою достой­ною жиз­нью и не полу­чил бы тако­го разум­но­го вос­пи­та­ния, чтобы еще под­рост­ком зани­мать­ся у Пла­то­на, а поз­же у Ксе­но­кра­та в Ака­де­мии и с само­го нача­ла неуклон­но стре­мить­ся к луч­шим, самым высо­ким целям. По сло­вам Дурида, ред­ко кому из афи­нян дово­ди­лось видеть Фоки­о­на сме­ю­щим­ся или пла­чу­щим, мою­щим­ся на виду у всех в бане или выпро­став­шим руки из-под пла­ща, когда он бывал одет. За горо­дом и на войне он все­гда ходил разу­тым и без верх­не­го пла­тья — раз­ве что уда­рят нестер­пи­мые холо­да, и сол­да­ты шути­ли, что Фоки­он в пла­ще — при­знак суро­вой зимы.

5. Уди­ви­тель­но доб­рый и чело­ве­ко­лю­би­вый по нату­ре, он обла­дал внеш­но­стью настоль­ко непри­вет­ли­вой и угрю­мой, что люди, мало его знав­шие, не реша­лись заго­ва­ри­вать с ним с гла­зу на глаз. Вот поче­му, когда Харет как-то раз упо­мя­нул о его хму­ром лице и афи­няне одоб­ри­тель­но засме­я­лись, Фоки­он ска­зал: «Моя хму­рость нико­гда не при­чи­ня­ла вам ника­ких огор­че­ний, а смех этих гос­под уже сто­ил наше­му горо­ду мно­гих слез». Рав­ным обра­зом и речи его, изоби­ло­вав­шие удач­ны­ми мыс­ля­ми и опре­де­ле­ни­я­ми, были на ред­кость содер­жа­тель­ны, отли­ча­ясь в то же вре­мя власт­ною, суро­вою, колю­чею крат­ко­стью. Зенон гово­рил, что фило­со­фу, преж­де чем про­из­не­сти сло­во, над­ле­жит погру­зить его в смысл, и речи Фоки­о­на в немно­гих сло­вах заклю­ча­ли глу­бо­чай­ший смысл. Это, по всей веро­ят­но­сти, имел в виду Поли­евкт из дема Сфетт, когда ска­зал, что Демо­сфен — самый луч­ший из ора­то­ров, а Фоки­он — самый искус­ный. Подоб­но тому как цен­ная моне­та обла­да­ет очень высо­ким досто­ин­ст­вом при очень малых раз­ме­рах, искус­ство крас­но­ре­чия — это, ско­рее все­го, уме­ние в немно­гом выра­зить мно­гое. Рас­ска­зы­ва­ют, что одна­жды, когда театр уже напол­нял­ся наро­дом, Фоки­он рас­ха­жи­вал у ске­ны⁵, один, углуб­лен­ный в свои думы. «Похо­же, ты о чем-то раз­мыш­ля­ешь, Фоки­он», — заме­тил один из дру­зей. «Да, кля­нусь Зев­сом, раз­мыш­ляю — нель­зя ли что-нибудь уба­вить в речи, кото­рую я буду сей­час гово­рить перед афи­ня­на­ми», — после­до­вал ответ. А Демо­сфен, ни во что не ста­вив­ший всех про­чих ора­то­ров, когда с места под­ни­мал­ся Фоки­он, обык­но­вен­но шеп­тал дру­зьям: «Вот нож, направ­лен­ный в грудь моим речам». Воз­мож­но, впро­чем, что силу вли­я­ния Фоки­о­на сле­ду­ет отне­сти на счет харак­те­ра это­го чело­ве­ка, ибо одно-един­ст­вен­ное сло­во, один кивок достой­но­го мужа вну­ша­ет столь­ко же дове­рия, сколь­ко тыся­чи хит­рых умо­за­клю­че­ний и гро­мозд­ких пери­о­дов.

6. В моло­дые годы Фоки­он сбли­зил­ся с пол­ко­вод­цем Хаб­ри­ем и повсюду сле­до­вал за ним, при­об­ре­тая бога­тый опыт в воен­ном деле, а кое-когда и пред­у­преж­дая ошиб­ки сво­его дру­га, от при­ро­ды неров­но­го и не умев­ше­го вла­деть собою. В иное вре­мя вялый и тяже­лый на подъ­ем, Хаб­рий в сра­же­ни­ях пылал бое­вым духом и, совер­шен­но забыв об осто­рож­но­сти, рвал­ся впе­ред вме­сте с самы­ми отча­ян­ны­ми. Как и сле­до­ва­ло ожи­дать, один из таких поры­вов ока­зал­ся для него роко­вым: он погиб на Хио­се, пер­вым подой­дя к бере­гу на сво­ей три­е­ре и пыта­ясь выса­дить­ся. Фоки­он, осто­рож­ный и реши­тель­ный в одно и то же вре­мя, раз­жи­гал муже­ство Хаб­рия, когда тот мед­лил, а в дру­гих слу­ча­ях, напро­тив, сдер­жи­вал его несвоевре­мен­ную горяч­ность, за что Хаб­рий, чело­век бла­го­же­ла­тель­ный и спра­вед­ли­вый, любил Фоки­о­на, часто давал ему пору­че­ния и ста­вил началь­ни­ком; так, поль­зу­ясь его услу­га­ми в самых важ­ных делах, он создал Фоки­о­ну извест­ность сре­ди гре­ков. Осо­бен­но гром­кою сла­вой он окру­жил сво­его сорат­ни­ка за уча­стие в мор­ском сра­же­нии при Нак­со­се⁶. В этом сра­же­нии Хаб­рий пору­чил Фоки­о­ну коман­до­ва­ние левым кры­лом, где раз­го­рел­ся оже­сто­чен­ный бой, вско­ре завер­шив­ший­ся бег­ст­вом непри­я­те­ля. Это была пер­вая мор­ская бит­ва, кото­рую афи­няне после взя­тия их горо­да⁷ выиг­ра­ли, сра­жа­ясь про­тив гре­ков, — соб­ст­вен­ны­ми сила­ми, без вся­кой под­держ­ки, и пото­му они не толь­ко про­ник­лись пла­мен­ной любо­вью к Хаб­рию, но и заго­во­ри­ли о Фоки­оне как о даро­ви­том пол­ко­вод­це. Победа была одер­жа­на в дни Вели­ких мисте­рий⁸, и в память о ней Хаб­рий уста­но­вил еже­год­ную разда­чу вина афи­ня­нам в шест­на­дца­тый день боэд­ро­ми­о­на.

7. Затем Хаб­рий решил отпра­вить Фоки­о­на собрать подать с ост­ро­вов и давал ему два­дцать кораб­лей, но Фоки­он, как пере­да­ют, воз­ра­зил: «Если меня посы­ла­ют на вой­ну, нуж­ны силы поболь­ше, а если к союз­ни­кам — хва­тит и одно­го кораб­ля». Вый­дя в море на сво­ей три­е­ре, он начал пере­го­во­ры с горо­да­ми и обна­ру­жил по отно­ше­нию к их вла­стям такую уме­рен­ность и такое пря­мо­ду­шие, что вер­нул­ся с целым фло­том: то были суда, кото­рые сна­ряди­ли союз­ни­ки, чтобы доста­вить афи­ня­нам день­ги.

Фоки­он не толь­ко вер­но слу­жил Хаб­рию и ока­зы­вал ему неиз­мен­ное ува­же­ние на про­тя­же­нии всей его жиз­ни, но и после смер­ти дру­га при­ни­мал горя­чее уча­стие в судь­бе его близ­ких. Его сына Кте­сип­па он хотел вырас­тить чело­ве­ком достой­ным и, даже убедив­шись в лег­ко­мыс­лии и рас­пу­щен­но­сти юно­ши, все-таки не отка­зал­ся от мыс­ли его испра­вить и вся­кий раз покры­вал его без­образ­ные поступ­ки. Лишь одна­жды, когда в каком-то похо­де Кте­сипп нестер­пи­мо доса­ждал ему неумест­ны­ми рас­спро­са­ми и сове­та­ми, слов­но настав­ляя пол­ко­во­д­ца и вме­ши­ва­ясь в его рас­по­ря­же­ния, Фоки­он, как сооб­ща­ют, про­мол­вил: «Ах, Хаб­рий, Хаб­рий, я щед­ро отпла­тил тебе за друж­бу — тем, что терп­лю тво­е­го сына!»

Видя, что тогдаш­ние вер­ши­те­ли обще­ст­вен­ных дел, слов­но по жре­бию, разде­ли­ли меж­ду собою попри­ща воен­ное и граж­дан­ское и что одни, как, напри­мер, Эвбул, Ари­сто­фонт, Демо­сфен, Ликург, Гипе­рид, толь­ко гово­рят в Народ­ном собра­нии и пред­ла­га­ют для обсуж­де­ния новые зако­ны, а дру­гие, такие как Дио­пиф, Мене­сфей, Леосфен, Харет, при­об­ре­та­ют вес и вли­я­ние, руко­во­дя вой­ска­ми, — Фоки­он желал усво­ить сам и воз­ро­дить к жиз­ни обы­чаи и пра­ви­ла Перик­ла, Ари­сти­да, Соло­на, счи­тая их совер­шен­ны­ми, посколь­ку эти­ми пра­ви­ла­ми охва­ты­ва­лись обе сто­ро­ны государ­ст­вен­ной жиз­ни. К каж­до­му из этих трех мужей каза­лись при­ло­жи­мы сло­ва Архи­ло­ха:

Вдо­ба­вок он пом­нил, что сама Афи­на — боги­ня и вой­ны и граж­дан­ско­го устрой­ства, тако­ва она по сво­ей боже­ст­вен­ной сути, так име­ну­ет­ся⁹ и сре­ди людей.

8. Усво­ив эти убеж­де­ния, он посто­ян­но, если сто­ял у вла­сти, стре­мил­ся направ­лять государ­ство к миру и покою, но, наряду с тем, испол­нял обя­зан­но­сти стра­те­га чаще, чем любой из его совре­мен­ни­ков и даже пред­ше­ст­вен­ни­ков, — нико­гда не домо­га­ясь и не ища высо­ко­го назна­че­ния, но и не отка­зы­ва­ясь, не отне­ки­ва­ясь, если государ­ство его при­зы­ва­ло. Все писа­те­ли соглас­но сооб­ща­ют, что он зани­мал долж­ность стра­те­га сорок пять раз, при­чем сам на выбо­ры не являл­ся ни разу, но все­гда за ним посы­ла­ли. Люди нера­зум­ные и недаль­но­вид­ные не мог­ли нади­вить­ся поведе­нию наро­да: Фоки­он бес­пре­рыв­но пере­чил афи­ня­нам, нико­гда ни в чем не угож­дал им ни сло­вом, ни делом, а они — по при­ме­ру царей, кото­рые не долж­ны пре­кло­нять слух к речам льсте­цов рань­ше, чем вымо­ют после тра­пезы руки¹⁰, — поль­зо­ва­лись услу­га­ми весе­лых и бле­щу­щих ост­ро­уми­ем иска­те­лей народ­ной бла­го­склон­но­сти лишь для заба­вы, к вла­сти же, рас­суж­дая трез­во и здра­во, при­зы­ва­ли само­го стро­го­го и разум­но­го из граж­дан, а имен­но того, кто один (или, по край­ней мере, упор­нее всех дру­гих) про­ти­во­сто­ял их жела­ни­ям и склон­но­стям. Одна­жды, когда был огла­шен при­ве­зен­ный из Дельф ора­кул, где гово­ри­лось, что все афи­няне еди­но­душ­ны, но один чело­век мыс­лит несо­глас­но с целым горо­дом, высту­пил Фоки­он и про­сил афи­нян не тре­во­жить себя поис­ка­ми, ибо чело­век этот — он: ведь ему одно­му не по душе все их начи­на­ния. В дру­гой раз он изла­гал перед наро­дом какое-то свое суж­де­ние и был выслу­шан вни­ма­тель­но и бла­го­склон­но. Тогда, видя, что все одоб­ря­ют его речь, он обер­нул­ся к дру­зьям и спро­сил: «Уж не ска­зал ли я нена­ро­ком что-нибудь неумест­ное?»

9. Афи­няне соби­ра­ли доб­ро­воль­ные взно­сы на какое-то жерт­во­при­но­ше­ние, и все про­чие дава­ли, а Фоки­он в ответ на неод­но­крат­ные при­зы­вы сде­лать пожерт­во­ва­ние отве­тил: «Про­си­те вон у тех бога­чей, а мне стыд­но дать вам хотя бы медяк, не рас­счи­тав­шись спер­ва вот с ним», — и он ука­зал на сво­его заи­мо­дав­ца Кал­лик­ла. Сбор­щи­ки, одна­ко, про­дол­жа­ли кри­чать и наседать на него, и тогда он рас­ска­зал им такую прит­чу¹¹: «Трус отпра­вил­ся на вой­ну, но, услы­шав кар­ка­нье воро­нов, оста­но­вил­ся и поло­жил ору­жие. Потом сно­ва под­нял его и про­дол­жал путь, но воро­ны сно­ва закар­ка­ли, и он опять оста­но­вил­ся. В кон­це кон­цов он вос­клик­нул: “Кри­чи­те себе, сколь­ко вле­зет, — меня вы все рав­но не съе­ди­те!”» Как-то раз афи­няне хоте­ли, чтобы Фоки­он вел их на вра­га, а тот не согла­шал­ся, и они обзы­ва­ли его тру­сом и бабой. «Ни вам не вну­шить мне отва­ги, ни мне вам — робо­сти, — заме­тил Фоки­он. — Слиш­ком хоро­шо мы зна­ко­мы друг с дру­гом». В дру­гой раз народ, до край­но­сти оже­сто­чен­ный про­тив Фоки­о­на, тре­бо­вал у него, несмот­ря на тре­вож­ные обсто­я­тель­ства, денеж­но­го отче­та в его дей­ст­ви­ях на посту стра­те­га, и он ска­зал: «Чуда­ки, поду­май­те-ка луч­ше о соб­ст­вен­ном спа­се­нии!» Одна­жды во вре­мя воен­ных дей­ст­вий афи­няне вели себя недо­стой­но, мало­душ­но, а после заклю­че­ния мира набра­лись дер­зо­сти и ста­ли гро­мо­глас­но обви­нять Фоки­о­на в том, что он, дескать, лишил их победы. «Ваше сча­стье, — отве­чал на это Фоки­он, — что у вас есть пол­ко­во­дец, кото­рый вас хоро­шо зна­ет. А ина­че — вы бы уже дав­но все погиб­ли». Когда афи­няне жела­ли решить погра­нич­ный спор с бео­тий­ца­ми не судом, а вой­ной, Фоки­он сове­то­вал им состя­зать­ся сло­ва­ми, в кото­рых они силь­нее, а не ору­жи­ем, в кото­ром сила не на их сто­роне. Слу­чи­лось раз, что народ не давал ему гово­рить и отка­зы­вал­ся слу­шать. «Заста­вить меня дей­ст­во­вать вопре­ки мое­му жела­нию вы еще може­те, но гово­рить то, чего я не думаю, нико­гда не заста­ви­те!» — заявил Фоки­он. Один из его про­тив­ни­ков на государ­ст­вен­ном попри­ще, ора­тор Демо­сфен, ска­зал: «Афи­няне убьют тебя, Фоки­он». — «Да, — под­хва­тил Фоки­он, — если сой­дут с ума, а тебя — если обра­зу­мят­ся». Увидев, как Поли­евкт из дема Сфетт, зады­ха­ясь, обли­ва­ясь потом и то и дело осве­жая себя глот­ком воды (день выдал­ся зной­ный, а Поли­евкт отли­чал­ся необык­но­вен­ной туч­но­стью), убеж­да­ет афи­нян начать вой­ну про­тив Филип­па, Фоки­он заме­тил: «Вам бы сто­и­ло, сограж­дане, отне­стись со вни­ма­ни­ем к его речам и объ­явить вой­ну. Толь­ко, как по-ваше­му, что он станет делать в пан­ци­ре и со щитом вбли­зи от непри­я­те­ля, если даже теперь, про­из­но­ся перед вами речь, зара­нее обду­ман­ную и при­готов­лен­ную, того и гляди задох­нет­ся?» Ликург в Народ­ном собра­нии осы­пал Фоки­о­на хулой и упре­ка­ми, глав­ным обра­зом за то, что он сове­то­вал выдать Алек­сан­дру десять граж­дан¹², кото­рых тре­бо­вал македон­ский царь. «Эти люди, — воз­ра­зил Фоки­он, ука­зы­вая на собрав­ших­ся, — полу­ча­ли от меня мно­го пре­крас­ных и полез­ных сове­тов, но сле­до­вать им не хоте­ли и не хотят».

10. Жил в Афи­нах некий Архи­би­ад по про­зви­щу Лако­нец: он отрас­тил себе огром­ную боро­ду, не сбра­сы­вал с плеч потре­пан­но­го пла­ща и все­гда хра­нил мрач­ный вид¹³. Это­го-то чело­ве­ка Фоки­он, при­веден­ный одна­жды в заме­ша­тель­ство враж­деб­ны­ми кри­ка­ми Сове­та, при­звал засвиде­тель­ст­во­вать правоту его слов и попро­сил о под­держ­ке. Когда же тот, под­няв­шись, выска­зал­ся так, чтобы уго­дить афи­ня­нам, Фоки­он схва­тил его за боро­ду и вос­клик­нул: «Коли так, отче­го же ты до сих пор не побрил­ся, Архи­би­ад?» Донос­чик Ари­сто­ги­тон, все­гда воин­ст­вен­но гре­мев­ший в Собра­нии и под­стре­кав­ший народ к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям, когда был объ­яв­лен воин­ский набор, явил­ся с пере­вя­зан­ною ногой, опи­ра­ясь на пал­ку. Фоки­он с воз­вы­ше­ния для ора­то­ра заме­тил его еще изда­ли и гром­ко крик­нул: «Не забудь­те запи­сать и хро­мо­го него­дяя Ари­сто­ги­то­на!» Нель­зя не удив­лять­ся, как чело­век столь колю­чий и непо­кла­ди­стый полу­чил про­зви­ще Доб­ро­го. На мой взгляд, все-таки воз­мож­но (хотя при­ме­ры тому сыс­кать нелег­ко), чтобы чело­век, как и вино, был разом и при­я­тен и резок, и, напро­тив, встре­ча­ют­ся люди, кото­рые на чужой взгляд — сама при­вет­ли­вость, но в выс­шей сте­пе­ни непри­ят­ны для тех, кто свя­зан с ними непо­сред­ст­вен­но. Сооб­ща­ют, прав­да, что Гипе­рид одна­жды заявил в Народ­ном собра­нии: «Вы, гос­по­да афи­няне, смот­ри­те не толь­ко на то, куса­ет­ся ли Гипе­рид, но глав­ное — бес­ко­рыст­ны ли его уку­сы». Как буд­то одно лишь свое­ко­ры­стие вызы­ва­ет отвра­ще­ние и непри­язнь! Нет, народ куда боль­ше боит­ся и гну­ша­ет­ся тех, кто зло­употреб­ля­ет вла­стью из наг­ло­сти, нена­ви­сти, гне­ва или стра­сти к раздо­рам. Что каса­ет­ся Фоки­о­на, то он нико­му из сограж­дан не при­чи­нил зла по лич­ной враж­де и вооб­ще нико­го не счи­тал сво­им вра­гом, но бывал жесток, непри­сту­пен и непре­кло­нен лишь постоль­ку, посколь­ку это­го тре­бо­ва­ла борь­ба с про­тив­ни­ка­ми тех начи­на­ний, кото­рые он пред­при­ни­мал ради обще­го бла­га, в осталь­ном же был со все­ми при­вет­лив, обхо­ди­те­лен и любе­зен, так что даже при­хо­дил на помощь про­тив­ни­кам, попав­шим в беду, и брал на себя защи­ту, если они ока­зы­ва­лись под судом. Дру­зьям, упре­кав­шим его за то, что он защи­щал в суде како­го-то него­дяя, он отве­тил, что люди порядоч­ные в помо­щи не нуж­да­ют­ся. Когда донос­чик Ари­сто­ги­тон после выне­сен­но­го ему обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра послал за Фоки­о­ном и про­сил его прий­ти, тот отклик­нул­ся на зов и пошел в тюрь­му, ска­зав­ши дру­зьям, кото­рые пыта­лись его задер­жать: «Пусти­те меня, чуда­ки! Поду­май­те сами, есть ли еще место, где я бы охот­нее встре­тил­ся с Ари­сто­ги­то­ном?»

11. Союз­ни­ки и ост­ро­ви­тяне при­ни­ма­ли афин­ский флот, если им коман­до­вал любой дру­гой началь­ник, так, слов­но при­бли­жал­ся непри­я­тель — укреп­ля­ли сте­ны, пере­го­ра­жи­ва­ли насы­пью гавань, сго­ня­ли из дере­вень в город скот и рабов, при­во­ди­ли жен и детей, если же во гла­ве афин­ских сил сто­ял Фоки­он, то, укра­сив себя вен­ка­ми, они выхо­ди­ли на сво­их кораб­лях дале­ко в море ему навстре­чу и с при­вет­ст­вен­ны­ми кли­ка­ми про­во­жа­ли в город.

12. Филипп хотел неза­мет­но утвер­дить­ся на Эвбее и с этой целью выса­жи­вал там македон­ских вои­нов и через тиран­нов скло­нял на свою сто­ро­ну горо­да, но Плу­тарх Эре­трий­ский стал при­зы­вать афи­нян осво­бо­дить ост­ров, кото­рый вот-вот захва­тит македон­ский царь, и на Эвбею был отправ­лен Фоки­он, одна­ко с незна­чи­тель­ны­ми сила­ми, так как афи­няне наде­я­лись, что мест­ные жите­ли с готов­но­стью к нему при­со­еди­нят­ся. Вме­сто это­го Фоки­он обна­ру­жил повсюду одну изме­ну, гниль и под­куп, а пото­му и сам попал в очень опас­ное поло­же­ние. Он занял холм, лежа­щий на Тамин­ской рав­нине и окру­жен­ный глу­бо­ким овра­гом, и там сосре­дото­чил самую бое­спо­соб­ную часть сво­его отряда. Люди свое­воль­ные, болт­ли­вые и мало­душ­ные бежа­ли из лаге­ря и воз­вра­ща­лись восво­я­си, но Фоки­он посо­ве­то­вал млад­шим началь­ни­кам не обра­щать на это ника­ко­го вни­ма­ния. «Ведь здесь, — гово­рил он, — они будут бес­по­лез­ны и сво­им неже­ла­ни­ем пови­но­вать­ся при­чи­нят толь­ко вред насто­я­щим бой­цам, а дома, зная за собою такой тяже­лый про­сту­пок, мень­ше ста­нут обви­нять меня и не решат­ся на пря­мую кле­ве­ту».

13. Когда вра­ги дви­ну­лись впе­ред, Фоки­он при­ка­зал сво­им вои­нам, сохра­няя бое­вую готов­ность, не тро­гать­ся с места до тех пор, пока он не завер­шит жерт­во­при­но­ше­ния, но при этом замеш­кал­ся доль­ше обыч­но­го — то ли пото­му, что зна­ме­ния ока­за­лись небла­го­при­ят­ны, то ли желая под­пу­стить про­тив­ни­ка побли­же. И вот Плу­тарх, решив, что он мед­лит от робо­сти, во гла­ве наем­ни­ков бро­са­ет­ся навстре­чу вра­гу. Увидев это, не смог­ли сдер­жать себя и эвбей­ские всад­ни­ки и, без вся­ко­го поряд­ка, врас­сып­ную покидая лагерь, немед­лен­но рину­лись в том же направ­ле­нии. Пере­до­вые были раз­би­ты, все осталь­ные рас­се­я­ны, Плу­тарх бежал. Часть непри­я­те­лей под­сту­пи­ла вплот­ную к лагер­но­му валу и, счи­тая победу реши­тель­ной и пол­ной, при­ня­лась уже его раз­ру­шать, но имен­но в этот миг жерт­во­при­но­ше­ние было закон­че­но, и сра­зу же афи­няне, хлы­нув из лаге­ря пото­ком, стре­ми­тель­но отбро­си­ли и погна­ли вра­гов, пере­бив чуть ли не всех, кто был настиг­нут под­ле укреп­ле­ний. Фоки­он при­ка­зал основ­но­му строю пехоты оста­вать­ся на месте, соби­рая тех, кого рас­кида­ло бег­ство, а сам с отбор­ны­ми вои­на­ми про­дол­жил пре­сле­до­ва­ние. Завя­зал­ся оже­сто­чен­ный бой, все сра­жа­лись ярост­но, не щадя кро­ви и сил; сре­ди тех, кто нахо­дил­ся рядом с пол­ко­вод­цем, осо­бен­но отли­чи­лись Талл, сын Кинея, и Главк, сын Поли­меда. Чрез­вы­чай­но важ­ную роль сыг­рал в этой бит­ве и Клео­фан: при­зы­вая бежав­шую кон­ни­цу вер­нуть­ся и гром­ко закли­ная ее помочь пол­ко­вод­цу, кото­ро­му гро­зит опас­ность, он, в кон­це кон­цов, добил­ся сво­его — всад­ни­ки повер­ну­ли, и победа пехо­тин­цев была закреп­ле­на.

Вслед за тем Фоки­он изгнал из Эре­трии Плу­тар­ха и занял кара­уль­ное укреп­ле­ние Заре­тру, на ред­кость выгод­но рас­по­ло­жен­ное: оно сто­я­ло там, где ост­ров, с обе­их сто­рон сдав­лен­ный морем, сужа­ет­ся более все­го, обра­зуя тес­ный пере­ше­ек. Всех гре­ков, захва­чен­ных в плен, он отпу­стил на волю, опа­са­ясь, как бы ора­то­ры в Афи­нах не оже­сто­чи­ли про­тив них народ и те не потер­пе­ли бы неза­слу­жен­ную муку.

14. Завер­шив дела на Эвбее, Фоки­он воз­вра­тил­ся домой, и тут вско­ре не толь­ко союз­ни­ки ста­ли с тос­кою вспо­ми­нать о его доб­ро­те и спра­вед­ли­во­сти, но и афи­няне так же ско­ро оце­ни­ли опыт и силу духа это­го чело­ве­ка: сме­нив­ший его на посту пол­ко­во­д­ца Молосс¹⁴ повел вой­ну так, что сам живым попал в руки вра­гов.

Поз­же, когда Филипп, лелея дале­ко иду­щие пла­ны, появил­ся со всем сво­им вой­ском на бере­гах Гел­лес­пон­та в надеж­де завла­деть Хер­со­не­сом, Перин­фом и Визан­ти­ем одно­вре­мен­но, афи­няне заго­ре­лись жела­ни­ем прий­ти этим горо­дам на помощь и, под­дав­шись уго­во­рам ора­то­ров, вое­на­чаль­ни­ком посла­ли Харе­та. Харет вышел в море, но не совер­шил ниче­го достой­но­го тех сил, кото­рые были пре­до­став­ле­ны в его рас­по­ря­же­ние, мало того — горо­да на Гел­лес­пон­те вооб­ще не при­ня­ли афин­ский флот, и, окру­жен­ный все­об­щи­ми подо­зре­ни­я­ми, а у вра­га не вызы­вая ниче­го, кро­ме пре­зре­ния, Харет ски­тал­ся по морю и вымо­гал у союз­ни­ков день­ги, а народ, под­стре­кае­мый ора­то­ра­ми, воз­му­щал­ся и сожа­лел о сво­ем реше­нии помочь визан­тий­цам. В эти дни Фоки­он высту­пил в Собра­нии и заявил, что сер­дить­ся сле­ду­ет не на союз­ни­ков, выка­зы­ваю­щих недо­ве­рие, а на стра­те­гов, кото­рые это недо­ве­рие вну­ша­ют: «Ведь они вызы­ва­ют страх перед вами даже у тех, кому без вашей под­держ­ки спа­стись невоз­мож­но», — ска­зал он. Народ был сму­щен этой речью и, рез­ко пере­ме­нив образ мыс­лей, пору­чил само­му Фоки­о­ну собрать новые силы и поспе­шить на помощь союз­ни­кам на Гел­лес­пон­те. Это было решаю­щим обсто­я­тель­ст­вом, опре­де­лив­шим судь­бу Визан­тия. Ибо сла­ва Фоки­о­на и без того про­гре­ме­ла уже широ­ко, а тут еще Леонт, в силу нрав­ст­вен­ных сво­их досто­инств не знав­ший себе рав­ных сре­ди визан­тий­цев и близ­ко зна­ко­мый с Фоки­о­ном по Ака­де­мии, пору­чил­ся за него перед сограж­да­на­ми, так что те не поз­во­ли­ли афин­ско­му пол­ко­вод­цу раз­бить лагерь за сте­на­ми горо­да, как он пер­во­на­чаль­но пред­по­ла­гал, но, отво­рив ворота, впу­сти­ли афи­нян и раз­ме­сти­лись впе­ре­меш­ку с ними, афи­няне же не толь­ко соблюда­ли без­уко­риз­нен­ный порядок и стро­гую воз­держ­ность, но, пом­ня об ока­зан­ном дове­рии, сра­жа­лись с вели­чай­шей отва­гой. Таким обра­зом Филипп потер­пел на Гел­лес­пон­те неуда­чу, и страх гре­ков сме­нил­ся пре­не­бре­же­ни­ем, тогда как преж­де они счи­та­ли македон­ско­го царя непо­беди­мым, не знаю­щим себе рав­ных. Фоки­он захва­тил несколь­ко вра­же­ских кораб­лей, занял несколь­ко горо­дов, охра­няв­ших­ся македон­ски­ми кара­уль­ны­ми отряда­ми, во мно­гих местах выса­жи­вал­ся на берег, пре­да­вая все опу­сто­ше­нию и раз­граб­ле­нию, пока, нако­нец, не был ранен в стыч­ках с подо­спев­ши­ми на выруч­ку македон­ски­ми вой­ска­ми и не отплыл домой.

15. Мега­ряне тай­но про­си­ли о защи­те, и Фоки­он, боясь, как бы бео­тий­цы, про­знав об этом, не поспе­ли с под­мо­гою рань­ше афи­нян, чуть свет созвал Народ­ное собра­ние, пере­ска­зал граж­да­нам прось­бу мега­рян и, как толь­ко реше­ние было при­ня­то, подал сиг­нал тру­бой и пря­мо из Собра­ния повел вои­нов в поход, при­ка­зав им толь­ко захва­тить ору­жие. Мега­ряне радост­но встре­ти­ли афи­нян. Фоки­он укре­пил Нисею и воз­двиг меж­ду Мега­ра­ми и гава­нью Длин­ные сте­ны¹⁵, соеди­нив город с морем, так что мега­ряне, почти пол­но­стью изба­вив­шись от угро­зы напа­де­ния с суши, вме­сте с тем попа­ли в зави­си­мость от афи­нян.

16. Афи­няне нача­ли уже откры­тую борь­бу с Филип­пом и, так как Фоки­о­на в ту пору в горо­де не было, избра­ли для руко­вод­ства этой вой­ной дру­гих пол­ко­вод­цев, но Фоки­он, едва толь­ко воз­вра­тил­ся с ост­ро­вов, преж­де все­го попы­тал­ся убедить народ при­нять пред­ло­жен­ное Филип­пом пере­ми­рие, ибо царь дей­ст­ви­тель­но был настро­ен миро­лю­би­во и очень стра­шил­ся воен­ных опас­но­стей. Кто-то из тех, кто сде­лал сво­им ремеслом доно­сы и посто­ян­но тер­ся вокруг гели­еи¹⁶, воз­ра­зил ему: «Неуже­ли, Фоки­он, ты реша­ешь­ся отго­ва­ри­вать от вой­ны афи­нян, когда они уже дер­жат в руках ору­жие?» — «Да, реша­юсь, — отве­тил Фоки­он, — хотя и отлич­но знаю, что на войне я буду началь­ст­во­вать над тобой, а во вре­мя мира — ты надо мною». Но уго­во­ры его успе­ха не име­ли, верх взя­ло мне­ние Демо­сфе­на, пред­ла­гав­ше­го афи­ня­нам дать непри­я­те­лю сра­же­ние как мож­но даль­ше от гра­ниц Атти­ки. «Милый ты мой, — заме­тил ему Фоки­он, — не об том надо думать, где нам сра­жать­ся, но как победить. Толь­ко в этом слу­чае вой­на будет от нас дале­ко, а если мы будем раз­би­ты, все беды и ужа­сы ока­жут­ся у нас пря­мо перед гла­за­ми».

Македо­няне одер­жа­ли победу, и город­ские сму­тья­ны и бун­тов­щи­ки тащи­ли Хариде­ма к воз­вы­ше­нию для ора­то­ров, тре­буя пору­чить ему коман­до­ва­ние. Вид­ней­шие граж­дане испу­га­лись, и, так как совет Аре­о­па­га был на их сто­роне, то с боль­шим трудом, ценою мно­гих слез и обра­щен­ных к наро­ду мольб, им уда­лось убедить афи­нян вве­рить судь­бу государ­ства Фоки­о­ну. Фоки­он счи­тал нуж­ным под­чи­нить­ся всем тре­бо­ва­ни­ям Филип­па и пола­гать­ся на его чело­ве­ко­лю­би­вые обе­ща­ния. Но когда Демад внес пред­ло­же­ние, чтобы Афи­ны вдо­ба­вок при­ня­ли уча­стие в общем мир­ном дого­во­ре и сове­ща­нии всех гре­ков¹⁷, Фоки­он не согла­шал­ся с ним, сове­туя выждать, пока не станет извест­но, какие усло­вия пред­ло­жит Филипп гре­кам. Обсто­я­тель­ства, одна­ко, были про­тив Фоки­о­на, и совет его не был при­нят. Убедив­шись вско­ре, что афи­няне рас­ка­и­ва­ют­ся в этом реше­нии, ибо им при­шлось пере­дать Филип­пу свои три­е­ры и кон­ни­цу, он ска­зал сограж­да­нам: «Вот чего я и боял­ся и пото­му воз­ра­жал Дема­ду. Но раз уж вы заклю­чи­ли дого­вор, не надо ни огор­чать­ся, ни отча­и­вать­ся, пом­ня, что и пред­ки наши, то началь­ст­вуя, то под­чи­ня­ясь, но оди­на­ко­во хоро­шо испол­няя и то, и дру­гое, спас­ли и свой город и всю Гре­цию».

Когда умер Филипп, Фоки­он отго­ва­ри­вал народ при­но­сить бла­годар­ст­вен­ные жерт­вы богам. Во-пер­вых, ска­зал он, небла­го­род­но радо­вать­ся по тако­му пово­ду, а во-вто­рых, сила, сто­яв­шая про­тив них при Херо­нее, сде­ла­лась мень­ше все­го лишь на одно­го чело­ве­ка.

17. Когда Демо­сфен осы­па́л бра­нью Алек­сандра, меж тем как македон­ское вой­ско уже под­хо­ди­ло к Фивам, Фоки­он ска­зал:

и жаж­ду­ще­го вели­кой сла­вы? Или, может, ты хочешь, раз уж побли­зо­сти пыла­ет такой гро­мад­ный пожар, под­жечь заод­но и наш город? Но я ради того и при­нял долж­ность стра­те­га, чтобы не дать этим людям погиб­нуть, хотя бы даже они и рва­лись навстре­чу гибе­ли». Когда же после раз­ру­ше­ния Фив Алек­сандр потре­бо­вал выда­чи Демо­сфе­на, Ликур­га, Гипе­рида и Хариде­ма и взо­ры Собра­ния были обра­ще­ны на Фоки­о­на, а мно­гие граж­дане выкри­ки­ва­ли его имя, он под­нял­ся с места, поста­вил рядом с собою одно­го из дру­зей, с кото­рым был свя­зан тес­нее все­го, дове­рял ему боль­ше всех и силь­нее всех любил, и ска­зал, ука­зы­вая на него: «До такой край­но­сти дове­ли глуп­цы и него­дяи наш город, что если кто потре­бу­ет выдать даже его, Никок­ла, я посо­ве­тую выдать, ибо и сам я счел бы для себя сча­стьем, если бы мог уме­реть ради вас всех. Жаль мне, прав­да, афи­няне, и фиван­цев, укрыв­ших­ся у нас, но доста­точ­но и тех слез, кото­рые гре­ки про­ли­ва­ют по Фивам. Поэто­му луч­ше не всту­пать с победи­те­ля­ми в борь­бу, но смяг­чить их гнев и вымо­лить у них поща­ду и себе и бег­ле­цам».

Пере­да­ют, что, полу­чив пер­вое поста­нов­ле­ние афи­нян, Алек­сандр швыр­нул его на зем­лю, повер­нул­ся к послам спи­ной и бро­сил­ся прочь, но вто­рое, кото­рое при­нес Фоки­он, при­нял, пото­му что от стар­ших знал, что это­го чело­ве­ка высо­ко ценил и Филипп. Царь не толь­ко встре­тил­ся с Фоки­о­ном и раз­ре­шил ему изло­жить свою прось­бу, но даже выслу­шал его сове­ты. Сове­то­вал же он поло­жить войне конец, если Алек­сандр жаж­дет мира, или же уве­сти ее из гре­че­ских пре­де­лов и взва­лить на пле­чи вар­ва­рам, если он стре­мит­ся к сла­ве. Он выска­зал еще мно­го иных суж­де­ний, кото­рые в точ­но­сти отве­ча­ли харак­те­ру и жела­ни­ям само­го Алек­сандра, и настоль­ко унял его гнев, настоль­ко изме­нил направ­ле­ние его мыс­лей, что царь пове­лел афи­ня­нам вни­ма­тель­но следить за ходом собы­тий, ибо если с ним, Алек­сан­дром, при­клю­чит­ся что-нибудь нелад­ное, гла­вен­ство над Гре­ци­ей долж­но перей­ти к Афи­нам. С самим Фоки­о­ном он заклю­чил союз друж­бы и госте­при­им­ства, и ока­зы­вал ему такое ува­же­ние, каким поль­зо­ва­лись лишь немно­гие из посто­ян­ных при­бли­жен­ных царя. Так, Дурид сооб­ща­ет, что, испол­нив­шись вели­чия после победы над Дари­ем, Алек­сандр уже не начи­нал свои пись­ма обыч­ным поже­ла­ни­ем здо­ро­вья, одна­ко, для Фоки­о­на делал исклю­че­ние: лишь к нему, так же как к Анти­па­тру, обра­щал­ся он с этим при­вет­ст­ви­ем. Те же сведе­ния мы нахо­дим и у Харе­та.

18. Теперь о подар­ках. Все писа­те­ли схо­дят­ся на том, что Алек­сандр послал Фоки­о­ну сто талан­тов. Когда эти день­ги были достав­ле­ны в Афи­ны, Фоки­он спро­сил тех, кто их при­вез, поче­му сре­ди тако­го мно­же­ства афи­нян царь лишь его одно­го ода­ря­ет столь щед­ро. «Пото­му, что лишь тебя одно­го он счи­та­ет чело­ве­ком достой­ным во всех отно­ше­ни­ях», — после­до­вал ответ. «Пусть же он не лиша­ет меня воз­мож­но­сти оста­вать­ся таким и впредь — и в чужих гла­зах и по суще­ству», — ска­зал Фоки­он. Послан­цы про­во­ди­ли его до дому и, увидев во всем чрез­вы­чай­ную скром­ность, увидев, как жена Фоки­о­на месит тесто, а сам он достал воды из коло­д­ца и моет себе ноги, при­ня­лись еще упор­нее наста­и­вать на сво­ем и с него­до­ва­ни­ем гово­ри­ли, что это, дескать, про­сто неслы­хан­но: друг царя живет в такой скудо­сти и убо­же­стве! Тогда Фоки­он, заме­тив како­го-то бед­но­го ста­ри­ка в потре­пан­ном, гряз­ном пла­ще, спро­сил сво­их гостей, не счи­та­ют ли они, что ему при­хо­дит­ся хуже, чем это­му слу­чай­но­му про­хо­же­му. «Что ты, что ты!» — вос­клик­ну­ли послан­цы. «А ведь он тра­тит куда мень­ше мое­го и все-таки дово­лен. И вооб­ще гово­ря, либо я совсем не сумею вос­поль­зо­вать­ся цар­ски­ми день­га­ми, и они будут лежать у меня без вся­ко­го про­ку, либо, если вос­поль­зу­юсь, опо­ро­чу и себя само­го и царя перед всем горо­дом». Так эти день­ги и вер­ну­лись из Афин восво­я­си, послу­жив для гре­ков дока­за­тель­ст­вом, что чело­век, не при­ни­маю­щий тако­го подар­ка, бога­че того, кто его дела­ет. Алек­сандр рас­сер­дил­ся и напи­сал Фоки­о­ну, что если дру­зьям ниче­го от него не нуж­но, он их дру­зья­ми не счи­та­ет, но Фоки­он и тогда денег не взял, а попро­сил отпу­стить на волю софи­ста Эхе­кра­ти­да, имброс­ца Афи­но­до­ра и двух родо­с­цев — Дема­ра­та и Спар­то­на, аре­сто­ван­ных за какие-то про­ступ­ки и бро­шен­ных в тюрь­му в Сар­дах. Алек­сандр немед­лен­но их осво­бо­дил, а Кра­те­ру, посы­лая его в Македо­нию, велел пред­ло­жить Фоки­о­ну на выбор один из четы­рех горо­дов¹⁹ Азии — Киос, Гер­гит, Элею или Мила­сы, вну­шая при этом еще насто­я­тель­нее, что будет раз­гне­ван, если тот отка­жет­ся. Тем не менее Фоки­он отка­зал­ся, а царь вско­ро­сти умер. Дом Фоки­о­на еще и поныне пока­зы­ва­ют в Мели­те²⁰; он укра­шен мед­ной обшив­кой, а в осталь­ном неза­тей­лив и прост.

19. Фоки­он был женат два­жды, но о пер­вой из его жен не сохра­ни­лось ника­ких сведе­ний, кро­ме того, что она была сест­рою скуль­п­то­ра Кефи­со­до­та, что же каса­ет­ся вто­рой, то ее сдер­жан­ность и скром­ность поль­зо­ва­лись у афи­нян не мень­шей извест­но­стью, неже­ли чест­ность Фоки­о­на. Одна­жды на теат­ре дава­ли новые тра­гедии, и актер, играв­ший роль цари­цы, уже перед самым выхо­дом потре­бо­вал у хоре­га целую сви­ту бога­то наря­жен­ных при­служ­ниц. Тот не согла­шал­ся, актер был воз­му­щен и не желал появ­лять­ся перед зри­те­ля­ми, застав­ляя весь театр ждать. Тогда хорег Мелан­фий стал вытал­ки­вать его на проске­ний, кри­ча: «Ты раз­ве не видел, что жена Фоки­о­на ходит повсюду с одной-един­ст­вен­ной слу­жан­кой? Твое бахваль­ство испор­тит нам всю жен­скую поло­ви­ну дома!» Сло­ва эти были услы­ша­ны, и театр отклик­нул­ся на них гром­ки­ми руко­плес­ка­ни­я­ми и одоб­ри­тель­ным шумом. Та же самая вто­рая жена Фоки­о­на ска­за­ла при­ехав­шей из Ионии гостье, кото­рая с гор­до­стью пока­зы­ва­ла ей золотые, усы­пан­ные дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми оже­ре­лья и диа­де­мы: «А мое укра­ше­ние — это Фоки­он, кото­рый вот уже два­дца­тый год коман­ду­ет вой­ска­ми афи­нян».

20. Его сын Фок хотел при­нять уча­стие в состя­за­ни­ях апо­ба­тов²¹ на празд­ни­ке Пана­фи­ней, и отец дал согла­сие — не пото­му, что меч­тал о победе для сына, но наде­ясь, что, зака­ляя упраж­не­ни­я­ми свое тело, он станет креп­че и нрав­ст­вен­но: юно­ша был бес­пут­ный и любил выпить. Когда же сын все-таки победил и мно­гие вызы­ва­лись устро­ить пир в честь его победы, Фоки­он, отка­зав всем про­чим, пре­до­ста­вил это почет­ное пра­во лишь одно­му. Сам он тоже явил­ся на пир, и, увидев сре­ди ино­го убран­ства тазы для омо­ве­ния ног, кото­рые напол­ня­ли вином, сме­шан­ным с бла­го­во­ни­я­ми, и под­но­си­ли вхо­дя­щим, подо­звал сына и ска­зал: «Неуже­ли, Фок, ты не оста­но­вишь сво­его при­я­те­ля? Ведь он губит твою победу!» Желая, чтобы моло­дой чело­век совер­шен­но рас­стал­ся с таким обра­зом жиз­ни, он отвез его в Лакеде­мон и при­со­еди­нил к чис­лу юно­шей, полу­чав­ших столь зна­ме­ни­тое повсюду спар­тан­ское вос­пи­та­ние. Это огор­чи­ло афи­нян: в поступ­ке Фоки­о­на они усмот­ре­ли пре­не­бре­же­ние и даже пре­зре­ние к обы­ча­ям род­но­го горо­да. Демад одна­жды обра­тил­ся к нему с таки­ми сло­ва­ми: «Поче­му бы, Фоки­он, нам не убедить афи­нян при­нять лакон­ское государ­ст­вен­ное устрой­ство? Ска­жи толь­ко сло­во — и я охот­но вне­су пред­ло­же­ние и выступ­лю перед наро­дом». — «Ну, конеч­но, — воз­ра­зил Фоки­он, — кому как не тебе, так и бла­го­ухаю­ще­му духа­ми и оде­то­му в такой пре­крас­ный плащ, тол­ко­вать с афи­ня­на­ми о досто­ин­ствах общих тра­пез и вос­хва­лять Ликур­га!»

21. Алек­сандр напи­сал афи­ня­нам, чтобы они при­сла­ли ему три­е­ры²², ора­то­ры реши­тель­но воз­ра­жа­ли, а Совет про­сил Фоки­о­на выска­зать свое мне­ние. «Гово­рю вам пря­мо, — объ­явил он, — либо побеж­дай­те воору­жен­ной рукой, либо хра­ни­те друж­бу с победи­те­ля­ми».

Пифея, кото­рый тогда толь­ко начи­нал появ­лять­ся на воз­вы­ше­нии для ора­то­ра, но уже успел про­явить себя чело­ве­ком болт­ли­вым и наг­лым, он обо­рвал, крик­нув: «Уж ты-то, во вся­ком слу­чае, помал­ки­вай — сре­ди рабов наро­да ты еще нови­чок!»

Когда Гар­пал с огром­ны­ми день­га­ми бежал из Азии от Алек­сандра и при­был в Атти­ку, и все те, кто при­вык­ли извле­кать при­быт­ки из ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния, напе­ре­бой кину­лись к нему в надеж­де пожи­вить­ся, он из вели­ко­го сво­его богат­ства бро­сил им лишь поне­мно­гу в виде при­ман­ки, а Фоки­о­ну пред­ло­жил семь­сот талан­тов, вве­ряя все, что у него было, и себя само­го в при­да­чу защи­те и охране одно­го толь­ко Фоки­о­на. Но тот рез­ко отве­тил, что Гар­пал горь­ко напла­чет­ся, если не пре­кра­тит раз­вра­щать город под­ку­пом, и тот, подав­лен­ный и уни­жен­ный, отка­зал­ся от сво­его наме­ре­ния, а вско­ре афи­няне собра­лись на сове­ща­ние, и тут Гар­пал увидел, что люди, кото­рые бра­ли у него день­ги, гово­рят теперь совсем иным язы­ком и, чтобы заме­сти следы, высту­па­ют с пря­мы­ми обви­не­ни­я­ми, Фоки­он же, кото­рый не взял ниче­го, при­ни­ма­ет в рас­чет не толь­ко сооб­ра­же­ния обще­ст­вен­ной поль­зы, но — в какой-то мере — дума­ет и о его без­опас­но­сти. И сно­ва Гар­пал заго­рел­ся жела­ни­ем уго­дить это­му чело­ве­ку, но как его ни обха­жи­вал, убедил­ся лишь в том, что Фоки­он совер­шен­но непри­сту­пен, точ­но кре­пость, и могу­ще­ству золота не под­вла­стен. Зато Харик­ла, зятя Фоки­о­на, Гар­пал сде­лал сво­им зака­дыч­ным дру­гом и, во всем ему дове­ряя, во вся­ком деле поль­зу­ясь его услу­га­ми, без­на­деж­но его опо­ро­чил.

22. Так, когда умер­ла гете­ра Пифо­ни­ка, воз­люб­лен­ная Гар­па­ла, кото­рую он дер­жал при себе и при­жил с нею дочь, Гар­пал решил поста­вить ей доро­гой памят­ник и пору­чил занять­ся этим Хари­к­лу. Услу­гу эту, и саму-то по себе не слиш­ком бла­го­род­ную, сде­лал осо­бен­но позор­ною жал­кий вид завер­шен­но­го над­гро­бья. Его и теперь мож­но увидеть в Гер­мии, что на доро­ге меж­ду Афи­на­ми и Элев­си­ном, и оно ни в коем слу­чае не сто­ит трид­ца­ти талан­тов, кото­рые, как сооб­ща­ют, зна­чи­лись в сче­те, подан­ном Гар­па­лу Хари­к­лом. Тем не менее после смер­ти само­го Гар­па­ла²³ Харикл и Фоки­он взя­ли к себе его дочь и забо­ти­лись о ней, как толь­ко мог­ли. Впо­след­ст­вии за друж­бу с Гар­па­лом Харикл попал под суд и про­сил тестя под­дер­жать его и вме­сте появить­ся перед судья­ми, одна­ко Фоки­он ему отка­зал, про­мол­вив: «Нет, Харикл, я брал тебя в зятья в рас­че­те лишь на честь, а не на бес­че­стье».

Пер­вым, кто сооб­щил афи­ня­нам о смер­ти Алек­сандра, был Аскле­пи­ад, сын Гип­пар­ха; Демад сове­то­вал не давать веры его сло­вам, пото­му, дескать, что будь это так, запах тле­ния уже дав­но напол­нил бы всю все­лен­ную, а Фоки­он, видя, что народ скло­нен к мяте­жу и пере­во­роту, пытал­ся ути­хо­ми­рить сограж­дан. Меж тем как мно­гие взбе­га­ли на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние и кри­ча­ли оттуда, что весть, при­не­сен­ная Аскле­пи­а­дом, вер­на и что Алек­сандр дей­ст­ви­тель­но умер, Фоки­он ска­зал: «Что же, если он мертв сего­дня, то оста­нет­ся мерт­вым и зав­тра, и после­зав­тра, ста­ло быть, мы можем дер­жать совет спо­кой­но и, глав­ное, ниче­го не опа­са­ясь».

23. Вско­ре Леосфен силою втя­нул Афи­ны в Гре­че­скую вой­ну²⁴ и как-то раз насмеш­ли­во спро­сил Фоки­о­на, до край­но­сти недо­воль­но­го его дей­ст­ви­я­ми, какую поль­зу при­нес он государ­ству, столь­ко лет испол­няя долж­ность стра­те­га. «Нема­лую, — отве­чал Фоки­он, — бла­го­да­ря мне афин­ских граж­дан хоро­ни­ли в их соб­ст­вен­ных гро­бах и моги­лах». В ответ на про­стран­ные, дерз­кие и хваст­ли­вые речи Леосфе­на в Народ­ном собра­нии Фоки­он заме­тил: «Твои сло­ва, маль­чик, похо­жи на кипа­рис — так же высо­ки и так же бес­плод­ны». Гипе­рид под­нял­ся и спро­сил: «А по-тво­е­му, когда нуж­но афи­ня­нам всту­пить в вой­ну, Фоки­он?» — «Когда я уви­жу, что юно­ши пол­ны жела­ния удер­жать свое место в строю, бога­чи — исправ­но пла­тить нало­ги, а ора­то­ры — не запус­кать руки в каз­ну», — после­до­вал ответ. Мно­гие вос­хи­ща­лись силою вой­ска, кото­рое набрал Леосфен, и спра­ши­ва­ли Фоки­о­на, что он дума­ет о сде­лан­ных при­готов­ле­ни­ях. «К бегу на один ста­дий мы вполне гото­вы, — ска­зал он, — но длин­но­го про­бе­га²⁵ я боюсь, пото­му что боль­ше у наше­го горо­да нет ни денег, ни кораб­лей, ни пехо­тин­цев». Даль­ней­шие собы­тия под­твер­ди­ли его правоту. Спер­ва Леосфен стя­жал гром­кую сла­ву сво­и­ми подви­га­ми: он нанес сокру­ши­тель­ное пора­же­ние бео­тий­цам²⁶ и запер в Ламии Анти­па­тра. Город, как сооб­ща­ют, был пре­ис­пол­нен самых радуж­ных надежд, афи­няне бес­пре­рыв­но справ­ля­ли бла­годар­ст­вен­ные празд­не­ства и при­но­си­ли жерт­вы богам, но Фоки­он, отве­чая тем, кто, наде­ясь ули­чить его в ошиб­ке, допы­ты­вал­ся, неуже­ли, дескать, он не хотел бы, чтобы все эти успе­хи были одер­жа­ны не Леосфе­ном, а им, гово­рил: «Разу­ме­ет­ся, это­го я хотел бы, одна­ко преж­не­го мое­го суж­де­ния назад не возь­му». И так как с теат­ра вой­ны про­дол­жа­ли, одна за дру­гой, посту­пать доб­рые вести, то на сло­вах, то в пись­мен­ных доне­се­ни­ях, он вос­клик­нул, не выдер­жав: «Когда же, нако­нец, мы пере­ста­нем побеж­дать?!»

24. После гибе­ли Леосфе­на те, кто опа­сал­ся, как бы не был отправ­лен коман­дую­щим Фоки­он и не поло­жил войне конец, подучи­ли како­го-то совер­шен­но без­вест­но­го чело­ве­ка высту­пить в Собра­нии и ска­зать, что на пра­вах дру­га Фоки­о­на и его това­ри­ща по шко­ле он сове­ту­ет поща­дить и побе­речь это­го мужа, ибо дру­го­го тако­го у афи­нян нет, а к вой­ску послать Анти­фи­ла. Афи­няне одоб­ри­ли его пред­ло­же­ние, и тогда Фоки­он, под­няв­шись на воз­вы­ше­ние, заявил, что нико­гда не ходил в шко­лу вме­сте с этим чело­ве­ком и вооб­ще не был с ним ни дру­жен, ни даже про­сто зна­ком. «Но отныне и впредь, — про­дол­жал он, — ты мне близ­кий при­я­тель, пото­му что подал мне­ние, очень для меня полез­ное». Он про­ти­вил­ся сна­ча­ла и наме­ре­нию афи­нян высту­пить про­тив бео­тий­цев и на пред­у­преж­де­ния дру­зей, что, упор­ст­вуя в спо­ре с сограж­да­на­ми, он погибнет, отве­чал: «Да, неза­слу­жен­но, если дей­ст­вую им на бла­го, если же нет — то по заслу­гам». Видя, одна­ко, что они не усту­па­ют и воз­му­щен­но кри­чат, он велел гла­ша­таю объ­явить, чтобы все спо­соб­ные носить ору­жие в воз­расте до шести­де­ся­ти лет запа­са­лись на пять дней про­до­воль­ст­ви­ем, и пря­мо из Собра­ния он поведет их в поход. Под­нял­ся ужас­ный пере­по­лох, ста­ри­ки кри­ча­ли и вска­ки­ва­ли с мест. «Напрас­но вы шуми­те, — спо­кой­но заме­тил Фоки­он, — ведь вашим началь­ни­ком буду я, а мне уже восемь­де­сят». Так он ути­хо­ми­рил афи­нян и убедил их в тот раз отка­зать­ся от сво­их пла­нов.

25. Мики­он с силь­ным отрядом македо­нян и наем­ни­ков выса­дил­ся в Рам­нун­те и стал опу­сто­шать побе­ре­жье. Фоки­он воз­гла­вил дви­нув­ших­ся про­тив вра­га афи­нян, и так как к нему то и дело под­бе­га­ли с раз­лич­ны­ми сове­та­ми и поуче­ни­я­ми, убеж­дая его занять такой-то холм, или отпра­вить туда-то кон­ни­цу, или там-то рас­по­ло­жить­ся лаге­рем, он вос­клик­нул: «О, Геракл, как мно­го вокруг меня пол­ко­вод­цев и как мало вои­нов!» Он уже выстро­ил пехоту в бое­вой порядок, как вдруг один пехо­ти­нец спер­ва выбе­жал дале­ко впе­ред, а потом, испу­гав­шись вра­же­ско­го вои­на, бро­сив­ше­го­ся ему навстре­чу, вер­нул­ся в строй, — и, увидев это, Фоки­он крик­нул: «Эй, маль­чу­ган, как тебе не стыд­но! Ты уже два­жды поки­нул свое место — то, куда тебя поста­вил стра­тег, и то, кото­рое ты назна­чил себе сам». Уда­рив на вра­гов, афи­няне после оже­сто­чен­ной схват­ки обра­ти­ли их в бег­ство, мно­гих уло­жив на поле боя; сре­ди уби­тых был и сам Мики­он. Одер­жа­ло победу и гре­че­ское вой­ско в Фес­са­лии, хотя к Анти­па­тру при­со­еди­нил­ся Леон­нат с воз­вра­тив­ши­ми­ся из Азии македо­ня­на­ми. Леон­нат пал в сра­же­нии. Пехотою гре­ков коман­до­вал Анти­фил, кон­ни­цей — фес­са­ли­ец Менон.

26. Но вско­ре из Азии в Евро­пу пере­пра­вил­ся с боль­шой воен­ной силой Кра­тер, при Кран­ноне про­тив­ни­ки встре­ти­лись сно­ва, и на этот раз гре­ки потер­пе­ли пора­же­ние. Оно ока­за­лось не слиш­ком тяже­лым, не осо­бен­но вели­ки были и поте­ри, одна­ко из-за непо­ви­но­ве­ния началь­ни­кам, моло­дым и черес­чур снис­хо­ди­тель­ным, и еще пото­му, что Анти­патр скло­нял горо­да к измене обще­му делу²⁷, побеж­ден­ные раз­бре­лись, позор­но бро­сив свою сво­бо­ду на про­из­вол судь­бы. Анти­патр немед­лен­но дви­нул­ся к Афи­нам, Демо­сфен и Гипе­рид бежа­ли из горо­да, и Демад, полу­чив­ший тогда поми­ло­ва­ние (он был семи­крат­но осуж­ден по обви­не­ни­ям в попыт­ке изме­нить дей­ст­ву­ю­щее зако­но­да­тель­ство и, так как не мог упла­тить ни еди­но­го из нало­жен­ных на него штра­фов, лишил­ся граж­дан­ских прав, в част­но­сти, — пра­ва гово­рить перед наро­дом), внес пред­ло­же­ние отпра­вить к Анти­па­тру послов, облек­ши их неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми для пере­го­во­ров о мире. Народ в испу­ге при­звал Фоки­о­на, кри­ча, что дове­ря­ет лишь ему одно­му. «Ах, если бы вы рань­ше с дове­ри­ем при­слу­ши­ва­лись к моим сове­там, не при­хо­ди­лось бы нам сей­час сове­щать­ся по тако­му тяж­ко­му пово­ду», — отве­тил он. Итак, поста­нов­ле­ние было при­ня­то, и Фоки­он поехал к Анти­па­тру, кото­рый рас­по­ло­жил­ся лаге­рем в Кад­мее с наме­ре­ни­ем без про­мед­ле­ния вторг­нуть­ся в Атти­ку. Пер­вое, о чем он про­сил, это чтобы пере­ми­рие было заклю­че­но на месте, без пере­ме­ны пози­ций. «Фоки­он тол­ка­ет нас на неспра­вед­ли­вость: он хочет, чтобы мы оста­ва­лись на зем­ле сво­их дру­зей и союз­ни­ков и при­чи­ня­ли убыт­ки им, в то вре­мя как можем суще­ст­во­вать за счет про­тив­ни­ка», — воз­ра­зил Кра­тер, одна­ко Анти­патр, взяв его за руку, про­мол­вил: «Надо ока­зать эту милость Фоки­о­ну». Но все осталь­ное афи­няне долж­ны пре­до­ста­вить на усмот­ре­ние македо­нян, потре­бо­вал он далее: точ­но такие же тре­бо­ва­ния предъ­явил ему преж­де Леосфен под сте­на­ми Ламии.

27. Фоки­он вер­нул­ся домой и, когда афи­няне волей-нево­лей одоб­ри­ли при­ве­зен­ные им усло­вия пере­ми­рия, сно­ва отпра­вил­ся в Фивы вме­сте с про­чи­ми посла­ми, сре­ди кото­рых был и фило­соф Ксе­но­крат. Доб­рая сла­ва Ксе­но­кра­та и все­об­щее вос­хи­ще­ние его нрав­ст­вен­ным совер­шен­ст­вом были так вели­ки, что, каза­лось, нет чело­ве­ка настоль­ко закос­нев­ше­го в высо­ко­ме­рии, жесто­ко­сти или зло­бе, чтобы, при одном лишь взгляде на Ксе­но­кра­та, его души не кос­ну­лась какая-то тень робо­сти и ува­же­ния. Но упря­мое свое­нра­вие Анти­па­тра и его нена­висть к доб­ру опро­ки­ну­ли все рас­че­ты афи­нян. Нача­лось с того, что он не удо­сто­ил Ксе­но­кра­та при­вет­ст­ви­ем, хотя с осталь­ны­ми любез­но поздо­ро­вал­ся. На это, как сооб­ща­ют, Ксе­но­крат ска­зал, что Анти­патр прав, перед ним одним сты­дясь за те неспра­вед­ли­вые кары, кото­рые он гото­вит Афи­нам. Затем, когда Ксе­но­крат заго­во­рил, Анти­патр не поже­лал выслу­шать его, но, без кон­ца пере­би­вая и при­ди­ра­ясь по мело­чам, заста­вил фило­со­фа замол­чать.

В ответ на речь Фоки­о­на Анти­патр заявил, что заклю­чит с афи­ня­на­ми друж­бу и союз, если они выда­дут Демо­сфе­на и Гипе­рида, вос­ста­но­вят ста­рин­ное государ­ст­вен­ное устрой­ство²⁸, при кото­ром все опре­де­ля­ет­ся иму­ще­ст­вен­ным поло­же­ни­ем граж­дан, впу­стят в Муни­хию македон­ский кара­уль­ный отряд и, сверх того, воз­ме­стят воен­ные издерж­ки и упла­тят денеж­ный штраф. Все послы, кро­ме Ксе­но­кра­та, при­зна­ли эти усло­вия мяг­ки­ми и оста­лись доволь­ны, а Ксе­но­крат ска­зал, что будь афи­няне раба­ми, тре­бо­ва­ния Анти­па­тра мож­но бы назвать скром­ны­ми, но для людей сво­бод­ных они слиш­ком тяже­лы. Фоки­он про­сил не вво­дить в Муни­хию кара­уль­ный отряд, но Анти­патр яко­бы отве­тил: «Фоки­он, мы гото­вы усту­пить тебе во всем, кро­ме того, что может погу­бить и тебя и нас». Суще­ст­ву­ет и дру­гой рас­сказ — буд­то бы Анти­патр спро­сил Фоки­о­на, руча­ет­ся ли он, что афи­няне, если их осво­бо­дить от кара­уль­но­го отряда, не нару­шат мира и не пустят­ся сно­ва в опас­ные пред­при­я­тия. Фоки­он мед­лил с отве­том и мол­чал, и тогда Кал­ли­медонт по про­зви­щу «Краб», чело­век горя­чий и нена­видев­ший афин­ский народ, вско­чив с места, вос­клик­нул: «Ну, а если он и станет молоть какой-нибудь вздор — что же, Анти­патр, ты так ему и пове­ришь, и не выпол­нишь сво­его наме­ре­ния?»

28. Итак, афи­няне впу­сти­ли македон­ский сто­ро­же­вой отряд, кото­рым коман­до­вал Менилл, отли­чав­ший­ся спра­вед­ли­вым нра­вом, и к тому же при­я­тель Фоки­о­на. Реше­ние македо­нян пред­став­ля­лось афи­ня­нам высо­ко­мер­ным — ско­рее хваст­ли­вым пока­зом могу­ще­ства, кото­рое слу­жит гру­бо­му наси­лию, неже­ли, дей­ст­ви­тель­но, мерой без­опас­но­сти. Во мно­гом усу­гу­би­ло горе побеж­ден­ных самое вре­мя этих собы­тий. Дело в том, что кара­уль­ный отряд вошел в Муни­хию два­дца­то­го боэд­ро­ми­о­на — в день Вели­ких мисте­рий, в тот самый день, когда в тор­же­ст­вен­ном шест­вии несут Иак­ха из горо­да в Элев­син, и так как свя­щен­но­дей­ст­вие было рас­стро­е­но, боль­шин­ство граж­дан неволь­но сопо­став­ля­ло боже­ст­вен­ные дея­ния в минув­шие и нынеш­ние вре­ме­на. Неко­гда в пору тяг­чай­ших несча­стий явля­лись таин­ст­вен­ные обра­зы и зву­ча­ли таин­ст­вен­ные голо­са²⁹, повер­гав­шие вра­гов в ужас и изум­ле­ние, а теперь, при тех же празд­не­ствах, боги рав­но­душ­но взи­ра­ют на гор­чай­шие муки Гре­ции, на то, как пре­да­ют глум­ле­нию самые свя­тые и самые радост­ные дни года, кото­рые впредь ста­нут памят­ны­ми дня­ми неслы­хан­ных бед­ст­вий. Немно­ги­ми года­ми рань­ше додон­ские жри­цы дали афи­ня­нам про­ри­ца­ние, повелев им обе­ре­гать мыс Арте­ми­ды³⁰, дабы он не попал в чужие руки. А в то вре­мя, о кото­ром идет речь сей­час, афи­няне кра­си­ли лен­ты для пере­вя­зей на свя­щен­ных кор­зи­нах³¹, и цвет вме­сто пур­пур­но­го полу­чил­ся изжел­та-блед­ный, мерт­вен­ный, но что осо­бен­но уди­ви­тель­но — все обык­но­вен­ные пред­ме­ты, кото­рые кра­си­ли вме­сте с лен­та­ми, при­об­ре­ли над­ле­жа­щий цвет. Один из посвя­щен­ных в таин­ства купал в Кан­фар­ской бух­те поро­сен­ка³², и на него напа­ла аку­ла и отхва­ти­ла всю ниж­нюю поло­ви­ну тела вплоть до живота. Боже­ство недву­смыс­лен­но воз­ве­ща­ло афи­ня­нам, что они лишат­ся ниж­ней, при­мор­ской части сво­их вла­де­ний, но сохра­нят верх­ний город.

Македон­ская стра­жа бла­го­да­ря Менил­лу нисколь­ко не тяго­ти­ла жите­лей, но чис­ло лиц, по бед­но­сти сво­ей лишен­ных пра­ва голо­са, пре­вы­си­ло две­на­дцать тысяч, и одни из них, остав­ши­е­ся в горо­де, счи­та­ли себя несчаст­ны­ми и опо­зо­рен­ны­ми, а дру­гие, поки­нув­шие из-за это­го Афи­ны и пере­се­лив­ши­е­ся во Фра­кию, где Анти­патр пре­до­ста­вил им зем­лю и город, упо­до­би­лись побеж­ден­ным, кото­рых изгнал из оте­че­ства победо­нос­ный враг.

29. Смерть Демо­сфе­на на Калав­рии и Гипе­рида близ Кле­он, — о чем рас­ска­за­но в дру­гих наших сочи­не­ни­ях³³, — про­буди­ла в афи­ня­нах чуть ли не тос­ку по Алек­сан­дру и Филип­пу. И подоб­но тому, как впо­след­ст­вии, после гибе­ли Анти­го­на, когда его убий­цы нача­ли при­тес­нять и мучить народ, один фри­гий­ский кре­стья­нин, копав­ший зем­лю, на вопрос, что он дела­ет, с горь­ким вздо­хом отве­тил: «Ищу Анти­го­на», — подоб­ные сло­ва мог­ли бы ска­зать тогда мно­гие, вспо­ми­ная двух умер­ших царей, даже в гне­ве сво­ем обна­ру­жи­вав­ших вели­чие души и бла­го­род­ную снис­хо­ди­тель­ность, — не то, что Анти­патр, кото­рый, под мас­кою част­но­го лица, под пло­хонь­ким пла­щом и скром­ным обра­зом жиз­ни ковар­но пря­ча огром­ное могу­ще­ство, был осо­бен­но нена­ви­стен несчаст­ным, чьим вла­ды­кою и тиран­ном он себя сде­лал. Фоки­он, одна­ко, сво­им заступ­ни­че­ст­вом перед Анти­па­тром, мно­гих совсем изба­вил от изгна­ния, а для изгнан­ных — в том чис­ле для донос­чи­ка Гаг­но­нида — добил­ся раз­ре­ше­ния посе­лить­ся в Пело­пон­не­се, а не остав­лять Гре­цию, не уда­лять­ся, как в осталь­ных слу­ча­ях, за Керавн­ские горы и мыс Тенар³⁴. Соблюдая в руко­вод­стве дела­ми горо­да уме­рен­ность и вер­ность зако­нам, Фоки­он посто­ян­но при­вле­кал к управ­ле­нию людей мяг­ких и обра­зо­ван­ных, а бес­по­кой­ным, бун­та­рям, кото­рым уже само отстра­не­ние от вла­сти, от шум­ной дея­тель­но­сти, силь­но поуба­ви­ло пыла, сове­то­вал поболь­ше сидеть в деревне и цели­ком отдать­ся сель­ским работам.

Зная, что Ксе­но­крат пла­тит подать, взи­мае­мую с мет­э­ков, он хотел вне­сти его в спис­ки граж­дан, но тот отка­зал­ся, объ­явив, что него­же ему полу­чать граж­дан­ские пра­ва в таком государ­стве, воз­ник­но­ве­нию кото­ро­го он пытал­ся поме­шать в каче­стве посла.

30. Менилл хотел дать Фоки­о­ну день­ги в пода­рок, но он отве­чал: «Ты не луч­ше Алек­сандра, а при­чи­на, по кото­рой я мог бы сей­час при­нять под­но­ше­ние, ничуть не осно­ва­тель­нее той, кото­рая тогда не убеди­ла меня его при­нять». Менилл стал про­сить, чтобы Фоки­он взял день­ги для сына. «Фоку, — воз­ра­зил тот, — если он обра­зу­мит­ся, будет доста­точ­но и отцов­ско­го состо­я­ния, а если оста­нет­ся таким, как теперь, его ничем не насы­тишь». Когда Анти­патр одна­жды решил вос­поль­зо­вать­ся помо­щью Фоки­о­на в каком-то недо­стой­ном деле, он рез­ко отверг это пред­ло­же­ние, ска­зав: «Я не могу быть для Анти­па­тра и дру­гом и льсти­вым угод­ни­ком одно­вре­мен­но». А сам Анти­патр, как сооб­ща­ют, гово­рил, что у него в Афи­нах два дру­га — Фоки­он и Демад: пер­во­го он никак не убедит при­нять от него пода­рок, а вто­ро­му, сколь­ко ни дарит, все мало. И Фоки­он как выс­шим досто­ин­ст­вом гор­дил­ся бед­но­стью, в кото­рой про­жил всю жизнь, хотя столь­ко раз бывал афин­ским стра­те­гом и дру­жил с царя­ми, а Демад рисо­вал­ся сво­им богат­ст­вом, не оста­нав­ли­ва­ясь при этом даже перед нару­ше­ни­ем зако­нов. Дей­ст­во­вав­ший тогда в Афи­нах закон запре­щал чуже­зем­цу участ­во­вать в выступ­ле­ни­ях хора под угро­зою штра­фа в тыся­чу драхм, нала­гав­ше­го­ся на хоре­га, и вот Демад собрал хор из одних чуже­зем­цев, чис­лом в сто чело­век, и явил­ся с ними в театр, сра­зу же захва­тив по тыся­че драхм на каж­до­го для упла­ты штра­фа. Справ­ляя свадь­бу сво­его сына Демеи, он ска­зал: «Когда я, сынок, женил­ся на тво­ей мате­ри, это­го не заме­тил даже сосед, а с рас­хо­да­ми по тво­ей женить­бе мне бы не спра­вить­ся без помо­щи царей и вла­сти­те­лей».

Афи­няне без кон­ца тре­во­жи­ли Фоки­о­на прось­бою, чтобы он уго­во­рил Анти­па­тра выве­сти кара­уль­ный отряд, но тот, либо не наде­ясь на успех таких уго­во­ров, либо видя, что народ под воздей­ст­ви­ем стра­ха сде­лал­ся бла­го­ра­зум­нее, а государ­ст­вен­ная жизнь — более упо­рядо­чен­ной, все вре­мя укло­нял­ся от это­го пору­че­ния; вме­сте с тем он убедил Анти­па­тра не взыс­ки­вать с афи­нян день­ги, но дать им отсроч­ку, подо­ждать. Тогда афи­няне обра­ти­лись с той же прось­бой к Дема­ду. Демад охот­но согла­сил­ся и вме­сте с сыном выехал в Македо­нию, но — ведо́мый, по-види­мо­му, каким-то злым гени­ем — при­был как раз тогда, когда Анти­патр был уже тяж­ко болен и всею вла­стью завла­дел Кас­сандр, кото­рый пере­хва­тил пись­мо Дема­да, отправ­лен­ное к Анти­го­ну, в Азию. Демад при­зы­вал Анти­го­на вме­шать­ся в дела Гре­ции и Македо­нии, кото­рые, как писал он, изде­ва­ясь над Анти­па­тром, бол­та­ют­ся на ста­рой и гни­лой нит­ке. Поэто­му Кас­сандр при­ка­зал схва­тить Дема­да, едва тот появит­ся у него перед гла­за­ми, и, преж­де все­го, велел убить его сына, поста­вив юно­шу так близ­ко от отца, что Демад был залит кро­вью с голо­вы до ног и несколь­ко капель попа­ли ему даже за пазу­ху, а потом, осы­пав его гру­бей­шею бра­нью и упре­ка­ми в небла­го­дар­но­сти и пре­да­тель­стве, каз­нил.

31. Анти­патр умер, назна­чив Пол­ис­пер­хон­та стра­те­гом, а Кас­сандра — хили­ар­хом³⁵, и Кас­сандр немед­лен­но вос­стал. Чтобы пред­у­предить сво­его сопер­ни­ка и оста­вить гла­вен­ство за собой, он спеш­но посы­ла­ет Ника­но­ра сме­нить Менил­ла на посту началь­ни­ка сто­ро­же­во­го отряда в Муни­хии, преж­де чем изве­стие о смер­ти Анти­па­тра полу­чит оглас­ку. Все вышло так, как Кас­сандр и замыс­лил, но когда афи­няне несколь­ки­ми дня­ми поз­же услы­ха­ли, что Анти­патр умер, они ста­ли обви­нять Фоки­о­на в том, что он зара­нее обо всем знал, но мол­чал в уго­ду Ника­но­ру. Фоки­он не обра­щал ника­ко­го вни­ма­ния на эти тол­ки, он встре­тил­ся с Ника­но­ром и, рас­по­ло­жив его в поль­зу афи­нян, уго­во­рил не толь­ко вооб­ще обхо­дить­ся с ними мяг­ко, по-дру­же­ски, но и пока­зать им свою щед­рость: Ника­нор обе­щал дать наро­ду игры и в каче­стве судьи и устро­и­те­ля при­нять рас­хо­ды на себя.

32. В это вре­мя Пол­ис­пер­хонт, опе­кун царя, ста­ра­ясь хит­ро­стью рас­стро­ить пла­ны Кас­сандра, при­слал афи­ня­нам пись­мо с сооб­ще­ни­ем, что царь раз­ре­ша­ет афи­ня­нам вос­ста­но­вить демо­кра­ти­че­ское устрой­ство и хочет, чтобы в государ­ст­вен­ной жиз­ни, по обы­чаю пред­ков, при­ни­ма­ли уча­стие все граж­дане. Это был злой умы­сел, направ­лен­ный про­тив Фоки­о­на. Пред­по­ла­гая под­чи­нить город сво­е­му вли­я­нию — что вско­ре и обна­ру­жи­ли его дей­ст­вия, — Пол­ис­пер­хонт не наде­ял­ся достиг­нуть цели ина­че, как добив­шись паде­ния Фоки­о­на, а он дол­жен был непре­мен­но пасть, если бы лишен­ные граж­дан­ства вновь появи­лись на государ­ст­вен­ном попри­ще и ора­тор­ским воз­вы­ше­ни­ем опять завла­де­ли донос­чи­ки и свое­ко­рыст­ные иска­те­ли народ­ной бла­го­склон­но­сти. Посла­ние Пол­ис­пер­хон­та взвол­но­ва­ло афи­нян, Ника­нор хотел побе­се­до­вать с ними и, дове­рив­шись Фоки­о­ну, кото­рый обе­щал ему пол­ную непри­кос­но­вен­ность, при­шел в Пирей, где собрал­ся Совет. Но Дер­килл, коман­до­вав­ший сто­яв­шим в Атти­ке вой­ском, гото­вил­ся его схва­тить, и Ника­нор, забла­говре­мен­но узнав об этом, бежал, недву­смыс­лен­но при­гро­зив, что в бли­жай­шем буду­щем ото­мстит горо­ду. Фоки­о­на пори­ца­ли за то, что он не задер­жал Ника­но­ра и дал началь­ни­ку македо­нян уйти, одна­ко он ска­зал, что верит Ника­но­ру и не ждет от него ника­кой беды, если же он и заблуж­да­ет­ся, то ему лег­че стер­петь пря­мую обиду, неже­ли само­му откры­то оби­жать дру­го­го. Если кто станет разду­мы­вать над эти­ми сло­ва­ми в при­ме­не­нии к само­му себе, то, воз­мож­но, они пока­жут­ся без­уко­риз­нен­но бла­го­род­ны­ми, но коль ско­ро речь идет о чело­ве­ке, рис­ку­ю­щем судь­бою оте­че­ства, о пол­ко­вод­це и гла­ве государ­ства, — не знаю, не погре­ша­ет ли он тем самым про­тив более высо­ко­го и важ­но­го дол­га, дол­га перед сограж­да­на­ми. Нель­зя ска­зать так­же, что Фоки­он поща­дил Ника­но­ра, боясь втя­нуть Афи­ны в вой­ну, вер­ность же и долг помя­нул лишь для того, чтобы и македо­ня­нин из чув­ства дол­га хра­нил спо­кой­ст­вие и не при­чи­нял афи­ня­нам зла, — нет, он, по-види­мо­му, дей­ст­ви­тель­но питал к Ника­но­ру огром­ное дове­рие. Он и рань­ше не желал при­слу­ши­вать­ся к мно­го­чис­лен­ным обви­не­ни­ям про­тив это­го чело­ве­ка — доно­си­ли, что Ника­нор стре­мит­ся захва­тить Пирей, пере­прав­ля­ет на Сала­мин наем­ни­ков, ста­ра­ет­ся под­ку­пом скло­нить на свою сто­ро­ну кое-кого из жите­лей Пирея. И даже теперь, когда Фило­мел из дема Ламп­т­ры внес пред­ло­же­ние, чтобы все афи­няне нахо­ди­лись в бое­вой готов­но­сти, в любой миг ожи­дая при­ка­за­ний сво­его пол­ко­во­д­ца Фоки­о­на, сам пол­ко­во­дец сохра­нял преж­нюю бес­печ­ность, пока Ника­нор с воору­жен­ным отрядом не высту­пил из Муни­хии и не при­нял­ся обво­дить Пирей рвом.

33. Послед­нее собы­тие вызва­ло сре­ди афи­нян гром­кое воз­му­ще­ние про­тив Фоки­о­на, так что они с пре­зре­ни­ем отка­за­лись пови­но­вать­ся, когда он хотел дви­нуть­ся с ними про­тив македо­нян. Тем вре­ме­нем подо­спел с вой­ском Алек­сандр, сын Пол­ис­пер­хон­та, на сло­вах — чтобы ока­зать горо­ду помощь в борь­бе с Ника­но­ром, но по сути дела — чтобы попы­тать­ся захва­тить разди­рае­мые изнут­ри сму­тою Афи­ны. Дело в том, что Алек­сандр при­вел с собою изгнан­ни­ков, и они сра­зу же ока­за­лись в горо­де, а к ним при­со­еди­ни­лись чуже­зем­цы и все лишен­ные граж­дан­ских прав, и соста­ви­лось Собра­ние, бес­по­рядоч­ное и чрез­вы­чай­но пест­рое, на кото­ром отре­ши­ли от вла­сти Фоки­о­на и выбра­ли новых стра­те­гов. Но, к сча­стью для себя, граж­дане обна­ру­жи­ли, что Алек­сандр, один, без про­во­жа­тых, мно­го раз выхо­дил за сте­ну и бесе­до­вал там с Ника­но­ром, и их свида­ния насто­ро­жи­ли афи­нян; не слу­чись это­го — и город был бы обре­чен.

Ора­тор Гаг­но­нид немед­лен­но набро­сил­ся на Фоки­о­на и обви­нил его и его сто­рон­ни­ков в измене, тогда Кал­ли­медонт и Харикл в стра­хе бежа­ли, а Фоки­он и остав­ши­е­ся с ним дру­зья отпра­ви­лись к Пол­ис­пер­хон­ту. Вме­сте с ними, из жела­ния помочь Фоки­о­ну, выеха­ли пла­те­ец Солон и корин­фя­нин Динарх, счи­тав­ши­е­ся близ­ки­ми дру­зья­ми Пол­ис­пер­хон­та. По пути Динарх зане­мог, и они надол­го задер­жа­лись в Эла­тии, а тем вре­ме­нем народ в Афи­нах при­нял горя­чо под­дер­жан­ное Гаг­но­нидом пред­ло­же­ние Архе­стра­та и отрядил послов с обви­не­ни­я­ми про­тив Фоки­о­на. И те и дру­гие при­бы­ли к Пол­ис­пер­хон­ту одно­вре­мен­но, встре­тив его, вме­сте с царем, в доро­ге, близ фокид­ской дерев­ни Фари­ги, у подош­вы горы Акру­рий, кото­рую в наши дни назы­ва­ют Гала­том. Пол­ис­пер­хонт, рас­по­рядив­шись тут же, на месте встре­чи рас­ки­нуть заткан­ный золо­том бал­да­хин, уса­дил под ним царя со сви­той и пер­вым делом при­ка­зал, как толь­ко пока­жет­ся Динарх, схва­тить его и, пре­дав пыт­ке, каз­нить, а затем пред­ло­жил афи­ня­нам выска­зать­ся. Те под­ня­ли страш­ный крик, обви­няя друг дру­га перед цар­ским сове­том, и в кон­це кон­цов Гаг­но­нид, высту­пив впе­ред, ска­зал: «Поса­ди­те нас всех в одну клет­ку и отправь­те в Афи­ны — пусть афи­няне нас выслу­ша­ют и рас­судят». Царь засме­ял­ся, но обсту­пив­шие бал­да­хин македо­няне и чуже­зем­цы жела­ли, ску­ки ради, послу­шать тяжу­щих­ся и зна­ка­ми при­зы­ва­ли послов выло­жить свои обви­не­ния. Впро­чем, сто­ро­ны ока­за­лись в усло­ви­ях, дале­ко не рав­ных: Фоки­о­на Пол­ис­пер­хонт мно­го раз пере­би­вал, до тех пор пока тот, стук­нув пал­кой о зем­лю, не отсту­пил в сто­ро­ну и не замол­чал. Когда Геге­мон при­звал само­го Пол­ис­пер­хон­та в свиде­те­ли сво­ей пре­дан­но­сти наро­ду, а тот в гне­ве отве­тил: «Пере­стань ого­ва­ри­вать меня перед царем!» — царь вско­чил и уже готов был прон­зить Геге­мо­на копьем, но Пол­ис­пер­хонт мгно­вен­но обхва­тил его обе­и­ми рука­ми. Сра­зу вслед за тем совет был рас­пу­щен.

34. Фоки­о­на и его спут­ни­ков окру­жи­ла стра­жа, и те из дру­зей, кото­рые, по слу­чай­но­сти, сто­я­ли в сто­роне, увидев это, поспе­ши­ли скрыть­ся и спа­стись бег­ст­вом. А задер­жан­ных Клит повез в Афи­ны, яко­бы на суд, а в дей­ст­ви­тель­но­сти на казнь, ибо судь­ба их была уже реше­на. Тягост­ное то было зре­ли­ще, когда их на теле­гах вез­ли через Кера­мик к теат­ру. Имен­но туда доста­вил их Клит и там кара­у­лил, пока архон­ты не созва­ли Народ­ное собра­ние, не пре­пят­ст­вуя участ­во­вать в нем ни рабу, ни чуже­зем­цу, ни лишен­но­му прав, но всем муж­чи­нам и жен­щи­нам, открыв доступ в театр и на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние.

Когда про­чи­та­ли посла­ние царя, в кото­ром он гово­рил, что, хотя и при­знал обви­ня­е­мых винов­ны­ми в измене, решать дело пре­до­став­ля­ет им, афи­ня­нам, ныне вновь сво­бод­ным и неза­ви­си­мым, и Клит ввел под­суди­мых, все луч­шие и самые чест­ные граж­дане, увидев Фоки­о­на, закры­ли лица, поник­ли голо­ва­ми и запла­ка­ли, а один из них отва­жил­ся под­нять­ся и ска­зать, что, коль ско­ро царь дове­рил наро­ду реше­ние дела такой важ­но­сти, было бы пра­виль­но, чтобы рабы и чуже­зем­цы поки­ну­ли Собра­ние. Но тол­па заре­ве­ла от воз­му­ще­ния, разда­лись кри­ки, что надо побить кам­ня­ми при­вер­жен­цев оли­гар­хии и вра­гов демо­кра­тии, и боль­ше уже никто не пытал­ся ска­зать хоть сло­во в поль­зу Фоки­о­на, а соб­ст­вен­ный его голос был едва слы­шен из-за шума. «Вы хоти­те лишить нас жиз­ни неспра­вед­ли­во или же по спра­вед­ли­во­сти?» — спро­сил он. Несколь­ко чело­век отве­ча­ли, что по спра­вед­ли­во­сти. «Но как вы убеди­тесь в сво­ей спра­вед­ли­во­сти, не выслу­шав нас?» — воз­ра­зил Фоки­он. Одна­ко никто уже вооб­ще не обра­щал вни­ма­ния на его сло­ва, и тогда, сде­лав несколь­ко шагов впе­ред, он ска­зал: «Я при­знаю себя винов­ным и счи­таю, что моя дея­тель­ность на государ­ст­вен­ном попри­ще заслу­жи­ва­ет нака­за­ния смер­тью. Но, афи­няне, за что вы хоти­те каз­нить этих людей, ни в чем не повин­ных?» — «За то, что они твои дру­зья!» — разда­лись мно­го­чис­лен­ные голо­са, и Фоки­он отсту­пил и умолк, а Гаг­но­нид про­чи­тал зара­нее при­готов­лен­ное пред­ло­же­ние: народ дол­жен боль­шин­ст­вом голо­сов решить, винов­ны ли обви­ня­е­мые, и если голо­со­ва­ние будет не в их поль­зу, они умрут.

35. Неко­то­рые счи­та­ли нуж­ным при­ба­вить к это­му пред­ло­же­нию, что Фоки­о­на сле­ду­ет перед смер­тью пытать, и уже тре­бо­ва­ли при­не­сти коле­со и клик­нуть пала­чей. Но Гаг­но­нид, заме­тив, что даже Клит этим недо­во­лен, да и сам счи­тая такую жесто­кость гнус­ным вар­вар­ст­вом, ска­зал: «Подо­жди­те, гос­по­да афи­няне: пой­ма­ем висель­ни­ка Кал­ли­медон­та, и его будем пытать, а к Фоки­о­ну при­ме­нить эту меру я не счи­таю воз­мож­ным». — «Ты совер­шен­но прав: если мы ста­нем пытать Фоки­о­на, как же нам потом посту­пить с тобою?» — вос­клик­нул в ответ кто-то из достой­ных людей.

Пред­ло­же­ние было одоб­ре­но, и когда нача­лось голо­со­ва­ние, никто не остал­ся сидеть, но все под­ня­лись со сво­их мест и так, стоя, очень мно­гие с вен­ка­ми на голо­вах, потре­бо­ва­ли смерт­ной каз­ни для обви­ня­е­мых, сре­ди кото­рых, кро­ме Фоки­о­на, были Никокл, Фудипп, Геге­мон и Пифокл. Демет­рий Фалер­ский, Кал­ли­медонт, Харикл и еще несколь­ко чело­век были при­суж­де­ны к смер­ти заоч­но.

36. Собра­ние было рас­пу­ще­но, и осуж­ден­ных пове­ли в тюрь­му, и тут, по пути, все осталь­ные, попав в объ­я­тия дру­зей и близ­ких, горь­ко жало­ва­лись и обли­ва­лись сле­за­ми, но лицо Фоки­о­на хра­ни­ло то же выра­же­ние, какое быва­ло у него, когда сограж­дане про­во­жа­ли сво­его стра­те­га из Собра­ния домой, так что все, видев­шие это­го чело­ве­ка, диви­лись его бес­стра­стию и вели­чию духа. Лишь вра­ги шли рядом и бра­ни­лись, а один даже забе­жал впе­ред и плю­нул ему в лицо. Тогда, как сооб­ща­ют, Фоки­он, обер­нув­шись к архон­там, про­мол­вил: «Неуже­ли никто не уймет это­го без­образ­ни­ка?»

В тюрь­ме, когда Фудипп, увидев, что уже трут цику­ту, поте­рял при­сут­ст­вие духа и стал опла­ки­вать свою судь­бу, кри­ча, что неза­слу­жен­но поги­ба­ет вме­сте с Фоки­о­ном, тот про­мол­вил: «Как? Раз­ве ты не раду­ешь­ся, что уми­ра­ешь вме­сте с Фоки­о­ном?» Кто-то из дру­зей спро­сил, не хочет ли он что-нибудь пере­дать сво­е­му сыну Фоку. «Да, конеч­но, — отве­тил Фоки­он, — я хочу ему ска­зать, чтобы он не дер­жал зло­бы про­тив афи­нян». Никокл, кото­рый был самым вер­ным из его дру­зей, попро­сил чтобы Фоки­он поз­во­лил ему выпить яд пер­во­му. «Тяже­ла и мучи­тель­на для меня твоя прось­ба, Никокл, — ска­зал Фоки­он. — Но раз уже я нико­гда и ни в чем не отка­зы­вал тебе при жиз­ни, не отка­жу и сей­час».

Выпи­ли все, но яду недо­ста­ло, а палач ска­зал, что не будет боль­ше тереть, если не полу­чит две­на­дцать драхм — столь­ко, сколь­ко сто­и­ла пол­ная пор­ция цику­ты. Воз­ник­ла замин­ка, вре­мя шло, и тогда Фоки­он велел позвать кого-то из дру­зей и, пожа­ло­вав­шись ему, что в Афи­нах даже уме­реть даром нель­зя, попро­сил дать пала­чу эти несколь­ко монет.

37. То был девят­на­дца­тый день меся­ца муни­хи­о­на, и всад­ни­ки, про­слав­ляя Зев­са³⁶, в тор­же­ст­вен­ном шест­вии объ­ез­жа­ли город. Иные из них сня­ли вен­ки, иные со сле­за­ми взгля­ну­ли на две­ри тем­ни­цы. Вся­ко­му, кто не до кон­ца озве­рел и раз­вра­тил­ся душою под воздей­ст­ви­ем гне­ва и нена­ви­сти, было ясно, что не повре­ме­нить хотя бы день и запят­нать каз­нью город, справ­ля­ю­щий празд­ник, было вели­чай­шим нече­сти­ем.

И тем не менее вра­ги Фоки­о­на, слов­но все еще не насы­тив­шись борь­бою, про­ве­ли новое поста­нов­ле­ние — чтобы труп его был выбро­шен за пре­де­лы Атти­ки и чтобы ни один афи­ня­нин не смел раз­жечь огонь для его погре­баль­но­го кост­ра. Поэто­му никто из дру­зей не решил­ся кос­нуть­ся его тела, и некий Коно­пи­он, обык­но­вен­но брав­ший на себя за пла­ту подоб­но­го рода пору­че­ния, увез мерт­во­го за Элев­син и там сжег, при­не­ся огонь из Мега­риды. На похо­ро­нах при­сут­ст­во­ва­ла супру­га Фоки­о­на со сво­и­ми рабы­ня­ми, она насы­па­ла на месте кост­ра могиль­ный холм и совер­ши­ла над­гроб­ные воз­ли­я­ния, но кости спря­та­ла у себя на груди и, при­не­ся ночью к себе в дом, зары­ла у оча­га с таки­ми сло­ва­ми: «Тебе, мой род­ной очаг, я вве­ряю эти остан­ки пре­крас­но­го чело­ве­ка. Ты же отдай их отчей моги­ле, когда афи­няне обра­зу­мят­ся».

38. И в самом деле, не мно­го вре­ме­ни потре­бо­ва­лось, чтобы сами обсто­я­тель­ства пока­за­ли, како­го вождя, како­го стра­жа разу­ма и спра­вед­ли­во­сти погу­бил народ, и ему была постав­ле­на брон­зо­вая ста­туя, а кости его пре­да­ны погре­бе­нию на обще­ст­вен­ный счет. Одно­го из обви­ни­те­лей, Гаг­но­нида, афи­няне сами при­го­во­ри­ли к смер­ти и каз­ни­ли, а с Эпи­ку­ром и Демо­фи­лом, бежав­ши­ми из горо­да, рас­пра­вил­ся сын Фоки­о­на. Но вооб­ще, как сооб­ща­ют, из это­го сына так и не вышло ниче­го пут­но­го. Он влю­бил­ся в дев­чон­ку из како­го-то при­то­на и, ока­зав­шись одна­жды по чистой слу­чай­но­сти в Ликее³⁷, где дер­жал тогда речь Фео­дор Без­бож­ник, рас­суж­дая при­мер­но так: «Если выку­пить дру­га не позор­но, то не более позор­но выку­пить и подру­гу, если не стыд­но выку­пить любим­ца, не стыд­но — и воз­люб­лен­ную», — при­ме­нил это рас­суж­де­ние, сочтя его вполне обос­но­ван­ным, к себе и сво­ей стра­сти и выку­пил воз­люб­лен­ную.

Сле­ду­ет доба­вить, что пла­чев­ный конец Фоки­о­на вновь напом­нил гре­кам о гибе­ли Сокра­та, ибо сход­ны­ми были в обо­их слу­ча­ях и само заблуж­де­ние, и беда, при­не­сен­ная им государ­ству.