Сравнительные жизнеописания

Агид и Клеомен

[АГИД]

1. Вполне разум­но и осно­ва­тель­но пред­по­ла­га­ют неко­то­рые, буд­то миф о том, как Икси­он соче­тал­ся с обла­ком, при­няв его за Геру, и как от этой свя­зи роди­лись кен­тав­ры, при­ду­ман в поуче­ние често­люб­цам. Ведь и често­люб­цы, лас­кая сла­ву, то есть некое подо­бие или при­зрак доб­ле­сти, нико­гда не сле­ду­ют истине, еди­ной, стро­го соглас­ной с собою, но совер­ша­ют мно­го невер­ных, как бы сто­я­щих меж­ду злом и доб­ром поступ­ков и, одер­жи­мые то одним, то дру­гим стрем­ле­ни­ем, слу­жат зави­сти и про­чим стра­стям. Пас­ту­хи у Софок­ла¹ гово­рят о сво­их ста­дах:

и то же самое испы­ты­ва­ют государ­ст­вен­ные мужи, если, пови­ну­ясь жела­ни­ям тол­пы, по-раб­ски ей угож­да­ют ради зва­ния «вождей наро­да» и «пра­ви­те­лей». Подоб­но тому, как носо­вой началь­ник² то и дело обо­ра­чи­ва­ет­ся на корм­че­го и выпол­ня­ет его при­ка­зы, хотя море перед суд­ном вид­но ему луч­ше, яснее, точ­но так же государ­ст­вен­ные мужи, жаж­ду­щие сла­вы, — слу­ги тол­пы и толь­ко по име­ни ее пра­ви­те­ли.

2. Чело­ве­ку совер­шен­но­му и без­уко­риз­нен­но­му сла­ва не нуж­на вооб­ще, кро­ме лишь той, кото­рая, созда­вая дове­рие, облег­ча­ет ему путь к дей­ст­ви­ям. Надо, прав­да, доба­вить, что моло­до­му, само­лю­би­во­му чело­ве­ку про­сти­тель­но в меру гор­дить­ся сла­вою сво­их доб­рых и доб­лест­ных поступ­ков. Рост­ки пре­крас­ных качеств, всхо­дя­щие в моло­дых душах, спер­ва, как гово­рит Фео­фраст, креп­нут от похвал, а потом под­ни­ма­ют­ся выше уже под воздей­ст­ви­ем бла­го­род­но­го обра­за мыс­лей.

Чрез­мер­ность опас­на во всем, при любых обсто­я­тель­ствах, но чрез­мер­ное често­лю­бие на государ­ст­вен­ном попри­ще про­сто губи­тель­но. Людей, достиг­ших боль­шой вла­сти, оно при­во­дит к умо­ис­ступ­ле­нию и явно­му поме­ша­тель­ству, когда они уже отка­зы­ва­ют­ся достой­ным сла­вы счи­тать пре­крас­ное, а, напро­тив, счи­та­ют пре­крас­ным то, что стя­жа­ло сла­ву. Фоки­он ска­зал одна­жды Анти­па­тру, кото­рый про­сил у него помо­щи в каком-то непри­гляд­ном деле: «Я не могу быть для тебя и дру­гом и льсти­вым угод­ни­ком одно­вре­мен­но!» Так сле­до­ва­ло бы ска­зать и наро­ду: «Один и тот же чело­век не может быть у вас вме­сте и пра­ви­те­лем и при­служ­ни­ком». А ина­че все полу­ча­ет­ся точь-в-точь, как со зме­ею в басне³: хвост взбун­то­вал­ся про­тив голо­вы и потре­бо­вал, чтобы ему не тащить­ся посто­ян­но сза­ди, но чтобы им с голо­вою чере­до­вать­ся, а когда занял место впе­ре­ди, то полз как попа­ло, так что и себя погу­бил злою смер­тью и раз­бил вдре­без­ги голо­ву, кото­рой при­шлось, напе­ре­кор при­ро­де, сле­до­вать за сле­пым и глу­хим вожа­ком. Мы зна­ем, что такая участь выпа­ла мно­гим из тех, кто, пра­вя государ­ст­вом, ни в чем не хотел идти наро­ду напе­ре­кор. Поста­вив­ши себя в зави­си­мость от сле­по несу­щей­ся впе­ред тол­пы, они потом не мог­ли уже ни оста­но­вить­ся сами, ни оста­но­вить сму­ту.

На эти мыс­ли о сла­ве у тол­пы, о том, каким могу­ще­ст­вом обла­да­ет подоб­ная сла­ва, меня наве­ла судь­ба Тибе­рия и Гая Грак­хов: пре­крас­ные от при­ро­ды люди, полу­чив­шие пре­крас­ное вос­пи­та­ние, руко­во­див­ши­е­ся пре­крас­ны­ми пра­ви­ла­ми, они были погуб­ле­ны не столь­ко без­мер­ною жаж­дой сла­вы, сколь­ко стра­хом перед бес­сла­ви­ем, стра­хом, осно­ва­ния кото­ро­го отнюдь не лише­ны были бла­го­род­ства. Снис­кав горя­чую любовь сограж­дан, они сты­ди­лись остать­ся у них в дол­гу и, посто­ян­но стре­мясь полез­ны­ми для наро­да начи­на­ни­я­ми пре­взой­ти полу­чен­ные от него поче­сти, а за это полу­чая все новые дока­за­тель­ства бла­го­дар­но­сти и дове­рия, разо­жгли сво­его рода често­лю­би­вое сорев­но­ва­ние меж­ду собою и наро­дом и неза­мет­но для себя всту­пи­ли в такую область, где и дви­гать­ся даль­ше было ошиб­кой, но и оста­но­вить­ся уже ока­зы­ва­лось позо­ром. Впро­чем, суди об этом сам, когда про­чтешь мой рас­сказ.

Срав­нить же с ними я хочу чету лакон­ских вождей наро­да — царей Агида и Клео­ме­на. Они тоже воз­ве­ли­чи­ва­ли народ, как и те двое, и, пыта­ясь вос­ста­но­вить пре­крас­ный и спра­вед­ли­вый образ прав­ле­ния, уже дав­но утра­чен­ный и пре­дан­ный забве­нию, точ­но так же стя­жа­ли нена­висть силь­ных, не желав­ших рас­ста­вать­ся со сво­и­ми ста­рин­ны­ми пре­иму­ще­ства­ми. Бра­тья­ми лакон­цы не были, но род­ст­вен­ным и брат­ским был путь, кото­рый они себе избра­ли, всту­пив на него вот каким обра­зом.

3. Когда в город лакеде­мо­нян впер­вые вкра­лась страсть к сереб­ру и золоту⁴ и сле­дом за при­об­ре­те­ни­ем богат­ства при­шли коры­сто­лю­бие и ску­пость, а сле­дом за вку­ше­ни­ем пер­вых его пло­дов — рос­кошь, изне­жен­ность и рас­то­чи­тель­ство, Спар­та лиши­лась почти всех сво­их заме­ча­тель­ных качеств и вела жал­кое, недо­стой­ное ее про­шло­го суще­ст­во­ва­ние вплоть до тех вре­мен, когда на пре­стол всту­пи­ли Агид и Лео­нид. Эври­пон­тид Агид, сын Эвда­мида, был шестым царем после Аге­си­лая⁵, кото­рый ходил похо­дом в Азию и по пра­ву счи­тал­ся самым могу­ще­ст­вен­ным сре­ди гре­ков. У Аге­си­лая был сын Архидам, кото­ро­го уби­ли мес­са­пии близ Ман­до­рия в Ита­лии. Стар­ший сын Архида­ма был Агид, млад­ший — Эвда­мид, кото­рый, после гибе­ли Агида в сра­же­нии с Анти­па­тром при Мега­ло­по­ле, насле­до­вал без­дет­но­му бра­ту. Его сыном был Архидам, сыном Архида­ма — еще один Эвда­мид, а сыном Эвда­мида — Агид, чью жизнь мы здесь и опи­сы­ва­ем. Лео­нид, сын Клео­ни­ма, про­ис­хо­дил из дру­го­го цар­ско­го дома, аги­а­дов, и был на пре­сто­ле вось­мым после Пав­са­ния⁶, раз­гро­мив­ше­го в бит­ве при Пла­те­ях Мар­до­ния. У Пав­са­ния был сын Пли­сто­анакт, у Пли­сто­анак­та Пав­са­ний, кото­рый бежал из Лакеде­мо­на в Тегею, и на цар­ство всту­пил его стар­ший сын Аге­си­по­лид, а после смер­ти Аге­си­по­лида (он умер без­дет­ным) — млад­ший сын Пав­са­ния, Клеом­брот. От Клеом­брота роди­лись еще один Аге­си­по­лид и Клео­мен; Аге­си­по­лид цар­ст­во­вал недол­го и детей не имел, а пра­вив­ший после него Клео­мен пере­жил стар­ше­го из сво­их сыно­вей, Акрота­та, и оста­вил млад­ше­го, Клео­ни­ма, кото­рый, одна­ко, царем не стал: пре­стол занял Арей, внук Клео­ме­на и сын Акрота­та. Арей пал в бою при Корин­фе, и власть уна­сле­до­вал его сын Акротат. Потом, раз­би­тый тиран­ном Ари­сто­де­мом в сра­же­нии при Мега­ло­по­ле, погиб и Акротат, оста­вив жену бере­мен­ной. Родил­ся маль­чик, опе­ку над ним взял Лео­нид, сын Клео­ни­ма, а когда ребе­нок, не вой­дя в воз­раст, умер, цар­ство пере­шло к Лео­ниду, пло­хо ладив­ше­му с сограж­да­на­ми. Хотя общий упа­док и испор­чен­ность ска­за­лись на всех без изъ­я­тия спар­тан­цах, в Лео­ниде изме­на оте­че­ским нра­вам была вид­на осо­бен­но ясно, пото­му что он мно­го вре­ме­ни про­вел при дво­рах сатра­пов, слу­жил Селев­ку⁷ и теперь, не зная ни сты­да, ни меры, про­яв­лял ази­ат­скую над­мен­ность и в поль­зо­ва­нии цар­скою вла­стью, при­зван­ной пови­но­вать­ся зако­нам, и в сво­ем отно­ше­нии к делам гре­ков.

4. Что же каса­ет­ся Агида, то бла­го­род­ст­вом и воз­вы­шен­но­стью духа он настоль­ко пре­вос­хо­дил и Лео­нида, и чуть ли не всех царей, пра­вив­ших после Аге­си­лая Вели­ко­го, что, не достиг­нув еще два­дца­ти лет, вос­пи­тан­ный в богат­стве и рос­ко­ши сво­ею мате­рью Аге­си­стра­той и баб­кою Архида­ми­ей, самы­ми состо­я­тель­ны­ми в Лакеде­моне жен­щи­на­ми, сра­зу же объ­явил вой­ну удо­воль­ст­ви­ям, сорвал с себя укра­ше­ния, сооб­щаю­щие, как всем каза­лось, осо­бый блеск и пре­лесть наруж­но­сти чело­ве­ка, реши­тель­но отверг какую бы то ни было рас­то­чи­тель­ность, гор­дил­ся сво­им потре­пан­ным пла­щом, меч­тал о лакон­ских обедах, купа­ни­ях и вооб­ще о спар­тан­ском обра­зе жиз­ни и гово­рил, что ему ни к чему была бы цар­ская власть, если бы не надеж­да воз­ро­дить с ее помо­щью ста­рин­ные зако­ны и обы­чаи.

5. Нача­ло пор­чи и неду­га Лакеде­мон­ско­го государ­ства вос­хо­дит при­мер­но к тем вре­ме­нам, когда спар­тан­цы, низ­верг­нув афин­ское вла­ды­че­ство, навод­ни­ли соб­ст­вен­ный город золо­том и сереб­ром. И одна­ко, пока семьи, сохра­ня­ясь в том чис­ле, какое уста­но­вил Ликург⁸, соблюда­ли такое пра­ви­ло насле­до­ва­ния, что отец пере­да­вал свое вла­де­ние толь­ко сыну, этот порядок и это иму­ще­ст­вен­ное равен­ство каким-то обра­зом избав­ля­ли Спар­ту от вся­ких про­чих бед. Когда же эфо­ром стал некий Эпи­та­дей, чело­век вли­я­тель­ный, но свое­нрав­ный и тяже­лый, он, повздо­рив­ши с сыном, пред­ло­жил новую ретру⁹ — чтобы впредь каж­дый мог пода­рить при жиз­ни или оста­вить по заве­ща­нию свой дом и надел кому угод­но. Эпи­та­дей внес этот зако­но­про­ект толь­ко ради того, чтобы уто­лить соб­ст­вен­ный гнев, а осталь­ные при­ня­ли его из алч­но­сти и, утвер­див, уни­что­жи­ли заме­ча­тель­ное и муд­рое уста­нов­ле­ние. Силь­ные ста­ли нажи­вать­ся безо вся­ко­го удер­жу, оттес­няя пря­мых наслед­ни­ков, и ско­ро богат­ство собра­лось в руках немно­гих, а государ­ст­вом завла­де­ла бед­ность, кото­рая, вме­сте с зави­стью и враж­дою к иму­щим, при­во­дит за собою раз­но­го рода низ­мен­ные заня­тия, не остав­ля­ю­щие досу­га¹⁰ ни для чего достой­но­го и пре­крас­но­го. Спар­ти­а­тов было теперь не более семи­сот, да и сре­ди тех лишь око­ло ста вла­де­ли зем­лею и наслед­ст­вен­ным иму­ще­ст­вом, а все осталь­ные нищею и жал­кою тол­пой сиде­ли в горо­де, вяло и неохот­но под­ни­ма­ясь на защи­ту Лакеде­мо­на от вра­гов, но в посто­ян­ной готов­но­сти вос­поль­зо­вать­ся любым слу­ча­ем для пере­во­рота и изме­не­ния суще­ст­ву­ю­щих поряд­ков.

6. Вот поче­му Агид счи­тал важ­ной и бла­го­род­ной зада­чей вос­ста­но­вить в горо­де равен­ство и попол­нить чис­ло граж­дан. С этой целью он стал испы­ты­вать настро­е­ния спар­тан­цев. Моло­дежь, вопре­ки ожи­да­ни­ям Агида, быст­ро отклик­ну­лась на его сло­ва и с увле­че­ни­ем посвя­ти­ла себя доб­ле­сти, ради сво­бо­ды пере­ме­нив весь свой образ жиз­ни, точ­но одеж­ду. Но пожи­лые люди, кото­рых пор­ча кос­ну­лась гораздо глуб­же, боль­шею частью испы­ты­ва­ли те же чув­ства, что бег­лые рабы, когда их ведут назад к гос­по­ди­ну: они тре­пе­та­ли перед Ликур­гом и бра­ни­ли Агида, скор­бев­ше­го о тогдаш­нем поло­же­нии дел и тос­ко­вав­ше­го по было­му вели­чию Спар­ты.

Впро­чем, и сре­ди пожи­лых неко­то­рые одоб­ря­ли и поощ­ря­ли често­лю­бие Агида, и горя­чее дру­гих — Лисандр, сын Либия, Манд­ро­клид, сын Экфа­на, и Аге­си­лай. Лисандр поль­зо­вал­ся у сограж­дан высо­чай­шим ува­же­ни­ем, а Манд­ро­клид не знал себе рав­ных сре­ди гре­ков в искус­стве вести тай­ные дела и с отва­гою соеди­нял осмот­ри­тель­ность и хит­рость. Дядя царя, Аге­си­лай, уме­лый ора­тор, но чело­век раз­вра­щен­ный и среб­ро­лю­би­вый, делал вид, буд­то отклик­нул­ся на вну­ше­ния и уго­во­ры сво­его сына, Гип­по­медон­та, про­слав­лен­но­го вои­на, чья сила заклю­ча­лась в люб­ви к нему моло­де­жи; но в дей­ст­ви­тель­но­сти при­чи­ною, побудив­шею Аге­си­лая при­нять уча­стие в начи­на­ни­ях Агида, было оби­лие дол­гов, от кото­рых он наде­ял­ся изба­вить­ся с помо­щью государ­ст­вен­но­го пере­во­рота. Скло­нив на свою сто­ро­ну дядю, Агид тут же стал пытать­ся, с его помо­щью, при­влечь и мать, сест­ру Аге­си­лая, поль­зо­вав­шу­ю­ся, бла­го­да­ря мно­же­ству зави­си­мых людей, долж­ни­ков и дру­зей, огром­ным вли­я­ни­ем в горо­де и неред­ко вер­шив­шую государ­ст­вен­ные дела.

7. Выслу­шав сына в пер­вый раз, Аге­си­стра­та испу­га­лась и ста­ла убеж­дать его бро­сить нача­тое дело — оно, дескать, и неис­пол­ни­мо и бес­по­лез­но. Но Аге­си­лай вну­шал ей, что нача­тое будет успеш­но завер­ше­но и послу­жит обще­му бла­гу, а сам царь про­сил мать пожерт­во­вать богат­ст­вом ради его сла­вы и чести. Ведь в день­гах ему нече­го и тягать­ся с осталь­ны­ми царя­ми, раз слу­ги сатра­пов и рабы намест­ни­ков Пто­ле­мея и Селев­ка бога­че всех спар­тан­ских царей, вме­сте взя­тых, но если сво­ею воз­держ­но­стью, про­стотою и вели­чи­ем духа он одер­жит победу над их рос­ко­шью, если уста­но­вит меж граж­да­на­ми иму­ще­ст­вен­ное равен­ство и введет общий для всех образ жиз­ни, то при­об­ре­тет имя и сла­ву поис­ти­не вели­ко­го царя. Обе жен­щи­ны зажглись често­лю­би­вы­ми меч­та­ми юно­ши и настоль­ко пере­ме­ни­ли свое мне­ние, были охва­че­ны, — если мож­но так выра­зить­ся, — столь неудер­жи­мым поры­вом к пре­крас­но­му, что сами обо­д­ря­ли и торо­пи­ли Агида; мало того, они созы­ва­ли сво­их дру­зей и обра­ща­лись к ним со сло­ва­ми убеж­де­ния, они бесе­до­ва­ли с жен­щи­на­ми, зная, что лакеде­мо­няне издав­на при­вык­ли поко­рять­ся женам и боль­ше поз­во­ля­ют им вме­ши­вать­ся в обще­ст­вен­ные дела, неже­ли себе — в дела домаш­ние.

Но чуть ли не все богат­ства Лако­нии нахо­ди­лись тогда в руках жен­щин¹¹, и это силь­но ослож­ня­ло и затруд­ня­ло зада­чу Агида. Жен­щи­ны вос­про­ти­ви­лись его наме­ре­ни­ям не толь­ко пото­му, что не хоте­ли рас­ста­вать­ся с рос­ко­шью, в кото­рой, по неведе­нию под­лин­но пре­крас­но­го, пола­га­ли свое сча­стье, но и пото­му, что лиши­лись бы поче­та и силы, кото­рые при­но­си­ло им богат­ство. Они обра­ти­лись к Лео­ниду и про­си­ли, чтобы он, по пра­ву стар­ше­го, оста­но­вил Агида и поме­шал его начи­на­ни­ям. Лео­нид хотел помочь бога­тым, но из стра­ха перед наро­дом, меч­тав­шим о пере­ме­нах, откры­то ниче­го не пред­при­ни­мал, втайне же ста­рал­ся нане­сти делу вред и окон­ча­тель­но его рас­стро­ить, кле­ве­ща на Агида вла­стям, буд­то моло­дой царь сулит бед­ня­кам иму­ще­ство бога­тых в виде пла­ты за тиран­ни­че­скую власть и что разда­чею зем­ли и отме­ной дол­гов гото­вит­ся ско­рее купить для себя мно­го­чис­лен­ных тело­хра­ни­те­лей, чем при­об­ре­сти граж­дан для Спар­ты.

8. Тем не менее хло­пота­ми Агида Лисандр был избран в эфо­ры, и через него царь немед­лен­но пред­ло­жил ста­рей­ши­нам ретру, глав­ные разде­лы кото­рой были тако­вы: дол­ги долж­ни­кам про­ща­ют­ся, зем­ля делит­ся зано­во, так что от лощи­ны у Пел­ле­ны¹² до Таи­ге­та, Малеи и Сел­ла­сии будет наре­за­но четы­ре тыся­чи пять­сот наде­лов, а за эти­ми пре­де­ла­ми — еще пят­на­дцать тысяч, и послед­ние рас­пре­де­ля­ют­ся меж­ду спо­соб­ны­ми носить ору­жие пери­э­ка­ми, а пер­вые, те, что в ука­зан­ных выше пре­де­лах, — меж­ду сами­ми спар­тан­ца­ми, чис­ло кото­рых попол­нит­ся за счет пери­э­ков и чуже­зем­цев, полу­чив­ших достой­ное вос­пи­та­ние, хоро­шей наруж­но­сти и в цве­ту­щем воз­расте; все спар­тан­цы состав­ля­ют пят­на­дцать фиди­ти­ев¹³ по четы­ре­ста и по две­сти чело­век и ведут такой образ жиз­ни, какой вели их пред­ки.

9. Так как мне­ния ста­рей­шин разо­шлись, Лисандр созвал Собра­ние и сам гово­рил с наро­дом, а вме­сте с ним Манд­ро­клид и Аге­си­лай убеж­да­ли сограж­дан не глядеть рав­но­душ­но, — в уго­ду немно­гим, кото­рые лишь изде­ва­ют­ся над ними, — на поверг­ну­тое досто­ин­ство Спар­ты, но вспом­нить и о древ­них про­ри­ца­ни­ях¹⁴, нака­зы­вав­ших осте­ре­гать­ся среб­ро­лю­бия — смер­тель­но­го для Спар­ты неду­га, — и о новом, кото­рое недав­но при­нес­ли им от Паси­фаи. Храм Паси­фаи с про­ри­ца­ли­щем нахо­дил­ся в Тала­мах. По сооб­ще­ни­ям одних писа­те­лей, эта Паси­фая — одна из Атлан­тид, родив­шая Зев­су сына Аммо­на¹⁵, по мне­нию дру­гих — это Кас­сандра, дочь При­а­ма, кото­рая умер­ла в Тала­мах¹⁶ и полу­чи­ла имя Паси­фаи за то, что всем откры­ва­ла [pâsi phaínein] буду­щее. И лишь Филарх пишет, что это была дочь Амик­ла, что зва­ли ее Даф­на¹⁷ и что она бежа­ла от Апол­ло­на, домо­гав­ше­го­ся ее люб­ви, и пре­вра­ти­лась в дере­во, а бог почтил ее и награ­дил даром про­ри­ца­ния. Итак, полу­чен­ный от нее ора­кул гла­сил, как пере­да­ют, что спар­тан­цы долж­ны вос­ста­но­вить меж­ду собою равен­ство — в согла­сии с изна­чаль­ным зако­ном Ликур­га.

Под конец с крат­ким сло­вом высту­пил царь Агид, объ­явив, что дела­ет огром­ный вклад в осно­ва­ние ново­го строя — пер­вым отда­ет во все­об­щее поль­зо­ва­ние свое иму­ще­ство, заклю­чаю­ще­е­ся в обшир­ных полях и паст­би­щах, а так­же в шести­стах талан­тах звон­кой моне­той. Так же точ­но, при­ба­вил он, посту­па­ют его мать и баб­ка, а рав­но и дру­зья, и роди­чи — бога­тей­шие люди Спар­ты.

10. Народ был пора­жен вели­ко­ду­ши­ем и бла­го­род­ст­вом юно­ши и испы­ты­вал вели­кую радость отто­го, что, спу­стя почти три­ста лет¹⁸, появил­ся царь, достой­ный Спар­ты. Но тут Лео­нид уже откры­то и с край­ним оже­сто­че­ни­ем обру­шил­ся на Агида. Рас­судив, что и сам будет вынуж­ден после­до­вать при­ме­ру моло­до­го царя и его дру­зей, но рав­ной бла­го­дар­но­сти у сограж­дан не полу­чит, ибо все отда­дут свое доб­ро оди­на­ко­во, а честь цели­ком доста­нет­ся тому, кто высту­пил пер­вым, Лео­нид задал Агиду вопрос, счи­та­ет ли он спра­вед­ли­вым и чест­ным Ликур­га, и, когда тот отве­тил утвер­ди­тель­но, про­дол­жал: «Но раз­ве Ликург отме­нял дол­ги или давал чуже­зем­цам пра­ва граж­дан­ства — тот самый Ликург, кото­рый счи­тал, что без изгна­ния чуже­стран­цев¹⁹ государ­ству вооб­ще не высто­ять?!» Нет ниче­го уди­ви­тель­но­го, отве­чал Агид, если Лео­нид, вос­пи­тан­ный в чужих кра­ях и при­жив­ший детей с дочерь­ми сатра­пов, не зна­ет, что Ликург, вме­сте с моне­той, изгнал из Спар­ты дол­ги и ссуды и не столь­ко был недо­во­лен посе­ля­ю­щи­ми­ся в горо­дах чуже­зем­ца­ми, сколь­ко людь­ми чуж­дых нра­вов и при­вы­чек. Этих людей он, дей­ст­ви­тель­но, изго­нял, но не пото­му, что враж­до­вал с ними, а пото­му, что боял­ся их обра­за жиз­ни, боял­ся, как бы, обща­ясь с граж­да­на­ми, они не заро­ни­ли им в душу страсть к рос­ко­ши, изне­жен­но­сти и стя­жа­тель­ству, меж тем как Тер­панд­ра, Фале­та и Фере­кида²⁰, кото­рые были чуже­стран­ца­ми, но пес­ня­ми сво­и­ми и сво­ей фило­со­фи­ей неиз­мен­но пре­сле­до­ва­ли те же цели, что и Ликург, в Спар­те высо­ко почи­та­ли. «А ты, — про­дол­жал Агид, — Экпре­па, кото­рый, нахо­дясь в долж­но­сти эфо­ра, рас­сек топо­ром две из девя­ти струн на кифа­ре Фрин­нида, Экпре­па, повто­ряю, ты хва­лишь, хва­лишь и тех, кто подоб­ным же обра­зом обо­шел­ся с Тимо­фе­ем²¹, меня же бра­нишь за то, что я хочу изгнать из Спар­ты рос­кошь и кич­ли­вую рас­то­чи­тель­ность! Но ведь и те люди опа­са­лись в музы­ке лишь чрез­мер­ной замыс­ло­ва­то­сти, не жела­ли, чтобы это дур­ное ее каче­ство пере­сту­пи­ло рубеж, за кото­рым воз­ни­ка­ет нестрой­ное и невер­ное зву­ча­ние в жиз­ни и нра­вах, при­во­дя­щее государ­ство к внут­рен­не­му несо­гла­сию и раз­бро­ду».

11. Народ после­до­вал за Агидом, но бога­чи закли­на­ли Лео­нида не остав­лять их в беде, умо­ля­ли о помо­щи ста­рей­шин, кото­рым при­над­ле­жа­ло пра­во пред­ва­ри­тель­но­го реше­ния²² — в этом и была их глав­ная сила — и, нако­нец, доби­лись сво­его: ретра была отверг­ну­та боль­шин­ст­вом в один голос. Тогда Лисандр, кото­рый еще оста­вал­ся эфо­ром, решил при­влечь Лео­нида к суду на осно­ва­нии одно­го древ­не­го зако­на, запре­щав­ше­го Герак­лиду при­жи­вать детей с чуже­стран­кой и гро­зив­ше­го ему смер­тью, если он покида­ет Спар­ту, чтобы посе­лить­ся в дру­гой стране. Одна­ко высту­пить с обви­не­ни­ем про­тив Лео­нида Лисандр подучил дру­гих, сам же он в это вре­мя вме­сте с това­ри­ща­ми по долж­но­сти следил за появ­ле­ни­ем осо­бо­го небес­но­го зна­ме­ния.

Дело в том, что каж­дые девять лет эфо­ры, выбрав ясную, но без­лун­ную ночь, садят­ся и в пол­ном мол­ча­нии следят за небом, и если из одной его части в дру­гую про­ле­тит звезда, они объ­яв­ля­ют царей винов­ны­ми в пре­ступ­ле­нии перед боже­ст­вом и отре­ша­ют их от вла­сти до тех пор, пока из Дельф или из Олим­пии не при­дет ора­кул, защи­щаю­щий осуж­ден­ных царей. Это зна­ме­ние, как объ­явил Лисандр, ему яви­лось, и вот он назна­ча­ет раз­би­ра­тель­ство по делу Лео­нида и пред­став­ля­ет двух свиде­те­лей в том, что царь при­жил дво­их детей с жен­щи­ной ази­ат­ско­го про­ис­хож­де­ния, кото­рую выдал за него какой-то началь­ник кон­ни­цы у Селев­ка, но впо­след­ст­вии жена про­ник­лась к нему непри­яз­нью и отвра­ще­ни­ем, и он, вопре­ки соб­ст­вен­но­му жела­нию, вер­нул­ся домой, где и завла­дел пре­сто­лом, посколь­ку дру­гих наслед­ни­ков не ока­за­лось. Вме­сте с тем он уго­ва­ри­ва­ет зятя царя, Клеом­брота, кото­рый тоже был цар­ской кро­ви, заявить при­тя­за­ния на власть. Лео­нид был жесто­ко напу­ган и, с моль­бою об убе­жи­ще, укрыл­ся в хра­ме Афи­ны Мед­но­дом­ной; вме­сте с ним была его дочь, оста­вив­шая Клеом­брота. Он полу­чил вызов в суд, но не вышел из хра­ма, и тогда спар­тан­цы пере­да­ли цар­ство Клеом­броту.

12. Тем вре­ме­нем год мино­вал, и Лисандр лишил­ся вла­сти. Вновь всту­пив­шие в долж­ность эфо­ры раз­ре­ши­ли Лео­ниду поки­нуть его убе­жи­ще, а Лисанд­ра и Манд­ро­клида при­влек­ли к суду за то, что пред­ло­же­ние об отмене дол­гов и пере­де­ле зем­ли было вне­се­но в нару­ше­ние суще­ст­ву­ю­щих зако­нов. Видя гро­зя­щую им опас­ность, обви­ня­е­мые убеж­да­ют царей твер­до сто­ять друг за дру­га, пре­не­бре­гая реше­ни­я­ми эфо­ров: ведь вся их сила — в раз­но­гла­си­ях меж­ду царя­ми, ибо они долж­ны отдать свой голос тому, чье мне­ние пра­виль­нее, если вто­рой судит вопре­ки поль­зе. Если же оба дер­жат­ся одних взглядов, их власть непре­лож­на и бороть­ся с ними — про­ти­во­за­кон­но, ибо эфо­рам при­над­ле­жит пра­во быть посред­ни­ка­ми и судья­ми в слу­чае спо­ра царей, но не вме­ши­вать­ся в их дела, когда они еди­но­душ­ны. Согла­сив­шись с эти­ми дово­да­ми, Агид и Клеом­брот в сопро­вож­де­нии дру­зей яви­лись на пло­щадь, согна­ли эфо­ров с их кре­сел и назна­чи­ли новых, в чис­ле кото­рых был и Аге­си­лай. Затем они воору­жи­ли мно­гих моло­дых людей и осво­бо­ди­ли заклю­чен­ных, при­ведя в тре­пет про­тив­ни­ков, кото­рые жда­ли обиль­но­го кро­во­про­ли­тия. Но цари нико­го не тро­ну­ли, напро­тив, когда Лео­нид тай­но бежал в Тегею, а Аге­си­лай послал вдо­гон­ку убийц, кото­рые долж­ны были рас­пра­вить­ся с ним в пути, Агид, узнав об этом, отпра­вил дру­гих, вер­ных ему людей, те окру­жи­ли Лео­нида коль­цом и бла­го­по­луч­но доста­ви­ли в Тегею.

13. Меж тем как дело счаст­ли­во подви­га­лось впе­ред и никто уже не мешал ему и не пре­пят­ст­во­вал, один-един­ст­вен­ный чело­век — Аге­си­лай — все погу­бил и рас­стро­ил, зама­рав пре­крас­ней­ший, в пол­ном смыс­ле сло­ва спар­тан­ский, замы­сел позор­ней­шим из поро­ков — коры­сто­лю­би­ем. Богат­ство Аге­си­лая состо­я­ло глав­ным обра­зом в обшир­ных и туч­ных полях, но он был кру­гом в дол­гу и, так как рас­пла­тить­ся с заи­мо­дав­ца­ми не мог, а терять зем­лю не хотел, то убедил Агида, что, если осу­ще­ст­вить оба наме­ре­ния разом, в горо­де нач­нет­ся насто­я­щий мятеж, но если спер­ва уго­дить земле­вла­дель­цам отме­ною дол­гов, они потом мир­но и спо­кой­но согла­сят­ся на пере­дел. Так пола­гал и Лисандр, тоже обма­ну­тый Аге­си­ла­ем. Итак, дол­го­вые рас­пис­ки — они назы­ва­ют­ся «кла­ри­я­ми» [klâria] — снес­ли на пло­щадь, сло­жи­ли все в одну кучу и подо­жгли. Когда костер вспых­нул, бога­чи и ростов­щи­ки, в край­нем огор­че­нии и рас­строй­стве, уда­ли­лись, а Аге­си­лай, слов­но изде­ва­ясь, крик­нул им вслед, что нико­гда не видел све­та ярче и огня чище это­го.

Народ тре­бо­вал, чтобы немед­лен­но при­сту­па­ли к разде­лу зем­ли, и цари отда­ли такой при­каз, но Аге­си­лай, вся­кий раз отыс­ки­вая неот­лож­ные заботы и при­ду­мы­вая все новые уверт­ки, затя­ги­вал дело до тех пор, пока Агиду не при­шлось высту­пить в поход: ахей­цы, союз­ни­ки Лакеде­мо­на²³, про­си­ли помо­щи, опа­са­ясь, что это­лий­цы через Мега­риду вторг­нут­ся в Пело­пон­нес. Чтобы дать им отпор, ахей­ский стра­тег Арат соби­рал вой­ско и о сво­их при­готов­ле­ни­ях напи­сал эфо­рам.

14. Эфо­ры немед­лен­но отпра­ви­ли к Ара­ту Агида, гор­див­ше­го­ся често­лю­би­вым рве­ни­ем и пре­дан­но­стью сво­их вои­нов. Почти всё это были люди моло­дые и бед­ные, недав­но изба­вив­ши­е­ся и осво­бо­див­ши­е­ся от дол­гов и пол­ные надежд полу­чить зем­лю, когда вер­нут­ся из похо­да. Они бес­пре­ко­слов­но пови­но­ва­лись каж­до­му рас­по­ря­же­нию Агида и явля­ли собою заме­ча­тель­ное зре­ли­ще, когда, не при­чи­няя нико­му ни малей­ше­го вреда, спо­кой­но и почти бес­шум­но про­хо­ди­ли через государ­ства Пело­пон­не­са, так что гре­ки толь­ко диви­лись и спра­ши­ва­ли друг дру­га, какой же был порядок в лакон­ском вой­ске под води­тель­ст­вом Аге­си­лая, про­слав­лен­но­го Лисанд­ра или древ­не­го Лео­нида, если и ныне вои­ны обна­ру­жи­ва­ют столь­ко почте­ния и стра­ха перед юно­шей, кото­рый моло­же чуть ли не любо­го из них. Впро­чем и сам юно­ша — про­стой, трудо­лю­би­вый, нисколь­ко не отли­чав­ший­ся сво­ей одеж­дой и воору­же­ни­ем от обык­но­вен­ных вои­нов — при­вле­кал все­об­щее вни­ма­ние и вос­хи­ще­ние. Но бога­чам его дей­ст­вия в Спар­те были не по душе, они боя­лись, как бы народ, после­до­вав это­му при­ме­ру, не изме­нил уста­но­вив­ши­е­ся поряд­ки повсюду.

15. Соеди­нив­шись у Корин­фа с Ара­том, кото­рый еще не решил, даст ли он про­тив­ни­ку бит­ву, Агид обна­ру­жил и горя­чее усер­дие, и отва­гу, одна­ко не отча­ян­ную и не без­рас­суд­ную. Он гово­рил, что, по его мне­нию, сле­ду­ет сра­жать­ся и не про­пус­кать вой­ну за ворота Пело­пон­не­са, но что посту­пит он так, как сочтет нуж­ным Арат, ибо Арат и стар­ше его и сто­ит во гла­ве ахей­цев, а он явил­ся не для того, чтобы взять над ахей­ца­ми коман­ду, но чтобы ока­зать им помощь и под­держ­ку в боях. Прав­да, Батон из Сино­пы утвер­жда­ет, буд­то Агид не хотел участ­во­вать в бит­ве вопре­ки рас­по­ря­же­нию Ара­та, но он про­сто не читал, что пишет об этом сам Арат. Оправ­ды­вая свои дей­ст­вия, Арат гово­рит, что посколь­ку кре­стьяне уже свез­ли с полей весь уро­жай, он счел более целе­со­об­раз­ным открыть доро­гу вра­гам, неже­ли в решаю­щем сра­же­нии поста­вить под угро­зу судь­бу ахей­цев в целом. Итак, отка­зав­шись от мыс­ли о бит­ве, он, с бла­го­дар­но­стью и похва­ла­ми, отпу­стил союз­ни­ков, и Агид, сопро­вож­дае­мый вос­тор­га­ми пело­пон­нес­цев, тро­нул­ся в обрат­ный путь, в Спар­ту, где тем вре­ме­нем про­изо­шли боль­шие пере­ме­ны и нача­лись бес­по­ряд­ки.

16. Аге­си­лай, кото­рый был эфо­ром, сбро­сив с плеч тяго­тив­шую его до той поры заботу, сме­ло шел на любое пре­ступ­ле­ние и наси­лие, если оно при­но­си­ло день­ги; он не постес­нял­ся нару­шить утвер­жден­ное обы­ча­ем тече­ние и порядок вре­ме­ни и, — хотя год это­го не тре­бо­вал, — вста­вил три­на­дца­тый месяц²⁴, чтобы взыс­кать за него нало­ги. Боясь тех, кому он чинил обиды, и окру­жен­ный нена­ви­стью всех сограж­дан, он нанял воору­жен­ных тело­хра­ни­те­лей и без них в зда­ние Сове­та не ходил. Он наро­чи­то стре­мил­ся пока­зать, что одно­го из царей вооб­ще ни во что не ста­вит, Агид же если и поль­зу­ет­ся неко­то­рым его ува­же­ни­ем, то ско­рее по пра­ву род­ства, чем цар­ско­го досто­ин­ства. Вдо­ба­вок он рас­пу­стил слух, что оста­нет­ся эфо­ром и на сле­дую­щий срок.

Вра­ги его реши­ли не мед­лить, они соста­ви­ли заго­вор, откры­то вер­ну­ли Лео­нида из Тегеи и вновь пере­да­ли ему цар­ство при мол­ча­ли­вом одоб­ре­нии наро­да, кото­рый был воз­му­щен, видя свои надеж­ды на раздел зем­ли обма­ну­ты­ми. Аге­си­лая спас и тай­но вывел из горо­да его сын Гип­по­медонт, кото­ро­го все люби­ли за храб­рость и кото­рый молил сограж­дан поми­ло­вать отца. Агид укрыл­ся в хра­ме Афи­ны Мед­но­дом­ной, а дру­гой царь, Клеом­брот, при­шел с моль­бою о защи­те в свя­ти­ли­ще Посей­до­на, ибо каза­лось бес­спор­ным, что про­тив него Лео­нид озлоб­лен силь­нее. И в самом деле, не тро­нув пока Агида, он явил­ся в сопро­вож­де­нии вои­нов к Клеом­броту и осы­пал гнев­ной бра­нью и уко­ра­ми зятя, кото­рый ковар­ны­ми коз­ня­ми лишил тестя цар­ства и помог вра­гам изгнать его из оте­че­ства.

17. Клеом­брот, кото­ро­му нече­го было отве­тить, сидел в глу­бо­ком сму­ще­нии и мол­чал. Меж­ду тем Хило­нида, дочь царя, кото­рая преж­де, когда жерт­вой наси­лия сде­лал­ся ее отец, сочла, что обида нане­се­на и ей самой, и, оста­вив всту­пив­ше­го на цар­ство Клеом­брота, ста­ра­лась под­дер­жать Лео­нида в беде, не выхо­дя вме­сте с ним из хра­ма, где он искал защи­ты, а затем, после его бег­ства, без­утеш­но горе­ва­ла, него­дуя на мужа, — Хило­нида теперь, с пере­ме­ною судь­бы пере­ме­нив­шись и сама, сиде­ла про­си­тель­ни­цею вме­сте с Клеом­бротом, обняв его обе­и­ми рука­ми и поса­див по обе сто­ро­ны от себя дво­их детей. Все диви­лись и пла­ка­ли, видя доб­роту и вер­ность этой жен­щи­ны, а она, кос­нув­шись сво­ей кое-как наки­ну­той одеж­ды и непри­бран­ных волос, ска­за­ла: «Этот вид и обли­чие, отец, мне при­да­ла не жалость к Клеом­броту, нет, но со вре­ме­ни тво­их несча­стий, со дня тво­е­го бег­ства скорбь была моей нераз­луч­ной подру­гою и сосед­кой. А теперь, когда ты победил и сно­ва цар­ст­ву­ешь в Спар­те, долж­на ли я по-преж­не­му про­во­дить жизнь в горе или же мне облечь­ся в пыш­ное цар­ское пла­тье, после того, как ты, у меня на гла­зах, убьешь мое­го супру­га, кото­рый взял меня в деви­че­стве? Впро­чем, если он не вымо­лит у тебя про­ще­ния, если не смяг­чит тебя сле­за­ми сво­их детей и жены, то поне­сет за свое без­рас­суд­ство кару даже более тяж­кую, чем заду­мал ты сам, — преж­де, чем уме­реть, он увидит смерть горя­чо люби­мой супру­ги. Как посмею я жить и смот­реть в гла­за дру­гим жен­щи­нам, если ни муж, ни отец не сжа­ли­лись надо мною, но оста­лись глу­хи к моим прось­бам? И жена, и дочь — в обо­их лицах — разде­ляю я беду и позор моих близ­ких! Если у мое­го мужа и было какое-нибудь осно­ва­ние для враж­ды с тобою, я его отня­ла, когда вста­ла на твою сто­ро­ну, подав тем самым свиде­тель­ство про­тив Клеом­брота и его замыс­лов. Но теперь ты слов­но бы сам оправ­ды­ва­ешь его пре­ступ­ле­ние, ибо, глядя на тебя, каж­дый пове­рит, что цар­ская власть поис­ти­не вожде­лен­ное и неоце­ни­мое бла­го, — ведь ради нее спра­вед­ли­во и заре­зать зятя и рав­но­душ­но оттолк­нуть род­ную дочь!»

18. Про­из­но­ся эти пол­ные отча­я­ния жало­бы, Хило­нида при­жа­лась щекою к голо­ве Клеом­брота и обве­ла при­сут­ст­ву­ю­щих пому­тив­шим­ся, изну­рен­ным от муки взглядом. Лео­нид, пере­го­во­рив с дру­зья­ми, при­ка­зал Клеом­броту под­нять­ся и немед­лен­но уйти за пре­де­лы стра­ны, а дочь про­сил не покидать отца, кото­рый так ее любит, что пода­рил спа­се­ние ее мужу. Но убедить Хило­ниду он не смог, она пере­да­ла одно­го из детей под­няв­ше­му­ся с зем­ли мужу, дру­го­го взя­ла сама и, пре­кло­нив­шись пред алта­рем бога, вышла вме­сте с Клеом­бротом, кото­рый, не будь он вко­нец испор­чен пустою сла­вой, счел бы изгна­ние, разде­ля­е­мое с такою супру­гой, боль­шей для себя уда­чей, неже­ли цар­скую власть.

Изгнав Клеом­брота, отре­шив от долж­но­сти преж­них эфо­ров и назна­чив дру­гих, Лео­нид тут же стал гото­вить гибель Агиду. Спер­ва он убеж­дал царя вый­ти из убе­жи­ща и по-ста­ро­му пра­вить вме­сте: граж­дане, дескать, его про­ща­ют, пони­мая, что Аге­си­лай, вме­сте со мно­ги­ми дру­ги­ми, обма­нул и его, совсем еще юно­го и тако­го често­лю­би­во­го. Но Агид подо­зре­вал недоб­рое и оста­вал­ся в хра­ме, и Лео­нид, нако­нец, пре­кра­тил лгать и хит­рить.

Амфа­рет, Дамо­ха­рет и Арке­си­лай посто­ян­но наве­ща­ли Агида и раз­вле­ка­ли его бесе­дой, а иной раз даже бра­ли с собою в баню, выво­дя из хра­ма и достав­ляя обрат­но после мытья. Все трое были преж­де его доб­рые зна­ко­мые, но Амфа­рет, кото­рый неза­дол­го до того взял на вре­мя у Аге­си­стра­ты несколь­ко доро­гих чаш и пла­щей, а воз­вра­щать эти вещи не хотел, таил ковар­ный умы­сел про­тив царя и обе­их жен­щин. Он, как пере­да­ют, осо­бен­но охот­но под­дал­ся на уго­во­ры Лео­нида и, кро­ме того, оже­сто­чил про­тив Агида эфо­ров — сво­их това­ри­щей по долж­но­сти.

19. Так как Агид про­во­дил все дни в сво­ем убе­жи­ще и толь­ко изред­ка, если слу­ча­лась воз­мож­ность, ходил в баню, реше­но было схва­тить его в пути, за пре­де­ла­ми хра­ма. «Дру­зья» под­сте­рег­ли его, когда он воз­вра­щал­ся из бани, подо­шли с при­вет­ст­ви­ем и даль­ше дви­ну­лись вме­сте под шут­ли­вые речи, какие и при­ня­то вести с моло­дым чело­ве­ком и близ­ким зна­ком­цем. Но как толь­ко они ока­за­лись у пово­рота, где начи­на­лась доро­га к тюрь­ме, Амфа­рет, по пра­ву эфо­ра, схва­тил Агида за пле­чо и про­мол­вил: «Я веду тебя к эфо­рам, Агид, ты пред­ста­вишь им отчет в сво­их дей­ст­ви­ях», — а рос­лый и силь­ный Дамо­ха­рет наки­нул ему на шею скру­чен­ный жгу­том плащ и пово­лок за собой, осталь­ные же, испол­няя уго­вор, под­тал­ки­ва­ли царя сза­ди. Так как место было без­люд­ное, никто на помощь Агиду не при­шел, и его бро­си­ли в тюрь­му. Немед­лен­но появил­ся Лео­нид с боль­шим отрядом наем­ни­ков и окру­жил зда­ние, а эфо­ры вошли к Агиду и, при­гла­сив в тюрь­му тех ста­рей­шин, кото­рые были одно­го с ними обра­за мыс­лей (они жела­ли при­дать про­ис­хо­див­ше­му види­мость судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства), потре­бо­ва­ли, чтобы он оправ­дал­ся в сво­их поступ­ках. Царь толь­ко засме­ял­ся в ответ на это при­твор­ство, и Амфа­рет заме­тил ему, что он горь­ко попла­тит­ся за свою дер­зость. Дру­гой из эфо­ров, слов­но идя Агиду навстре­чу и пока­зы­вая ему, как укло­нить­ся от обви­не­ния, спро­сил, не дей­ст­во­вал ли он вопре­ки сво­ей воле, по при­нуж­де­нию Лисанд­ра и Аге­си­лая, а когда Агид отве­тил, что никто его не при­нуж­дал, но что он сле­до­вал при­ме­ру и образ­цу Ликур­га, стре­мясь к тому же государ­ст­вен­но­му устрой­ству, какое было в ста­ри­ну, — задал ему еще вопрос: рас­ка­и­ва­ет­ся ли он в соде­ян­ном. Юно­ша отве­тил, что нисколь­ко не рас­ка­и­ва­ет­ся в этих пре­крас­ных и бла­го­род­ных замыс­лах, даже если увидит, что его ждет самая жесто­кая кара, и эфо­ры вынес­ли ему смерт­ный при­го­вор.

Слу­жи­те­ли полу­чи­ли при­каз вести Агида в так назы­вае­мую Дехаду — это осо­бое поме­ще­ние в тюрь­ме, где удав­ли­ва­ют осуж­ден­ных. Заме­чая, что при­служ­ни­ки не сме­ют кос­нуть­ся Агида и что даже наем­ни­ки отво­ра­чи­ва­ют­ся и не хотят при­ни­мать уча­стия в таком деле (ведь все зна­ли, что под­нять руку на царя — про­тив­но и зако­нам и обы­ча­ям!), Дамо­ха­рет осы­пал их угро­за­ми и бра­нью и сам пота­щил Агида в Дехаду. Мно­гие уже зна­ли, что Агид в тюрь­ме, у две­рей сто­ял шум, мель­ка­ли частые факе­лы; появи­лись мать и баб­ка Агида, они гром­ко кри­ча­ли, тре­буя, чтобы царя спар­тан­цев выслу­шал и судил народ. Вот поче­му, глав­ным обра­зом, эфо­ры и поспе­ши­ли завер­шить нача­тое, опа­са­ясь, как бы ночью, если собе­рет­ся тол­па поболь­ше, царя не вырва­ли у них из рук.

20. По пути на казнь Агид заме­тил, что один из при­служ­ни­ков до край­но­сти опе­ча­лен и не может сдер­жать сле­зы, и про­мол­вил ему: «Не надо опла­ки­вать меня, милый. Я уми­раю вопре­ки зако­ну и спра­вед­ли­во­сти, но уже поэто­му я луч­ше и выше моих убийц». Ска­зав­ши так, он сам вло­жил голо­ву в пет­лю.

После это­го Амфа­рет вышел к две­рям, и Аге­си­стра­та, по дав­не­му зна­ком­ству и друж­бе, бро­си­лась к нему с моль­бою, а он под­нял ее с зем­ли и заве­рил, что с Агидом не слу­чит­ся ниче­го страш­но­го и непо­пра­ви­мо­го. Если она хочет, доба­вил он, то и сама может прой­ти к сыну. Аге­си­стра­та про­си­ла, чтобы вме­сте с нею впу­сти­ли мать, и Амфа­рет отве­тил, что ниче­го про­тив не име­ет. Про­пу­стив­ши обе­их и при­ка­зав сно­ва запе­реть дверь тюрь­мы, он пер­вою пере­дал пала­чам Архида­мию, уже глу­бо­кую ста­ру­ху, всю жизнь поль­зо­вав­шу­ю­ся огром­ным ува­же­ни­ем сре­ди спар­тан­ских жен­щин, когда же ее умерт­ви­ли, позвал внутрь Аге­си­стра­ту. Она вошла — и увиде­ла сына на полу и вися­щую в пет­ле мать. Сама, с помо­щью при­служ­ни­ков, она выну­ла Архида­мию из пет­ли, уло­жи­ла ее рядом с Агидом и тща­тель­но укры­ла труп, а потом, упав­ши на тело сына и поце­ло­вав мерт­вое лицо, про­мол­ви­ла: «Ах, сынок, твоя чрез­мер­ная совест­ли­вость, твоя мяг­кость и чело­ве­ко­лю­бие погу­би­ли и тебя, и нас вме­сте с тобою!» Амфа­рет, кото­рый, стоя у две­рей, все видел и слы­шал, вошел в Дехаду и со зло­бою ска­зал Аге­си­стра­те: «Если ты разде­ля­ла мыс­ли сына, то разде­лишь и его жре­бий!» И Аге­си­стра­та, под­ни­ма­ясь навстре­чу пет­ле, отклик­ну­лась: «Толь­ко бы это было на поль­зу Спар­те!»

21. Когда весть об этом страш­ном собы­тии раз­нес­лась по горо­ду и из тюрь­мы были выне­се­ны три мерт­вых тела, страх ока­зал­ся не настоль­ко силен, чтобы граж­дане захо­те­ли или же смог­ли хоть сколь­ко-нибудь скрыть свое горе и свою нена­висть к Лео­ниду и Амфа­ре­ту, ибо ни разу еще с тех пор, как дорий­цы насе­ля­ют Пело­пон­нес, не слу­ча­лось в Спар­те ниче­го более ужас­но­го и нече­сти­во­го. Сколь­ко мож­но судить, на царя лакеде­мо­нян даже вра­ги не реша­лись зане­сти руку, но, встре­ча­ясь с ним на поле боя, пово­ра­чи­ва­ли вспять из стра­ха и почте­ния пред его высо­ким досто­ин­ст­вом. Вот поче­му до вре­мен Филип­па²⁵ во всех мно­го­чис­лен­ных сра­же­ни­ях, какие были у лакеде­мо­нян с осталь­ны­ми гре­ка­ми, толь­ко один царь — Клеом­брот — был убит уда­ром копья при Левк­трах. Прав­да, мес­сен­цы гово­рят, буд­то еще Фео­помп пал от руки Ари­сто­ме­на, но лакеде­мо­няне утвер­жда­ют, что это невер­но и что Фео­помп был толь­ко ранен. По это­му пово­ду мне­ния писа­те­лей раз­лич­ны. А в самом Лакеде­моне пер­вым из царей погиб Агид, каз­нен­ный эфо­ра­ми, — погиб, начав­ши пре­крас­ное и достой­ное Спар­ты дело, погиб в том воз­расте, когда ошиб­кам при­ня­то ока­зы­вать снис­хож­де­ние, и заслу­жив уко­ры ско­рее дру­зей, неже­ли вра­гов, ибо он сохра­нил жизнь Лео­ниду и вооб­ще, по сво­ей уди­ви­тель­ной крото­сти и мяг­ко­сти, слиш­ком дове­рял людям.

[КЛЕОМЕН]

22 [1]. Сра­зу же после смер­ти Агида его брат Архидам бежал, так что его Лео­нид захва­тить не успел, но супру­гу уби­то­го с ново­рож­ден­ным ребен­ком он увел из дома мужа и силою выдал за сво­его сына Клео­ме­на. Прав­да, Клео­ме­ну не при­шла еще пора женить­ся, одна­ко ж отдать Аги­а­ти­ду дру­го­му Лео­нид не хотел: она долж­на была уна­сле­до­вать бога­тое состо­я­ние сво­его отца Гилип­па, по кра­со­те же и при­го­же­ству не зна­ла себе рав­ных сре­ди гре­ча­нок, обла­дая, вдо­ба­вок, нра­вом доб­рым и крот­ким. Как пере­да­ют, она исчер­па­ла все сред­ства, моля изба­вить ее от это­го насиль­ст­вен­но­го бра­ка, одна­ко, соеди­нив­шись с Клео­ме­ном, нена­висть к Лео­ниду сохра­ни­ла, но женою была заме­ча­тель­ной, горя­чо при­вя­зан­ной к моло­до­му мужу, кото­рый с пер­во­го же дня страст­но ее полю­бил и даже отно­сил­ся с сочув­ст­ви­ем к ее пол­ным неж­но­сти вос­по­ми­на­ни­ям об Агиде, так что неред­ко и сам рас­спра­ши­вал обо всем про­ис­шед­шем и вни­ма­тель­но слу­шал рас­ска­зы Аги­а­ти­ды о наме­ре­ни­ях и обра­зе мыс­лей ее пер­во­го супру­га.

Клео­мен был и често­лю­бив и бла­го­ро­ден, и не менее Агида скло­нен по нату­ре к воз­держ­но­сти и про­сто­те, но мяг­ко­сти и край­ней осто­рож­но­сти Агида в нем не было, — напро­тив, в душе его как бы сиде­ло ост­рие, под­стре­кав­шее волю, и он неудер­жи­мо рвал­ся к цели, кото­рая одна­жды пред­ста­ви­лась ему пре­крас­ной. А пре­крас­нее все­го, каза­лось ему, — пра­вить охот­но под­чи­ня­ю­щи­ми­ся сво­е­му царю под­дан­ны­ми; вме­сте с тем он счи­тал пре­крас­ным и взять верх над непо­кор­ны­ми, направ­ляя их к доб­ру силой.

23 [2]. Тогдаш­нее поло­же­ние горо­да ничуть его не радо­ва­ло: граж­дане вко­нец изне­жи­лись от празд­но­сти и забав, царь ко все­му отно­сил­ся с пол­ным рав­но­ду­ши­ем — лишь бы никто не мешал ему жить в богат­стве и рос­ко­ши, государ­ст­вен­ные же дела были в пре­не­бре­же­нии, ибо каж­дый думал лишь о сво­ем доме и о соб­ст­вен­ной выго­де. О скром­но­сти и регу­ляр­ных упраж­не­ни­ях моло­де­жи, о выдерж­ке и равен­стве — обо всем этом теперь, после гибе­ли Агида, небез­опас­но было даже вспо­ми­нать.

Сооб­ща­ют, что Клео­мен еще под­рост­ком позна­ко­мил­ся с уче­ни­я­ми фило­со­фов бла­го­да­ря Сфе­ру из Бори­сфе­на¹, кото­рый при­ехал в Лакеде­мон и мно­го вре­ме­ни уде­лял беседам с маль­чи­ка­ми и юно­ша­ми. Этот Сфер был одним из самых спо­соб­ных уче­ни­ков Зено­на Китий­ско­го, он, по-види­мо­му, полю­бил Клео­ме­на за его при­род­ное муже­ство и раз­жег в нем често­лю­бие. Когда одна­жды в ста­ри­ну Лео­нида спро­си­ли, что он дума­ет о поэте Тир­тее, тот, гово­рят, отве­тил: «Он пре­крас­но вос­пла­ме­ня­ет души моло­дых». И вер­но, сти­хи Тир­тея напол­ня­ли моло­дых вои­нов таким вооду­шев­ле­ни­ем, что они не щади­ли соб­ст­вен­ной жиз­ни в бит­вах. Так и стои­че­ское уче­ние — оно таит в себе что-то опас­ное для силь­ных и горя­чих харак­те­ров, но пре­вра­ща­ет­ся в гро­мад­ное, ничем иным не при­об­ре­тае­мое бла­го, про­ни­кая в нату­ру глу­бо­кую и мяг­кую².

24 [3]. Когда после смер­ти Лео­нида Клео­мен всту­пил на цар­ство и убедил­ся, что государ­ство вко­нец обес­си­ле­ло, — бога­чи, погло­щен­ные заботой о соб­ст­вен­ных удо­воль­ст­ви­ях и нажи­ве, пре­не­бре­га­ли обще­ст­вен­ны­ми дела­ми, а народ, стра­дая от нуж­ды, и на вой­ну шел неохот­но, и даже в вос­пи­та­нии детей не искал более для себя ника­кой чести, — а сам он царь толь­ко по име­ни, власть же цели­ком при­над­ле­жит эфо­рам, он немед­лен­но про­ник­ся реши­мо­стью все это пере­ме­нить и опро­ки­нуть. Преж­де все­го, он стал испы­ты­вать сво­его дру­га Ксе­на­ра (в про­шлом царь был любим­цем это­го чело­ве­ка — такую связь сами лакеде­мо­няне назы­ва­ют «вдох­но­вен­ной любо­вью»³); он рас­спра­ши­вал Ксе­на­ра об Агиде — что это был за пра­ви­тель, и каким обра­зом и с чьею помо­щью всту­пил он на свой путь. Сна­ча­ла Ксе­нар охот­но гово­рил об этих собы­ти­ях, вспо­ми­ная их во всех подроб­но­стях, но когда заме­тил, что Клео­мен слиш­ком погло­щен его рас­ска­зом, что ново­введе­ния Агида до край­но­сти вол­ну­ют моло­до­го царя и он хочет слы­шать о них еще и еще раз, то в серд­цах выбра­нил Клео­ме­на, ска­зал ему, что он про­сто не в сво­ем уме, а в кон­це кон­цов, пере­стал и бесе­до­вать с ним и даже ходить к нему. При­чи­ну их раз­молв­ки Ксе­нар, впро­чем, нико­му не открыл и отве­чал толь­ко, что царь хоро­шо зна­ет, в чем дело.

Видя такое недоб­ро­же­ла­тель­ство Ксе­на­ра, Клео­мен пола­гал, что и осталь­ные настро­е­ны не ина­че, и ни с кем сво­и­ми замыс­ла­ми не делил­ся. Он счи­тал, что пере­во­рот лег­че про­из­ве­сти во вре­мя вой­ны, чем в мир­ную пору, а пото­му столк­нул Спар­ту с ахей­ца­ми, поведе­ние кото­рых неод­но­крат­но дава­ло повод для жалоб и упре­ков. Арат, наи­бо­лее силь­ный и вли­я­тель­ный чело­век сре­ди ахей­цев, с само­го нача­ла заду­мал соеди­нить всех пело­пон­нес­цев в один союз и имен­но эту цель пре­сле­до­вал, коман­дуя вой­ска­ми в мно­го­чис­лен­ных похо­дах и дол­гие годы руко­во­дя государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, ибо твер­до дер­жал­ся убеж­де­ния, что толь­ко тогда Пело­пон­нес станет непри­сту­пен для вра­гов извне. Почти все горо­да уже были в чис­ле союз­ни­ков, оста­ва­лись толь­ко Лакеде­мон, Элида да часть арка­дян, нахо­див­ша­я­ся в зави­си­мо­сти от Спар­ты, и сра­зу после смер­ти Лео­нида Арат при­нял­ся тре­во­жить арка­дян, разо­ряя глав­ным обра­зом зем­ли, погра­нич­ные с ахей­ски­ми, — чтобы поглядеть, как отве­тят на это лакеде­мо­няне, и, вме­сте с тем, выка­зать пре­не­бре­же­ние к моло­до­му и неис­ку­шен­но­му в войне Клео­ме­ну.

25 [4]. Преж­де все­го эфо­ры пору­ча­ют Клео­ме­ну захва­тить храм Афи­ны побли­зо­сти от Бель­би­ны. Эта мест­ность пред­став­ля­ет собою про­ход в Лако­нию, и в ту пору Спар­та вела из-за нее спор с Мега­ло­по­лем. Клео­мен захва­тил храм и обнес его укреп­ле­ни­я­ми, и Арат ни сло­вом на это не воз­ра­зил, но дви­нул­ся ночью с вой­ском, чтобы напасть на Тегею и Орхо­мен. Одна­ко измен­ни­ки, пообе­щав­шие сдать город, в послед­ний миг оро­бе­ли, и Арат отсту­пил, счи­тая, что остал­ся неза­ме­чен­ным, но Клео­мен тут же напи­сал ему, осве­дом­ля­ясь, слов­но бы у при­я­те­ля, куда это он ходил ночью. Тот напи­сал в ответ, что узнал, буд­то Клео­мен наме­ре­ва­ет­ся укре­пить Бель­би­ну, и хотел ему поме­шать, и Клео­мен, еще одним пись­мом, заве­рил Ара­та, что нисколь­ко не сомне­ва­ет­ся в его сло­вах, но толь­ко, если это не соста­вит для началь­ни­ка ахей­цев осо­бо­го труда, про­сит сооб­щить, зачем он брал с собою факе­лы и лест­ни­цы. Шут­ка рас­сме­ши­ла Ара­та, и он стал спра­ши­вать, что за юно­ша этот Клео­мен, и тогда лакеде­мон­ский изгнан­ник Дамо­крат ска­зал ему: «Если ты замыш­ля­ешь что-нибудь про­тив Спар­ты, тебе надо торо­пить­ся, пока у это­го петуш­ка не отрас­ли шпо­ры».

Клео­мен с неболь­шим отрядом кон­ни­цы и тре­мя­ста­ми пехо­тин­цев стал лаге­рем в Арка­дии, но немно­го спу­стя эфо­ры, боясь вой­ны, при­ка­за­ли ему отсту­пить. Едва одна­ко ж он ото­шел, как Арат взял Кафии, и эфо­ры сно­ва отпра­ви­ли Клео­ме­на в поход. Он занял Мефидрий и разо­рил набе­га­ми Арго­лиду. Про­тив него дви­ну­лось ахей­ское вой­ско из два­дца­ти тысяч пехоты и тыся­чи всад­ни­ков под началь­ст­вом Ари­сто­ма­ха. Клео­мен встре­тил ахей­цев у Пал­лан­тия и хотел завя­зать сра­же­ние, но Арат, испу­гав­шись его дерз­кой отва­ги, не дал стра­те­гу при­нять вызов и отсту­пил — под ропот и брань ахей­цев и изде­ва­тель­ства лакеде­мо­нян, кото­рые не насчи­ты­ва­ли в сво­их рядах и пяти тысяч. Этот успех пре­ис­пол­нил Клео­ме­на само­уве­рен­но­сти, и он пустил­ся в хваст­ли­вые речи перед сограж­да­на­ми, так что те вспо­ми­на­ли одно­го из сво­их древ­них царей⁴, кото­рый ска­зал, что лакеде­мо­няне спра­ши­ва­ют не сколь­ко вра­гов, а где они.

26 [5]. Поспе­шив на помощь граж­да­нам Элиды, кото­рые обо­ро­ня­лись от ахей­цев, Клео­мен близ Ликея уда­рил на непри­я­те­лей, уже пустив­ших­ся в обрат­ный путь, и раз­ме­тал все ахей­ское вой­ско. Мно­гие были уби­ты, мно­гие попа­ли в плен, так что по Гре­ции даже про­шел слух, буд­то погиб и Арат, одна­ко Арат сумел как нель­зя луч­ше исполь­зо­вать сло­жив­ше­е­ся поло­же­ние дел — едва опра­вив­шись от бег­ства, он пошел на Ман­ти­нею и, так как никто это­го не ожи­дал, захва­тил город и поста­вил в нем сво­их вои­нов. Лакеде­мо­няне совер­шен­но пали духом и тре­бо­ва­ли, чтобы Клео­мен пре­кра­тил вой­ну, и это натолк­ну­ло его на мысль вызвать из Мес­се­ны бра­та Агида, Архида­ма, из дру­го­го цар­ско­го дома, кото­ро­му по зако­ну при­над­ле­жал вто­рой пре­стол⁵ в Спар­те: Клео­мен наде­ял­ся, что могу­ще­ство эфо­ров умень­шит­ся, если цар­ская власть вернет себе преж­нюю пол­ноту и рав­но­ве­сие. Но убий­цы Агида, про­ведав­ши об этом и опа­са­ясь, как бы, если Архидам вер­нет­ся, им не при­шлось дать ответ за про­шлое, дру­же­люб­но его при­ня­ли и даже сами помог­ли тай­но про­ник­нуть в город, но сра­зу же умерт­ви­ли — быть может, про­тив воли Клео­ме­на, как пола­га­ет Филарх, а может быть, он и сдал­ся на уго­во­ры сво­их дру­зей и усту­пил им Архида­ма сам. Но и в этом слу­чае глав­ная доля вины пада­ет на них, ибо ходи­ла мол­ва, что они вырва­ли у Клео­ме­на согла­сие силой.

27 [6]. И все же Клео­мен решил не мед­лить со сво­и­ми пла­на­ми, а пото­му, под­ку­пив эфо­ров, полу­чил от них рас­по­ря­же­ние гото­вить­ся к похо­ду. И мно­гих дру­гих скло­нил он на свою сто­ро­ну, поль­зу­ясь под­держ­кой мате­ри, Кра­те­си­клеи, кото­рая щед­ро покры­ва­ла его рас­хо­ды и сочув­ст­во­ва­ла често­лю­би­вым замыс­лам сына. Ради него, как сооб­ща­ют, она даже вышла вто­рой раз замуж (хотя сама к бра­ку не стре­ми­лась), выбрав одно­го из вид­ней­ших и наи­бо­лее вли­я­тель­ных граж­дан в Спар­те.

Высту­пив в поход, царь занял при­над­ле­жав­ший мега­ло­по­ли­тан­цам горо­док Левк­тры. Ахей­цы во гла­ве с Ара­том быст­ро дви­ну­лись на выруч­ку, и Клео­мен выстро­ил лакеде­мо­нян к бою у самых стен Мега­ло­по­ля. Часть спар­тан­ско­го вой­ска была раз­би­та, но когда Арат оста­но­вил пре­сле­до­ва­ние, не раз­ре­шив ахей­цам пере­пра­вить­ся через какой-то глу­бо­кий ров, а мега­ло­по­ли­та­нец Лидиад, воз­му­щен­ный этим при­ка­зом, бро­сил сво­их всад­ни­ков впе­ред и, гоня вра­га все даль­ше, попал на вино­град­ник, весь изре­зан­ный кана­ва­ми и заго­род­ка­ми, так что бое­вой порядок кон­ни­цы ока­зал­ся без­на­деж­но и непо­пра­ви­мо нару­шен­ным, — заме­тив это, Клео­мен немед­лен­но послал туда тарен­тин­цев и кри­тян⁶, и Лидиад, несмот­ря на отча­ян­ное сопро­тив­ле­ние, был убит. Лакеде­мо­няне вос­пря­ли духом, с кри­ком рину­лись на ахей­цев и всех обра­ти­ли в бег­ство. Тру­пы уби­тых — а их на поле бит­вы оста­лось вели­кое мно­же­ство — Клео­мен выдал ахей­цам, заклю­чив с ними пере­ми­рие, и толь­ко тело Лидиа­да велел при­не­сти к себе, укра­сил мерт­во­го пур­пур­ным оде­я­ни­ем, воз­ло­жил ему на голо­ву венок и так отпра­вил к воротам Мега­ло­по­ля. Это был тот самый Лидиад, кото­рый сло­жил с себя тиран­ни­че­скую власть, вер­нул граж­да­нам сво­бо­ду и при­со­еди­нил свой город к Ахей­ско­му сою­зу.

28 [7]. После этой победы Клео­мен воз­гор­дил­ся уже не на шут­ку и, в твер­дой уве­рен­но­сти, что лег­ко одо­ле­ет ахей­цев, если поведет вой­ну по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию, стал убеж­дать сво­его отчи­ма Меги­сто­ноя, что пора изба­вить­ся от эфо­ров, сде­лать иму­ще­ство граж­дан общим досто­я­ни­ем и, с помо­щью равен­ства, воз­ро­дить Спар­ту, вер­нуть ей вер­хов­ное вла­ды­че­ство над Гре­ци­ей. Меги­сто­ной согла­сил­ся с ним, и царь скло­нил на свою сто­ро­ну еще двух или трех дру­зей.

Слу­чи­лось так, что в эти дни одно­му из эфо­ров при­снил­ся в свя­ти­ли­ще Паси­фаи уди­ви­тель­ный сон. При­виде­лось ему, буд­то на том месте, где обыч­но сидят, зани­ма­ясь дела­ми, эфо­ры, оста­лось толь­ко одно крес­ло, а осталь­ные четы­ре исчез­ли и в ответ на его изум­ле­ние из хра­ма про­зву­чал голос, воз­ве­стив­ший, что так луч­ше для Спар­ты. Когда эфор рас­ска­зал Клео­ме­ну свое виде­ние, тот сна­ча­ла встре­во­жил­ся, решив, буд­то вра­ги подо­зре­ва­ют недоб­рое и хотят выведать его мыс­ли, но затем понял, что рас­сказ­чик не лжет, и успо­ко­ил­ся. Взяв с собою тех граж­дан, кото­рые, как он ожи­дал, долж­ны были ока­зать его дей­ст­ви­ям осо­бен­но упор­ное сопро­тив­ле­ние, он захва­тил под­власт­ные ахей­цам горо­да Герею и Аль­сею, доста­вил в Орхо­мен про­до­воль­ст­вие и, нако­нец, рас­по­ло­жив­шись лаге­рем у Ман­ти­неи и даль­ни­ми вылаз­ка­ми настоль­ко уто­мив лакеде­мо­нян, что они сами про­си­ли дать им пере­дыш­ку, оста­вил бо́льшую часть сво­его вой­ска в Арка­дии, а сам с наем­ни­ка­ми дви­нул­ся к Спар­те. Поде­лив­шись по пути сво­и­ми пла­на­ми с несколь­ки­ми сол­да­та­ми, в чьей пре­дан­но­сти он был совер­шен­но уве­рен, Клео­мен мед­лен­но шел впе­ред, чтобы напасть на эфо­ров во вре­мя обеда.

29 [8]. Когда до горо­да было уже совсем неда­ле­ко, Клео­мен послал в общую тра­пез­ную⁷ к эфо­рам Эври­к­лида, яко­бы с каким-то изве­сти­ем из похо­да от царя, а сле­дом за ним, с несколь­ки­ми вои­на­ми, отпра­ви­лись Фери­ки­он, Фебид и двое так назы­вае­мых мофа­ков⁸ — това­ри­щей дет­ства Клео­ме­на. Эври­к­лид еще не кон­чил свою речь, как они уже набро­си­лись на эфо­ров и ста­ли разить их меча­ми. Пер­вым упал под уда­ра­ми Аги­лей, и его сочли мерт­вым, но он мало-пома­лу собрал­ся с сила­ми, выполз из залы и забил­ся в какое-то низ­кое и тес­ное стро­е­ние, ока­зав­ше­е­ся свя­ти­ли­щем Стра­ха, — оно все­гда сто­я­ло запер­тым, но в этот день слу­чай­но было откры­то. Про­скольз­нув­ши туда, он замкнул за собою дверь. Осталь­ные чет­ве­ро были уби­ты, и еще не более деся­ти чело­век, кото­рые пыта­лись подать им помощь. Из тех, кто соблюдал спо­кой­ст­вие, не погиб ни один, точ­но так же и покидав­шим город ника­ких пре­пят­ст­вий не чини­лось. Поща­ди­ли даже Аги­лея, когда он на дру­гой день вышел из хра­ма.

30 [9]. У лакеде­мо­нян есть хра­мы, посвя­щен­ные не толь­ко Стра­ху, но и Смер­ти, и Сме­ху, и иным сход­но­го рода душев­ным состо­я­ни­ям. Страх они чтут не отто­го, что счи­та­ют его пагуб­ным, — подоб­но злым духам, отвра­щае­мым с помо­щью закли­на­ний, — но в уве­рен­но­сти, что страх — это глав­ная сила, кото­рою дер­жит­ся государ­ство. Поэто­му-то, как сооб­ща­ет Ари­сто­тель, эфо­ры, всту­пая в долж­ность, через гла­ша­тая при­ка­зы­ва­ли граж­да­нам остри­гать себе усы и пови­но­вать­ся зако­нам, дабы зако­ны не обхо­ди­лись с ними суро­во. Тре­бо­ва­ние насчет усов, на мой взгляд, объ­яв­ля­лось для того, чтобы при­учить моло­дых людей к послу­ша­нию даже в мело­чах. И еще мне кажет­ся, что муже­ст­вом древ­ние счи­та­ют не бес­стра­шие, но страх перед уко­ром и боязнь бес­сла­вия. Кто боль­ше всех робе­ет перед зако­на­ми, всех отваж­нее пред лицом непри­я­те­ля, и мень­ше дру­гих стра­шит­ся беды и боли тот, кому осо­бен­но страш­на дур­ная мол­ва. Вот поче­му прав поэт⁹, гово­ря:

И у Гоме­ра¹⁰ хоро­шо ска­за­но:

И еще:

Боль­ше все­го тол­па почи­та­ет тех, перед кем испы­ты­ва­ет страх. Пото­му лакеде­мо­няне и воз­двиг­ли храм Стра­ху под­ле тра­пез­ной эфо­ров, как бы упо­до­бив их зва­ние еди­но­вла­стию.

31 [10]. Наут­ро Клео­мен объ­явил име­на вось­ми­де­ся­ти граж­дан, кото­рым над­ле­жа­ло поки­нуть Спар­ту, и рас­по­рядил­ся убрать все крес­ла эфо­ров, кро­ме одно­го, где наме­рен был сидеть, зани­ма­ясь дела­ми, он сам. Затем он созвал Собра­ние, чтобы оправ­дать перед наро­дом свои дей­ст­вия. Ликург, ска­зал он, к царям при­со­еди­нил ста­рей­шин, и дол­гий срок город управ­лял­ся эти­ми дву­мя вла­стя­ми, не нуж­да­ясь ни в какой третьей, но позд­нее, во вре­мя силь­но затя­нув­шей­ся вой­ны про­тив мес­сен­цев, цари, посто­ян­но заня­тые похо­да­ми, ста­ли выби­рать судей из чис­ла сво­их дру­зей и остав­ля­ли их граж­да­нам вме­сто себя, назвав «эфо­ра­ми»¹¹, то есть блю­сти­те­ля­ми. Сна­ча­ла они были про­сто цар­ски­ми слу­га­ми и помощ­ни­ка­ми, одна­ко мало-пома­лу сами вошли в силу, и так, неза­мет­но, обра­зо­ва­лась как бы осо­бая долж­ность, или управ­ле­ние. Вер­ное это­му свиде­тель­ство — то, что еще и поныне, когда эфо­ры посы­ла­ют за царем, он в пер­вый и во вто­рой раз не откли­ка­ет­ся на их зов и, лишь полу­чив­ши третье при­гла­ше­ние, вста­ет и идет к ним; сле­ду­ет пом­нить вдо­ба­вок, что Асте­роп, пер­вый, кто укре­пил и рас­ши­рил власть эфо­ров, жил мно­го поко­ле­ний спу­стя после того, как появи­лось это зва­ние. Впро­чем, про­дол­жал Клео­мен, соблюдай они хоть какую-то воз­держ­ность, луч­ше было бы их тер­петь, но коль ско­ро неза­кон­но при­сво­ен­ною силой они под­ры­ва­ют и упразд­ня­ют древ­нюю власть, изго­няя одних царей, уби­вая без суда дру­гих и запу­ги­вая угро­за­ми каж­до­го, кто меч­та­ет узреть Спар­ту вновь обрет­шей самое пре­крас­ное, поис­ти­не боже­ст­вен­ное устрой­ство, — это совер­шен­но непе­ре­но­си­мо. Если бы ока­за­лось воз­мож­ным без кро­ви и жертв изба­вить Лакеде­мон от зане­сен­ных извне неду­гов — рос­ко­ши, рас­то­чи­тель­но­сти, дол­гов, ростов­щи­че­ства и двух еще более заста­ре­лых язв — бед­но­сти и богат­ства, он почи­тал бы себя самым счаст­ли­вым из царей и, слов­но опыт­ный врач, исце­лил бы оте­че­ство, не при­чи­няя ему ника­ких стра­да­ний. Но и при нынеш­них обсто­я­тель­ствах его оправ­ды­ва­ет при­мер само­го Ликур­га, кото­рый не был обле­чен ни цар­ски­ми, ни ины­ми каки­ми-либо пра­ва­ми и толь­ко хотел полу­чить власть, а все-таки явил­ся на пло­щадь с ору­жи­ем, так что царь Харилл¹² в ужа­се искал спа­се­ния у алта­ря. Одна­ко Харилл был чело­век чест­ный и желав­ший оте­че­ству добра, а пото­му ско­ро сам сде­лал­ся помощ­ни­ком Ликур­га, одоб­рив его пере­ме­ны в устрой­стве государ­ства. Ста­ло быть, Ликург делом засвиде­тель­ст­во­вал, что без при­нуж­де­ния и стра­ха суще­ст­ву­ю­щий порядок изме­нить труд­но. «Я же, — доба­вил Клео­мен, — вос­поль­зо­вал­ся обо­и­ми эти­ми сред­ства­ми с край­ней уме­рен­но­стью — я толь­ко устра­нил тех, кто пре­граж­дал Спар­те путь к спа­се­нию и бла­го­по­лу­чию. А для бла­га осталь­ных я поде­лю всю зем­лю поров­ну, осво­бо­жу долж­ни­ков от их дол­гов и устрою про­вер­ку и отбор чуже­зем­цев, чтобы луч­шие из них ста­ли граж­да­на­ми Спар­ты и с ору­жи­ем в руках обе­ре­га­ли наш город и чтобы нам боль­ше не видеть, как Лако­ния, лишен­ная защит­ни­ков, доста­ет­ся в добы­чу это­лий­цам и илли­рий­цам».

32 [11]. После этой речи Клео­мен пер­вым отдал свое досто­я­ние в общее поль­зо­ва­ние, вслед за царем то же самое сде­лал его отчим Меги­сто­ной и каж­дый из дру­зей, а затем и осталь­ные граж­дане. Зем­ля была поде­ле­на зано­во. Клео­мен отвел наде­лы и каж­до­му изгнан­ни­ку, пообе­щав вер­нуть всех до послед­не­го, когда в государ­стве вос­ста­но­вит­ся спо­кой­ст­вие. Попол­нив чис­ло граж­дан самы­ми достой­ны­ми из пери­э­ков, он создал четы­рех­ты­сяч­ный отряд тяже­лой пехоты, научил этих вои­нов бить­ся вме­сто копья сариссой, дер­жа ее обе­и­ми рука­ми, и заме­нил съем­ную руко­ять¹³ щита рем­нем, натя­ну­тым из края в край.

Затем он обра­тил­ся к вос­пи­та­нию моло­дых — зна­ме­ни­то­му спар­тан­ско­му вос­пи­та­нию, — при самой дея­тель­ной помо­щи и под­держ­ке Сфе­ра, и в ско­ром вре­ме­ни маль­чи­ки и юно­ши усво­и­ли над­ле­жа­щий порядок телес­ных упраж­не­ний и общих тра­пез, при­чем наси­лие ока­за­лось потреб­ным лишь в немно­гих слу­ча­ях, боль­шин­ство же быст­ро и охот­но свык­лось с про­стым, истин­но лакон­ским обра­зом жиз­ни. За всем тем, чтобы не слы­шать сло­ва «еди­но­вла­стие», Клео­мен отдал вто­рой пре­стол сво­е­му бра­ту Эвклиду. Это был един­ст­вен­ный слу­чай, когда спар­тан­ца­ми пра­ви­ли два царя из одно­го дома.

33 [12]. Дога­ды­ва­ясь, что ахей­цы и сам Арат уве­ре­ны, буд­то поло­же­ние его после совер­шив­ших­ся пере­мен нена­деж­но, а пото­му он ни в коем слу­чае не отва­жит­ся вый­ти за рубе­жи Лакеде­мо­на, оста­вив город, еще не опра­вив­ший­ся от тако­го потря­се­ния, — Клео­мен счел делом и слав­ным и полез­ным пока­зать вра­гам бое­вой дух спар­тан­ско­го вой­ска. Он вторг­ся во вла­де­ния Мега­ло­по­ля, взял бога­тую добы­чу и опу­сто­шил нема­лую часть стра­ны. Под конец похо­да в его руки попа­ли акте­ры, куда-то направ­ляв­ши­е­ся из Мес­се­ны, и тогда Клео­мен, ско­ло­тив посреди вра­же­ской зем­ли под­мост­ки и не пожалев соро­ка мин на рас­хо­ды, устро­ил игры и целый день про­вел в теат­ре — не пото­му, что жаж­дал зре­лищ, но слов­но изде­ва­ясь над вра­га­ми и сво­им пре­зре­ни­ем пока­зы­вая, насколь­ко он пре­вос­хо­дит их силою. А вооб­ще сре­ди всех гре­че­ских и цар­ских войск спар­тан­ское было един­ст­вен­ным, кото­рое не вело и не вез­ло за собою мимов, фокус­ни­ков, пля­су­ний и кифа­ри­сток, но было сво­бод­но от вся­кой раз­нуздан­но­сти, шутов­ства и рас­то­чи­тель­но­сти; бо́льшую часть дня моло­дые люди отда­ва­ли уче­нию, а те, что постар­ше, настав­ля­ли учив­ших­ся, если же слу­чал­ся досуг, то обме­ни­ва­лись ост­ро­ум­ны­ми шут­ка­ми и забав­ны­ми выска­зы­ва­ни­я­ми в лакон­ском вку­се. Како­ва поль­за подоб­но­го рода забав, рас­ска­за­но в жиз­не­опи­са­нии Ликур­га.

34 [13]. Во всем без изъ­я­тия Клео­мен сам был настав­ни­ком для сво­их под­дан­ных, пред­ло­жив им, как при­мер воз­держ­но­сти и здра­во­го смыс­ла, соб­ст­вен­ную жизнь — про­стую, скром­ную, начи­сто лишен­ную пошло­го чван­ства и ничем не отли­чав­шу­ю­ся от жиз­ни любо­го чело­ве­ка из наро­да, что, кста­ти гово­ря, име­ло неко­то­рое зна­че­ние и для обще­гре­че­ских дел. Те, кому дово­ди­лось встре­чать­ся с дру­ги­ми царя­ми, не столь­ко быва­ли пора­же­ны их богат­ст­вом и рос­ко­шью, сколь­ко испы­ты­ва­ли отвра­ще­ние к высо­ко­ме­рию и гор­дыне этих вла­сти­те­лей, к их непри­вет­ли­во­сти и гру­бо­сти с окру­жаю­щи­ми. Когда же, явля­ясь к Клео­ме­ну, царю и по име­ни и в каж­дом из сво­их дея­ний, люди не виде­ли на нем ни баг­ря­ни­цы, ни иной какой пыш­ной одеж­ды, не виде­ли дра­го­цен­ных лож и покой­ных носи­лок, когда убеж­да­лись, что он не окру­жен тол­пою гон­цов и при­врат­ни­ков и дает отве­ты про­си­те­лям не через сво­их пис­цов, да и то с край­нею неохотой, но, напро­тив, оде­тый в про­стой плащ, сам идет к посе­ти­те­лю навстре­чу, радуш­но его при­вет­ст­ву­ет, тер­пе­ли­во выслу­ши­ва­ет и мяг­ко, любез­но отве­ча­ет, — все быва­ли вос­хи­ще­ны и оча­ро­ва­ны и твер­ди­ли, что един­ст­вен­ный под­лин­ный пото­мок Герак­ла — это Клео­мен.

Обык­но­вен­ный, повсе­днев­ный обед пода­вал­ся на сто­ле с тре­мя ложа­ми, тра­пе­за быва­ла совсем скуд­ной и чисто лакон­ской. Если же царь при­ни­мал у себя послов или чуже­зем­ных гостей, ста­ви­ли еще два ложа и слу­ги несколь­ко укра­ша­ли обед, но не каки­ми-нибудь изыс­кан­ны­ми блюда­ми и не пече­нья­ми, а про­сто срав­ни­тель­ным оби­ли­ем еды и питья. Клео­мен даже выго­ва­ри­вал как-то одно­му из дру­зей, когда услы­шал, что тот, уго­щая чуже­зем­цев, пред­ло­жил им чер­ной похлеб­ки и ячмен­ных лепе­шек, как на спар­тан­ских общих тра­пе­зах: в подоб­ных слу­ча­ях, ска­зал он, да еще с ино­зем­ца­ми, нет ника­кой нуж­ды слиш­ком стро­го дер­жать­ся лакон­ских нра­вов. Когда стол уби­ра­ли, при­но­си­ли тре­нож­ник с мед­ным кра­те­ром, пол­ным вина, два сереб­ря­ных ков­ша вме­сти­мо­стью по две коти­лы и несколь­ко — совсем немно­го — сереб­ря­ных чаш, из кото­рых пил вся­кий, кто хотел, но вопре­ки жела­нию пить нико­го не при­нуж­да­ли. Ника­ких услаж­де­ний для слу­ха не было да и не тре­бо­ва­лось. Царь сам направ­лял бесе­ду и зани­мал гостей за вином, то рас­спра­ши­вая дру­гих, то что-нибудь рас­ска­зы­вая сам, и серь­ез­ные его речи были не лише­ны при­ят­но­сти, а шут­ки отли­ча­лись мяг­ко­стью и тон­ко­стью. Гонять­ся за людь­ми, при­ма­ни­вая и раз­вра­щая их день­га­ми и подар­ка­ми, как посту­па­ли про­чие цари, он счи­тал и без­вкус­ным, и неспра­вед­ли­вым, а вот дру­же­люб­ной бесе­дой, при­ят­ным и вну­шаю­щим дове­рие сло­вом рас­по­ло­жить и при­влечь к себе вся­ко­го, с кем дове­лось встре­тить­ся, — это пред­став­ля­лось ему делом поис­ти­не пре­крас­ным и поис­ти­не цар­ским, ибо, гово­рил он, друг отли­ча­ет­ся от наем­ни­ка лишь тем, что одно­го при­об­ре­та­ют оба­я­ни­ем соб­ст­вен­но­го нра­ва и речей, а дру­го­го — день­га­ми.

35 [14]. Пер­вы­ми, кто обра­тил­ся к Клео­ме­ну за помо­щью, были ман­ти­ней­цы: ночью они неза­мет­но откры­ли ему ворота и, про­гнав с его помо­щью ахей­ский кара­уль­ный отряд, отда­лись под власть Спар­ты. Но Клео­мен вер­нул им их преж­ние зако­ны и государ­ст­вен­ное устрой­ство и в тот же день воз­вра­тил­ся в Тегею. Вско­ре после это­го Клео­мен, обо­гнув Арка­дию, под­сту­пил к ахей­ско­му горо­ду Ферам, рас­счи­ты­вая либо вызвать ахей­цев на сра­же­ние, либо опо­ро­чить и очер­нить Ара­та, если тот укло­нит­ся от бит­вы и оста­вит стра­ну на про­из­вол вра­га. Стра­те­гом был тогда Гипер­бат, но вся власть в Ахей­ском сою­зе при­над­ле­жа­ла Ара­ту. Ахей­цы собра­ли все свои силы и ста­ли лаге­рем близ Димы под­ле Гека­том­бея, туда же подо­шел и Клео­мен, заняв пози­цию, по-види­мо­му, весь­ма невы­год­ную, — меж­ду непри­я­тель­ским горо­дом Димой и ахей­ским вой­ском. Несмот­ря на это он отваж­но бро­сал ахей­цам вызов за вызо­вом, заста­вил их при­нять бой и нанес вра­гу реши­тель­ное пора­же­ние, обра­тив в бег­ство весь строй пехоты; мно­гие погиб­ли в бит­ве, мно­гие живы­ми попа­ли в руки спар­тан­цев. Затем Клео­мен дви­нул­ся к Лан­го­ну, изгнал оттуда ахей­ский сто­ро­же­вой отряд и вер­нул город элей­цам.

36 [15]. Итак, ахей­цы были раз­би­ты и ослаб­ле­ны, и в этих обсто­я­тель­ствах Арат, кото­рый обык­но­вен­но бывал стра­те­гом каж­дый вто­рой год, не поже­лал при­нять долж­ность и отве­тил отка­зом на все при­зы­вы и прось­бы сограж­дан. Недо­стой­ный посту­пок — когда буря уси­ли­ва­ет­ся, оста­вить кор­ми­ло и усту­пить коман­ду дру­го­му. Вна­ча­ле Клео­мен пред­ло­жил ахей­ским послам уме­рен­ные, каза­лось бы, усло­вия, одна­ко вслед за тем сам отпра­вил послов и потре­бо­вал пере­дать ему вер­хов­ную власть, обе­щая, что во всем осталь­ном спо­рить с ними не станет, но немед­лен­но вернет и плен­ных, и захва­чен­ные обла­сти. Ахей­цы гото­вы были при­нять пере­ми­рие на этих усло­ви­ях и при­гла­ша­ли Клео­ме­на в Лер­ну¹⁴, где они хоте­ли созвать Собра­ние, но тут вышло так, что царь после како­го-то напря­жен­но­го пере­хо­да совсем не ко вре­ме­ни напил­ся воды, у него пошла кровь гор­лом, и он поте­рял голос. Поэто­му он толь­ко ото­слал ахей­цам самых вид­ных и знат­ных плен­ных, а встре­чу отло­жил и вер­нул­ся в Лакеде­мон.

37 [16]. Эта слу­чай­ность погу­би­ла Гре­цию, кото­рая имен­но в те дни мог­ла еще как-то опра­вить­ся от сво­их бед и спа­стись от высо­ко­ме­рия и алч­но­сти македо­нян. В самом деле, Арат, то ли не дове­ряя Клео­ме­ну и боясь его, то ли завидуя его неожи­дан­ной уда­че и счи­тая страш­ной неспра­вед­ли­во­стью, чтобы после трид­ца­ти трех лет гла­вен­ства моло­дой, лишь недав­но появив­ший­ся сопер­ник завла­дел разом и сла­вой его и вли­я­ни­ем и пере­нял власть, кото­рую он так рас­ши­рил и воз­вы­сил и так дол­го дер­жал в сво­их руках, — Арат сна­ча­ла пытал­ся силой удер­жать ахей­цев от их наме­ре­ния. Но ахей­цы, пора­жен­ные отва­гой Клео­ме­на, не под­да­ва­лись, мало того — они счи­та­ли спра­вед­ли­вым жела­ние лакеде­мо­нян вер­нуть Пело­пон­не­су его ста­рин­ное устрой­ство, и тогда Арат решил­ся на шаг, нико­му из гре­ков не подо­бав­ший, а для него и вовсе постыд­ный, в выс­шей мере недо­стой­ный преж­них его дей­ст­вий на обо­их попри­щах — и государ­ст­вен­ном, и воен­ном, — решил­ся при­звать в Гре­цию Анти­го­на и навод­нить Пело­пон­нес македо­ня­на­ми, кото­рых сам же, осво­бо­див Акро­ко­ринф, еще маль­чиш­кой изгнал из Пело­пон­не­са; решил­ся при­звать царя, хотя сам был враж­де­бен и подо­зри­те­лен в гла­зах всех царей, при­звать нако­нец того само­го Анти­го­на¹⁵, на чью голо­ву в сво­их «Вос­по­ми­на­ни­ях» обру­ши­ва­ет целый поток бран­ных слов. Он пишет, что при­нял мно­го трудов и опас­но­стей ради афи­нян, чтобы изба­вить их город от македон­ско­го кара­уль­но­го отряда, — и этих же македо­нян, воору­жен­ных, при­вел в свой род­ной город, к соб­ст­вен­но­му оча­гу, к две­рям жен­ской поло­ви­ны дома!¹⁶ Потом­ку Герак­ла и царю спар­тан­цев, кото­рый хотел натя­нуть осла­бев­шие стру­ны древ­не­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства и сооб­щить им преж­ний лад — в согла­сии с зако­на­ми Ликур­га и чисты­ми пра­ви­ла­ми дорий­ской жиз­ни, он не счи­тал воз­мож­ным пре­до­ста­вить пра­во назы­вать­ся гла­вою сики­о­нян и три­тей­цев и, в стра­хе перед ячмен­ной лепеш­кой, потер­тым пла­щом, а самое глав­ное, перед уни­что­же­ни­ем богат­ства и облег­че­ни­ем мук бед­но­сти (это было основ­ное, в чем обви­нял Клео­ме­на Арат), под­чи­нил ахей­цев и само­го себя диа­де­ме, баг­ря­ни­це и при­ка­зам македон­ских сатра­пов. Ради того, чтобы никто не поду­мал, буд­то Арат испол­ня­ет рас­по­ря­же­ния Клео­ме­на, он согла­сил­ся справ­лять Анти­го­нии¹⁷ и, укра­сив голо­ву вен­ком, при­но­сить жерт­вы и петь хва­леб­ные гим­ны в честь чело­ве­ка, кото­рый истле­вал от чахот­ки. Все это мы пишем не в укор Ара­ту, кото­рый так часто выка­зы­вал истин­ное вели­чие и пре­дан­ность Гре­ции, но скор­бя о сла­бо­сти чело­ве­че­ской при­ро­ды, коль ско­ро даже в харак­те­рах, столь заме­ча­тель­ных, столь щед­ро ода­рен­ных нрав­ст­вен­но, она неспо­соб­на явить пре­крас­ное без малей­ше­го пят­на и изъ­я­на.

38 [17]. Когда ахей­цы сно­ва сошлись на Собра­ние, на этот раз — в Аргос, и туда же при­был из Тегеи Клео­мен, все горя­чо наде­я­лись, что нако­нец-то будет заклю­чен мир. Но Арат, кото­рый в основ­ном уже дого­во­рил­ся с Анти­го­ном, опа­са­ясь, как бы Клео­мен, убеж­де­ни­я­ми или даже силой скло­нив народ на свою сто­ро­ну, успеш­но не завер­шил все заду­ман­ное, выдви­нул такое тре­бо­ва­ние: пусть Клео­мен возь­мет три­ста залож­ни­ков, но зато явит­ся в Собра­ние один, а в про­тив­ном слу­чае пусть подой­дет со сво­им вой­ском к гим­на­сию Кила­ра­би­су и встре­тит­ся с ахей­ца­ми там, за сте­на­ми горо­да. Клео­мен отве­тил, что это пря­мая обида и что сле­до­ва­ло изве­стить его зара­нее, а не отка­зы­вать в дове­рии и не гнать теперь, когда он уже у ворот. Он напи­сал ахей­цам пись­мо, состо­яв­шее почти сплошь из обви­не­ний про­тив Ара­та. Арат, со сво­ей сто­ро­ны, вся­че­ски чер­нил его перед наро­дом, и Клео­мен поспеш­но снял­ся с лаге­ря, отпра­вив ахей­цам вест­ни­ка с объ­яв­ле­ни­ем вой­ны, но не в Аргос, а в Эгий, — для того, как утвер­жда­ет Арат, чтобы про­тив­ник не успел при­гото­вить­ся и был захва­чен врас­плох.

Сре­ди ахей­цев нача­лось бро­же­ние, в горо­дах пошли речи о выхо­де из сою­за, ибо народ меч­тал о разде­ле зем­ли и об отмене дол­го­вых обя­за­тельств, да и пер­вые граж­дане во мно­гих местах были недо­воль­ны Ара­том, а неко­то­рые откры­то воз­му­ща­лись его пла­ном при­ве­сти в Пело­пон­нес македо­нян, так что Клео­мен вторг­ся в Ахайю, вооду­шев­лен­ный луч­ши­ми надеж­да­ми. Преж­де все­го он вне­зап­ным напа­де­ни­ем захва­тил Пел­ле­ну и с помо­щью самих ахей­цев изгнал оттуда кара­уль­ный отряд, а затем поко­рил Феней и Пен­те­лий. Когда же ахей­цы, опа­са­ясь изме­ны в Корин­фе и Сики­оне, посла­ли туда из Аргоса всад­ни­ков и наем­ную пехоту, а сами собра­лись в Аргос на Немей­ские празд­не­ства¹⁸, Клео­мен рас­счи­тал, — и рас­счи­тал пра­виль­но, — что, если неожи­дан­но уда­рит на город, пере­пол­нен­ный празд­нич­ной тол­пою зри­те­лей, то про­из­ведет страш­ное смя­те­ние и пере­по­лох. И вот ночью, под­ведя вой­ско к город­ским сте­нам, он занял Аспиду — непри­ступ­ную пози­цию на кру­че над самым теат­ром, и при­вел ахей­цев в такой ужас, что никто и не поду­мал взять­ся за ору­жие, напро­тив — граж­дане бес­пре­ко­слов­но при­ня­ли спар­тан­ский отряд, выда­ли два­дцать залож­ни­ков и ста­ли союз­ни­ка­ми лакеде­мо­нян, пре­до­ста­вив вер­хов­ное гла­вен­ство Клео­ме­ну.

39 [18]. Эта уда­ча нема­ло при­ба­ви­ла к его сла­ве и силе. Ибо ни цари Лакеде­мо­на в ста­ри­ну не смог­ли, как ни ста­ра­лись, надеж­но поко­рить Аргос, ни искус­ней­ший из пол­ко­вод­цев, Пирр, не удер­жал горо­да, но, ворвав­шись в него силою, был убит, и вме­сте с ним погиб­ла зна­чи­тель­ная часть вой­ска. Все толь­ко диви­лись про­вор­ству и глу­бо­кой про­ни­ца­тель­но­сти Клео­ме­на, и те, кто преж­де посме­и­вал­ся над ним, когда он гово­рил, что отме­ною дол­гов и урав­не­ни­ем иму­ществ под­ра­жа­ет Соло­ну и Ликур­гу, теперь были твер­до убеж­де­ны, что спар­тан­цы ему одно­му обя­за­ны пере­ме­ною, кото­рая с ними совер­ши­лась. Ведь до тех пор они вла­чи­ли такое жал­кое суще­ст­во­ва­ние, настоль­ко неспо­соб­ны были себя защи­тить, что это­лий­цы, вторг­шись в Лако­нию, уве­ли пять­де­сят тысяч рабов¹⁹. (Как сооб­ща­ют, какой-то ста­рик-спар­та­нец заме­тил тогда, что вра­ги ока­за­ли Лако­нии услу­гу, осво­бо­див ее от тако­го бре­ме­ни.) А вско­ре после это­го, едва узнав­ши вкус оте­че­ских обы­ча­ев, едва пустив­шись по следам древ­не­го и про­слав­лен­но­го устрой­ства жиз­ни, они уже дали Ликур­гу, кото­рый слов­но бы сам при­сут­ст­во­вал сре­ди них и вме­сте вер­шил дела­ми, убеди­тель­ные дока­за­тель­ства сво­его муже­ства и послу­ша­ния, воз­вра­щая Лакеде­мо­ну вла­ды­че­ство над Гре­ци­ей и вновь овла­де­вая Пело­пон­не­сом.

40 [19]. Сра­зу после взя­тия Аргоса к Клео­ме­ну при­со­еди­ни­лись Клео­ны и Фли­унт. Арат нахо­дил­ся тогда в Корин­фе, ведя рас­сле­до­ва­ние по делу коринф­ских граж­дан, обви­няв­ших­ся в свя­зях со Спар­той. Встре­во­жен­ный полу­чен­ны­ми вестя­ми, ощу­щая уже, что город скло­ня­ет­ся на сто­ро­ну Клео­ме­на и хочет изба­вить­ся от вла­сти ахей­цев, он велел созвать корин­фян к зда­нию Сове­та, а сам неза­мет­но выбрал­ся к воротам. Здесь ему пода­ли коня, и он бежал в Сики­он. Корин­фяне, пишет Арат, бро­си­лись в Аргос, к Клео­ме­ну, с такою поспеш­но­стью, что все до одно­го загна­ли лоша­дей, а Клео­мен еще выбра­нил их за то, что они не схва­ти­ли Ара­та, но дали ему уйти. Тем не менее, про­дол­жа­ет Арат, к нему явил­ся Меги­сто­ной с пред­ло­же­ни­ем от Клео­ме­на за боль­шие день­ги пере­дать спар­тан­цам Акро­ко­ринф (там еще сто­ял ахей­ский сто­ро­же­вой отряд); на это он отве­чал, что боль­ше не направ­ля­ет тече­ния собы­тий, но ско­рее сам плы­вет по тече­нию. Так рас­ска­зы­ва­ет Арат.

Высту­пив из Аргоса и при­ведя к покор­но­сти Тре­зе­ну, Эпидавр и Гер­ми­о­ну, Клео­мен вошел в Коринф. Кре­пость, кото­рую ахей­цы не хоте­ли оста­вить, он рас­по­рядил­ся обне­сти часто­ко­лом, затем вызвал к себе дру­зей и управ­ля­ю­щих Ара­та и при­ка­зал пер­вым обе­ре­гать его дом и иму­ще­ство, а вто­рым — вести дела по-преж­не­му. После это­го он сно­ва послал к Ара­ту сво­его чело­ве­ка, на сей раз — мес­сен­ца Три­тим­ал­ла, и пред­ло­жил, чтобы ахей­цы и лакеде­мо­няне нес­ли стра­жу в Акро­ко­рин­фе сов­мест­но, а от себя обе­щал Ара­ту двой­ное содер­жа­ние про­тив того, какое он полу­ча­ет от царя Пто­ле­мея²⁰. Когда же Арат не толь­ко отве­тил отка­зом, но, в чис­ле дру­гих залож­ни­ков, отпра­вил к Анти­го­ну сво­его сына и убедил ахей­цев выне­сти реше­ние о пере­да­че Акро­ко­рин­фа Анти­го­ну, Клео­мен вторг­ся в зем­лю сики­о­нян и опу­сто­шил ее, а так­же при­нял в дар от корин­фян иму­ще­ство Ара­та.

41 [20]. Анти­гон с боль­шим вой­ском пере­ва­лил через Гера­нию, и Клео­мен счел более разум­ным воз­двиг­нуть укреп­ле­ния не на Ист­ме, а на скло­нах Ония, и дать отпор македо­ня­нам, исполь­зуя пре­иму­ще­ства мест­но­сти, а не всту­пать в откры­тое сра­же­ние с пре­крас­но выучен­ной фалан­гой. Испол­няя свой замы­сел, он дей­ст­ви­тель­но поста­вил Анти­го­на в труд­ное поло­же­ние: доста­точ­ных запа­сов про­до­воль­ст­вия у него не было, а сло­мить сопро­тив­ле­ние Клео­ме­на и про­бить­ся впе­ред ока­за­лось нелег­ко. Он попро­бо­вал было ночью прой­ти через Лехей, но потер­пел неуда­чу и вер­нул­ся, поте­ряв несколь­ких вои­нов, так что Клео­мен совер­шен­но уве­рил­ся в сво­их силах, а его люди, гор­дые победой, спо­кой­но при­ня­лись за ужин. Анти­гон был в уны­нии, без­вы­ход­ность поло­же­ния под­ска­зы­ва­ла пла­ны один дру­го­го неис­пол­ни­мее. Он уже думал о том, чтоб пере­не­сти лагерь на мыс Герей и оттуда пере­вез­ти вой­ско в Сики­он морем, хотя это тре­бо­ва­ло и дол­го­го вре­ме­ни и тща­тель­ной под­готов­ки. Но тут, под вечер, из Аргоса при­плы­ли дру­зья Ара­та и ста­ли при­гла­шать Анти­го­на к себе, заве­ряя, что аргос­цы гото­вы изме­нить Клео­ме­ну. Зачин­щи­ком этой изме­ны был Ари­сто­тель, кото­рый без труда увлек за собою народ, воз­му­щен­ный тем, что Клео­мен обма­нул все­об­щие ожи­да­ния и не уни­что­жил дол­гов. Сам Арат взял у Анти­го­на пол­то­ры тыся­чи вои­нов и на кораб­лях пере­пра­вил их в Эпидавр. Ари­сто­тель меж тем не стал дожи­дать­ся македо­нян, но во гла­ве сограж­дан оса­дил кре­пость, где сто­ял кара­уль­ный отряд. Вме­сте с ним был Тимок­сен, кото­рый при­вел на под­мо­гу ахей­цев из Сики­о­на.

42 [21]. Весть об этом Клео­мен полу­чил во вто­рую стра­жу ночи²¹ и, вызвав к себе Меги­сто­ноя, в силь­ном гне­ве при­ка­зал ему немед­лен­но высту­пить с под­креп­ле­ни­ем в Аргос. (Меги­сто­ной осо­бен­но горя­чо ручал­ся за арги­вян перед царем и поме­шал ему изгнать из горо­да всех подо­зри­тель­ных.) Отпра­вив Меги­сто­ноя с дву­мя тыся­ча­ми вои­нов, Клео­мен уси­лил наблюде­ние за Анти­го­ном и поста­рал­ся успо­ко­ить корин­фян, вну­шая им, что в Арго­се ниче­го осо­бен­но­го не слу­чи­лось, а про­сто куч­ка бун­тов­щи­ков пыта­лась посе­ять бес­по­ряд­ки.

Меги­сто­ной ворвал­ся в Аргос, но был убит в бою, а оса­жден­ные, уже едва выдер­жи­вая натиск непри­я­те­ля, посы­ла­ли к царю гон­ца за гон­цом, и Клео­мен, боясь, как бы вра­ги, овла­дев Арго­сом, не отре­за­ли ему путь назад, а сами, бес­пре­пят­ст­вен­но и без­на­ка­зан­но, не опу­сто­ши­ли Лако­нию и не подо­шли к сте­нам остав­шей­ся без защит­ни­ков Спар­ты, увел свое вой­ско от Корин­фа. Он сра­зу же лишил­ся это­го горо­да — в Коринф всту­пил Анти­гон и поста­вил там свой кара­уль­ный отряд.

При­бли­зив­шись к Арго­су, Клео­мен спер­ва попы­тал­ся пре­одо­леть город­ские укреп­ле­ния с ходу и для это­го собрал в кулак рас­тя­нув­ше­е­ся на похо­де вой­ско, но потом про­бил под­зем­ные сво­ды, выведен­ные пони­же Аспиды, и, таким обра­зом про­ник­нув в город, соеди­нил­ся со сво­и­ми, кото­рые еще про­дол­жа­ли ока­зы­вать сопро­тив­ле­ние ахей­цам. Отсюда он с помо­щью лест­ниц про­ник в верх­ние квар­та­лы, захва­тил их и очи­стил от вра­га узкие, тес­ные ули­цы, при­ка­зав кри­тя­нам не жалеть стрел. Но когда он увидел, что пехота Анти­го­на схо­дит с высот на рав­ни­ну, а боль­шой отряд кон­ни­цы уже мчит­ся к горо­ду, то, отка­зав­шись от надеж­ды на победу, собрал всех сво­их, бла­го­по­луч­но спу­стил­ся вниз и выбрал­ся за сте­ну. В крат­чай­ший срок он достиг пора­зи­тель­ных успе­хов и за один поход едва не сде­лал­ся вла­ды­кою чуть ли не все­го Пело­пон­не­са, но тут же все сно­ва поте­рял: часть союз­ни­ков бро­си­ла его немед­лен­но, а дру­гие, немно­го спу­стя, отда­ли свои горо­да под власть Анти­го­на.

43 [22]. Завер­шив таким обра­зом воен­ные дей­ст­вия, Клео­мен вел вой­ско назад, и близ Тегеи, уже под вечер, его встре­ти­ли гон­цы из Лакеде­мо­на с вестя­ми не менее горь­ки­ми, неже­ли те, какие вез он сам: они сооб­щи­ли царю о смер­ти его супру­ги, раз­лу­ку с кото­рой он не в силах был выно­сить, — как бы счаст­ли­во ни скла­ды­ва­лись для него обсто­я­тель­ства на войне, он то и дело наез­жал в Спар­ту, страст­но любя Аги­а­ти­ду и ценя ее выше всех на све­те. Новое несча­стье пора­зи­ло его в самое серд­це — по-ино­му и не мог­ло быть с моло­дым мужем, лишив­шим­ся такой пре­крас­ной и цело­муд­рен­ной жены, — но в скор­би сво­ей он не поте­рял и не посра­мил ни разу­ма, ни вели­чия духа, его голос, выра­же­ние лица, весь его облик оста­лись преж­ни­ми, он отда­вал необ­хо­ди­мые рас­по­ря­же­ния началь­ни­кам и думал о том, как обес­пе­чить без­опас­ность Тегеи. На рас­све­те сле­дую­ще­го дня он при­ехал в Спар­ту и, опла­кав дома свою беду²² вме­сте с мате­рью и детьми, тут же обра­тил­ся мыс­лью к делам государ­ства.

Еги­пет­ский царь Пто­ле­мей пред­ла­гал Клео­ме­ну помощь, но тре­бо­вал в залож­ни­ки его детей и мать, и Клео­мен дол­гое вре­мя сты­дил­ся рас­ска­зать об этом мате­ри — сколь­ко раз ни при­хо­дил он к ней для реши­тель­но­го раз­го­во­ра, сло­ва неиз­мен­но застре­ва­ли у него в гор­ле, так что Кра­те­си­клея сама запо­до­зри­ла нелад­ное и ста­ла допы­ты­вать­ся у дру­зей царя: может, он хочет о чем-то ее попро­сить, но не сме­ет. Нако­нец, Клео­мен отва­жил­ся выска­зать­ся, и она вос­клик­ну­ла с гром­ким сме­хом: «Так вот о чем ты столь­ко раз поры­вал­ся пере­го­во­рить со мною, но робел? Немед­лен­но сажай нас на корабль и пошли туда, где, по тво­е­му разу­ме­нию, это тело суме­ет при­не­сти Спар­те как мож­но боль­ше поль­зы — пока еще его не изну­ри­ла ста­рость здесь, безо вся­ко­го тол­ка и дела!» Когда все было гото­во к отъ­езду, они вме­сте при­шли пеш­ком к Тена­ру; их про­во­жа­ло вой­ско в пол­ном воору­же­нии. Перед тем, как взой­ти на борт, Кра­те­си­клея уве­ла Клео­ме­на, одно­го, в храм Посей­до­на, обня­ла его, рас­стро­ен­но­го и опе­ча­лен­но­го, горя­чо поце­ло­ва­ла и про­мол­ви­ла: «А теперь, царь лакеде­мо­нян, когда мы вый­дем нару­жу, пусть никто не увидит наших слез, никто не обви­нит нас в поступ­ке, недо­стой­ном Спар­ты! Это одно в наших руках. А судь­бы наши опре­де­лит боже­ство». Ска­зав­ши так, она при­ня­ла спо­кой­ный вид, под­ня­лась с вну­ком на корабль и веле­ла корм­че­му отча­ли­вать поско­рее.

При­быв в Еги­пет, она узна­ла, что Пто­ле­мей при­ни­ма­ет послов Анти­го­на и бла­го­склон­но их выслу­ши­ва­ет, а что Клео­мен, в то же самое вре­мя, боясь за нее, не реша­ет­ся без согла­сия Пто­ле­мея пре­кра­тить вой­ну, хотя ахей­цы пред­ла­га­ют ему пере­ми­рие, и напи­са­ла сыну, чтобы он имел в виду лишь досто­ин­ство Спар­ты и ее выго­ды и не огляды­вал­ся посто­ян­но на Пто­ле­мея из-за одной ста­ру­хи и малых ребят. Вот какою, гово­рят, выка­за­ла себя эта жен­щи­на в несча­стьях!

44 [23]. Меж­ду тем Анти­гон взял Тегею и раз­гра­бил Ман­ти­нею и Орхо­мен, и тут спар­тан­ский царь, загнан­ный в пре­де­лы самой Лако­нии, осво­бо­див тех ило­тов, кото­рые смог­ли вне­сти пять атти­че­ских мин выку­па, и собрав таким обра­зом пять­сот талан­тов²³, воору­жил на македон­ский лад две тыся­чи чело­век — наро­чи­то для борь­бы с лев­кас­пида­ми²⁴ Анти­го­на — и заду­мал важ­ный, никем не пред­виден­ный шаг.

В ту пору Мега­ло­поль и сам по себе нисколь­ко не усту­пал Лакеде­мо­ну ни вели­чи­ною, ни силой и вдо­ба­вок мог все­гда рас­счи­ты­вать на помощь ахей­цев и Анти­го­на; послед­ний сто­ял лаге­рем совсем рядом, и вооб­ще, как тогда счи­та­лось, ахей­цы обра­ти­лись к нему за помо­щью глав­ным обра­зом бла­го­да­ря хло­потам мега­ло­по­ли­тан­цев. Решив раз­гра­бить Мега­ло­поль (ибо ника­кой иной цели, по-види­мо­му, не мог­ла пре­сле­до­вать эта затея, испол­нен­ная так стре­ми­тель­но и так неожи­дан­но), Клео­мен при­ка­зал вои­нам взять про­до­воль­ст­вия на пять дней и повел их к Сел­ла­сии слов­но бы с наме­ре­ни­ем совер­шить набег на Арго­лиду. Но от Сел­ла­сии он спу­стил­ся во вла­де­ния Мега­ло­по­ля и, оста­но­вив вой­ско на обед у Ретея, сра­зу вслед за тем дви­нул­ся через Гели­кунт пря­мо на город. Подой­дя побли­же, он отпра­вил впе­ред Пан­тея с дву­мя отряда­ми лакеде­мо­нян и при­ка­зал ему захва­тить часть сте­ны меж­ду баш­ня­ми, — где, как он слы­шал, кара­уль­ных не было вовсе, — а сам, с осталь­ны­ми сила­ми, не торо­пясь про­дол­жал путь. Пан­тей нашел неохра­ня­е­мым не толь­ко этот про­ме­жу­ток, но и всю сте­ну на зна­чи­тель­ном про­тя­же­нии и, пере­бив слу­чай­ных часо­вых, кое-где раз­ру­шил ее, кое-где немед­лен­но рас­ста­вил сво­их людей, а тут подо­спел и Клео­мен, и не успе­ли мега­ло­по­ли­тан­цы почу­ять беду, как он уже был в горо­де.

45 [24]. В кон­це кон­цов, слу­чив­ше­е­ся все же откры­лось жите­лям, и одни немед­лен­но, заби­рая что попа­да­лось под руку из иму­ще­ства, бежа­ли, а дру­гие, схва­тив ору­жие, тес­ным отрядом кину­лись навстре­чу непри­я­те­лю, и если отра­зить его все же не смог­ли, то, по край­ней мере, дали воз­мож­ность бег­ле­цам бес­пре­пят­ст­вен­но поки­нуть город, так что спар­тан­цы захва­ти­ли не боль­ше тыся­чи чело­век, а все осталь­ные вме­сте с детьми и жена­ми успе­ли уйти в Мес­се­ну. Спас­лась и бо́льшая часть тех, кто сра­жал­ся на ули­цах, при­кры­вая бежав­ших. Сре­ди плен­ных, кото­рых было очень немно­го, ока­за­лись двое из чис­ла самых знат­ных и вли­я­тель­ных граж­дан Мега­ло­по­ля — Лисанд­рид и Феа­рид. Обо­их немед­лен­но пове­ли к Клео­ме­ну. Лисанд­рид, едва увидев царя, еще изда­ли крик­нул ему: «Царь лакеде­мо­нян, тебе пред­став­ля­ет­ся слу­чай совер­шить дея­ние более пре­крас­ное и цар­ст­вен­ное, чем толь­ко что завер­шен­ное, и про­сла­вить­ся еще боль­ше!» Клео­мен, уже дога­дав­шись, к чему он кло­нит, спро­сил: «Что ты име­ешь в виду, Лисанд­рид? Ведь, я наде­юсь, ты не ста­нешь сове­то­вать мне вер­нуть город вам?» А Лисанд­рид в ответ: «Это имен­но я имею в виду и сове­тую! Не губи такой гро­мад­ный город, но напол­ни его вер­ны­ми дру­зья­ми и надеж­ны­ми союз­ни­ка­ми, воз­вра­тив мега­ло­по­ли­тан­цам их оте­че­ство и сде­лав­шись спа­си­те­лем цело­го наро­да!». Немно­го помол­чав, Клео­мен ска­зал: «Труд­но это­му пове­рить… Но пусть все­гда сла­ва берет у нас верх над поль­зой!» Итак, он отправ­ля­ет обо­их плен­ни­ков в Мес­се­ну, а вме­сте с ними сво­его послан­ца, изъ­явив согла­сие вер­нуть Мега­ло­поль его граж­да­нам при усло­вии, что они заклю­чат с ним друж­бу и союз и порвут с ахей­ца­ми. Но вели­ко­ду­шие и чело­ве­ко­лю­бие Клео­ме­на про­па­ли даром, ибо Фило­пе­мен не поз­во­лил мега­ло­по­ли­тан­цам нару­шить сло­во, дан­ное ахей­цам, и, обви­няя царя в том, что он хочет не город вер­нуть, но, — в при­да­чу к горо­ду, — завла­деть и граж­да­на­ми, выгнал Феа­рида и Лисанд­рида вон из Мес­се­ны. Это был тот самый Фило­пе­мен, кото­рый, — как рас­ска­за­но в посвя­щен­ном ему сочи­не­нии, — впо­след­ст­вии сто­ял во гла­ве ахей­цев и поль­зо­вал­ся самою гром­кою сла­вой во всей Гре­ции.

46 [25]. Когда об этом донес­ли Клео­ме­ну, до сих пор хра­нив­ше­му город в пол­ной непри­кос­но­вен­но­сти, так что ни одна мелочь не была укра­де­на, царь при­шел в совер­шен­ное неистов­ство. Иму­ще­ство жите­лей он при­ка­зал раз­гра­бить, ста­туи и кар­ти­ны увез­ти в Спар­ту, раз­ру­шил и сров­нял с зем­лею почти все круп­ней­шие квар­та­лы Мега­ло­по­ля и, нако­нец, отсту­пил, боясь Анти­го­на и ахей­цев. Впро­чем, ни тот ни дру­гие ничем его не потре­во­жи­ли.

Ахей­цы как раз в те дни собра­лись в Эгии на Совет. Арат под­нял­ся на воз­вы­ше­ние и дол­го пла­кал, закрыв лицо пла­щом, и в ответ на изум­лен­ные вопро­сы и тре­бо­ва­ния объ­яс­нить, в чем дело, про­мол­вил, что Клео­мен уни­что­жил Мега­ло­поль. Собра­ние немед­лен­но было рас­пу­ще­но — так потряс­ло ахей­цев это гро­мад­ное и неожи­дан­ное горе. Анти­гон хотел было прий­ти на помощь союз­ни­кам, но, видя, что вой­ско сни­ма­ет­ся с зим­них квар­тир слиш­ком мед­лен­но, отме­нил свой при­каз и велел всем оста­вать­ся на месте, а сам, с неболь­шим отрядом, ушел в Аргос. Это натолк­ну­ло Клео­ме­на еще на одну мысль, каза­лось бы, дерз­кую до безу­мия, но осу­щест­влен­ную с точ­ным рас­че­том, как утвер­жда­ет Поли­бий²⁵. Клео­мен, пишет он, зная, что македо­няне на зиму раз­ме­ще­ны по мно­гим горо­дам, а Анти­гон с дру­зья­ми и незна­чи­тель­ным чис­лом наем­ни­ков зиму­ет в Арго­се, вторг­ся в Арго­лиду, наде­ясь либо раз­бить Анти­го­на в бою, если стыд вынудит его решить­ся на сра­же­ние, либо, в про­тив­ном слу­чае, совер­шен­но его опо­зо­рить в гла­зах арги­вян. Так оно и вышло. Клео­мен разо­рял и бес­по­щад­но гра­бил стра­ну, и граж­дане Аргоса в него­до­ва­нии тол­пи­лись у две­рей македон­ско­го царя, гром­ко тре­буя, чтобы он драл­ся с вра­гом или же усту­пил началь­ство дру­гим, более храб­рым. Но Анти­гон, — как и подо­ба­ло умно­му пол­ко­вод­цу, — счи­тал постыд­ным под­вер­гать себя опас­но­сти вопре­ки здра­во­му смыс­лу, а бра­ни и хулы чужих людей нисколь­ко не сты­дил­ся и пото­му преж­них пла­нов не пере­ме­нил, так что Клео­мен смог подой­ти с вой­ском к самым сте­нам Аргоса и, всласть поглу­мив­шись над вра­га­ми, бес­пре­пят­ст­вен­но отсту­пил.

47 [26]. Немно­го спу­стя, узнав, что Анти­гон сно­ва идет на Тегею, чтобы оттуда начать втор­же­ние в Лако­нию, Клео­мен быст­ро собрал сво­их вои­нов, пустил­ся в обход и на сле­дую­щее утро был уже в окрест­но­стях Аргоса. Его люди при­ня­лись опу­сто­шать поля на рав­нине, но не сре­за­ли хлеб сер­па­ми или ножа­ми, как обыч­но в таких слу­ча­ях, а лома­ли стеб­ли уда­ра­ми длин­ных палок, выре­зан­ных напо­до­бие фра­кий­ско­го меча²⁶, так что как бы игра­ю­чи, похо­дя, без вся­ко­го труда губи­ли и истреб­ля­ли посе­вы. Но когда спар­тан­цы ока­за­лись воз­ле гим­на­сия Кила­ра­би­са и хоте­ли его под­жечь, царь запре­тил, засвиде­тель­ст­во­вав этим, что и с Мега­ло­по­лем он обо­шел­ся так жесто­ко ско­рее ослеп­лен­ный гне­вом, чем умыш­лен­но и пред­на­ме­рен­но. Анти­гон немед­лен­но воз­вра­тил­ся в Аргос и рас­ста­вил кара­у­лы на всех высотах и пере­ва­лах, но Клео­мен, делая вид, буд­то это его нисколь­ко не тре­во­жит, отпра­вил в город послан­цев с изде­ва­тель­ской прось­бою дать им клю­чи от хра­ма Геры²⁷, ибо царь перед ухо­дом жела­ет при­не­сти жерт­вы богине. Посме­яв­шись и поза­ба­вив­шись над вра­га­ми и при­не­ся жерт­ву у запер­тых две­рей хра­ма, он увел вой­ско во Фли­унт, а оттуда, выбив непри­я­тель­ский сто­ро­же­вой отряд из Оли­гир­та, спу­стил­ся к Орхо­ме­ну. Все это не толь­ко обо­д­ри­ло и вооду­ше­ви­ло сограж­дан Клео­ме­на, но убеди­ло и вра­гов, что царь спар­тан­цев — заме­ча­тель­ный пол­ко­во­дец, достой­ный вели­ко­го буду­ще­го. И вер­но, сила­ми одно­го-един­ст­вен­но­го горо­да вести вой­ну про­тив македо­нян, все­го Пело­пон­не­са и цар­ской каз­ны в при­да­чу, и не толь­ко сохра­нять в непри­кос­но­вен­но­сти Лако­нию, но само­му разо­рять зем­лю непри­я­те­лей и захва­ты­вать такие боль­шие и могу­ще­ст­вен­ные горо­да — это ли не при­знак ред­кост­но­го искус­ства и вели­чия духа?

48 [27]. Одна­ко ж тот, кто пер­вый ска­зал, что день­ги — это жилы²⁸ вся­кой вещи и вся­ко­го дела, глав­ным обра­зом, мне кажет­ся, имел в виду дела воен­ные. Вот и Демад, когда афи­няне тре­бо­ва­ли спу­стить на воду новые три­е­ры и набрать для них людей, а денег в казне не было, заме­тил: «Спер­ва надо заме­сить хлеб, а потом уж высмат­ри­вать, сво­бод­но ли место на носу»²⁹. Пере­да­ют, что и Архидам в ста­ри­ну, в самом нача­ле Пело­пон­нес­ской вой­ны, в ответ на прось­бы союз­ни­ков назна­чить каж­до­му точ­ную меру его взно­са, объ­явил: вой­на меры не зна­ет. Подоб­но тому, как бор­цы, надеж­но зака­лив­шие свои мыш­цы, про­дол­жи­тель­но­стью схват­ки изма­ты­ва­ют и, нако­нец, одоле­ва­ют про­вор­ных и лов­ких про­тив­ни­ков, так же точ­но и Анти­гон, рас­по­ла­гая боль­ши­ми воз­мож­но­стя­ми и пото­му непре­рыв­но под­дер­жи­вая огонь вой­ны, смер­тель­но изну­рял Клео­ме­на, кото­рый был уже едва спо­со­бен пла­тить жало­ва­ние³⁰ наем­ни­кам и давать содер­жа­ние граж­да­нам.

Но, с дру­гой сто­ро­ны, затяж­ная вой­на заклю­ча­ла в себе и пре­иму­ще­ства для Клео­ме­на, ибо собы­тия в Македо­нии при­зы­ва­ли Анти­го­на вер­нуть­ся домой. В его отсут­ст­вие вар­ва­ры тре­во­жи­ли и разо­ря­ли стра­ну набе­га­ми, а как раз в ту пору с севе­ра вторг­лось огром­ное вой­ско илли­рий­цев, и македо­няне, тер­пя бед­ст­вие, посы­ла­ли за сво­им царем. Это пись­мо вполне мог­ло прий­ти к нему и до бит­вы, и слу­чись так, он бы немед­лен­но уда­лил­ся, забыв­ши и думать об ахей­цах. Но судь­ба, так часто решаю­щая исход важ­ней­ших дел посред­ст­вом мел­ких и, по-види­мо­му, ниче­го не зна­ча­щих обсто­я­тельств, пока­за­ла тут всю силу и зна­че­ние счаст­ли­вой слу­чай­но­сти: пись­мо при­шло к Анти­го­ну сра­зу после сра­же­ния при Сел­ла­сии, в кото­ром Клео­мен поте­рял и власть и оте­че­ство. Это дела­ет беду Клео­ме­на осо­бен­но горь­кой и пла­чев­ной. Выжди он еще хотя бы два дня, укло­ня­ясь от бит­вы, — и ему бы уже вооб­ще не при­шлось бить­ся с про­тив­ни­ком, а после ухо­да македо­нян он заклю­чил бы с ахей­ца­ми мир на любых угод­ных ему усло­ви­ях. Но, как мы уже гово­ри­ли, тер­пя край­нюю нуж­ду в день­гах, он все надеж­ды воз­ла­гал на уда­чу в бою и при­нуж­ден был выста­вить два­дцать тысяч сво­их (как сооб­ща­ет Поли­бий³¹) про­тив трид­ца­ти тысяч непри­я­те­ля.

49 [28]. В этот гроз­ный час Клео­мен про­явил себя пре­вос­ход­ным пол­ко­вод­цем, со всем усер­ди­ем сра­жа­лись под его коман­дою и спар­тан­цы, не в чем было упрек­нуть и наем­ни­ков; досто­ин­ства вра­же­ско­го воору­же­ния и мощь фалан­ги — вот что вырва­ло победу у лакеде­мо­нян. Филарх же сооб­ща­ет, что глав­ным обра­зом спар­тан­цев погу­би­ла изме­на. Анти­гон спер­ва при­ка­зал илли­рий­цам и акар­нан­цам неза­мет­но обой­ти и окру­жить один из вра­же­ских флан­гов, — тот, кото­рый под­чи­нял­ся Эвклиду, бра­ту Клео­ме­на, — и лишь потом стал стро­ить к бою осталь­ное вой­ско, и Клео­мен, наблюдая за про­тив­ни­ком и не видя нигде илли­рий­ских и акар­нан­ских отрядов, забес­по­ко­ил­ся, не гото­вит ли Анти­гон с их помо­щью како­го-нибудь вне­зап­но­го уда­ра. Он рас­по­рядил­ся позвать Дамо­те­ля, руко­во­див­ше­го крип­ти­я­ми³², и велел ему тща­тель­но про­ве­рить, нет ли чего подо­зри­тель­но­го по кра­ям и поза­ди строя. Дамо­тель, кото­ро­го, как сооб­ща­ют, Анти­гон зара­нее под­ку­пил, донес царю, что тре­во­жить­ся нече­го — там, дескать, все спо­кой­но, и сове­то­вал все вни­ма­ние обра­тить на тех, что вот-вот уда­рят спар­тан­цам в лоб, и дать отпор им. Пове­рив его доне­се­нию, Клео­мен дви­нул­ся впе­ред, натиск его спар­тан­цев опро­ки­нул фалан­гу, и целые пять ста­ди­ев они победо­нос­но гна­ли отсту­пав­ших македо­нян. Тем вре­ме­нем Эвклид на дру­гом флан­ге был зажат в коль­цо. Оста­но­вив­шись и оце­нив опас­ность, Клео­мен вос­клик­нул: «Ты про­пал, брат мой, мой люби­мый, ты про­пал, но ты покрыл себя сла­вою, и наши дети будут завидо­вать тебе, а жен­щи­ны вос­пе­вать тебя в пес­нях!» Эвклид и его вои­ны были пере­би­ты, и, покон­чив с ними, вра­ги немед­лен­но рину­лись на Клео­ме­на. Видя, что его люди в смя­те­нии и уже не сме­ют сопро­тив­лять­ся, царь решил поза­бо­тить­ся о соб­ст­вен­ном спа­се­нии. Пере­да­ют, что наем­ни­ков погиб­ло очень мно­го, а спар­тан­цы пали почти все — из шести тысяч уце­ле­ло лишь две­сти.

50 [29]. Добрав­шись до горо­да, Клео­мен дал совет граж­да­нам, кото­рые вышли ему навстре­чу, открыть ворота Анти­го­ну, доба­вив, что сам он наме­рен посту­пить так, как будет полез­нее для Спар­ты, и лишь в зави­си­мо­сти от это­го оста­нет­ся жить или умрет. Видя, что жен­щи­ны под­бе­га­ют к тем, кто спас­ся вме­сте с ним, сни­ма­ют с них доспе­хи, под­но­сят пить, он тоже пошел к себе домой, но когда моло­дая рабы­ня, из сво­бод­ных граж­да­нок Мега­ло­по­ля, с кото­рою он жил после смер­ти жены, подо­шла и хоте­ла за ним поуха­жи­вать, как все­гда после воз­вра­ще­ния из похо­да, он не стал пить, хотя изны­вал от жаж­ды, и даже не сел, хотя едва дер­жал­ся на ногах. Не сни­мая пан­ци­ря, он упер­ся лок­тем в какую-то колон­ну, поло­жил лицо на согну­тую руку и так немно­го пере­дох­нул, пере­би­рая в уме все воз­мож­ные пла­ны дей­ст­вий, а затем, вме­сте с дру­зья­ми, дви­нул­ся даль­ше — в Гифий. Там они сели на кораб­ли, зара­нее при­готов­лен­ные спе­ци­аль­но на этот слу­чай, и вышли в море.

51 [30]. Анти­гон занял город с пер­вой попыт­ки и обо­шел­ся с лакеде­мо­ня­на­ми очень мяг­ко, ничем не уни­зил и не оскор­бил досто­ин­ство Спар­ты, но, вер­нув ей преж­ние зако­ны и государ­ст­вен­ное устрой­ство и при­не­ся жерт­вы богам, на тре­тий день тро­нул­ся в обрат­ный путь, уже зная, что в Македо­нии идет тяже­лая вой­на и что стра­ну разо­ря­ют вар­ва­ры. Вдо­ба­вок он был тяже­ло болен — у него откры­лась чахот­ка с бес­пре­рыв­ным кро­во­хар­ка­ньем. Тем не менее он не отсту­пил перед соб­ст­вен­ным неду­гом, но собрал и нашел в себе силы для борь­бы за свою зем­лю, так что умер слав­ною смер­тью уже после вели­кой и кро­ва­вой победы над вар­ва­ра­ми. Вполне веро­ят­но (как об этом и гово­рит­ся у Филар­ха), что во вре­мя сра­же­ния он надо­рвал себе внут­рен­но­сти кри­ком, но ходил и дру­гой рас­сказ, кото­рый часто мож­но было услы­шать в досу­жих беседах, — буд­то после победы он гром­ко вос­клик­нул на радо­стях: «Какой заме­ча­тель­ный день!» — и сра­зу же у него хлы­ну­ла кровь гор­лом, потом нача­лась горяч­ка и он скон­чал­ся. Но доста­точ­но об Анти­гоне.

52 [31]. Клео­мен отплыл с Кифе­ры и при­стал к дру­го­му ост­ро­ву — Эги­лии^[1]; оттуда он хотел пере­пра­вить­ся в Кире­ну. И вот один из дру­зей, по име­ни Фери­ки­он, и в делах все­гда выка­зы­вав­ший неза­у­ряд­ное муже­ство, и в речах посто­ян­но занос­чи­вый и над­мен­ный, улу­ча­ет мгно­ве­ние, когда под­ле царя нико­го нет, и, с гла­зу на глаз, гово­рит ему так: «Самую пре­крас­ную смерть — смерть в бит­ве — мы упу­сти­ли, хотя все слы­ша­ли, как мы кля­лись, что толь­ко мерт­во­го одо­ле­ет Анти­гон царя спар­тан­цев. Но бли­жай­шая к ней по сла­ве и доб­ле­сти кон­чи­на еще в нашей вла­сти. Так куда же мы плы­вем, без­рас­суд­но убе­гая от близ­кой беды и гонясь за дале­кою? Если толь­ко вооб­ще не позор­но потом­ству Герак­ла быть в услу­же­нии у пре­ем­ни­ков Филип­па и Алек­сандра, мы изба­вим себя хотя бы от дол­го­го путе­ше­ст­вия, сдав­шись Анти­го­ну, у кото­ро­го, бес­спор­но, столь­ко же пре­иму­ществ про­тив Пто­ле­мея, сколь­ко у македо­нян про­тив егип­тян. А если мы счи­та­ем ниже сво­его досто­ин­ства под­чи­нить­ся вла­сти тех, кто нанес нам пора­же­ние в чест­ном бою, для чего ста­вим себе гос­по­ди­ном чело­ве­ка, кото­рый нас не побеж­дал, — для того, раз­ве, чтобы пока­зать, что мы сла­бее не толь­ко Анти­го­на, от кото­ро­го бежа­ли, но и Пто­ле­мея, перед кото­рым заис­ки­ва­ем, — не одно­го, но сра­зу дво­их?! Или, может, мы рас­судим так, что едем в Еги­пет ради тво­ей мате­ри? Вот уж поис­ти­не пре­крас­ным и завид­ным зре­ли­щем будешь ты для мате­ри, когда она станет пред­став­лять женам Пто­ле­мея сво­его сына — преж­де царя, а теперь плен­ни­ка и изгнан­ни­ка! Не луч­ше ли, пока мечи наши еще у нас в руках, а берег Лако­нии не про­пал еще из виду, здесь рас­счи­тать­ся с судь­бою и оправ­дать себя перед теми, кто пал за Спар­ту при Сел­ла­сии, неже­ли сидеть покой­но в Егип­те, ожи­дая изве­стий, кого Анти­гон оста­вил сатра­пом в Лакеде­моне?!» На эти сло­ва Фери­ки­о­на Клео­мен отве­чал: «Ах ты мало­душ­ный! Ты гонишь­ся за смер­тью — самым лег­ким и доступ­ным, что толь­ко есть на све­те у чело­ве­ка, а себе само­му кажешь­ся образ­цом муже­ства, не заме­чая, что пре­да­ешь­ся бег­ству позор­нее преж­не­го! И получ­ше нас вои­ны усту­па­ли вра­гу — то ли поки­ну­тые уда­чей, то ли слом­лен­ные силой, но кто отсту­па­ет перед труда­ми и мука­ми или же перед мол­вою и пори­ца­ни­я­ми людей, тот побеж­ден соб­ст­вен­ной сла­бо­стью. Доб­ро­воль­ная смерть долж­на быть не бег­ст­вом от дея­ний, но — дея­ни­ем! Позор­но и жить толь­ко для себя и уме­реть ради себя одно­го. Но имен­но к это­му ты нас и при­зы­ва­ешь теперь, спе­ша изба­вить­ся от нынеш­них пла­чев­ных обсто­я­тельств и не пре­сле­дуя ника­кой иной, бла­го­род­ной или полез­ной цели. А я пола­гаю, что ни тебе, ни мне нель­зя остав­лять надеж­ды на луч­шее буду­щее наше­го оте­че­ства; если же надеж­да оста­вит нас — вот тогда мы умрем, и умрем без труда, сто­ит нам толь­ко поже­лать». Фери­ки­он не воз­ра­зил царю ни еди­ным сло­вом, но, едва лишь ему пред­ста­ви­лась воз­мож­ность отлу­чить­ся, ушел на берег моря и покон­чил с собой.

53 [32]. С Эги­лии Клео­мен при­плыл в Афри­ку, и цар­ские послан­цы доста­ви­ли его в Алек­сан­дрию. При пер­вом свида­нии Пто­ле­мей встре­тил его любез­но, но сдер­жан­но, как вся­ко­го дру­го­го, когда же он дал убеди­тель­ные дока­за­тель­ства сво­его ума, обна­ру­жил себя чело­ве­ком рас­суди­тель­ным, спо­соб­ным в повсе­днев­ном обще­нии соеди­нять спар­тан­скую про­стоту с бла­го­род­ной учти­во­стью и, ни в чем не роняя высо­ко­го сво­его досто­ин­ства, не скло­ня­ясь перед судь­бой, очень ско­ро стал вну­шать боль­шее дове­рие к себе, чем уго­д­ли­во под­да­ки­ваю­щие льсте­цы, — Пто­ле­мей от души рас­ка­ял­ся, что бро­сил его в беде и отдал в жерт­ву Анти­го­ну, стя­жав­ше­му сво­ею победой и гром­кую сла­ву и гроз­ное могу­ще­ство. Поче­стя­ми и лас­кой ста­ра­ясь обо­д­рить Клео­ме­на, Пто­ле­мей обе­щал снаб­дить его день­га­ми и суда­ми и отпра­вить в Гре­цию, где он вернет себе цар­ство. Он назна­чил Клео­ме­ну и содер­жа­ние, по два­дцать четы­ре талан­та на год. Одна­ко царь с дру­зья­ми жил про­сто и воз­держ­но и основ­ную часть этих денег тра­тил на щед­рую помощь тем, кто бежал из Гре­ции в Еги­пет.

54 [33]. Но ста­рый Пто­ле­мей умер, не успев испол­нить сво­его обе­ща­ния и послать Клео­ме­на в Гре­цию. Новое цар­ст­во­ва­ние нача­лось с бес­про­буд­но­го пьян­ства, раз­вра­та и вла­ды­че­ства жен­щин, и о Клео­мене забы­ли. Сам моло­дой Пто­ле­мей был до такой сте­пе­ни испор­чен рас­пут­ст­вом и вином, что в часы вели­чай­шей трез­во­сти и осо­бо серь­ез­но­го рас­по­ло­же­ния духа справ­лял таин­ства и с тим­па­ном в руке обхо­дил дво­рец, соби­рая пода­я­ние для боги­ни³³, а дела­ми пер­во­сте­пен­ной важ­но­сти пра­ви­ла цар­ская любов­ни­ца Ага­фо­клея и ее мать Энан­та, содер­жа­тель­ни­ца при­то­на. Вна­ча­ле, впро­чем, каза­лось, что какая-то нуж­да в Клео­мене есть: боясь сво­его бра­та Мага, кото­рый, бла­го­да­ря мате­ри³⁴, поль­зо­вал­ся силь­ною под­держ­кой вой­ска, и замыс­лив его убить, Пто­ле­мей хотел опе­реть­ся на Клео­ме­на и при­гла­шал его на свои тай­ные сове­ща­ния. Все осталь­ные убеж­да­ли царя испол­нить этот замы­сел, и толь­ко Клео­мен отго­ва­ри­вал его, ска­зав, что ско­рее, если бы толь­ко это было воз­мож­но, сле­до­ва­ло бы взрас­тить для царя поболь­ше бра­тьев — ради надеж­но­сти и проч­но­сти вла­сти. Соси­бий, самый вли­я­тель­ный из дру­зей царя, воз­ра­зил, что пока Маг жив, им нель­зя пола­гать­ся на наем­ни­ков, но Клео­мен уве­рял, что об этом тре­во­жить­ся нече­го: ведь сре­ди наем­ных сол­дат боль­ше трех тысяч — пело­пон­нес­цы, кото­рые ему вполне пре­да­ны и, сто­ит ему толь­ко кив­нуть, немед­лен­но явят­ся с ору­жи­ем в руках. Эти сло­ва созда­ли тогда и твер­дую веру в доб­ро­же­ла­тель­ство Клео­ме­на, и высо­кое мне­ние об его силе, но впо­след­ст­вии, когда Пто­ле­мей, созна­вая свою бес­по­мощ­ность, сде­лал­ся еще трус­ли­вее и, как все­гда быва­ет с людь­ми, совер­шен­но лишен­ны­ми разу­ма, ему ста­ло казать­ся, что самое без­опас­ное — боять­ся всех и не дове­рять нико­му, при­двор­ные тоже ста­ли взи­рать на Клео­ме­на со стра­хом, вспо­ми­ная о его вли­я­нии сре­ди наем­ни­ков, и часто мож­но было услы­шать, что это, дескать, лев, посе­лив­ший­ся сре­ди овец. И в самом деле, имен­но льви­ный выка­зы­вал он харак­тер, спо­кой­но и зор­ко, но непри­яз­нен­но наблюдая за всем, что дела­лось во двор­це.

55 [34]. Он уже отка­зал­ся от надеж­ды полу­чить суда и вой­ско и толь­ко когда узнал, что Анти­гон умер, что ахей­цы нача­ли вой­ну с это­лий­ца­ми и что обсто­я­тель­ства тре­бу­ют его воз­вра­ще­ния, ибо весь Пело­пон­нес охва­чен вол­не­ни­я­ми и раздо­ром, стал про­сить отпра­вить его одно­го с дру­зья­ми, но никто не отклик­нул­ся на его прось­бы. Царь вооб­ще не при­нял его и не выслу­шал, отда­вая все свое вре­мя жен­щи­нам, попой­кам и празд­не­ствам, а Соси­бий, ведав­ший и рас­по­ря­жав­ший­ся всем без изъ­я­тия, счи­тал, что Клео­мен, если его задер­жи­вать про­тив воли, будет в сво­ей строп­ти­во­сти опа­сен, но не решал­ся и отпу­стить это­го чело­ве­ка, тако­го дерз­ко­го и пред­при­им­чи­во­го, после того, в осо­бен­но­сти, как он соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми видел все язвы еги­пет­ско­го цар­ства. Ведь даже дары не смяг­ча­ли его серд­ца, но подоб­но тому как Апис³⁵, при всем изоби­лии и рос­ко­ши, кото­ры­ми он, каза­лось бы, дол­жен наслаж­дать­ся, хочет жить в согла­сии со сво­ею при­ро­дой, тос­ку­ет по воль­но­му бегу и прыж­кам и явно тяго­тит­ся ухо­дом и при­смот­ром жре­цов, точ­но так же и Клео­мен нисколь­ко не радо­вал­ся без­мя­теж­но­му суще­ст­во­ва­нию, но

слов­но Ахилл,

56 [35]. Вот как обсто­я­ли его дела, когда в Алек­сан­дрию при­был мес­се­нец Ника­гор³⁷, злей­ший враг Клео­ме­на, при­киды­вав­ший­ся, одна­ко, его дру­гом. Он про­дал спар­тан­ско­му царю хоро­шее поме­стье, но денег с него не полу­чил — веро­ят­нее все­го, про­сто пото­му, что вой­на не остав­ля­ла Клео­ме­ну ника­ко­го досу­га. Это­го-то чело­ве­ка Клео­мен, как-то раз про­гу­ли­ва­ясь по набе­реж­ной, заме­тил, когда он схо­дил с гру­зо­во­го суд­на, лас­ко­во с ним поздо­ро­вал­ся и спро­сил, что при­ве­ло его в Еги­пет. Ника­гор дру­же­люб­но отве­тил на при­вет­ст­вие и ска­зал, что при­вез Пто­ле­мею хоро­ших бое­вых коней. Клео­мен засме­ял­ся и про­мол­вил: «Луч­ше бы ты при­вез ему арфи­сток и рас­пут­ных маль­чи­шек — царю сей­час все­го нуж­нее имен­но этот товар». Ника­гор тогда толь­ко улыб­нул­ся в ответ. Несколь­ко дней спу­стя он напом­нил Клео­ме­ну об име­нии и про­сил рас­пла­тить­ся хотя бы теперь, доба­вив, что не стал бы ему с этим доку­чать, если бы не потер­пел боль­ших убыт­ков, сбы­вая свой товар. Клео­мен воз­ра­зил, что из денег, кото­рые ему здесь дали, у него уже ниче­го нет, и тогда Ника­гор, в раз­дра­же­нии и зло­бе, пере­ска­зал его ост­ро­ту Соси­бию. Тот очень обра­до­вал­ся, но, желая иметь ули­ки более вес­кие, чтобы тем вер­нее оже­сто­чить царя, упро­сил Ника­го­ра оста­вить пись­мо, где бы^[2] гово­ри­лось, что Клео­мен решил, если полу­чит от царя три­е­ры и вои­нов, захва­тить Кире­ну. Напи­сав такое пись­мо, Ника­гор отплыл, а Соси­бий четы­ре дня спу­стя при­нес пись­мо Пто­ле­мею, слов­но бы толь­ко что подан­ное. Моло­дой царь был так раз­гне­ван, что рас­по­рядил­ся, не лишая Клео­ме­на преж­не­го содер­жа­ния, поме­стить его в про­стор­ном доме и никуда оттуда не выпус­кать.

57 [36]. Уже это было мукой для Клео­ме­на, но еще мрач­нее пред­став­ля­лось ему буду­щее, осо­бен­но — после тако­го слу­чая. Пто­ле­мей, сын Хри­сер­ма, один из дру­зей царя, отно­сил­ся к спар­тан­ско­му изгнан­ни­ку с неиз­мен­ной при­яз­нью, они в какой-то мере сбли­зи­лись и были откро­вен­ны друг с дру­гом. Когда Клео­мен был уже под стра­жей, Пто­ле­мей ото­звал­ся на его при­гла­ше­ние, при­шел и гово­рил мяг­ко и сдер­жан­но, ста­ра­ясь рас­се­ять подо­зре­ния Клео­ме­на и оправ­ды­вая царя. Но ухо­дя и не заме­тив за сво­ей спи­ной Клео­ме­на, кото­рый поти­хонь­ку сле­до­вал за ним до самых две­рей, он стро­го выбра­нил часо­вых, за то что они так нера­ди­во кара­у­лят тако­го опас­но­го и ковар­но­го зве­ря. Клео­мен слы­шал это соб­ст­вен­ны­ми уша­ми. Так и не заме­чен­ный Пто­ле­ме­ем, он уда­лил­ся и рас­ска­зал обо всем дру­зьям. Те, разом отбро­сив вся­кую надеж­ду, в гне­ве реши­ли ото­мстить Пто­ле­мею за наг­лую обиду и уме­реть смер­тью, достой­ною Спар­ты, не дожи­да­ясь, пока их заре­жут, точ­но откорм­лен­ных для жерт­вы бара­нов. Ведь это про­сто чудо­вищ­но, если Клео­мен, пре­зри­тель­но отверг­ший мир с Анти­го­ном, насто­я­щим мужем и вои­ном, станет сидеть сло­жа руки и тер­пе­ли­во ждать, когда, нако­нец, царь — этот сбор­щик пода­я­ний для Кибе­лы — най­дет сво­бод­ный миг, чтобы, отло­жив в сто­ро­ну тим­пан и ото­рвав­шись от чаши с вином, при­кон­чить сво­их плен­ни­ков!

58 [37]. При­няв такое реше­ние и вос­поль­зо­вав­шись тем, что Пто­ле­мея слу­чай­но в Алек­сан­дрии не было (он уехал в Каноп³⁸), они, пер­вым делом, рас­пу­сти­ли слух, буд­то царь осво­бож­да­ет их из-под стра­жи. Далее, так как при дво­ре было заведе­но посы­лать бога­тый обед и вся­кие подар­ки тому, кто ско­ро будет осво­бож­ден, дру­зья Клео­ме­на при­гото­ви­ли на сто­роне мно­го подоб­но­го рода под­но­ше­ний и отпра­ви­ли их домой, вво­дя в обман кара­уль­ных, кото­рые пола­га­ли, что все это при­сла­но царем. И дей­ст­ви­тель­но, Клео­мен при­но­сил жерт­вы богам, щед­ро уго­щал сол­дат и сам пиро­вал с дру­зья­ми, укра­сив голо­ву вен­ком.

Как сооб­ща­ют, он при­сту­пил к делу рань­ше, чем было наме­че­но, узнав, что один из рабов, посвя­щен­ный в их замы­сел, ухо­дил из дома на свида­ние к любов­ни­це, — он опа­сал­ся доно­са. Итак, при­мер­но в пол­день, убедив­шись, что часо­вые захме­ле­ли и спят, он надел хитон, рас­пу­стил шов на пра­вом пле­че³⁹ и с обна­жен­ным мечом выско­чил нару­жу в сопро­вож­де­нии три­на­дца­ти дру­зей, оде­тых и воору­жен­ных так же точ­но. Сре­ди них был один хро­мо­но­гий, по име­ни Гип­пит, кото­рый, в пер­вом поры­ве, бро­сил­ся вме­сте со все­ми, но затем, видя, что това­ри­щи из-за него бегут мед­лен­нее, чем мог­ли бы, потре­бо­вал, чтобы его при­кон­чи­ли на месте и не губи­ли все­го дела, воло­ча за собою ни на что не при­год­ный груз. Но слу­чи­лось так, что какой-то алек­сан­дри­ец про­хо­дил мимо ворот, ведя в пово­ду лошадь; ото­брав ее и поса­див Гип­пи­та вер­хом, спар­тан­цы помча­лись по ули­цам, при­зы­вая народ к осво­бож­де­нию. Но у граж­дан, види­мо, хва­ти­ло муже­ства лишь настоль­ко, чтобы вос­хи­щать­ся дер­зо­стью и отва­гой Клео­ме­на, — после­до­вать за ним, ока­зать ему под­держ­ку не посмел никто.

На Пто­ле­мея, сына Хри­сер­ма, когда он выхо­дил из двор­ца, напа­ли сра­зу трое и тут же его уби­ли. Дру­гой Пто­ле­мей, началь­ник город­ской стра­жи, погнал на них свою колес­ни­цу, но они сами рину­лись ему навстре­чу, рас­се­я­ли его при­служ­ни­ков и тело­хра­ни­те­лей, а началь­ни­ка ста­щи­ли с колес­ни­цы и тоже уби­ли. Потом они дви­ну­лись к кре­по­сти, наме­ре­ва­ясь открыть тюрь­му и взбун­то­вать всех заклю­чен­ных. Но часо­вые успе­ли надеж­но закрыть и заго­ро­дить все вхо­ды, и, потер­пев­ши неуда­чу и в этой сво­ей попыт­ке, Клео­мен при­нял­ся бро­дить по горо­ду без вся­кой цели и смыс­ла, ибо ни один чело­век к нему не при­со­еди­нял­ся, но все бежа­ли в стра­хе.

В кон­це кон­цов, отча­яв­шись, он ска­зал дру­зьям: «Что уди­ви­тель­но­го, если муж­чи­на­ми, кото­рые бегут от сво­бо­ды, пра­вят жен­щи­ны?» — и при­звал всех уме­реть, не посра­мив­ши сво­его царя и былых подви­гов. Пер­вым упал Гип­пит, попро­сив­ший кого-нибудь из млад­ших убить его, а потом каж­дый спо­кой­но и бес­страш­но покон­чил с собою сам. В живых оста­вал­ся толь­ко Пан­фей, тот, что пер­вым вошел в Мега­ло­поль. Самый кра­си­вый из моло­дых и луч­ше всех усво­ив­ший нача­ла и пра­ви­ла спар­тан­ско­го вос­пи­та­ния, он был когда-то воз­люб­лен­ным царя и теперь полу­чил от него при­каз уме­реть послед­ним, когда убедит­ся, что и Клео­мен и все про­чие мерт­вы. Пан­фей обхо­дил лежав­шие на зем­ле тела, испы­ты­вая ост­ри­ем кин­жа­ла, не теп­лят­ся ли в ком остат­ки жиз­ни. Уко­лов Клео­ме­на в лодыж­ку и заме­тив, что лицо его иска­зи­лось, он поце­ло­вал царя и сел под­ле него. Когда же Клео­мен испу­стил дух, Пан­фей обнял труп и, не раз­жи­мая объ­я­тий, зако­лол себя. 59 [38]. Вот как погиб Клео­мен — царь, пра­вив­ший Спар­той шест­на­дцать лет и покрыв­ший себя неувядае­мой сла­вой.

Слух об этом быст­ро раз­нес­ся по горо­ду, и Кра­те­си­клея, несмот­ря на все свое муже­ство и бла­го­род­ство, не усто­я­ла перед страш­ною тяже­стью бед­ст­вия — при­жав к себе вну­ков, она зары­да­ла. Вдруг стар­ший вырвал­ся у нее из рук и преж­де, чем кто-нибудь успел сооб­ра­зить, что он заду­мал, бро­сил­ся вниз голо­вой с кры­ши. Он жесто­ко рас­шиб­ся, одна­ко ж не до смер­ти и, когда его под­ня­ли и понес­ли, стал кри­чать, него­дуя на то, что ему не дают уме­реть.

Пто­ле­мей, узнав о слу­чив­шем­ся, рас­по­рядил­ся тело Клео­ме­на зашить в зве­ри­ную шку­ру и рас­пять, а детей, Кра­те­си­клею и жен­щин, кото­рые ее окру­жа­ли, каз­нить. Сре­ди этих жен­щин была и супру­га Пан­фея, отли­чав­ша­я­ся ред­кост­ной кра­сотою. Они лишь недав­но соче­та­лись бра­ком, и горь­кая судь­ба постиг­ла обо­их еще в самый раз­гар их люб­ви. Она хоте­ла поки­нуть Гре­цию вме­сте с мужем, но роди­те­ли не пусти­ли ее, силою запер­ли дома и зор­ко кара­у­ли­ли. Тем не менее она вско­ро­сти же раздо­бы­ла себе коня, доста­ла денег и ночью бежа­ла. Без отды­ха ска­ка­ла она до Тена­ра, там села на корабль, отплы­ваю­щий в Еги­пет, и, при­ехав к мужу, спо­кой­но и радост­но дели­ла с ним жизнь на чуж­бине. Теперь, когда сол­да­ты пове­ли Кра­те­си­клею, она дер­жа­ла ее руку, нес­ла подол ее пла­тья и при­зы­ва­ла ее мужать­ся. Впро­чем, сама смерть нима­ло не стра­ши­ла Кра­те­си­клею, и толь­ко об одном она моли­ла — чтобы ей раз­ре­ши­ли уме­реть рань­ше детей; но когда их доста­ви­ли, нако­нец, к месту каз­ней, пала­чи спер­ва уби­ли детей на гла­зах у ста­ру­хи, кото­рая, глядя на это чудо­вищ­ное зре­ли­ще, про­мол­ви­ла лишь: «Куда вы ушли, мои малень­кие?» Супру­га Пан­фея, жен­щи­на креп­кая и рос­лая, подо­брав плащ, мол­ча, без еди­но­го сло­ва, скло­ня­лась над каж­дым из тру­пов и, насколь­ко ока­зы­ва­лось воз­мож­ным, уби­ра­ла их, гото­вя к погре­бе­нию. После всех она при­гото­ви­ла к смер­ти и погре­бе­нию и самое себя, опу­сти­ла полы пла­ща и, не поз­во­лив подой­ти нико­му, кро­ме того, кому пред­сто­я­ло испол­нить при­го­вор, погиб­ла, как истин­ная геро­и­ня, не нуж­да­ясь в чужой руке, кото­рая при­бра­ла бы и покры­ла ее после кон­чи­ны. Так даже в смер­ти она оста­лась чиста душой и столь же стро­го охра­ня­ла свое тело, как и при жиз­ни.

60 [39]. Этой тра­геди­ей, где жен­щи­ны состя­за­лись в муже­стве с муж­чи­на­ми, Спар­та напо­сле­док пока­за­ла, что истин­ную доб­лесть даже судь­бе одо­леть не дано.

Немно­го дней спу­стя часо­вые, при­став­лен­ные к рас­пя­то­му телу Клео­ме­на, увиде­ли, что голо­ву мерт­во­го обви­ла огром­ная змея, закрыв ему все лицо, так что ни одна хищ­ная пти­ца не под­ле­та­ла близ­ко. Это вну­ши­ло царю суе­вер­ный ужас. Жен­щи­ны при дво­ре тоже были охва­че­ны стра­хом и ста­ли справ­лять осо­бые иску­пи­тель­ные обряды в уве­рен­но­сти, что погиб чело­век, угод­ный и близ­кий богам. Алек­сан­дрий­цы, при­хо­дя к тому месту, даже обра­ща­лись к Клео­ме­ну с молит­ва­ми, име­нуя его геро­ем и сыном бога, — до тех пор, пока люди более све­ду­щие не разъ­яс­ни­ли им, что гни­ю­щая плоть быка обра­ща­ет­ся в пчел⁴⁰, коня — в ос, что из тру­па осла выле­та­ют жуки, чело­ве­че­ское же тело, когда гни­ю­щие око­ло­моз­го­вые жид­ко­сти сольют­ся и загу­сте­ют, порож­да­ет змей. Это заме­ча­ли еще древ­ние, вот поче­му из всех живот­ных они чаще все­го посвя­ща­ли геро­ям змею.