Сравнительные жизнеописания

Тиберий и Гай Гракхи

[ТИБЕРИЙ ГРАКХ]

1. Закон­чив пер­вое повест­во­ва­ние, обра­тим­ся теперь к не менее тягост­ным бед­ст­ви­ям рим­ской четы, кото­рую будем срав­ни­вать со спар­тан­ской, — к жиз­ни Тибе­рия и Гая. Они были сыно­вья Тибе­рия Грак­ха — цен­зо­ра, два­жды кон­су­ла и два­жды три­ум­фа­то­ра¹, но не эти поче­сти, а нрав­ст­вен­ная высота были глав­ным источ­ни­ком его сла­вы и досто­ин­ства. Имен­но поэто­му он удо­сто­ил­ся чести после смер­ти Сци­пи­о­на, одер­жав­ше­го победу над Ган­ни­ба­лом, стать мужем его доче­ри Кор­не­лии, хотя и не был дру­гом Сци­пи­о­на, а ско­рее его про­тив­ни­ком.

Одна­жды, как сооб­ща­ют, он нашел у себя на посте­ли пару змей, и про­ри­ца­те­ли, пораз­мыс­лив над этим зна­ме­ни­ем, объ­яви­ли, что нель­зя ни уби­вать, ни отпус­кать обе­их сра­зу: если убить сам­ца, умрет Тибе­рий, если сам­ку — Кор­не­лия. Любя жену и счи­тая, вдо­ба­вок, что спра­вед­ли­вее пер­вым уме­реть стар­ше­му (Кор­не­лия была еще моло­да), Тибе­рий сам­ца убил, а сам­ку выпу­стил на волю. Вско­ре после это­го он умер, оста­вив от бра­ка с Кор­не­ли­ей две­на­дцать душ детей. Кор­не­лия при­ня­ла на себя все заботы о доме и обна­ру­жи­ла столь­ко бла­го­род­ства, здра­во­го смыс­ла и люб­ви к детям, что, каза­лось, Тибе­рий сде­лал пре­крас­ный выбор, решив уме­реть вме­сто такой супру­ги, кото­рая отверг­ла сва­тов­ство Пто­ле­мея², желав­ше­го разде­лить с нею цар­ский венец, но оста­лась вдо­вой и, поте­ряв­ши всех детей, кро­ме тро­их, дочь выда­ла замуж за Сци­пи­о­на Млад­ше­го, а двух сыно­вей, Тибе­рия и Гая, чья жизнь опи­са­на нами здесь, рас­ти­ла с таким често­лю­би­вым усер­ди­ем, что они, — бес­спор­но, самые даро­ви­тые сре­ди рим­лян, — сво­и­ми пре­крас­ны­ми каче­ства­ми боль­ше, по-види­мо­му, были обя­за­ны вос­пи­та­нию, чем при­ро­де.

2. Точ­но так же, как ста­туи и кар­ти­ны, изо­бра­жаю­щие Дио­с­ку­ров³, наряду с подо­би­ем пере­да­ют и неко­то­рое несход­ство во внеш­но­сти кулач­но­го бой­ца по срав­не­нию с наезд­ни­ком, так и эти юно­ши, оди­на­ко­во храб­рые, воз­держ­ные, бес­ко­рыст­ные, крас­но­ре­чи­вые, вели­ко­душ­ные, в поступ­ках сво­их и делах прав­ле­ния обна­ру­жи­ли с пол­ной ясно­стью нема­лые раз­ли­чия, о чем мне кажет­ся нелиш­ним ска­зать в самом нача­ле.

Во-пер­вых, выра­же­ние лица, взгляд и жесты у Тибе­рия были мяг­че, сдер­жан­нее, у Гая рез­че и горя­чее, так что, и высту­пая с реча­ми, Тибе­рий скром­но сто­ял на месте, а Гай пер­вым сре­ди рим­лян стал во вре­мя речи рас­ха­жи­вать по ора­тор­ско­му воз­вы­ше­нию и сры­вать с пле­ча тогу⁴, — как афи­ня­нин Кле­он, насколь­ко мож­но судить по сооб­ще­ни­ям писа­те­лей, был вооб­ще пер­вым, кто, высту­пая перед наро­дом, сорвал с себя плащ и хлоп­нул себя по бед­ру. Далее, Гай гово­рил гроз­но, страст­но и зажи­га­тель­но, а речь Тибе­рия радо­ва­ла слух и лег­ко вызы­ва­ла состра­да­ние. Нако­нец, слог у Тибе­рия был чистый и ста­ра­тель­но отде­лан­ный, у Гая — захва­ты­ваю­щий и пыш­ный. Так же раз­ли­ча­лись они и обра­зом жиз­ни в целом: Тибе­рий жил про­сто и скром­но, Гай в срав­не­нии с осталь­ны­ми казал­ся воз­держ­ным и суро­вым, но рядом с бра­том — лег­ко­мыс­лен­ным и рас­то­чи­тель­ным, в чем и упре­кал его Друз, когда он купил сереб­ря­ных дель­фи­нов, запла­тив по тыся­че две­сти драхм за каж­дый фунт веса.

Несход­ству в речах отве­ча­ло и несход­ство нра­ва: один был снис­хо­ди­те­лен и мягок, дру­гой колюч и вспыль­чив настоль­ко, что неред­ко во вре­мя речи терял над собою власть и, весь отдав­шись гне­ву, начи­нал кри­чать, сыпать бра­нью, так что, в кон­це кон­цов, сби­вал­ся и умол­кал. Чтобы изба­вить­ся от этой напа­сти, он при­бег к услу­гам смыш­ле­но­го раба Лици­ния. Взяв в руки инстру­мент, кото­рый употреб­ля­ют учи­те­ля пения⁵, Лици­ний, вся­кий раз когда Гай высту­пал, ста­но­вил­ся поза­ди и, заме­чая, что он повы­сил голос и уже готов вспых­нуть, брал тихий и неж­ный звук; откли­ка­ясь на него, Гай тут же убав­лял силу и чув­ства и голо­са, при­хо­дил в себя и успо­ка­и­вал­ся.

3. Тако­вы были раз­ли­чия меж­ду бра­тья­ми, что же каса­ет­ся отва­ги перед лицом непри­я­те­ля, спра­вед­ли­во­сти к под­чи­нен­ным, рев­но­сти к служ­бе, уме­рен­но­сти в наслаж­де­ни­ях… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.] они не рас­хо­ди­лись нисколь­ко. Тибе­рий был стар­ше девя­тью года­ми, поэто­му они высту­пи­ли порознь на государ­ст­вен­ном попри­ще, что нанес­ло огром­ный ущерб их делу, ибо в раз­ное вре­мя достиг каж­дый из них сво­ей вер­ши­ны и слить силы воеди­но они не мог­ли. А такая сов­мест­ная сила была бы гро­мад­ной и неодо­ли­мой. Вот поче­му я дол­жен гово­рить о каж­дом в отдель­но­сти, и спер­ва — о стар­шем.

4. Едва вый­дя из дет­ско­го воз­рас­та, Тибе­рий стя­жал извест­ность столь гром­кую, что был удо­сто­ен жре­че­ско­го сана и вклю­чен в чис­ло так назы­вае­мых авгу­ров⁶ — ско­рее за свои без­упреч­ные каче­ства, неже­ли по бла­го­род­ству про­ис­хож­де­ния. Одно из дока­за­тельств это­му дал Аппий Клав­дий, быв­ший кон­сул и цен­зор, вне­сен­ный пер­вым в спи­сок рим­ских сена­то­ров и вели­чи­ем духа намно­го пре­вос­хо­див­ший всех сво­их совре­мен­ни­ков. Одна­жды, за общею тра­пе­зою жре­цов⁷, он дру­же­ски заго­во­рил с Тибе­ри­ем и сам пред­ло­жил ему в жены свою дочь. Тот с радо­стью согла­сил­ся; таким обра­зом обру­че­ние состо­я­лось, и Аппий, при­дя домой, еще с поро­га гром­ко крик­нул жене: «Послу­шай, Анти­стия, я про­сва­тал нашу Клав­дию!» Та в изум­ле­нии отве­ча­ла: «К чему такая поспеш­ность? Уж не Тибе­рия ли Грак­ха ты нашел ей в жени­хи?» Я отлич­но знаю, что неко­то­рые писа­те­ли отно­сят эту исто­рию к отцу Грак­хов и к Сци­пи­о­ну Афри­кан­ско­му, но боль­шин­ство изла­га­ет ее так же, как мы здесь, а Поли­бий пря­мо гово­рит⁸, что после смер­ти Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го его роди­чи из всех жени­хов выбра­ли для Кор­не­лии Тибе­рия, ибо отец не успел ни выдать ее замуж, ни про­сва­тать.

Млад­ший Тибе­рий вое­вал в Афри­ке под началь­ст­вом вто­ро­го Сци­пи­о­на, кото­рый был женат на его сест­ре, и, так как жил с пол­ко­вод­цем в одной палат­ке, ско­ро узнал его нрав, обна­ру­жи­вав­ший мно­гие чер­ты непод­дель­но­го вели­чия и тем побуж­дав­ший дру­гих сорев­но­вать­ся с ним в доб­ле­сти и под­ра­жать его поступ­кам. Ско­ро Тибе­рий пре­взо­шел всех моло­дых храб­ро­стью и уме­ни­ем пови­но­вать­ся. Фан­ний сооб­ща­ет, что во вре­мя при­сту­па Тибе­рий под­нял­ся на сте­ну пер­вым, и добав­ля­ет, что сам он был рядом с Тибе­ри­ем и разде­лил с ним сла­ву это­го подви­га. Нахо­дясь в лаге­ре, Тибе­рий поль­зо­вал­ся горя­чей любо­вью вои­нов, а уехав, оста­вил по себе доб­рую память и сожа­ле­ния.

5. После это­го похо­да он был избран кве­сто­ром, и ему выпал жре­бий вое­вать с нуман­тин­ца­ми под коман­до­ва­ни­ем кон­су­ла Гая Ман­ци­на, чело­ве­ка в общем не пло­хо­го, но меж­ду все­ми рим­ски­ми вое­на­чаль­ни­ка­ми само­го зло­по­луч­но­го. Сре­ди необы­чай­ных несча­стий и на ред­кость тягост­ных обсто­я­тельств осо­бен­но ярко про­си­я­ли и ост­рый ум, и отва­га Тибе­рия, и — что было все­го заме­ча­тель­нее — его глу­бо­кое ува­же­ние к началь­ни­ку, кото­рый под бре­ме­нем обру­шив­ших­ся на него бед­ст­вий уже и сам не знал, пол­ко­во­дец он или нет.

Раз­би­тый в несколь­ких боль­ших сра­же­ни­ях, Ман­цин попы­тал­ся ночью бро­сить лагерь и уйти из-под город­ских стен, но нуман­тин­цы, про­ведав об этом, и лагерь немед­лен­но захва­ти­ли, и бро­си­лись в пого­ню за бег­ле­ца­ми. Истреб­ляя замы­каю­щих, они окру­жи­ли все рим­ское вой­ско и при­ня­лись оттес­нять его к таким местам, откуда выбрать­ся было уже невоз­мож­но, и Ман­цин, отка­зав­шись от надеж­ды про­бить­ся, отпра­вил к непри­я­те­лю послан­ца с прось­бой о пере­ми­рии и пре­кра­ще­нии воен­ных дей­ст­вий. Нуман­тин­цы отве­ти­ли, что не пита­ют дове­рия ни к кому из рим­лян, кро­ме Тибе­рия, и потре­бо­ва­ли, чтобы кон­сул при­слал его. Усло­вие это они выдви­ну­ли не толь­ко из ува­же­ния к моло­до­му чело­ве­ку, о кото­ром мно­го гово­ри­ли в вой­ске, но и хра­ня память об его отце, Тибе­рии, кото­рый, завер­шив вой­ну в Испа­нии и поко­рив­ши мно­же­ство наро­дов, с нуман­тин­ца­ми заклю­чил мир и все­гда ста­рал­ся, чтобы рим­ский народ твер­до и неру­ши­мо его хра­нил. Итак, послом был отправ­лен Тибе­рий и, кое в чем заста­вив вра­га усту­пить, кое в чем усту­пив­ши сам, завер­шил пере­го­во­ры пере­ми­ри­ем и спас от вер­ной смер­ти два­дцать тысяч рим­ских граж­дан, не счи­тая рабов и нестро­е­вых.

6. Все захва­чен­ное в лаге­ре иму­ще­ство нуман­тин­цы раз­гра­би­ли. В их руки попа­ли и таб­лич­ки с запи­ся­ми и рас­че­та­ми Тибе­рия, кото­рые он вел, испол­няя свою долж­ность, и так как для него было чрез­вы­чай­но важ­но вер­нуть эти запи­си, он с тре­мя или четырь­мя про­во­жа­ты­ми сно­ва явил­ся к воротам Нуман­ции, когда вой­ско ушло уже дале­ко впе­ред. Вызвав тех, кто сто­ял во гла­ве горо­да, он про­сил разыс­кать и при­не­сти ему таб­лич­ки, пото­му что ина­че он не смо­жет отчи­тать­ся в сво­ем управ­ле­нии и даст сво­им вра­гам в Риме повод его окле­ве­тать. Нуман­тин­цы были рады слу­чаю ока­зать ему услу­гу и при­гла­ша­ли его вой­ти в город; меж тем как он мед­лил в разду­мии, они подо­шли бли­же, взя­ли его за руки и горя­чо про­си­ли не счи­тать их боль­ше вра­га­ми, но дать пол­ную веру их дру­же­ским чув­ствам. Желая полу­чить таб­лич­ки и, вме­сте с тем, боясь озло­бить нуман­тин­цев недо­ве­ри­ем, Тибе­рий решил усту­пить. Когда он вошел в город, граж­дане пер­вым делом при­гото­ви­ли зав­трак и хоте­ли, чтобы он непре­мен­но с ними поел, потом воз­вра­ти­ли таб­лич­ки и пред­ла­га­ли взять все, что он поже­ла­ет, из иму­ще­ства. Он не взял ниче­го, кро­ме лада­на, кото­рый был ему нужен для обще­ст­вен­ных жерт­во­при­но­ше­ний, и, сер­деч­но рас­про­щав­шись с нуман­тин­ца­ми, пустил­ся дого­нять сво­их.

7. Но когда он вер­нул­ся в Рим, дей­ст­вия в Испа­нии были при­зна­ны страш­ным позо­ром для рим­лян и под­верг­лись рез­ким пори­ца­ни­ям. Род­ст­вен­ни­ки и дру­зья вои­нов, то есть нема­лая часть наро­да, соби­ра­ясь вокруг Тибе­рия, кри­ча­ли, что весь срам цели­ком пада­ет на пол­ко­во­д­ца, меж­ду тем как Гракх спас от смер­ти столь­ко граж­дан. Те, кто более дру­гих был воз­му­щен слу­чив­шим­ся, пред­ла­га­ли после­до­вать при­ме­ру пред­ков, кото­рые, когда рим­ские вое­на­чаль­ни­ки согла­си­лись при­нять постыд­ное осво­бож­де­ние из рук сам­ни­тов, выда­ли вра­гам и самих пол­ко­вод­цев, без­оруж­ны­ми и наги­ми, и всех при­част­ных к пере­ми­рию и спо­соб­ст­во­вав­ших ему, как, напри­мер, кве­сто­ров и воен­ных три­бу­нов, чтобы на них обра­тить вину за клят­во­пре­ступ­ле­ние и изме­ну дого­во­ру⁹. Вот тут-то народ и обна­ру­жил с пол­ною ясно­стью свою любовь к Тибе­рию: кон­су­ла, наго­го и в цепях, рим­ляне поста­но­ви­ли отпра­вить к нуман­тин­цам, а всех осталь­ных поща­ди­ли ради Тибе­рия. Не обо­шлось, по-види­мо­му, и без помо­щи Сци­пи­о­на, обла­дав­ше­го тогда в Риме огром­ною силой. И все же Сци­пи­о­на осуж­да­ли, за то что он не спас Ман­ци­на и не наста­и­вал на утвер­жде­нии пере­ми­рия с нуман­тин­ца­ми, заклю­чен­но­го уси­ли­я­ми Тибе­рия, его роди­ча и дру­га. Одна­ко глав­ною при­чи­ною раз­ла­да меж­ду Сци­пи­о­ном и Тибе­ри­ем было, ско­рее все­го, често­лю­бие обо­их и под­стре­ка­тель­ство со сто­ро­ны дру­зей Тибе­рия и софи­стов. До откры­той и непри­ми­ри­мой враж­ды дело, впро­чем, не дошло, и мне кажет­ся даже, что с Тибе­ри­ем нико­гда не слу­чи­лось бы непо­пра­ви­мо­го несча­стья, если бы в пору его выступ­ле­ния на государ­ст­вен­ном попри­ще рядом с ним нахо­дил­ся Сци­пи­он Афри­кан­ский. Но Сци­пи­он был уже под Нуман­ци­ей и вел вой­ну, когда Тибе­рий начал пред­ла­гать новые зако­ны — и вот по каким при­чи­нам.

8. Зем­ли, отторг­ну­тые в вой­нах у соседей, рим­ляне частью про­да­ва­ли, а частью, обра­тив в обще­ст­вен­ное досто­я­ние, дели­ли меж­ду нуж­даю­щи­ми­ся и неиму­щи­ми граж­да­на­ми, кото­рые пла­ти­ли за это казне уме­рен­ные пода­ти. Но бога­чи ста­ли пред­ла­гать казне бо́льшую подать и таким обра­зом вытес­ня­ли бед­ня­ков, и тогда был издан закон, запре­щаю­щий вла­деть более, чем пятью­ста­ми юге­ров¹⁰. Спер­ва этот указ обуздал алч­ность и помог бед­ным остать­ся на зем­ле, отдан­ной им вна­ем, так что каж­дый про­дол­жал возде­лы­вать тот уча­сток, кото­рый дер­жал с само­го нача­ла. Но затем бога­чи исхит­ри­лись при­би­рать к рукам сосед­ние участ­ки через под­став­ных лиц, а под конец уже и откры­то завла­де­ли почти всею зем­лей, так что согнан­ные с наси­жен­ных мест бед­ня­ки и в вой­ско шли без вся­кой охоты, и к вос­пи­та­нию детей про­яв­ля­ли пол­ное рав­но­ду­шие, и вско­ро­сти вся Ита­лия ощу­ти­ла нехват­ку в сво­бод­ном насе­ле­нии, зато все рос­ло чис­ло раб­ских тем­ниц¹¹: они были пол­ны вар­ва­ров, кото­рые обра­ба­ты­ва­ли зем­лю, ото­бран­ную бога­ча­ми у сво­их сограж­дан.

Делу пытал­ся помочь еще Гай Лелий, друг Сци­пи­о­на, но, натолк­нув­шись на жесто­кое сопро­тив­ле­ние могу­ще­ст­вен­ных граж­дан и боясь бес­по­ряд­ков, оста­вил свое наме­ре­ние, за что и полу­чил про­зви­ще Муд­ро­го или Рас­суди­тель­но­го: сло­во «сапи­енс» [sa­piens], по-види­мо­му, употреб­ля­ет­ся в обо­их этих зна­че­ни­ях. Избран­ный в народ­ные три­бу­ны, Тибе­рий немед­лен­но взял­ся за ту же зада­чу, как утвер­жда­ет боль­шин­ство писа­те­лей — по сове­ту и вну­ше­нию ора­то­ра Дио­фа­на и фило­со­фа Блос­сия. Пер­вый был мити­лен­ским изгнан­ни­ком, а вто­рой — уро­жен­цем самой Ита­лии, выход­цем из Кум; в Риме он близ­ко сошел­ся с Анти­па­тром Тарс­ским, и тот даже посвя­щал ему свои фило­соф­ские сочи­не­ния. Неко­то­рые воз­ла­га­ют долю вины и на Кор­не­лию, кото­рая часто кори­ла сыно­вей тем, что рим­ляне все еще зовут ее тещею Сци­пи­о­на, а не мате­рью Грак­хов. Третьи неволь­ным винов­ни­ком все­го назы­ва­ют неко­е­го Спу­рия Посту­мия, сверст­ни­ка Тибе­рия и его сопер­ни­ка в сла­ве пер­во­го судеб­но­го ора­то­ра: воз­вра­тив­шись из похо­да и увидев, что Спу­рий намно­го опе­ре­дил его сла­вою и силой и слу­жит пред­ме­том все­об­ще­го вос­хи­ще­ния, Тибе­рий, сколь­ко мож­но судить, заго­рел­ся жела­ни­ем, в свою оче­редь, оста­вить его поза­ди, сде­лав сме­лый, и даже опас­ный, но мно­гое суля­щий ход. А брат его Гай в одной из книг пишет, что Тибе­рий, дер­жа путь в Нуман­цию, про­ез­жал через Этру­рию и видел запу­сте­ние зем­ли, видел, что и паха­ри и пас­ту­хи — сплошь вар­ва­ры, рабы из чужих кра­ев, и тогда впер­вые ему при­шел на ум замы­сел, став­ший впо­след­ст­вии для обо­их бра­тьев источ­ни­ком неис­чис­ли­мых бед. Впро­чем, все­го боль­ше раз­жег его реши­мость и често­лю­бие сам народ, испи­сы­вая колон­ны пор­ти­ков, памят­ни­ки и сте­ны домов при­зы­ва­ми к Тибе­рию вер­нуть обще­ст­вен­ную зем­лю бед­ня­кам.

9. Тем не менее он соста­вил свой закон не один, но обра­тил­ся за сове­том к самым достой­ным и вид­ным из граж­дан. Сре­ди них были вер­хов­ный жрец Красс, зако­но­вед Муций Сце­во­ла, зани­мав­ший в ту пору долж­ность кон­су­ла, и тесть Тибе­рия Аппий Клав­дий. И, мне кажет­ся, нико­гда про­тив такой страш­ной неспра­вед­ли­во­сти и такой алч­но­сти не пред­ла­га­ли зако­на снис­хо­ди­тель­нее и мяг­че!¹² Тем, кто заслу­жи­вал суро­вой кары за само­во­лие, кто бы дол­жен был упла­тить штраф и немед­лен­но рас­стать­ся с зем­лею, кото­рою поль­зо­вал­ся в нару­ше­ние зако­нов, — этим людям пред­ла­га­лось, полу­чив воз­ме­ще­ние, уйти с полей, при­об­ре­тен­ных вопре­ки спра­вед­ли­во­сти, и усту­пить их граж­да­нам, нуж­даю­щим­ся в помо­щи и под­держ­ке.

При всей мяг­ко­сти и сдер­жан­но­сти этой меры народ, гото­вый забыть о про­шлом, радо­вал­ся, что впредь без­за­ко­ни­ям настанет конец, но бога­тым и иму­щим свое­ко­ры­стие вну­ша­ло нена­висть к само­му зако­ну, а гнев и упор­ство — к зако­но­да­те­лю, и они при­ня­лись убеж­дать народ отверг­нуть пред­ло­же­ние^[1] Тибе­рия, твер­дя, буд­то пере­дел зем­ли — толь­ко сред­ство, насто­я­щая же цель Грак­ха — сму­та в государ­стве и пол­ный пере­во­рот суще­ст­ву­ю­щих поряд­ков. Но они ниче­го не достиг­ли, ибо Тибе­рий отста­и­вал это пре­крас­ное и спра­вед­ли­вое начи­на­ние с крас­но­ре­чи­ем, спо­соб­ным воз­вы­сить даже пред­ме­ты, дале­ко не столь бла­го­род­ные, и был гро­зен, был неодо­лим, когда, взой­дя на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние, окру­жен­ное наро­дом, гово­рил о стра­да­ни­ях бед­ня­ков при­мер­но так: дикие зве­ри, насе­ля­ю­щие Ита­лию, име­ют норы, у каж­до­го есть свое место и свое при­ста­ни­ще, а у тех, кто сра­жа­ет­ся и уми­ра­ет за Ита­лию, нет ниче­го, кро­ме возду­ха и све­та, без­дом­ны­ми ски­таль­ца­ми бро­дят они по стране вме­сте с жена­ми и детьми, а пол­ко­вод­цы лгут, когда перед бит­вой при­зы­ва­ют вои­нов защи­щать от вра­га род­ные моги­лы и свя­ты­ни, ибо ни у кого из тако­го мно­же­ства рим­лян не оста­лось отче­го алта­ря, никто не пока­жет, где могиль­ный холм его пред­ков, нет! — и вою­ют и уми­ра­ют они за чужую рос­кошь и богат­ство, эти «вла­ды­ки все­лен­ной», как их назы­ва­ют, кото­рые ни еди­но­го ком­ка зем­ли не могут назвать сво­им!

10. На такие речи, под­ска­зан­ные вели­чи­ем духа и под­лин­ной стра­стью и обра­щен­ные к наро­ду, кото­рый при­хо­дил в неисто­вое воз­буж­де­ние, никто из про­тив­ни­ков воз­ра­жать не решал­ся. Итак, отки­нув мысль о спо­рах, они обра­ща­ют­ся к Мар­ку Окта­вию, одно­му из народ­ных три­бу­нов, моло­до­му чело­ве­ку сте­пен­но­го и скром­но­го нра­ва. Он был близ­ким това­ри­щем Тибе­рия и, сты­дясь пре­дать дру­га, сна­ча­ла откло­нял все пред­ло­же­ния, кото­рые ему дела­лись, но, в кон­це кон­цов, слом­лен­ный неот­ступ­ны­ми прось­ба­ми мно­гих вли­я­тель­ных граж­дан, как бы вопре­ки соб­ст­вен­ной воле высту­пил про­тив Тибе­рия и его зако­на¹³.

Сре­ди народ­ных три­бу­нов сила на сто­роне того, кто нала­га­ет запрет, и если даже все осталь­ные соглас­ны друг с дру­гом, они ниче­го не достиг­нут, пока есть хотя бы один, про­ти­вя­щий­ся их суж­де­нию. Воз­му­щен­ный поступ­ком Окта­вия, Тибе­рий взял назад свой пер­вый, более крот­кий зако­но­про­ект и внес новый, более при­ят­ный для наро­да и более суро­вый к нару­ши­те­лям пра­ва, кото­рым на сей раз вме­ня­лось в обя­зан­ность осво­бо­дить все зем­ли, какие когда-либо были при­об­ре­те­ны в обход преж­де издан­ных зако­нов. Чуть не еже­днев­но у Тибе­рия быва­ли схват­ки с Окта­ви­ем на ора­тор­ском воз­вы­ше­нии, но, хотя спо­ри­ли они с вели­чай­шей горяч­но­стью и упор­ст­вом, ни один из них, как сооб­ща­ют, не ска­зал о дру­гом ниче­го оскор­би­тель­но­го, ни один не под­дал­ся гне­ву, не про­ро­нил непо­до­баю­ще­го или непри­стой­но­го сло­ва. Как вид­но, не толь­ко на вак­хи­че­ских празд­не­ствах¹⁴, но и в пла­мен­ных пре­ре­ка­ни­ях доб­рые задат­ки и разум­ное вос­пи­та­ние удер­жи­ва­ют дух от без­образ­ных край­но­стей. Зная, что дей­ст­вию зако­на под­па­да­ет и сам Окта­вий, у кото­ро­го было мно­го обще­ст­вен­ной зем­ли, Тибе­рий про­сил его отка­зать­ся от борь­бы, согла­ша­ясь воз­ме­стить ему поте­ри за счет соб­ст­вен­но­го состо­я­ния, кста­ти ска­зать — отнюдь не бле­стя­ще­го. Но Окта­вий был непре­кло­нен, и тогда Тибе­рий осо­бым ука­зом объ­явил пол­но­мо­чия всех долж­ност­ных лиц, кро­ме три­бу­нов, пре­кра­щен­ны­ми до тех пор, пока зако­но­про­ект не прой­дет голо­со­ва­ния. Он опе­ча­тал соб­ст­вен­ною печа­тью храм Сатур­на, чтобы кве­сто­ры не мог­ли ниче­го при­не­сти или выне­сти из каз­на­чей­ства¹⁵, и через гла­ша­та­ев при­гро­зил штра­фом пре­то­рам, кото­рые ока­жут непо­ви­но­ве­ние, так что все в испу­ге пре­рва­ли испол­не­ние сво­их обыч­ных дел и обя­зан­но­стей. Тут вла­дель­цы земель пере­ме­ни­ли одеж­ды и ста­ли появ­лять­ся на фору­ме с видом жал­ким и подав­лен­ным, но втайне зло­умыш­ля­ли про­тив Тибе­рия и уже при­гото­ви­ли убийц для поку­ше­ния, так что и он, ни от кого не таясь, опо­я­сал­ся раз­бой­ни­чьим кин­жа­лом, кото­рый назы­ва­ют «доло­ном» [dólōn].

11. Когда настал назна­чен­ный день и Тибе­рий был готов при­звать народ к голо­со­ва­нию, обна­ру­жи­лось, что урны¹⁶ похи­ще­ны бога­ча­ми. Под­нял­ся страш­ный бес­по­рядок. При­вер­жен­цы Тибе­рия были доста­точ­но мно­го­чис­лен­ны, чтобы при­ме­нить наси­лие, и уже соби­ра­лись вме­сте, но Ман­лий и Фуль­вий, оба быв­шие кон­су­лы, бро­си­лись к Тибе­рию и, каса­ясь его рук, со сле­за­ми на гла­зах, моли­ли оста­но­вить­ся. Тибе­рий, и сам видя надви­гаю­щу­ю­ся беду и питая ува­же­ние к обо­им этим мужам, спро­сил их, как они сове­ту­ют ему посту­пить, но они отве­ча­ли, что не могут поло­жить­ся на себя одних в таком деле и уго­во­ри­ли Тибе­рия пре­до­ста­вить все на усмот­ре­ние сена­та. Когда же и сенат, собрав­шись, ниче­го не решил по вине бога­чей, кото­рые име­ли в нем боль­шую силу, Тибе­рий обра­тил­ся к сред­ству и неза­кон­но­му, и недо­стой­но­му — не нахо­дя ника­кой иной воз­мож­но­сти про­ве­сти голо­со­ва­ние, он лишил Окта­вия вла­сти. Но преж­де, на гла­зах у всех, он гово­рил с Окта­ви­ем в самом лас­ко­вом и дру­же­ском тоне и, каса­ясь его рук, умо­лял усту­пить наро­ду, кото­рый не тре­бу­ет ниче­го, кро­ме спра­вед­ли­во­сти, и за вели­кие труды и опас­но­сти полу­чит лишь самое скром­ное воз­на­граж­де­ние. Но Окта­вий сно­ва отве­чал отка­зом, и Тибе­рий заявил, что если оба они оста­нут­ся в долж­но­сти, обле­чен­ные оди­на­ко­вой вла­стью, но рас­хо­дясь во мне­ни­ях по важ­ней­шим вопро­сам, год не закон­чит­ся без вой­ны, а, ста­ло быть, одно­го из них народ дол­жен лишить пол­но­мо­чий — ино­го пути к исце­ле­нию неду­га он не видит. Он пред­ло­жил Окта­вию, чтобы спер­ва голо­са были пода­ны о нем, Тибе­рии, заве­ряя, что спу­стит­ся с воз­вы­ше­ния част­ным лицом, если так будет угод­но сограж­да­нам. Когда же Окта­вий и тут не поже­лал дать сво­его согла­сия, Тибе­рий, нако­нец, объ­явил, что сам устро­ит голо­со­ва­ние о судь­бе Окта­вия, если он не отка­жет­ся от преж­них наме­ре­ний.

12. На этом он и рас­пу­стил Собра­ние в тот день. А на сле­дую­щий, когда народ сно­ва запол­нил пло­щадь, Тибе­рий, под­няв­шись на воз­вы­ше­ние, сно­ва пытал­ся уго­ва­ри­вать Окта­вия. Окта­вий был неумо­лим, и Тибе­рий пред­ло­жил закон, лишаю­щий его досто­ин­ства народ­но­го три­бу­на, и при­звал граж­дан немед­лен­но подать голо­са. Когда из трид­ца­ти пяти триб про­го­ло­со­ва­ли уже сем­на­дцать и недо­ста­ва­ло лишь одно­го голо­са, чтобы Окта­вий сде­лал­ся част­ным лицом, Тибе­рий устро­ил пере­рыв и сно­ва умо­лял Окта­вия, обни­мал и цело­вал его на виду у наро­да, закли­ная и себя не под­вер­гать бес­че­стию, и на него не навле­кать уко­ров за такой суро­вый и мрач­ный образ дей­ст­вий. Как сооб­ща­ют, Окта­вий не остал­ся совер­шен­но бес­чув­ст­вен и глух к этим прось­бам, но гла­за его напол­ни­лись сле­за­ми, и он дол­го мол­чал. Затем, одна­ко, он взгля­нул на бога­тых и иму­щих, тес­ною тол­пою сто­яв­ших в одном месте, и стыд перед ними, боязнь бес­сла­вия, кото­рым они его покро­ют, пере­ве­си­ли, по-види­мо­му, все сомне­ния — он решил муже­ст­вен­но вытер­петь любую беду и пред­ло­жил Тибе­рию делать то, что он счи­та­ет нуж­ным. Таким обра­зом, закон был одоб­рен, и Тибе­рий при­ка­зал кому-то из сво­их воль­ноот­пу­щен­ни­ков ста­щить Окта­вия с воз­вы­ше­ния. Слу­жи­те­ля­ми и помощ­ни­ка­ми при нем были его же отпу­щен­ни­ки, а пото­му Окта­вий, кото­ро­го насиль­но тащи­ли вниз, являл собою зре­ли­ще осо­бен­но жалост­ное; и все же народ сра­зу ринул­ся на него, но бога­тые граж­дане подо­спе­ли на помощь и соб­ст­вен­ны­ми рука­ми засло­ни­ли от тол­пы Окта­вия, кото­рый наси­лу спас­ся, меж­ду тем как его вер­но­му рабу, защи­щав­ше­му хозя­и­на, вышиб­ли оба гла­за. Все слу­чи­лось без ведо­ма Тибе­рия — напро­тив, едва узнав о про­ис­хо­дя­щем, он поспе­шил туда, где слы­шал­ся шум, чтобы пре­сечь бес­по­ряд­ки.

13. Вслед за тем при­ни­ма­ет­ся закон о зем­ле, и народ выби­ра­ет тро­их для раз­ме­же­ва­ния и разде­ла полей — само­го Тибе­рия, его тестя, Аппия Клав­дия, и бра­та, Гая Грак­ха, кото­ро­го в ту пору не было в Риме: под началь­ст­вом Сци­пи­о­на он вое­вал у стен Нуман­ции. Оба эти дела Тибе­рий довел до кон­ца мир­но, без вся­ко­го сопро­тив­ле­ния с чьей бы то ни было сто­ро­ны, а потом поста­вил три­бу­ном вме­сто Окта­вия не кого-нибудь из вид­ных людей, а сво­его кли­ен­та, како­го-то Муция, и могу­ще­ст­вен­ные граж­дане, воз­му­ща­ясь все­ми его поступ­ка­ми и стра­шась его рас­ту­щей на гла­зах силы, ста­ра­лись уни­зить его в сена­те, как толь­ко мог­ли. По заведен­но­му обы­чаю, он про­сил выдать ему за казен­ный счет палат­ку, в кото­рой бы он жил, зани­ма­ясь разде­лом земель, но полу­чил отказ, хотя дру­гим часто дава­ли и при мень­шей надоб­но­сти, а содер­жа­ния ему назна­чи­ли девять обо­лов на день¹⁷. Зачин­щи­ком вся­кий раз высту­пал Пуб­лий Нази­ка, люто нена­видев­ший Тибе­рия: он вла­дел обшир­ны­ми участ­ка­ми обще­ст­вен­ной зем­ли и был в яро­сти от того, что теперь при­хо­дит­ся с ними рас­ста­вать­ся. Это оже­сто­чи­ло народ еще пуще. Когда ско­ро­по­стиж­но умер кто-то из дру­зей Тибе­рия и на тру­пе высту­пи­ли подо­зри­тель­ные пят­на, рим­ляне кри­ча­ли повсюду, что он отрав­лен, сбе­жа­лись к выно­су, сами под­ня­ли и понес­ли погре­баль­ное ложе и не отхо­ди­ли от кост­ра. Подо­зре­ния их, как вид­но, пол­но­стью оправ­да­лись, ибо труп лоп­нул, и хлы­ну­ло так мно­го смрад­ной жид­ко­сти, что огонь потух. При­нес­ли еще огня, но тело все не заго­ра­лось, пока костер не сло­жи­ли в дру­гом месте, и там, после дол­гих хло­пот, пла­мя нако­нец погло­ти­ло отрав­лен­но­го. Вос­поль­зо­вав­шись этим слу­ча­ем, чтобы еще силь­нее озло­бить и взвол­но­вать народ, Тибе­рий пере­ме­нил одеж­ды¹⁸, вывел на форум детей и про­сил всех поза­бо­тить­ся о них и об их мате­ри, ибо сам он обре­чен.

14. В это вре­мя умер Аттал Фило­ме­тор, и когда пер­га­мец Эвдем при­вез его заве­ща­ние, в кото­ром царь назна­чал сво­им наслед­ни­ком рим­ский народ, Тибе­рий, в уго­ду тол­пе, немед­лен­но внес пред­ло­же­ние доста­вить цар­скую каз­ну в Рим и разде­лить меж­ду граж­да­на­ми, кото­рые полу­чи­ли зем­лю, чтобы те мог­ли обза­ве­стись зем­ледель­че­ски­ми оруди­я­ми и начать хозяй­ст­во­вать. Что же каса­ет­ся горо­дов, при­над­ле­жав­ших Атта­лу, то их судь­бою над­ле­жит рас­по­ря­жать­ся не сена­ту, а пото­му он, Тибе­рий, изло­жит свое мне­ние перед наро­дом. Послед­нее оскор­би­ло сенат сверх вся­кой меры, и Пом­пей, под­няв­шись, заявил, что живет рядом с Тибе­ри­ем, а пото­му зна­ет, что пер­га­мец Эвдем пере­дал ему из цар­ских сокро­вищ диа­де­му и баг­ря­ни­цу, ибо Тибе­рий гото­вит­ся и рас­счи­ты­ва­ет стать в Риме царем. Квинт Метелл с рез­ким уко­ром напом­нил Тибе­рию, что когда его отец¹⁹, в быт­ность свою цен­зо­ром, воз­вра­щал­ся после обеда домой, граж­дане туши­ли у себя огни, опа­са­ясь, как бы кто не поду­мал, буд­то они слиш­ком мно­го вре­ме­ни уде­ля­ют вину и весе­лым беседам, меж тем как ему по ночам осве­ща­ют доро­гу самые дерз­кие и нищие из про­сто­люди­нов. Тит Анний, чело­век незна­чи­тель­ный и не боль­шо­го ума, но счи­тав­ший­ся непо­беди­мым в спо­рах, про­сил Тибе­рия дать опре­де­лен­ный и недву­смыс­лен­ный ответ, под­верг ли он уни­же­нию сво­его това­ри­ща по долж­но­сти — лицо, соглас­но зако­нам, свя­щен­ное и непри­кос­но­вен­ное. В сена­те под­нял­ся шум, а Тибе­рий бро­сил­ся вон из курии, стал скли­кать народ и рас­по­рядил­ся при­ве­сти Анния, чтобы безот­ла­га­тель­но высту­пить с обви­не­ни­ем. Анний, кото­рый намно­го усту­пал Тибе­рию и в силе сло­ва и в доб­рой сла­ве, решил укрыть­ся под защи­той сво­ей наход­чи­во­сти и при­звал Тибе­рия, преж­де чем он начнет речь, отве­тить на один неболь­шой вопрос. Тибе­рий согла­сил­ся, и когда все умолк­ли, Анний спро­сил: «Если ты взду­ма­ешь уни­жать меня и бес­че­стить, а я обра­щусь за помо­щью к кому-нибудь из тво­их това­ри­щей по долж­но­сти и он засту­пит­ся за меня, а ты раз­гне­ва­ешь­ся, — неуже­ли ты и его отре­шишь от вла­сти?». Вопрос этот, как сооб­ща­ют, поверг Тибе­рия в такое заме­ша­тель­ство, что при всей непре­взой­ден­ной ост­ро­те сво­его язы­ка, при всей сво­ей дер­зо­сти и реши­мо­сти он не смог рас­крыть рот.

15. Итак, в тот день он рас­пу­стил Собра­ние. Поз­же, заме­чая, что из всех его дей­ст­вий посту­пок с Окта­ви­ем осо­бен­но силь­но бес­по­ко­ит не толь­ко могу­ще­ст­вен­ных граж­дан, но и народ, — вели­кое и высо­кое досто­ин­ство народ­ных три­бу­нов, до той поры неру­ши­мо соблюдав­ше­е­ся, каза­лось пору­ган­ным и уни­что­жен­ным, — он про­из­нес в Собра­нии про­стран­ную речь, при­ведя в ней дово­ды, кото­рые вполне умест­но — хотя бы вкрат­це — изло­жить здесь, чтобы дать неко­то­рое пред­став­ле­ние об убеди­тель­но­сти сло­ва и глу­бине мыс­ли это­го чело­ве­ка.

Народ­ный три­бун, гово­рил он, лицо свя­щен­ное и непри­кос­но­вен­ное постоль­ку, посколь­ку он посвя­тил себя наро­ду и защи­ща­ет народ. Ста­ло быть, если он, изме­нив сво­е­му назна­че­нию, чинит наро­ду обиды, ума­ля­ет его силу, не дает ему вос­поль­зо­вать­ся пра­вом голо­са, он сам лиша­ет себя чести, не выпол­няя обя­зан­но­стей, ради кото­рых толь­ко и был этой честью обле­чен. Даже если он раз­ру­шит Капи­то­лий и сожжет кора­бель­ные вер­фи, он дол­жен остать­ся три­бу­ном. Если он так посту­пит, он, разу­ме­ет­ся, пло­хой три­бун. Но если он вредит наро­ду, он вооб­ще не три­бун. Раз­ве это не бес­смыс­лен­но, чтобы народ­ный три­бун мог отпра­вить кон­су­ла в тюрь­му, а народ не мог отнять власть у три­бу­на, коль ско­ро он поль­зу­ет­ся ею во вред тому, кто дал ему власть? Ведь и кон­су­ла и три­бу­на оди­на­ко­во выби­ра­ет народ! Цар­ское вла­ды­че­ство не толь­ко соеди­ня­ло в себе все долж­но­сти, но и осо­бы­ми, неслы­хан­но гроз­ны­ми обряда­ми посвя­ща­лось боже­ству. А все-таки город изгнал Тарк­ви­ния, нару­шив­ше­го спра­вед­ли­вость и зако­ны, и за бес­чин­ства одно­го чело­ве­ка была уни­что­же­на древ­няя власть, кото­рой Рим обя­зан сво­им воз­ник­но­ве­ни­ем. Что рим­ляне чтут столь же свя­то, как дев, хра­ня­щих²⁰ неуга­си­мый огонь? Но если какая-нибудь из них про­ви­нит­ся, ее живьем зары­ва­ют в зем­лю, ибо, кощун­ст­вен­но оскорб­ляя богов, она уже не может при­тя­зать на непри­кос­но­вен­ность, кото­рая дана ей во имя и ради богов. А зна­чит, неспра­вед­ли­во, чтобы и три­бун, при­чи­ня­ю­щий наро­ду вред, поль­зо­вал­ся непри­кос­но­вен­но­стью, дан­ной ему во имя и ради наро­да, ибо он сам уни­что­жа­ет ту силу, из кото­рой чер­па­ет соб­ст­вен­ное могу­ще­ство. Если он на закон­ном осно­ва­нии полу­чил долж­ность, когда бо́льшая часть триб отда­ла ему голо­са, то раз­ве мень­ше осно­ва­ний лишить его долж­но­сти, когда все три­бы голо­су­ют про­тив него? Нет ниче­го свя­щен­нее и непри­кос­но­вен­нее, чем дары и при­но­ше­ния богам. Но никто не пре­пят­ст­ву­ет наро­ду употреб­лять их по сво­е­му усмот­ре­нию, дви­гать и пере­но­сить с места на место. В таком слу­чае и зва­ние три­бу­на, слов­но некое при­но­ше­ние, народ впра­ве пере­но­сить с одно­го лица на дру­гое. И мож­но ли назвать эту власть непри­кос­но­вен­ной и совер­шен­но неотъ­ем­ле­мой, если хоро­шо извест­но, что мно­гие доб­ро­воль­но сла­га­ли ее или же отка­зы­ва­лись при­нять? 16. Тако­вы были глав­ные оправ­да­ния, при­веден­ные Тибе­ри­ем.

Дру­зья Тибе­рия, слы­ша угро­зы вра­гов и видя их спло­чен­ность, счи­та­ли, что ему сле­ду­ет вто­рич­но домо­гать­ся долж­но­сти три­бу­на, сохра­нить ее за собой и на сле­дую­щий год²¹, и он про­дол­жал рас­по­ла­гать к себе народ все новы­ми зако­но­про­ек­та­ми — пред­ло­жил сокра­тить срок служ­бы в вой­ске, дать граж­да­нам пра­во обжа­ло­вать реше­ния судей перед Народ­ным собра­ни­ем, вве­сти в суды, кото­рые состо­я­ли тогда сплошь из сена­то­ров, рав­ное чис­ло судей-всад­ни­ков и вооб­ще все­ми сред­ства­ми и спо­со­ба­ми ста­рал­ся огра­ни­чить могу­ще­ство сена­та, ско­рее в гне­ве, в оже­сто­че­нии, неже­ли ради спра­вед­ли­во­сти и обще­ст­вен­ной поль­зы. Когда же насту­пил день выбо­ров и при­вер­жен­цы Тибе­рия убеди­лись, что про­тив­ни­ки берут верх, ибо сошел­ся не весь народ, Тибе­рий спер­ва, чтобы затя­нуть вре­мя, стал хулить това­ри­щей по долж­но­сти, а потом рас­пу­стил Собра­ние, при­ка­зав всем явить­ся зав­тра. После это­го он вышел на форум и удру­чен­но, уни­жен­но, со сле­за­ми на гла­зах молил граж­дан о защи­те, а потом ска­зал, что боит­ся, как бы вра­ги ночью не вло­ми­лись к нему в дом и не уби­ли его, и так взвол­но­вал народ, что целая тол­па окру­жи­ла его дом и кара­у­ли­ла всю ночь напро­лет.

17. На рас­све­те чело­век, ходив­ший за кура­ми, по кото­рым рим­ляне гада­ют о буду­щем, бро­сил им кор­му. Но пти­цы оста­ва­лись в клет­ке, когда же при­служ­ник рез­ко ее встрях­нул, вышла толь­ко одна, да и та не при­кос­ну­лась к кор­му²², а толь­ко под­ня­ла левое кры­ло, вытя­ну­ла одну ногу и сно­ва вбе­жа­ла в клет­ку. Это напом­ни­ло Тибе­рию еще об одном зна­ме­нии. У него был вели­ко­леп­ный, бога­то укра­шен­ный шлем, кото­рый он наде­вал во все бит­вы. Туда неза­мет­но заполз­ли змеи, снес­ли яйца и высиде­ли дете­ны­шей. Вот поче­му поведе­ние кур осо­бен­но встре­во­жи­ло Тибе­рия. Тем не менее, услы­шав, что народ соби­ра­ет­ся на Капи­то­лии, он дви­нул­ся туда же. Выхо­дя, он спо­ткнул­ся о порог и так силь­но ушиб ногу, что на боль­шом паль­це сло­мал­ся ноготь и сквозь баш­мак про­сту­пи­ла кровь. Не успел он отой­ти от дома, как сле­ва на кры­ше увидел двух деру­щих­ся воро­нов²³, и хотя лег­ко себе пред­ста­вить, что мно­го людей шло вме­сте с ним, камень, сбро­шен­ный одним из воро­нов, упал имен­но к его ногам. Это оза­да­чи­ло даже самых бес­страш­ных из его окру­же­ния. Но Блос­сий из Кум вос­клик­нул: «Какой будет срам и позор, если Тибе­рий, сын Грак­ха, внук Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, заступ­ник рим­ско­го наро­да, не отклик­нет­ся на зов сограж­дан, испу­гав­шись воро­на! И не толь­ко позор, ибо вра­ги не сме­ять­ся ста­нут над тобою, но будут вопить в Собра­нии, что ты уже тиранн и уже свое­воль­ни­ча­ешь, как хочешь». В этот миг к Тибе­рию под­бе­жа­ло сра­зу мно­го послан­цев с Капи­то­лия от дру­зей, кото­рые сове­то­ва­ли пото­ро­пить­ся, пото­му что все-де идет пре­крас­но. И в самом деле, вна­ча­ле собы­тия раз­вер­ты­ва­лись бла­го­при­ят­но для Тибе­рия. Появ­ле­ние его народ встре­тил дру­же­люб­ным кри­ком, а когда он под­ни­мал­ся по скло­ну хол­ма, рев­ни­во его окру­жил, не под­пус­кая нико­го из чужих.

18. Но когда Муций сно­ва при­гла­сил три­бы к урнам, при­сту­пить к делу ока­за­лось невоз­мож­ным, ибо по кра­ям пло­ща­ди нача­лась свал­ка: сто­рон­ни­ки Тибе­рия ста­ра­лись оттес­нить вра­гов, кото­рые, в свою оче­редь, тес­ни­ли тех, силою про­кла­ды­вая себе путь впе­ред. В это вре­мя сена­тор Фуль­вий Флакк встал на вид­ное место и, так как зву­ки голо­са теря­лись в шуме, зна­ком руки пока­зал Тибе­рию, что хочет о чем-то ска­зать ему с гла­зу на глаз. Тибе­рий велел наро­ду про­пу­стить его, и, с трудом про­тис­нув­шись, он сооб­щил, что заседа­ние сена­та откры­лось, но бога­тые не могут при­влечь кон­су­ла²⁴ на свою сто­ро­ну, а пото­му замыш­ля­ют рас­пра­вить­ся с Тибе­ри­ем сами и что в их рас­по­ря­же­нии мно­го воору­жен­ных рабов и дру­зей.

19. Когда Тибе­рий пере­дал эту весть окру­жаю­щим, те сра­зу же под­по­я­са­лись, подо­бра­ли тоги и при­ня­лись ломать на части копья при­служ­ни­ков, кото­ры­ми они обыч­но сдер­жи­ва­ют тол­пу, а потом ста­ли раз­би­рать облом­ки, гото­вясь защи­щать­ся от напа­де­ния. Те, что нахо­ди­лись подаль­ше, недо­уме­ва­ли, и в ответ на их кри­ки Тибе­рий кос­нул­ся рукою голо­вы — он дал понять, что его жизнь в опас­но­сти, при­бег­нув к жесту, раз голо­са не было слыш­но. Но про­тив­ни­ки, увидев­ши это, помча­лись в сенат с изве­сти­ем, что Тибе­рий тре­бу­ет себе цар­ской диа­де­мы и что тому есть пря­мое дока­за­тель­ство: он при­тро­нул­ся рукою к голо­ве! Все при­шли в смя­те­ние. Нази­ка при­звал кон­су­ла защи­тить государ­ство и сверг­нуть тиран­на. Когда же кон­сул сдер­жан­но воз­ра­зил, что пер­вым к наси­лию не при­бегнет и нико­го из граж­дан каз­нить без суда не будет, но если Тибе­рий убедит или же при­нудит народ поста­но­вить что-либо вопре­ки зако­нам, то с таким поста­нов­ле­ни­ем он счи­тать­ся не станет, — Нази­ка, вско­чив с места, закри­чал: «Ну что ж, если гла­ва государ­ства — измен­ник, тогда все, кто готов защи­щать зако­ны, — за мной!»²⁵ И с эти­ми сло­ва­ми, наки­нув край тоги на голо­ву, он дви­нул­ся к Капи­то­лию. Каж­дый из шагав­ших сле­дом сена­то­ров обер­нул тогу вокруг левой руки, а пра­вою очи­щал себе путь, и так вели­ко было ува­же­ние к этим людям, что никто не смел ока­зать сопро­тив­ле­ния, но все раз­бе­га­лись, топ­ча друг дру­га. Те, кто их сопро­вож­дал, нес­ли захва­чен­ные из дому дуби­ны и пал­ки, а сами сена­то­ры под­би­ра­ли облом­ки и нож­ки ска­мей, раз­би­тых бежав­шею тол­пой, и шли пря­мо на Тибе­рия, разя всех, кто сто­ял впе­ре­ди него. Мно­гие испу­сти­ли дух под уда­ра­ми, осталь­ные бро­си­лись врас­сып­ную. Тибе­рий тоже бежал, кто-то ухва­тил его за тогу, он сбро­сил ее с плеч и пустил­ся даль­ше в одной туни­ке, но поскольз­нул­ся и рух­нул на тру­пы тех, что пали рань­ше него. Он пытал­ся при­встать, и тут Пуб­лий Сату­рей, один из его това­ри­щей по долж­но­сти, пер­вым уда­рил его по голо­ве нож­кою ска­мьи. Это было извест­но всем, на вто­рой же удар заяв­лял при­тя­за­ния Луций Руф, гор­див­ший­ся и чва­нив­ший­ся сво­им «подви­гом». Все­го погиб­ло боль­ше трех­сот чело­век, уби­тых дуби­на­ми и кам­ня­ми, и не было ни одно­го, кто бы умер от меча.

20. Как пере­да­ют, после изгна­ния царей это был пер­вый в Риме раздор, завер­шив­ший­ся кро­во­про­ли­ти­ем и изби­е­ни­ем граж­дан: все про­чие, хотя бы и нелег­кие и отнюдь не по ничтож­ным при­чи­нам воз­ник­шие, уда­ва­лось пре­кра­тить бла­го­да­ря вза­им­ным уступ­кам и власть иму­щих, кото­рые боя­лись наро­да, и само­го наро­да, кото­рый питал ува­же­ние к сена­ту. По-види­мо­му, и теперь Тибе­рий лег­ко под­дал­ся бы уве­ща­ни­ям, и если бы на него не напа­ли, если бы ему не гро­зи­ла смерть, он, бес­спор­но, пошел бы на уступ­ки, тем более, что чис­ло его сто­рон­ни­ков не пре­вы­ша­ло трех тысяч. Но, как вид­но, зло­ба и нена­висть глав­ным обра­зом спло­ти­ли про­тив него бога­чей, а вовсе не те сооб­ра­же­ния²⁶, кото­рые они исполь­зо­ва­ли как пред­лог для побо­и­ща. Что имен­но так оно и было свиде­тель­ст­ву­ет звер­ское и без­за­кон­ное над­ру­га­тель­ство над тру­пом Тибе­рия. Несмот­ря на прось­бы бра­та, вра­ги не раз­ре­ши­ли ему забрать тело и ночью пре­дать погре­бе­нию, но бро­си­ли Тибе­рия в реку вме­сте с дру­ги­ми мерт­вы­ми. Впро­чем, это был еще не конец: иных из дру­зей уби­то­го они изгна­ли без суда, иных хва­та­ли и каз­ни­ли. Погиб и ора­тор Дио­фан. Гая Бил­лия поса­ди­ли в мешок, бро­си­ли туда же ядо­ви­тых змей и так заму­чи­ли²⁷. Блос­сия при­ве­ли к кон­су­лам, и в ответ на их рас­спро­сы он объ­явил, что сле­по выпол­нял все при­ка­зы Тибе­рия. Тогда вме­шал­ся Нази­ка: «А что если бы Тибе­рий при­ка­зал тебе сжечь Капи­то­лий?» Спер­ва Блос­сий сто­ял на том, что Тибе­рий нико­гда бы это­го не при­ка­зал, но вопрос Нази­ки повто­ри­ли мно­гие, и, в кон­це кон­цов, он отве­тил: «Что же, если бы он рас­по­рядил­ся, я бы счел для себя честью испол­нить. Ибо Тибе­рий не отдал бы тако­го рас­по­ря­же­ния, не будь оно на бла­го наро­ду». Блос­сию уда­лось избе­жать гибе­ли, и поз­же он отпра­вил­ся в Азию, к Ари­сто­ни­ку, а когда дело Ари­сто­ни­ка было про­иг­ра­но, покон­чил с собой.

21. В сло­жив­ших­ся обсто­я­тель­ствах сенат счи­тал нуж­ным успо­ко­ить народ, а пото­му боль­ше не воз­ра­жал про­тив разде­ла зем­ли и поз­во­лил выбрать вме­сто Тибе­рия дру­го­го раз­ме­же­ва­те­ля. Состо­я­лось голо­со­ва­ние, и был избран Пуб­лий Красс²⁸, родич Грак­ха: его дочь Лици­ния была заму­жем за Гаем Грак­хом. Прав­да, Кор­не­лий Непот утвер­жда­ет, буд­то Гай женил­ся на доче­ри не Крас­са, а Бру­та — того, что спра­вил три­умф после победы над лузи­тан­ца­ми. Но боль­шин­ство писа­те­лей гово­рит то же, что мы здесь.

Народ, одна­ко, него­до­вал по-преж­не­му и не скры­вал, что при пер­вом же удоб­ном слу­чае поста­ра­ет­ся ото­мстить за смерть Тибе­рия, а про­тив Нази­ки уже воз­буж­да­ли дело в суде. Боясь за его судь­бу, сенат без вся­кой нуж­ды отпра­вил Нази­ку в Азию. Рим­ляне откры­то выска­зы­ва­ли ему при встре­чах свою нена­висть, воз­му­щен­но кри­ча­ли ему в лицо, что он про­кля­тый пре­ступ­ник и тиранн и что наи­бо­лее чти­мый храм горо­да²⁹ он запят­нал кро­вью три­бу­на — лица свя­щен­но­го и непри­кос­но­вен­но­го. И Нази­ка поки­нул Ита­лию, хотя был глав­ней­шим и пер­вым сре­ди жре­цов³⁰, и с оте­че­ст­вом, кро­ме все­го про­че­го, его свя­зы­ва­ло испол­не­ние обрядов вели­чай­шей важ­но­сти. Тоск­ли­во и бес­слав­но ски­тал­ся он на чуж­бине и вско­ро­сти умер где-то невда­ле­ке от Пер­га­ма. Мож­но ли удив­лять­ся, что народ так нена­видел Нази­ку, если даже Сци­пи­он Афри­кан­ский, кото­ро­го рим­ляне, по-види­мо­му, люби­ли и боль­ше и заслу­жен­нее всех про­чих, едва окон­ча­тель­но не поте­рял рас­по­ло­же­ние наро­да, за то что, сна­ча­ла, полу­чив­ши под Нуман­ци­ей весть о кон­чине Тибе­рия, про­чи­тал на память стих из Гоме­ра³¹:

впо­след­ст­вии же, когда Гай и Фуль­вий зада­ли ему в Собра­нии вопрос, что он дума­ет о смер­ти Тибе­рия, ото­звал­ся о его дея­тель­но­сти с неодоб­ре­ни­ем. Народ пре­рвал речь Сци­пи­о­на воз­му­щен­ным кри­ком, чего рань­ше нико­гда не слу­ча­лось, а сам он был до того раздо­са­до­ван, что гру­бо оскор­бил народ. Об этом подроб­но рас­ска­за­но в жиз­не­опи­са­нии Сци­пи­о­на³².

[ГАЙ ГРАКХ]

22 [1]. После гибе­ли Тибе­рия Гай в пер­вое вре­мя, то ли боясь вра­гов, то ли с целью вос­ста­но­вить про­тив них сограж­дан, совер­шен­но не пока­зы­вал­ся на фору­ме и жил тихо и уеди­нен­но, слов­но чело­век, кото­рый не толь­ко подав­лен и удру­чен обсто­я­тель­ства­ми, но и впредь наме­рен дер­жать­ся в сто­роне от обще­ст­вен­ных дел; это дава­ло повод для тол­ков, буд­то он осуж­да­ет и отвер­га­ет начи­на­ния Тибе­рия. Но он был еще слиш­ком молод, на девять лет моло­же бра­та, а Тибе­рий умер, не дожив до трид­ца­ти. Когда же с тече­ни­ем вре­ме­ни мало-пома­лу стал обна­ру­жи­вать­ся его нрав, чуж­дый празд­но­сти, изне­жен­но­сти, стра­сти к вину и к нажи­ве, когда он при­нял­ся отта­чи­вать свой дар сло­ва, как бы гото­вя себе кры­лья, кото­рые воз­не­сут его на государ­ст­вен­ном попри­ще, с пол­ною оче­вид­но­стью откры­лось, что спо­кой­ст­вию Гая ско­ро при­дет конец. Защи­щая как-то в суде сво­его дру­га Вет­тия, он доста­вил наро­ду такую радость и вызвал такое неисто­вое вооду­шев­ле­ние, что все про­чие ора­то­ры пока­за­лись в срав­не­нии с ним жал­ки­ми маль­чиш­ка­ми, а у могу­ще­ст­вен­ных граж­дан заро­ди­лись новые опа­се­ния, и они мно­го гово­ри­ли меж­ду собою, что ни в коем слу­чае нель­зя допус­кать Гая к долж­но­сти три­бу­на.

По чистой слу­чай­но­сти ему выпал жре­бий ехать в Сар­ди­нию кве­сто­ром при кон­су­ле Оре­сте, что обра­до­ва­ло его вра­гов и нисколь­ко не огор­чи­ло само­го Гая. Воин­ст­вен­ный от при­ро­ды и вла­дев­ший ору­жи­ем не хуже, чем тон­ко­стя­ми пра­ва, он, вме­сте с тем, еще стра­шил­ся государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния, а усто­ять перед при­зы­ва­ми наро­да и дру­зей чув­ст­во­вал себя не в силах и пото­му с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем вос­поль­зо­вал­ся слу­ча­ем уехать из Рима. Прав­да, гос­под­ст­ву­ет упор­ное мне­ние, буд­то Гай был самым необуздан­ным иска­те­лем народ­ной бла­го­склон­но­сти и гораздо горя­чее Тибе­рия гнал­ся за сла­вою у тол­пы. Но это ложь. Напро­тив, ско­рее по необ­хо­ди­мо­сти, неже­ли по сво­бод­но­му выбо­ру, сколь­ко мож­но судить, занял­ся он дела­ми государ­ства. Ведь и ора­тор Цице­рон сооб­ща­ет¹, что Гай не хотел при­ни­мать ника­ких долж­но­стей, пред­по­чи­тал жить в тишине и покое, но брат явил­ся ему во сне и ска­зал так: «Что же ты мед­лишь, Гай? Ино­го пути нет. Одна и та же суж­де­на нам обо­им жизнь, одна и та же смерть в борь­бе за бла­го наро­да!»

23 [2]. В Сар­ди­нии Гай дал все­сто­рон­ние дока­за­тель­ства сво­ей доб­ле­сти и нрав­ст­вен­ной высоты, намно­го пре­взой­дя всех моло­дых и отва­гою в бит­вах и спра­вед­ли­во­стью к под­чи­нен­ным, и почти­тель­ной любо­вью к пол­ко­вод­цу, а в воз­держ­но­сти, про­сто­те и трудо­лю­бии оста­вив поза­ди и стар­ших. Зимою, кото­рая в Сар­ди­нии на ред­кость холод­на и нездо­ро­ва, кон­сул потре­бо­вал от горо­дов теп­ло­го пла­тья для сво­их вои­нов, но граж­дане отпра­ви­ли в Рим прось­бу отме­нить это тре­бо­ва­ние. Сенат при­нял про­си­те­лей бла­го­склон­но и отдал кон­су­лу при­каз одеть вои­нов ины­ми сред­ства­ми, и так как кон­сул был в затруд­не­нии, а вои­ны меж тем жесто­ко мерз­ли, Гай, объ­е­хав­ши горо­да, убедил их помочь рим­ля­нам доб­ро­воль­но. Весть об этом при­шла в Рим, и сенат был сно­ва обес­по­ко­ен, усмот­рев в поведе­нии Гая первую попыт­ку про­ло­жить себе путь к народ­ной бла­го­склон­но­сти. И, преж­де все­го, когда при­бы­ло посоль­ство из Афри­ки от царя Миципсы, кото­рый велел пере­дать, что в знак рас­по­ло­же­ния к Гаю Грак­ху он отпра­вил пол­ко­вод­цу в Сар­ди­нию хлеб, сена­то­ры, в гне­ве, про­гна­ли послов, а затем вынес­ли поста­нов­ле­ние: вой­ско в Сар­ди­нии сме­нить, но Оре­ста оста­вить на преж­нем месте — имея в виду, что долг служ­бы задер­жит при пол­ко­вод­це и Гая. Гай, одна­ко ж, едва узнал о слу­чив­шем­ся, в край­нем раз­дра­же­нии сел на корабль и неожи­дан­но появил­ся в Риме, так что не толь­ко вра­ги хули­ли его повсюду, но и наро­ду каза­лось стран­ным, как это кве­стор сла­га­ет с себя обя­зан­но­сти рань­ше намест­ни­ка. Одна­ко, когда про­тив него воз­буди­ли обви­не­ние перед цен­зо­ра­ми, Гай, попро­сив сло­ва, сумел про­из­ве­сти пол­ную пере­ме­ну в суж­де­ни­ях сво­их слу­ша­те­лей, кото­рые под конец были уже твер­до убеж­де­ны, что он сам — жерт­ва вели­чай­шей неспра­вед­ли­во­сти. Он про­слу­жил в вой­ске, ска­зал Гай, две­на­дцать лет, тогда как обя­за­тель­ный срок служ­бы — все­го десять, и про­был кве­сто­ром при пол­ко­вод­це три года², тогда как по зако­ну мог бы вер­нуть­ся через год. Един­ст­вен­ный из все­го вой­ска, он взял с собою в Сар­ди­нию пол­ный коше­лек и увез его оттуда пустым, тогда как осталь­ные, выпив взя­тое из дому вино, везут в Рим амфо­ры, довер­ху насы­пан­ные сереб­ром и золо­том.

24 [3]. Вско­ре Гая вновь при­влек­ли к суду, обви­няя в том, что он скло­нял союз­ни­ков к отпа­де­нию от Рима и был участ­ни­ком рас­кры­то­го во Фре­гел­лах³ заго­во­ра. Одна­ко он был оправ­дан и, очи­стив­шись от всех подо­зре­ний, немед­лен­но стал искать долж­но­сти три­бу­на, при­чем все, как один, извест­ные и вид­ные граж­дане высту­па­ли про­тив него, а народ, под­дер­жи­вав­ший Гая, собрал­ся со всей Ита­лии в таком коли­че­стве, что мно­гие не нашли себе в горо­де при­ста­ни­ща, а Поле⁴ всех не вме­сти­ло и кри­ки голо­су­ю­щих нес­лись с крыш и гли­но­бит­ных кро­вель домов.

Власть иму­щие лишь в той мере взя­ли над наро­дом верх и не дали свер­шить­ся надеж­дам Гая, что он ока­зал­ся избран­ным не пер­вым, как рас­счи­ты­вал, а чет­вер­тым⁵. Но едва он занял долж­ность, как тут же пер­вен­ство пере­шло к нему, ибо силою речей он пре­вос­хо­дил всех сво­их това­ри­щей-три­бу­нов, а страш­ная смерть Тибе­рия дава­ла ему пра­во гово­рить с боль­шой сме­ло­стью, опла­ки­вая участь бра­та. Меж­ду тем он при вся­ком удоб­ном слу­чае обра­щал мыс­ли наро­да в эту сто­ро­ну, напо­ми­ная о слу­чив­шем­ся и при­во­дя для срав­не­ния при­ме­ры из про­шло­го — как их пред­ки объ­яви­ли вой­ну фалис­кам, за то что они оскор­би­ли народ­но­го три­бу­на, неко­е­го Гену­ция, и как каз­ни­ли Гая Вету­рия⁶, за то что он один не усту­пил доро­гу народ­но­му три­бу­ну, про­хо­див­ше­му через форум. «А у вас на гла­зах, — про­дол­жал он, — Тибе­рия насмерть били дубьем, а потом с Капи­то­лия волок­ли его тело по горо­ду и швыр­ну­ли в реку, у вас на гла­зах лови­ли его дру­зей и уби­ва­ли без суда! Но раз­ве не при­ня­то у нас иско­ни, если на чело­ве­ка взведе­но обви­не­ние, гро­зя­щее смерт­ною каз­нью, а он не явля­ет­ся перед судья­ми, то на заре к две­рям его дома при­хо­дит тру­бач и зву­ком тру­бы еще раз вызы­ва­ет его явить­ся, и лишь тогда, но не рань­ше, выно­сит­ся ему при­го­вор?! Вот как осто­рож­ны и осмот­ри­тель­ны были наши отцы в судеб­ных делах».

25 [4]. Зара­нее воз­му­тив и рас­тре­во­жив народ таки­ми реча­ми — а он вла­дел не толь­ко искус­ст­вом сло­ва, но и могу­чим, на ред­кость звуч­ным голо­сом, — Гай внес два зако­но­про­ек­та: во-пер­вых, если народ отре­ша­ет долж­ност­ное лицо от вла­сти, ему и впредь ника­кая долж­ность дана быть не может, а во-вто­рых, наро­ду пре­до­став­ля­ет­ся пра­во судить долж­ност­ное лицо, изгнав­шее граж­да­ни­на без суда. Один из них, без вся­ко­го сомне­ния, покры­вал позо­ром Мар­ка Окта­вия, кото­ро­го Тибе­рий лишил долж­но­сти три­бу­на, вто­рой был направ­лен про­тив Попи­лия, кото­рый был пре­то­ром⁷ в год гибе­ли Тибе­рия и отпра­вил в изгна­ние его дру­зей. Попи­лий не отва­жил­ся под­верг­нуть себя опас­но­сти суда и бежал из Ита­лии, а дру­гое пред­ло­же­ние Гай сам взял обрат­но, ска­зав, что милу­ет Окта­вия по прось­бе сво­ей мате­ри Кор­не­лии. Народ был вос­хи­щен и дал свое согла­сие. Рим­ляне ува­жа­ли Кор­не­лию ради ее детей нисколь­ко не мень­ше, неже­ли ради отца, и впо­след­ст­вии поста­ви­ли брон­зо­вое ее изо­бра­же­ние с над­пи­сью: «Кор­не­лия, мать Грак­хов». Часто вспо­ми­на­ют несколь­ко мет­ких, но слиш­ком рез­ких слов Гая, ска­зан­ных в защи­ту мате­ри одно­му из вра­гов. «Ты, — вос­клик­нул он, — сме­ешь хулить Кор­не­лию, кото­рая роди­ла на свет Тибе­рия Грак­ха?!» И, так как за неза­дач­ли­вым хули­те­лем была дур­ная сла­ва чело­ве­ка изне­жен­но­го и рас­пут­но­го, про­дол­жал: «Как у тебя толь­ко язык пово­ра­чи­ва­ет­ся срав­ни­вать себя с Кор­не­ли­ей! Ты что, рожал детей, как она? А ведь в Риме каж­дый зна­ет, что она доль­ше спит без муж­чи­ны, чем муж­чи­ны без тебя!» Вот како­ва была язви­тель­ность речей Гая, и при­ме­ров подоб­но­го рода мож­но най­ти в его сохра­нив­ших­ся кни­гах нема­ло.

26 [5]. Сре­ди зако­нов, кото­рые он пред­ла­гал, угож­дая наро­ду и под­ры­вая могу­ще­ство сена­та, один касал­ся выво­да коло­ний и, одно­вре­мен­но, пред­у­смат­ри­вал раздел обще­ст­вен­ной зем­ли меж­ду бед­ня­ка­ми, вто­рой забо­тил­ся о вои­нах, тре­буя, чтобы их снаб­жа­ли одеж­дой на казен­ный счет, без вся­ких выче­тов из жало­ва­ния, и чтобы нико­го моло­же сем­на­дца­ти лет в вой­ско не при­зы­ва­ли⁸. Закон о союз­ни­ках дол­жен был урав­нять в пра­вах ита­лий­цев^[2] с рим­ски­ми граж­да­на­ми, хлеб­ный закон — сни­зить цены на про­до­воль­ст­вие для бед­ня­ков. Самый силь­ный удар по сена­ту нано­сил зако­но­про­ект о судах. До тех пор судья­ми были толь­ко сена­то­ры, и пото­му они вну­ша­ли страх и наро­ду и всад­ни­кам. Гай при­со­еди­нил к трем­стам сена­то­рам такое же чис­ло всад­ни­ков, с тем чтобы судеб­ные дела нахо­ди­лись в общем веде­нии этих шести­сот чело­век.

Сооб­ща­ют, что, вно­ся это пред­ло­же­ние, Гай и вооб­ще выка­зал осо­бую страсть и пыл, и, меж­ду про­чим, в то вре­мя как до него все высту­паю­щие перед наро­дом ста­но­ви­лись лицом к сена­ту⁹ и так назы­вае­мо­му коми­тию [co­mi­tium], впер­вые тогда повер­нул­ся к фору­му. Он взял себе это за пра­ви­ло и в даль­ней­шем и лег­ким пово­ротом туло­ви­ща сде­лал пере­ме­ну огром­ной важ­но­сти — пре­вра­тил, до извест­ной сте­пе­ни, государ­ст­вен­ный строй из ари­сто­кра­ти­че­ско­го в демо­кра­ти­че­ский, вну­шая, что ора­то­ры долж­ны обра­щать­ся с речью к наро­ду, а не к сена­ту.

27 [6]. Народ не толь­ко при­нял пред­ло­же­ние Гая, но и пору­чил ему избрать новых судей из всад­ни­че­ско­го сосло­вия, так что он при­об­рел сво­его рода еди­но­лич­ную власть и даже сенат стал при­слу­ши­вать­ся к его сове­там. Впро­чем, он неиз­мен­но пода­вал лишь такие сове­ты, кото­рые мог­ли послу­жить к чести и сла­ве сена­та. В их чис­ле было и заме­ча­тель­ное, на ред­кость спра­вед­ли­вое мне­ние, как рас­по­рядить­ся с хле­бом, при­слан­ным из Испа­нии намест­ни­ком Фаби­ем. Гай убедил сена­то­ров хлеб про­дать и выру­чен­ные день­ги вер­нуть испан­ским горо­дам, а к Фабию обра­тить­ся со стро­гим пори­ца­ни­ем, за то что он дела­ет власть Рима нена­вист­ной и непе­ре­но­си­мой. Этим он стя­жал нема­лую сла­ву и любовь в про­вин­ци­ях.

Он внес еще зако­но­про­ек­ты — о новых коло­ни­ях, о стро­и­тель­стве дорог и хлеб­ных амба­ров, и во гла­ве всех начи­на­ний ста­но­вил­ся сам, нисколь­ко не утом­ля­ясь ни от важ­но­сти трудов, ни от их мно­го­чис­лен­но­сти, но каж­дое из дел испол­няя с такою быст­ро­той и тща­тель­но­стью, слов­но оно было един­ст­вен­ным, и даже злей­шие вра­ги, нена­видев­шие и бояв­ши­е­ся его, диви­лись целе­устрем­лен­но­сти и успе­хам Гая Грак­ха. А народ и вовсе был вос­хи­щен, видя его посто­ян­но окру­жен­ным под­ряд­чи­ка­ми, масте­ро­вы­ми, посла­ми, долж­ност­ны­ми лица­ми, вои­на­ми, уче­ны­ми, видя, как он со все­ми обхо­ди­те­лен и при­вет­лив и вся­ко­му возда­ет по заслу­гам, нисколь­ко не роняя при этом соб­ст­вен­но­го досто­ин­ства, но изоб­ли­чая злоб­ных кле­вет­ни­ков, кото­рые назы­ва­ли его страш­ным, гру­бым, жесто­ким. Так за непри­нуж­ден­ны­ми беседа­ми и сов­мест­ны­ми заня­ти­я­ми он еще более искус­но рас­по­ла­гал к себе народ, неже­ли про­из­но­ся речи с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния.

28 [7]. Боль­ше все­го заботы вкла­ды­вал он в стро­и­тель­ство дорог, имея в виду не толь­ко поль­зу, но и удоб­ства, и кра­соту. Доро­ги¹⁰ про­во­ди­лись совер­шен­но пря­мые. Их мости­ли теса­ным кам­нем либо же покры­ва­ли сло­ем плот­но уби­то­го пес­ка. Там, где путь пере­се­ка­ли ручьи или овра­ги, пере­бра­сы­ва­лись мосты и выво­ди­лись насы­пи, а потом уров­ни по обе­им сто­ро­нам в точ­но­сти срав­ни­ва­лись, так что вся работа в целом была радо­стью для гла­за. Кро­ме того Гай раз­ме­рил каж­дую доро­гу, от нача­ла до кон­ца, по милям (миля — немно­гим менее вось­ми ста­ди­ев) и отме­тил рас­сто­я­ния^[3] камен­ны­ми стол­ба­ми. Побли­же один к дру­го­му были рас­став­ле­ны по обе сто­ро­ны доро­ги еще кам­ни, чтобы всад­ни­ки мог­ли садить­ся с них на коня, не нуж­да­ясь в стре­мя­ном.

29 [8]. Меж тем как народ про­слав­лял Гая до небес и готов был дать ему любые дока­за­тель­ства сво­ей бла­го­склон­но­сти, он, высту­пая одна­жды, ска­зал, что будет про­сить об одном одол­же­нии и если прось­бу его ува­жат, сочтет себя на вер­ху уда­чи, одна­ко ж ни сло­вом не упрекнет сограж­дан и тогда, если полу­чит отказ. Речь эта была при­ня­та за прось­бу о кон­суль­стве, и все реши­ли, что он хочет искать одно­вре­мен­но долж­но­сти и кон­су­ла и народ­но­го три­бу­на¹¹. Но когда наста­ли кон­суль­ские выбо­ры и все были взвол­но­ва­ны и насто­ро­же­ны, Гай появил­ся рядом с Гаем Фан­ни­ем и повел его на Поле, чтобы вме­сте с дру­ги­ми дру­зья­ми ока­зать ему под­держ­ку. Такой неожи­дан­ный обо­рот собы­тий дал Фан­нию гро­мад­ное пре­иму­ще­ство перед осталь­ны­ми соис­ка­те­ля­ми, и он был избран кон­су­лом, а Гай, во вто­рой раз¹², народ­ным три­бу­ном — един­ст­вен­но из пре­дан­но­сти наро­да, ибо сам он об этом не про­сил и даже не заго­ва­ри­вал.

Но вско­ре он убедил­ся, что рас­по­ло­же­ние к нему Фан­ния силь­но охла­де­ло, а нена­висть сена­та ста­но­вит­ся откры­той, и пото­му укре­пил любовь наро­да новы­ми зако­но­про­ек­та­ми, пред­ла­гая выве­сти коло­нии в Тарент и Капую и даро­вать пра­ва граж­дан­ства всем лати­ня­нам. Тогда сенат, боясь, как бы он не сде­лал­ся совер­шен­но неодо­ли­мым, пред­при­нял попыт­ку изме­нить настро­е­ние тол­пы необыч­ным, преж­де не употреб­ляв­шим­ся спо­со­бом — стал состя­зать­ся с Гаем в льсти­вой уго­д­ли­во­сти перед наро­дом вопре­ки сооб­ра­же­ни­ям обще­го бла­га.

Сре­ди това­ри­щей Гая по долж­но­сти был Ливий Друз, чело­век, ни про­ис­хож­де­ни­ем сво­им, ни вос­пи­та­ни­ем нико­му в Риме не усту­пав­ший, а нра­вом, крас­но­ре­чи­ем и богат­ст­вом спо­соб­ный сопер­ни­чать с самы­ми ува­жае­мы­ми и могу­ще­ст­вен­ны­ми из сограж­дан. К нему-то и обра­ти­лись вид­ней­шие сена­то­ры и убеж­да­ли объ­еди­нить­ся с ними и начать дей­ст­во­вать про­тив Грак­ха — не при­бе­гая к наси­лию и не идя напе­ре­кор наро­ду, напро­тив, угож­дая ему во всем, даже в таких слу­ча­ях, когда по сути вещей сле­до­ва­ло бы сопро­тив­лять­ся до послед­ней воз­мож­но­сти.

30 [9]. Пре­до­ста­вив ради этой цели свою власть три­бу­на в рас­по­ря­же­ние сена­та, Ливий внес несколь­ко зако­но­про­ек­тов, не имев­ших ниче­го обще­го ни с поль­зою, ни со спра­вед­ли­во­стью, но, слов­но в комедии¹³, пре­сле­до­вав­ших лишь одну цель — любой ценой пре­взой­ти Гая в уме­нии пора­до­вать народ и уго­дить ему. Так сенат с пол­ней­шей ясно­стью обна­ру­жил, что не поступ­ки и начи­на­ния Гая его воз­му­ща­ют, но что он хочет уни­что­жить или хотя бы пре­дель­но уни­зить само­го Грак­ха. Когда Гай пред­ла­гал выве­сти две коло­нии и вклю­чал в спис­ки пере­се­лен­цев самых достой­ных граж­дан, его обви­ня­ли в том, что он заис­ки­ва­ет перед наро­дом, а Ливию, кото­рый наме­ре­вал­ся устро­ить две­на­дцать новых коло­ний¹⁴ и отпра­вить в каж­дую по три тыся­чи бед­ня­ков, ока­зы­ва­ли вся­че­скую под­держ­ку. Один разде­лял зем­лю меж­ду неиму­щи­ми, назна­чая всем пла­тить подать в каз­ну — и его беше­но нена­виде­ли, кри­ча­ли, что он льстит тол­пе, дру­гой сни­мал и подать с полу­чив­ших наде­лы — и его хва­ли­ли. Наме­ре­ние Гая пре­до­ста­вить лати­ня­нам рав­но­пра­вие удру­ча­ло сена­то­ров, но к зако­ну, пред­ло­жен­но­му Ливи­ем и запре­щав­ше­му бить пал­кой кого бы то ни было из лати­нян¹⁵ даже во вре­мя служ­бы в вой­ске, отно­си­лись бла­го­склон­но. Да и сам Ливий, высту­пая, нико­гда не про­пус­кал слу­чая отме­тить, что пеку­щий­ся о наро­де сенат одоб­ря­ет его пред­ло­же­ния. Кста­ти гово­ря, во всей его дея­тель­но­сти это было един­ст­вен­но полез­ным, ибо народ пере­стал смот­реть на сенат с преж­ним оже­сто­че­ни­ем: рань­ше вид­ней­шие граж­дане вызы­ва­ли у наро­да лишь подо­зре­ния и нена­висть, а Ливию, кото­рый заве­рял, буд­то имен­но с их согла­сия и по их сове­ту он угож­да­ет наро­ду и потвор­ст­ву­ет его жела­ни­ям, уда­лось смяг­чить и осла­бить это угрю­мое зло­па­мят­ство.

31 [10]. Боль­ше все­го веры в доб­рые наме­ре­ния Дру­за и его спра­вед­ли­вость вну­ша­ло наро­ду то обсто­я­тель­ство, что ни еди­ным из сво­их пред­ло­же­ний, насколь­ко мож­но было судить, он не пре­сле­до­вал ника­кой выго­ды для себя само­го. И осно­ва­те­ля­ми коло­ний он все­гда посы­лал дру­гих, и в денеж­ные рас­че­ты нико­гда не вхо­дил, тогда как Гай бо́льшую часть самых важ­ных дел подоб­но­го рода брал на себя.

Как раз в эту пору еще один три­бун, Руб­рий, пред­ло­жил вновь засе­лить раз­ру­шен­ный Сци­пи­о­ном Кар­фа­ген¹⁶, жре­бий руко­во­дить пере­се­ле­ни­ем выпал Гаю, и он отплыл в Афри­ку, а Друз, в его отсут­ст­вие, дви­нул­ся даль­ше и начал успеш­но пере­ма­ни­вать народ на свою сто­ро­ну, при­чем глав­ным оруди­ем ему слу­жи­ли обви­не­ния про­тив Фуль­вия. Этот Фуль­вий был дру­гом Гая, и вме­сте с Гаем его избра­ли для разде­ла земель. Чело­век он был бес­по­кой­ный и сена­ту вну­шал пря­мую нена­висть, а всем про­чим — нема­лые подо­зре­ния: гово­ри­ли, буд­то он бун­ту­ет союз­ни­ков и тай­но под­стре­ка­ет ита­лий­цев к отпа­де­нию от Рима. То были все­го лишь слу­хи, без­до­ка­за­тель­ные и нена­деж­ные, но Фуль­вий сво­им без­рас­суд­ст­вом и дале­ко не мир­ны­ми склон­но­стя­ми сам сооб­щал им сво­его рода досто­вер­ность. Это все­го более подо­рва­ло вли­я­ние Гая, ибо нена­висть к Фуль­вию отча­сти пере­шла и на него. Когда без вся­кой види­мой при­чи­ны умер Сци­пи­он Афри­кан­ский и на теле высту­пи­ли какие-то следы, как ока­за­лось — следы наси­лия (мы уже гово­ри­ли об этом в жиз­не­опи­са­нии Сци­пи­о­на), глав­ны­ми винов­ни­ка­ми этой смер­ти мол­ва назы­ва­ла Фуль­вия, кото­рый был вра­гом Сци­пи­о­на и в самый день кон­чи­ны поно­сил его с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния. Подо­зре­ние пало и на Гая. И все же зло­дей­ство, столь страш­ное и дерз­кое, обра­тив­ше­е­ся про­тив пер­во­го и вели­чай­ше­го сре­ди рим­лян мужа, оста­лось без­на­ка­зан­ным и даже неизоб­ли­чен­ным, пото­му что народ дело пре­кра­тил, боясь за Гая, — как бы при рас­сле­до­ва­нии обви­не­ние в убий­стве не кос­ну­лось и его. Впро­чем все это про­изо­шло рань­ше изо­бра­жае­мых здесь собы­тий.

32 [11]. А в то вре­мя в Афри­ке боже­ство, как сооб­ща­ют, вся­че­ски про­ти­ви­лось ново­му осно­ва­нию Кар­фа­ге­на, кото­рый Гай назвал Юно­ни­ей¹⁷, то есть Гра­дом Геры. Ветер рвал глав­ное зна­мя из рук зна­ме­нос­ца с такой силой, что сло­мал древ­ко, смерч раз­ме­тал жерт­вы, лежав­шие на алта­рях, и забро­сил их за меже­вые стол­би­ки, кото­ры­ми наме­ти­ли гра­ни­цы буду­ще­го горо­да, а потом набе­жа­ли вол­ки, выдер­ну­ли самые стол­би­ки и ута­щи­ли дале­ко прочь. Тем не менее Гай все устро­ил и завер­шил в тече­ние семи­де­ся­ти дней и, полу­чая вести, что Друз тес­нит Фуль­вия и что обсто­я­тель­ства тре­бу­ют его при­сут­ст­вия, вер­нул­ся в Рим.

Дело в том, что Луций Опи­мий, сто­рон­ник оли­гар­хии и вли­я­тель­ный сена­тор, кото­рый год назад искал кон­суль­ства, но потер­пел неуда­чу, ибо помощь, ока­зан­ная Гаем Фан­нию, реши­ла исход выбо­ров, — этот Луций Опи­мий теперь зару­чил­ся под­держ­кою мно­го­чис­лен­ных при­вер­жен­цев, и были вес­кие осно­ва­ния пред­по­ла­гать, что он станет кон­су­лом, а всту­пив­ши в долж­ность, разда­вит Гая. Ведь сила Гая в извест­ной мере уже шла на убыль, а народ был пре­сы­щен пла­на­ми и замыс­ла­ми, подоб­ны­ми тем, какие пред­ла­гал Гракх, пото­му что иска­те­лей народ­ной бла­го­склон­но­сти раз­ве­лось вели­кое мно­же­ство, да и сам сенат охот­но угож­дал тол­пе.

33 [12]. После воз­вра­ще­ния из Афри­ки Гай, пер­вым делом, пере­се­лил­ся с Пала­тин­ско­го хол­ма¹⁸ в ту часть горо­да, что лежа­ла пони­же фору­ма и счи­та­лась квар­та­ла­ми про­сто­на­ро­дья, ибо туда собрал­ся на житель­ство чуть ли не весь неиму­щий Рим. Затем он пред­ло­жил еще несколь­ко зако­но­про­ек­тов, чтобы выне­сти их на голо­со­ва­ние. На его при­зыв явил­ся про­стой люд ото­всюду, но сенат убедил кон­су­ла Фан­ния уда­лить из горо­да всех, кро­ме рим­ских граж­дан. Когда было огла­ше­но это стран­ное и необыч­ное рас­по­ря­же­ние, чтобы никто из союз­ни­ков и дру­зей рим­ско­го наро­да не пока­зы­вал­ся в Риме в бли­жай­шие дни, Гай, в свою оче­редь, издал указ, в кото­ром пори­цал дей­ст­вия кон­су­ла и вызы­вал­ся защи­тить союз­ни­ков, если они не под­чи­нят­ся. Нико­го, одна­ко, он не защи­тил, и даже видя, как лик­то­ры Фан­ния воло­кут его, Гая, при­я­те­ля и госте­при­им­ца, про­шел мимо, — то ли боясь обна­ру­жить упа­док сво­его вли­я­ния, то ли, как объ­яс­нял он сам, не желая достав­лять про­тив­ни­кам пово­да к схват­кам и стыч­кам, пово­да, кото­ро­го они жад­но иска­ли.

Слу­чи­лось так, что он вызвал него­до­ва­ние и у това­ри­щей по долж­но­сти, вот при каких обсто­я­тель­ствах. Для наро­да устра­и­ва­лись гла­ди­а­тор­ские игры на фору­ме, и вла­сти почти еди­но­душ­но реши­ли ско­ло­тить вокруг помо­сты и про­да­вать места. Гай тре­бо­вал, чтобы эти построй­ки разо­бра­ли, пре­до­ста­вив бед­ным воз­мож­ность смот­реть на состя­за­ния бес­плат­но. Но никто к его сло­вам не при­слу­шал­ся, и, дождав­шись ночи нака­нуне игр, он созвал всех масте­ро­вых, какие были в его рас­по­ря­же­нии и снес помо­сты, так что на рас­све­те народ увидел форум пустым. Народ рас­хва­ли­вал Гая, назы­вал его насто­я­щим муж­чи­ной, но това­ри­щи-три­бу­ны были удру­че­ны этим дерз­ким наси­ли­ем. Вот отче­го, как вид­но, он и не полу­чил долж­но­сти три­бу­на в тре­тий раз, хотя гро­мад­ное боль­шин­ство голо­сов было пода­но за него: объ­яв­ляя име­на избран­ных, его сото­ва­ри­щи при­бег­ли к пре­ступ­но­му обма­ну. А впро­чем, твер­до судить об этом нель­зя. Узнав о пора­же­нии, Гай, как сооб­ща­ют, поте­рял над собою власть и с неуме­рен­ной дер­зо­стью крик­нул вра­гам, кото­рые над ним насме­ха­лись, что, дескать, смех их сар­до­ни­че­ский¹⁹ — они еще и не подо­зре­ва­ют, каким мра­ком оку­та­ли их его начи­на­ния.

34 [13]. Одна­ко вра­ги, поста­вив Опи­мия кон­су­лом, тут же при­ня­лись хло­потать об отмене мно­гих зако­нов Гая Грак­ха и напа­да­ли на рас­по­ря­же­ния, сде­лан­ные им в Кар­фа­гене. Они хоте­ли выве­сти Гая из себя, чтобы он и им дал повод вспы­лить, а затем, в оже­сто­че­нии, рас­пра­вить­ся с про­тив­ни­ком, но Гай пер­вое вре­мя сдер­жи­вал­ся, и толь­ко под­стре­ка­тель­ства дру­зей, глав­ным обра­зом Фуль­вия, побуди­ли его сно­ва спло­тить сво­их еди­но­мыш­лен­ни­ков, на сей раз — для борь­бы с кон­су­лом. Пере­да­ют, что в этом заго­во­ре при­ня­ла уча­стие и его мать и что она тай­но наби­ра­ла ино­зем­цев-наем­ни­ков, посы­лая их в Рим под видом жне­цов, — такие наме­ки яко­бы содер­жат­ся в ее пись­мах к сыну. Но дру­гие писа­те­ли утвер­жда­ют, что Кор­не­лия реши­тель­но не одоб­ря­ла все­го про­ис­хо­див­ше­го.

В день, когда Опи­мий наме­ре­вал­ся отме­нить зако­ны Грак­ха, оба про­тив­ных ста­на заня­ли Капи­то­лий с само­го ран­не­го утра. Кон­сул при­нес жерт­ву богам, и один из его лик­то­ров, по име­ни Квинт Антил­лий, дер­жа внут­рен­но­сти жерт­вен­но­го живот­но­го, ска­зал тем, кто окру­жал Фуль­вия: «Ну, вы, него­дяи, посто­ро­ни­тесь, дай­те доро­гу чест­ным граж­да­нам!» Неко­то­рые добав­ля­ют, что при этих сло­вах он обна­жил руку по пле­чо и сде­лал оскор­би­тель­ный жест. Так это было или ина­че, но Антил­лий тут же упал мерт­вый, прон­зен­ный длин­ны­ми палоч­ка­ми для пись­ма, как сооб­ща­ют — наро­чи­то для такой цели при­готов­лен­ны­ми. Весь народ при­шел в страш­ное заме­ша­тель­ство, а оба пред­во­ди­те­ля испы­та­ли чув­ства рез­ко про­ти­во­по­лож­ные: Гай был силь­но оза­бо­чен и бра­нил сво­их сто­рон­ни­ков за то, что они дали вра­гу дав­но желан­ный повод перей­ти к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям, а Опи­мий, и вправ­ду видя в убий­стве Антил­лия удач­ный для себя слу­чай, зло­рад­ст­во­вал и при­зы­вал народ к мести.

35 [14]. Но начал­ся дождь и все разо­шлись²⁰. А на дру­гой день рано поут­ру кон­сул созвал сенат, и, меж тем как он зани­мал­ся в курии дела­ми, нагой труп Антил­лия, по зара­нее наме­чен­но­му пла­ну, поло­жи­ли на погре­баль­ное ложе и с воп­ля­ми, с при­чи­та­ни­я­ми понес­ли через форум мимо курии, и хотя Опи­мий отлич­но знал, что про­ис­хо­дит, он при­ки­нул­ся удив­лен­ным, чем побудил вый­ти нару­жу и осталь­ных. Ложе поста­ви­ли посредине, сена­то­ры обсту­пи­ли его и гром­ко сокру­ша­лись, слов­но бы о гро­мад­ном и ужас­ном несча­стии, но наро­ду это зре­ли­ще не вну­ши­ло ниче­го, кро­ме зло­бы и отвра­ще­ния к при­вер­жен­цам оли­гар­хии: Тибе­рий Гракх, народ­ный три­бун, был убит ими на Капи­то­лии, и над телом его без­жа­лост­но над­ру­га­лись, а лик­тор Антил­лий, постра­дав­ший, быть может, и несо­раз­мер­но сво­ей вине, но все же повин­ный в соб­ст­вен­ной гибе­ли боль­ше, неже­ли кто-нибудь дру­гой, выстав­лен на фору­ме, и вокруг сто­ит рим­ский сенат, опла­ки­вая и про­во­жая наем­но­го слу­гу²¹ ради того толь­ко, чтобы лег­че было разде­лать­ся с един­ст­вен­ным остав­шим­ся у наро­да заступ­ни­ком.

Затем сена­то­ры вер­ну­лись в курию и вынес­ли поста­нов­ле­ние, пред­пи­сы­вав­шее кон­су­лу Опи­мию спа­сать государ­ство любы­ми сред­ства­ми²² и низ­ло­жить тиран­нов. Так как Опи­мий велел сена­то­рам взять­ся за ору­жие, а каж­до­му из всад­ни­ков отпра­вил при­каз явить­ся на заре с дву­мя воору­жен­ны­ми раба­ми, то и Фуль­вий, в свою оче­редь, стал гото­вить­ся к борь­бе и соби­рать народ, а Гай, ухо­дя с фору­ма, оста­но­вил­ся перед изо­бра­же­ни­ем отца и дол­го смот­рел на него, не про­из­но­ся ни сло­ва; потом он запла­кал и со сто­ном уда­лил­ся. Мно­гие из тех, кто видел это, про­ник­лись сочув­ст­ви­ем к Гаю, и, жесто­ко осудив себя за то, что бро­са­ют и пре­да­ют его в беде, они при­шли к дому Грак­ха и кара­у­ли­ли у две­рей всю ночь — совсем ина­че, чем стра­жа, окру­жав­шая Фуль­вия. Те про­ве­ли ночь под зву­ки песен и руко­плес­ка­ний, за вином и хваст­ли­вы­ми реча­ми, и сам Фуль­вий, пер­вым напив­шись пьян, и гово­рил и дер­жал себя не по летам раз­вяз­но, тогда как защит­ни­ки Гая пони­ма­ли, что несча­стие навис­ло надо всем оте­че­ст­вом, и пото­му хра­ни­ли пол­ную тиши­ну и раз­мыш­ля­ли о буду­щем, по оче­реди отды­хая и засту­пая в кара­ул.

36 [15]. На рас­све­те, наси­лу раз­будив хозя­и­на, — с похме­лья он никак не мог проснуть­ся, — люди Фуль­вия разо­бра­ли хра­нив­ши­е­ся в его доме ору­жие и доспе­хи, кото­рые он в свое кон­суль­ство отнял у раз­би­тых им гал­лов²³, и с угро­за­ми, с оглу­ши­тель­ным кри­ком устре­ми­лись к Авен­тин­ско­му хол­му²⁴ и заня­ли его. Гай не хотел воору­жать­ся вовсе, но, слов­но отправ­ля­ясь на форум, вышел в тоге, лишь с корот­ким кин­жа­лом у поя­са. В две­рях к нему бро­си­лась жена и, обняв­ши одной рукою его, а дру­гой ребен­ка, вос­клик­ну­ла: «Не народ­но­го три­бу­на, как в былые дни, не зако­но­да­те­ля про­во­жаю я сего­дня, мой Гай, и идешь ты не к ора­тор­ско­му воз­вы­ше­нию и даже не на вой­ну, где ждет тебя сла­ва, чтобы оста­вить мне хотя бы почет­ную и чти­мую каж­дым печаль, если бы слу­чи­лось тебе разде­лить участь общую всем людям, нет! — но сам отда­ешь себя в руки убийц Тибе­рия. Ты идешь без­оруж­ный, и ты прав, пред­по­чи­тая пре­тер­петь зло, неже­ли при­чи­нить его, но ты умрешь без вся­кой поль­зы для государ­ства. Зло уже победи­ло. Меч и наси­лие реша­ют спо­ры и вер­шат суд. Если бы Тибе­рий пал при Нуман­ции, усло­вия пере­ми­рия вер­ну­ли бы нам его тело. А ныне, быть может, и я буду молить какую-нибудь реку или же море поведать, где скры­ли они твой труп! После убий­ства тво­е­го бра­та есть ли еще место дове­рию к зако­нам или вере в богов?» Так сокру­ша­лась Лици­ния, а Гай мяг­ко отвел ее руку и мол­ча дви­нул­ся сле­дом за дру­зья­ми. Она уце­пи­лась было за его плащ, но рух­ну­ла наземь и дол­го лежа­ла, не про­из­но­ся ни зву­ка, пока нако­нец слу­ги не под­ня­ли ее в глу­бо­ком обмо­ро­ке и не отнес­ли к бра­ту, Крас­су.

37 [16]. Когда все были в сбо­ре, Фуль­вий, послу­шав­шись сове­та Гая, отпра­вил на форум сво­его млад­ше­го сына с жез­лом гла­ша­тая²⁵. Юно­ша, отли­чав­ший­ся на ред­кость кра­си­вой наруж­но­стью, скром­но и почти­тель­но при­бли­зил­ся и, не оти­рая слез на гла­зах, обра­тил­ся к кон­су­лу и сена­ту со сло­ва­ми при­ми­ре­ния. Боль­шин­ство при­сут­ст­во­вав­ших гото­во было отклик­нуть­ся на этот при­зыв. Но Опи­мий вос­клик­нул, что такие люди не впра­ве вести пере­го­во­ры через послан­цев, — пусть при­дут сами, как при­хо­дят на суд с повин­ной, и, цели­ком отдав­шись во власть сена­та, толь­ко так пыта­ют­ся ути­шить его гнев. Юно­ше он велел либо вер­нуть­ся с согла­си­ем, либо вовсе не воз­вра­щать­ся. Гай, как сооб­ща­ют, выра­жал готов­ность идти и скло­нять сенат к миру, но никто его не под­дер­жал, и Фуль­вий сно­ва отпра­вил сына с пред­ло­же­ни­я­ми и усло­ви­я­ми, мало чем отли­чав­ши­ми­ся от преж­них. Опи­мию не тер­пе­лось начать бой, и юно­шу он тут же при­ка­зал схва­тить и бро­сить в тюрь­му, а на Фуль­вия дви­нул­ся с боль­шим отрядом пехо­тин­цев и крит­ских луч­ни­ков; луч­ни­ки, глав­ным обра­зом, и при­ве­ли про­тив­ни­ка в смя­те­ние, мет­ко пус­кая свои стре­лы и мно­гих ранив.

Когда нача­лось бег­ство, Фуль­вий укрыл­ся в какой-то забро­шен­ной бане, где его вско­ре обна­ру­жи­ли и вме­сте со стар­шим сыном уби­ли, а Гай вооб­ще не участ­во­вал в схват­ке. Не в силах даже видеть то, что про­ис­хо­ди­ло вокруг, он ушел в храм Диа­ны и хотел покон­чить с собой, но двое самых вер­ных дру­зей, Пом­по­ний и Лици­ний, его удер­жа­ли — отня­ли меч и уго­во­ри­ли бежать. Тогда, как сооб­ща­ют, пре­кло­нив пред боги­ней коле­но и про­стер­ши к ней руки, Гай про­клял рим­ский народ, моля, чтобы в воз­мездие за свою изме­ну и чер­ную небла­го­дар­ность он остал­ся рабом наве­ки. Ибо гро­мад­ное боль­шин­ство наро­да откры­то пере­мет­ну­лось на сто­ро­ну вра­гов Грак­ха, едва толь­ко через гла­ша­та­ев было обе­ща­но поми­ло­ва­ние.

38 [17]. Вра­ги бро­си­лись вдо­гон­ку и настиг­ли Гая под­ле дере­вян­но­го моста²⁶, и тогда дру­зья веле­ли ему бежать даль­ше, а сами пре­гра­ди­ли погоне доро­гу и дра­лись, нико­го не пус­кая на мост, до тех пор, пока не пали оба. Теперь Гая сопро­вож­дал толь­ко один раб, по име­ни Фило­крат; точ­но на состя­за­ни­ях, все при­зы­ва­ли их бежать ско­рее, но засту­пить­ся за Гая не поже­лал никто, и даже коня никто ему не дал, как он ни про­сил, — вра­ги были уже совсем рядом. Тем не менее он успел добрать­ся до малень­кой рощи­цы, посвя­щен­ной Фури­ям²⁷, и там Фило­крат убил сна­ча­ла его, а потом себя. Неко­то­рые, прав­да, пишут, что обо­их вра­ги захва­ти­ли живы­ми, но раб обни­мал гос­по­ди­на так креп­ко, что ока­за­лось невоз­мож­ным нане­сти смер­тель­ный удар вто­ро­му, пока под бес­чис­лен­ны­ми уда­ра­ми не умер пер­вый.

Голо­ву Гая, как пере­да­ют, какой-то чело­век отру­бил и понес к кон­су­лу, но друг Опи­мия, некий Сеп­ту­му­лей, отнял у него эту добы­чу, ибо в нача­ле бит­вы гла­ша­таи объ­яви­ли: кто при­не­сет голо­вы Гая и Фуль­вия, полу­чит столь­ко золота, сколь­ко потянет каж­дая из голов. Воткнув голо­ву на копье, Сеп­ту­му­лей явил­ся к Опи­мию, и когда ее поло­жи­ли на весы, весы пока­за­ли сем­на­дцать фун­тов и две тре­ти²⁸. Дело в том, что Сеп­ту­му­лей и тут повел себя как под­лый обман­щик — он выта­щил мозг и залил череп свин­цом. А те, кто при­нес голо­ву Фуль­вия, были люди совсем без­вест­ные и не полу­чи­ли ниче­го. Тела обо­их, так же как и всех про­чих уби­тых (а их было три тыся­чи²⁹), бро­си­ли в реку, иму­ще­ство пере­да­ли в каз­ну. Женам запре­ти­ли опла­ки­вать сво­их мужей, а у Лици­нии, супру­ги Гая, даже ото­бра­ли при­да­ное³⁰. Но все­го чудо­вищ­нее была жесто­кость победи­те­лей с млад­шим сыном Фуль­вия, кото­рый не был в чис­ле бой­цов и вооб­ще не под­нял ни на кого руки, но при­шел вест­ни­ком мира: его схва­ти­ли до бит­вы, а сра­зу после бит­вы без­жа­лост­но умерт­ви­ли. Впро­чем, силь­нее все­го огор­чи­ла и уяз­ви­ла народ построй­ка хра­ма Согла­сия³¹, кото­рый воз­двиг­нул Опи­мий, слов­но бы вели­ча­ясь, и гор­дясь, и тор­же­ст­вуя победу после изби­е­ния столь­ких граж­дан! И одна­жды ночью под посвя­ти­тель­ной над­пи­сью на хра­ме появил­ся такой стих:

39 [18]. Этот Опи­мий, кото­рый, пер­вым употре­бив в кон­суль­ском зва­нии власть дик­та­то­ра, убил без суда три тыся­чи граж­дан и сре­ди них Фуль­вия Флак­ка, быв­ше­го кон­су­ла и три­ум­фа­то­ра, и Гая Грак­ха, всех в сво­ем поко­ле­нии пре­взо­шед­ше­го сла­вою и вели­ки­ми каче­ства­ми души, — этот Опи­мий впо­след­ст­вии зама­рал себя еще и взят­кой: отправ­лен­ный послом к нуми­дий­цу Югур­те, он при­нял от него в пода­рок день­ги. Опи­мий был самым позор­ным обра­зом осуж­ден за мздо­им­ство и соста­рил­ся в бес­сла­вии³², окру­жен­ный нена­ви­стью и пре­зре­ни­ем наро­да, в пер­вое вре­мя после собы­тий уни­жен­но­го и подав­лен­но­го, но уже очень ско­ро пока­зав­ше­го, как вели­ка была его любовь и тос­ка по Грак­хам. Народ откры­то поста­вил и тор­же­ст­вен­но освя­тил их изо­бра­же­ния и бла­го­го­вей­но чтил места, где они были уби­ты, даруя бра­тьям пер­ви­ны пло­дов, какие рож­да­ет каж­дое из вре­мен года, а мно­гие ходи­ли туда, слов­но в хра­мы богов, еже­днев­но при­но­си­ли жерт­вы и моли­лись.

40 [19]. Кор­не­лия, как сооб­ща­ют, бла­го­род­но и вели­че­ст­вен­но пере­нес­ла все эти беды, а об освя­щен­ных наро­дом местах ска­за­ла, что ее мерт­вые полу­чи­ли достой­ные моги­лы. Сама она про­ве­ла оста­ток сво­их дней близ Мизен, нисколь­ко не изме­нив обыч­но­го обра­за жиз­ни. По-преж­не­му у нее было мно­го дру­зей, дом ее сла­вил­ся госте­при­им­ст­вом и пре­крас­ным сто­лом, в ее окру­же­нии посто­ян­но быва­ли гре­ки и уче­ные, и она обме­ни­ва­лась подар­ка­ми со все­ми царя­ми. Все, кто ее посе­щал или же вооб­ще вхо­дил в круг ее зна­ко­мых, испы­ты­ва­ли вели­чай­шее удо­воль­ст­вие, слу­шая рас­ска­зы Кор­не­лии о жиз­ни и пра­ви­лах ее отца, Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, но все­го боль­ше изум­ле­ния вызы­ва­ла она, когда, без печа­ли и слез, вспо­ми­на­ла о сыно­вьях и отве­ча­ла на вопро­сы об их делах и об их гибе­ли, слов­но бы повест­вуя о собы­ти­ях седой ста­ри­ны. Неко­то­рые даже дума­ли, буд­то от ста­ро­сти или невы­но­си­мых стра­да­ний она лиши­лась рас­суд­ка и сде­ла­лась бес­чув­ст­вен­ною к несча­сти­ям, но сами они бес­чув­ст­вен­ны, эти люди, кото­рым невдо­мек, как мно­го зна­чат в борь­бе со скор­бью при­род­ные каче­ства, хоро­шее про­ис­хож­де­ние и вос­пи­та­ние: они не зна­ют и не видят, что, пока доб­лесть ста­ра­ет­ся огра­дить себя от бед­ст­вий, судь­ба неред­ко одер­жи­ва­ет над нею верх, но отнять у доб­ле­сти силу разум­но пере­но­сить свое пора­же­ние она не может.

[Сопо­став­ле­ние]

41 [1]. Теперь, когда к кон­цу при­шел и этот рас­сказ, нам оста­ет­ся толь­ко рас­смот­реть жизнь всех чет­ве­рых в сопо­став­ле­нии.

Даже самые отъ­яв­лен­ные вра­ги Грак­хов, поно­сив­шие их при вся­ком удоб­ном слу­чае, не сме­ли отри­цать, что сре­ди рим­лян не было рав­ных им по врож­ден­но­му тяго­те­нию ко все­му нрав­ст­вен­но пре­крас­но­му и что оба полу­чи­ли отлич­ное вос­пи­та­ние и обра­зо­ва­ние. Но ода­рен­ность Агида и Клео­ме­на пред­став­ля­ет­ся еще более глу­бо­кой и могу­чей — не полу­чив долж­но­го обра­зо­ва­ния, вос­пи­тан­ные в таких нра­вах и обы­ча­ях, кото­рые раз­вра­ти­ли уже не одно поко­ле­ние до них, они сами сде­ла­лись настав­ни­ка­ми сво­их сограж­дан в про­сто­те и воз­держ­но­сти. Далее, Грак­хи, в пору, когда сла­ва и вели­чие Рима были в пол­ном рас­цве­те, счи­та­ли для себя позо­ром отка­зать­ся от состя­за­ния в пре­крас­ных поступ­ках, как бы заве­щан­но­го им доб­ле­стью отцов и дедов, а спар­тан­ские цари роди­лись от отцов, дер­жав­ших­ся про­ти­во­по­лож­но­го обра­за мыс­лей, неже­ли сыно­вья, и заста­ли оте­че­ство жал­ким, уни­жен­ным, томя­щим­ся неду­га­ми, но все это нисколь­ко не охла­ди­ло их рве­ния к пре­крас­но­му. Самым вер­ным свиде­тель­ст­вом пре­зре­ния Грак­хов к богат­ству, их пол­но­го рав­но­ду­шия к день­гам, слу­жит то, что, зани­мая выс­шие долж­но­сти и вер­ша дела­ми государ­ства, они сохра­ни­ли себя неза­пят­нан­ны­ми бес­чест­ной нажи­вой. Но Агид был бы до край­но­сти воз­му­щен, если бы его ста­ли хва­лить за то, что он не при­сво­ил ниче­го чужо­го, — это он, кото­рый, не счи­тая про­че­го иму­ще­ства, отдал сограж­да­нам шесть­сот талан­тов звон­кой моне­той. Каким же страш­ным поро­ком счи­тал бес­чест­ное стя­жа­ние этот чело­век, если иметь боль­ше дру­го­го, хотя бы и вполне чест­но, каза­лось ему излиш­ним и даже корыст­ным?!

42 [2]. Чрез­вы­чай­но раз­лич­ны широта и сме­лость, с каки­ми те и дру­гие совер­ша­ли свои ново­введе­ния. Один был занят стро­и­тель­ст­вом дорог и осно­ва­ни­ем горо­дов; самым дерз­ким из пред­при­я­тий Тибе­рия было воз­вра­ще­ние обще­ст­вен­ной зем­ли в соб­ст­вен­ность государ­ства, Гая — сме­шан­ные суды, куда он ввел, в допол­не­ние к сена­то­рам, три­ста всад­ни­ков. Напро­тив, Агид и Клео­мен реши­ли, что лечить и иско­ре­нять мел­кие неду­ги один за дру­гим — то же самое, что, по сло­ву Пла­то­на³³, рубить голо­вы гид­ре, и про­из­ве­ли пере­ме­ну, спо­соб­ную убить все зло разом. Вер­нее, впро­чем, было бы ска­зать, что они уни­что­жи­ли ту пере­ме­ну, кото­рая при­ве­ла за собою все зло, и вер­ну­ли государ­ство к пер­во­на­чаль­но­му его устрой­ству и поряд­кам.

Мож­но, пожа­луй, сде­лать еще и такое наблюде­ние: замыс­лам и дея­тель­но­сти Грак­хов про­ти­ви­лись самые могу­ще­ст­вен­ные из рим­лян, а в осно­ве того, что начал Агид и осу­ще­ст­вил Клео­мен, лежал наи­бо­лее пре­крас­ный и совер­шен­ный из образ­цов — древ­ние ретры о воз­держ­но­сти и равен­стве, и если спар­тан­ские цари при­зы­ва­ли в пору­чи­те­ли Ликур­га, то ретры были освя­ще­ны пору­чи­тель­ст­вом само­го Пифий­ско­го бога³⁴. Но что все­го важ­нее, начи­на­ния Грак­хов нисколь­ко не уве­ли­чи­ли мощь Рима, тогда как дей­ст­вия Клео­ме­на за корот­кий срок дали Гре­ции воз­мож­ность увидеть Спар­ту власт­ву­ю­щей над Пело­пон­не­сом и веду­щей с самы­ми силь­ны­ми в ту пору про­тив­ни­ка­ми борь­бу за вер­хов­ное вла­ды­че­ство, борь­бу, целью кото­рой было изба­вить Гре­цию от илли­рий­ских и галат­ских мечей³⁵ и вер­нуть ее под управ­ле­ние Герак­лидов.

43 [3]. Мне кажет­ся, что и кон­чи­на этих людей обна­ру­жи­ва­ет извест­ное раз­ли­чие в их нрав­ст­вен­ных каче­ствах. Оба рим­ля­ни­на сра­жа­лись со сво­и­ми сограж­да­на­ми и, обра­щен­ные в бег­ство, пали, а из двух спар­тан­цев Агид при­нял смерть чуть ли не доб­ро­воль­но — чтобы не лишать жиз­ни нико­го из сограж­дан, а Клео­мен пытал­ся ото­мстить за обиды и оскорб­ле­ния, но обсто­я­тель­ства сло­жи­лись неудач­но, и он храб­ро покон­чил с собой.

Теперь взгля­нем на всех с иной сто­ро­ны. Агид вовсе не успел отли­чить­ся на войне, пото­му что погиб слиш­ком рано, а мно­го­чис­лен­ным и слав­ным победам Клео­ме­на мож­но про­ти­во­по­ста­вить захват город­ской сте­ны в Кар­фа­гене — подвиг нема­лый! — и заклю­чен­ное при Нуман­ции пере­ми­рие, кото­рым Тибе­рий спас два­дцать тысяч рим­ских вои­нов, иной надеж­ды на спа­се­ние не имев­ших. Гай, в свою оче­редь, про­явил нема­лое муже­ство и под Нуман­ци­ей, и, поз­же, в Сар­ди­нии, так что оба Грак­ха мог­ли бы достой­но сопер­ни­чать с пер­вы­ми рим­ски­ми пол­ко­во­д­ца­ми, если бы не безвре­мен­ная смерть.

44 [4]. Государ­ст­вен­ные дела Агид вел слиш­ком вяло: усту­пив Аге­си­лаю, он не испол­нил обе­ща­ния о разде­ле зем­ли, кото­рое дал сограж­да­нам, и вооб­ще, по моло­до­сти лет и при­су­щей его годам нере­ши­тель­но­сти, не дово­дил до кон­ца того, что заду­мал и во все­услы­ша­ние объ­яв­лял. Напро­тив, Клео­мен начал свои пре­об­ра­зо­ва­ния наси­ли­ем, черес­чур дерз­ким и жесто­ким, ибо без­за­кон­но умерт­вил эфо­ров, кото­рых лег­ко мог бы одо­леть, угро­жая ору­жи­ем, и отпра­вить в изгна­ние, как он изгнал нема­ло дру­гих граж­дан. При­бе­гать к желе­зу без край­ней необ­хо­ди­мо­сти не подо­ба­ет ни вра­чу, ни государ­ст­вен­но­му мужу — это свиде­тель­ст­ву­ет об их неве­же­стве, а во вто­ром слу­чае к неве­же­ству надо при­со­еди­нить еще неспра­вед­ли­вость и жесто­кость. Из Грак­хов ни один не был зачин­щи­ком меж­до­усоб­но­го кро­во­про­ли­тия, а Гай, как сооб­ща­ют, не поже­лал защи­щать­ся даже под гра­дом стрел, но, столь пыл­кий и реши­тель­ный на войне, во вре­мя мяте­жа про­явил пол­ную без­де­я­тель­ность. Он и из дому вышел без­оруж­ным, и из бит­вы уда­лил­ся, и вооб­ще было оче­вид­но, что он более дума­ет о том, как бы не при­чи­нить зла дру­гим, неже­ли не потер­петь само­му. Вот поче­му и в бег­стве Грак­хов сле­ду­ет видеть при­знак не робо­сти, но муд­рой осмот­ри­тель­но­сти: при­хо­ди­лось либо отсту­пить перед напа­даю­щи­ми, либо, решив­ши встре­тить их натиск, драть­ся не на жизнь, а на смерть.

45 [5]. Из обви­не­ний про­тив Тибе­рия наи­бо­лее тяж­кое состо­ит в том, что он лишил вла­сти сво­его това­ри­ща-три­бу­на и сам искал три­бун­ской долж­но­сти во вто­рой раз. Что же до Гая, то убий­ство Антил­лия вме­ня­лось ему в вину неспра­вед­ли­во и несо­глас­но с исти­ною; лик­тор был зако­лот не толь­ко вопре­ки воле Гая, но и к вели­ко­му его него­до­ва­нию. Клео­мен — не гово­ря уже об изби­е­нии эфо­ров — осво­бо­дил всех рабов и цар­ст­во­вал по сути вещей один и лишь на сло­вах вдво­ем, ибо в сопра­ви­те­ли взял соб­ст­вен­но­го бра­та Эвклида, из одно­го с собою дома, Архида­ма же, кото­рый, про­ис­хо­дя из дру­го­го цар­ско­го дома, имел закон­ное пра­во на пре­стол, уго­во­рил воз­вра­тить­ся из Мес­се­ны в Спар­ту, а когда Архида­ма уби­ли, не нака­зал пре­ступ­ни­ков, под­твер­див тем самым подо­зре­ния, падав­шие на него само­го. А ведь Ликург, кото­ро­го Клео­мен, по его же упор­ным заве­ре­ни­ям, взял себе за обра­зец, доб­ро­воль­но отка­зал­ся от цар­ской вла­сти в поль­зу сво­его пле­мян­ни­ка Харил­ла, а затем, опа­са­ясь, что в слу­чае смер­ти маль­чи­ка подо­зре­ния, како­ва бы ни была при­чи­на этой смер­ти, все рав­но кос­нут­ся и его, дол­гое вре­мя стран­ст­во­вал за пре­де­ла­ми оте­че­ства и воз­вра­тил­ся не рань­ше, чем у Харил­ла родил­ся сын и пре­ем­ник. Впро­чем срав­не­ния с Ликур­гом нико­му из гре­ков не выдер­жать!

Что Клео­мен шел даль­ше осталь­ных в сво­их ново­введе­ни­ях и реши­тель­нее нару­шал зако­ны, мы уже пока­за­ли. К это­му нуж­но при­ба­вить, что люди, пори­цаю­щие нрав обо­их спар­тан­цев, утвер­жда­ют, буд­то с само­го нача­ла им было при­су­ще стрем­ле­ние к тира­нии и страсть к войне. Напро­тив, Грак­хов даже недоб­ро­же­ла­те­ли не мог­ли упрек­нуть ни в чем, кро­ме непо­мер­но­го често­лю­бия, и согла­ша­лись, что лишь рас­па­лен­ные борь­бою с вра­га­ми, во вла­сти гне­ва изме­ни­ли они сво­ей при­ро­де и, под конец, как бы отда­ли государ­ство на волю вет­ров. Ибо что мог­ло быть пре­крас­нее и спра­вед­ли­вее пер­во­на­чаль­но­го их обра­за мыс­лей, если бы бога­чи не попы­та­лись насиль­но и само­власт­но отверг­нуть пред­ло­жен­ный закон и не навя­за­ли обо­им нескон­чае­мой череды боев, в кото­рых одно­му при­хо­ди­лось опа­сать­ся за свою жизнь, а дру­гой мстил за бра­та, уби­то­го без суда и без при­го­во­ра вла­стей?

Из все­го ска­зан­но­го ты и сам лег­ко выведешь, како­во раз­ли­чие меж­ду теми и дру­ги­ми. Если же сле­ду­ет выне­сти суж­де­ние о каж­дом в отдель­но­сти, то я став­лю Тибе­рия выше всех по досто­ин­ствам души, мень­ше все­го упре­ков за совер­шен­ные ошиб­ки заслу­жи­ва­ет юный Агид, а дея­ни­я­ми и отва­гой Гай намно­го поза­ди Клео­ме­на.