Пчелы бедняка¹
(«Большие декламации», 13)

Пусть будет иск о при­чи­не­нии ущер­ба в резуль­та­те про­ти­во­прав­но­го повреж­де­ния чужо­го иму­ще­ства.

Тема:

В деревне жили два соседа, бед­ный и бога­тый, имея сады, гра­ни­ча­щие друг с дру­гом. У бога­ча в саду — цве­ты, у бед­ня­ка — пче­лы. Богач пожа­ло­вал­ся, что пче­лы бед­ня­ка оби­ра­ют его цве­ты. И уве­до­мил² соседа, тре­буя, чтобы тот пере­нес <пчел в дру­гое место>. Но посколь­ку бед­няк пчел не пере­нес, то богач опрыс­кал свои цве­ты ядом. Пче­лы бед­ня­ка все погиб­ли. Богач явля­ет­ся ответ­чи­ком по обви­не­нию в при­чи­не­нии ущер­ба в резуль­та­те про­ти­во­прав­но­го повреж­де­ния чужо­го иму­ще­ства.

Декла­ма­ция:

[1] Уве­рен, судьи, что мно­гие удив­ля­ют­ся, как это я, чело­век весь­ма про­стой и бед­ный (таким был я и рань­ше, еще до того, как поте­рял то, что имел), осме­лил­ся тро­нуть бога­то­го чело­ве­ка, к тому же сво­его соседа, и вынуж­даю его, извест­но­го несдер­жан­но­стью нра­ва и жесто­ко­стью, опас­но­го вра­га, даже не будь у него яда, во всей силе сво­его богат­ства, дер­жать ответ пред судом. При этом я вполне сознаю гро­зя­щую мне опас­ность, испы­тав уже на горь­ком опы­те, чего сто­и­ло один раз не выпол­нить его тре­бо­ва­ния. Но для бед­ня­ка непе­ре­но­си­ма такая поте­ря, этот «вос­пол­ни­мый ущерб» (при том, что бога­чей даже совсем ничтож­ный убы­ток при­во­дит в вол­не­ние); и хотя почти уже ниче­го не оста­лось, что бы мог я терять, если все это оста­нет­ся без­на­ка­зан­ным, все же мне лег­че будет выне­сти его гнев, чем пре­зре­ние. Не оста­ет­ся и впрямь, ради чего жить, если вдо­ба­вок к тяготам наше­го низ­ко­го поло­же­ния выхо­дит, что когда мы что-либо име­ем, то долж­ны это <в дру­гое место> пере­но­сить, а когда чего-то лиша­ем­ся — помал­ки­вать. Про­шу толь­ко об одном — чтобы при­чи­на моей тяж­бы не пока­за­лась кому-нибудь из вас ниже ваше­го досто­ин­ства. Ведь, преж­де все­го, вы не долж­ны пред­по­ла­гать, что я, чело­век бед­ный, поте­рял мно­гое. Но как ни мало то, чего лишил меня богач, еще мень­ше он <мне> оста­вил. Одна­ко кто сочтет недо­стой­ным ото­мстить за пчел, сфор­му­ли­ро­вав иск, когда даже за цве­точ­ки мож­но мстить, вос­поль­зо­вав­шись ядом? И несмот­ря на то что я совер­шен­но раздав­лен и ника­кой надеж­ды не имею све­сти кон­цы с кон­ца­ми при сво­ей бед­но­сти, я бы пере­нес, судьи, и это вполне стой­ко, когда бы созна­вал, за что понес нака­за­ние, пусть даже несо­раз­мер­ное вине, и что ярость его обру­ши­лась на меня вполне заслу­жен­но. Но если рас­смот­реть вни­ма­тель­но все обсто­я­тель­ства, то, думаю, ни в чем меня богач винить не может, кро­ме того, что я — ему сосед.

[2] У меня, судьи, есть неболь­шой надел, достав­ший­ся по наслед­ству от отца, — совсем узкая полос­ка худо­род­ной зем­ли: ни вино­град вырас­тить, ни зер­на собрать, ни скот выпа­сти; лишь бес­по­лез­ные коч­ки да низ­кий тимьян вокруг тес­ной бед­няц­кой хижи­ны. Но даже это мне было весь­ма отрад­но пото­му, что бога­то­му не на что было тут поза­рить­ся. И вот я решил, укрыв­шись в этом месте от город­ской суто­ло­ки, про­ве­сти отпу­щен­ный мне срок жиз­ни, отка­зав­шись от тще­слав­ных помыс­лов и стя­жа­тель­ства, и, пока тягост­ный воз­раст, сле­дуя зако­ну при­ро­ды, не при­дет к сво­е­му кон­цу, дожить тихо и неза­мет­но. И посколь­ку покой в моей душе пре­вра­тил для меня этот кро­шеч­ный кло­чок зем­ли и низ­кую кров­лю дере­вен­ской хижи­ны в цар­ские покои, то такое богат­ство было для меня совер­шен­но доста­точ­ным, чтобы не желать ниче­го боль­ше­го. А что тол­ку?! Даже и в этом укры­тии настиг­ла меня зависть. Сна­ча­ла, судьи, не богач был моим сосе­дом; по сосед­ству жили люди одно­го со мной достат­ка и, несмот­ря на тес­но рас­по­ло­жен­ные поме­стья, обра­ба­ты­ва­ли неболь­шие наде­лы при пол­ном согла­сии и доб­ро­со­сед­стве. А теперь зем­ля, что кор­ми­ла наших сограж­дан, — сад одно­го состо­я­тель­но­го чело­ве­ка. Когда же один за дру­гим ста­ли выкор­че­вы­вать­ся и валить­ся меже­вые кам­ни близ­ле­жа­щих наде­лов, погло­ща­ясь зем­лей бога­тея; когда вил­лы были срав­не­ны с зем­лей, свя­щен­ные рощи селян поруб­ле­ны; когда ста­рые оби­та­те­ли с жена­ми и малы­ми детьми, огляды­ва­ясь на отчий дом, пере­се­ли­лись и обра­зо­ва­лось одно без­лич­ное и пустын­ное огром­ное про­стран­ство, — вот тогда вплот­ную к пче­лам моим под­сту­пи­ло име­ние бога­ча.

Я ведь, судьи, пока воз­раст поз­во­лял выпол­нять тяже­лую работу, возде­лы­вал зем­лю сво­и­ми рука­ми и, трудясь, пре­одоле­вал труд­но­сти, но выжи­мал все-таки из непо­дат­ли­вой поч­вы даже какой-ника­кой уро­жай. Быст­ро день про­ле­та­ет, и жизнь кло­нит­ся к кон­цу. Иссяк­ли силы, <рас­та­я­ло> мое состо­я­ние, и ста­рость, утом­лен­ная трудом, уже почти что смерть, ниче­го мне не оста­ви­ла, кро­ме забот­ли­во­сти. [3] Пораз­мыс­лив, о чем же может про­явить заботу немощ­ная ста­рость, самым луч­шим пока­за­лось мне — стать пас­ту­хом и под­дер­жи­вать бед­ность свою за счет при­пло­да мир­но­го ста­да. Но зем­ля бога­ча окру­жа­ла меня со всех сто­рон, так что едва мог я най­ти троп­ку, где ногу для про­хо­да поста­вить. Что же нам делать? Ото­всюду, повто­ряю, нас тес­нит вал богат­ства: с этой сто­ро­ны — сады бога­тея, с дру­гой — паш­ни, там — вино­град­ни­ки, а здесь — уще­лье; от зем­ли нет ника­ко­го про­ку. Пожа­луй, нуж­но нам най­ти такое живот­ное, чтобы летать мог­ло. А что при­ро­да поро­ди­ла более под­хо­дя­щее, чем пче­лы? Они береж­ли­вы, вер­ны и трудо­лю­би­вы. О суще­ства, подоб­ные бед­ня­кам! И все это как нель­зя луч­ше под­хо­ди­ло к усло­ви­ям мое­го сади­ка. В самом деле, он рас­по­ло­жен на севе­ро-восточ­ном склоне, и место там сол­неч­ное, откры­тое со всех сто­рон. От сосед­не­го источ­ни­ка течет неболь­шой ручей, чьи теп­лые воды мяг­ко стру­ят­ся сре­ди нагре­тых на солн­це камеш­ков и зеле­не­ю­щих бере­гов. Цве­тов рос­ло в достат­ке, и зеле­ная кро­на дере­вьев, хотя и ред­ких, была нарож­даю­ще­му­ся народ­цу пер­вым домом, откуда я частень­ко сни­мал плот­но сплет­ший­ся рой моло­дых пче­лок со сги­баю­щей­ся под их тяже­стью вет­ви. И меня охва­ты­ва­ла радость не толь­ко от того, что я соби­раю теку­щий из сотов мед, чтобы для покры­тия издер­жек, суще­ст­вен­ных при моей бед­но­сти, отне­сти его в город и про­дать бога­тым людям. Я радо­вал­ся мно­го боль­ше тому, что вопре­ки всем тяготам пре­клон­но­го воз­рас­та мне, ста­ри­ку, нашлось заня­тие: мне достав­ля­ло удо­воль­ст­вие пере­пле­тать гиб­кие вет­ви для весен­не­го вывод­ка; про­ма­зы­вать мяг­ким наво­зом зия­ю­щие щели, чтобы ни лет­ний зной, ни зим­няя сту­жа не про­ни­ка­ли в ульи, где созре­ва­ет потом­ство; выстав­лять сна­ру­жи мед для устав­ших пче­лок; под­го­нять зве­ня­щей медью соби­раю­щий­ся выле­теть рой или оса­жи­вать деру­щих­ся, рас­пы­ляя золу; и тогда, чтобы нико­му из них не гро­зи­ла опас­ность, гнать подаль­ше жад­ных птиц, обе­ре­гая малень­кие суще­ства от напа­де­ния, а тем вре­ме­нем осмот­реть вскры­тые пче­ли­ные доми­ки — как бы в пустых ячей­ках не заве­лась какая-нибудь гад­кая зара­за и не повреди­ла бы им.

[4] Я, ста­рый чело­век, смог тогда достой­ным обра­зом отдох­нуть от сво­их трудов. У меня были те, кто трудил­ся за меня. Куда ты толь­ко не про­ни­ка­ешь, пога­ная жад­ность, и где укрыть­ся от злоб­но­го недоб­ро­же­ла­тель­ства? Богач бед­ня­ку поза­видо­вал! Когда, тре­пе­ща, я явил­ся на его неждан­ный зов и сто­ял совер­шен­но подав­лен­ный и оглу­шен­ный его богат­ст­вом, то он ска­зал: «Ты что ж, не можешь запре­тить сво­им пче­лам зале­тать в част­ное вла­де­ние, чтобы они не сади­лись на цве­ты в моих садах и не соби­ра­ли там росу? Убе­ри, пере­не­си!» О, невоз­мож­ней­ший тиран, — куда? Неужто у меня зем­ля так вели­ка, что пче­лы ее пере­ле­теть не могут? Не был я нико­гда настоль­ко силен духом, чтобы не прий­ти в совер­шен­ней­шее смя­те­ние от столь наг­ло­го «уве­дом­ле­ния». Я хотел бро­сить дедо­вы лары, сте­ны, пом­нив­шие моих пред­ков, и эту роди­мую хижи­ну; обре­чен­ный на изгна­ние, я уже при­нял реше­ние поки­нуть бед­ный очаг, закоп­чен­ную кров­лю, поса­жен­ные сво­и­ми рука­ми дерев­ца. Хотел я, о судьи, уйти, хотел, но не смог — не смог най­ти ни одно­го кусоч­ка зем­ли, где бы сосе­дом моим не ока­зал­ся богач.

Дол­го искать и не при­шлось³. Как-то раз насту­пил ясный и без­об­лач­ный пого­жий день, и рой более радост­но, чем обыч­но, выле­тел тучей, побуж­дае­мый к сво­им каж­до­днев­ным заня­ти­ям лас­ко­вым теп­лом утрен­не­го солн­ца. И даже я, сто­рон­ний наблюда­тель их труда (ибо это мне достав­ля­ло осо­бое удо­воль­ст­вие), вышел уже, пред­вку­шая увидеть, как одни, тре­пе­ща кры­лыш­ка­ми, тащат свой груз; дру­гие, сло­жив покла­жу, спеш­но устрем­ля­ют­ся за новой добы­чей, тол­пясь у узко­го лет­ка, — но вхо­дя­щие выхо­дя­щим ничуть не меша­ют; а иные, спло­тив­шись гроз­но, гонят прочь празд­ное пле­мя <трут­ней>; эти же, уто­мив­шись и запы­хав­шись от дол­го­го пути, пере­во­дят дух, та — рас­пра­ви­ла кры­лыш­ки под лет­ним солн­цем… Уж про­сти­те мне, бед­но­му, мои при­чи­та­ния: [5] не цве­точ­ки я поте­рял, не брен­ные листоч­ки, гото­вые сле­теть при пер­вом поры­ве вет­ра; <…>⁴ но лишил­ся я спа­си­тель­ной под­держ­ки в сво­ей скуд­ной жиз­ни, я поте­рял отра­ду сво­ей ста­ро­сти. Нико­гда ранее не ощу­щал я свою бед­ность так силь­но. Меня встре­ти­ла зло­ве­щая тиши­на, пре­рван­ные труды в пустом улье и недо­стро­ен­ные соты. Оце­ни­те⁵, судьи, всю силу мое­го потря­се­ния: я бы и сам, если б нашел, охот­но выпил яду!

Такой урон нанес мне не про­ни­зы­ваю­щий холод ледя­ной зимы; не дол­гая засу­ха, иссу­шив­шая цве­ты, обрек­ла несчаст­ных на голод­ную смерть и не жад­ность хозя­и­на, не оста­вив­ше­го им ни кап­ли меда; не неве­до­мая болезнь лиши­ла их сил; они не устре­ми­лись в лес­ную чащу, изгнан­ные кем-то из сво­их домов. Я, жал­кий бед­няк, я разом поте­рял пчел. Преж­де все­го, зло­дей загото­вил столь­ко отра­вы, чтобы хва­ти­ло на все его бога­тые сады, нама­зал цве­ты ядо­ви­тым зельем и слад­кий сок пре­вра­тил в яд. По всем цве­там он раз­лил смерть — и насколь­ко же боль­ше при этом было попор­че­но, чем если бы их оби­ра­ли пче­лы! А они, торо­пясь при­нять­ся за свой еже­днев­ный труд, с пер­вым све­том зари летят, бед­няж­ки, на при­выч­ные паст­би­ща, чтобы успеть, пока ноч­ная вла­га не испа­ри­лась под сол­неч­ны­ми луча­ми, собрать утрен­нюю росу и небес­ные кап­ли уне­сти в свои закро­ма, — но не для себя, а для дела. [6] Вот зре­ли­ще при­скорб­ное и жалост­ное, но толь­ко не для того, кто учи­нил такое. Одна <пчел­ка> лишь при­гу­бив губи­тель­но­го сока, сму­щен­ная необыч­ным вку­сом, бро­са­ет­ся прочь, но бег­ство бес­по­лез­но; рас­счи­ты­вая еще потрудить­ся, она взмы­ва­ет ввысь, и жизнь покида­ет ее в возду­хе. Дру­гая уми­ра­ет сра­зу, на пер­вом же цве­точ­ке. Эта висит, пере­би­рая коче­не­ю­щи­ми в пред­смерт­ной судо­ро­ге лап­ка­ми, буд­то запу­тав­шись. А та, не имея сил лететь, вяло пол­зет еще по зем­ле. Те же, кого смерть бра­ла не столь быст­ро и кто смог все-таки добрать­ся до род­но­го дома, повис­ли под самым вхо­дом, как обык­но­вен­но ведут себя боль­ные, сби­лись в кучу, и толь­ко смерть разде­ли­ла их, креп­ко сце­пив­ших­ся друг с дру­гом. Кто может изо­бра­зить, кто в силах опи­сать, сколь мно­го­чис­лен­ны обли­чья зла, сколь мно­го было смер­тей и сколь они были мно­го­об­раз­ны! Сло­вом, чтобы завер­шить мне это печаль­ное изло­же­ние, надо ска­зать: я поте­рял всех! Этот пол­ный жиз­ни улей, столь доро­гой серд­цу его хозя­и­на, обра­тил­ся в ничто.

Возь­ми­те же теперь вы, у кого оста­лось ради чего жить, на себя сме­лость затро­нуть бога­ча, про­яви­те свое досто­ин­ство сво­бод­ных граж­дан в сме­лых сло­вах, если он чем-нибудь <вас> заденет; а самое жесто­кое — яд, в этом он иску­шен вполне. Если бы судь­ба даро­ва­ла мне силу харак­те­ра, если бы была она ко мне бла­го­склон­на, то обви­не­ние⁶ по тако­му делу не поста­нов­ле­ния по част­но­му иску заслу­жи­ва­ло, а рас­смот­ре­ния в уго­лов­ном суде как пре­ступ­ле­ние про­тив обще­ства. Иметь, при­об­ре­тать, даже инте­ре­со­вать­ся ядом запре­ще­но зако­на­ми, ядом, кото­рый несет неот­вра­ти­мую гибель, отя­го­щен­ную ковар­ст­вом. Пло­хо при­хо­дит­ся чест­но­сти там, где власт­ву­ет тай­ное пре­ступ­ле­ние. Мало того, что яд подей­ст­во­вал мгно­вен­но, он был разыс­кан, при­готов­лен, дан. Раз­ве важ­но, кто его выпил! Дал чело­век; и он мог быть дан чело­ве­ку. К тому же пово­дов для нена­ви­сти хва­та­ет, так что враж­да ред­ко­стью не ста­ла; и как толь­ко кому-нибудь пока­жет­ся, что невоз­мож­но боль­ше сдер­жи­вать пере­пол­ня­ю­щую его нена­висть к дру­гим людям, то захо­чет­ся одна­жды протя­нуть руку чуть даль­ше и дать волю сво­им жела­ни­ям. Поверь­те мне, судьи, труд­нее яд най­ти, чем вра­га.

[7] Но не поз­во­ля­ет мне пре­кра­тить горест­ные жало­бы лишь созна­ние мое­го жал­ко­го поло­же­ния и бес­си­лия. Ибо, судьи, я понес убы­ток, вер­нее ска­зать, я, бед­няк, полу­чил тяже­лей­шую рану. И пред вами свой урон мне сле­ду­ет доль­ше опла­ки­вать, чем дока­зы­вать: что за труд изоб­ли­чать пре­ступ­ни­ка, если он при­знал вину? Бога­чи с нами не стес­ня­ют­ся: мы же столь ничтож­ны в их гла­зах, что им и отри­цать ниче­го не нуж­но. Далее, если есть при­зна­ние вины, защит­ник доби­ва­ет­ся от суда не сня­тия обви­не­ния, а снис­хож­де­ния. Раз­бор тако­го дела име­ет отно­ше­ние к боль­ше­му, чем я думал; наша тяж­ба не толь­ко о том, что слу­чи­лось; если даже я каким-то обра­зом поправ­лю свои дела, то бога­то­му вновь доз­во­ле­но будет уби­вать — вот о чем идет речь.

Ведь, как мог я понять, вопрос разде­ля­ет­ся на две части: было ли нане­се­ние ущер­ба и было ли совер­ше­но с при­ме­не­ни­ем про­ти­во­прав­ных дей­ст­вий? Он отри­ца­ет нане­се­ние ущер­ба, посколь­ку я поте­рял живот­ное сво­бод­ное, могу­щее летать, лег­ко пере­ме­щать­ся и мне не под­чи­ня­ю­ще­е­ся. Он отри­ца­ет при­ме­не­ние про­ти­во­прав­ных дей­ст­вий, ибо тех, кто ему нано­сил вред, истре­бил в сво­их част­ных вла­де­ни­ях, и вооб­ще, мол, пче­лы сами собой пере­мер­ли, а он лишь ядом цве­ты опрыс­кал. Даже если бы на это нече­го было мне воз­ра­зить, раз­ве так посту­па­ют с соседя­ми? Но я рас­смот­рю каж­дое <из его воз­ра­же­ний> отдель­но и не рань­ше вос­поль­зу­юсь сво­и­ми дока­за­тель­ства­ми, чем отра­жу дово­ды про­тив­ной сто­ро­ны; ибо, конеч­но, глав­ный вопрос: явля­ет­ся ли ущер­бом поте­ря того, что при­но­сит при­быль?⁷

[8] «Сво­бод­ное живот­ное» — пусть так; я уж не гово­рю о том, что новый выво­док был при­нят мои­ми соб­ст­вен­ны­ми рука­ми и поме­щен в без­опас­ное жили­ще, что после того как я спе­ци­аль­но сохра­нил соты для буду­ще­го при­пло­да, весен­ний рой (раз уж ты защи­ща­ешь пра­ва тира­нов) наро­дил­ся в моих част­ных вла­де­ни­ях. Пусть я нашел их, к при­ме­ру, в дуп­ле дере­ва или в гор­ных пеще­рах и при­нес домой; ведь во мно­гих слу­ча­ях на то, что было сво­бод­ным, рас­про­стра­ня­ет­ся пра­во сво­бод­но­го захва­та, как про­ис­хо­дит во вре­мя охоты или при лов­ле птиц. Ибо раз по боже­ст­вен­но­му замыс­лу про­чие живые суще­ства сотво­ре­ны на поль­зу чело­ве­ку, то, что рож­да­ет­ся для всех, <при наших уси­ли­ях> может стать усер­дию награ­дой. А кого при­ро­да созда­ла несво­бод­ным? Умол­чу о рабах, коих неспра­вед­ли­вость вой­ны отда­ла в добы­чу победи­те­лям, рож­ден­ных по тем же зако­нам, в том же виде, по той же необ­хо­ди­мо­сти; они тем же возду­хом дышат, и не при­ро­да, а судь­ба поста­ви­ла над ними хозя­и­на. Поче­му на необъ­ез­жен­ных конях ска­чет обуздав­ший их всад­ник, поче­му выи быков мы самым неспра­вед­ли­вым обра­зом изо дня в день нати­ра­ем ярмом, поче­му вре­мя от вре­ме­ни, чтобы иметь себе одеж­ду, стри­жем шерсть с овец? Умол­чу о кро­ви и о яст­вах, полу­чен­ных в резуль­та­те убий­ства. Если бы все, что сво­бод­ным рож­да­ет­ся, мы остав­ля­ли при­ро­де в том же состо­я­нии, вы пере­ста­ли бы бога­теть. В самом деле, если поло­же­ние тако­во, что любое из этих живот­ных, когда чело­век их исполь­зу­ет, ста­но­вит­ся его соб­ст­вен­но­стью, тогда вла­де­ние ими совер­шен­но закон­но, и отня­то может быть про­ти­во­прав­ны­ми дей­ст­ви­я­ми; так, к при­ме­ру, бес­сло­вес­ная пти­ца и про­чие тва­ри, что содер­жат­ся в сель­ских поме­стьях и откарм­ли­ва­ют­ся у бога­чей в клет­ках⁸, их, бес­спор­но, соб­ст­вен­ность: и коро­вы, и вьюч­ные живот­ные, и вся­ко­го рода ско­ти­на.

[9] «Но за ними кто-то спе­ци­аль­но при­смат­ри­ва­ет». А раз­ве пра­во у хозя­и­на на свою соб­ст­вен­ность сла­бее в отно­ше­нии того, чему сто­рож не нужен? Одна­ко если вы утвер­жда­е­те, что ничто не может быть пол­но­стью нашим из того, что может про­пасть, то ни по како­му делу, где ущерб свя­зан с поте­рей живот­ных, нель­зя было бы сфор­му­ли­ро­вать иск, посколь­ку скот обыч­но бро­дит всюду и «иму­ще­ство»⁹ убе­га­ет от вла­дель­ца. И если в дру­гих слу­ча­ях это тебе не меша­ет, то здесь угод­но, чтобы пче­лы не лета­ли, не отправ­ля­лись трудить­ся, да еще надо и охра­ну воору­жен­ную выстав­лять, чтобы каж­дый день учи­ты­вать от них при­быль. Раз­ве они не при­ле­та­ют домой по сво­ей воле, све­ряя с солн­цем окон­ча­ние сво­ей работы, и все мно­же­ство их не устра­и­ва­ет­ся внут­ри при­выч­ных домов, про­во­дя ночь в покое и тишине? Ну и еще, хотя нет бес­спор­но­го фак­та вла­де­ния, пока они лета­ют, но когда при­ле­та­ют назад, раз воз­мож­но их запе­реть, пере­не­сти, пода­рить, раз могут вер­нуть­ся, то, разу­ме­ет­ся, они кому-то при­над­ле­жат. Как же может быть, чтобы то, что изо дня в день моим явля­лось, погиб­ло и мне при этом не был при­чи­нен ущерб?

«А так­же они ему не под­чи­ня­ют­ся». Несмот­ря на то что нет воз­мож­но­сти общать­ся с ними при помо­щи чело­ве­че­ской речи, уди­ви­тель­но, ей-богу, что жизнь их устро­е­на так же, как и у дру­гих домаш­них живот­ных: живут они в ульях, кото­рые все же устро­ил им хозя­ин; если силь­но рас­пло­дят­ся, то по их гуде­нию мы узна­ем, когда вот-вот выле­тит новый рой. И даже если сви­та двух царей, спло­тив­шись вокруг них и гнев­но жуж­жа, воз­буж­да­ет ссо­ру, то доста­точ­но немно­го рас­пы­лить золы или уда­лить в нака­за­ние одно­го зачин­щи­ка-вождя, как вся­кое вол­не­ние пре­кра­ща­ет­ся. При­ле­жа­ние их, пра­во, достой­но вос­хи­ще­ния: весь день напро­лет трудят­ся, и взя­тое, когда вновь при­хо­дят хозя­е­ва, вос­пол­ня­ет­ся. Ну если бы они и испол­нять при­ка­зы мог­ли, чего ты от них еще потре­бу­ешь?

Пони­маю, что на эти пустые дово­ды ответ дан уже сверх необ­хо­ди­мо­го. Если пче­лы не мои, то и то, что они дают, конеч­но же, не мое, но усо­мнить­ся в доход­но­сти меда — тако­го бес­стыд­ства нигде не най­ти. Зна­чит, что же, может каким-то обра­зом так полу­чать­ся, что то, что рож­да­ет­ся, — моя соб­ст­вен­ность, а то, что это порож­да­ет, — чужая? [10] Ну а если у меня укра­дут все ульи, что ж, я не буду иметь пра­во подать иск? Я же не кор­зи­ну или мешок поте­рял и, имея уже реше­ние суда по иску о воз­ме­ще­нии их цены, про­шу еще воз­ме­стить и упу­щен­ную при­быль — что, мол, я поте­рял их пусты­ми. Но в слу­чае кра­жи ульев, если не оши­ба­юсь, была бы про­из­веде­на оцен­ка и пчел. И нако­нец, если что-то нель­зя отнять, что ж, уби­вать мож­но? Выхо­дит, то, что я ока­зал­ся в убыт­ке, что поте­рял доход, уро­жай за целый год, сред­ства к суще­ст­во­ва­нию при моей бед­но­сти — это все не ущерб? Не явля­ет­ся ли ущер­бом, если взять самый про­стой при­мер, поте­рять то, что при­дет­ся поку­пать, когда мне пона­до­бит­ся? Зачем же была нуж­на тебе отра­ва, если мож­но было про­сто поре­шить все разом: ульи вме­сте с пче­ла­ми либо сжечь, либо уто­пить? И най­дет­ся ли к тому же такое живот­ное, кото­рое изве­сти мож­но толь­ко ядом?

«Даже если это и было при­чи­не­ни­ем ущер­ба, — гово­рит, — то по пра­ву, в пре­де­лах мое­го част­но­го вла­де­ния». Кля­нусь вашей честью, о судьи, слы­ша­ли ли вы что-либо подоб­ное? В таком слу­чае речь идет не про­сто о каком-то бед­ном кре­стья­нине, это долж­но стать досто­я­ни­ем обще­ст­вен­но­сти, и необ­хо­ди­мо спло­тить все силы, чтобы про­ти­во­сто­ять нарас­таю­ще­му про­из­во­лу. Поверь­те, вопрос серь­ез­нее, чем обыч­ная тяж­ба. Полу­ча­ет­ся, судьи, что вам сего­дня надо спра­вед­ли­во рас­судить, где не доз­во­ле­но совер­шать пра­во­на­ру­ше­ние. Поче­му же не отве­тить бога­чу то же самое, если он пред­ста­ет пред судом за чело­ве­ко­убий­ство или за раз­бой? Ведь раз­ни­ца будет не в пра­во­вом отно­ше­нии, а лишь по типу пра­во­на­ру­ше­ния. Откры­ва­ет­ся широ­кая доро­га для без­удерж­ной яро­сти, и пре­ступ­ле­ния, дол­гое вре­мя сдер­жи­вае­мые креп­ки­ми засо­ва­ми зако­нов, про­ры­ва­ют­ся в откры­тые настежь вра­та. Если пра­во­вые нор­мы не рас­про­стра­ня­ют­ся на част­ные вла­де­ния, если при наио­че­вид­ней­шем нане­се­нии вреда суду важен не сам этот факт, а то, где это про­ис­хо­ди­ло, тогда, зна­чит, и зем­ля у нас, к несча­стью, поде­ле­на нерав­но­мер­но. Ведь где ж теперь най­ти не част­ное вла­де­ние бога­чей? [11] Мало того, что все преж­ние межи меж­ду соседя­ми они сров­ня­ли с зем­лей и гра­ни­цы сво­их част­ных вла­де­ний про­во­дят по рекам и горам, как быва­ет у иных наро­дов. Они сво­и­ми без­бреж­ны­ми вла­де­ни­я­ми охва­ты­ва­ют уже даже непро­хо­ди­мые уще­лья и дре­му­чие леса; над мно­же­ст­вом сво­бод­но теку­щих вод име­ют кон­троль несколь­ко чело­век; люди вытес­ня­ют­ся из сво­их терри­то­рий; любой обшир­ный надел одно­го бога­ча упрет­ся в зем­ли дру­го­го. Доныне, одна­ко, в такой фор­му­ли­ров­ке в суде защи­щал­ся лишь гра­беж слу­чай­ных про­хо­жих или угон забред­ше­го <в чужие зем­ли> скота; а что, яд теперь уже тоже — «част­ная соб­ст­вен­ность»? И вновь и вновь напо­ми­наю вам, о судьи, раз­бе­ри­тесь вни­ма­тель­но: либо не доз­во­ле­но совер­шать ниче­го про­ти­во­прав­но­го, либо все, если в част­ных вла­де­ни­ях.

«Но ведь это было спра­вед­ли­вым воз­мезди­ем тому, кто при­чи­нил <мне> ущерб». Гово­рить ли мне, что про­ти­во­дей­ст­вие не рав­но дей­ст­вию и насколь­ко это про­ти­во­ре­чит не толь­ко зако­ну, но и угро­жа­ет покою граж­дан? «По обы­чаю» живут вар­вар­ские наро­ды, те, кото­рые пре­бы­ва­ют вне вся­ко­го чело­ве­че­ско­го пра­во­во­го обще­ства и по <сво­ей> при­ро­де близ­ки к диким зве­рям. Мы же не для того от пред­ков наших вос­при­ня­ли маги­ст­ра­ту­ры и зако­ны, чтобы каж­дый оби­жен­ный сам свой суд вер­шил, и у нас не пре­кра­ща­ет­ся раз­бор иско­вых дел, если «воз­мездие» похо­же на пре­ступ­ле­ние. Тебе был при­чи­нен ущерб? Был закон, форум, судья, раз­ве толь­ко вам, <бога­чам>, стыд­но карать винов­ных, при­бег­нув к зако­ну. И, кля­нусь, если нам бро­са­ют вызов и спор о нане­се­нии вреда при­об­ре­та­ет опас­ный харак­тер, если вме­сто зако­на дело реша­ет гнев, то сла­бые и зави­си­мые, конеч­но же, будут попра­ны, и про­стой народ, под­мя­тый гос­под­ст­вом несколь­ких соб­ст­вен­ни­ков, сми­рит­ся с печаль­ной уча­стью рабов. Но ведь и бед­ня­ки могут быть оби­же­ны; и чем лег­че нам мож­но навредить, тем вам про­ще это сде­лать. В кон­це кон­цов пусть тебе нра­вит­ся быть залож­ни­ком сво­его богат­ства; если это мне не меша­ет жить, то мы — рав­ны.

[12] Итак, в чем же дело? Если какой-то ущерб нанес­ли тебе мои пче­лы, то я бы не ушел от суда, а ты, быть может, иском в какой-то мере был бы удо­вле­тво­рен. Ну а теперь на что тебе жало­вать­ся? Думаю, на разо­рен­ные поля и попран­ные надеж­ды, — ведь нема­лым дол­жен быть ущерб, чтобы бога­тый чело­век не смог такое выне­сти. «Они, — гово­рит, — цве­ты мои оби­ра­ли». Пред­став­ля­е­те, о судьи, како­ва долж­на быть вели­чи­на мое­го горя, если это счи­тать ущер­бом? «От цве­тов убы­ло». Да, дей­ст­ви­тель­но. А что, ина­че бы ты их до ста­ро­сти сохра­нял и, если бы пче­лы не при­ле­та­ли в твой сад, они бы и поныне цве­ли? Мож­но ли най­ти что-нибудь менее дол­го­веч­ное? Ведь когда они, еще не вызрев, плот­но оде­ты зеле­ной обо­лоч­кой, ты не назо­вешь их цве­та­ми. Затем посте­пен­но изнут­ри все более и более <бутон> набу­ха­ет живи­тель­ным соком и на нем появ­ля­ют­ся бело­ва­тые про­ре­зи — но и это еще не цве­ток. А вот когда, про­рвав­ши кожи­цу, свер­ху пока­жут­ся, буд­то вылу­пив­шись, кон­чи­ки лепест­ков и уже вид­на их неж­ная зре­лость, то в тот миг начи­на­ет­ся и их уми­ра­ние, даже безо вся­ко­го вет­ра — самой при­ро­дой поло­же­но, чтобы, толь­ко рас­крыв­шись, увяда­ла бы их пре­лесть, и цвет­ком счи­та­ет­ся лишь толь­ко что рас­пу­стив­ший­ся. Поэто­му я бы мог ска­зать, что они уно­си­ли то, что гото­во было погиб­нуть и что дав­но уже лежа­ло бы на зем­ле, уно­си­ли, обра­тив на поль­зу людям; одна­ко пожа­леть сво­его добра еще и пче­лам — пока­за­лось бы неслы­хан­ной жад­но­стью. Нуж­но ли пояс­нять, сколь мимо­лет­но каса­ние пче­лы? Раз­ве неиз­вест­но, что, едва сопри­кос­нув­шись с цвет­ком, она чаще все­го уле­та­ет, что, быст­ро пере­ле­тая от одно­го к дру­го­му и про­буя, иссле­ду­ет каж­дый, а где задер­жи­ва­ет­ся, то зави­са­ет в возду­хе, работая кры­лыш­ка­ми? Кто и когда, заме­тив пче­лу с ее ношей, обна­ру­жи­вал у себя про­па­жу? [13] Ведь то, что они соби­ра­ют с садо­вых цве­тов, ничтож­но! Их паст­би­ще, как мож­но лег­ко дога­дать­ся, — луга и леса, либо усы­пан­ные пло­да­ми дере­вья, либо бла­го­ухаю­щие тимья­ном скло­ны гор. И не от вся­ких цве­тов берут они для себя полез­ное, но ищут на всех. Но и берут не даром — воз­ме­ща­ют сра­зу же тем, что всюду, куда пче­лы ни при­сядут, оста­ет­ся медо­вый аро­мат, таким обра­зом, толь­ко при­кос­нув­шись, они остав­ля­ют части­цу сво­ей сущ­но­сти. И ты счи­та­ешь это ущер­бом? Ты борешь­ся, при­ме­няя яд, с теми, кого и дымом отго­нять было бы с тво­ей сто­ро­ны, ей-богу, про­сто бес­че­ло­веч­но?

Раз­ве я не был тебе почти­тель­ным сосе­дом, не посы­лал каж­дую вес­ну тебе начат­ки мое­го уро­жая, не сохра­нял для тво­е­го сто­ла мед осо­бо белый, если такой обна­ру­жи­вал­ся сре­ди новых сотов, вло­жив скром­но каж­дый раз в пода­роч­ки сле­дую­щее под­твер­жде­ние: «Шлют тебе сие мои пче­лы»? Вот она, за все мне бла­го­дар­ность!

«Я, — гово­рит, — пред­у­преж­дал и уве­до­мил, чтобы ты <их> пере­нес». Зна­чит, ты дума­ешь, что спра­вед­ли­во нака­зал упрям­ца? Вот уж не знаю, чем это пустое уве­дом­ле­ние может помочь тво­ей защи­те; если не доз­во­ле­но было делать то, на что теперь я подаю жало­бу, то оно закон­ной силы не име­ет; если же доз­во­ле­но, то — закон­но; но, так или ина­че, оно — бес­по­лез­но. Ведь как искать защи­ты у зако­на, будучи вино­ва­тым, так и защи­щать­ся, про­яв­ляя наг­лость, — для позор­но­го поступ­ка пло­хое при­кры­тие! В кон­це кон­цов, если стой­ла твои, сколь­ко бы их ни было повсюду, твой скот вме­стить не смо­гут; весь лес у тебя будет огла­шать­ся мыча­ни­ем; чтобы вспа­хать паш­ню, ты будешь запря­гать быков ста­да­ми; а уби­рать уро­жай работ­ни­ков явит­ся столь­ко, что управ­ля­ю­щие знать их не будут; и сгре­бут они в закро­ма твои хле­ба доста­точ­но, чтобы год кор­мить целый народ, — не будем ли мы завидо­вать, и не сочтет ли кто-нибудь, что слиш­ком тяжел для него груз это­го тво­е­го богат­ства? А когда в тес­ном углу бед­няц­ко­го сада мы раз­ме­сти­ли немно­го пчел, кото­рые вам же мед дают, то надо это пере­но­сить совер­шен­но недо­стой­ным обра­зом? И — что уж вооб­ще вещь неслы­хан­ная — бед­ный сосед бога­то­му в тягость? [14] Неуже­ли сво­его добра настоль­ко мало вам, что, хотя даже рабам вашим поз­во­ля­ет­ся иметь соб­ст­вен­ность, вы счи­та­е­те, что все, пре­вы­шаю­щее назва­ние нище­ты, у нас вызы­ва­ет зависть? И при ува­жае­мых, как мы пола­га­ем, зако­нах мы, зна­чит, до такой сте­пе­ни совер­шен­но рав­ны и сво­бод­ны, что ника­ко­го вспо­мо­же­ния иметь нам нель­зя, а вам яды — мож­но?

О судьи, знаю, конеч­но, что даль­ше не сле­ду­ет отве­чать на защи­ти­тель­ные аргу­мен­ты бога­ча, но не могу я спо­кой­но пере­но­сить, что наг­лой защи­той досто­ин­ство ваше выстав­ле­но на посме­ши­ще. «Сами пере­мер­ли, — гово­рит он, — твои пче­лы». Это вер­но. После того как ты яда в цве­ты доба­вил. Раз­ве не могу я счесть такое бес­стыд­ст­вом, раз ему нече­го вам предъ­явить в оправ­да­ние, либо глу­по­стью, раз он на это наде­ял­ся? Если бы он дал яд чело­ве­ку, то утвер­ждал бы, что он сам под­нес чашу к губам; если бы поста­вил в узком про­ул­ке убий­цу, то заявил бы, что уби­тый сам в заса­ду при­шел; застре­лив же кого-нибудь в тем­ном месте, упер­ся бы, что тот по сво­ей соб­ст­вен­ной вине на стре­лу наткнул­ся. Что же, судьи, я имею в виду? Есть два отдель­ных вопро­са, кото­рые необ­хо­ди­мо выяс­нять при любом пре­ступ­ле­нии, — наме­ре­ние и резуль­тат. Какой был замы­сел у бога­ча, когда он яд раз­брыз­ги­вал? Чтобы пче­лы погиб­ли. Каков резуль­тат? Они погиб­ли. И вооб­ще, судьи, есть ли сомне­ние в том, что обви­не­нию в при­чи­не­нии ущер­ба под­ле­жит тот, без кого и ущер­ба не было бы?

[15] Я пони­маю, что бла­го­ра­зу­мию ваше­му по это­му делу боль­ше ниче­го не тре­бу­ет­ся, а ваша доб­ро­со­вест­ность и бла­го­че­стие не нуж­да­ют­ся в уго­во­рах для спра­вед­ли­во­го реше­ния. Так что же я мед­лю? Я во вла­сти печа­ли и тос­кую по той радо­сти, кото­рую при­вык иметь. В деле этом есть нечто, что ника­ким нака­за­ни­ем не воз­ме­стить. Воз­мож­но, пока­жет­ся, что сам пред­мет таких чувств не сто­ит, если мы, бед­ня­ки, можем любить лишь что-то незна­чи­тель­ное и про­сто вынуж­де­ны доро­жить тем, что боль­ше нико­му не нуж­но. Я потря­сен, что за час столь­ко душ разом было уни­что­же­но — они погиб­ли, послу­жив мне верой и прав­дой¹⁰. Но даже то, как они умер­ли, уси­ли­ва­ет него­до­ва­ние: они погиб­ли от яда! Как силь­на долж­на быть жад­ность, чтобы до тако­го дой­ти? Пчел — и ядом! И это в бла­го­дар­ность за то, что они неусып­но пекут­ся о нашем при­быт­ке, что бла­го­да­ря их упор­но­му каж­до­днев­но­му тру­ду мест­ные жите­ли, даже тер­пя ущерб, не покида­ют свои зем­ли? Поис­ти­не, в то вре­мя как про­чих живот­ных, как мне кажет­ся, при­ро­да поро­ди­ла для наших потреб­но­стей, этих — еще и для радо­сти. Ведь пока мы добьем­ся тол­ка от тех, кого исполь­зу­ем для возде­лы­ва­ния зем­ли либо уско­ре­ния пути, при­хо­дит­ся силь­но потрудить­ся: за ними надо уха­жи­вать, их надо кор­мить, и без чело­ве­ка они ни на что не спо­соб­ны, а поль­зу нам при­но­сят лишь по при­нуж­де­нию. Пче­лы же дела­ют свое дело совер­шен­но доб­ро­воль­но, и вся поль­за дости­га­ет­ся сама собою, без какой-либо помо­щи со сто­ро­ны чело­ве­че­ско­го разу­ма. Добавь еще, что дру­гие живот­ные либо посе­вы потрав­ля­ют, либо вино­град­ни­ки пор­тят — ведь, как извест­но, попор­чен­ный уро­жай — пер­вый повод при­не­сти живот­ное в жерт­ву. Но пче­лы для полу­че­ния сво­его про­дук­та трудят­ся в лугах и лесах, не при­чи­няя им ника­ко­го вреда.

[16] Какую хва­лу мне воз­не­сти, чтобы была пчел достой­на? Ска­зать, что суще­ства эти в неко­то­ром смыс­ле — малое подо­бие чело­ве­ка? Но чело­ве­че­ская искус­ность на такое не спо­соб­на. Даже наш разум, извле­каю­щий сокро­ви­ща из-под зем­ли, свя­зав­ший сво­и­ми наблюде­ни­я­ми моря и све­ти­ла, не в состо­я­нии ни про­из­во­дить такое, ни научить­ся это­му, ни повто­рить. Мы, ско­рее, изо­бре­та­ем яды. Преж­де все­го, вос­хва­ле­ния достой­но само вступ­ле­ние их в жизнь: они рож­да­ют­ся не от плот­ской похо­ти, и Вене­ра, укро­ти­тель­ни­ца все­го живо­го, име­ю­щая власть даже над бога­ми (как в свое оправ­да­ние люди рас­ска­зы­ва­ли в мифах), исклю­чи­ла пчел из чис­ла сво­их под­дан­ных. Жела­ние, враг доб­ро­де­те­ли, отсут­ст­ву­ет в их чистых телах без поро­ка: из всех лишь они един­ст­вен­ные потом­ство не про­из­во­дят, а сотво­ря­ют¹¹. Поне­мно­гу, буд­то сгу­стив­шись в меду, они наби­ра­ют жиз­нен­ных соков, и, как и поло­же­но, в резуль­та­те рож­да­ет­ся трудо­лю­би­вое суще­ство. Затем, когда моло­дежь под­рас­тет и, окреп­нув, будет в состо­я­нии занять­ся подоб­ной работой, то для роди­те­лей осво­бож­да­ет­ся место. Чтобы новое мно­же­ство не стес­ня­ло преж­них оби­та­те­лей, слов­но про­яв­ляя врож­ден­ную почти­тель­ность, малый наро­дец ухо­дит; выво­док, повис­нув на вет­вях сосед­не­го дере­ва, ждет руки чело­ве­ка и довер­чи­во обу­стра­и­ва­ет пред­ло­жен­ное ему жили­ще. В то вре­мя как при наших врож­ден­ных каче­ствах и талан­тах, схо­жих, как мы само­до­воль­но пола­га­ем, с боже­ст­вен­ны­ми, нам необ­хо­ди­мо при­ло­жить мно­го сил и усер­дия, чтобы чему-нибудь научить­ся, любая пче­ла рож­да­ет­ся масте­ром. Что же иное, поду­май, если не части­ца боже­ст­вен­но­го разу­ма, содер­жит­ся в этих душах? Ска­жешь, что тут тако­го осо­бен­но­го? [17] Не в любых местах они устра­и­ва­ют­ся на ноч­лег, подоб­но дру­гим, пасу­щим­ся сво­бод­но живот­ным, кото­рые выби­ра­ют себе ложе каж­дый раз какое при­дет­ся, — нет, они оста­ют­ся в без­опас­ных жили­щах; горо­дам мож­но упо­до­бить их хижин­ки и мас­су — наро­дам. Не сего­дняш­ним днем живут они, подоб­но диким пти­цам, кото­рые оза­бо­че­ны лишь сию­ми­нут­ным про­пи­та­ни­ем; нет, они откла­ды­ва­ют впрок столь­ко пищи, чтобы хва­ти­ло на всю зиму, и на весь год обес­пе­че­на им еда, если запол­не­ны ячей­ки. Даже когда люди заби­ра­ют часть их труда для сво­их нужд, вся­кий раз они стре­мят­ся вос­пол­нить поте­рю: чем боль­ше ущерб, тем более раз­го­ра­ет­ся у них рве­ние к тру­ду, и пока все место не будет запол­не­но, пыл их не уга­са­ет. Встре­ча­ет­ся ли подоб­ное еди­но­ду­шие в общем дела­нии и подоб­ная сла­жен­ность при такой слож­ней­шей рабо­те у кого-нибудь из живых существ, лишен­ных свя­зей разу­ма и воз­мож­но­сти общать­ся друг с дру­гом сло­ва­ми? И каж­дая пче­ла обо­га­ща­ет­ся не для сво­ей лич­ной поль­зы, как это свой­ст­вен­но испор­чен­ной чело­ве­че­ской при­ро­де; живут они для обще­го бла­га, и все запа­сы свои скла­ды­ва­ют откры­то, и ни кап­ли от них вку­сить не доз­во­ля­ет­ся рань­ше, чем пол­ные закро­ма не гаран­ти­ру­ют без­бед­ной жиз­ни на мно­гие меся­цы. Какое горе­ние в рабо­те, как рас­пре­де­ле­ны обя­зан­но­сти: одни взя­то́к берут, дру­гие при­ни­ма­ют, третьи по местам рас­кла­ды­ва­ют! А како­ва суро­вость, если надо нака­зать лени­вых! Мно­гое, достой­ное удив­ле­ния, мож­но рас­ска­зать и увидеть: они пред­чув­ст­ву­ют нена­стье, при пас­мур­ном небе не взле­та­ют, не тер­пят даже бли­зо­сти обла­ков. Если ветер вдруг чуть уси­ли­ва­ет­ся, то, чтобы не откло­нить­ся в поле­те от наме­чен­но­го пути, они удер­жи­ва­ют рав­но­ве­сие при помо­щи неболь­шо­го камеш­ка, зажав его в лап­ках. Они храб­ры и отваж­ны: спло­тив отряды для защи­ты царя, бро­са­ют­ся в бой и при­ни­ма­ют достой­ную смерть за вождя сво­его. И еще, когда какие-то пче­лы ста­но­вят­ся слиш­ком ста­ры или боль­ны, то их преж­де все­го выно­сят из улья, бес­по­ко­ясь более о про­дол­же­нии <сво­ей> работы, чем о погре­бе­нии. [18] Ну и что, если пче­лы облеп­ля­ют цве­ты? Что, если, набрав в рот сока, уно­сят для обще­го бла­га? Но осо­бое вос­хи­ще­ние охва­ты­ва­ет меня от самой их работы: и не поду­ма­ешь, что соты скла­ды­ва­ют­ся как при­дет­ся, и такая фор­ма полу­чи­лась слу­чай­но, и что нуж­ны они лишь для скла­дов еды; укла­ды­ва­ет­ся необ­ра­ботан­ный воск, и неопи­су­е­мо кра­си­вый узор слу­жит прак­ти­че­ским целям. Вна­ча­ле на проч­ных свя­зях кре­пят­ся осно­ва­ния, а затем рав­но­мер­но во все сто­ро­ны оттуда рас­тет их тво­ре­ние, и нет ника­кой, даже самой малой, еще не достро­ен­ной части, кото­рая не была бы в сво­ем роде совер­шен­на. В любом месте <их стро­е­ние> может счи­тать­ся уже гото­вым, как если бы с дру­гой сто­ро­ны оно не нуж­да­лось в про­дол­же­нии. [Ведь сами углы <яче­ек> в сотах плот­но уло­же­ны один к дру­го­му, скреп­ля­ясь и слеп­ля­ясь таким обра­зом, чтобы то, что нуж­но, ока­за­лось в середине.] Сна­ру­жи соты заку­по­ри­ва­ют­ся двой­ным сло­ем, и, когда все скреп­ле­но (ибо ямкам с медом отво­дит­ся столь­ко про­стран­ства, сколь­ко потреб­но пче­ли­ной при­ро­де для выведе­ния ново­го роя), их содер­жи­мое, ого­ро­жен­ное со всех сто­рон, чтобы не выте­кал мед, запе­ча­ты­ва­ет­ся. Кто же не будет изум­лен, что такая построй­ка может воз­ник­нуть неру­котво­рен­но и безо вся­кой нау­ки быть столь искус­ной? Един­ст­вен­ное, чем они от богов отли­ча­ют­ся, — тем, что уми­ра­ют! [19] Пра­во же, мы чтим Либе­ра, дав­ше­го нам вино, начат­ки пло­дов при­но­сят­ся Цере­ре, почи­та­ет­ся и пода­рив­шая нам оли­ву Минер­ва; а раз­ве мень­шее бла­го поро­дить мед и создать такое без­мер­ное наслаж­де­ние вку­са, какое есте­ствен­ным обра­зом даже сама при­ро­да вещей дать не смог­ла? Когда одоле­ва­ют болез­ни, то от мно­же­ства хво­рей мед — самое что ни на есть дей­ст­вен­ное сред­ство, а что до раз­ных яств, то бога­чам вид­нее. И вот кто-то таким суще­ствам смог устро­ить запад­ню, устро­ить имен­но там, из чего они мед про­из­во­дят; при помо­щи губи­тель­но­го зелья он изощ­рен­ным спо­со­бом ковар­но довел их до смер­ти и, что самое чудо­вищ­ное, чтобы лег­че удал­ся обман, может, яду и в мед доба­вил? Что за бес­че­ло­веч­ная жесто­кость, какая неслы­хан­ная жад­ность! Нет, богач, не полу­чить тебе ника­кой выго­ды от защи­ты: будешь делать вид, что постра­дал от ущер­ба в пару лепест­ков? Желая убить моих пчел, ты свои цве­ты тем самым сде­лал совер­шен­но бес­по­лез­ны­ми!