Пестрые рассказы

Книга XIV

1. Ари­сто­тель, сын Нико­ма­ха, по спра­вед­ли­во­сти слыв­ший муд­рым, будучи лишен опре­де­лен­ных ему в Дель­фах поче­стей¹, так напи­сал об этом Анти­па­тру: «Что каса­ет­ся поче­стей, опре­де­лен­ных мне в Дель­фах и теперь отня­тых, я решил не слиш­ком о них думать, но и не бро­сить думать совсем». Эти сло­ва не свиде­тель­ст­ву­ют о тще­сла­вии Ари­сто­те­ля, и я не стал бы обви­нять его в чем-либо подоб­ном, так как с пол­ным осно­ва­ни­ем он пола­гал, что раз­ные вещи — чего-то совсем не иметь и, имея, поте­рять. Ведь не полу­чить вовсе — не страш­но, но лишить­ся полу­чен­но­го — обид­но.

2. Аге­си­лай радо­вал­ся, когда вар­ва­ры не сдер­жи­ва­ли сво­их клятв, пото­му что этим они, по его мне­нию, навле­ка­ли на себя гнев богов и обра­ща­ли их в бла­го­склон­ных союз­ни­ков Спар­ты.

3. Тимо­фей, сын Коно­на, бес­по­щад­но задел Ари­сто­фон­та из дема² Аси­ния, вели­ко­го чре­во­угод­ни­ка, ост­ро­ум­но ска­зав ему: «Ничто не постыд­но для чело­ве­ка, кото­ро­му все мало».

4. Ари­стид из Локр, уми­рая от уку­са тар­тес­ской кош­ки³, ска­зал, что охот­нее погиб бы от зубов льва или пан­те­ры, если уж подоб­ный конец напи­сан ему на роду, чем от уку­са тако­го ничтож­но­го живот­но­го. Мне дума­ет­ся, что Ари­сти­да боль­ше печа­ли­ла бес­слав­ная при­чи­на смер­ти, чем самоё смерть.

5. Афи­няне изби­ра­ли на государ­ст­вен­ные и воен­ные долж­но­сти не толь­ко при­год­ных к это­му сограж­дан, но и чуже­стран­цев, кото­рым вве­ря­ли власть, если им было извест­но, что те доб­лест­ны и спо­соб­ны при­не­сти поль­зу. Кизи­ки­ец Апол­ло­дор и кла­зо­ме­нец Герак­лид, напри­мер, неод­но­крат­но были изби­рае­мы стра­те­га­ми; они достой­но пока­за­ли себя и пото­му были сочте­ны достой­ны­ми сто­ять во гла­ве афи­нян. Афи­ны сле­ду­ет хва­лить за то, что там не стре­ми­лись польстить граж­да­нам, жерт­вуя исти­ной, и высо­кое дове­рие ока­зы­ва­ли граж­да­нам не по рож­де­нию, если они заслу­жи­ли эту честь сво­ей доб­ле­стью.

6. Ари­стипп насто­я­тель­но сове­то­вал людям не стра­дать из-за про­шло­го и не печа­лить­ся зара­нее из-за буду­ще­го, так как это залог спо­кой­ст­вия и бод­ро­сти духа. Пред­пи­сы­вал он так­же забо­тить­ся толь­ко о сего­дняш­нем дне, вер­нее о той его части, когда осу­ществля­ет­ся или обду­мы­ва­ет­ся какое-нибудь дело. Чело­ве­ку, гово­рил он, при­над­ле­жит лишь насто­я­щее, а не про­шлое и не буду­щее: про­шлое ушло, а насту­пит ли буду­щее, неиз­вест­но.

7. У лакеде­мо­нян был закон, гла­сив­ший: никто не дол­жен носить одеж­ду не подо­баю­ще­го для мужа цве­та и быть пол­нее, чем это согла­су­ет­ся с потреб­но­стя­ми гим­на­сия⁴. Послед­нее рас­смат­ри­ва­лось как свиде­тель­ство лено­сти, а пер­вое — как при­знак нему­же­ст­вен­ных склон­но­стей. Соглас­но это­му же зако­ну, эфе­бам⁵ пола­га­лось каж­дые десять дней голы­ми пока­зы­вать­ся эфо­рам⁶. Если они были креп­ки и силь­ны, слов­но высе­чен­ные из кам­ня, бла­го­да­ря телес­ным упраж­не­ни­ям, то удо­ста­и­ва­лись одоб­ре­ния. Если же эфо­ры заме­ча­ли в них следы дряб­ло­сти и рых­ло­сти, свя­зан­ные с нарос­шим от недо­стат­ка трудов жиром, юно­ши под­вер­га­лись телес­но­му нака­за­нию. Эфо­ры еже­днев­но осмат­ри­ва­ли их одеж­ду, следя, чтобы все в ней соот­вет­ст­во­ва­ло уста­нов­лен­ным пред­пи­са­ни­ям. В Лакеде­моне дер­жа­ли пова­ров, при­готов­ля­ю­щих толь­ко мяс­ные блюда; тех же, чье искус­ство было более раз­но­сто­рон­ним, выго­ня­ли из его пре­де­лов, как изго­ня­ют тех, кто слу­жит очи­сти­тель­ной жерт­вой за боля­щих⁷.

Одна­жды эфо­ры, при­ведя в мно­го­люд­ное собра­ние Нав­клида, сына Поли­би­а­да, чело­ве­ка бла­го­да­ря сво­е­му при­стра­стию к рос­ко­ши пол­но­го и туч­но­го, гро­зи­ли изгнать его, если он не отка­жет­ся от сво­его недо­стой­но­го, свой­ст­вен­но­го ионий­цу, а не лакеде­мо­ня­ни­ну, обра­за жиз­ни, так как вид Нав­клида позо­рит Лакеде­мон и его зако­ны.

8. Поли­клет изва­ял две ста­туи, изо­бра­жав­шие одно и то же; одну по вку­су тол­пы, дру­гую по зако­нам искус­ства. Первую в уго­ду тол­пе он созда­вал так: по жела­нию вся­ко­го, кто к нему при­хо­дил, Поли­клет послуш­но делал изме­не­ния и поправ­ки. Нако­нец, он выста­вил обе ста­туи. Одна вызва­ла все­об­щее одоб­ре­ние, дру­гая была осме­я­на. Тогда Поли­клет ска­зал: «Ста­тую, кото­рую вы руга­е­те, изва­я­ли вы, а ту, кото­рой вос­хи­ща­е­тесь, — я».

Одна­жды уче­ник флей­ти­ста Гип­по­ма­ха, играя, сде­лал ошиб­ку, но имел успех у слу­ша­те­лей. Гип­по­мах же уда­рил его посо­хом и ска­зал: «Ты сыг­рал сквер­но, ина­че они бы тебя не хва­ли­ли».

9. Ксе­но­крат из Хал­кедо­на нико­гда, как рас­ска­зы­ва­ют, не сер­дил­ся на Пла­то­на за насмеш­ки над его нелов­ко­стью в обра­ще­нии с людь­ми; чело­ве­ка же, под­стре­кав­ше­го его отве­тить Пла­то­ну, муд­ро заста­вил умолк­нуть, ска­зав: «Это мне толь­ко полез­но».

10. Во вре­мя выбо­ров стра­те­га афи­няне пред­по­чли Дема­да Фоки­о­ну. Гор­дый этим избра­ни­ем, он подо­шел к Фоки­о­ну со сло­ва­ми: «Одол­жи мне гряз­ный плащ, кото­рый ты носил, когда был стра­те­гом». Фоки­он отве­тил: «Тебе хва­тит гря­зи и без это­го пла­ща».

11. Одна­жды Филиск обра­тил­ся к Алек­сан­дру с таки­ми сло­ва­ми: «Стре­мись к сла­ве, но осте­ре­гай­ся стать чумой или мором для тех, кто под тво­ей вла­стью, будь для них здо­ро­вьем». Этим он хотел ска­зать, что кру­тое и жесто­кое прав­ле­ние, заво­е­ва­ние горо­дов и истреб­ле­ние наро­дов рав­но­силь­но чуме, а забота о бла­го­по­лу­чии и про­цве­та­нии под­дан­ных — бла­го, порож­дае­мое миром.

12. Чтобы не ску­чать во вре­мя пути, пер­сид­ский царь⁸ возил с собой липо­вую дощеч­ку и обстру­ги­вал ее ножич­ком. Так он коротал вре­мя. У него ведь не было ни кни­ги, чтобы читать о чем-нибудь зна­чи­тель­ном и воз­вы­шаю­щем душу, ни спо­соб­но­сти обду­мы­вать вещи бла­го­род­ные и достой­ные раз­мыш­ле­ния.

13. Ага­фон часто поль­зо­вал­ся про­ти­во­по­став­ле­ни­я­ми. Одна­жды некто, чтобы улуч­шить его сти­хи, попы­тал­ся вычерк­нуть про­ти­во­по­став­ле­ния. На это Ага­фон ска­зал: «Ты забы­ва­ешь, милей­ший, что тем самым выбра­сы­ва­ешь Ага­фо­на из Ага­фо­на». Столь высо­ко поэт ценил этот при­ем и счи­тал, что он состав­ля­ет неотъ­ем­ле­мую часть его тра­гедий.

14. Некто вели­ко­душ­но пред­ло­жил кифа­ри­сту Стра­то­ни­ку госте­при­им­ство; тот очень обра­до­вал­ся при­гла­ше­нию, так как в чужом горо­де ему негде было оста­но­вить­ся, и был бла­го­да­рен за при­ют. Но вот он заме­тил, что туда один за дру­гим вхо­дят люди, и дом как бы открыт для всех желаю­щих. Тут Стра­то­ник ска­зал сво­е­му рабу: «Уйдем отсюда: мы, кажет­ся, вме­сто домаш­не­го голу­бя напа­ли на дико­го, вме­сто дома — на посто­я­лый двор».

15. Речи Сокра­та упо­доб­ля­ли кар­ти­нам Пав­со­на. Одна­жды Пав­сон полу­чил от кого-то заказ изо­бра­зить коня, катаю­ще­го­ся на спине, а нари­со­вал коня на бегу. Заказ­чик остал­ся недо­во­лен тем, что Пав­сон не выпол­нил его усло­вия; худож­ник же отве­тил на это: «Пере­вер­ни кар­ти­ну, и ска­чу­щий конь будет у тебя катать­ся на спине». Сократ в сво­их беседах тоже не гово­рил пря­мо, но сто­и­ло пере­вер­нуть его сло­ва, и они ста­но­ви­лись вполне понят­ны­ми. Он боял­ся навлечь на себя нена­висть собе­сед­ни­ков и поэто­му гово­рил зага­доч­но и изла­гал мыс­ли при­кро­вен­но.

16. Гип­по­ник, сын Кал­лия, решил в честь род­но­го горо­да воз­двиг­нуть ста­тую. Кто-то подал ему совет пору­чить работу Поли­кле­ту. Гип­по­ник на это ска­зал, что не хочет при­но­ше­ния, кото­рое доста­вит сла­ву не тому, кто его даро­вал, а тому, кто создал, так как все, конеч­но, будут вос­хи­щать­ся искус­ст­вом Поли­кле­та, а не его щед­ро­стью.

17. Сократ гово­рил, что Архе­лай истра­тил на дво­рец, кото­рый Зевк­сис из Герак­леи рас­пи­сал по его зака­зу, четы­ре­ста мин, на само­го же себя — ни обо­ла⁹. Поэто­му люди при­хо­дят изда­ле­ка, стре­мясь увидеть дво­рец, одна­ко никто не поду­ма­ет отпра­вить­ся в Македо­нию ради Архе­лая, раз­ве толь­ко при­ман­кой для него будут день­ги, а ими едва ли соблаз­нишь порядоч­но­го чело­ве­ка.

18. Один хио­сец, рас­сер­див­шись на сво­его раба, ска­зал ему: «Не на мель­ни­цу ты у меня пой­дешь, а в Олим­пию», — так как, вид­но, счи­тал более страш­ным нака­за­ни­ем жарить­ся там во вре­мя игр на солн­це, чем работать на мель­ни­це.

19. Архит вооб­ще был чело­ве­ком стыд­ли­вым и боял­ся про­из­но­сить непри­стой­ные сло­ва. Если же обсто­я­тель­ства вынуж­да­ли его ска­зать что-нибудь в таком роде, вер­ный себе, он мол­ча писал непри­лич­ное сло­во на стене, паль­цем ука­зы­вал на то, что его застав­ля­ют ска­зать, но, вопре­ки все­му, не про­из­но­сил.

20. Некий учи­тель из Сиба­ри­са (педа­го­ги ведут там столь же невоз­дер­жан­ную жизнь, как все про­чие) шел со сво­им питом­цем по доро­ге, и когда маль­чик под­нял с зем­ли суше­ную фигу, боль­но нака­зал его за это. Но самое смеш­ное, что, отняв у маль­чи­ка наход­ку, учи­тель сам съел фигу. Я очень поте­шал­ся, когда про­чел этот рас­сказ в «Сиба­рит­ских исто­ри­ях» и сохра­нил его в памя­ти из чело­ве­ко­лю­би­во­го побуж­де­ния посме­шить дру­гих.

21. Поэт Эагр жил после Орфея и Мусея. Он, как пере­да­ют, впер­вые вос­пел тро­ян­скую вой­ну, отва­жив­шись взять­ся за тему тако­го раз­ма­ха.

22. Некий тиран Триз¹⁰, желая пред­от­вра­тить заго­во­ры и зло­умыш­ле­ния про­тив себя, запре­тил под­дан­ным где бы то ни было, на ули­це и в домах, раз­го­ва­ри­вать друг с дру­гом. Это ока­за­лось совер­шен­но невы­но­си­мым, и они реши­ли хит­ро­стью обой­ти при­каз тира­на: кива­ли друг дру­гу голо­вой, дела­ли дви­же­ния рука­ми, гляде­ли либо мрач­но, либо спо­кой­но и весе­ло, в беде и печа­ли насуп­ли­ва­ли бро­ви, лицом рас­ска­зы­вая ближ­не­му о сво­ем душев­ном состо­я­нии. Ско­ро и это ста­ло стра­шить тира­на: он опа­сал­ся, что при крас­но­ре­чи­во­сти тело­дви­же­ний даже самое мол­ча­ние под­дан­ных чре­ва­то для него опас­но­стя­ми. Тогда он запре­тил им и такие беседы. После это­го один сограж­да­нин Три­за, не в силах боль­ше тер­петь и без­дей­ст­во­вать и желая покон­чить с еди­но­вла­сти­ем, при­шел на рыноч­ную пло­щадь¹¹ и залил­ся горь­ки­ми сле­за­ми. Со всех сто­рон его сей­час же окру­жил народ и тоже стал лить сле­зы. Тут до тира­на дошла весть, что все сто­ят недви­жи­мо, но пла­чут в три ручья. Триз поспе­шил и это­му поло­жить конец и пора­бо­тить не толь­ко язык сво­их под­дан­ных, не толь­ко дви­же­ния, но лишить даже гла­за при­рож­ден­ной им сво­бо­ды; со всех ног, в сопро­вож­де­нии сво­их тело­хра­ни­те­лей, он бро­сил­ся на пло­щадь, чтобы пре­сечь плач. Едва народ завидел Три­за, как отнял ору­жие у его тело­хра­ни­те­лей и убил тира­на.

23. Кли­ний был чело­ве­ком хоро­ше­го нра­ва, а по воз­зре­ни­ям пифа­го­ре­ец. Одна­жды, вый­дя из себя и почув­ст­во­вав, что теря­ет хлад­но­кро­вие, Кли­ний, преж­де чем ярость успе­ла завла­деть им и мож­но было заме­тить, в каком он состо­я­нии, настро­ил лиру и заиг­рал. На вопрос же, зачем он это дела­ет, Кли­ний пре­крас­но отве­тил: «Чтобы успо­ко­ить­ся». Мне дума­ет­ся, что Ахилл в «Илиа­де», пев­ший под зву­ки кифа­ры и так вос­кре­шав­ший в памя­ти подви­ги преж­них дней, уме­рял этим свой гнев. Ведь он был люби­те­лем музы­ки и из добы­чи преж­де все­го взял себе кифа­ру.

24. Коринф­ские бога­чи Теокл и Тра­со­нид, а так­же мити­ле­нец Пра­к­сид про­яви­ли пре­зре­ние к день­гам и вели­ко­ду­шие, видя, что их сограж­дане бед­ст­ву­ют. Мало того, эти люди убеж­да­ли дру­гих облег­чить тяже­лую участь неиму­щих. Ниче­го не добив­шись, они реши­ли про­стить сво­им долж­ни­кам сде­лан­ные ими дол­ги; бла­го­да­ря это­му они спас­ли соб­ст­вен­ную жизнь, так как те, кому заи­мо­дав­цы не отпу­сти­ли дол­гов, напа­ли на них, в оже­сто­че­нии при­бег­нув к ору­жию, и, оправ­ды­вая это край­ней сте­пе­нью нуж­ды, уби­ли.

25. Неко­гда Хиос разди­ра­ли граж­дан­ские рас­при и он жесто­ко стра­дал от этой напа­сти. И вот один хио­сец, от при­ро­ды наде­лен­ный государ­ст­вен­ным умом, заявил сво­им поли­ти­че­ским еди­но­мыш­лен­ни­кам, доби­вав­шим­ся пого­лов­но­го изгна­ния сто­рон­ни­ков враж­деб­ной пар­тии: «Это­го ни в коем слу­чае нель­зя допу­стить; после нашей победы нуж­но сохра­нить неко­то­рое коли­че­ство вра­гов, чтобы впо­след­ст­вии из-за недо­стат­ка про­тив­ни­ков мы не нача­ли враж­до­вать друг с дру­гом». Эти­ми сло­ва­ми хиос­цу уда­лось убедить слу­ша­те­лей, так как при­веден­ные им дово­ды про­из­ве­ли впе­чат­ле­ние.

26. На свою беду поэт Анта­гор при­нял­ся на рыноч­ной пло­ща­ди¹² поно­сить ака­де­ми­ка¹³ Арке­си­лая. Тот же, невоз­му­ти­мо про­дол­жая бесе­ду, заша­гал туда, где было мно­го наро­ду, чтобы его обид­чик был опо­зо­рен перед бо́льшим чис­лом слу­ша­те­лей. Дей­ст­ви­тель­но, люди ста­ли отво­ра­чи­вать­ся от Анта­го­ра, поду­мав, что он лишил­ся рас­суд­ка.

27. В выс­шей сте­пе­ни я одоб­ряю тех, кто уни­что­жа­ет зло, едва оно наро­ди­лось и не успе­ло еще вой­ти в силу. Таков Аге­си­лай, подав­ший совет без раз­бо­ра дела каз­нить всех, кто во вре­мя напа­де­ния фиван­цев посе­щал какие-нибудь ноч­ные сбо­ри­ща¹⁴.

28. Некто стал выго­ва­ри­вать ора­то­ру Пифею за его низ­кие поступ­ки. Совесть не поз­во­ли­ла ему отри­цать это, и Пифей отве­тил, что срав­ни­тель­но с дру­ги­ми государ­ст­вен­ны­ми дея­те­ля­ми в Афи­нах он был непо­рядо­чен в тече­ние само­го крат­ко­го сро­ка. Несо­мнен­но, Пифей гор­дил­ся тем, что не все­гда заслу­жи­вал упре­ков, и нахо­дил себе оправ­да­ние в том, что не мог выдер­жать срав­не­ния с отъ­яв­лен­ны­ми него­дя­я­ми¹⁵. Как наив­но он рас­суж­дал! Ведь вина ложит­ся, по мое­му разу­ме­нию, не толь­ко на совер­шив­ше­го какой-нибудь про­сту­пок, но и на замыс­лив­ше­го его.

29. Лисандр при­вез в Лакеде­мон день­ги и таким обра­зом соблаз­нил его жите­лей отсту­пить от воли бога, тре­бо­вав­ше­го, чтобы Спар­та оста­лась недо­ступ­ной для золота и сереб­ра¹⁶. Неко­то­рые рас­суди­тель­ные мужи, в ком был еще жив лакон­ский образ мыс­лей, достой­ный Ликур­га и пифий­ско­го бога¹⁷, пыта­лись это­му вос­пре­пят­ст­во­вать; те же, кто одоб­рил посту­пок Лисанд­ра, заслу­жи­ли дур­ную сла­ву, и их доб­лесть посте­пен­но угас­ла.

30. В сво­ей над­мен­но­сти кар­фа­ге­ня­нин Ган­нон пре­сту­пил постав­лен­ные смерт­но­му гра­ни­цы и заду­мал рас­про­стра­нить о себе сла­ву как о суще­стве боже­ст­вен­но­го про­ис­хож­де­ния. Он наку­пил вели­кое мно­же­ство пев­чих птиц и дер­жал их в тем­ном поме­ще­нии, обу­чая одной толь­ко нау­ке: гово­рить «Ган­нон — бог». Когда пти­цы — они слы­ша­ли лишь эти два сло­ва — научи­лись их про­из­но­сить, Ган­нон отпу­стил птиц на волю в надеж­де, что сла­ва о нем раз­не­сет­ся теперь повсюду. Одна­ко плен­ни­цы, полу­чив сво­бо­ду и вер­нув­шись к при­выч­ной жиз­ни, ста­ли петь при­выч­ные пес­ни, какие поют все пти­цы, забыв Ган­но­на и нау­ку, кото­рой они обу­чи­лись в нево­ле.

31. Пто­ле­мей Три­фон¹⁸ (он полу­чил это про­зви­ще из-за свой­ст­вен­но­го ему обра­за жиз­ни) ска­зал как-то одной кра­са­ви­це, поже­лав­шей встре­тить­ся с ним: «Моя сест­ра¹⁹ запре­ти­ла мне при­ни­мать при­гла­ше­ния от кра­си­вых жен­щин». На это посе­ти­тель­ни­ца сме­ло и ост­ро­ум­но воз­ра­зи­ла ему: «А от кра­сав­ца ты бы, веро­ят­но, при­нял?» Пто­ле­мей остал­ся дово­лен ее отве­том.

32. Некий лакеде­мо­ня­нин по име­ни Тиманд­рид, уехав из род­но­го горо­да, дове­рил дом попе­че­нию сына. Когда Тиманд­рид через неко­то­рое вре­мя воз­вра­тил­ся и обна­ру­жил, что тот при­умно­жил остав­лен­ное ему иму­ще­ство, он ска­зал, что юно­ша обидел мно­гих — богов, дру­зей и чуже­стран­цев, так как люди бла­го­род­но­го обра­за мыс­лей на них тра­тят избы­ток при­над­ле­жа­щих им средств. Вели­чай­ший позор, гово­рил он, если чело­век при жиз­ни слы­вет неиму­щим, а после смер­ти обна­ру­жи­ва­ет­ся, что он богат.

33. Одна­жды Пла­тон рас­суж­дал о каком-то фило­соф­ском пред­ме­те. Сре­ди собрав­ших­ся при­сут­ст­во­вал Дио­ген, кото­рый был, одна­ко, недо­ста­точ­но вни­ма­те­лен. Раздо­са­до­ван­ный этим Пла­тон ска­зал: «Слу­шай как сле­ду­ет, соба­ка»²⁰. Дио­ген без тени заме­ша­тель­ства отве­тил: «Я не при­бе­гал обрат­но в дом, где меня про­да­ли, как дела­ют соба­ки», — наме­кая на поезд­ку Пла­то­на в Сици­лию²¹. Рас­ска­зы­ва­ют, что Пла­тон назы­вал Дио­ге­на сума­сшед­шим Сокра­том.

34. Егип­тяне утвер­жда­ют, что бог Гер­мес дал им зако­ны: людям ведь свой­ст­вен­но жела­ние воз­ве­ли­чи­вать свои уста­нов­ле­ния. В древ­нем Егип­те судья­ми были жре­цы; во гла­ве их сто­ял ста­рей­ший жрец, кото­рый судил всех; от него тре­бо­ва­лась непо­гре­ши­мая спра­вед­ли­вость и суро­вость. Шею жре­ца укра­ша­ла сап­фи­ро­вая фигу­ра Исти­ны. Я бы пред­по­чел, чтобы судью отли­ча­ла не выре­зан­ная из кам­ня и вопло­щен­ная в нем Исти­на, но чтобы он носил исти­ну в самой душе.

35. Лаиду назы­ва­ли Секи­рой. Это про­зви­ще наме­ка­ло на суро­вость ее нра­ва, а так­же на то, что она бра­ла мно­го денег, осо­бен­но с чуже­стран­цев, и они поэто­му дол­го не заси­жи­ва­лись в Афи­нах.

36. Сме­шон тот, кто чва­нит­ся сво­им отцом и пред­ка­ми, если, ниче­го не зная об отце Мария, мы, одна­ко, вос­хи­ща­ем­ся его подви­га­ми. То же отно­сит­ся к Като­ну, Сер­вию, Гости­лию и Рому­лу.

37. Я не при­вык без­дум­но рас­смат­ри­вать ни ста­туи, пло­ды мастер­ства вая­те­ля, ни кар­ти­ны: в них ведь заклю­че­на муд­рость, свой­ст­вен­ная этим искус­ствам. В том, что это так, чело­ве­ка могут убедить мно­гие при­ме­ры, в том чис­ле и сле­дую­щий: нико­гда ни один живо­пи­сец или вая­тель не решил­ся изо­бра­зить нам Муз непра­виль­но, оши­боч­но или несо­гла­со­ван­но с при­ро­дой Зев­со­вых доче­рей. Раз­ве кто-нибудь был столь без­рас­суден, чтобы пред­ста­вить их в воору­же­нии? Это гово­рит о том, что жизнь слу­жи­те­ля Муз долж­на быть без­мя­теж­на, тиха и достой­на этих богинь.

38. О фиван­це Эпа­ми­нон­де я знаю мно­гое, достой­ное упо­ми­на­ния, но огра­ни­чусь сле­дую­щим. Он ска­зал Пело­пиду, что нико­гда не ухо­дит с рыноч­ной пло­ща­ди, пока не уве­ли­чит чис­ло сво­их ста­рых дру­зей одним новым.

39. Пер­сид­ский царь²² (мне хочет­ся вас немно­го поза­ба­вить) послал Антал­киду, кото­рый при­был к нему для пере­го­во­ров о мире²³, напи­тан­ный бла­го­во­ни­я­ми венок из роз. Тот же ска­зал: «Я при­ни­маю дар и ценю твое рас­по­ло­же­ние, но дол­жен при­знать, что розы лиши­лись теперь сво­его аро­ма­та и их есте­ствен­ный запах убит искус­ст­вен­ной под­дел­кой».

40. Алек­сандр, тиран Фер, слыл одним из самых жесто­ких людей. Одна­жды, когда тра­ги­че­ский поэт Фео­дор про­ник­но­вен­но играл роль Меро­пы, он запла­кал и поки­нул театр²⁴. Позд­нее, оправ­ды­ва­ясь перед Фео­до­ром, Алек­сандр ска­зал, что ушел не из-за пре­зре­ния к искус­ству поэта или жела­ния его уни­зить, а из-за сты­да перед тем, что его тро­га­ют стра­да­ния на сцене, но остав­ля­ют бес­чув­ст­вен­ным беды сограж­дан.

41. Апол­ло­дор в выс­шей сте­пе­ни был при­вер­жен к вину. Он не пытал­ся скры­вать сво­ей сла­бо­сти, бороть­ся с опья­не­ни­ем и про­буж­дае­мы­ми им стра­стя­ми, но раз­го­ря­чен­ный и рас­па­лен­ный вином ста­но­вил­ся еще кро­во­жад­нее, так как к это­му при­род­но­му поро­ку Апол­ло­до­ра при­со­еди­ня­лось воз­буж­де­ние от выпи­то­го.

42. Пла­то­нов уче­ник Ксе­но­крат гово­рил, что без­раз­лич­но при помо­щи ли ног или глаз про­ни­кать в чужой дом, так как в оди­на­ко­вой мере пови­нен тот, кто загляды­ва­ет и кто вхо­дит, куда не пола­га­ет­ся.

43. Одна­жды, рас­ска­зы­ва­ют, Пто­ле­мей²⁵ (умал­чи­ваю, какой имен­но) с увле­че­ни­ем играл в кости. За этим заня­ти­ем ему ста­ли читать спи­сок пре­ступ­ни­ков и опре­де­лен­ных им нака­за­ний, чтобы царь назвал тех, кто, по его мне­нию, заслу­жи­ва­ет каз­ни. Тут его супру­га Бере­ни­ка отня­ла у раба спи­сок и запре­ти­ла про­дол­жать чте­ние, ска­зав, что люд­ские судь­бы над­ле­жит решать про­ду­ман­но, а не за игрой, ибо чело­ве­че­ские голо­вы не кости, чтобы их швы­рять. Пто­ле­мею при­шлись по душе ее сло­ва, и с тех пор царь во вре­мя игры нико­гда не выслу­ши­вал подоб­ных докла­дов.

44. Лакон­ский юно­ша, за бес­це­нок купив­ший зем­лю, был пре­дан в руки вла­стей и нака­зан. Осно­ва­ни­ем для при­го­во­ра послу­жи­ло то, что он, еще совсем моло­дой чело­век, соблаз­ня­ет­ся выго­дой. Муже­ст­вен­ный дух лакон­цев ска­зал­ся и в том, что они вою­ют не толь­ко про­тив вра­гов, но и про­тив коры­сти.

45. Мы чтим из гре­ча­нок — Пене­ло­пу²⁶, Алкести­ду²⁷ и супру­гу Про­те­си­лая²⁸, из рим­ля­нок — Кор­не­лию²⁹, Пор­цию³⁰, Цести­лию³¹. Я мог бы назвать здесь и дру­гих рим­ля­нок, но не хочу, чтобы немно­го­чис­лен­ные име­на гре­ча­нок пото­ну­ли в име­нах рим­ля­нок, дабы кто-нибудь не поду­мал, буд­то я делаю это из пат­рио­ти­че­ских побуж­де­ний.

46. Когда маг­не­сий­цы, живу­щие на Меандре, высту­пи­ли про­тив эфе­сян³², каж­дый их всад­ник имел при себе помощ­ни­ков, охот­ни­чье­го пса и раба-копей­щи­ка. В нача­ле бит­вы маг­не­сий­цы пусти­ли впе­ред псов, кото­рые внес­ли смя­те­ние во вра­же­ское вой­ско, так как были страш­но сви­ре­пы и дики, а вслед за ними — рабов-копей­щи­ков. Их дей­ст­вия были весь­ма успеш­ны, так как псы уже рас­стро­и­ли непри­я­тель­ские ряды. Толь­ко после это­го всту­пи­ли в бой сами маг­не­сий­цы.

47. Живо­пи­сец Нико­мах был потря­сен кар­ти­ной герак­лей­ца Зевк­си­са, изо­бра­жав­шей Еле­ну. Кто-то полю­бо­пыт­ст­во­вал, поче­му его так вос­хи­ща­ет искус­ство Зевк­си­са. На это худож­ник отве­чал: «Ты бы не спро­сил меня, если б имел мои гла­за». Эти сло­ва, по мое­му мне­нию, спра­вед­ли­во отне­сти и к какой-нибудь речи: слу­шать ее уша­ми зна­то­ка — все рав­но что смот­реть гла­за­ми худож­ни­ка.

48. Филипп брал сыно­вей знат­ных македо­нян в свою сви­ту не для того, чтобы, как гово­рят неко­то­рые, бес­че­стить или уни­жать их, а с целью зака­лить юно­шей в трудах и при­учить к несе­нию необ­хо­ди­мых обя­зан­но­стей. К тем же, кто был скло­нен к изне­жен­но­сти и лено­сти, он, как пере­да­ют, отно­сил­ся бес­по­щад­но. Афто­не­та, напри­мер, царь велел биче­вать за то, что тот, почув­ст­во­вав жаж­ду, поки­нул строй и свер­нул на посто­я­лый двор, а Археда­ма пре­дал смер­ти за нару­ше­ние сво­его при­ка­за не сни­мать ору­жия; юно­ша совер­шил этот про­сту­пок, пона­де­яв­шись как дур­ной чело­век на то, что лестью и угод­ни­че­ст­вом заво­е­вал рас­по­ло­же­ние царя.