Дафнис и Хлоя

Книга I

Введе­ние

На Лес­бо­се¹ охотясь, в роще, ним­фам² посвя­щен­ной, зре­ли­ще чудес­ное я увидел, пре­крас­нее все­го, что когда-либо видал, кар­ти­ну живо­пис­ную, повесть о люб­ви. Пре­крас­на была та роща, дере­вья­ми бога­та, цве­та­ми и теку­чею водой; один род­ник все дере­вья и цве­ты питал. Но еще боль­ше взор радо­ва­ла кар­ти­на; явля­лась она искус­ства див­ным тво­ре­ни­ем, люб­ви изо­бра­же­ньем; так что мно­же­ство людей, даже чуже­стран­цев, при­хо­ди­ли сюда, при­вле­чен­ные слу­хом о ней; ним­фам они моли­лись, кар­ти­ной любо­ва­лись. А на ней мож­но было вот что увидеть: жен­щи­ны одни детей рож­да­ют, дру­гие их пеле­на­ми укра­ша­ют; дети поки­ну­тые, овцы и козы-кор­ми­ли­цы, пас­ту­хи-вос­пи­та­те­ли, юно­ша и дева влюб­лен­ные, пира­тов напа­де­ние, вра­гов втор­же­ние. Мно­го и дру­го­го увидел я, и все про­ник­ну­то было любо­вью; и мной, вос­хи­щен­ным, овла­де­ло стрем­ле­нье, с кар­ти­ной сорев­ну­ясь, повесть напи­сать. И, най­дя того, кто кар­ти­ну ту мне истол­ко­вать сумел, я, мно­го потрудив­шись, четы­ре кни­ги напи­сал, в дар Эроту³, ним­фам и Пану⁴, а всем людям на радость: боля­ще­му они на исце­ле­нье, печаль­но­му на уте­ше­нье, тому, кто любил, напом­нят о люб­ви, а кто не любил, того любить научат. Ведь никто люб­ви не избе­жал и не избегнет, пока есть кра­сота и гла­за, чтобы ее видеть. А мне пусть бог даст, разум сохра­няя, любовь чужую опи­сать.

КНИГА ПЕРВАЯ

1. Город на Лес­бо­се есть — Мити­ле­на⁵, боль­шой и кра­си­вый. Про­ре­зан кана­ла­ми он, — в них тихо вли­ва­ет­ся море, — и моста­ми укра­шен из бело­го глад­ко­го кам­ня. Мож­но поду­мать, что видишь не город, а ост­ров.

От горо­да это­го ста­ди­ях так в двух­стах⁶ нахо­ди­лось поме­стье одно­го бога­ча; чудес­ное было име­нье: зверь в горах, хле­ба на полях, лоза на хол­мах, ста­да на лугах, и море, на́ берег набе­гая, плес­ка­лось на мяг­ком пес­ке.

2. Вот в этом-то поме­стье был козопас по име­ни Ламон; пася свое ста­до, нашел он ребен­ка, одна из коз его кор­ми­ла. Была там рядом чаща лес­ная, густо по низу тер­ном зарос­шая, и повсюду вил­ся плющ, и неж­ная рос­ла тра­ва, а на ней лежал ребе­нок. Сюда посто­ян­но коза ходи­ла, часто из глаз исче­зая, и, сво­его покидая коз­лен­ка, дол­гое вре­мя с ребен­ком она оста­ва­лась. Под­ме­тил Ламон, что она убе­га­ет, и пожа­лел он коз­лен­ка бро­шен­но­го; в самый пол­день пошел он за ней по следам и видит: коза осто­рож­но пере­сту­па­ет, боясь сво­и­ми копы­та­ми ребен­ку вред при­чи­нить, а он, буд­то пред ним мате­рин­ская грудь, тянет моло­ко, обиль­ным пото­ком стру­я­ще­е­ся. Дивит­ся, конеч­но, пас­тух, бли­же под­хо­дит и маль­чи­ка нахо­дит, круп­но­го, кра­си­во­го и в убран­стве, для под­киды­ша черес­чур бога­том: покры­ва­ло пур­пур­ное, застеж­ка золотая, ножи­чек с руко­ят­кой из кости сло­но­вой.

3. И спер­ва заду­мал было Ламон взять с собой одни толь­ко эти при­мет­ные зна­ки ребен­ка, его ж само­го здесь поки­нуть; но затем усты­дил­ся, что козы он даже без­жа­лост­ней, и, дождав­шись ночи, при­но­сит жене сво­ей Мир­та­ле и при­мет­ные зна­ки, и ребен­ка, да и козу при­во­дит. Она изум­ля­ет­ся: неуже­ли козы ста­ли рож­дать детей? И рас­ска­зы­ва­ет он ей все по поряд­ку, как нашел его бро­шен­ным, как увидел козой его вскорм­лен­ным и как ста­ло стыд­но ему поки­нуть ребен­ка на вер­ную смерть. И она согла­си­лась, что пра­виль­но он посту­пил. Затем они вещи, что были остав­ле­ны при ребен­ке, пря­чут, ребен­ка сво­им при­зна­ют, корм­ле­нье его козе пору­ча­ют. А чтобы имя у маль­чи­ка было таким, какое у пас­ту­хов в обы­чае, они его Даф­ни­сом⁷ назвать реши­ли.

4. Уже с тех пор про­шло два года, и вот с пас­ту­хом по име­ни Дри­ас, пас­шим ста­да на сосед­них лугах, то же самое слу­чи­лось, на такую же наход­ку он напал, такое же диво увидел. Была там пеще­ра нимф в ска­ле огром­ной, внут­ри пустой, сна­ру­жи закруг­лен­ной, самих же нимф изо­бра­же­нья из кам­ня высе­че­ны были: ноги босые, руки нагие, куд­ри вились по пле­чам, пояс на бед­рах, в гла­зах улыб­ка, — как буд­то они в хоро­во­де пля­шут. Вход в пеще­ру как раз посредине гро­мад­ной ска­лы лежал; бил тут и ключ, ручей теку­чий обра­зуя; перед пеще­рой све­жий луг про­сти­рал­ся, и на нем, вла­гою пита­ясь, густая, неж­ная тра­ва рос­ла. Лежа­ли тут и подой­ни­ки⁸, и флей­ты кри­вые, и сви­ре­ли, и трост­ник — обет­ные дары от пас­ту­хов вре­мен минув­ших.

5. И в эту пеще­ру нимф одна овца, недав­но при­нес­шая ягнен­ка, ста­ла так часто ходить, что не раз дума­ли, буд­то про­па­ла она совсем. Желая ее нака­зать и сно­ва слу­шать­ся заста­вить, свил Дри­ас из пру­тьев зеле­ных верев­ку, скру­тил пет­лю и пошел к ска­ле, чтоб овцу там пой­мать. Подой­дя, увидал он вовсе не то, что ожи­дал: овца, как неж­ная мать, под­став­ля­ет сос­ки с моло­ком, теку­щим обиль­но, а ребе­нок без пла­ча жад­но хва­та­ет то за один, то за дру­гой сосок роти­ком сво­им — чистым и све­жим, так как овца язы­ком ему очи­ща­ет лицо, когда он насы­тит­ся. Девоч­кой было это дитя, и так­же лежа­ли с ней рядом при­мет­ные зна­ки: голов­ная повяз­ка с шитьем золотым, золо­че­ные туфель­ки, брас­ле­ты чисто­го золота.

6. Сочтя, что бога­ми ему посла­на эта наход­ка, и овцой научен­ный жало­сти к ребен­ку и любов­но­му с ним обра­ще­нию, он на руки мла­ден­ца под­ни­ма­ет, в свою суму при­мет­ные зна­ки кла­дет и молит­ся ним­фам, чтоб дали ему счаст­ли­во вскор­мить малют­ку, себя вру­чив­шую их покро­ви­тель­ству. И когда при­шло вре­мя гнать ста­до домой, воз­вра­ща­ет­ся он в свой двор и жене сво­ей о том, что видел, рас­ска­зы­ва­ет, то, что нашел, пока­зы­ва­ет, а ей при­ка­зы­ва­ет девоч­ку сво­ей доч­кой счи­тать, тай­ну ее ото всех скры­вать, как род­ное дитя вос­пи­ты­вать. И тот­час Напа (так зва­ли Дри­а­са жену) мате­рью ста­ла ребен­ку, ста­ла его лас­кать и любить, как бы боясь в неж­но­сти овце усту­пить. А чтоб все пове­ри­ли, что это ее доч­ка, она тоже обыч­ное имя пас­ту­ше­ское ей дает, Хло­ей⁹ ее назвав.

7. Оба эти ребен­ка вырос­ли быст­ро, и кра­сотой забли­ста­ли они мно­го ярче, чем дети про­стых посе­лян. Уже было Даф­ни­су пят­на­дцать лет от рож­де­нья, а Хлое столь­ко же, толь­ко без двух, когда и Дри­ас и Ламон в одну ночь такой сон видят. При­виде­лось им, что ним­фы той самой пеще­ры, в кото­рой источ­ник был и где Дри­ас нашел ребен­ка, Даф­ни­са с Хло­ей пере­да­ют маль­чи­ку, бой­ко­му и пре­лест­но­му: за пле­ча­ми кры­лья, малень­кий лук и корот­кие стрел­ки в руках. И, кос­нув­шись обо­их одною стре­лой, велел отныне пасти ему козье ста­до, а ей — ста­до овец.

8. Увидав этот сон, Дри­ас и Ламон огор­чи­лись — неуже­ли при­дет­ся пасти этим детям коз и овец? Ведь по их дет­ским пелен­кам, каза­лось, пред­ска­за­на им была луч­шая доля; пото­му-то их и пищей кор­ми­ли более неж­ной, и гра­мо­те обу­ча­ли, и все­му, что в деревне счи­та­лось пре­крас­ным. Но все же, поду­ма­ли, надо богам поко­рить­ся, раз дело идет о судь­бе детей, спа­сен­ных богов про­виде­ньем. Друг дру­гу об этом сне рас­ска­зав и жерт­ву в пеще­ре у нимф при­не­ся кры­ла­то­му маль­чи­ку (имя его назвать они не уме­ли), они со ста­да­ми питом­цев сво­их посы­ла­ют, все­му их обу­чив: как нуж­но пасти до полу­дня; как сно­ва ста­до выго­нять, когда спа­дет жар; когда к водо­пою водить, когда обрат­но в загон отво­дить; когда посох в ход пус­кать, а когда лишь при­крик­нуть. А Даф­нис и Хлоя обра­до­ва­лись, слов­но важ­ное дело им пору­чи­ли, и сво­их коз и овец полю­би­ли боль­ше, чем у про­стых пас­ту­хов в обы­чае было: ведь она овец пас­ла, винов­ниц спа­се­нья сво­его, он же пом­нил, что его, бро­шен­но­го, коза вскор­ми­ла.

9. То было нача­ло вес­ны, и все цве­ты рас­цве­ли — в лесах, в лугах, на горах. Уже воздух был полон жуж­жа­ни­ем пчел, пти­цы звон­ко пели, пры­га­ли, рез­вясь, рож­ден­ные недав­но коз­ля­та и ягня­та. Бараш­ки ска­ка­ли по хол­мам, пче­лы жуж­жа­ли в лугах, и пти­цы пеньем сво­им огла­ша­ли густые зарос­ли. И так как все вокруг охва­че­но было радо­стью и весе­льем, Даф­нис и Хлоя, юные, неж­ные, ста­ли сами под­ра­жать тому, что слы­ша­ли, тому, что виде­ли: слы­ша пение птиц, сами пели; глядя, как пры­га­ют овцы, и сами лег­ко ска­ка­ли; пче­лам под­ра­жая, цве­ты соби­ра­ли и на грудь за одеж­ду себе их кида­ли или, веноч­ки спле­тая, их ним­фам в дар посвя­ща­ли.

10. И дела­ли все они вме­сте, ста­да свои пася друг от дру­га непо­да­ле­ку. И часто Даф­нис при­го­нял овец, отбив­ших­ся от ста­да, часто и Хлоя сго­ня­ла с кру­тых уте­сов слиш­ком сме­лых коз. Быва­ло и так, что один из них сто­ро­жил оба ста­да, когда дру­гой черес­чур увле­чет­ся игрою. А игры были у них пас­ту­шьи, дет­ские. Хлоя на боло­те сби­ра­ла стеб­ли зла­то­цве­та, пле­ла из них клет­ки для цикад и часто, этим заняв­шись, овец сво­их забы­ва­ла. А Даф­нис, наре́зав тон­ких тро­сти­нок, узлы их колеи про­ко­лов, одну с дру­гою скле­ив мяг­ким вос­ком, до ночи учил­ся играть на сви­ре­ли. И вме­сте порою они пили моло­ко и вино, а еду, что с собой при­но­си­ли из дома, дели­ли друг с дру­гом. И мож­но б ско­рее увидеть, что овцы и козы врозь пасут­ся, чем встре­тить порознь Даф­ни­са с Хло­ей.

11. И пока они так весе­ли­лись, вот какую беду измыс­лил Эрот про­тив них: непо­да­ле­ку вол­чи­ца кор­ми­ла вол­чат и из сосед­них стад часто похи­ща­ла добы­чу; ведь мно­го пищи ей нуж­но было, чтобы вол­чат про­кор­мить. Тогда посе­ляне, ночью сой­дясь, выры­ли ямы в сажень шири­ной, глу­би­ною в четы­ре. Бо́льшую часть зем­ли они рас­кида­ли, дале­ко от ямы убрав­ши, а над ямой поло­жи­ли сухие длин­ные вет­ви и засы­па­ли их остат­ком зем­ли, чтоб месту при­дать преж­ний вид. Если бы даже заяц здесь про­бе­жал, то и тогда б эти вет­ви сло­ма­лись, ведь они были тонь­ше соло­мы; тут уж сра­зу бы ста­ло понят­но, что здесь не зем­ля, а зем­ли лишь подо­бье. Но хотя и выры­ли мно­го они таких ям по горам и рав­ни­нам, не при­шлось им пой­мать вол­чи­цу: учу­я­ла тот­час она, что в зем­ле тут ловуш­ка, а коз и овец погиб­ло нема­ло, да к тому же чуть-чуть не погиб и сам Даф­нис. И вот как это слу­чи­лось.

12. Два коз­ла, при­дя в ярость от рев­но­сти, кинув­шись друг на дру­га, всту­пи­ли в бой. Столк­ну­лись они так силь­но, что у одно­го из них сло­мал­ся рог; было ему боль­но, и, весь задро­жав, он пустил­ся бежать, а победи­тель, за ним гонясь, не давал ему пере­дыш­ки. Даф­ни­су ста­ло жал­ко, что сло­мал­ся рог, и, рас­сер­див­шись на дерз­ко­го коз­ла, схва­тил он свой посох и стал пре­сле­до­вать того, кто пре­сле­до­вал сам. И, конеч­но, ни козел убе­гав­ший, ни Даф­нис, в гне­ве его дого­няв­ший, себе под ноги не смот­ре­ли, и оба пада­ют в яму — пер­вым козел, а за ним сле­дом и Даф­нис. Это Даф­ни­са и спас­ло: при паде­нье козел опо­рой ему послу­жил, и вот он в сле­зах ожи­дал, не при­дет ли кто, чтоб наверх его выта­щить. Хлоя увиде­ла все, что слу­чи­лось, помча­лась к яме, узна­ла, что Даф­нис жив, и на помощь с сосед­не­го луга позва­ла пас­ту­ха, сто­ро­жив­ше­го быков. При­дя, он стал искать длин­ной верев­ки, чтоб, за нее схва­тив­шись, наверх под­нял­ся Даф­нис из ямы. Но не слу­чи­лось верев­ки под рукой. Тут Хлоя, раз­вя­зав свою повяз­ку, дает ее пас­ту­ху опу­стить к Даф­ни­су в яму; и вот они, стоя на краю, его ста­ли тянуть, а он, пере­хва­ты­вая повяз­ку рука­ми, выбрал­ся наверх. Выта­щить им уда­лось и коз­ла зло­счаст­но­го, оба рога сло­мав­ше­го; вот какая настиг­ла его кара за коз­ла, им побеж­ден­но­го. Коз­ла они пас­ту­ху пода­ри­ли как дар за спа­се­нье, чтоб он его в жерт­ву при­нес, а домаш­ним реши­ли неправ­ду ска­зать, при­ду­мав, что вол­ки напа­ли, если кто о нем спра­ши­вать станет. Сами ж, вер­нув­шись назад, осмот­ре­ли сво­их овец и коз. И, увидав, что козы и овцы пасут­ся спо­кой­но, они усе­лись на ствол дуба и ста­ли осмат­ри­вать — в яму сва­лив­шись, не пора­нил ли себя Даф­нис до кро­ви. Но ни раны, ни кро­ви на нем не было, толь­ко воло­сы и все тело были в зем­ле и гря­зи. И они реши­ли, что Даф­ни­су надо обмыть­ся, пока не узна­ли Ламон и Мир­та­ла о том, что слу­чи­лось.

13. И, вой­дя вме­сте с Хло­ей в пеще­ру нимф, он отдал Хлое сте­речь свой хитон¹⁰ и сум­ку, а сам, став у ручья, при­нял­ся мыть свои куд­ри и все свое тело. Куд­ри у него были чер­ные и густые, тело — заго­ре­лое, и мож­но было поду­мать, что тень от куд­рей его дела­ет смуг­лым. Хлое, глядев­шей на него, Даф­нис пока­зал­ся пре­крас­ным, и так как впер­вые пре­крас­ным он ей пока­зал­ся, то при­чи­ной его кра­соты она сочла купа­нье. Когда же она ста­ла омы­вать ему спи­ну, то его неж­ное тело лег­ко под­да­ва­лось руке, так что не раз она украд­кой к сво­е­му при­ка­са­ла­ся телу, желая узнать, какое неж­нее. Потом они ста­да свои погна­ли домой — солн­це было уже на зака­те, и Хлоя ниче­го уже боль­ше с тех пор не жела­ла, кро­ме как вновь увидать Даф­ни­са купаю­щим­ся. Утром, когда на луг они при­шли, Даф­нис, как обыч­но, сев­ши под дубом, стал играть на сви­ре­ли, а вме­сте с тем при­смат­ри­вал за коза­ми, а они тихо лежа­ли, слов­но вни­мая его напе­вам. А Хлоя, сев­ши рядом, следи­ла за ста­дом сво­их овец, но чаще на Даф­ни­са гляде­ла. И вновь, на сви­ре­ли играя, пре­крас­ным он ей пока­зал­ся, и опять она реши­ла, что при­чи­на его кра­соты — это пре­лесть напе­ва, так что, когда он кон­чил играть, она и сама взя­лась за сви­рель, наде­ясь, что, может быть, станет сама столь же пре­крас­ной. Она убеди­ла его опять купать­ся пой­ти, и вновь увида­ла его во вре­мя купа­нья, и, увидав, к нему при­кос­ну­лась, и ушла опять в вос­хи­ще­нии, и вос­хи­ще­ние это было нача­лом люб­ви. Что с ней слу­чи­лось, девоч­ка милая не зна­ла, ведь вырос­ла она в деревне и ни разу ни от кого не слы­ха­ла даже сло­ва «любовь». Томи­лась ее душа, взо­ры рас­се­ян­но сколь­зи­ли, и толь­ко и гово­ри­ла она что о Даф­ни­се. Есть пере­ста­ла, по ночам не спа­ла, о ста­де сво­ем не забо­ти­лась, то сме­я­лась, то рыда­ла, то вдруг засы­па­ла, то сно­ва вска­ки­ва­ла; лицо у нее то блед­не­ло, то вспы­хи­ва­ло огнем. Мень­ше стра­да­ет телуш­ка, когда ее овод ужа­лит. И раз, когда она оста­лась одна, вот какие сло­ва при­шли ей на ум:

14. «Боль­на я, но что за болезнь, не знаю; стра­даю я, но нет на мне раны; тос­кую я, но из овец у меня ни одна не про­па­ла. Вся я пылаю, даже когда сижу здесь, в тени. Сколь­ко раз тер­нов­ник цара­пал меня, и я не сто­на­ла, сколь­ко раз пче­лы меня жали­ли, а я от еды не отка­зы­ва­лась. Но то, что теперь мое серд­це ужа­ли­ло, мно­го силь­нее. Даф­нис кра­сив, но кра­си­вы и цве­ты, пре­крас­но зву­чит его сви­рель, но пре­крас­но поют и соло­вьи, а ведь о них я вовсе не думаю. О, если б сама я ста­ла его сви­ре­лью, чтобы дыха­нье его в меня вхо­ди­ло, или козоч­кой, чтобы пас он меня. О злой ручей! Ты толь­ко Даф­ни­са сде­лал пре­крас­ным, я же напрас­но купа­лась в тебе. Гиб­ну я, милые ним­фы, и даже вы не дае­те спа­се­нья девуш­ке, вскорм­лен­ной здесь на ваших гла­зах! Кто ж вас вен­ка­ми укра­сит, когда меня не станет, кто будет кор­мить моих бед­ных ягнят, кто будет ходить за моей цика­дой болт­ли­вой? Ее я пой­ма­ла, с боль­шим трудом, чтобы воз­ле пеще­ры меня усып­ля­ла пеньем сво­им, но Даф­нис теперь лишил меня сна, и напрас­но поет цика­да».

15. Так стра­да­ла она, так гово­ри­ла, ста­ра­ясь най­ти имя люб­ви.

А пас­тух Дор­кон, кото­рый из ямы выта­щил Даф­ни­са, а с ним и коз­ла, чело­век моло­дой, чей под­бо­ро­док был пер­вой бород­кою опу­шен, познав­ший любовь и на деле уже, и по име­ни, вне­зап­но с того само­го дня почув­ст­во­вал к Хлое вле­че­нье, и чем боль­ше дней про­те­ка­ло, тем силь­ней он серд­цем рас­па­лял­ся; на Даф­ни­са, как на маль­чиш­ку, он даже вни­ма­ния не обра­щал, а Хло­ей во что бы то ни ста­ло овла­деть решил подар­ка­ми или силой. Сна­ча­ла при­нес он им обо­им подар­ки — ему пас­ту­шью сви­рель в девять колен, скреп­лен­ных не вос­ком, а медью, а ей — шку­ру лани, одеж­ду вак­ха­нок, пят­ни­стую, слов­но крас­ка­ми всю рас­пи­сан­ную¹¹. С тех пор, счи­та­ясь уж дру­гом, он мало-пома­лу небреж­но к Даф­ни­су стал отно­сить­ся, а Хлое каж­дый день при­но­сил или неж­но­го сыру кусок, иль из цве­тов спле­тен­ный венок, или рано созрев­ший ябло­ни плод; а один раз при­нес он ей телен­ка-сосун­ка, чашеч­ку с золотым узо­ром, птен­цов гор­ных птиц, а она, не иску­шен­ная в хит­рых при­е­мах люб­ви, при­ни­мая эти подар­ки, рада была, а еще боль­ше радо­ва­лась тому, что ими может пора­до­вать Даф­ни­са. Но так как и Даф­ни­су пора уже было узнать, какие муче­нья любовь достав­ля­ет, то одна­жды спор у него с Дор­ко­ном воз­ник, кто кра­си­вей, и судьей была выбра­на Хлоя; награ­дой же было назна­че­но: кто победит, тот Хлою целу­ет. Пер­вый Дор­кон стал гово­рить:

16. «Милая девуш­ка! Ростом я Даф­ни­са выше, я пасу быков, а он — коз, и настоль­ко я луч­ше его, насколь­ко быки луч­ше коз­лов; моло­ка я белее, и куд­ри мои золо­ти­сты, как колос, поспев­ший для жат­вы. Вскор­ми­ла меня моя мать, а не зверь какой. А он — мал, без­бо­род, слов­но жен­щи­на, и черен, как волк. Пасет он коз­лов, и от них отвра­ти­тель­ный запах, а беден настоль­ко, что пса не про­кор­мит. Если, как гово­рят, его моло­ком вскор­ми­ла коза, то чем же он луч­ше коз­лен­ка?» Такие-то речи вел Дор­кон; после него Даф­нис стал гово­рить: «Вер­но, меня, как и Зев­са, вскор­ми­ла коза¹²; пасу я коз­лов, но они покруп­нее быков в его ста­де. Запах коз­лов ничуть ко мне не при­стал: ну да, не пахнет же Пан, а ведь он насто­я­щий козел. Хва­та­ет мне сыра с под­жа­рен­ным хле­бом и слад­ко­го вина, все это — доста­ток бога­тых кре­стьян. Я без­бо­род, но таков и Дио­нис; тем­на моя кожа, но темен и цвет гиа­цин­та, а ведь Дио­нис повы­ше сати­ров¹³, и гиа­цинт лилий получ­ше. А этот вот — рыжий, как лиси­ца, с боро­дою коз­ли­ной, и бел, как горо­жан­ка. И если тебе при­дет­ся из нас одно­го цело­вать, у меня поце­лу­ешь ты губы, у него же щети­ну. А затем, не забудь, девуш­ка милая: и тебя вскор­ми­ла овца, а ты ведь кра­си­ва».

17. Хлоя не ста­ла уж более мед­лить, но, вспых­нув от радо­сти, слы­ша его похва­лу, да и сама дав­но желая Даф­ни­са поце­ло­вать, быст­ро вско­чи­ла и его пода­ри­ла сво­им поце­лу­ем — бес­хит­рост­ным, безыс­кус­ным, но таким, что смог он всю душу его вос­пла­ме­нить. Огор­чен­ный, быст­ро ушел Дор­кон и дру­го­го пути стал искать для сво­ей люб­ви.

Даф­нис же, буд­то его не поце­лу­ем пода­ри­ли, а уку­си­ли, тот­час сумрач­ным стал: часто вздра­ги­вал он и серд­ца быст­рые уда­ры ста­рал­ся сдер­жать; хоте­лось ему на Хлою смот­реть, а как взглянет — весь крас­кой зальет­ся. Тогда-то в пер­вый он раз увидал с вос­хи­ще­ньем, что золо­том куд­ри ее отли­ва­ют и гла­за у нее огром­ные, слов­но у тел­ки, а лицо поис­ти­не моло­ка его коз намно­го белей. Как буд­то тогда он впер­вые про­зрел, а преж­де буд­то вовсе не было глаз у него; до еды он почти не касал­ся, а пил, если кто пред­ла­гал, — раз­ве что по при­нуж­де­нью: лишь при­губ­ли­вал. Стал мол­ча­лив тот, кто преж­де болт­ли­вее был, чем цика­ды, вялым тот стал, кто рань­ше рез­вее был коз; пере­стал он за ста­дом смот­реть, и сви­рель свою он забро­сил; пожел­те­ло лицо у него, как тра­ва, сожжен­ная зно­ем. Об одной толь­ко Хлое были речи его. И если один без нее оста­вал­ся, он так сам с собой, как в бреду, гово­рил:

18. «Что ж это сде­лал со мной Хлои поце­луй? Губы ее неж­нее роз, а уста ее сла­ще меда, поце­луй же ее прон­зил меня боль­нее пче­ли­но­го жала. Часто я коз­лят цело­вал, цело­вал и щенят, и телен­ка, пода­рок Дор­ко­на, но ее поце­луй — что-то новое. Дух у меня захва­ти­ло, серд­це выско­чить хочет, тает душа, и все же опять я хочу ее поце­луя. О, победа зло­счаст­ная, о, болезнь небы­ва­лая, име­ни даже ее я назвать не умею! Соби­ра­ясь меня цело­вать, не отведа­ла ль Хлоя сама како­го-то зелья? Поче­му же она не погиб­ла? Как поют соло­вьи, а сви­рель моя замол­ча­ла! Как весе­ло ска­чут коз­ля­та, а я сижу недви­жим! Как пыш­но цве­ты рас­цве­ли, а я вен­ков не пле­ту! Вон фиал­ки, вон гиа­цинт рас­пу­стил­ся, а Даф­нис увял. Неуже­ли Дор­кон станет ско­ро кра­си­вей меня?»

19. Так гово­ря, томил­ся Даф­нис пре­крас­ный, ведь впер­вые вку­сил он и дел и слов любов­ных.

Дор­кон же, пас­тух, в Хлою влюб­лен­ный, Дри­а­са под­сте­рег, когда тот сажал моло­дые побе­ги вино­град­ной лозы, к нему подо­шел с отбор­ны­ми сыра­ми и пре­под­нес ему в пода­рок, так как были дру­зья­ми они с тех пор, когда еще Дри­ас сам пас ста­да. Начав с это­го, речь пере­вел он на брак свой с Хло­ей: если женит­ся он на ней, то сулит мно­го цен­ных подар­ков, как подо­ба­ет тому, кто пасет быков, — пару волов для паш­ни, четы­ре улья пчел моло­дых, пол­сот­ни яблонь, воло­вью кожу, чтобы подошв наре­зать, и вся­кий год телен­ка, уже не сосун­ка. Дри­ас, польстив­шись на такие дары, чуть-чуть на брак не согла­сил­ся. Но, сооб­ра­зив, что девуш­ка достой­на жени­ха получ­ше, и боясь непо­пра­ви­мую нажить беду, когда все рас­кро­ет­ся, на брак он согла­сья не дал, про­ще­нья про­сил и от всех подар­ков Дор­ко­на отка­зал­ся.

20. Вто­рич­но потер­пев кру­ше­нье сво­их надежд и загу­бив пона­прас­ну свои пре­крас­ные сыры, Дор­кон решил напасть на Хлою, когда она будет одна. И, выследив, что по оче­реди гоня­ют на водо­пой ста­да, один день Даф­нис, дру­гой же — девуш­ка, хит­рую при­ду­мал он хит­рость, какая к лицу пас­ту­ху. Взял он шку­ру вол­ка огром­но­го, кото­ро­го бык запо­рол рога­ми, коров защи­щая; натя­нул он ее на себя, спу­стив по спине до пят; пере­д­ни­ми лапа­ми он покрыл свои руки, зад­ни­ми — ноги до самых ступ­ней, а голо­ву — как воин шле­мом, вол­чьей мор­дой с рази­ну­той пастью покрыл. Пере­рядив­шись, насколь­ко воз­мож­но, в дико­го зве­ря, идет он к ручью, куда после пасть­бы шли козы и овцы на водо­пой. В глу­бо­ком овра­ге был этот источ­ник; все место вокруг него зарос­ло диким акан­том, шипов­ни­ком, мож­же­вель­ни­ком, чер­то­по­ло­хом и низ­кою еже­ви­кою. В такой заса­де лег­ко бы скрыл­ся и волк насто­я­щий. Спря­тав­шись там, Дор­кон под­жидал, когда насту­пит пора водо­поя, и креп­ко наде­ял­ся, что в пере­пу­ге от страш­но­го зре­ли­ща Хлоя лег­ко попа­дет в его руки.

21. Про­шло немно­го вре­ме­ни, и Хлоя погна­ла ста­да к ручью, поки­нув Даф­ни­са, — он резал зеле­ные побе­ги на корм коз­ля­там после пасть­бы. Сле­дом за нею шли соба­ки, овец и коз обе­ре­гая и, как все­гда, при­ню­хи­ва­ясь чут­ко; почу­яв Дор­ко­на, кото­рый в кустах шевель­нул­ся, гото­вясь на девуш­ку ринуть­ся сра­зу, они с гром­ким лаем бро­си­лись на него, слов­но на насто­я­ще­го вол­ка, и, окру­жив­ши его, преж­де чем он от испу­га успел при­под­нять­ся, ста­ли рвать вол­чью шку­ру. Боясь позо­ра, защи­щен­ный покры­вав­шей его шку­рой, он мол­ча сидел в заса­де; когда же Хлоя пере­пу­га­лась при пер­вом взгляде на него и ста­ла на помощь Даф­ни­са звать, а соба­ки, ста­щив­ши с него вол­чью шку­ру, впи­лись ему в тело зуба­ми, Дор­кон, гром­ко закри­чав, стал умо­лять о помо­щи Хлою и Даф­ни­са, уже при­бе­жав­ше­го сюда. Они, оклик­нув собак зовом при­выч­ным, сра­зу их уго­мо­ни­ли, Дор­ко­на к ручью пове­ли — бед­ра и пле­чи его были иску­са­ны; раны от соба­чьих зубов про­мы­ли и сма­за­ли вяза зеле­ной корой, раз­же­вав­ши ее. По сво­ей неопыт­но­сти в дерз­ких поступ­ках люб­ви, они сочли злой замы­сел Дор­ко­на с вол­чьей шку­рой за пас­ту­шью шут­ку. Ничуть не рас­сер­див­шись, они даже ста­ли его уте­шать и, под руки взяв, с ним про­шли часть пути и толь­ко тогда отпу­сти­ли домой.

22. И вот Дор­кон, избег­нув счаст­ли­во такой беды и спас­шись, но не из вол­чьей пасти, как гово­рит­ся в посло­ви­це, а из соба­чьей, стал зале­чи­вать раны свои. У Даф­ни­са же с Хло­ей в тот день было мно­го хло­пот — до самой ночи соби­ра­ли они овец и коз; видом вол­чьей шку­ры пере­пу­ган­ные, соба­чьим лаем рас­тре­во­жен­ные, одни из них в горы забе­жа­ли, дру­гие же вниз к само­му морю сбе­жа­ли. А ведь они были при­уче­ны голо­са слу­шать­ся, сви­ре­ли зву­ку под­чи­ня­ясь, успо­ка­и­вать­ся и, как хлоп­нут в ладо­ши, — вме­сте соби­рать­ся. Но тогда страх заста­вил их забыть обо всем, и, с боль­шим трудом разыс­кав их, как зай­цев, по следам, загна­ли их Даф­нис и Хлоя в заго­ны. Толь­ко этою ночью и спа­ли они креп­ким сном, и уста­лость была им лекар­ст­вом от любов­ной тос­ки. Но когда вновь день насту­пил, они опять ста­ли все так же стра­дать: радо­ва­лись — встре­тив­шись, рас­став­шись — печа­ли­лись; жела­ли чего-то, но не зна­ли, чего жела­ют. Одно лишь зна­ли они, что его погу­бил поце­луй, а ее — купа­нье в ручье.

23. Раз­жи­га­ла их и самая года пора. Был конец вес­ны и лета нача­ло, и было все в рас­цве­те. Дере­вья в пло­дах, рав­ни­ны в хле­бах, неж­ное всюду цикад стре­кота­нье, пло­дов слад­кое бла­го­уха­нье, ове­чьих стад весе­лое бле­я­нье. Мож­но было поду­мать, что самые реки сла­дост­но пели, мед­лен­но воды катя, а вет­ры как буд­то на флей­те игра­ли, вет­вя­ми сосен шеле­стя; и ябло­ки, буд­то в том­ле­нье люб­ви, пада­ли с веток на зем­лю; и солн­це — любя кра­соту — всех застав­ля­ло сни­мать одеж­ды. И, рас­па­лен­ный всем этим, Даф­нис в реки бро­сал­ся; он то оку­нал­ся, то за рыба­ми гонял­ся, играв­ши­ми воз­ле него; и часто глотал он холод­ную воду, зату­шить как буд­то желая пылав­ший внут­ри пожар. Хлоя ж, выдо­ив овец и почти всех коз, нема­ло вре­ме­ни тра­ти­ла, чтоб заква­сить моло­ко; очень уж ей меша­ли мухи про­тив­ные и жали­ли, когда их отго­ня­ли. Затем, вымыв лицо, она наде­ва­ла венок из веток сос­но­вых, и, наки­нув на бед­ра шку­ру лани, чашу вином с моло­ком напол­ня­ла, и этот напи­ток с Даф­ни­сом вме­сте пила.

24. Но вот бли­зок был пол­день, и вре­мя насту­па­ло, когда их гла­за попа­да­ли в плен оча­ро­ва­нья. Когда Хлоя Даф­ни­са нагим виде­ла, ее пора­жа­ла его кра­са, и мле­ла она, изъ­я­на малей­ше­го в его теле не заме­чая. Он же, видя ее оде­той в шку­ру лани и в сос­но­вом вен­ке, когда пода­ва­ла она ему чашу, думал, что видит одну из нимф, оби­тав­ших в пеще­ре. И вот похи­щал он сос­но­вый венок с ее голо­вы, сна­ча­ла его цело­вал, потом на себя наде­вал; а она, когда, сняв одеж­ды, омы­вал­ся он в реке, наде­ва­ла их на себя, тоже спер­ва их целуя. Ино­гда они друг в дру­га ябло­ки бро­са­ли¹⁴ и голо­ву друг дру­га укра­ша­ли, про­бо­ром воло­сы деля: Хлоя гово­ри­ла, что воло­сы его похо­жи на яго­ды мир­та, так как тем­ны­ми были они, а Даф­нис лицо ее срав­ни­вал с ябло­ком, так как оно было и белым и румя­ным. Он учил ее играть на сви­ре­ли, а когда она начи­на­ла играть, отби­рал сви­рель у нее и сам сво­и­ми губа­ми сколь­зил по всем тро­стин­кам. С виду каза­лось, что учил он ее, ошиб­ку ее поправ­ляя, на самом же деле через эту сви­рель скром­но Хлою он цело­вал.

25. Как-то раз в полу­ден­ную пору, когда он играл на сви­ре­ли, а их ста­да в тени лежа­ли, неза­мет­но Хлоя засну­ла. Это под­ме­тив, Даф­нис сви­рель свою отло­жил и нена­сыт­ным взо­ром всею он ей любо­вал­ся: ведь теперь ему нече­го было сты­дить­ся; и тихо он сам про себя гово­рил: «Как чудес­но гла­за ее спят, как слад­ко уста ее дышат! Ни у яблок, ни у цве­ту­щих кустов нет аро­ма­та тако­го! Но цело­вать ее я боюсь; поце­луй ее ранит серд­це и, как мед моло­дой, в безумье ввер­га­ет. Да и боюсь поце­лу­ем сво­им ее раз­будить. Ах уж эти бол­ту­ны-куз­не­чи­ки! Гром­ким сво­им стре­кота­ньем они ей спать не дадут, а вот и коз­лы сту­чат рога­ми, всту­пив­ши в бой; о вол­ки, трус­ли­вей лисиц! Чего вы их до сих пор не похи­ти­ли?»

26. Когда он так гово­рил, куз­не­чик, спа­са­ясь от ласточ­ки, воз­на­ме­рив­шей­ся его пой­мать, вско­чил к Хлое на грудь, а ласточ­ка, пре­сле­дуя его, схва­тить не смог­ла, но, гонясь за ним, близ­ко так про­ле­те­ла, что кры­лья­ми щеку Хлои заде­ла. Она же, не пони­мая, что слу­чи­лось, с гром­ким кри­ком про­буди­лась от сна. Заме­тив же ласточ­ку — все еще близ­ко пор­хав­шую — и видя, что Даф­нис сме­ет­ся над испу­гом ее, она успо­ко­и­лась и ста­ла гла­за про­ти­рать, все еще сон­ные. Тут куз­не­чик в склад­ках одеж­ды на груди у Хлои запел, как буд­то бла­го­дар­ность за спа­се­нье свое при­но­сил. И вновь гром­ко вскрик­ну­ла Хлоя, а Даф­нис опять засме­ял­ся. И под этим пред­ло­гом руки на грудь он ей поло­жил и куз­не­чи­ка мило­го вынул; он даже в руке у него петь про­дол­жал. Увидев­ши его, обра­до­ва­лась Хлоя, на ладонь его взя­ла, поце­ло­ва­ла и вновь у себя на груди укры­ла, а куз­не­чик все пел.

27. А одна­жды пора­до­ва­ла их сизая голуб­ка, про­вор­ко­вав в лесу свою пас­ту­шью пес­ню; и когда Хлоя узнать захо­те­ла, что же такое она гово­рит, Даф­нис ей рас­ска­зал всем извест­ную сказ­ку:

«Была она девой, о дева, такой же, как ты, кра­си­вой. В лесу пас­ла она ста­до боль­шое коров. Была она певу­ньей, и коро­вы люби­ли пенье ее; и, пася, не била она их посо­хом, не коло­ла заост­рен­ным шестом, но, сидя под сос­ной и надев­ши венок из сос­но­вых вет­вей, пес­ни пела в честь Пана и Питии¹⁵, и, зву­ком песен оча­ро­ван­ные, не отхо­ди­ли от нее дале­ко коро­вы. А побли­зо­сти быков пас маль­чик-пас­тух. И сам был он кра­сив и такой же певун, как и девуш­ка. И, заспо­рив с ней, кто кра­си­вей поет, он сво­им голо­сом, силь­ным, как у муж­чи­ны, и неж­ным, как у ребен­ка, пере­ма­нил у нее в свое ста­до луч­ших восемь коров и угнал их. Огор­чен­ная ущер­бом в ста­де и пора­же­ньем в пении, ста­ла девуш­ка молить богов, чтоб дали ей луч­ше пти­цей обер­нуть­ся, чем домой вер­нуть­ся. Боги испол­ни­ли прось­бу ее и в пти­цу ее обра­ти­ли, как и она, в горах живу­щую, и такую ж, как она, певу­нью. И доныне пес­нею повест­ву­ет она о несча­стье сво­ем, гово­ря, что все ищет сво­их коров заблудив­ших­ся».

28. Такие-то им радо­сти лето дава­ло. Когда же осень была в пол­ном сво­ем рас­цве­те и грозди вино­гра­да созре­ли, тирий­ские пира­ты¹⁶ на лег­ком судне карий­ском¹⁷ (чтобы за вар­ва­ров их не при­зна­ли) при­ча­ли­ли к этим местам. Вый­дя на берег, в полу­пан­ци­рях, с корот­ки­ми меча­ми, гра­бя, заби­ра­ли они все, что под руку им попа­да­лось: души­стое вино, зер­но без меры и сче­та, мед в сотах. Угна­ли и несколь­ких быков из ста­да Дор­ко­на, захва­ти­ли и Даф­ни­са, бро­див­ше­го око­ло моря; Хлоя же попоз­же выго­ня­ла овец Дри­а­са: боя­лась девуш­ка пас­ту­хов озор­ных. Увидав маль­чи­ка стат­но­го, кра­си­во­го, более цен­но­го, чем всё, что они награ­би­ли на полях¹⁸, не ста­ли раз­бой­ни­ки тра­тить уси­лий, заго­няя коз или добы­вая какую иную добы­чу с полей, а пота­щи­ли его на корабль, рыдав­ше­го в отча­я­нии, гром­ко звав­ше­го Хлою. Они же, быст­ро при­чаль­ный канат отвя­зав и налег­ши рука­ми на вес­ла, уже ухо­ди­ли в откры­тое море. А Хлоя гна­ла в это вре­мя сво­их овец, в пода­рок Даф­ни­су неся новую сви­рель. Видя коз пере­пу­ган­ных и слы­ша, что Даф­нис ее все гром­че кли­чет, она и овец забы­ла, и сви­рель бро­си­ла, и бегом кину­лась к Дор­ко­ну, на помощь его позвать.

29. Он же лежал, раз­бой­ни­ка­ми страш­но изра­нен­ный, и едва дышал, кро­вью обли­ва­ясь. Увидел он Хлою и, на мину­ту вспых­нув пла­ме­нем преж­ней люб­ви, к ней обра­тил­ся.

«Ско­ро, Хлоя, — ска­зал он, — уже не будет меня в живых. Зло­деи-раз­бой­ни­ки эти, когда за быков я сра­жал­ся, меня само­го, слов­но быка, уби­ли. Ты же и Даф­ни­са спа­сешь, и за меня ото­мстишь, и их погу­бишь. При­учил я быков слу­шать­ся зова сви­ре­ли и бежать на зву­ки ее, даже когда дале­ко пасут­ся они. Возь­ми же ско­рее эту сви­рель и заиг­рай на ней тот напев, кото­ро­му неко­гда Даф­ни­са я научил, а Даф­нис тебя, а что вый­дет — это уже дело сви­ре­ли моей и быков, — там они, вда­ле­ке. Дарю тебе эту сви­рель; в состя­за­ни­ях мно­гих я с ней побеж­дал пас­ту­хов, что пасут и быков и коз, а ты, пока жив я еще, меня поце­луй, а умру — сле­зу про­лей. И если увидишь дру­го­го, кото­рый быков моих будет пасти, обо мне вспо­мя­ни».

30. Так ска­зав, Дор­кон поце­ло­вал ее про­щаль­ным поце­лу­ем, и вме­сте с тем поце­лу­ем и с таки­ми его сло­ва­ми душа его отле­те­ла. Хлоя же, взяв­ши сви­рель и ее к губам при­ло­жив­ши, ста­ла играть так гром­ко, как толь­ко мог­ла; и вот зву­ки сви­ре­ли слы­шат быки, и зна­ко­мый напев узна­ют, и все вме­сте, с мыча­ньем, в еди­ном поры­ве бро­са­ют­ся в море.

Силь­но накре­нил­ся корабль от тако­го толч­ка в одну сто­ро­ну, рас­сту­пи­лась глубь мор­ская под тяже­стью спрыг­нув­ших в воду быков, пере­вер­нул­ся корабль и погиб в сомкнув­шей­ся пучине. Все, кто был на том кораб­ле, бро­си­лись в воду, но надеж­да спа­стись не у всех была оди­на­ко­ва. Ведь раз­бой­ни­ки были мечом опо­я­са­ны, в чешуй­ча­тые полу­пан­ци­ри затя­ну­ты, а голе­ни до поло­ви­ны нако­лен­ни­ка­ми стис­ну­ты. Даф­нис же был босой — ведь ста­до он пас на лугу, и полу­на­гой — ведь вре­мя еще было жар­кое. Недол­го при­шлось им попла­вать, ско­ро на дно увлек­ла их тяжесть ору­жия; а Даф­нис свою одеж­ду ски­нул лег­ко, но труд­но было ему вна­ча­ле плыть, так как рань­ше пла­вал он толь­ко в реках; но потом нуж­да научи­ла его, что ему делать. Кинув­шись впе­ред, ока­зал­ся он меж­ду быка­ми, и, схва­тив обе­и­ми рука­ми двух быков за рога, без труда и забот он поехал, как буд­то пого­няя упряж­ку. Ведь пла­ва­ет бык, как не может плыть чело­век: лишь пти­цам он водя­ным да рыбам еще усту­па­ет. И, пла­вая, бык нико­гда не погибнет, да толь­ко, насквозь про­мок­ший, спа­да­ет рог с копыт у него. И даже сего­дня мно­го мест на морях прав­ду слов моих под­твер­жда­ют — те, что зовут­ся «Бос­по­ра­ми»¹⁹.

31. Таким-то обра­зом спас­ся Даф­нис, вопре­ки вся­кой надеж­де избег­нув двух опас­но­стей сра­зу: и от раз­бой­ни­ков он ускольз­нул, и в море не пото­нул. Вый­дя на берег, он Хлою нашел: она и сме­я­лась и пла­ка­ла разом. Бро­сив­шись ей на грудь, он спра­ши­вать стал, с какой целью она на сви­ре­ли игра­ла? А она ему все рас­ска­за­ла: как она кину­лась к Дор­ко­ну; к чему были быки при­уче­ны; как было веле­но ей на сви­ре­ли играть и о том, что умер Дор­кон; толь­ко, засты­дясь, о сво­ем поце­луе ниче­го не ска­за­ла; и реши­ли они почтить сво­его бла­го­де­те­ля: вме­сте с его род­ны­ми пошли хоро­нить Дор­ко­на несчаст­но­го. Высо­кий холм над ним они насы­па­ли, мно­го рас­те­ний из сво­их садов они поса­ди­ли, и начат­ки от трудов сво­их каж­дый в честь его на них пове­сил; а затем моло­ко над моги­лою про­ли­ли, вино­град­ные грозди разда­ви­ли и мно­го сви­ре­лей раз­би­ли. Слыш­но здесь было и быков мыча­нье жалоб­ное, и мож­но было увидеть, как в бес­по­ряд­ке, мыча, мета­лись они, и сре­ди пас­ту­хов, пас­ших коз и овец, пошел раз­го­вор, что это плач был быков по пас­ту­хе сво­ем умер­шем.

32. Схо­ро­нив­ши Дор­ко­на, омы­ва­ет Даф­ни­са Хлоя²⁰, к ним­фам его при­ведя и в пеще­ру его введя. И сама впер­вые тогда обмы­ла тело свое на гла­зах у Даф­ни­са, белое, чистое в кра­со­те сво­ей и не нуж­дав­ше­е­ся даже в омо­ве­нии, чтоб быть пре­крас­ным; а затем, собрав­ши цве­ты, что цве­ли той порою, увен­ча­ли они вен­ка­ми ста­туи нимф, а Дор­ко­на сви­рель при­кре­пи­ли к ска­ле в дар богам. А после это­го пошли они на коз сво­их и овец посмот­реть. Все они смир­но лежа­ли, не пас­лись, не бле­я­ли, но, думаю я, не видя Даф­ни­са с Хло­ей, о них тос­ко­ва­ли. Когда ж они пока­за­лись, и раздал­ся обыч­ный их зов, и на сви­ре­ли они заиг­ра­ли, овцы тот­час же под­ня­лись и ста­ли пастись, а козы запры­га­ли, зафыр­ка­ли, слов­но раду­ясь спа­се­нью сво­его пас­ту­ха. А вот Даф­нис не мог заста­вить себя быть весе­лым, увидав Хлою нагой и кра­су ее, преж­де сокры­тую, откры­той; забо­ле­ло серд­це его, буд­то яд какой-то его снедал: то дышал он часто и ско­ро, как буд­то кто гнал­ся за ним, то зады­хал­ся, как буд­то все силы свои исто­щил уже в беге. Каза­лось, в ручье купа­нье было для него страш­нее, чем в море кру­ше­нье; думал он, что душа его все еще оста­ет­ся во вла­сти раз­бой­ни­ков, был ведь он молод и про­сто­ду­шен и не знал еще, что за раз­бой­ник — любовь.