Дафнис и Хлоя

Книга II

1. Уже осен­няя пора достиг­ла пол­но­го рас­цве­та, насту­пи­ло вре­мя сбо­ра вино­гра­да, и все в полях при­ня­лись за работу: кто точи­ла чинил, кто боч­ки очи­щал, а кто кор­зи­ны спле­тал; иной хло­потал о корот­ких сер­пах, чтоб сре­за́ть вино­град­ные грозди, иной — о камне, чтоб давить из гроздей сок, иной рубил сучья сухие, чтобы мож­но их было ночью зажечь и при огне пере­но­сить моло­дое вино.

Забыв сво­их коз и овец, Даф­нис и Хлоя при­шли им на помощь и тоже руки к делу при­ло­жи­ли: Даф­нис в кор­зи­нах тас­кал вино­град­ные грозди, в точи­ла бро­сая, давил и по боч­кам вино раз­ли­вал; Хлоя гото­ви­ла пищу тем, кто вино­град соби­рал, им для питья нали­ва­ла вино про­шло­год­нее и обре­за­ла низ­ко рас­ту­щие грозди: ведь на Лес­бо­се весь вино­град — низ­ко­рос­лый, не тянет­ся квер­ху, по вет­вям дере­вьев не вьет­ся; но низ­ко сте­лют­ся лозы и, как плющ, пол­зут по зем­ле; даже ребен­ку, чьи от пеле­нок руки толь­ко что ста­ли сво­бод­ны, лег­ко до гроздей дотя­нуть­ся.

2. Как быва­ет все­гда на празд­ни­ке Дио­ни­са, когда родит­ся вино, жен­щи­ны, с окрест­ных полей при­гла­шен­ные в помощь, на Даф­ни­са погляды­ва­ли и похва­ли­ва­ли его кра­соту, гово­ря, буд­то подо­бен он Дио­ни­су; а из более сме­лых иная Даф­ни­са и цело­ва­ла и этим его вол­но­ва­ла, Хлою же силь­но огор­ча­ла. Муж­чи­ны же, на точи­лах работав­шие, с Хло­ей заиг­ры­ва­ли; как сати­ры перед вак­хан­кой, они ска­ка­ли, слов­но обе­зу­мев, и кля­лись, что гото­вы сде­лать­ся овца­ми, лишь бы она их пас­ла; и тут уж она весе­ли­лась, а Даф­нис огор­чал­ся. И оба они с нетер­пе­ни­ем жда­ли, чтоб поско­рее кон­чил­ся сбор вино­гра­да и они бы вер­ну­лись к при­выч­ным местам и вме­сто буй­но­го кри­ка слу­ша­ли зву­ки сви­ре­ли, бле­я­ние коз и овец. Когда ж через несколь­ко дней был уже собран весь вино­град, боч­ки вином моло­дым нали­ты и уж не было боль­ше нуж­ды в таком мно­же­стве рук, вновь Даф­нис и Хлоя погна­ли свои ста­да на луга. Пол­ные радо­сти, они пре­кло­ни­лись перед ним­фа­ми, им в дар при­не­ся вино­град­ные грозди на лозах, сбо­ра начат­ки. И в преж­нее вре­мя ни разу не про­хо­ди­ли они мимо нимф без вни­ма­ния: все­гда, пасть­бу начи­ная, к ним с моль­бой обра­ща­лись и, с пасть­бы воз­вра­ща­ясь, перед ними они пре­кло­ня­лись. И все­гда им что-нибудь в дар при­но­си­ли: или плод, или зеле­ную ветвь, или моло­ком воз­ли­я­нье совер­ша­ли. За это потом были они с избыт­ком боги­ня­ми воз­на­граж­де­ны. Тогда же, слов­но щеня­та, спу­щен­ные с цепи, они пры­га­ли, на сви­ре­ли игра­ли, пес­ни рас­пе­ва­ли, с коз­ла­ми, с бара­на­ми бода­лись.

3. Когда они так весе­ли­лись, пред­стал перед ними ста­рик, в козью шку­ру оде­тый, в гру­бые сан­да­лии обу­тый; на боку у него висе­ла сума, да и та была ста­рая. Под­сев­ши к ним, так он ска­зал: «Я ста­рый Филет, дети мои; мно­го я в преж­нее вре­мя этим ним­фам песен певал, мно­го я на сви­ре­ли это­му Пану играл, и одной толь­ко пес­ней сво­ею управ­лял я ста­дом боль­шим быков. При­шел же я к вам, что видал — рас­ска­зать, что слы­хал — пере­дать. Есть сад у меня: сво­и­ми рука­ми рас­тил я его с тех пор, как по ста­ро­сти лет ста­да пасти пере­стал. И все, что при­но­сит каж­дая года пора, все есть в саду у меня на каж­дую пору года: вес­ною розы, лилии, гиа­цин­ты, фиал­ки обо­их сор­тов; летом маки, гру­ши и ябло­ки вся­ко­го рода; а теперь вино­град, фиги, гра­на­ты и мирт зеле­ный. С само­го ран­не­го утра в мой сад при­ле­та­ют целы­ми ста­я­ми пти­цы; одни клю­ют, дру­гие поют. Густой он, тени­стый, три ручей­ка его оро­ша­ют, и, если б убрать заго­род­ку из тер­на, мож­но поду­мать, что роща перед тобою.

4. Сего­дня в пол­день вошел я в него и вижу: под гра­на­то­вы­ми и мир­то­вы­ми дере­вья­ми с гра­на­та­ми и мир­то­вы­ми яго­да­ми в руках маль­чик, белый, как моло­ко, зла­то­куд­рый, как огонь, бле­стя­щий, как буд­то толь­ко что он омыл­ся; был он нагой и совсем один; шалил он, обры­вая пло­ды, как буд­то этот сад — его. Кинул­ся я к нему, чтоб схва­тить, боясь, как бы задор­ный тот балов­ник не сло­мал моих мир­тов и гра­на­тов; но он про­вор­но и лег­ко усколь­зал от меня: то за куста­ми роз, то в маках он пря­тал­ся, слов­но птен­чик куро­пат­ки. А ведь преж­де мне при­хо­ди­лось частень­ко коз­лят моло­дых дого­нять, не раз до уста­ли гонять­ся за тел­ком-сосун­ком; но это хит­рое было созда­нье и неуло­ви­мое. Устал я — ведь я уж ста­рик, — опер­ся на посох и стал сто­ро­жить, как бы он не убе­жал; и спро­сил я его, чей он и зачем чужой сад оби­ра­ет. Он ниче­го не отве­тил мне, но, встав непо­да­ле­ку, засме­ял­ся, неж­но так, и бро­сать стал в меня мир­то­вы­ми яго­да­ми, и сам не знаю я как, заво­ро­жил он меня, так что сер­дить­ся я уж не мог. Стал про­сить я его, чтобы меня пере­стал он боять­ся и дал­ся мне в руки, и сво­и­ми я мир­та­ми клял­ся, что его отпу­щу, дав­ши ему на доро­гу гра­на­тов и яблок, что поз­во­лю ему все­гда рвать и пло­ды, соби­рать и цве­ты, если толь­ко хоть раз он меня поце­лу­ет.

5. Тогда звон­ко он засме­ял­ся, и голос его был такой, како­го нет ни у ласто­чек, ни у соло­вья, ни у лебедя, даже если лебедь такой же ста­рый, как я. “Не труд­но мне, Филет, тебя поце­ло­вать. Ведь цело­вать­ся хочу я боль­ше, чем ты — стать сно­ва юным; но посмот­ри, по воз­рас­ту ль тебе такой пода­рок: ведь ста­рость твоя от пого­ни за мной тебя не удер­жит, сто­ит лишь тебе полу­чить этот един­ст­вен­ный мой поце­луй. Но меня не пой­мать ни ястре­бу, ни орлу, ни дру­гой какой пти­це, даже более еще быст­ро­лет­ной, чем эти. И я вовсе не маль­чик, и если я маль­чи­ком с виду кажусь, то на самом деле я Кро­но­са стар­ше и всех его веков¹. И тебя я уж знал, когда ты еще в юно­сти ран­ней пас вон там, на горе, свое ста­до быков, широ­ко бреду­щее. Был я с тобой и тогда, когда ты играл на сви­ре­ли воз­ле тех дубов, влюб­лен­ный в Ама­рил­лис; но ты меня не видал, хотя сто­ял я рядом с девуш­кой. Это я ее отдал тебе; и вот вырос­ли у тебя сыно­вья — отлич­ные пас­ту­хи и паха­ри. А теперь Даф­ни­са с Хло­ей я пасу, и когда ран­ним утром све­ду я их вме­сте, иду я в твой сад, наслаж­да­юсь цве­та­ми, пло­да­ми и моюсь вот в этих ручьях. Пото­му-то пре­крас­ны цве­ты и пло­ды у тебя: ведь там, где я омы­ва­юсь, пьют воду они. Смот­ри, нет у тебя ни дере­ва сло­ман­но­го, ни пло­да сорван­но­го, ни кор­ня цве­тов затоп­тан­но­го, ни ручья заму­тив­ше­го­ся; и радуй­ся, что из смерт­ных один ты, на ста­ро­сти лет, узрел такое дитя”.

6. Ска­зав­ши это, вспорх­нул моло­дым соло­вьем он на мир­ты и, с суч­ка на сучок, сквозь листья добрал­ся до самой вер­ши­ны; у него за пле­ча­ми я кры­лья увидел, а меж­ду пле­ча­ми и кры­лья­ми — малень­кий лук и кол­чан; и вот уже нет ниче­го — ни лука, ни его само­го.

И если не напрас­но голо­ва моя побе­ле­ла и если от ста­ро­сти разум мой еще не ослаб, посвя­ще­ны вы, о дети, Эроту, и Эрот о вас заботу несет».

7. Оча­ро­ва­ны были они, как буд­то слу­ша­ли сказ­ку, а не прав­ди­вый рас­сказ. И рас­спра­ши­вать ста­ли его: что такое Эрот? Ребе­нок ли это иль пти­ца и в чем его сила? И ска­зал им на это Филет: «Бог это, дети, Эрот, — юный, пре­крас­ный, кры­ла­тый; пото­му-то он юно­сти раду­ет­ся, за кра­сотою гоня­ет­ся и души окры­ля­ет. Тако­ва его мощь, что и Зев­су с ним не срав­нять­ся. Царит он над сти­хи­я­ми, царит над све­ти­лами, царит над таки­ми же, как сам он, бога­ми, — такой вла­сти вы не име­е­те даже над сво­и­ми коза­ми и овца­ми. Цве­ты эти — дело рук Эрота; дере­вья эти — его созда­нье. По воле его и реки стру­ят­ся, и вет­ры шумят. Видал я быка, охва­чен­но­го стра­стью, — слов­но ово­дом ужа­лен­ный, он ревел; видал и коз­ла, в козу влюб­лен­но­го: всюду за нею он сле­до­вал. И сам я был молод и любил Ама­рил­лис; тогда и о пище я забы­вал, и питья не при­ни­мал, и сна не знал. Стра­дал душою; серд­це тре­пе­та­ло, тело холо­да­ло; то, как изби­тый, сто­нал; то, как мерт­вый, мол­чал; то, как пали­мый огнем, в реки кидал­ся. Звал я на помощь и Пана, — ведь и сам он в Питию был влюб­лен, — Эхо про­слав­лял² за то, что вме­сте со мною имя моей Ама­рал­лис она повто­ря­ет. Я сви­ре­ли свои раз­би­вал за то, что коров моих они чару­ют, а Ама­рал­лис ко мне не вле­кут. Нет от Эрота лекар­ства ни в питье, ни в еде, ни в заго­во­рах, раз­ве толь­ко одно — поце­луи, объ­я­тья, да еще — наги­ми тела­ми друг к дру­гу при­жав­шись, лежать».

8. Дав им такие настав­ле­нья, ухо­дит Филет, полу­чив в пода­рок сыры и коз­лен­ка, уже рога­то­го. Они же, остав­шись одни и впер­вые тогда услы­хав­ши имя Эрота, опе­ча­ли­лись и ночью, вер­нув­шись домой в свои дво­ры, ста­ли срав­ни­вать то, что слы­ха­ли, с тем, что сами они пере­но­сят… «Стра­да­ют влюб­лен­ные — и мы стра­да­ем. Забы­ва­ют о пище — мы уж дав­но о ней забы­ли; не могут спать — это и нам сей­час тер­петь при­хо­дит­ся. Кажет­ся им, что горят, — и нас пожи­ра­ет пла­мя. Хотят друг дру­га видеть, — пото­му-то и мы молим­ся, чтобы поско­рее день насту­пил. Пожа­луй, это и есть любовь; и мы, не зная того, друг дру­га любим. Если это не любовь и если не любят меня, то чего ж мы тогда мучим­ся, чего друг к дру­гу стре­мим­ся? Все вер­но ска­зал Филет. Ведь это дитя из сада яви­лось неко­гда во сне нашим отцам и им при­ка­за­ло, чтоб ста­да мы пас­ли. Но как его пой­мать? Мал ведь он и лег­ко убе­жит. А как от него убе­жать? Кры­лья есть у него, и он тот­час настигнет. К ним­фам при­бег­нуть за помо­щью надо. Но ведь Пан Филе­ту, в Ама­рал­лис влюб­лен­но­му, все ж не помог. Зна­чит, надо при­бег­нуть к тем лекар­ствам, что он ука­зал: цело­вать­ся, обни­мать­ся и наги­ми вме­сте лежать на зем­ле. Прав­да, теперь уже холод­но, но потер­пим, — ведь и Филе­ту тер­петь при­хо­ди­лось».

9. Так для них эта ночь ста­ла шко­лой. А когда они, с наступ­ле­ни­ем дня выгнав ста­да на паст­би­ще, увида­ли друг дру­га, то поце­ло­ва­лись и, чего нико­гда рань­ше не дела­ли, обня­лись креп­ко, рука­ми спле­та­ясь, но третье сред­ство при­ме­нить не реши­лись, — сняв­ши одеж­ды, на зем­лю лечь. Слиш­ком уж сме­лым оно пока­за­лось не толь­ко девуш­ке скром­ной, но даже юно­му козопа­су.

И вновь бес­сон­ная ночь при­шла, с мыс­ля­ми о том, что сде­ла­но, с упре­ка­ми за то, чего не испол­ни­ли. «Цело­ва­лись мы — и без поль­зы; обни­ма­лись — луч­ше не ста­ло. Так, зна­чит, лечь вме­сте — одно лишь лекар­ство от люб­ви. Испро­бу­ем и его: вер­но, в нем будет что-то посиль­ней поце­лу­ев».

10. Думая так, и в снах сво­их, как быва­ет все­гда, они виде­ли лас­ки любов­ные, поце­луи, объ­я­тия; и то, чего не выпол­ни­ли днем, то ночью во сне выпол­ня­ли: нагие, друг дру­га обняв­ши, лежа­ли. И, все более под­па­дая под власть это­го бога, с наступ­ле­ни­ем дня они вста­ва­ли и гна­ли со сви­стом ста­да свои, стре­мясь поско­рей к поце­лу­ям; и, увидав­ши друг дру­га, с улыб­кой друг к дру­гу бежа­ли. Были тут поце­луи, а потом и объ­я­тия; лишь с третьим лекар­ст­вом еще мед­ли­ли они. Даф­нис ска­зать о нем не решал­ся, Хлоя пер­вой начать не хоте­ла. Но слу­чай счаст­ли­вый и это им сде­лать помог.

11. Сидя воз­ле дубо­во­го пня, друг к дру­гу при­жав­шись и вку­шая сла­дость поце­лу­ев, они упи­ва­лись наслаж­де­ньем. Были так­же объ­я­тья, даю­щие креп­че уста­ми к устам при­жи­мать­ся. И когда средь объ­я­тий при­влек к себе Даф­нис Хлою силь­нее, скло­ни­лась Хлоя на бок. И он скло­ня­ет­ся сле­дом за нею, поте­рять не желая ее поце­луя. И в этом узнав то, что во сне им явля­лось, дол­гое вре­мя они вме­сте лежа­ли, как буд­то их креп­ко кто-то свя­зал. Но, не зная, что надо делать затем, и счи­тая, что это пре­дел наслаж­де­ний любов­ных, они, бо́льшую часть того дня бес­по­лез­но потра­тив, рас­ста­лись и погна­ли свои ста­да назад, ночь про­кли­ная. И, может быть, немно­го спу­стя они совер­ши­ли б что надо, если бы вот какое смя­те­нье не постиг­ло все те края.

12. Несколь­ко бога­тых юно­шей из Метим­ны³, желая при­ят­но вре­мя сбо­ра вино­гра­да про­ве­сти и пове­се­лить­ся за горо­дом, малень­кий корабль сна­ряди­ли, слуг на место греб­цов поса­ди­ли и поплы­ли мимо полей мити­лен­ских, кото­рые были бли­жай­ши­ми к морю. Изоби­лу­ет здесь берег мор­ской зали­ва­ми, бога­то укра­шен зда­ни­я­ми; сплошь идут купаль­ни, сады и рощи; одно созда­ла при­ро­да, дру­гое — искус­ство людей; все же вме­сте было пре­крас­ным местом для уве­се­ле­ний. Плы­вя вдоль бере­га и при­ча­ли­вая то тут, то там, они нико­му зла не при­чи­ня­ли, а весе­ли­лись, как толь­ко мог­ли. То, при­вя­зав на тон­кой льня­ной лес­ке к длин­ным тро­стин­кам крюч­ки, со ска­лы, поло­го спус­кав­шей­ся к морю, рыб уди­ли, что води­лись меж кам­ней; то сетя­ми или соба­ка­ми зай­цев лови­ли, бегу­щих от шума работ в вино­град­ни­ках. Зани­ма­лись они и лов­лей птиц и бра­ли сил­ка­ми диких гусей, уток и дроф; так что их заба­вы достав­ля­ли им и поль­зу боль­шую. Если ж чего не хва­та­ло, бра­ли у мест­ных жите­лей, пла­тя им боль­ше цены насто­я­щей. А нуж­ны им были толь­ко хлеб, вино да ноч­лег; осень уже насту­па­ла, и они для себя не счи­та­ли вполне без­опас­ным на море ночь про­во­дить. И корабль свой на берег вытас­ки­ва­ли, ночью бури боясь.

13. И вот кто-то из мест­ных кре­стьян, нуж­да­ясь в верев­ке, чтоб камень под­нять, кото­рый гру­зом лежал на вино­град­ных гроз­дьях, уже рас­топ­тан­ных в точи­ле (ста­рая его верев­ка истер­лась), — тай­ком про­брал­ся на берег моря, подо­шел к кораб­лю, без охра­ны сто­яв­ше­му, отвя­зал канат, отнес его домой и на что хотел, на то и исполь­зо­вал его. Наут­ро юно­ши из Метим­ны взя­лись за розыс­ки кана­та, и так как никто не хотел в воров­стве созна­вать­ся, малость побра­нив сво­их хозя­ев, поплы­ли даль­ше. И, про­дви­нув­шись ста­ди­ев на трид­цать, они при­ча­ли­ли неда­ле­ко от тех лугов, где жили Даф­нис и Хлоя; эта рав­ни­на им пока­за­лась под­хо­дя­щей для охоты на зай­цев. Но верев­ки у них не было, чтоб корабль на при­чал поста­вить. Тогда они, свив­ши зеле­ную длин­ную лозу в виде верев­ки, за край кор­мы корабль при­вя­за­ли. Затем, спу­стив­ши собак, чтобы выследить дичь, они рас­ста­ви­ли сети на тех троп­ках, кото­рые им пока­за­лись для это­го боль­ше все­го под­хо­дя­щи­ми. И вот их соба­ки, с гром­ким лаем повсюду раз­бе­жав­шись, пере­пу­га­ли коз, кото­рые, поки­нув гор­ные луга, побе­жа­ли к морю. Но здесь, на голом пес­ке ниче­го не най­дя, что бы им пощи­пать, те из них, что были посме­лей, к кораб­лю подой­дя, съе­ли зеле­ную лозу, кото­рой был корабль при­вя­зан.

14. А море было неспо­кой­но, так как с гор потя­нул вете­рок. И вот ско­ро вол­на за вол­ной, набе­гая при­бо­ем, под­ня­ли корабль, сто­яв­ший без при­вя­зи, и в откры­тое море его унес­ли. Когда заме­ти­ли это метим­ней­ские гости, одни бро­си­лись к морю бежать, дру­гие — собак соби­рать. И так гром­ко они кри­ча­ли, что и все, кто был по сосед­ству в полях, услы­хав­ши, сбе­жа­лись. Но ничем помочь нель­зя было: ветер креп­чал, корабль быст­ро и неудер­жи­мо уно­си­ло тече­ни­ем. Лишив­шись нема­лых богатств, метим­ней­цы ста­ли искать, кто же пас этих коз. И, най­дя Даф­ни­са, ста­ли его бить и сры­вать с него одеж­ду. Один из них, взяв­ши соба­чий пово­док, загнул Даф­ни­су за спи­ну руки, как буд­то гото­вясь его свя­зать. А Даф­нис кри­чал, когда его изби­ва­ли, молил посе­лян о защи­те и преж­де все­го звал на помощь себе Ламо­на с Дри­а­сом. А они, хоть и ста­ри­ки, но креп­кие, с силь­ны­ми рука­ми, при­выч­ны­ми к поле­вым работам, суме­ли дать отпор и ста­ли тре­бо­вать, чтобы по спра­вед­ли­во­сти разо­бра­лись в том, что слу­чи­лось.

15. Так как это­го же хоте­ли и про­тив­ни­ки их, то судьей выби­ра­ют Филе­та, пас­ше­го быков: ста­рей­шим он был из нахо­див­ших­ся здесь и сла­вил­ся сре­ди посе­лян сво­ей спра­вед­ли­во­стью ред­кой. Пер­вы­ми высту­пи­ли тут метим­ней­цы, с обви­не­ни­ем ясным и крат­ким — ведь судьею у них был про­стой пас­тух: «При­бы­ли мы в эти места поохо­тить­ся. При­вя­зав­ши корабль зеле­ной лозою, его оста­ви­ли мы у мор­ско­го бере­га, а сами пусти­ли собак отыс­ки­вать дичь. В это вре­мя к морю при­шли козы это­го вот чело­ве­ка, при­вязь сожра­ли и корабль упу­сти­ли. Видел ты сам, как его уно­си­ло в море… А сколь­ко на нем, как ты дума­ешь, было богатств? Сколь­ко одежд про­па­ло, сколь­ко кра­си­вых убо­ров для псов, сколь­ко денег! Все эти ваши поля мож­но было б купить! И, вза­мен все­го это­го, мы счи­та­ем, что име­ем пра­во увез­ти его, так как он — никуда не год­ный пас­тух: у бере­га моря пасет он сво­их коз, буд­то он море­ход!»

16. Вот какую обви­ни­тель­ную речь метим­ней­цы ска­за­ли.

Даф­нис же после побо­ев чув­ст­во­вал себя сквер­но, но, видя, что Хлоя нахо­дит­ся тут, он все поза­был и отве­тил так: «Пасу я коз хоро­шо; нико­гда и никто из сосед­них кре­стьян не жало­вал­ся, что хоть одна моя коза его сад потра­ви­ла иль рост­ки вино­гра­да попор­ти­ла. А вот эти — дей­ст­ви­тель­но горе-охот­ни­ки, и соба­ки у них пло­хо обу­че­ны: всюду носясь беше­но, лая ярост­но, с гор и полей они, слов­но вол­ки, к морю всех коз согна­ли. Гово­рят, что козы мои лозу сожра­ли; конеч­но, ведь на голом пес­ке они не нашли ни тра­вы, ни зем­ля­нич­ных кустов, ни тми­на. А корабль погу­би­ли ветер и море: это бури вина, а не коз моих. Гово­рят, что были на нем доро­гие одеж­ды и день­ги. Но кто ж, имея хоть кап­лю разу­ма, пове­рит, что корабль с доро­гим таким гру­зом был при­вя­зан лозою вме­сто кана­та?»

17. Ска­зав такие сло­ва, Даф­нис запла­кал и раз­жа­ло­бил всех посе­лян, так что Филет, судья, сам поклял­ся име­нем Пана и нимф, что ни Даф­нис ни в чем не пови­нен, ни козы; винов­ны море и ветер, а над ними судьи — дру­гие. Но не убедил Филет метим­ней­цев таки­ми реча­ми, и, в гне­ве на Даф­ни­са бро­сив­шись сно­ва, они схва­ти­ли его и хоте­ли свя­зать.

Но тут посе­ляне, взбе­шен­ные, набро­си­лись сами на них, как стая сквор­цов или галок. Они мигом выры­ва­ют из их рук Даф­ни­са — да он и сам отби­вал­ся — и, колотя их пал­ка­ми, быст­ро обра­ща­ют в бег­ство; и толь­ко тогда посе­ляне отста­ли от них, когда выгна­ли из пре­де­лов сво­их на чужие поля.

18. А пока они гна­ли метим­ней­цев, Хлоя тихонь­ко Даф­ни­са ведет к ним­фам, умы­ва­ет ему лицо, все зали­тое кро­вью из раз­би­то­го носа; вынув из сум­ки ломоть хле­ба и сыра кусок, дает ему есть и — что осо­бен­но долж­но было его при­обо­д­рить — сво­и­ми неж­ны­ми губа­ми целу­ет его поце­лу­ем слад­ким, как мед.

19. Так вот какой беды избег тогда Даф­нис.

Но дело на этом не кон­чи­лось: едва метим­ней­цы с трудом вер­ну­лись в город к себе пеш­ком, а не по морю, изра­нен­ные, а не лику­ю­щие, тот­час созва­ли они граж­дан на собра­нье и яви­лись с моль­бой⁴, умо­ляя за них ото­мстить; они не ска­за­ли ни сло­ва прав­ды, чтоб над ними не взду­ма­ли изде­вать­ся за то, что столь­ко позо­ра им при­шлось испы­тать от про­стых пас­ту­хов; напро­тив, они ста­ли обви­нять жите­лей Мити­ле­ны, что те корабль их отня­ли и, как буд­то на войне, доб­ро их раз­гра­би­ли. Граж­дане, видя их раны, пове­ри­ли им и сочли спра­вед­ли­вым ото­мстить за юно­шей самых знат­ных у них домов. Пото­му они реши­ли без пред­у­преж­де­ния начать вой­ну с Мити­ле­ной и при­ка­за­ли вое­на­чаль­ни­ку спу­стить на воду деся­ток судов и, совер­шив­ши налет, раз­гра­бить все побе­ре­жье. Так как зима при­бли­жа­лась, дове­рять морю боль­ший флот было небез­опас­но.

20. С наступ­ле­ни­ем дня поса­див сол­дат за вес­ла, вое­на­чаль­ник вышел в откры­тое море и сде­лал набег на при­бреж­ные поля мити­лен­цев. И мно­го скота, мно­го зер­на и вина он награ­бил, так как толь­ко недав­но кон­чил­ся сбор вино­гра­да; нема­ло забрал и людей, кото­рые там над всем этим труди­лись. Под­плыл он так­же и к тем местам, где были Хлоя и Даф­нис, и, быст­ро выса­див­шись, стал уго­нять добы­чу, какая ему под­вер­ну­лась.

Даф­нис в то вре­мя не пас сво­их коз, а резал в лесу зеле­ные вет­ки, чтобы зимою кор­мить коз­лят; с высоты увидав­ши этот набег, спря­тал­ся в дуп­ле бука сухо­го, а Хлоя у стад сво­их оста­ва­лась; спа­са­ясь от пого­ни, бежит она к ним­фам, вра­гов умо­ляя ради богинь ее поща­дить и тех, кого она пасет. Но все было напрас­но. Поиз­де­вав­шись над ста­ту­я­ми богинь, метим­ней­цы погна­ли ста­да и Хлою с собой уве­ли, под­хле­сты­вая, слов­но козу иль овцу, хво­ро­сти­ной.

21. Напол­нив все кораб­ли награб­лен­ной раз­ной добы­чей, они реши­ли даль­ше не плыть, а пусти­лись в обрат­ный путь, боясь и зим­них бурь, и вра­гов. И вот они плы­ли назад, с трудом нале­гая на вес­ла, так как не было вет­ра. А Даф­нис, когда кру­гом ста­ло тихо, при­шел на рав­ни­ну, где пас­ли они с Хло­ей; ни коз он не увидел, ни на овец не набрел, ни Хлои не нашел — а нашел мол­ча­ние и тишь повсюду да сло­ман­ную сви­рель, кото­рой люби­ла Хлоя забав­лять­ся. С гром­ким кри­ком и жалоб­ны­ми воп­ля­ми кидал­ся он то к буку, где они сижи­ва­ли, то к морю, наде­ясь ее там увидеть, то к ним­фам, к кото­рым она при­бе­жа­ла, когда вра­ги гна­лись за ней. Тут он бро­сил­ся на зем­лю и стал нимф упре­кать за то, что они пре­да­ли их.

22. «От ваших ста­туй Хлоя похи­ще­на, и вы мог­ли без­участ­но на это смот­реть? Она, кото­рая вам вен­ки пле­ла, пер­вый удой моло­ка воз­ли­ва­ла, чья сви­рель здесь висит, вам посвя­щен­ная. Ни одной козы волк у меня не похи­тил, а вра­ги угна­ли все ста­до и ту, что со мною вме­сте пас­ла. Сде­рут кожу с моих коз и в жерт­ву овец при­не­сут, а Хлоя теперь навсе­гда оста­нет­ся в горо­де жить. С каки­ми гла­за­ми отцу-мате­ри я пока­жусь, без коз, без Хлои, жал­ким без­дель­ни­ком? Ведь пасти мне уж боль­ше нече­го! Не сой­ду я с это­го места и буду ждать либо смер­ти, либо ново­го набе­га. Так же ль и ты, Хлоя, стра­да­ешь? Вспо­ми­на­ешь ли эту рав­ни­ну, этих нимф и меня? Иль уте­ша­ют овцы и козы тебя, став­шие плен­ни­ца­ми вме­сте с тобою?»

23. Так он гово­рил; и от слез и от горя охва­тил его глу­бо­кий сон; и во сне пред­ста­ли пред ним три ним­фы, три пре­крас­ные жены высо­ко­го роста, полу­на­гие, босые, с рас­пу­щен­ны­ми воло­са­ми, точь-в-точь как на ста­ту­ях. Сна­ча­ла они, каза­лось, с состра­да­ни­ем взгля­ну­ли на Даф­ни­са; затем же из них стар­шая, обо­д­ряя его, так ему гово­рит: «Не сетуй, Даф­нис, на нас. Боль­ше тебя о Хлое забо­тим­ся мы; ведь это мы над ней сжа­ли­лись, над мла­ден­цем бес­по­мощ­ным, здесь в пеще­ре лежа­щую вскор­ми­ли. Ведь нет у нее ниче­го обще­го ни с овца­ми Дри­а­са, ни с луга­ми эти­ми. И сей­час о ее судь­бе мы уже поза­бо­ти­лись: так что не будет она для раб­ской доли в Метим­ну достав­ле­на, не станет частью воен­ной добы­чи. Вон того Пана, что здесь под сос­ною постав­лен, кото­ро­го вы нико­гда не почти­ли даже цве­тов при­но­ше­ни­ем, мы упро­си­ли прий­ти Хлое на помощь. Боль­ше, чем мы, при­вык он к похо­дам и нема­ло пово­е­вал, покидая дере­вен­ские поля. И ушел уже он, метим­ней­цам не лег­кий враг. Итак, ни о чем не печаль­ся. Встав, пока­жись на гла­за Ламо­ну с Мир­та­лой; ведь они, как и ты, от горя на зем­ле, рас­про­стер­шись, лежат, думая, что и ты стал добы­чей вра­гов. Зав­тра вер­нет­ся к тебе Хлоя с коза­ми, с овца­ми, и буде­те ста­да вы вме­сте пасти и на сви­ре­ли вме­сте играть. Все осталь­ное — дело Эрота, он о вас поза­бо­тит­ся».

24. Увидав и услы­шав все это, Даф­нис быст­ро вско­чил, стрях­нув сон; и, зали­ва­ясь сле­за­ми от радо­сти и от горя, перед ста­ту­я­ми нимф пре­кло­нил­ся и дал обе­ща­нье, если Хлоя спа­сет­ся, луч­шую из коз в жерт­ву им при­не­сти. Затем к сосне он бро­сил­ся бегом: там ста­туя Пана сто­я­ла, коз­ло­но­го­го и рога­то­го; в одной руке сви­рель он дер­жал, дру­гою сдер­жи­вал коз­ла на ска­ку. Даф­нис и пред ним пре­кло­нил­ся, умо­лял его Хлою спа­сти и дал обет при­не­сти ему в жерт­ву коз­ла. И лишь к солн­ца зака­ту он пере­стал молить­ся и пла­кать; вет­ки, что наре­зал, под­няв­ши, вер­нул­ся домой, печаль Ламо­на и его близ­ких разо­гнал и радо­стью их пре­ис­пол­нил, немно­го поел и быст­ро в сон погру­зил­ся, но и во сне пла­кал и молил­ся, чтобы сно­ва ему нимф увидеть, молил­ся, чтоб день ско­рей насту­пил, в кото­рый обе­ща­но было ему воз­вра­ще­ние Хлои. Изо всех ночей эта пока­за­лась ему самой длин­ной. А за эту ночь вот что слу­чи­лось.

25. Отплыв­ши ста­ди­ев с деся­ток, вождь метим­ней­ский решил вои­нам дать отдох­нуть, утом­лен­ным набе­гом. Заме­тив­ши мыс, высту­пав­ший дале­ко в море и слов­но серп меся­ца изо­гну­тый, за кото­рым воды спо­кой­нее были, чем в любом зали­ве, он велел при­ча­лить сюда, кораб­ли на якорь поста­вил подаль­ше от бере­га, так, чтоб ни на один с суши не мог­ли напасть посе­ляне, и раз­ре­шил метим­ней­цам сво­им весе­лить­ся, как буд­то мир насту­пил. Вдо­воль награ­бив все­го, они ста­ли и пить и играть, как бы справ­ляя празд­ник победы. И толь­ко что кон­чил­ся день и к ночи затих­ло весе­лье, как вдруг вся зем­ля буд­то вспых­ну­ла, послы­ша­лись шум­ные весел уда­ры, буд­то флот боль­шой под­плы­вал. Одни кри­ча­ли: «К ору­жию!» — дру­гие зва­ли вое­на­чаль­ни­ка, иные счи­та­ли себя уже ране­ны­ми, неко­то­рые лежа­ли замерт­во: каза­лось, что идет ноч­ной бой, но вра­гов не было вид­но.

26. Так для них про­шла эта ночь, и день насту­пил, еще более страш­ный, чем ночь. У коз и коз­лов Даф­ни­са плющ на рогах появил­ся с гроз­дья­ми ягод, а бара­ны и овцы Хлои ста­ли выть вол­чьим воем, сама же она в вен­ке из сос­но­вых вет­вей вдруг взо­рам яви­лась. И на море самом тво­ри­лось мно­го чудес­но­го. Когда попы­та­лись со дна под­нять яко­ря, ока­за­лось, что сдви­нуть их было нель­зя; руко­я­ти весел лома­лись, когда начи­на­ли гре­сти, и, пры­гая квер­ху из моря, дель­фи­ны уда­ра­ми хво­стов ослаб­ля­ли креп­ле­ния кораб­лей, а с вер­ши­ны отвес­ной ска­лы на мысу голос сви­ре­ли был слы­шен; но не радо­вал слу­шав­ших он, как обыч­но звук сви­ре­ли, стра­шен он был, как звук воен­ной тру­бы. Все в смя­те­нье при­шли, к ору­жию бро­си­лись, вызы­вая на бой невиди­мых вра­гов, и, нако­нец, ста­ли молить­ся, чтоб ночь при­шла сно­ва, наде­ясь, что насту­пит тогда пере­дыш­ка. Было ясно для вся­ко­го, кто разум­но судил о совер­шав­шем­ся, что при­зра­ки эти устра­шаю­щие и зву­ки — дело рук Пана, раз­гне­вав­ше­го­ся за что-то на моря­ков; но при­чи­ны понять они не мог­ли — ведь ни еди­ное Пана свя­ти­ли­ще не было ими раз­граб­ле­но. И вот сре­ди дня, не без воли богов, в глу­бо­кий сон погру­жен был их вождь, и, явив­шись во сне, так ска­зал ему Пан:

27. «О пре­ступ­ней­шие, о без­бож­ней­шие люди! На что вы, обе­зу­мев, дерз­ну­ли? Шумом вой­ны вы напол­ни­ли область сель­скую, милую мне, вы угна­ли ста­да и быков, и коз, и овец, о кото­рых забо­тил­ся я; от алта­рей ото­рва­ли вы девуш­ку, из кото­рой Эрот хочет сказ­ку люб­ви создать, и не посты­ди­лись вы ни тех нимф, что гляде­ли на вас, ни меня, само­го Пана. Не видать вам Метим­ны, пока вы плы­ве­те с добы­чей такой; и не убе­жи­те вы от сви­ре­ли моей, при­во­дя­щей вас в тре­пет. Но в пищу рыбам отдам я вас, пото­пив­ши, если толь­ко как мож­но ско­рей не вер­нешь ты ним­фам Хлою, а так­же и Хлои ста­да́, ее коз и овец. Встань же и выса­ди на зем­лю девуш­ку со всем тем, что ска­зал я. Тогда я сам тебе по морю путь ука­жу, ее же домой про­во­жу».

28. Силь­но сму­щен был Бри­а­к­сис (так зва­ли пред­во­ди­те­ля); под­няв­шись от сна и созвав­ши началь­ни­ков всех кораб­лей, при­ка­зал им воз­мож­но ско­рее Хлою меж плен­ных най­ти. Они быст­ро ее нашли и к нему на гла­за при­ве­ли: ведь сиде­ла она, увен­чан­ная сос­но­вы­ми вет­вя­ми.

Сочтя это вер­ным ука­за­ни­ем на то, что́ он видел во сне, он сам на сво­ем кораб­ле сопро­вож­да­ет Хлою до бере­га. И едва на зем­лю сту­пи­ла она, как вновь со ска­лы раздал­ся звук сви­ре­ли, уже не воин­ст­вен­ный, не страш­ный, но пас­ту­ше­ский, под кото­рый ста­да на паст­би­ща ведут. И овцы тот­час же сбе­жа­ли по сход­ням судов, сколь­зя сво­и­ми раз­дво­ен­ны­ми копыт­ца­ми, а козы побе­жа­ли мно­го сме­лей, лазать при­вык­ши по кру­чам.

29. И Хлою они окру­жи­ли, став­ши в круг, слов­но хор, они ска­ка­ли, бле­я­ли и как буд­то радо­ва­лись. А козы, овцы и быки дру­гих пас­ту­хов оста­ва­лись спо­кой­но на месте в глу­бине кораб­ля, как буд­то пес­ня сви­ре­ли их не зва­ла. Когда все, изум­ле­ньем охва­чен­ные, ста­ли сла­вить Пана, тогда и на зем­ле и на море яви­лись еще бо́льшие чуде­са. Кораб­ли метим­ней­цев поплы­ли рань­ше, чем успе­ли под­нять яко­ря, корабль же вождя вел дель­фин и ска­кал перед ним над водою⁵. А коз и овец вел сви­ре­ли сла­дост­ный звук, но того, кто играл на ней, не было вид­но нигде. Так всем ста­дом шли вме­сте и овцы и козы и пас­лись на ходу, наслаж­да­ясь слад­кою пес­нью сви­ре­ли.

30. Было вре­мя, когда днем вто­рич­но гонят ста­да на паст­би­ща; и Даф­нис с высо­кой ска­лы увидел ста­да и Хлою и, гром­ко вос­клик­нув: «О ним­фы и Пан!» — в доли­ну сбе­жал, схва­тил Хлою в объ­я­тья и упал, поте­ряв­ши созна­ние. Едва-едва уда­лось Хлое вер­нуть его к жиз­ни; она его и цело­ва­ла, и объ­я­тья­ми сво­и­ми согре­ва­ла. Потом пошел Даф­нис к зна­ко­мо­му буку и, сев­ши под ним, стал рас­спра­ши­вать Хлою, как суме­ла она убе­жать от столь­ких вра­гов. Она ж ему все рас­ска­за­ла, — как плющ у коз рога обви­вал, как овцы выли по-вол­чьи, как у ней самой в воло­сах из сос­но­вых вет­вей венок появил­ся, как пошел по зем­ле огонь, а по морю шум; как дво­я­кою пес­нью пела сви­рель, то вой­ну, то мир воз­ве­щая. О страш­ной той ночи все рас­ска­за­ла, и как, не зная доро­ги, шла она за напе­вом сви­ре­ли, веду­щим ее. Понял тогда Даф­нис и сон, ему ним­фа­ми послан­ный, и дея­ния Пана, и сам рас­ска­зы­вал, что видал, что слы­хал: как он хотел уме­реть и как ним­фы жизнь ему воз­вра­ти­ли. Затем он ее ото­слал, чтоб она при­ве­ла Дри­а­са, Ламо­на и их домо­чад­цев и все при­нес­ла, что нуж­но для жерт­во­при­но­ше­нья; а тем вре­ме­нем сам он, выбрав из коз наи­луч­шую и увен­чав ее вен­ком из плю­ща, — ведь в таком убран­стве перед вра­га­ми яви­лось все ста­до, — и меж­ду рога­ми ее воз­ли­я­ние свер­шив моло­ком, при­нес ее в жерт­ву ним­фам; под­ве­сив, шку­ру с нее содрал и дар этот боги­ням посвя­тил.

31. Когда при­шла Хлоя со все­ми сво­и­ми спут­ни­ка­ми, то Даф­нис раз­жег огонь и, часть мяса сва­рив, часть же изжа­рив, начат­ки в жерт­ву ним­фам при­нес, сде­лал из чаши, пол­ной вином моло­дым, воз­ли­я­нье, а затем насте­лил зеле­ни для ложа, и начал­ся пир, и питье, и весе­лье. Но в то же вре­мя при­смат­ри­вал Даф­нис за ста­да­ми, как бы волк, напав­ши на них, не сде­лал того, что дума­ли сде­лать вра­ги. Нема­ло песен пелось в честь нимф, ста­рых песен пас­ту­шьих.

Когда ночь насту­пи­ла, все лег­ли спать тут же на поле, а с наступ­ле­ни­ем дня не забы­ли Пана почтить и, укра­сив сос­но­вым вен­ком вожа­ка все­го козье­го ста­да, его к сосне пове­ли; и, сде­лав вином воз­ли­я­нье, вос­хва­лив бога, они при­нес­ли коз­ла в жерт­ву, под­ве­си­ли и сня­ли шку­ру с него; мясо, сва­рив и зажа­рив, тут же на лужай­ке на листья они поло­жи­ли; а шку­ру вме­сте с рога­ми при­би­ли к сосне у ста­туи Пана — пас­ту­ший дар пас­ту­шье­му богу. Отло­жи­ли для него и пер­вые мяса кус­ки и из куб­ка боль­ше­го ему совер­ши­ли воз­ли­я­нье; пес­ню про­пе­ла Хлоя, на сви­ре­ли Даф­нис сыг­рал.

32. А затем на ложа они воз­лег­ли и нача­ли пир. Слу­чай­но к ним подо­шел пас­тух Филет: при­нес он Пану веноч­ки и ветвь лозы вино­град­ной с гроз­дья­ми, листья­ми и моло­ды­ми побе­га­ми. С ним шел из его сыно­вей самый млад­ший, Титир, зла­то­куд­рый, голу­бо­гла­зый, бело­ко­жий и шалов­ли­вый; лег­ко под­пры­ги­вал он на ходу, слов­но коз­ле­нок. Все разом под­ня­лись и увен­ча­ли Пана, грозди лозы при­кре­пи­ли к куд­ря­вой сосне; рядом с собой уса­див­ши, они при­гла­си­ли при­шед­ших участ­во­вать в общем пире.

Когда ста­ри­ки захме­ле­ли, мно­го, как это обыч­но быва­ет, рас­ска­зы­вать ста­ли друг дру­гу: как они ста­да пас­ли, когда моло­ды были, сколь­ких раз­бой­ни­чьих набе­гов избе­жа­ли; иной хва­лил­ся, что вол­ка убил, дру­гой — что игрой на сви­ре­ли лишь Пану еди­но­му он усту­пал. Этим осо­бен­но хва­стал Филет.

33. И вот Даф­нис и Хлоя ста­ли его умо­лять, чтобы он поде­лил­ся с ними этим искус­ст­вом и сыг­рал на сви­ре­ли на празд­ни­ке бога, кото­рый так любит сви­рель. Филет согла­сил­ся, жалу­ясь, прав­да, на ста­рость, что дух у него отни­ма­ет, и взял сви­рель Даф­ни­са; но мала она ока­за­лась для боль­шо­го искус­ства его, а при­год­на толь­ко для уст маль­чи­ка. Тогда он Тити­ра послал за сво­ею сви­ре­лью, а дом его отсто­ял ста­ди­ев на десять. Сбро­сив свой плащ, нагой, бро­сил­ся маль­чик бежать, как лань моло­дая. А Ламон обе­щал тем вре­ме­нем им рас­ска­зать о Сирин­ге⁶ пре­да­нье — то, что спел ему неко­гда один пас­тух сици­лий­ский, в упла­ту сви­рель и коз­ла полу­чив.

34. «Неко­гда эта наша сви­рель была не сви­ре­лью, пес­ни ору­дьем, а девой пре­крас­ной с голо­сом неж­ным. Пас­ла она коз, с ним­фа­ми вме­сте игра­ла и пела, как ныне поет. Раз, когда она ста­до пас­ла, игра­ла и пела, Пан, перед нею явив­шись, стал ее соблаз­нять, скло­няя к тому, чего он хотел, и обе­щал ей за это, что все ее козы будут рожать по паре коз­ля­ток зараз. Она же сме­я­лась над стра­стью его, гово­ря, что не хочет она воз­люб­лен­ным брать того, кто сам ни козел, ни чело­век насто­я­щий.

Бро­сил­ся Пан в пого­ню за ней, чтоб, пой­мав, силою ей овла­деть. Сирин­га ж бег­ст­вом спа­са­лась от Пана и от наси­лья его; но, убе­гая, уста­ла, и вот сре­ди трост­ни­ков она пря­чет­ся и исче­за­ет в боло­те. Сре́зал в гне­ве Пан трост­ни­ки, девы же он не нашел, беду, что слу­чи­лась с ней, понял и эту сви­рель изо­брел, вос­ком сле­пив тро­стин­ки нерав­ные, — подоб­но тому как нерав­ной любовь их была. И быв­шая преж­де девой пре­крас­ной сви­ре­лью ста­ла певу­чей».

35. Толь­ко что кон­чил рас­сказ свой Ламон и Филет его похва­лил, гово­ря, что сказ­ку он рас­ска­зал, кото­рая сла­ще, чем пес­ня, как Титир уже при­бе­жал и отцу сви­рель при­нес, боль­шую, с тро­стин­ка­ми длин­ны­ми, с вос­ком на скре­пах и в мед­ном убран­стве. Мож­но б поду­мать, что это была та сви­рель, кото­рую создал Пан впер­вые. Под­няв­шись с ложа и пря­мо сев на сиде­нье, Филет спер­ва все тро­стин­ки про­ве­рил, хоро­шо ли по ним воздух про­хо­дит. А потом, убедив­шись, что нет для дыха­нья задерж­ки, он, слов­но юно­ша, пол­ною гру­дью в сви­рель начал дуть. И каза­лось, буд­то слы­шишь разом пою­щих несколь­ко флейт: так звуч­но игра­ла сви­рель. Поне­мно­гу силу сни­жая, он пере­шел к напе­вам понеж­нее. С вели­ким искус­ст­вом он пока­зал, как сле­ду­ет ста­до пасти под раз­ный напев: как надо играть для ста­да коров, какие напе­вы под­хо­дят для коз, а под какие овцы охот­но пасут­ся. Неж­но играл для овец, гром­ко для ста­да коров, рез­ко для коз.

Так под­ра­жа­ла одна и та же сви­рель раз­ным сви­ре­лям.

36. Все, наслаж­да­ясь, лежа­ли в мол­ча­нье. Тогда встал Дри­ас, сыг­рать попро­сил Дио­ни­сов напев и стал пред ними пля­сать вино­гра­да­рей пляс­ку. И он пока­зал, как вино­град­ные грозди сре­за­ют, как кор­зи­ны несут, как сок из гроздей выжи­ма­ют, как по боч­кам его раз­ли­ва­ют, как, нако­нец, вино моло­дое пьют. И все так кра­си­во и ясно пляс­кою Дри­ас изо­бра­зил, что каза­лось, перед гла­за­ми все это было — вино­град­ные лозы, точи­ло⁷ и боч­ки и буд­то вправ­ду пил сам Дри­ас.

37. Этот тре­тий ста­рик, заслу­жив похва­лу за пляс­ку свою, Даф­ни­са с Хло­ей целу­ет. Быст­ро вско­чив, они пляс­кою изо­бра­зи­ли всю сказ­ку Ламо­на. Даф­нис Пана роль пред­став­лял, Сирин­ги — Хлоя. Он умо­лял ее, соблаз­нял, она же сме­я­лась, его отвер­гая. Он гнал­ся за ней и бежал на кон­чи­ках паль­цев, — точ­но как Пан на копы­тах. Она же, каза­лось, от бега уже уто­ми­лась. Затем скры­ва­ет­ся Хлоя в лесу, как буд­то в боло­те. Даф­нис же, взяв Филе­та боль­шую сви­рель, заиг­рал пес­ню пла­чев­ную, слов­но влюб­лен­ный, страст­ную, слов­но хотел убедить ее, при­зыв­ную, слов­но ее он искал; и Филет, в вос­хи­ще­нии, на ноги быст­ро под­няв­шись, стал его цело­вать и, целуя, ему пода­рил эту сви­рель, поже­лав, чтоб и Даф­нис оста­вил ее пре­ем­ни­ку, столь же достой­но­му.

38. Тогда свою неболь­шую сви­рель Даф­нис в дар при­нес Пану; и, Хлою поце­ло­вав, как буд­то в самом деле вновь нашел он ее после бег­ства, погнал ста­до, играя на новой сви­ре­ли, — ведь уже ночь надви­га­лась. Погна­ла и Хлоя сво­их овец, их соби­рая напе­вом сви­ре­ли. И козы бежа­ли с овца­ми рядом, и Даф­нис шел близ­ко от Хлои; и до самой ночи они наслаж­да­лись друг дру­гом, решив­ши с рас­све­том порань­ше выгнать ста­да. Как ска­за­ли они, так и сде­ла­ли. Толь­ко лишь день забрез­жил, при­шли они на паст­би­ще и тут обра­ти­лись с при­ве­том — к ним­фам сна­ча­ла, за ними и к Пану, потом же, под дубом усев­шись, ста­ли играть на сви­ре­ли, потом — цело­вать, обни­мать друг дру­га; обняв­шись, лег­ли, но, ниче­го не достиг­нув, сно­ва под­ня­лись; есть захо­те­ли и пили вино, сме­шав­ши его с моло­ком.

39. Раз­го­ря­чив­шись всем этим и став­ши сме­лее, друг с дру­гом спор они заве­ли, ссо­ру любов­ную, и ско­ро до клятв в вер­но­сти дошли. И Даф­нис Паном поклял­ся, к его сосне подой­дя, что ни еди­но­го дня не будет жить один он без Хлои, а Хлоя покля­лась Даф­ни­су, — нимф при­звав­ши и вой­дя в их пеще­ру, — любя его, жить и уме­реть. И Хлоя, совсем еще девоч­ка, так была про­сто­душ­на, что, вый­дя из пеще­ры, реши­ла еще одну клят­ву взять с него. «Даф­нис! — ска­за­ла она. — Пан твой — влюб­чи­вый бог и невер­ный: любил он Питию, любил он Сирин­гу. Веч­но он при­ста­ет к дри­а­дам лес­ным, не дает про­хо­да ним­фам, ста­да сте­ре­гу­щим. Сам он небреж­но отно­сит­ся к клят­вам и тебя нака­зать не поду­ма­ет, если ты мно­гих жен­щин будешь любить, — боль­ше чем тро­сти­нок на сви­ре­ли тво­ей. Луч­ше ты мне покля­нись этим ста­дом и тою козой, что вскор­ми­ла тебя, что Хлои ты не поки­нешь, пока она будет тебе вер­на. Если же она погре­шит про­тив тебя, про­тив нимф, беги от нее, ее нена­видь и, как вол­ка, убей».

Дово­лен был Даф­нис ее недо­ве­ри­ем, и, став сре­ди козье­го ста­да, одною рукой дер­жась за козу, дру­гой за коз­ла, он клял­ся, что Хлою будет любить, пока она его любит; если ж дру­го­го ему пред­по­чтет, тогда убьет он себя, но не ее.

Она обра­до­ва­лась и пове­ри­ла ему — ведь пас­туш­кой была она и дума­ла, что козы и овцы для них, пас­ту­хов, и есть насто­я­щие боги.