Эпитафия Публия Сципиона — критические замечания
Перевод с англ. И. Ш.
с.253
Quei apice insigne Dial[is fl]aminis gesistei | mors perfec[it] tua ut essent omnia | brevia, honos, fama, virtusque | gloria atque ingenium. Quibus sei | in longa licuiset tibe utier vita, | facile facteis superases gloriam | maiorum. Qua re lubens te in gremiu, | Scipio, recipit terra, Publi, | prognatum Publio, Corneli. |
(ILLRP. 311) |
В недавнем обсуждении надписи ILLRP. 311 Кэрстин Мойр обращает внимание на расхождения между эпитафией, в которой со всей определенностью говорится о блестящей карьере, предстоявшей молодому Публию, если бы его жизнь оказалась длиннее, и сведениями, приводимыми Цицероном о Публии, сыне Сципиона Африканского, которого обычно с разной степенью уверенности отождествляют с субъектом эпитафии1. Мойр указывает на то, что сын Сципиона Африканского был необычайно ученым человеком, однако по причине слабого здоровья не имел возможности сделать военную и политическую карьеру, которую прочила ему надпись. К сказанному можно добавить еще одно противоречие в тексте эпитафии: Публий, которому она посвящена, являлся фламином Юпитера, и многие ограничения, налагавшиеся на образ жизни этого жреца, делали фактически невозможным, независимо от его способностей или склонностей, достижение целей, обозначенных в надписи. Мойр предлагает решение обеих проблем. Она предполагает, что gloria, ожидавшая Публия, была связана с его литературным даром. Действительно, сын Сципиона Африканского был автором работ, о которых знал и которые спустя столетие читал Цицерон, и эти сочинения свидетельствовали о литературных способностях Публия2. Подобные занятия вполне допускались для фламина Юпитера. Если бы такая интерпретация надписи оказалась верной, она послужила бы решением обеих проблем.
Основная трудность, связанная с предложением Мойр, состоит в том, что оно основано на очень тонких допущениях: чтобы понять надпись так, как ее толкует она, текст следует внимательнейшим образом изучить во всех подробностях. Остальные уцелевшие элогии Сципионов написаны по-другому: утверждения, содержащиеся в них, совершенно прямолинейны. На могильных камнях состоявшихся личностей перечисляются их конкретные достижения, а надпись Луция Корнелия Сципиона (ILLRP. 312), умершего, как и Публий, молодым, выражает лишь сожаления общего характера3. Moir, однако, приводит два аргумента против того, что эпитафия Публия является «общим местом»: во-первых, Сципионы не согласились бы с тем, что кто-то мог бы превзойти с.254 в деяниях Сципиона Африканского, и, тем более, сделать это легко (facile); во-вторых, общий тон эпитафии не позволяет относиться к ней как к общему месту. Однако, даже принимая во внимание всю славу Сципиона Африканского, ожидать, что оценка потенциала покойного молодого человека окажется рациональной и реалистичной на фоне состоявшихся достижений его предков — значит не учитывать стремление осиротевшей родни возместить свою утрату. Непохоже, чтобы при всей горечи, которую должны были испытывать Сципионы после изгнания Сципиона Африканского, они возвышали память о нем ценой принижения репутации клана. Сын должен стремиться сравняться с отцом — таков был аристократический императив и источник семейной гордости4; и, как писал Г. Хойсле, «Die Grabinschrift überhaupt hat Bedeutung für die gens»[1]5. Независимо от того, согласимся мы с Мойр, что эпитафия написана с нежностью6, или нет, ненадежность столь субъективного подхода очевидна7.
Рассматривая смысл слова ingenium, Мойр представляет более веские основания для своей точки зрения. Она справедливо отмечает нетипичность этого слова ingenium для эпитафий8, из чего вытекает необходимость комментариев к нему. Ingenium являлся одним из достоинств Публия наряду с honos, fama, virtus и gloria. Эти последние являются стандартными качествами аристократа. А ingenium? Данное слово не чуждо языку знати9, однако не столь значительно, как honos и следующие за ним.
Существует еще одна причина, по которой ingenium в эпитафии Публия оказывается на своем месте. CIL. I2 и CIL. VI содержат множество надгробных надписей. Лишь в очень немногих из них используется слово ingenium: на два тома набирается всего 16 примеров12, ни один из которых не равен по древности нашему. Однако из них определенно следует, что это слово применялось в основном к тем, кто уходил из жизни в молодом возрасте. Из 15 надписей, смысл которых поддается установлению13, десять упоминают ingenium рано умерших14. По своей природе это слово, диапазон значений которого начинается с.255 свойствами характера и заканчивается талантами15, причем талантами от пения до фехтования16, хорошо подходило для подобных эпитафий. Иногда ingenium покойного конкретизируется, а в одном случае даже иллюстрируется примером17, но в большинстве случаев он приводится без уточнения, как и в случае Публия.
Поэтому появление слова ingenium на могильном камне рано умершего аристократа кажется вполне естественным. Следовательно, препятствиями для восприятия надписи как «общего места» остаются лишь упомянутые выше несоответствия, на которые указывает Мойр. Противоречия между тем, каким описан Publius Africani f. у Цицерона, и текстом эпитафии на некоторое время можно отложить в сторону, поскольку традиционная идентификация является гипотетической. Но противоречие между превозносимыми в надписи перспективами Публия и ограничениями, наложенными на него фламинатом Юпитера, нуждаются в неотложном разрешении, поскольку от этого зависит интерпретация эпитафии.
Первая строка эпитафии Публия сообщает нам о том, что он был фламином Юпитера, и именно эта строка создает проблему для интерпретации остальной части надписи. Если бы не первая строка, не существовало бы никаких оснований сомневаться в том, что эпитафия просто выражает идеалы римской аристократии: достижение gloria через virtus на военном или общественном поприще. Этот момент оказывается особенно знаменательным, если учесть, что первая строка не являлась оригинальной частью эпитафии, а была добавлена позднее18. Можно было бы возразить, что фламинат Публия вполне мог упоминаться в других местах, например, в написанном от руки titulo на гробнице. Однако принять такое допущение нет оснований: titulus, если таковой имелся, должен был состоять только из полного имени Публия19. Дополнение эпитафии вводной строкой, в которой содержится прямое указание на фламинат Публия, свидетельствует о том, что другого такого указания на гробнице не было. Это поразительно, особенно если учесть, что в прочих элогиях старательно перечисляются все заслуживающие внимания свершения и даются объяснения несостоявшимся достижениям. Итак, в исходном варианте надписи фламинат Публия не упоминался; более того, восхваление было составлено в таких выражениях, которые имели смысл только при условии умолчания о фламинате. Иными словами, смысл и выражения исходной надписи свидетельствуют о том, что при ее составлении не учитывались никакие ограничения для карьеры Публия, и ничто в оригинальном варианте эпитафии не требовало предложенного Мойр пересмотра использованной в ней аристократической терминологии. Лишь впоследствии, с добавлением первой строки, возникли трудности для читателей эпитафии, не знакомых с ее историей. Следует подчеркнуть последнее обстоятельство: сведения, содержащиеся в первой строке, могли быть неизвестны тем, кто читал эпитафию в оригинальном виде, и потому не влияли на ее интерпретацию. Противоречие в нынешнем варианте надписи появилось в результате ее переработки. Первоначальная эпитафия являлась обыкновенным превознесением достоинств аристократа; добавленная же с.256 строка указывает на то, что исходная эпитафия вводила читателей в заблуждение, поскольку, будучи фламином Юпитера, Публий, скорее всего, не имел возможности применить в общественной жизни Рима свои ingenium и virtutem, чтобы достичь gloriam. Сказанное дает основания утверждать, что автор исходного текста эпитафии пытался стереть память о фламинате Публия.
Подобные действия нуждаются в объяснении. Поскольку должность фламина Юпитера ни в коей мере не являлась зазорной, причина, побудившая скрыть ее — хотя бы в надгробной надписи, — может заключаться в обстоятельствах, связанных с фламинатом Публия. Вполне возможно, что Публий был вынужден оставить этот пост из-за ненадлежащего выполнения обязанностей, и ко времени смерти уже не являлся фламином. Подобное сложение полномочий, однако, не обязательно было сопряжено с унижением, и не требовало полностью стереть из памяти жречество Публия20. Другое объяснение, упомянутое Мойр, заключается в том, что фламинат мог быть навязан молодому Публию верховным понтификом М. Эмилием Лепидом (конс. 187 г.). С какой целью это могло быть сделано — тоже не вполне ясно. Лепид был избран верховным жрецом в 180 г., опередив прославленных соперников21, и его настойчивое стремление назначить фламина Юпитера может объясняться тем, что он скрупулезно исполнял официальные процедуры, чтобы продемонстрировать, что достоин своей должности. С другой стороны, подобное действие могло быть предпринято по личным или политическим мотивам22. Учитывая неоспоримое превосходство Лепида в
Обратимся к первой строке надписи. Зададимся вопросом: если Сципионы приняли столь радикальные меры, чтобы уничтожить память о фламинате Публия, то зачем понадобилось подчеркнуто указывать ее в позднейшем добавлении к эпитафии? Наиболее убедительный ответ вытекает из тезиса Коарелли о том, что гробница Сципионов была перестроена Эмилианом, превратившим ее в семейный музей24. К тому времени причина, по которой упоминать фламинат Публия было нежелательно, могла исчезнуть или стать несущественной с точки зрения Эмилиана, чьей главной заботой было прославление Корнелиев Сципионов. Поэтому упоминание о фламинате было добавлено, чтобы придать значительность жизни Публия, который не успел свершить иных деяний. Несовместимость добавленной строки с исходным содержанием эпитафии могла остаться незамеченной, возможно, из-за банальности первоначальной надписи, не привлекавшей особого внимания читателей. Или же, возможно, Эмилиану было важнее собрать и увековечить все с.257 заслуги семьи, чем сохранить логичность одной эпитафии. До внесения изменений Публий представлялся впечатляющей, но лишенной индивидуальности фигурой; после же оказался вполне определенным и узнаваемым официальным лицом римского общества — фламином Юпитера.
Теперь перейдем к идентификации субъекта надписи. Традиционно им считается сын Сципиона Африканского, приемный отец Сципиона Эмилиана. Однако высказывались и другие мнения. Сын Сципиона Африканского был авгуром25, а совмещение двух жреческих должностей, хотя и не исключалось, однако допускалось лишь в особых случаях26. Это обстоятельство само по себе не представляет трудности, поскольку маловероятно, чтобы кто-либо возражал против назначения авгура фламином Юпитера, учитывая проблемы, связанные с замещением этой должности27. Но в таком случае приходится удивляться тому, что, если такая идентификация правильна, должность авгура, представлявшая предмет гордости среди римлян28, не упомянута в эпитафии Публия. Недавно Мойр рассматривала противоречие между текстом эпитафии и описанием Публия, сына Сципиона Африканского, у Цицерона, в котором он представлен болезненным и немощным. Поскольку, как я показал выше, исходная эпитафия представляла собой общее место и вводила читателей в заблуждение, данное противоречие не столь уж существенно. Чем серьезнее воспринимать утверждения первоначального текста, тем менее вероятно, что в нем говорится о болезненном сыне Сципиона Африканского. Если это надпись Публия, описанного Цицероном, то прежде всего непонятно: почему были скрыты сведения о его фламинате? Мойр замечает: «Разумеется, для Публия, сына Сципиона Африканского, каким он предстает в изображении Цицерона, относительно спокойная жизнь фламина Юпитера могла оказаться вполне посильной формой службы обществу…»29. Иными словами, он был бы превосходным кандидатом во фламины, и такой выбор представляется вполне логичным.
Убедительно доказать или опровергнуть принадлежность надписи сыну Сципиона Африканского не представляется возможным. Публий из ILLRP. 311 был сыном Публия, фламином Юпитера, возможно, подавал надежды на великое будущее (которое, даже если и так, не состоялось) и умер преждевременно. Сын Сципиона Африканского, тоже сын Публия, был авгуром, интеллектуалом, прекрасно владел речью (по крайней мере, письменной) и имел слабое здоровье. Эпитафия сообщает читателю о впечатляющем наборе его аристократических достоинств, однако не упоминает о его авгурате30 и его славе оратора (gloria dicendi) — двух качествах знатного человека, на которые сын Сципиона Африканского имел полные основания притязать31. Из них авгурат особенно часто сулил молодому человеку большие перспективы32, а двойное жречество служило бы еще большим отличием. Все это возвращает нас к замечанию Моммзена о том, что кроме имени (praeter nomen) ничто не подтверждает идентификацию Публия из надписи как сына Сципиона Африканского. Коротко говоря, традиционная идентификация, хотя и не может быть полностью отвергнута, представляется сомнительной.
Неопределенность — это неприятное и раздражающее чувство, от которого мы стремимся освободиться с.258 и обрести уверенность. Традиционная идентификация Публия из ILLRP. 311 всегда вызывала сомнения. Однако совершенно ясно, что нет необходимости в какой-то особой интерпретации надписи, чтобы привести содержащийся в ней портрет Публия в соответствие с описанием сына Сципиона Африканского у Цицерона. Цицерон, вероятно, стремился быть точным. Оригинальная же эпитафия Публия, напротив, вводила читателя в заблуждение стандартностью описания покойного, кем бы он ни был на самом деле. Даже если мы имеем дело с могилой сына Сципиона Африканского, противоречие неразрешимо и должно остаться таковым, поскольку первоначальная надпись не была задумана как точный перечень событий из жизни Публия.
Университет штата Флорида, Таллахасси.
ПРИМЕЧАНИЯ