Память о Республике
(о недавней книге Э. М. Гоуинга)

с.276 Образ Рес­пуб­ли­ки в созна­нии рим­лян импе­ра­тор­ской эпо­хи весь­ма при­вле­ка­ет вни­ма­ние иссле­до­ва­те­лей, тем более что тема памя­ти вооб­ще сей­час чрез­вы­чай­но попу­ляр­на. Этой про­бле­ме, а точ­нее, вос­при­я­тию Рес­пуб­ли­ки в тече­ние сто­ле­тия от Тибе­рия до Тра­я­на и посвя­ще­на кни­га про­фес­со­ра Вашинг­тон­ско­го уни­вер­си­те­та Э. М. Гоуин­га¹.

Преж­де все­го автор отме­ча­ет осо­бен­но­сти отно­ше­ния рим­лян к исто­рии. В их пред­став­ле­нии «his­to­ria была обоб­щаю­щим тер­ми­ном, кото­рый при­ла­гал­ся не толь­ко к “исто­рио­гра­фии” или “исто­рио­пи­са­нию”, како­вые мы сего­дня счи­та­ем наи­бо­лее под­хо­дя­щим сред­ст­вом исто­ри­че­ско­го иссле­до­ва­ния, но к любой попыт­ке рас­ска­зать о про­шлом. Для рим­лян his­to­ria явля­лась ско­рее опре­де­ле­ни­ем темы для обсуж­де­ния, неже­ли жан­ром». Поэто­му Цице­рон счи­тал пол­но­цен­ным исто­ри­че­ским источ­ни­ком «Анна­лы» Энния (Brut. 57, 60), да и сам он, чтобы уве­ко­ве­чить себя в исто­рии, писал ‘De con­su­la­tu suo’ и ‘De tem­po­ri­bus suis’, а для Таци­та car­mi­na гер­ман­цев — источ­ник me­mo­ria и сво­его рода an­na­les (Germ. 2. 2). «И если под­хо­дя­щей фор­мой his­to­ria были не толь­ко про­за и исто­рио­гра­фия, её целью подоб­ным же обра­зом ока­зы­ва­лась не столь­ко точ­ная или “прав­ди­вая” фик­са­ция про­шло­го, сколь­ко сохра­не­ние или даже сотво­ре­ние памя­ти. В этом смыс­ле, если сле­до­вать наблюде­нию Хат­то­на над тра­ди­ци­он­ны­ми обще­ства­ми, рим­ляне счи­та­ли вооб­ра­же­ние и память вза­и­мо­за­ме­ня­е­мы­ми. His­to­ria — про­сто локо­мо­тив для me­mo­ria, и в таком каче­стве она мог­ла быть объ­ек­том… подоб­но­го рода има­ги­на­тив­ных про­цес­сов, кото­рые вли­я­ют на me­mo­ria». Пред­став­ле­ние об исто­рии как жиз­ни памя­ти² явля­ет­ся общим местом для всей антич­ной мыс­ли, но у рим­лян оно осно­вы­ва­лась на свя­зи меж­ду жиз­нью и смер­тью, кон­крет­нее — меж­ду живы­ми и мёрт­вы­ми. Народ кви­ри­тов не был скло­нен отго­ра­жи­вать­ся от сво­их мёрт­вых. Яркий тому при­мер — отре­зок Аппи­е­вой доро­ги от Бовилл до Рима, где путе­ше­ст­вен­ни­ки мог­ли видеть над­гроб­ные памят­ни­ки с над­пи­ся­ми, в кото­рых содер­жа­лись сведе­ния о родо­слов­ной или карье­ре покой­но­го. «Это была — и оста­ёт­ся с.277 ею по-преж­не­му — в пря­мом смыс­ле про­гул­ка по рим­ской исто­рии», и, «если выра­жать­ся язы­ком сим­во­лов, чтобы попасть в Рим нынеш­ний, т. е. в город живых, сна­ча­ла нуж­но было совер­шить путе­ше­ст­вие в Рим про­шло­го через вооб­ра­жае­мую общи­ну мёрт­вых». Конеч­но, суще­ст­во­ва­ла опас­ность забве­ния, и во избе­жа­ние это­го, ибо оно гро­зи­ло самим осно­вам суще­ст­во­ва­ния ci­vi­tas, необ­хо­ди­мо было регу­ляр­но поми­нать усоп­ших, празд­не­ства в честь кото­рых про­во­ди­лись не менее четы­рёх раз в год (наи­бо­лее извест­ные — фев­раль­ские Парен­та­лии), а в домах сто­я­ли вос­ко­вые ima­gi­nes пред­ков. «Рим­ляне дей­ст­ви­тель­но пред­став­ля­ли себе смерть как состо­я­ние, в кото­ром про­дол­жа­ет­ся суще­ст­во­ва­ние и [сохра­ня­ет­ся] воз­мож­ность вли­ять на собы­тия насто­я­ще­го» (с. 11—15). Осо­бое зна­че­ние игра­ла живая память, в дан­ном слу­чае о Рес­пуб­ли­ке. Так, Вел­лей Патер­кул с гор­до­стью ука­зы­вал, что его пра­пра­пра­дед участ­во­вал в Союз­ни­че­ской войне, Сене­ка Стар­ший хва­лил­ся тем, что по памя­ти при­во­дит мно­го­чис­лен­ные сюже­ты и обшир­ные цита­ты в сво­их сочи­не­ни­ях, его сын с тре­пет­ным чув­ст­вом рас­ска­зы­вал о посе­ще­нии усадь­бы Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, а Тацит отме­чал, что от смер­ти Цице­ро­на до вре­ме­ни, когда про­ис­хо­дит дей­ст­вие «Диа­ло­га об ора­то­рах» (75 г. н. э.), про­шёл срок лишь одной чело­ве­че­ской жиз­ни. Это стрем­ле­ние сохра­нить живую cвязь с рес­пуб­ли­кан­ским про­шлым — одна из глав­ных тем, рас­смат­ри­вае­мых в моно­гра­фии (с. 8).

С паде­ни­ем Рес­пуб­ли­ки про­изо­шли важ­ные изме­не­ния. С одной сто­ро­ны, пере­фра­зи­руя сло­ва Ф. Мил­ла­ра (импе­ра­тор был тем, что он делал), импе­ра­тор был тем, что он пом­нил. Но рим­ляне пони­ма­ли, что память может стать опас­ной, а пото­му прин­цеп­сы стре­ми­лись при­дать ей изби­ра­тель­ный харак­тер. Кни­га начи­на­ет­ся с очень пока­за­тель­но­го при­ме­ра из ‘De be­ne­fi­ciis’ Сене­ки (V. 25. 2), как Тибе­рий обо­рвал одно­го из собе­сед­ни­ков, попы­тав­ше­го­ся напом­нить ему некий эпи­зод, явно для импе­ра­то­ра непри­ят­ный (Ti. Cae­sar in­ter ini­tia di­cen­ti cui­dam: ‘me­mi­nis­ti’ — an­te­quam plu­res no­tas fa­mi­lia­ri­ta­ti ve­te­ris pro­fer­ret: ‘non me­mi­ni’, in­quit, ‘quid fue­rim’) (с. 1—2). Важ­ность памя­ти о про­шлом и мани­пу­ля­ции ею пре­крас­но пони­мал Окта­виан, кото­рый стал брать её под кон­троль ещё в быт­ность три­ум­ви­ром, когда при­ка­зал сжечь мно­гие доку­мен­ты, отно­сив­ши­е­ся к недав­ним смут­ным вре­ме­нам, а впо­след­ст­вии отме­нил пуб­ли­ка­цию ac­ta se­na­tus. В то же вре­мя при нём под фла­гом вос­ста­нов­ле­ния Рес­пуб­ли­ки реани­ми­ро­ва­лись ста­рые обы­чаи, посто­ян­но устра­и­ва­лись празд­не­ства в честь рим­ско­го про­шло­го, оно было запе­чат­ле­но в изо­бра­же­ни­ях и над­пи­сях фору­ма Авгу­ста, его вос­пе­ва­ла лите­ра­ту­ра — доста­точ­но с.278 вспом­нить вере­ни­цу буду­щих геро­ев Рес­пуб­ли­ки в шестой песне «Эне­иды» и щит Энея в вось­мой. Одна­ко появи­лась важ­ная чер­та в осве­ще­нии про­шло­го — ста­ло невоз­мож­но гово­рить о геро­ях Рес­пуб­ли­ки, не срав­ни­вая их при этом (откры­то или неяв­но) с прин­цеп­сом. Так, Гора­ций в «Одах» (I. 12), пере­чис­ляя царей и геро­ев Рес­пуб­ли­ки, в кон­це сти­хотво­ре­ния даёт понять, что более всех достой­ны хва­лы Клио не они, а Август. В рас­ска­зе об идах у Овидия мы чита­ем о носи­те­лях звуч­ных ког­но­ме­нов — Метел­лах, Фаби­ях, Сци­пи­о­нах, Пом­пее и др., но их почёт­ные про­зви­ща блед­не­ют перед име­нем Авгу­ста, рав­ным с Юпи­те­ром (Fast. I. 587—616)³. Так­же и Ливий, созда­вая обра­зы Рому­ла, Камил­ла или Сци­пи­о­нов, посто­ян­но пом­нит о совре­мен­ных ему реа­ли­ях прин­ци­па­та. Созда­вая сво­его рода над­гроб­ный памят­ник Рес­пуб­ли­ке, он объ­яс­ня­ет, что о про­шлом надо пом­нить ради поучи­тель­ных при­ме­ров (Praef. 3, 10—12), и в этих объ­яс­не­ни­ях, в общем-то, ниче­го ново­го. Одна­ко само суще­ст­во­ва­ние импе­ра­то­ра с его глу­бо­ким инте­ре­сом к мани­пу­ли­ро­ва­нию памя­тью направ­ля­ло труд исто­ри­ка на путь, кото­ро­го пред­ше­ст­вен­ни­ки Ливия не мог­ли себе и пред­ста­вить (с. 17—23).

В 14 г. н. э. Август умер, и его похо­ро­ны дали Таци­ту повод порас­суж­дать о роли памя­ти в тогдаш­нем Риме. По его сло­вам, Тибе­рий изда­ёт эдикт с прось­бой к наро­ду не пре­пят­ст­во­вать сожже­нию тела почив­ше­го прин­цеп­са на Мар­со­вом поле и не пытать­ся сде­лать это на фору­ме во избе­жа­ние бес­по­ряд­ков, слу­чив­ших­ся при погре­бе­нии Цеза­ря. При­сут­ст­вие вои­нов во вре­мя тра­ур­ной про­цес­сии вызва­ло насмеш­ки тех, кто видел сам или слы­шал от роди­те­лей о похо­ро­нах Цеза­ря. Всё это пока­зы­ва­ет, что память, по мне­нию Таци­та, руко­во­дит поступ­ка­ми людей и неиз­беж­но даёт о себе знать, когда про­ис­хо­дит пере­ход вла­сти к ново­му пра­ви­те­лю и побуж­да­ет срав­ни­вать насто­я­щее с про­шлым (см. так­же: Tac. Ann. XII. 3). Но в дан­ном слу­чае исто­рик «под­чёр­ки­ва­ет неэф­фек­тив­ность памя­ти, кото­рой так опа­сал­ся Тибе­рий; несмот­ря на вос­по­ми­на­ния о погре­бе­нии Цеза­ря, мысль о том, что народ устро­ит бес­по­ряд­ки, отме­ча­ет Тацит, сме­хотвор­на — в этом нет ника­ко­го смыс­ла, посколь­ку Рес­пуб­ли­ка мерт­ва». При этом писа­тель поз­во­ля­ет себе иска­жаю­щие кар­ти­ну умол­ча­ния, обу­слов­лен­ные его стрем­ле­ни­ем обли­чить лице­мер­но­го Тибе­рия, неудач­но при­тво­ряв­ше­го­ся рес­пуб­ли­кан­цем, а его попыт­ки кон­тро­ли­ро­вать память, как это впо­след­ст­вии лиш­ний раз пока­за­ло дело Кре­му­ция Кор­да, ни к чему не при­ве­ли (с. 27—30).

с.279 Лите­ра­ту­ра эпо­хи Тибе­рия, отме­ча­ет Гоуинг, по боль­шей части исто­ри­че­ская, цен­траль­ное место в ней, как мож­но пола­гать, зани­ма­ла Рес­пуб­ли­ка; иссле­до­ва­ние про­шло­го в целом про­цве­та­ло (с. 32—34). Автор обра­ща­ет­ся к двум трудам, дошед­шим от того вре­ме­ни — «Рим­ской исто­рии» Вел­лея Патер­ку­ла и «Досто­па­мят­ным дея­ни­ям и изре­че­ни­ям» Вале­рия Мак­си­ма.

У Вел­лея дан абрис исто­рии Рима, наи­боль­ший же инте­рес при­вле­ка­ют собы­тия после паде­ния Кар­фа­ге­на до дней Тибе­рия, когда жил он сам. В его сочи­не­нии нет чёт­кой гра­ни меж­ду Рес­пуб­ли­кой и прин­ци­па­том, кото­рый нигде новой фор­мой прав­ле­ния не назван. Даже сам тер­мин «прин­цепс» исполь­зу­ет­ся в его рес­пуб­ли­кан­ском зна­че­нии и под­дер­жи­ва­ет впе­чат­ле­ние, что речь идёт ско­рее о рестав­ра­ции, неже­ли о рево­лю­ции. «В гла­зах Вел­лея глав­ная заслу­га двух пер­вых импе­ра­то­ров не столь­ко в пере­смот­ре поли­ти­че­ской систе­мы, сколь­ко в уста­нов­ле­нии мира, кото­рый поз­во­лил res pub­li­ca функ­ци­о­ни­ро­вать в отно­си­тель­но спо­кой­ных усло­ви­ях» (с. 35). Соб­ст­вен­но, для Вел­лея важен не столь­ко сам прин­цип еди­но­лич­но­го прав­ле­ния, сколь­ко вер­ный выбор носи­те­ля вла­сти, что пока­за­но в эпи­зо­де с выступ­ле­ни­ем Кату­ла на сход­ке про­тив назна­че­ния Пом­пея (II. 32. 1—2; с. 38).

Вел­лей стре­мил­ся дать нечто вро­де сокра­щён­но­го вари­ан­та (shor­te­ned pa­ral­lel) ливи­е­ва mag­num opus, но немно­го про­дле­вая его, чтобы в нём нашлось место прав­ле­нию Тибе­рия, и уже имен­но оно, а не прин­ци­пат Авгу­ста, как у Ливия, ока­зы­ва­ет­ся вре­ме­нем, когда Рим дости­га­ет вер­ши­ны сла­вы (что, заме­тим, совер­шен­но есте­ствен­но). У обо­их исто­ри­ков про­шлое — кон­траст­ный фон для насто­я­ще­го, «но если в пред­и­сло­вии Ливия, по край­ней мере, ощу­ща­ет­ся бес­по­кой­ство по пово­ду насто­я­ще­го, то у Вел­лея ниче­го подоб­но­го не наблюда­ет­ся. Напро­тив, Тибе­рий изба­вил [государ­ство] от труд­но­стей, при­чи­ной кото­рых мог быть авгу­стов режим. Рим Тибе­рия — наи­луч­шее место» в ойку­мене, а сам он — вопло­ще­ние рес­пуб­ли­кан­ских иде­а­лов, и обра­зы геро­ев про­шло­го слу­жат ему фоном для вос­хва­ле­ния прин­цеп­са (с. 35—37).

Нема­лую роль у Вел­лея игра­ет живая память (см. выше). У него мож­но встре­тить место­име­ние nos, важ­ное для пони­ма­ния роли лич­ных вос­по­ми­на­ний. Он вспо­ми­на­ет и сво­их пред­ков, и бра­та Вини­ция — адре­са­та «Рим­ской исто­рии», и соб­ст­вен­ную служ­бу под нача­лом Тибе­рия. Серь­ёз­но зани­ма­ет его и про­бле­ма вре­ме­ни. Автор не раз точ­но ука­зы­ва­ет чис­ло лет меж­ду теми или ины­ми собы­ти­я­ми или меж­ду ними и кон­су­ла­том Вини­ция. Вел­лей пишет, что вели­кие с.280 талан­ты рож­да­ют­ся в рам­ках узко­го пери­о­да и одно­го жан­ра — так, рас­цвет рим­ской исто­рио­гра­фии про­дол­жал­ся все­го 80 лет. В свя­зи с этим он счи­та­ет наи­боль­шим пре­пят­ст­ви­ем на пути к совер­шен­ству непо­сто­ян­ство, пере­ход от одно­го пред­по­чте­ния к дру­го­му (I. 17. 7). И Рим пото­му добил­ся успе­ха, если не совер­шен­ства, что его раз­ви­тие — непре­рыв­ный кон­ти­ну­ум, т. е. он дви­га­ет­ся не от рес­пуб­ли­ки к прин­ци­па­ту, а от рес­пуб­ли­ки к её луч­ше­му вари­ан­ту (с. 43).

Вели­ко­леп­ный при­мер мето­да Вел­лея — рас­суж­де­ние о гибе­ли Цице­ро­на. Тема весь­ма скольз­кая для лояль­но­го режи­му авто­ра, но он лов­ко обо­шёл ост­рые углы, сва­лив всю ответ­ст­вен­ность на Анто­ния⁴. При этом Марк Тул­лий вос­хва­ля­ет­ся как све­точ рим­ско­го крас­но­ре­чия и чело­век, гово­рив­ший и делав­ший мно­го досто­па­мят­но­го, но умал­чи­ва­ет­ся об истин­ных при­чи­нах его гибе­ли. При­ме­ча­те­лен лич­ност­ный харак­тер инвек­ти­вы про­тив три­ум­ви­ра, к кото­ро­му писа­тель обра­ща­ет­ся как к живо­му, жив, по его сло­вам, и Цице­рон, как жива, под­ра­зу­ме­ва­ет писа­тель, и сама Рес­пуб­ли­ка. В этом, отме­ча­ет Гоуинг, содер­жит­ся намёк на то, что есть люди, свя­зы­ваю­щие гибель вели­ко­го ора­то­ра с гибе­лью Рес­пуб­ли­ки, но сам Вел­лей счи­та­ет её суще­ст­ву­ю­щей по-преж­не­му (с. 44—48).

Вале­рий Мак­сим, к твор­че­ству кото­ро­го пере­хо­дит автор, видит свою цель в сохра­не­нии памя­ти о том, что её достой­но, а не все­го похваль­но­го (IV. 1. 12), чем зада­ёт­ся изби­ра­тель­ность me­mo­ria. Как и Вел­лей Патер­кул, он видит в прав­ле­нии Тибе­рия выс­шую точ­ку рим­ской исто­рии и выше прин­цеп­са ста­ра­ет­ся нико­го из рим­лян в пред­и­сло­вии не ста­вить, а для выпол­не­ния зада­чи труда (сохра­не­ния памя­ти о том, что её достой­но) тре­бу­ет­ся не толь­ко вдох­но­ве­ние, но и бла­го­во­ле­ние импе­ра­то­ра, чьё вли­я­ние на лите­ра­тур­ное твор­че­ство ста­но­вит­ся куда более зна­чи­тель­ным по срав­не­нию с тем, что мы наблюда­ем у Ливия. Но поучи­тель­но и дру­гое срав­не­ние с паду­ан­цем: в его пред­и­сло­вии Август бли­ста­ет отсут­ст­ви­ем, а Вале­рий Мак­сим, хотя и обра­ща­ет­ся к Тибе­рию в prae­fa­tio, во всём труде ни разу не назы­ва­ет его по име­ни, огра­ни­чи­ва­ясь пери­фра­за­ми напо­до­бие ‘op­ti­mus prin­ceps’ или «брат Дру­за», что доста­точ­но неожи­дан­но. Не назва­но и имя Сея­на, чей заго­вор обли­ча­ет­ся в IX. 11. ext. 4. Он срав­ни­ва­ет­ся с галль­ским наше­ст­ви­ем и пора­же­ни­я­ми Ган­ни­ба­ло­вой вой­ны, а пред­по­ла­гав­ше­е­ся убий­ство Тибе­рия изо­бра­жа­ет­ся как акт, кото­рый мог с.281 нис­про­верг­нуть суще­ст­ву­ю­щий мир, изме­нить исто­рию и повли­ять на память о ней. И имен­но ста­биль­ное и разум­ное прав­ле­ние Тибе­рия — залог того, что подоб­ные Сея­ну обре­че­ны на неуда­чу, а исто­рия и память не несут ущер­ба. Писа­тель даёт понять: me­mo­ria нуж­на для того, чтобы демон­стри­ро­вать посто­ян­ство и про­цве­та­ние рим­ских доб­ро­де­те­лей. Подоб­но Вел­лею Патер­ку­лу, Вале­рий Мак­сим ори­ен­ти­ру­ет­ся не столь­ко на поли­ти­че­скую и исто­ри­че­скую, сколь­ко на мораль­ную сфе­ру и «видит не дей­ст­ви­тель­но имев­ший место раз­рыв меж­ду Рес­пуб­ли­кой и прин­ци­па­том, а про­сто воз­вы­ше­ние прин­цеп­са, кото­рый ско­рее “спас” государ­ство, неже­ли “изме­нил” его» (с. 51—53).

Харак­те­рен в этой свя­зи и отбор мате­ри­а­ла: пред­по­чте­ние отда­ёт­ся пер­со­на­жам, жив­шим до бит­вы при Акции, авто­ра инте­ре­су­ют exempla tra­di­ta, а не no­va, и он при­ни­ма­ет позу не создаю­ще­го, а пере­даю­ще­го память. При этом поло­жи­тель­ные при­ме­ры пре­об­ла­да­ют над дур­ны­ми. Послед­ние при­во­дят­ся, есте­ствен­но, с целью пре­до­сте­речь от непо­до­баю­щих поступ­ков, ибо память о них явля­ет­ся либо пло­хой, либо вовсе ника­кой — так, эфес­цы запре­ти­ли упо­ми­нать имя под­жи­га­те­ля хра­ма Арте­ми­ды (VIII. 14. ext. 5). О доб­рых же делах и сло­вах живёт «нетлен­ная память (per­ti­nax me­mo­ria)», обла­даю­щая бес­смерт­ной силой (vi­ri­bus aeter­nis) (VI. 4. praef.); достой­ные exempla срав­ни­ва­ют­ся с ima­gi­nes (IX. 11. praef.), при­чём их назида­тель­ная цен­ность отно­сит­ся к обще­ст­вен­ной, а не част­ной сфе­ре. Рес­пуб­ли­кан­ское про­шлое, по мне­нию авто­ра, не отде­ля­ет­ся от импер­ско­го, явля­ясь ско­рее его частью. (Сле­ду­ет, одна­ко, заме­тить, что неосо­знан­ное про­ти­во­по­став­ле­ние двух эпох про­яв­ля­ет­ся хотя бы в пред­по­чте­нии при­ме­ров доав­гу­сто­вых вре­мён более позд­ним.)

Как и у Вел­лея, у Вале­рия Мак­си­ма нема­лую роль игра­ет живая память. Он напря­мую обра­ща­ет­ся к сво­им геро­ям, а сами они актив­но вли­я­ют на повест­во­ва­ние — речь об enar­geia, рито­ри­че­ском при­ё­ме для вызы­ва­ния визу­аль­но­го обра­за в уме чита­те­ля. Так, Красс вме­ши­ва­ет­ся, чтобы автор не про­шёл мимо него в мол­ча­нии, Бибул и вовсе выхва­ты­ва­ет у него перо, застав­ляя писать о нём, и т. д. Всё это не пустые жесты — они спо­соб­ст­ву­ют сохра­не­нию памя­ти о чело­ве­ке, и пото­му писа­тель обра­ща­ет­ся во вто­ром лице лишь к одно­му отри­ца­тель­но­му герою — цеза­ре­убий­це Кас­сию (I. 8. 8), а вме­ши­вать­ся в изло­же­ние оди­оз­ным пер­со­на­жам и вовсе не поз­во­ля­ет (с. 54—58).

У Вале­рия Мак­си­ма мы видим не толь­ко при­ме­ры изби­ра­тель­но­сти памя­ти, но и её иска­же­ние, что Гоуинг демон­стри­ру­ет на двух при­ме­рах (VI. 2. 5—6). В пер­вом слу­чае Катон во вре­мя суда над про­даж­ным сена­то­ром велит уне­сти бума­ги, при­слан­ные Пом­пе­ем для с.282 дока­за­тель­ства неви­нов­но­сти под­суди­мо­го, что изо­бра­жа­ет­ся про­сто как сво­бод­ное само­вы­ра­же­ние Мар­ка Пор­ция, но выхо­ла­щи­ва­ет­ся исто­ри­че­ский кон­текст — Пом­пей был тогда кон­су­лом, име­лась воз­мож­ность, что он дого­во­рит­ся с Цеза­рем, и поведе­ние Като­на име­ло харак­тер поли­ти­че­ской демон­стра­ции. Во вто­ром эпи­зо­де сло­ва Лен­ту­ла Мар­цел­ли­на, при­зы­вав­ше­го рим­лян выра­жать свой про­тест, пока ещё есть воз­мож­ность, пода­ны про­сто как при­мер сво­бо­до­ре­чия, но умал­чи­ва­ет­ся о том, что это было актом сопро­тив­ле­ния пытав­ше­му­ся руко­во­дить в 56 г. до н. э. кон­суль­ски­ми выбо­ра­ми Пом­пею (Дион Кас­сий пишет о его дву­лич­ной пози­ции по отно­ше­нию к Цеза­рю), кото­ро­го Вале­рий Мак­сим изо­бра­жа­ет едва ли не вто­ро­сте­пен­ным поли­ти­ком. Это нагляд­ный при­мер «пла­стич­но­сти» рим­ской исто­рии и уси­лий по смяг­че­нию её рис­ко­ван­ных смыс­лов.

И Вел­лей Патер­кул, и Вале­рий Мак­сим стре­ми­лись сохра­нить память о Рес­пуб­ли­ке, но у послед­не­го уже ясно обо­зна­чил­ся пере­ход к пери­о­ду, когда само суще­ст­во­ва­ние прин­цеп­са, неза­ви­си­мо от его слов и наме­ре­ний, ока­зы­ва­ло огра­ни­чи­ваю­щее вли­я­ние на мето­ды авто­ров, писав­ших о Рес­пуб­ли­ке. Чем даль­ше от неё, тем труд­нее ста­но­ви­лось отри­цать то, что Рим пре­вра­тил­ся в поли­ти­че­ском, мораль­ном и куль­тур­ном отно­ше­нии в нечто иное. Раз­ни­ца меж­ду обо­и­ми авто­ра­ми — в роли Тибе­рия в их трудах. Вале­рий Мак­сим исполь­зо­вал авто­ри­тет рес­пуб­ли­кан­ских exempla для обнов­ле­ния их мораль­но­го зна­че­ния в Риме Тибе­рия, а для Вел­лея важ­но имен­но рас­ска­зом о прав­ле­нии вто­ро­го прин­цеп­са увен­чать своё повест­во­ва­ние. Несмот­ря на это, оба авто­ра при­спо­саб­ли­ва­ли память о Рес­пуб­ли­ке к реа­ли­ям сво­его вре­ме­ни (с. 59—62).

При Нероне ситу­а­ция уже иная. Преж­де все­го сни­жа­ет­ся инте­рес к исто­рии Рес­пуб­ли­ки, иным ста­но­вит­ся и её вос­при­я­тие, что пока­зы­ва­ет­ся на при­ме­ре Сене­ки и Лука­на. Сене­ка при­зна­вал цен­ность исто­рии и памя­ти, как и связь меж­ду ними. В то же вре­мя, по заме­ча­нию Э. Каста­ньи, он ред­ко инте­ре­со­вал­ся про­шлым и труда­ми о нём per se. С одной сто­ро­ны, бла­го­да­ря им сохра­ня­ют­ся для нас обра­зы достой­ных людей, с дру­гой же память — враг ново­го. Лич­ный опыт фило­со­фа пока­зы­вал, что память не явля­ет­ся пер­во­ис­точ­ни­ком муд­ро­сти. В отли­чие от исто­ри­ков эпо­хи Тибе­рия, его не зани­ма­ет миф о вос­ста­нов­лен­ной Рес­пуб­ли­ке, при­ме­ры же из её вре­мён (опять-таки по наблюде­ни­ям Э. Каста­ньи) при­хо­дят­ся боль­шею частью на сочи­не­ния, напи­сан­ные при Клав­дии. Это обу­слов­ли­ва­лось под­час самой тема­ти­кой сочи­не­ний — рес­пуб­ли­кан­ское про­шлое не слиш­ком под­хо­ди­ло, напри­мер, для ‘De cle­men­tia’, ибо cle­men­tia — доб­ро­де­тель с.283 уже импер­ско­го вре­ме­ни. Сене­ка доста­точ­но жёст­ко отби­рал мате­ри­ал — так, он не ссы­ла­ет­ся на Анто­ния и Кати­ли­ну в пись­мах к Луци­лию как на отри­ца­тель­ные при­ме­ры, а место exempla там у него неред­ко зани­ма­ют ссыл­ки на фило­со­фов и поэтов. По-сво­е­му трак­ту­ет фило­соф и обра­зы геро­ев Рес­пуб­ли­ки. Так, подоб­но Вел­лею Патер­ку­лу и Вале­рию Мак­си­му, он депо­ли­ти­зи­ру­ет образ Като­на, кото­рый ока­зы­ва­ет­ся у него при­ме­ром достой­но­го поведе­ния в тяжё­лых усло­ви­ях (акту­аль­ная для вре­ме­ни Неро­на тема), а не бор­цом с еди­но­вла­сти­ем, как у Лука­на, о его борь­бе с Цеза­рем ни сло­ва (Epist. 14). Свое­обы­чен взгляд Сене­ки на Сци­пи­о­на (здесь явное отступ­ле­ние от ливи­е­вой и, сле­до­ва­тель­но, авгу­сто­вой тра­ди­ции), посе­ще­ние поме­стья кото­ро­го опи­сы­ва­ет фило­соф (при­мер «живой» памя­ти!). Речь о нём как о вели­ком пол­ко­вод­це и победи­те­ле Ган­ни­ба­ла не идёт, он пред­став­лен в быту, опи­сы­ва­ет­ся его скром­ная баня, упо­мя­ну­ты моги­ла вое­на­чаль­ни­ка и алтарь, посвя­щён­ный его памя­ти (мотив me­mo­ria). Доб­ро­воль­ное изгна­ние Сци­пи­о­на ока­зы­ва­ет­ся не вызо­вом зако­ну, а актом вели­ко­ду­шия (Epist. 86). Нали­цо и явные эле­мен­ты само­ре­кла­мы, ибо и сам Сене­ка доб­ро­воль­но уда­лил­ся из Рима в поме­стье и вёл про­стой образ жиз­ни. В ито­ге обра­зы бун­та­ря (Като­на) и победо­нос­но­го пол­ко­во­д­ца (Сци­пи­о­на) ока­зы­ва­ют­ся при­ме­ра­ми в поль­зу кви­е­тиз­ма (с. 67—81).

Едва ли что-то подоб­ное мож­но най­ти у Лука­на. Замы­сел «Фар­са­лии» столь же этио­ло­ги­чен, как у Вер­ги­лия и Ливия — если они иска­ли объ­яс­не­ния вели­чия Рима, то Лука­на инте­ре­су­ет ста­нов­ле­ние прин­ци­па­та, поме­щае­мое им в эпо­ху граж­дан­ских войн. Хотя поэт не обсуж­да­ет про­бле­мы памя­ти, как Сене­ка, она тем не менее явля­ет­ся одной из глав­ных тем поэ­мы, кото­рая явля­ет­ся образ­цом сво­его рода «контр­па­мя­ти» о собы­ти­ях 49—48 гг. до н. э., во мно­гом неудоб­ной для вла­сти. Харак­тер­ный при­мер: когда Цезарь всту­па­ет в Ита­лию, его видят не таким, каким пом­ни­ли (I. 479—480). Здесь фик­ция и реаль­ность меня­ют­ся места­ми, ибо пом­нят его не таким, каким он был в дей­ст­ви­тель­но­сти, а сам Гай Юлий как раз жела­ет, чтобы пом­ни­ли его непо­д­лин­ный образ. Иро­ния поэта оче­вид­на (с. 83—84).

В тек­сте «Фар­са­лии» нема­ло того, что автор назы­ва­ет «момен­та­ми памя­ти». Так, рас­сказ об ужа­сах сму­ты 80-х гг. до н. э. зву­чит как вос­по­ми­на­ния само­го авто­ра. Дру­гой при­мер — сон Пом­пея, кото­ро­му явля­ет­ся при­зрак его покой­ной жены Юлии, не забыв­шей его на бере­гах Леты, но сам он не при­да­ёт это­му зна­че­ния, ибо у при­зра­ков нет sen­sus, т. е. и памя­ти тоже, ему же при­ят­нее вспо­ми­нать tem­po­ra lae­ta, с.284 но Пом­пей не пони­ма­ет, что память не может быть изби­ра­тель­ной и дей­ст­вен­ной одно­вре­мен­но (с. 85—87).

А Цезарь и вовсе пред­став­лен как раз­ру­ши­тель памя­ти. Имен­но так трак­ту­ет Гоуинг сце­ну посе­ще­ния Цеза­рем руин Трои во вре­мя пого­ни за Пом­пе­ем после Фар­са­ла. Цезарь нахо­дит сплош­ное запу­сте­ние, не зна­ет, на что смот­рит (insci­us), и ему нужен про­вод­ник, чтобы он нелов­ким шагом не потре­во­жил маны Гек­то­ра. В руи­нах Трои усмат­ри­ва­ет­ся парал­лель опу­сто­ше­нию, про­из­ведён­но­му бит­вой при Фар­са­ле, где вои­ны Цеза­ря поми­мо про­че­го уби­ва­ют de­cus pat­riae — Лепидов, Метел­лов, Торк­ва­тов и дру­гих отпрыс­ков знат­ней­ших фами­лий. Гибнет не толь­ко Рес­пуб­ли­ка, но и воз­мож­ность пере­дать память о ней от поко­ле­ния к поко­ле­нию (с. 88—94).

Одна­ко Лукан не счи­та­ет воз­мож­ным вспо­ми­нать обо всём. Так, он рас­ска­зы­ва­ет о жесто­ко­стях вре­мён Мария и Сул­лы с тем, чтобы в кон­це пред­ло­жить чита­те­лю отвер­нуть­ся от это­го зре­ли­ща. Не жела­ет поэт опи­сы­вать и самые жар­кие часы Фар­саль­ской бит­вы. «Мол­ча­ние — один из спо­со­бов отри­ца­ния памя­ти. Тем самым Лукан кон­тро­ли­ру­ет память и, подоб­но про­вод­ни­ку Цеза­ря, ука­зы­ва­ет, что нуж­но пом­нить и что — забы­вать». Он не спо­со­бен уни­что­жить память о Цеза­ре, но может повли­ять на неё и утвер­жда­ет себя в каче­стве её хра­ни­те­ля, ста­вя себя в этом каче­стве в один ряд с Гоме­ром и Вер­ги­ли­ем. Эпи­че­ская и исто­ри­че­ская память сбли­жа­ют­ся. Лукан, как и Тацит, счи­та­ет, что li­ber­tas и цеза­ризм несов­ме­сти­мы (хотя ни у того, ни у дру­го­го нет носталь­гии по Рес­пуб­ли­ке), при­чём li­ber­tas зави­сит от me­mo­ria, от спо­соб­но­сти и воз­мож­но­сти пом­нить. Поэ­ма ока­зы­ва­ет­ся вели­чай­шим три­ум­фом памя­ти, а увле­чён­ность поэта её иде­ей дела­ет «Фар­са­лию» исто­ри­че­ским трудом (с. 85, 91, 92, 95, 96).

Лукан и Сене­ка писа­ли в усло­ви­ях режи­ма Неро­на, кото­рый зани­мал­ся не рестав­ра­ци­ей ста­ро­го, а созда­ни­ем ново­го. Сим­во­лом это­го стал пожар Рима, когда гиб­ли ста­рые дома, чтобы рас­чи­стить место для новых. В этих усло­ви­ях обра­ще­ние Лука­на с памя­тью ока­зы­ва­ет­ся попыт­кой про­ти­во­сто­я­ния идео­ло­гии режи­ма с её обес­це­ни­ва­ни­ем про­шло­го. Он слов­но бро­са­ет исто­рию чита­те­лю в лицо, как бы делая его участ­ни­ком собы­тий. Сене­ка же с его изби­ра­тель­но­стью в исполь­зо­ва­нии при­ме­ров из рес­пуб­ли­кан­ской исто­рии буд­то кра­дёт­ся там, где Лукан чув­ст­ву­ет себя сво­бод­но, пре­вра­щая поли­ти­че­ски «неудоб­ные» exempla в образ­цы того, как сохра­нить себя в обще­стве, где сво­бо­да уре­за­на. «Писа­ние для Лука­на и Сене­ки слу­жит уве­ко­ве­че­нию памя­ти, одна­ко вос­по­ми­на­ния о Рес­пуб­ли­ке, к кото­рым они обра­ща­ют­ся, слу­жат у них совер­шен­но раз­ным целям» (с. 96—101).

с.285 При Фла­ви­ях рес­пуб­ли­кан­ский дух ино­гда ожи­вал, осо­бен­но при Доми­ци­ане, но не он опре­де­лял куль­тур­ный кли­мат. Конеч­но, из рес­пуб­ли­кан­ско­го про­шло­го ста­ра­лись извлечь что-то полез­ное, избе­гая при этом бун­тар­ско­го пыла Лука­на или уве­рен­но­сти Вел­лея Патер­ку­ла и Вале­рия Мак­си­ма в том, что Рес­пуб­ли­ка про­дол­жа­ет суще­ст­во­вать. Эпи­че­ская поэ­зия вре­мён Фла­ви­ев пред­по­чи­та­ет мифо­ло­ги­че­ские сюже­ты (Папи­ний Ста­ций, Вале­рий Флакк), а Силий Ита­лик, решив­ший-таки обра­тить­ся к доав­гу­сто­ву пери­о­ду, пишет не об ужа­сах граж­дан­ской вой­ны, как Лукан, а о круп­ней­шем воен­ном успе­хе рим­лян, пред­ве­щаю­щем вели­чие Рима — явная парал­лель с куми­ром Силия Вер­ги­ли­ем. Отсыл­ки к exempla из вре­мён Рес­пуб­ли­ки есть и у Мар­ци­а­ла. Но в целом память о ней в созна­ние по-насто­я­ще­му не про­ни­ка­ла, и когда о ней захо­ди­ла речь, то поли­ти­ки в этом было мало, вре­ме­на­ми име­ла место и созна­тель­ная депо­ли­ти­за­ция. Конеч­но, ува­же­ние к дав­не­му про­шло­му сохра­ня­лось, но ско­рее как к тра­ди­ции, неже­ли к его поли­ти­че­ским цен­но­стям (с. 102—106).

Соот­но­ше­ние ста­ро­го и ново­го в куль­ту­ре эпо­хи Фла­ви­ев мож­но наблюдать у Квин­ти­ли­а­на. По его мне­нию, ора­то­ру нуж­но хоро­шо знать исто­рию и искус­ство рито­ри­ки вре­мён Рес­пуб­ли­ки, что важ­но сре­ди про­че­го и для раз­ви­тия памя­ти. Но боль­ше надо знать при­ме­ры недав­не­го про­шло­го (exemplo­rum co­pia…no­vo­rum: Inst. or. XII. 4. 1) — это род­нит его с Сене­кой и отли­ча­ет от Вале­рия Мак­си­ма. Вре­ме­на и вку­сы меня­ют­ся, стиль Като­на и Грак­хов уже не в моде. Одна­ко ори­ен­та­ция на совре­мен­ность вре­ме­на­ми под­во­дит Квин­ти­ли­а­на — для слу­ча­ев обви­не­ния он обра­ща­ет­ся к при­ме­рам Гор­тен­зия, Лукул­лов, Като­нов, Цице­ро­на. Неуже­ли Марк Фабий не мог вспом­нить обви­ни­те­лей импе­ра­тор­ско­го вре­ме­ни? Одна­ко, как гово­рит таци­тов­ский Матерн, в нынеш­ние вре­ме­на обви­ни­те­ли не нуж­ны. Сам Квин­ти­ли­ан это­го не утвер­жда­ет, но вид­но, что он вполне при­спо­со­бил­ся (ful­ly accli­ma­ted) к обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской обста­нов­ке прин­ци­па­та (с. 106—108). Здесь автор не вполне выдер­жи­ва­ет логи­ку рас­суж­де­ния: выхо­дит, о такой «аккли­ма­ти­за­ции» рито­ра свиде­тель­ст­ву­ет умол­ча­ние о совре­мен­ных обви­ни­те­лях, что несколь­ко стран­но, и ссыл­ка на мне­ние Матер­на здесь ниче­го не даёт, если учесть раз­ни­цу во взглядах меж­ду Квин­ти­ли­а­ном и Таци­том⁵.

Иная кар­ти­на в «Диа­ло­ге об ора­то­рах» Таци­та, напи­сан­но­го в нача­ле прав­ле­ния Тра­я­на, но сюжет кото­ро­го отно­сит­ся ко вре­ме­ни с.286 Фла­ви­ев. В нём про­ис­хо­дит при­ми­ре­ние рес­пуб­ли­кан­ских и импер­ских цен­но­стей. В цен­тре «Диа­ло­га» — вопрос о при­чи­нах упад­ка крас­но­ре­чия или, если угод­но, поче­му теперь не под­ра­жа­ют Цице­ро­ну. Матерн пря­мо гово­рит, что elo­quen­tia умер­ла вме­сте с li­ber­tas. Но пло­хо ли это? В нынеш­ние спо­кой­ные вре­ме­на про­сто нет нуж­ды в таком крас­но­ре­чии, какое рас­цве­ло в эпо­ху Рес­пуб­ли­ки, в чём пози­ция Матер­на близ­ка пози­ции Апра — про­шлое ирреле­вант­но насто­я­ще­му. Но лишь отча­сти: ведь раз­го­вор начи­на­ет­ся с «Като­на», напи­сан­но­го Матер­ном, кото­рый соби­ра­ет­ся создать и дру­гие дра­мы о геро­ях рес­пуб­ли­кан­ской эпо­хи. И если они умер­ли для рито­ри­ки, то он пред­по­чи­та­ет уйти от мёрт­вых в дра­му и поэ­зию — и отча­сти стать одним из них, как то слу­чи­лось с ним при чте­нии «Като­на», во вре­мя кото­ро­го он забыл себя, боль­ше думая о сво­ём герое⁶. Но если в государ­стве всё спо­кой­но, то зачем нуж­ны Като­ны? Одна­ко Матерн, подоб­но Сене­ке, гово­рит о li­ber­tas в духе сто­и­ков — не как о поли­ти­че­ском иде­а­ле, а как о спо­соб­но­сти стать выше судь­бы. Обес­по­ко­ен­ность же Апра и Секун­да тем, что тра­гедия о Катоне может при­ве­сти к непри­ят­но­стям для её авто­ра (2. 1), для вре­ме­ни Вес­па­си­а­на пред­став­ля­ет собой явный ана­хро­низм.

Нали­цо парал­ле­ли таци­тов­ско­го «Диа­ло­га» с «Бру­том» Цице­ро­на. Поми­мо фор­мы и сти­ля, это и сам неве­сё­лый раз­го­вор о судь­бах ора­тор­ско­го искус­ства, и обста­нов­ка (в «Бру­те» — после ката­стро­фи­че­ской для рес­пуб­ли­кан­цев бит­вы при Тап­се, в «Диа­ло­ге» — после вызвав­шей тре­во­гу у дру­зей реци­та­ции Матер­ном сво­ей тра­гедии), да и матер­нов­ский «Катон» вызы­ва­ет в памя­ти цице­ро­нов­ско­го, напи­сан­но­го при­мер­но в те же меся­цы, когда про­ис­хо­дит дей­ст­вие «Бру­та». Но нема­ло и раз­ли­чий. «Брут» — это, по опре­де­ле­нию Р. Хен­ни, нечто вро­де lau­da­tio fu­neb­ris ухо­дя­ще­му ора­тор­ско­му искус­ству Рес­пуб­ли­ки, а «Диа­лог» — анти-lau­da­tio. Цице­ро­нов­ский Брут слов­но смот­рит в лицо умер­ше­му, а таци­тов­ский Апр отво­ра­чи­ва­ет­ся от него, пер­вый высту­па­ет за сохра­не­ние памя­ти, вто­ро­му же она не нуж­на. Матерн в заклю­чи­тель­ной речи не столь­ко сосре­дота­чи­ва­ет вни­ма­ние на про­шлом или буду­щем, сколь­ко пред­ла­га­ет поль­зо­вать­ся луч­шим, что есть в его веке. Тацит, конеч­но, не про­тив памя­ти о Цице­роне, но с учё­том про­ис­шед­ших изме­не­ний, ибо для него, как и для Сене­ки, ясно — Рес­пуб­ли­ка отнюдь не то же, что импе­рия, и на сме­ну рес­пуб­ли­кан­ско­му крас­но­ре­чию при­шло импер­ское. Как ука­зы­ва­ет автор, до сих пор, кажет­ся, не отме­че­но, что «Диа­лог» вполне впи­сы­ва­ет­ся в с.287 рим­скую тра­ди­цию импе­ра­тор­ско­го вре­ме­ни в при­спо­соб­ле­нии усто­яв­ших­ся жан­ров к совре­мен­ным целям: «Фар­са­лия» Лука­на явля­ет­ся наслед­ни­цей «Эне­иды», а та — «Анна­лов» Энния, «Сати­ры» Гора­ция вырас­та­ют из луци­ли­е­вых, а впо­след­ст­вии транс­фор­ми­ру­ют­ся у Пер­сия и Юве­на­ла. Так­же и кор­ни «Диа­ло­га» Таци­та — в текстах рес­пуб­ли­кан­ской эпо­хи, как и кор­ни его «Анна­лов» и «Исто­рии». Но Тацит уже не пишет о доав­гу­сто­вом про­шлом, и не пото­му, что это уже сде­ла­но (преж­де все­го, конеч­но, Ливи­ем). Про­сто ко вре­ме­ни Тра­я­на Рим обрёл новые тра­ди­ции и новых геро­ев, и «Диа­лог», подоб­но «Бру­ту», обо­зна­ча­ет окон­ча­ние одно­го эта­па в исто­рии Рима и нача­ло дру­го­го (с. 109—120).

И, нако­нец, послед­нее из ана­ли­зи­ру­е­мых в кни­ге сочи­не­ний — «Пане­ги­рик Тра­я­ну» Пли­ния Млад­ше­го. Пли­ний не раз обра­ща­ет­ся к при­ме­рам из эпо­хи Рес­пуб­ли­ки, как бы сти­рая про­шед­шие деся­ти­ле­тия и созда­вая ощу­ще­ние пре­ем­ст­вен­но­сти. Но, в отли­чие от Вале­рия Мак­си­ма, эти exempla — не то, чему долж­ны под­ра­жать сограж­дане, а то, что Тра­ян пре­взо­шёл, как он пре­взо­шёл и преж­них прин­цеп­сов, сам став одним из exempla и даже луч­шим из них (да и, несмот­ря на при­ме­ры дав­них вре­мён, Пли­ний инте­ре­су­ет­ся преж­де все­го недав­ним про­шлым). Обыг­ры­вая ag­no­men Тра­я­на (Op­ti­mus), он утвер­жда­ет его связь не столь­ко с геро­я­ми Рес­пуб­ли­ки, носив­ши­ми почёт­ные про­зви­ща — Пом­пе­ем (Mag­nus), Метел­лом (Pius), Сул­лой (Fe­lix), сколь­ко с Юпи­те­ром (Op­ti­mus Ma­xi­mus). При этом отри­ца­ет­ся, что прин­ци­пат — воз­вра­ще­ние к монар­хии, пря­мо гово­рит­ся о li­ber­tas red­di­ta (58. 3), да и вся речь выдер­жа­на в рес­пуб­ли­кан­ском сти­ле.

Me­mo­ria игра­ет нема­лую роль в этой систе­ме, и зада­ча ора­то­ра — утвер­дить место Тра­я­на в ней. Память о нём — лейт­мо­тив пане­ги­ри­ка, при­чём она важ­нее в дея­ни­ях, чем в мону­мен­тах. Важ­ное зна­че­ние име­ет и память о сена­те, кото­рый, подоб­но само­му импе­ра­то­ру, явля­ет собой exemplum для буду­щих поко­ле­ний (есте­ствен­но, бла­го­да­ря прин­цеп­су, вос­ста­но­вив­ше­му его вели­чие). И Тра­ян сам спо­соб­ст­ву­ет сохра­не­нию этой памя­ти, вклю­чив сенат­ские accla­ma­tio­nes в ac­ta diur­na.

У импе­ра­то­ра, ука­зы­ва­ет Пли­ний, долж­на быть хоро­шая память, и Тра­ян ею обла­да­ет — он пом­нит, что сена­то­ры при Доми­ци­ане жили хуже, чем теперь, а пото­му может не опа­сать­ся «неосто­рож­но­го» поведе­ния с их сто­ро­ны (т. е., отме­тим, и pat­res не стра­да­ют забыв­чи­во­стью — види­мо, имен­но это и хотел преж­де все­го под­черк­нуть ора­тор). Т. о., про­шлое надо знать не пото­му, что оно может чему-то научить или пото­му, что оно даёт обра­зец поведе­ния в насто­я­щем и с.288 буду­щем. Про­шлое важ­но как напо­ми­на­ние о том, что пока власть в руках тако­го прин­цеп­са, как Тра­ян, Риму будет луч­ше, чем при Рес­пуб­ли­ке. (Отме­тим нело­гич­ность тако­го про­ти­во­по­став­ле­ния, ибо пра­виль­ная оцен­ка досто­инств op­ti­mus prin­ceps побуж­да­ет к лояль­но­му поведе­нию по отно­ше­нию к нему.) «В такой атмо­сфе­ре Пли­ний может гово­рить о res pub­li­ca и li­ber­tas red­di­ta, не боясь, что его сло­ва будут истол­ко­ва­ны как под­тал­ки­ва­ние к ина­ко­мыс­лию. Подоб­но таци­тов­ско­му Матер­ну, Пли­ний осмыс­ли­ва­ет реа­лии поли­ти­че­ской систе­мы, кото­рые при­ни­ма­ют­ся таки­ми, како­вы они сеть, это прин­ци­пат, а не Рес­пуб­ли­ка. В «Пане­ги­ри­ке» перед нами оцен­ка ново­го про­шло­го Рима в тер­ми­нах (for­mu­la­tion) поли­ти­че­ской систе­мы, окон­ча­тель­но всту­пив­шей в свои пра­ва» (с. 120—130).

В заклю­че­ние автор обра­ща­ет­ся к ана­ли­зу памят­ни­ка ино­го рода — фору­ма Тра­я­на. Его «источ­ни­ком» был, конеч­но, форум Авгу­ста, сво­его рода «дом памя­ти», кото­рый «визу­аль­но и струк­тур­но орга­ни­зо­вы­вал рим­ское про­шлое во мно­гом так же, как Квин­ти­ли­ан… сове­то­вал ора­то­ру рас­по­ло­жить в памя­ти фак­ты, кото­рые нуж­но знать, изо­бра­жая дом с вере­ни­цей ком­нат, где есть место для все­го и всё нахо­дит­ся на сво­ём месте» (с. 138—139). Осо­бую роль в деле утвер­жде­ния памя­ти о про­шлом игра­ла гале­рея с.289 sum­mi vi­ri, кото­рые вос­при­ни­ма­лись как герои Рес­пуб­ли­ки уже в поле­ав­гу­сто­ву эпо­ху (а мно­ги­ми, заме­тим, навер­ня­ка уже и при Авгу­сте), а так­же над­пи­си под ними. Автор обра­ща­ет­ся к эло­гию Мария, отме­чая, что в нём при­сут­ст­ву­ют и обыч­ные в таких слу­ча­ях дан­ные о карье­ре, и вос­хи­ще­ние успе­ха­ми арпи­на­та, но ниче­го о его репу­та­ции чело­ве­ка веро­лом­но­го, о жесто­ко­стях в послед­ний год жиз­ни и т. д. — так же и в RGDA умал­чи­ва­ет­ся о непри­ят­ных подроб­но­стях при­хо­да Авгу­ста к вла­сти. (Было бы стран­но в этих текстах встре­тить нечто подоб­ное.) По выра­же­нию М. Бёрд, мяс­ник эпо­хи граж­дан­ских войн пре­вра­тил­ся в героя Рес­пуб­ли­ки. Эло­гий явля­ет­ся при­ме­ром не толь­ко мани­пу­ля­ции памя­тью, но и того, что воен­ные заслу­ги — один из важ­ней­ших кри­те­ри­ев, соглас­но кото­рым отби­ра­лись исто­ри­че­ские пер­со­на­жи для гале­реи sum­mi vi­ri (опять-таки было бы стран­но ожи­дать ино­го). Но так или ина­че, форум Авгу­ста наряду с его твор­цом про­слав­лял и рес­пуб­ли­кан­ское про­шлое. А вот сто­я­ли ли ста­туи его геро­ев на фору­ме Тра­я­на — неяс­но, ско­рее нет, если исхо­дить из дан­ных о его скульп­тур­ном оформ­ле­нии. Как и «Пане­ги­рик» Пли­ния, форум слу­жил про­слав­ле­нию «наи­луч­ше­го прин­цеп­са», и ту же цель пре­сле­до­ва­ли отсыл­ки к про­шло­му, встре­чав­ши­е­ся там. Цен­траль­ная точ­ка фору­ма Авгу­ста — храм Мар­са, квад­ри­га и ста­туя прин­цеп­са, обрам­лён­ные гале­ре­ей sum­mi vi­ri, тогда как на фору­ме Тра­я­на роль такой точ­ки играл не храм, а колон­на Тра­я­на, увен­чан­ная его ста­ту­ей и укра­шен­ная релье­фа­ми с изо­бра­же­ни­ем дакий­ской кам­па­нии, т. е. собы­тий совсем недав­не­го про­шло­го, в цен­тре кото­рых опять-таки ока­зы­ва­ет­ся op­ti­mus prin­ceps. Прав­да, здесь мож­но встре­тить и «цита­ты» фору­ма Авгу­ста — по Т. Хёль­ше­ру, гале­рея sum­mi vi­ri срав­ни­ма со скульп­тур­ны­ми изо­бра­же­ни­я­ми пер­вых импе­ра­то­ров и их род­ст­вен­ни­ков (в т. ч. и жен­щин), а кари­а­ти­ды, вен­чав­шие колон­на­ды фору­ма Авгу­ста, пере­кли­ка­ют­ся со ста­ту­я­ми дакий­ских плен­ных на фору­ме Тра­я­на. И то, и дру­гое — сим­вол раб­ства, но в пер­вом слу­чае для пони­ма­ния это­го от зри­те­ля тре­бо­ва­лось пони­ма­ние абстрак­ций, а во вто­ром изо­бра­жа­лось не мифи­че­ское, а дей­ст­ви­тель­ное заво­е­ва­ние. Упо­мя­ну­тые ста­туи фору­ма Тра­я­на отра­жа­ют не отда­лён­ное, а совсем недав­нее про­шлое.

Форум Тра­я­на посте­пен­но вытес­ня­ет мощью и вели­ко­ле­пи­ем зда­ний сво­его пред­ше­ст­вен­ни­ка — форум Авгу­ста, пле­няв­ший когда-то вооб­ра­же­ние Пли­ния Стар­ше­го (XXXVI. 102). Но прой­дут века, и Амми­ан Мар­цел­лин при опи­са­нии визи­та Кон­стан­ция II в Рим даже не вспом­нит о нём, но напи­шет о вос­хи­ще­нии, кото­рое вызвал у импе­ра­то­ра форум Тра­я­на (XVI. 10. 5).

Это лиш­ний раз пока­зы­ва­ет, что импе­рия дер­жа­лась на пере­ме­нах, кото­рые, одна­ко, про­ти­во­ре­чат прин­ци­пу пре­ем­ст­вен­но­сти, но здесь-то и ска­зы­ва­ет­ся отно­ше­ние рим­лян к памя­ти. В про­па­ган­де цар­ст­во­ва­ла идея aeter­ni­tas im­pe­rii, с при­хо­дом к вла­сти ново­го импе­ра­то­ра празд­но­ва­ли не пере­ме­ны, а вос­ста­нов­ле­ние и обнов­ле­ние. Когда Сеп­ти­мий Север заявил в 203 г. ob rem pub­li­cam res­ti­tu­tam, никто на сей счёт не заблуж­дал­ся — Рес­пуб­ли­ка мог­ла отой­ти в веч­ность, но res pub­li­ca про­дол­жа­ла суще­ст­во­вать (с. 132—151).

Отныне, как писал Овидий, res est pub­li­ca Cae­sar (Trist. IV. 4. 15, аллю­зия на Cic. Rep. III. 43: er­go ubi ty­ran­nus est… di­cen­dum est pla­ne nul­lam es­se rem pub­li­cam). Но идея Рес­пуб­ли­ки про­дол­жа­ла суще­ст­во­вать, и пер­вым прин­цеп­сам уда­лось при­ми­рить демон­таж преж­не­го государ­ст­вен­но­го поряд­ка с види­мо­стью его сохра­не­ния, хотя со вре­ме­нем рес­пуб­ли­кан­скую идео­ло­гию, конеч­но, отбро­си­ли, а память о вре­ме­нах li­ber­tas импе­ра­то­ры при­спо­со­би­ли к сво­им целям (с. 151—153).

Если же вер­нуть­ся ко II в., то инте­рес к Рес­пуб­ли­ке ожил — Фрон­тон под­ра­жал сти­лю Цице­ро­на, Гел­лий и позд­нее Апу­лей обра­ща­лись к рес­пуб­ли­кан­ским exempla, Гра­ний Лици­ни­ан напи­сал исто­рию с.290 доав­гу­сто­вых вре­мён. И так про­дол­жа­лось до позд­ней антич­но­сти (вспом­ним exempla Амми­а­на Мар­цел­ли­на, Сим­ма­ха, Клав­ди­а­на).

Но, как бы то ни было, Рес­пуб­ли­ка ото­шла в про­шлое, и в после­тра­я­нов­скую эпо­ху немно­гие чер­па­ли энер­гию в вос­по­ми­на­ни­ях о ней. «Мно­го ли ещё оста­ва­лось тех, кто сво­и­ми гла­за­ми видел Рес­пуб­ли­ку?» — вопро­ша­ет Тацит, рас­ска­зы­вая о похо­ро­нах Авгу­ста в 14 г. (Ann. I. 3. 7). Каза­лось бы, отри­ца­тель­ный ответ оче­виден, но сочи­не­ния само­го Таци­та пока­зы­ва­ют, что это не так. «Одна­ко его отказ писать исто­рию Рес­пуб­ли­ки и тем самым уве­ко­ве­чи­вать её озна­чал отход от неё, при­зна­ние того, что прин­ци­пат утвер­дил­ся как поли­ти­че­ская и куль­тур­ная сущ­ность. Имен­но поэто­му точ­ка зре­ния Матер­на [на Рес­пуб­ли­ку] не носит апо­ло­ге­ти­че­ско­го харак­те­ра. Огляды­ва­ясь на эпо­ху Юли­ев — Клав­ди­ев из вре­мён Тра­я­на, Тацит не испы­ты­ва­ет сомне­ний в том, что прин­ци­пат Авгу­ста озна­чал конец Рес­пуб­ли­ки и поло­жил нача­ло мета­мор­фо­зам памя­ти» (с. 154—159).

Так закан­чи­ва­ет­ся кни­га Э. М. Гоуин­га. Нель­зя не при­знать важ­но­сти про­де­лан­ной им работы, в целом не вызы­ва­ет воз­ра­же­ний и его кон­цеп­ция. Хоте­лось бы, одна­ко, отме­тить, что автор ана­ли­зи­ру­ет пред­став­ле­ния рим­лян I — нача­ла II вв. не столь­ко о вре­ме­нах Рес­пуб­ли­ки вооб­ще, сколь­ко о Рес­пуб­ли­ке как государ­ст­вен­ном строе, не тож­де­ст­вен­ном прин­ци­па­ту, чем и обу­слов­лен отказ от рас­смот­ре­ния поэ­мы Силия Ита­ли­ка. Дума­ет­ся, такой ракурс рас­смот­ре­ния темы сле­до­ва­ло бы более чёт­ко ого­во­рить в нача­ле. Но даже в этом слу­чае оста­ёт­ся сожа­леть, что в кни­ге не ана­ли­зи­ру­ет­ся сати­ри­че­ская поэ­зия — доста­точ­но вспом­нить извест­ную эпи­грам­му Мар­ци­а­ла, где он про­сит, чтобы в суде гово­ри­ли не о бит­ве при Кан­нах, Сул­ле или Марии, а о пред­ме­те спо­ра — трёх козах (Epigr. VI. 19) — отлич­ный при­мер того, какую роль exempla дав­них вре­мён мог­ли играть в повсе­днев­ной жиз­ни. Инте­рес­но было бы рас­смот­реть взгляды на рес­пуб­ли­кан­ское про­шлое Юве­на­ла, кото­рый с почте­ни­ем пишет о нра­вах и людях Рес­пуб­ли­ки (II. 153; VIII. 1—10, 21—22; XI. 90—119 и др.), но в то же вре­мя гово­рит о ней как о вре­ме­ни, когда рим­ляне тор­го­ва­ли сво­и­ми голо­са­ми (Х. 77)⁷.

Автор посто­ян­но ука­зы­ва­ет, что в после­ти­бе­ри­ев­скую эпо­ху не было уже ника­ких сомне­ний в том, что Рес­пуб­ли­ки боль­ше нет. Но когда имен­но про­изо­шёл такой пере­лом в созна­нии тех, у кого ещё сохра­ня­лись иллю­зии? Этот вопрос не зву­чит, хотя ответ на него, дума­ет­ся, оче­виден — после Кали­гу­лы всерь­ёз гово­рить о Рес­пуб­ли­ке не с.291 при­хо­ди­лось, и имен­но тогда заго­во­ри­ли о её вос­ста­нов­ле­нии, о чём пишет и сам Гоуинг (с. 24).

Теперь заме­ча­ния более част­но­го харак­те­ра. В кни­ге нема­ло повто­ров (изба­вим чита­те­ля от их пере­чис­ле­ния), но в то же вре­мя встре­ча­ют­ся места, где автор, напро­тив, излишне кра­ток и опус­ка­ет важ­ные для его постро­е­ний при­ме­ры. Так, гово­ря о вли­я­нии Авгу­ста на исто­рио­пи­са­ние, автор умал­чи­ва­ет о при­ме­ре пря­мо­го вме­ша­тель­ства прин­цеп­са в работу Ливия, когда тот сооб­щил исто­ри­ку о том, буд­то А. Кор­не­лий Косс был кон­су­лом, а не, как счи­та­лось, воен­ным три­бу­ном, когда пожерт­во­вал spo­lia opi­ma Юпи­те­ру Фере­трию (Liv. IV. 20. 5—11), при­чём сам Ливий всё рав­но остал­ся сто­рон­ни­ком тра­ди­ци­он­ной вер­сии и сооб­щил чита­те­лю мне­ние Авгу­ста явно по его прось­бе (IV. 20. 11; 32. 4)⁸. Рас­суж­дая о «живой» памя­ти в труде Вел­лея Патер­ку­ла, Гоуинг лишь упо­ми­на­ет сло­ва исто­ри­ка о его служ­бе под нача­лом Тибе­рия (с. 43), но не при­во­дит кар­ти­ну при­вет­ст­вия буду­ще­го прин­цеп­са вои­на­ми, напо­ми­наю­щи­ми ему о его бла­го­де­я­ни­ях по отно­ше­нию к ним — ярчай­ший обра­зец той самой «живой памя­ти» (II. 104. 3—4). Упо­ми­ная сло­ва Таци­та о том, что меж­ду вре­ме­нем дей­ст­вия «Диа­ло­га об ора­то­рах» и смер­тью Цице­ро­на про­шёл срок лишь одной жиз­ни, автор не пишет о 120-лет­нем брит­те, кото­рый мог слы­шать и Цице­ро­на, и Цеза­ря — поис­ти­не уни­каль­ный свиде­тель (Dial. 17. 3—5)! Воз­мож­но, эти умол­ча­ния обу­слов­ле­ны надеж­дой авто­ра на осве­дом­лён­ность чита­те­лей, но в любом слу­чае они обед­ня­ют изло­же­ние.

А вот ещё более инте­рес­ный слу­чай. Гоуинг, как уже гово­ри­лось, пишет, что Вале­рий Мак­сим лишь раз напря­мую обра­ща­ет­ся к отри­ца­тель­но­му пер­со­на­жу — Кас­сию (с. 58), но при этом опус­ка­ет­ся весь­ма крас­но­ре­чи­вая харак­те­ри­сти­ка, дан­ная послед­не­му — C. Cas­sius num­quam si­ne prae­fa­tio­ne pub­li­ci par­ri­ci­dii no­mi­nan­dus (Val. Max. I. 8. 8). Но в III. 1. 3, где рас­ска­зы­ва­ет­ся об изби­е­нии юным Кас­си­ем Фав­ста Сул­лы, вос­хва­ляв­ше­го отцов­ские про­скрип­ции, буду­ще­му цеза­ре­убий­це дана про­ти­во­по­лож­ная оцен­ка: dig­nam ma­num, quae pub­li­co par­ri­ci­dio se non con­ta­mi­na­ret. Дума­ет­ся, срав­не­ние этих двух харак­те­ри­стик было бы в выс­шей сте­пе­ни умест­но.

В эпо­ху клас­си­ки «гре­ки вос­при­ни­ма­ли писа­ние как нечто враж­деб­ное памя­ти, рим­ляне же виде­ли в нём один из самых надёж­ных её гаран­тов», — пишет автор на с. 25, ссы­ла­ясь на пас­саж из пла­то­нов­ско­го «Фед­ра» (274c—275b). Одна­ко и сам Пла­тон начал писать с.292 имен­но для того, чтобы уве­ко­ве­чить «свою» память о Сокра­те, и исто­ри­че­ские труды в ту пору не толь­ко писа­лись, но и нахо­ди­ли нема­лую ауди­то­рию.

Есть в кни­ге и мел­кие недо­ра­бот­ки. Так, автор пишет о жела­нии Вес­па­си­а­на, чтобы соору­же­ния его вре­ме­ни пре­взо­шли пред­ше­ст­ву­ю­щие и ссы­ла­ет­ся на Све­то­ния (Vesp. 8) (с. 106), где, одна­ко, об этом не гово­рит­ся, да и о новых построй­ках речь идёт в гл. 9. Несколь­ко стран­но выглядит и отне­се­ние твор­че­ства Юве­на­ла к эпо­хе Фла­ви­ев (с. 119).

Одна­ко в целом перед нами доб­рот­ное иссле­до­ва­ние, и те, кто изу­ча­ет исто­рию и куль­ту­ру ран­ней импе­рии, почерп­нут в нём для себя нема­ло инте­рес­но­го.