История рабства в античном мире

Том I
Рабство в Греции

Глава одиннадцатая

ВЛИЯНИЕ РАБСТВА НА ПОРАБОЩЕННЫХ И НА СВОБОДНЫХ

с.186

Таков логи­че­ски дол­жен был быть и таким в сущ­но­сти и был харак­тер раба; тако­вы были харак­тер­ные чер­ты, кото­рые полу­чи­ли ото­б­ра­же­ние на под­мост­ках древ­не­го теат­ра. Я не гово­рю с.187 о тра­гедии: тра­гедия, кото­рая пред­став­ля­ет нам в дей­ст­вии сце­ны древ­не­го эпо­са, сохра­ня­ет за сво­и­ми пер­со­на­жа­ми те досто­ин­ства, кото­рых не нахо­ди­ли, а тем более и не пред­по­ла­га­ли в рабе. Когда тра­гедия пока­зы­ва­ет нам его, она под­ни­ма­ет его до высоты сво­их геро­ев; и если и она свиде­тель­ст­ву­ет о вырож­даю­щей­ся осно­ве его при­ро­ды, она пока­зы­ва­ет это неко­то­ры­ми кос­вен­ны­ми наме­ка­ми, а не ходом дей­ст­вия. Но уже в сати­ри­че­ских дра­мах, обыч­но допол­няв­ших тра­гедию, дей­ст­ви­тель­ность явля­ет­ся без тра­ги­че­ских ходуль и без при­крас, и раб полу­ча­ет все есте­ствен­ные чер­ты сво­его харак­те­ра. «Кик­лоп», дол­гое вре­мя един­ст­вен­ная и до сих пор одна толь­ко пол­ная сати­ри­че­ская дра­ма, дошед­шая до нас¹, дает нам истин­ный порт­рет раба в лице Силе­на², гото­во­го отдать все ста­да сво­его хозя­и­на за кубок вина, бес­стыд­но­го, лени­во­го лгу­на, гото­во­го лож­но клясть­ся жиз­нью сво­их детей, ищу­ще­го в пре­да­тель­стве воз­мож­но­сти скрыть свое воров­ство³. Комедия долж­на была вос­про­из­во­дить его лич­ность с немень­шей реаль­но­стью; и я уже отме­тил выше, гово­ря об отно­ше­нии раба к хозя­и­ну, то место, кото­рое в сце­нах част­ной жиз­ни комедия уде­ля­ет рабу, чья роль меня­ет­ся в зави­си­мо­сти от раз­лич­но­го харак­те­ра самой комедии в каж­дом из трех ее пери­о­дов⁴. Ари­сто­фан, как в общем и вся древ­няя комедия, не сде­лал из раба ни разу глав­но­го дей­ст­ву­ю­ще­го лица сво­ей комедии. В «Лягуш­ках» Ксан­фий в кон­це кон­цов явля­ет­ся слу­чай­ным пер­со­на­жем всту­пи­тель­ной сце­ны; то шутов­ское выступ­ле­ние, где он фигу­ри­ру­ет, явля­ет­ся толь­ко введе­ни­ем, очень длин­ным, без сомне­ния, и очень коми­че­ским, к тому, что явля­ет­ся глав­ным пред­ме­том комедии: спо­ру меж­ду Эсхи­лом и Эври­пидом; и даже в «Богат­стве», истин­но быто­вой пье­се, Кари­он, кото­рый участ­ву­ет в столь­ких забав­ных выступ­ле­ни­ях, в раз­ви­тии хода дей­ст­вия не явля­ет­ся необ­хо­ди­мым. Но в рабах Ари­сто­фа­на уже мож­но най­ти чер­ты, кото­рые про­ис­те­ка­ют необ­хо­ди­мым обра­зом из их поло­же­ния. Чув­ст­вен­ность, род­ную мать этих поро­ков, если мож­но так выра­зить­ся, кото­рую Эври­пид уже харак­те­ри­зо­вал сло­ва­ми «желудок — это все для раба»⁵, Ари­сто­фан опи­сы­ва­ет с боль­шой прав­до­по­доб­но­стью, уста­нав­ли­вая кон­траст двух натур, в зави­си­мо­сти от усло­вий их жиз­ни, в том диа­ло­ге, где хозя­ин и раб вос­хва­ля­ют каж­дый со сво­ей точ­ки зре­ния досто­ин­ство денег: «Они дают воз­мож­ность иметь все­го, чего лишь хочешь, вдо­воль: люб­ви, — хле­ба, — музы­ки, — сла­стей, — сла­вы, — пирож­ков, — поче­стей, — фиг, — често­лю­бия, — слад­кой каши, — вла­сти, — чече­вич­ной похлеб­ки»⁶. Невоз­мож­но более рез­ко отме­тить раз­ли­чие точек зре­ния обо­их собе­сед­ни­ков.

Было бы нетруд­но у того же Ари­сто­фа­на най­ти дета­ли, кото­рые допол­ня­ют эту кар­ти­ну: при­выч­ку раба к обжор­ству и воров­ству, при­выч­ку к обма­ну, став­шую инстинк­том, эту испор­чен­ность жен­щи­ны, став­шую ее вто­рой нату­рой вслед­ст­вие усло­вий ее жиз­ни; эту един­ст­вен­ную и часто все же бес­по­лез­ную узду в виде стра­ха нака­за­ния и пыт­ки; эти попыт­ки к бег­ству, жесто­ко нака­зы­вае­мые, но на кото­рые тем не менее все­гда реша­лись⁷. Сово­куп­ность с.188 этих черт мож­но най­ти у двух дей­ст­ву­ю­щих лиц из «Богат­ства» и из «Лягу­шек». Кари­он, кото­рый так наив­но рас­крыл толь­ко что перед нами всю сущ­ность сво­ей при­ро­ды, несмот­ря на похва­лу, доволь­но, впро­чем, дву­смыс­лен­ную, сво­его хозя­и­на^7a, выяв­ля­ет все, чего это заяв­ле­ние и застав­ля­ет ждать: он чужд вся­ким чест­ным побуж­де­ни­ям как в тех сове­тах, кото­рые он дает, так и в обра­зе дей­ст­вий⁸; свое обжор­ство он дово­дит до воров­ства, а воров­ство до свя­тотат­ства ради самой гру­бой алч­но­сти; он гово­рит с оттен­ком пре­вос­ход­ства, по пра­ву чело­ве­ка осве­дом­лен­но­го и о пьян­стве сво­ей хозяй­ки⁹, и о жуль­ни­че­стве жерт­во­при­но­си­те­ля¹⁰, и с оди­на­ко­вым неува­же­ни­ем отно­сит­ся как к богам, так и к людям с того момен­та, когда они бла­го­да­ря поро­кам сни­жа­ют­ся до его уров­ня¹¹. Эта горь­кая насмеш­ка над сво­бод­ным чело­ве­ком, кото­рый дела­ет­ся рав­ным рабу или даже опус­ка­ет­ся ниже его, ста­но­вясь пороч­ным, это пре­зре­ние к нака­за­нию, эта гор­дость зла, кото­рая свиде­тель­ст­ву­ет о его пре­вос­ход­стве, — все это явля­ет­ся обле­чен­ным в фор­му гени­аль­но­го выра­же­ния шутов­ства, гру­бо­сти и сар­каз­ма в лице Ксан­фия из «Лягу­шек», это­го достой­но­го собра­та Кари­о­на. Все это резю­ми­ру­ет­ся в одной сцене, где Эак (кото­рый еще не заседа­ет сре­ди судей под­зем­но­го цар­ства наряду с Мино­сой) удив­ля­ет­ся это­му герою бес­стыд­ства и хочет с ним сорев­но­вать­ся:

Такие дей­ст­ву­ю­щие лица, еще ред­кие у Ари­сто­фа­на, в позд­ней­шей комедии ста­но­вят­ся необ­хо­ди­мей­ши­ми пер­со­на­жа­ми. Они обыч­но обле­че­ны теми же поро­ка­ми с неко­то­ры­ми оттен­ка­ми, но одна чер­та гос­под­ст­ву­ет над все­ми — это гений обма­на, дух воров­ства и жуль­ни­че­ства. Раб, глав­ным обра­зом с таки­ми чер­та­ми харак­те­ра, ста­но­вит­ся твер­до уста­но­вив­шим­ся типом теат­ра Менанд­ра:

И сре­ди этих типов, кото­рым Овидий дает такие крат­кие харак­те­ри­сти­ки, раб по пол­но­му пра­ву зани­ма­ет пер­вое место. Не то, чтобы комедия так реши­тель­но отка­за­лась от опи­са­ния чело­ве­ка с.189 сво­бод­но­го и обра­ти­лась к изо­бра­же­нию раба, чтобы в нем она иска­ла сво­его вдох­но­ве­ния и чтобы ему посвя­ти­ла все содер­жа­ние сво­их пьес. Раб сохра­ня­ет в них то место, кото­рое он зани­ма­ет в обще­стве; и делая его душой сво­ей комедии, поэт все же жела­ет, чтобы он оста­вал­ся, как он был и в жиз­ни и в уче­нии фило­со­фов, оруди­ем в руках выше его сто­я­ще­го лица. И тем не менее он явля­ет­ся глав­ным дви­га­те­лем интри­ги, и если все, что дела­ет­ся там, дела­ет­ся не для него, то по край­ней мере все дела­ет­ся через него. В «Анд­рян­ке», сюжет кото­рой заим­ст­во­ван из двух пьес Менанд­ра, Дав обна­ру­жи­ва­ет хит­рый план ста­ро­го Хре­ме­са и руко­во­дит сво­им моло­дым хозя­и­ном, пус­кая в ход все свои хит­ро­сти, пока не насту­па­ет желан­ный конец. В комедии «Сам себя нака­зав­ший», заим­ст­во­ван­ной цели­ком, вклю­чая и ее назва­ние, у того же авто­ра, раб Сир игра­ет ту же роль. В «Фор­ми­оне», под­ра­жа­нии Апол­ло­до­ру, Гета, постав­лен­ный, чтобы наблюдать за дву­мя моло­ды­ми людь­ми, хочет их сдер­жать и под­вер­га­ет­ся побо­ям. Он усту­па­ет, но воз­вра­ща­ет­ся ста­рик, и нуж­но, чтобы он за свой страх и риск нашел сред­ство скрыть про­сту­пок или его попра­вить; в этом вся завяз­ка пье­сы. Сир в «Бра­тьях», заим­ст­во­ван­ных у Менанд­ра, выяв­ля­ет те же чер­ты харак­те­ра, но име­ю­щие мень­шее зна­че­ние в пье­се. Если бы мы мог­ли с уве­рен­но­стью вскры­вать в под­ра­жа­ни­ях Плав­та кар­ти­ны из жиз­ни Гре­ции, мы нашли бы там образ­цы еще более заме­ча­тель­ные. Огра­ни­чим­ся теми пье­са­ми, кото­рые, как без­услов­но заим­ст­во­ван­ные из гре­че­ско­го источ­ни­ка, долж­ны были вос­про­из­во­дить жизнь Гре­ции, как в общей фор­ме, так и во всех пери­пе­ти­ях дей­ст­вия. Вот перед нами раб Либан со сво­им спут­ни­ком Лео­нидом, кото­рый в «Ослах» под­готов­ля­ет и про­во­дит все «воен­ные хит­ро­сти»; вот Пале­ст­ри­он, искус­но под­дер­жан­ный хит­ро­стью моло­дой влюб­лен­ной жен­щи­ны, игра­ет на фан­фа­рон­стве «хваст­ли­во­го вои­на»; вот еще Хри­сал в двух «Бак­хидах» — все они явля­ют­ся все­гда вели­чай­ши­ми масте­ра­ми плу­тов­ства. Эпидик, Тра­ни­он, Псев­дол — у всех у них под рим­ской внеш­но­стью таит­ся сущ­ность, свой­ст­вен­ная гре­че­ской жиз­ни, что отме­ча­ет­ся часто пря­мы­ми ука­за­ни­я­ми: «В серд­це у меня, как по цен­ту­ри­ям, скла­ды­ва­ют­ся сико­фант­ские мыс­ли», — гово­рит Псев­дол¹⁴. Эти­ми дву­мя сло­ва­ми харак­те­ри­зу­ет­ся двой­ная при­ро­да комедий Плав­та: он пре­под­но­сит под видом рим­ских обра­зов и выра­же­ний вся­кие коми­че­ские момен­ты гре­че­ско­го про­ис­хож­де­ния.

Эти коми­че­ские выход­ки, из кото­рых хозя­ин извле­кал нема­лую выго­ду, про­во­ди­лись за его счет и к выго­де раба. Раб, постав­лен­ный на служ­бу чув­ст­вен­но­сти хозя­и­на, — буд­то сам он не имел потреб­но­сти удо­вле­тво­рять такие же жела­ния, как буд­то вся его жизнь была неко­то­рым обра­зом отго­ро­же­на от подоб­ных настро­е­ний, — любил, так же как и хозя­ин, отдых, рос­кошь, хоро­ший стол, удо­воль­ст­вия. Ему отка­зы­ва­ли во всем, иной раз даже в остат­ках тех празд­нич­ных пиров, кото­рые сер­ви­ро­ва­лись так рос­кош­но: «Даже остат­ки от сто­ла запре­ще­ны рабу, как гово­рят жен­щи­ны; если один из нас выпьет одну-един­ст­вен­ную круж­ку вина, он уж с.190 нена­сыт­ное брю­хо; если он ста­щит самый малень­кий кусо­чек, он уже без­дон­ная глот­ка»¹⁵. Мно­гие дей­ст­ви­тель­но про­яв­ля­ли воз­дер­жа­ние, и им резон­но удив­ля­лись как чуду дис­ци­пли­ны¹⁶; но мно­гие без борь­бы поз­во­ля­ли себе катить­ся по той наклон­ной плос­ко­сти, по кото­рой влек­ли их при­род­ные склон­но­сти, и при­сва­и­ва­ли себе все, что толь­ко воз­мож­но, из тех радо­стей, бес­чув­ст­вен­ным оруди­ем или бес­страст­ным свиде­те­лем кото­рых хоте­ли их сде­лать. Они кра­ли, отправ­ля­ясь на рынок; хозя­ин, кото­рый посы­лал за ними дру­гих рабов, чтобы они следи­ли за их покуп­ка­ми, этим часто доби­вал­ся толь­ко того, что его обма­ны­ва­ли вдвойне, а сам он, как в «Харак­те­рах» Тео­ф­ра­с­та, полу­чал про­зви­ще недо­вер­чи­во­го¹⁷. Они кра­ли при испол­не­нии обя­зан­но­стей, посколь­ку на них не был надет наморд­ник, как на раба фило­со­фа Ана­к­сар­ха¹⁸; они уже зара­нее ста­ра­лись ста­щить из обеда хозя­и­на кусоч­ки наи­бо­лее вкус­ные, допол­няя их соот­вет­ст­ву­ю­щи­ми воз­ли­я­ни­я­ми¹⁹. А если они быва­ли пова­ра­ми? Воз­дер­жа­ние было бы вещью неве­ро­ят­ной… не будь даже тако­го слу­чая, какой мы видим у Ари­сто­фа­на с его дву­мя раба­ми Три­гея, выведен­ны­ми им в пер­вой сцене «Мира»²⁰. Во вся­кой дру­гой обста­нов­ке и осо­бен­но для наем­ных пова­ров воров­ство было тра­ди­ци­ей и пра­ви­лом: один из «шефов» дает уро­ки это­го сво­им помощ­ни­кам в «Сото­ва­ри­щах» Эвфро­на и в «Тез­ках» Дио­ни­сия²¹. Каж­дый брал сколь­ко мог, без зазре­ния сове­сти, в зави­си­мо­сти от окру­жаю­щей его обста­нов­ки: рабо­чий — от про­дук­тов сво­его труда, управ­ля­ю­щий — от все­го. Так дей­ст­во­ва­ли все, начи­ная с чест­но­го эко­но­ма, кото­рый, имея жела­ние беречь доб­ро сво­его хозя­и­на, обра­щал в свою поль­зу все, что он спа­сал от мотов­ства сво­его гос­по­ди­на²², вплоть до рас­то­чи­тель­но­го раба, кото­рый с оди­на­ко­вым без­раз­ли­чи­ем рас­тра­чи­ва­ет как свои сбе­ре­же­ния, так и состо­я­ние, кото­рое он дол­жен был охра­нять. Театр не был бы пол­ным изо­бра­же­ни­ем реаль­ных сцен жиз­ни, если бы наряду с раба­ми, кото­рые отда­ют свою лов­кость на служ­бу инте­ре­сам хозя­и­на, не было Так­си­ла в «Пер­се» Плав­та, веду­ще­го сме­ло и без вся­кой мас­ки­ров­ки всю интри­гу в сво­их инте­ре­сах, кор­ча­ще­го из себя хозя­и­на и даже боль­ше чем хозя­и­на, так как ему нече­го беречь, кро­ме сво­их плеч, а их он не жале­ет²³.

Какую узду мож­но было наки­нуть на подоб­ные свой­ства, когда самый прин­цип нрав­ст­вен­но­сти не счи­та­ли воз­мож­ным при­знать для раба; и какой счаст­ли­вый слу­чай мог бы дать ему воз­мож­ность при­ме­нить пра­ви­ла, спе­ци­аль­но выра­ботан­ные для раба фило­со­фи­ей гос­под? Исполь­зо­вать любой ценой все чув­ст­вен­ные удо­воль­ст­вия — тако­ва была вся фило­со­фия рабов, и сре­ди них не было недо­стат­ка в учи­те­лях подоб­но­го рода. В пье­се Алек­си­са, так и назван­ной «Учи­тель раз­вра­та», один раб гово­рит:

с.191 Все эти поро­ки появ­ля­ют­ся перед нами как бы во всем их есте­ствен­ном, непри­кос­но­вен­ном виде в лице этих существ, пре­дан­ных чув­ст­вен­но­сти по доб­рой воле или из корыст­ных рас­че­тов. Эти дети, вос­пи­тан­ные сре­ди раз­вра­та трак­ти­ров или двор­цов, эти тан­цов­щи­цы, флей­тист­ки, кото­рые нани­ма­лись на празд­не­ства и про­да­ва­лись во вре­мя оргии²⁵, все эти рабы для удо­воль­ст­вий, тем вер­нее отда­вае­мые на бес­че­стие, чем щед­рее при­ро­да ода­ря­ла их сво­и­ми самы­ми бле­стя­щи­ми дара­ми²⁶, — как мог­ли они познать нрав­ст­вен­ность, даже если Сократ или Ксе­но­фонт, Пла­тон или Ари­сто­тель, Софокл или Эври­пид были очень близ­ки к ее позна­нию²⁷; и какое про­ти­во­ядие мог­ли они най­ти, когда самая рели­гия во мно­гих хра­мах покро­ви­тель­ст­во­ва­ла и пред­пи­сы­ва­ла такие жерт­вы сла­до­стра­стию, как буд­то это были поче­сти, возда­вае­мые богам! Вос­пи­тан­ные в такой нака­лен­ной атмо­сфе­ре стра­стей, они быст­ры­ми шага­ми шли по пути зла, и поэты уже не зна­ют, образ како­го чудо­ви­ща дей­ст­ви­тель­ной жиз­ни или мифо­ло­гии может послу­жить им образ­цом для изо­бра­же­ния той или дру­гой кур­ти­зан­ки²⁸.

В таком виде они пере­шли из Гре­ции в рим­скую комедию. Если роко­вое вли­я­ние не захва­ты­ва­ло моло­дую девуш­ку почти в колы­бе­ли, то ее вела к поро­ку страсть к нарядам, и ей отка­зы­ва­ли даже в чув­стве люб­ви; ведь насто­я­щая любовь не зна­ет коры­сти! Ее учи­ли:

Обя­зан­ность кур­ти­за­нок, мате­рей или налож­ниц и спут­ниц кур­ти­за­нок — заду­шить в душе моло­дых деву­шек все то при­род­ное хоро­шее, что мог­ло еще сохра­нить­ся сре­ди это­го поро­ка³⁰.

А дру­гая про­по­ве­ду­ет:

Таким обра­зом, раз­врат без люб­ви и в воз­ме­ще­ние это­го любовь к золоту, при­выч­ка к раз­вра­ту и орги­ям, где золо­то рас­то­ча­ет­ся и соби­ра­ет­ся, — тако­ва была жизнь этих рабов; и вполне есте­ствен­но, что хозя­ин ино­гда сам бывал их жерт­вой. Рабы его обво­ро­вы­ва­ли; если не было ниче­го луч­ше­го, они выпи­ва­ли его вино, а во вре­мя его отсут­ст­вия за его счет они пре­да­ва­лись все­му, что услаж­да­ло их чув­ст­вен­ность, раз­бу­жен­ную и при­ме­ня­е­мую в сво­их инте­ре­сах³².

Все это, есте­ствен­но, тол­ка­ло раба на ложь и при­твор­ство, чтобы выпол­нить или скрыть свое пре­ступ­ле­ние; а когда все откры­ва­лось, со сто­ро­ны хозя­и­на сле­до­ва­ло жесто­кое нака­за­ние.

с.192 Все выше­опи­сан­ное состав­ля­ло обыч­ные темы для теат­ра, и слиш­ком дол­го было бы при­во­дить столь извест­ные всем при­ме­ры. Но, не при­зна­вая в рабе созна­тель­но­го суще­ства, име­ли ли вме­сте с тем пра­во воз­ла­гать на него всю ответ­ст­вен­ность за его поступ­ки? Конеч­но, нет. Поэто­му-то Ари­сто­тель хотел, чтобы ее отме­ри­ва­ли ему в том коли­че­стве, в каком ему остав­лен разум; и так как он давал ему сво­бод­ной воли и разу­ма мень­ше, чем ребен­ку, то он поэто­му тре­бо­вал, чтобы с ним обра­ща­лись и бра­ни­ли его с боль­шей снис­хо­ди­тель­но­стью³³. Но его логи­ка не ока­зы­ва­ла сво­его дей­ст­вия: у хозя­ев была своя логи­ка. Раб обла­дал малым разу­мом, поэто­му и не обра­ща­лись к его мыс­ли­тель­ным спо­соб­но­стям; но у него было тело, и к нему обра­ща­лись на таком язы­ке, кото­рый один толь­ко мог быть для него поня­тен, — уда­ры и пыт­ка. Тако­вы дей­ст­ви­тель­но и были обыч­ные пути обще­ния с ним со сто­ро­ны сво­бод­но­го чело­ве­ка. Уда­ры, при помо­щи кото­рых вос­пи­ты­ва­ли живот­ных, слу­жи­ли для вос­пи­та­ния и раба; мы виде­ли, что таким же путем полу­ча­ли их пока­за­ния перед судом; с тем боль­шим пра­вом эти уда­ры были обще­при­ня­той мане­рой их нака­за­ния, когда рабы быва­ли винов­ны. «У рабов, — гово­рит Демо­сфен, — тело отве­ча­ет почти за все гре­хи; напро­тив, сво­бод­ные, даже при вели­чай­ших пре­ступ­ле­ни­ях, нахо­дят сред­ство сохра­нить его непри­кос­но­вен­ным»³⁴. Всем извест­но, какое место в теат­ре зани­ма­ли сце­ны подоб­но­го рода³⁵. Соуча­стие хозяй­ско­го сына не дава­ло ника­кой выго­ды и не спа­са­ло слу­ги [от нака­за­ния]; и в послед­ст­ви­ях это­го обще­го пре­ступ­ле­ния, где раб как орудие дол­жен был рас­смат­ри­вать­ся менее винов­ным, ясно ска­зы­ва­лось раз­ли­чие этих двух натур: сыну — выго­вор, рабу — побои, и он их уже ожи­дал:

Эта, часто сле­пая, жесто­кость нака­за­ний в кон­це кон­цов заста­ви­ла при­ро­ду раба при­спо­со­бить­ся к сво­е­му поло­же­нию: низ­кий и пре­смы­каю­щий­ся, когда он еще боял­ся нака­за­ния, бес­стыд­ный и не знаю­щий удер­жу, когда он зака­лил­ся и при­вык им бра­ви­ро­вать. Эти чер­ты изо­бра­же­ны в коми­че­ских сце­нах. В лице Силе­на из «Кик­ло­па» Эври­пида мы име­ем при­мер низо­сти; как при­мер бес­стыд­ства сле­до­ва­ло бы ука­зать после рабов Ари­сто­фа­на, о кото­рых я гово­рил уже рань­ше, пер­со­на­жи Терен­ция и Плав­та. Эта наг­лость при­ни­ма­ет в новой комедии еще более яркий харак­тер. Меж­ду дру­ги­ми при­ме­ра­ми надо толь­ко вспом­нить Тра­ни­о­на из «При­виде­ний», кото­рый, после того как он широ­ко исполь­зо­вал довер­чи­вость сво­его хозя­и­на и даже зло­употре­бил ею, нахо­дит еще сред­ства, чтобы не боять­ся нака­за­ния. Фео­про­пид, желая схва­тить его неожи­дан­но, зовет сво­их слуг под пред­ло­гом допро­сить их в его при­сут­ст­вии. «Это хоро­шо, — гово­рит раб, — а я пока что забе­русь на этот алтарь». — Это для чего? — «Ты ни о чем не дога­ды­ва­ешь­ся? Это для того, чтобы они не мог­ли на нем най­ти себе убе­жи­ща про­тив того допро­са, кото­рый ты им хочешь учи­нить». Ста­рик, сби­тый с тол­ку, с.193 при­во­дит ему тыся­чи осно­ва­ний, чтобы выма­нить его из убе­жи­ща (страх, кото­рый овла­де­ва­ет им при мыс­ли о нару­ше­нии свя­то­сти убе­жи­ща, оправ­ды­ва­ет то, что вся эта сце­на пере­не­се­на в Гре­цию: пра­во убе­жи­ща не име­ло такой силы у рим­лян). Нако­нец, взбе­шен­ный, он вспы­хи­ва­ет гне­вом³⁷. Но его гнев бес­си­лен про­тив это­го упря­мо­го и насмеш­ли­во­го раба, и так как он в кон­це кон­цов отка­зы­ва­ет­ся про­стить его и наста­и­ва­ет на нака­за­нии, то Тра­ни­он гово­рит: «Чего ты бес­по­ко­ишь­ся? Как буд­то зав­тра я не нач­ну опять выкиды­вать сво­их штук! Тогда ты сра­зу и нака­жешь меня за обе мои про­вин­но­сти, и за новую и за ста­рую»³⁸.

Хозя­е­ва, при­бе­гая к хит­ро­сти сво­его раба, раз­ви­ли его дер­зость себе на горе. Это сов­ме­ще­ние про­ступ­ков и пре­дан­но­сти раба, кото­рый вкла­ды­ва­ет в пред­при­я­тие всю свою душу и рис­ку­ет сво­им телом, созда­ли ему пра­ва, счет на кото­рые он предъ­яв­ля­ет со всем бес­стыд­ст­вом. Посмот­ри­те, как раб Сир игра­ет роль гос­по­ди­на и под­ра­жа­ет ему в сво­бод­ных мане­рах, осу­ществляя план, кото­рый он соста­вил, покро­ви­тель­ст­вуя любов­ным похож­де­ни­ям Кли­то­фо­на. Он не тер­пит ни сомне­ний, ни ука­за­ний; сле­зы, прось­бы — все его раз­дра­жа­ет; он при­ка­зы­ва­ет, гро­зит все бро­сить; нуж­но, чтобы моло­дой хозя­ин сле­по и без воз­ра­же­ний пови­но­вал­ся ему, и, когда его при­сут­ст­вие ему надо­еда­ет, он без вся­кой цере­мо­нии отправ­ля­ет его про­гу­лять­ся³⁹. Неко­то­рые дей­ст­ву­ю­щие лица у Плав­та захо­дят еще даль­ше. В «Ослах» Плав­та, напи­сан­ных в под­ра­жа­ние «Она­гу» Демо­с­фи­ла, два раба, в помо­щи кото­рых моло­дой Арги­рипп нуж­да­ет­ся, чтобы при­об­ре­сти себе любов­ни­цу, жела­ют, чтобы она воз­на­гра­ди­ла их за те день­ги, кото­рые они ей при­но­сят: один тре­бу­ет, чтобы Филе­ния поце­ло­ва­ла его коле­на, и жела­ет поце­ло­вать ее в при­сут­ст­вии ее любов­ни­ка, кото­рый это тер­пит; дру­гой тре­бу­ет, чтобы Арги­рипп согнул­ся до зем­ли и носил его на сво­ей спине, как лошадь⁴⁰; и, уни­зив сво­его моло­до­го гос­по­ди­на, доведя его до уров­ня вьюч­но­го скота, они хотят доста­вить себе удо­воль­ст­вие, чтобы с ними, раба­ми, обра­ща­лись, как с бога­ми; они жела­ют, чтобы он возда­вал им боже­ские поче­сти, как Спа­се­нию и Фор­туне. Это бес­стыд­ство, пра­во на кото­рое, что назы­ва­ет­ся, они при­об­ре­ли за «налич­ные день­ги», конеч­но, долж­но было про­дол­жить­ся за пре­де­лы их услу­ги; навсе­гда сохра­ни­лись тай­ные узы зави­си­мо­сти, кото­рые, несмот­ря на все­мо­гу­ще­ство гос­по­ди­на, дер­жа­ли его при­ко­ван­ным к сво­им рабам, и они дава­ли ему это почув­ст­во­вать сво­им сар­каз­мом и сво­им пре­зре­ни­ем: достой­ное воз­мездие со сто­ро­ны раб­ства тем людям, кото­рые име­ли пре­тен­зию быть гос­по­да­ми по пра­ву умст­вен­но­го пре­вос­ход­ства и кото­рые, уто­пая в поро­ках, были вынуж­де­ны при­бе­гать к уму сво­его раба, чтобы добить­ся успе­ха.