История рабства в античном мире

Том I
Рабство в Греции

Глава одиннадцатая

ВЛИЯНИЕ РАБСТВА НА ПОРАБОЩЕННЫХ И НА СВОБОДНЫХ

с.183 Преж­де чем раб­ство было уни­что­же­но в коло­ни­ях, оно прин­ци­пи­аль­но полу­чи­ло почти все­об­щее осуж­де­ние. Но его защи­ща­ли как необ­хо­ди­мое усло­вие для тех стран, где оно еще суще­ст­во­ва­ло; его вос­хва­ля­ли как ока­зав­шее бла­готвор­ное вли­я­ние на те стра­ны, где оно неко­гда гос­под­ст­во­ва­ло. Если верить его апо­ло­ге­там, то раб­ство было вос­пи­та­те­лем чело­ве­че­ско­го рода. Это оно извлек­ло дикие наро­ды из их жал­ко­го состо­я­ния; это оно под­ня­ло сво­бод­ные наро­ды на столь высо­кую сту­пень циви­ли­за­ции. Все — и люди и вещи — про­изо­шли от это­го инсти­ту­та; и мы, сбра­сы­вая с себя его спа­си­тель­ные око­вы, дети рабов или сво­бод­ных, мы долж­ны бла­го­слов­лять раб­ство, как вто­рую при­ро­ду, как мать, кото­рая выно­си­ла и вскор­ми­ла нас.

За эти­ми пане­ги­ри­ка­ми, за эти­ми свиде­тель­ства­ми чисто сынов­ней бла­го­дар­но­сти, к кото­рой очень часто склон­ны при­бе­гать даже вра­ги совре­мен­но­го раб­ства, скры­ва­ют­ся сожа­ле­ния о его уни­что­же­нии, и они не настоль­ко уже замы­ка­лись в про­шлое, чтобы не иметь ника­ко­го отно­ше­ния к насто­я­ще­му. Ведь поче­му бы тому, что было неко­гда хоро­шим, не сде­лать­ся опять таким же при ана­ло­гич­ных обсто­я­тель­ствах? Если раб­ство мог­ло слу­жить на поль­зу чело­ве­че­ству, зна­чит оно боль­ше не явля­ет­ся уже одним из тех про­ти­во­есте­ствен­ных учреж­де­ний, кото­рые были созда­ны волей чело­ве­ка и оскорб­ля­ли про­виде­ние; нет, оно озна­ча­ет в таком слу­чае учреж­де­ние, бла­го­сло­вен­ное самим богом, слу­жа­щее про­грес­су чело­ве­че­ско­го рода; оно име­ет про­виден­ци­аль­ный харак­тер; вот то зна­че­ние, кото­рое хоте­ли бы ему при­дать. Изгнан­ная фило­со­фи­ей из обла­сти есте­ствен­но­го пра­ва, эта идея устре­ми­лась в иную сфе­ру, в кото­рой нет места дово­дам разу­ма, — в сфе­ру боже­ст­вен­но­го пра­ва. Но чтобы там укре­пить­ся, она долж­на была под­верг­нуть­ся исто­ри­че­ской про­вер­ке. И если самый про­стой ана­лиз прин­ци­пи­аль­ных поло­же­ний тео­рии есте­ствен­но­го раб­ства был доста­то­чен для того, чтобы заста­вить рух­нуть всю систе­му, с.184 то точ­но так же ана­лиз фак­тов раз­ру­ша­ет тео­рии, кото­рые хотят пока­зать нам бла­го­де­тель­ное дей­ст­вие раб­ства и най­ти в нем божью волю. Во всех этих тео­ри­ях име­ет­ся один недо­ста­ток: они счи­та­ют точ­но уста­нов­лен­ным то, что явля­ет­ся вопро­сом и тре­бу­ет дока­за­тель­ства. Древ­ний мир в широ­ком мас­шта­бе прак­ти­ко­вал при­ме­не­ние раб­ства, и циви­ли­за­ция в этом мире при­нес­ла пло­ды, кото­рые новей­шее вре­мя собра­ло как самое доро­гое его наследие. Но какое отно­ше­ние суще­ст­ву­ет меж­ду эти­ми дву­мя фак­та­ми? Помог­ло ли раб­ство раз­ви­тию циви­ли­за­ции или, наобо­рот, не поме­ша­ло ли оно ее раз­ви­тию и не умень­ши­ло ли ее резуль­та­ты? Вот что надо уста­но­вить, преж­де чем решать, надо ли возда­вать за него хва­лу про­виде­нию или при­знать его пре­ступ­ле­ни­ем чело­ве­че­ства. Како­вы были есте­ствен­ные послед­ст­вия раб­ства, в каком отно­ше­нии нахо­дят­ся меж­ду собой тео­ре­ти­че­ские выво­ды и фак­ты, — таков вопрос в целом, и, не выхо­дя из пре­де­лов Гре­ции, я думаю, мож­но будет под­твер­дить те выво­ды, кото­рые не раз уже про­хо­ди­ли перед наши­ми гла­за­ми.

Раб был «куп­лен­ной» вещью (κτῆ­μα), «оду­шев­лен­ным оруди­ем», «телом» (σῶ­μα), име­ю­щим есте­ствен­ные дви­же­ния, но не име­ю­щим соб­ст­вен­но­го разу­ма, суще­ст­вом, совер­шен­но погло­щен­ным дру­гим¹. Соб­ст­вен­ник этой вещи, дви­га­тель это­го орудия, душа и разум это­го тела, нача­ло этой жиз­ни — это хозя­ин. Хозя­ин для него все: его оте­че­ство и его бог²; это, так ска­зать, его закон и его долг: «Он для меня, — гово­рил Менандр, — и государ­ство, и убе­жи­ще, и закон, непре­лож­ный судья спра­вед­ли­во­го и неспра­вед­ли­во­го; толь­ко для него я дол­жен жить»³. Таким обра­зом, бог, оте­че­ство, семья, жизнь — все сли­лось для раба в одном суще­стве; он не име­ет ниче­го, что дела­ет чело­ве­ка чле­ном обще­ства, ниче­го, что дела­ет его чело­ве­ком нрав­ст­вен­ным; он не име­ет даже сво­ей лич­но­сти, не име­ет сво­ей инди­виду­аль­но­сти («раб без­ли­чен»)⁴.

Но он мог, вер­нее, он даже дол­жен был оста­вать­ся чуж­дым этих поня­тий добра и зла, кото­рые явля­ют­ся зако­ном жиз­ни сво­бод­ных людей; ведь для него, в оби­хо­де его жиз­ни, весь закон заклю­чал­ся в един­ст­вен­ном сло­ве — пови­но­вать­ся.

Не пола­га­лось, чтобы голос его сове­сти нахо­дил­ся в про­ти­во­ре­чии с волей его хозя­и­на. Поэто­му-то фило­со­фы и ста­ра­лись все­гда регу­ли­ро­вать эту волю, кото­рая для столь­ких зави­си­мых существ явля­лась един­ст­вен­ным пра­вом и спра­вед­ли­во­стью. Для рабов нрав­ст­вен­ность огра­ни­чи­ва­лась эти­ми пра­ви­ла­ми, нахо­дя­щи­ми­ся в пол­ном согла­сии с выс­шим зако­ном их поло­же­ния, вли­я­ние кото­ро­го мог­ло сде­лать их более послуш­ны­ми воле гос­по­ди­на, более энер­гич­ны­ми при обслу­жи­ва­нии его, более пре­дан­ны­ми его инте­ре­сам. С этой целью Ксе­но­фонт сове­ту­ет хозя­и­ну раз­вить в них на соб­ст­вен­ном при­ме­ре при­выч­ку посту­пать чест­но; по види­мо­му, в этих пре­де­лах он огра­ни­чи­вал обу­че­ние их с.185 спра­вед­ли­во­сти с при­ме­не­ни­ем к ним неко­то­рых зако­нов цар­ско­го вре­ме­ни и еще более суро­вых зако­нов Дра­ко­на и Соло­на⁶. Ари­сто­тель уточ­нял этот вопрос. Он спра­ши­вал себя, мож­но ли тре­бо­вать от рабов что-либо, кро­ме их при­год­но­сти как орудия («поми­мо его при­год­но­сти быть оруди­ем для работ и служ­бы»), как, напри­мер, скром­но­сти, храб­ро­сти, спра­вед­ли­во­сти и т. д.⁷ Он колеб­лет­ся и укло­ня­ет­ся от кате­го­ри­че­ско­го отве­та; но в даль­ней­шем он их исклю­ча­ет из любо­го обще­ства «как неспо­соб­ных к сча­стью и к жиз­ни, устро­ен­ной по соб­ст­вен­но­му пред­на­чер­та­нию»⁸, и когда он опре­де­ля­ет нау­ку для раба, он под этим пони­ма­ет толь­ко под­готов­ку его, начи­ная с дет­ско­го воз­рас­та, ко всем дета­лям сво­их слу­жеб­ных обя­зан­но­стей⁹, их обу­че­ние тому, на осно­ве чего неко­гда в Сира­ку­зах созда­ли целое пред­при­я­тие [для тор­гов­ли «высо­ко­ква­ли­фи­ци­ро­ван­ны­ми» раба­ми].

От раба тре­бо­ва­ли талан­тов и лов­ко­сти в испол­не­нии его обя­зан­но­стей. Прав­да, от него мог­ли тре­бо­вать еще дру­гих досто­инств, но в меру их полез­но­сти; к чему нужен лов­кий раб, если доб­ро хозяй­ское не явля­ет­ся для него свя­щен­ным?¹⁰ Какая поль­за в бди­тель­ном над­смотр­щи­ке, если он «выно­сит сор из избы»? Нуж­но, чтобы он обла­дал вер­но­стью и мол­ча­ли­во­стью: fi­de et ta­ci­tur­ni­ta­te¹¹. Но что каса­ет­ся досто­ин­ства в соб­ст­вен­ном смыс­ле это­го сло­ва, то для раба оно отри­ца­лось прин­ци­пи­аль­но. «Гос­по­дин, — гово­рит Ари­сто­тель, — дол­жен быть для раба источ­ни­ком досто­ин­ства»¹²; и вовсе не было жела­тель­но, чтобы в этом отно­ше­нии раб делал боль­шие успе­хи. Один из пер­со­на­жей Эври­пида гово­рит:

Что долж­но было полу­чить­ся из все­го это­го?

Рабы оста­ва­лись в общем чуж­ды­ми тех нрав­ст­вен­ных досто­инств, кото­рые сохра­ня­лись толь­ко для сво­бод­ных людей, но в той же мере они не име­ли и тех спе­ци­аль­ных досто­инств, кото­рые хоте­ли нало­жить на них, как узду, не заботясь о вос­пи­та­нии их душ на осно­ве этих прин­ци­пов. Они оста­ва­лись тем, чем их назы­ва­ли в жиз­ни, «тела­ми»; в теле они виде­ли все свое бла­го, и сво­его бла­го­по­лу­чия они иска­ли в удо­вле­тво­ре­нии сво­их чувств. Чув­ст­вен­ность была осно­вой их при­ро­ды, и все в их вос­пи­та­нии слу­жи­ло для ее раз­ви­тия. Исклю­чен­ные из гим­на­сий, где вос­пи­ты­ва­лись дети сво­бод­ных, не обу­чен­ные даже домаш­ним обя­зан­но­стям, они рос­ли в пол­ном неведе­нии добра и слиш­ком часто близ­ко зна­ко­мясь со злом; они жили в пол­ной зави­си­мо­сти от чело­ве­ка, абсо­лют­но­го вла­ды­ки все­го их суще­ства, кото­рый в чис­ле сво­их прав счи­тал и пра­во зло­употреб­лять их телом. Что же уди­ви­тель­но­го, если чув­ства гос­под­ст­во­ва­ли над разу­мом этих бед­ных созда­ний, кото­рые ста­но­ви­лись жерт­ва­ми чув­ст­вен­но­сти даже рань­ше с.186 того воз­рас­та, когда про­буж­да­ют­ся стра­сти? Что же каса­ет­ся дру­гих, то как мог­ли бы они под­нять­ся над этой мате­ри­аль­ной жиз­нью, к кото­рой таки­ми креп­ки­ми око­ва­ми при­ко­вы­ва­ли их обя­зан­но­сти, свой­ст­вен­ные их поло­же­нию? Дегра­ди­руя под вли­я­ни­ем гибель­но­го для них бла­го­во­ле­ния или от дур­но­го обра­ще­ния, поте­ряв чело­ве­че­ский образ от ран­них поро­ков или чрез­мер­ных трудов, они дей­ст­ви­тель­но вполне под­хо­ди­ли под опре­де­ле­ние Ари­сто­те­ля, кото­рый обре­ка­ет раб­ству чело­ве­ка, в кото­ром гос­под­ст­ву­ют чув­ства. Но то, что Ари­сто­тель отно­сил на счет при­ро­ды, не было ли это ско­рее извра­ще­ни­ем харак­те­ра под вли­я­ни­ем раб­ско­го поло­же­ния? Вот имен­но этот-то вопрос и избе­гал ста­вить Ари­сто­тель, а его меж­ду тем было так лег­ко про­ве­рить опы­том. Таким обра­зом, тот самый факт, кото­рый оправ­ды­ва­ет опре­де­ле­ние фило­со­фа, осуж­да­ет его тео­рию.

Чув­ст­вен­ность, кото­рая в силу само­го прин­ци­па раб­ства и вслед­ст­вие физи­че­ско­го вос­пи­та­ния рабов состав­ля­ла всю их сущ­ность, поро­ди­ла и раз­ви­ла в них все поро­ки, кор­нем кото­рых она сама и явля­ет­ся. Раб обла­да­ет чув­ства­ми, нуж­даю­щи­ми­ся в удо­вле­тво­ре­нии, но так как все при­над­ле­жит хозя­и­ну, то он может это сде­лать толь­ко за счет хозя­и­на; он похи­тит у него свой труд и пло­ды сво­его труда, чтобы доста­вить себе несколь­ко неза­кон­ных удо­воль­ст­вий в тече­ние это­го похи­щен­но­го отды­ха. Лень, инстинкт воров­ства — тако­вы были пер­вые при­зна­ки про­ти­во­дей­ст­вия со сто­ро­ны его подав­лен­ной при­ро­ды; затем хит­рость и при­твор­ство, чтобы под­гото­вить или чтобы загла­дить свои, мошен­ни­че­ства, или бег­ство, если дру­го­го сред­ства не оста­ва­лось; грам­ма­ти­ки, руко­во­ди­мые, конеч­но, более хоро­шим зна­ни­ем харак­те­ра само­го раба, чем язы­ка, иска­ли кор­ня обще­го име­ни «дулос» (раб) в сло­ве «до́лос» (обман), а сло­ва «анд­ра­по­дон» (бег­лый раб) в сло­ве «апо­до­стаи» (бежать)¹⁴. Если ни обман, ни бег­ство его не мог­ли защи­тить, он сме­ло шел на побои, и «Боль­шая эти­мо­ло­гия» дохо­дит до того, что это зна­че­ние нахо­дит в третьем его име­ни — «тера­пон» (слу­га), про­из­во­дя его от «тип­то» (уда­ряю)!¹⁵ Но все эти нака­за­ния, кото­рые, по сло­вам Пла­то­на, дела­ли его душу в два­дцать раз более раб­ской, дости­га­ли толь­ко того, что укреп­ля­ли в нем все поро­ки раб­ства и сверх все­го про­че­го нена­висть к гос­по­ди­ну, жаж­ду мести и уме­нье при­ме­нять всю утон­чен­ность, все улов­ки и ковар­ство, кото­рые сла­бый при­ме­нял как орудие про­тив силь­но­го. К это­му вли­я­нию основ­ных усло­вий раб­ства надо при­со­еди­нить вли­я­ние гос­по­ди­на, кото­рый посвя­ща­ет его в свои раз­врат­ные похож­де­ния, исполь­зу­ет его плу­тов­ство и тем дает ему пра­во на наг­лые выход­ки, в кото­рых раб ищет себе воз­на­граж­де­ния за свою пре­ступ­ную уго­д­ли­вость: дес­по­тизм раб­ства, кото­рый тяго­те­ет над гос­по­да­ми, в свою оче­редь позор­но пора­бо­щен­ны­ми.