История рабства в античном мире

Том I
Рабство в Греции

Глава одиннадцатая

ВЛИЯНИЕ РАБСТВА НА ПОРАБОЩЕННЫХ И НА СВОБОДНЫХ

с.198

Сво­бод­ные воз­ла­га­ли на рабов тыся­чи видов вся­ко­го рода работ и част­но­го и государ­ст­вен­но­го харак­те­ра. Но за эти услу­ги — они были ведь бес­плат­ны­ми — рас­пла­чи­ва­лись осо­бым обра­зом; и не раз поэты, наблюдая затруд­не­ния, про­ис­те­кав­шие из это­го инсти­ту­та, про­кли­на­ли раб­ство:

гово­рит Эври­пид¹; и далее:

И Менандр, кото­рый так высо­ко ста­вил зна­че­ние и цен­ность вер­но­го раба, вос­кли­цал при дру­гих обсто­я­тель­ствах:

Вли­я­ние раб­ства ска­зы­ва­лось на гос­под­ст­ву­ю­щих клас­сах и пря­мо и кос­вен­но и обна­ру­жи­ва­лось в ана­ло­гич­ных симп­то­мах и в чело­ве­ке, и в семье, и в государ­стве.

с.199 Оно иска­жа­ло даже у сво­бод­но­го чув­ство нрав­ст­вен­но­сти. Чело­век не ста­но­вит­ся хуже, гос­под­ст­вуя над живот­ным, так как живот­ное ему есте­ствен­но под­чи­не­но. Но подоб­ная же власть над суще­ства­ми, кото­рые ему рав­ны, вела к тем боль­ше­му коли­че­ству экс­цес­сов, чем менее она была есте­ствен­ной; и такой вла­стью нель­зя поль­зо­вать­ся без боль­шой опас­но­сти лич­но для себя. Эти дур­ные стра­сти, кото­рые нуж­но сдер­жи­вать столь­ко же ува­же­ни­ем к дру­гим, как и силой разу­ма, теряя одно из сдер­жи­ваю­щих их начал, тем лег­че осво­бож­да­лись от дру­го­го; и они устрем­ля­лись ко злу тем ско­рее, чем хуже было поло­же­ние рабов. Таким обра­зом, во все вре­ме­на в самом гос­по­дине раз­ви­ва­лись те поро­ки, кото­рые дово­ди­ли харак­тер чело­ве­ка до зло­употреб­ле­ния вла­стью одно­го чело­ве­ка над дру­гим, раз­ви­ва­лись раз­дра­жи­тель­ность и постыд­ное сла­до­стра­стие. Пифа­гор гово­рил сво­е­му небреж­но­му зем­ледель­цу-арен­да­то­ру: «Я бы послал тебя на казнь, если бы я не был раз­дра­жен»⁴; а Пла­тон дер­жал свою пал­ку над голо­вой про­ви­нив­ше­го­ся раба до тех пор, пока у него не ути­хал гнев. Вот два при­ме­ра выдерж­ки, но их при­шлось взять из очень высо­ких сфер; что же каса­ет­ся выдерж­ки по отно­ше­нию к тем жен­щи­нам, гос­по­да­ми кото­рых они были, то даже в этих высо­ких сфе­рах муд­ро­сти не все­гда мож­но было рас­счи­ты­вать най­ти совер­шен­ные образ­цы. Здесь вооб­ще про­па­дал вся­кий при­знак наси­лия; какое сопро­тив­ле­ние мог­ла ока­зать испор­чен­ная нату­ра раба подоб­ным наклон­но­стям? Удоб­ная обста­нов­ка спо­соб­ст­во­ва­ла рас­про­стра­не­нию пороч­ных про­яв­ле­ний, при­выч­ка при­кры­ва­ла бла­го­при­стой­ность, и нрав­ст­вен­ность, кото­рая не отри­ца­ла пра­ва на это, спо­кой­но пере­но­си­ла их при­ме­не­ние. Таким обра­зом, раз­врат стал все­об­щим или, луч­ше ска­зать, порок вошел, как пра­ви­ло, в жизнь сво­бод­ных. Отец, потвор­ст­вуя всем фан­та­зи­ям сво­его сына в нед­рах семьи и дома, был очень рад, что он не идет разо­рять­ся где-нибудь на сто­роне, а ино­зем­ный гость нахо­дил себе вре­мен­ную подру­гу под кров­лей того дома, кото­рый его при­нял, — одна из обыч­ных обя­зан­но­стей госте­при­им­ства; то же самое про­ис­хо­ди­ло преж­де, может быть не так часто, и в наших коло­ни­ях⁵.

Раб­ство иска­зи­ло орга­ни­за­цию семьи. Жен­щи­на была под­чи­не­на воле муж­чи­ны, но она упа­ла зна­чи­тель­но ниже той сту­пе­ни под­чи­нен­но­сти, кото­рой тре­бо­ва­ло домаш­нее сотруд­ни­че­ство. Неко­гда муж­чи­на поку­пал жен­щи­ну, женясь на ней⁶; он имел в ней рабы­ню, а не подру­гу; и той интим­но­сти чувств, кото­рой не давал ему брак, он искал на сто­роне. Това­ри­ще­ство геро­и­че­ских вре­мен узур­пи­ро­ва­ло у жен­щи­ны эти пра­ва, и позд­нее, когда иска­зи­лась про­стота преж­них веков, эта узур­па­ция пошла еще даль­ше. Под вли­я­ни­ем таких нра­вов жен­щине ста­ло еще труд­нее занять свое преж­нее поло­же­ние в обще­стве муж­чи­ны. И даже тогда, когда брак уста­но­вил­ся на усло­ви­ях боль­ше­го равен­ства, когда жен­щи­на, полу­чив­шая при­да­ное от сво­ей семьи, вме­сте с ним при­но­си­ла как бы свой выкуп, она все же оста­ва­лась в этом мире низ­ших инте­ре­сов, куда она неко­гда была уда­ле­на⁷, и очень часто ее нрав­ст­вен­ный облик ока­зы­вал­ся резуль­та­том того поло­же­ния, с.200 в кото­рое ее поста­ви­ли, — это ее жад­ное любо­пыт­ство, склон­ность к воров­ству и обжор­ству⁸, любовь к вину, над кото­рой насме­ха­ют­ся даже рабы⁹, это тай­ное вле­че­ние к бес­пут­ству, от кото­ро­го ее муж напрас­но ста­рал­ся себя убе­речь¹⁰.

К этим резуль­та­там антич­но­го раб­ства жен­щи­ны при­бавь­те более непо­сред­ст­вен­ное вли­я­ние раб­ства, дер­жав­ше­го­ся рядом с ней у домаш­не­го оча­га. Жена, не отли­чав­ша­я­ся ни обра­зо­ва­ни­ем, ни пре­иму­ще­ства­ми сво­ей куль­тур­но­сти, лег­ко нахо­ди­ла в тех рабы­нях, кото­рые ее окру­жа­ли, сво­их сопер­ниц. Имен­но в этом кру­гу, порож­ден­ном раб­ст­вом, почти исклю­чи­тель­но здесь куль­ти­ви­ро­вал­ся вкус к лите­ра­ту­ре и искус­ствам; кур­ти­зан­ки обла­да­ли оча­ро­ва­ни­ем живой беседы, явля­ясь истин­ной душой обще­ства¹¹. Моло­дежь сте­ка­лась к ним¹², и сам Сократ покидал свою ворч­ли­вую Ксан­тип­пу, чтобы послу­шать Аспа­сию¹³. Но под­ра­жа­ли ли ему в его воз­дер­жан­но­сти его уче­ни­ки, кото­рых он при­во­дил с собой? Я уже гово­рил, какие име­на фигу­ри­ру­ют в позор­ном ката­ло­ге Афи­нея. Там мы нахо­дим Пла­то­на и ту эпи­грам­му, обра­щен­ную к пре­крас­ной Архе­нассе, кото­рую при­пи­сы­ва­ют ему; Ари­сто­те­ля с сыном, кото­ро­го он имел от гете­ры Гер­пил­лиды¹⁴; Эври­пида, кото­рый так нена­видел жен­щин¹⁵, и Софок­ла, кото­рый обес­сла­вил сре­ди них свои седые воло­сы¹⁶; Лисия, Исо­кра­та, Демо­сфе­на¹⁷; Ари­стип­па, про­по­вед­ни­ка наслаж­де­ния, и Дио­ге­на-кини­ка, сопер­ни­ка без рев­но­сти¹⁸, и про­слав­лен­но­го Эпи­ку­ра, более логич­но­го в сво­ей фило­соф­ской систе­ме, чем мож­но было бы это ска­зать вооб­ще о его жиз­ни¹⁹. Эти интим­ные свя­зи фило­со­фии с искус­ст­вом кур­ти­за­нок оста­лись не без резуль­та­та. В под­ра­жа­ние шко­лам фило­со­фов Гна­те­на соста­ви­ла пра­ви­ла, кото­рые долж­ны были соблюдать­ся, когда вхо­ди­ли в дом к ней или к ее доче­ри. Кал­ли­мах рас­ска­зы­ва­ет о ней в III таб­ли­це сво­их «Зако­нов»²⁰.

В свою оче­редь кур­ти­зан­ка появ­ля­лась в самом доме граж­да­ни­на, чтобы занять то место, кото­рое сво­бод­ная жен­щи­на оста­ви­ла за его сто­лом пустым: отсюда нечи­стый харак­тер домаш­них собра­ний, эти раз­вра­щаю­щие пре­ле­сти, бро­сае­мые без покро­ва в обста­нов­ку празд­неств, эта изощ­рен­ность обо­льще­ний, эта гру­бость раз­вра­та²¹; отсюда та рас­пу­щен­ность нра­вов, кото­рая нашла себе ото­б­ра­же­ние даже в таких про­из­веде­ни­ях, как, напри­мер, «Пир» Ксе­но­фон­та. Обы­чай уза­ко­нил все. Супру­га, налож­ни­ца, кур­ти­зан­ка в гре­че­ском обще­стве в обы­ча­ях мно­гих име­ли свое совер­шен­но опре­де­лен­ное место, и Демо­сфен не боит­ся при­зна­вать это откры­то²². И нече­го гово­рить, кому будет тут при­над­ле­жать пер­вая роль. Кур­ти­зан­ки име­ли свою исто­рию²³, свои обще­ст­вен­ные памят­ни­ки: при­мер — Фри­на, кото­рой жите­ли Дельф воз­двиг­ли золотую ста­тую²⁴; они име­ли ино­гда не толь­ко поклон­ни­ков, но и алта­ри, и поэт-комик нахо­дил вполне спра­вед­ли­вым, что подоб­ные алта­ри не воз­дви­га­ют­ся нигде для замуж­них жен­щин:

с.201 То же самое рас­пре­де­ле­ние мест мы нахо­дим в кар­ти­нах, где рисо­ва­лась част­ная жизнь гре­ков. Налож­ни­ца, кур­ти­зан­ка — почти исклю­чи­тель­но и толь­ко они фигу­ри­ру­ют в речах ора­то­ров; они гос­под­ст­ву­ют в теат­ре²⁶, и сво­бод­ные жен­щи­ны выво­дят­ся там един­ст­вен­но для того, чтобы язви­тель­но­стью сво­его харак­те­ра неко­то­рым обра­зом оправ­ды­вать те бес­пут­ные попой­ки, на кото­рые ухо­ди­ли их мужья, чтобы забыть­ся²⁷.

Эта дез­ор­га­ни­за­ция семьи, столь пагуб­ная и для муж­чи­ны и для жен­щи­ны, ока­зы­ва­ла свое вли­я­ние и на ребен­ка. Сюда нуж­но при­ба­вить то непо­сред­ст­вен­ное вли­я­ние, кото­рое он испы­ты­вал более пря­мым путем от раб­ства, когда забота о его вос­пи­та­нии дове­ря­лась рабам, несмот­ря на все запре­ты древ­них зако­но­да­те­лей и вполне опре­де­лен­ные пре­до­сте­ре­гаю­щие ука­за­ния фило­со­фа²⁸. Остат­ки ува­же­ния к сво­бод­но­му вос­пи­та­нию застав­ля­ли при­об­ре­тать кор­ми­лиц из Спар­ты²⁹, как буд­то все бла­го­род­ство спар­ти­а­та не заклю­ча­лось в его сво­бод­ном состо­я­нии! Но после спар­тан­ской кор­ми­ли­цы появ­ля­ет­ся педа­гог; ни одна стра­на не име­ла при­ви­ле­гии под­готав­ли­вать их из среды рабов с муже­ст­вен­ны­ми каче­ства­ми люб­ви к сво­бо­де. В пер­вые годы жиз­ни ребен­ка, когда он осо­бен­но вос­при­им­чив к внеш­ним впе­чат­ле­ни­ям, он был исклю­чи­тель­но пре­до­став­лен руко­вод­ству учи­те­лей-рабов; он впи­ты­вал в себя их поро­ки, а фило­соф­ских систем было так мно­го у гре­ков, что под любую дур­ную наклон­ность мож­но было под­ве­сти свою тео­рию, для всех безумств най­ти свое оправ­да­ние. «Него­дяй! ты погу­бил мое­го сына! — вос­кли­ца­ет слиш­ком позд­но один отец, обра­ща­ясь к одно­му из таких рабов. — Тому, кто был пору­чен тво­им заботам, ты вну­шил выбрать путь жиз­ни, не свой­ст­вен­ный его при­род­ным каче­ствам. Ты винов­ник того, что с ран­не­го утра он уже пьян, чего преж­де с ним не быва­ло». — «Но если он научил­ся жить, за что же, хозя­ин, ты бра­нишь меня?» — «Так это ты назы­ва­ешь жиз­нью!?» — «Так по край­ней мере гово­рят муд­ре­цы. Ведь Эпи­кур учит, что удо­воль­ст­вие есть высо­чай­шее бла­го. А раз­ве мож­но жить радост­но ина­че, чем живя без стес­не­ния?» — «Но ска­жи мне, видел ли ты когда-нибудь пья­но­го фило­со­фа или пре­дан­но­го оча­ро­ва­ни­ям тех удо­воль­ст­вий, о кото­рых ты гово­ришь?» — «Всех!»³⁰