Перевод с англ. С. Э. Таривердиевой и О. В. Любимовой.
с.449 Август как государственный деятель, основатель и правитель Римской Империи, известен каждому. Но многие ли знают его как человека? Существует немало цитат из его сочинений и высказываний, которые показывают его в отношениях с друзьями, членами семьи, в шутливых разговорах с согражданами или соратниками по военной службе, как трудолюбивого, сознательного слугу государства, искренне защищающего его интересы. Известно ли вам, что он любил играть? Известно ли вам, что он был суеверен? Известно ли вам, что он обладал чувством юмора и не лез за словом в карман? Я попытаюсь познакомить вас с тем Августом, который объяснил развод со своей второй женой Скрибонией, сказав, что «устал от ее дурного нрава»
с.450 Август боялся грома и молнии; он держал при себе тюленью шкуру в качестве талисмана, а при приближении грозы прятался в сводчатом помещении. Этот страх не был безосновательным: во время ночного перехода в Испании его факелоносца поразила и убила молния5. Август верил в пророческую силу снов, как собственных, так и чужих. Благодаря предупреждению, полученному во сне, он чудом избежал смерти в лагере при Филиппах6. Он не начинал никаких важных дел в ноны; они не увенчались бы успехом из-за неблагоприятного названия дня. Но обильная роса в начале длинного путешествия была хорошим предзнаменованием скорого и успешного возвращения. Если, одеваясь, он надевал обувь не на ту ногу, это сулило несчастье; он сделал это в то утро, когда его чуть не погубил мятеж в его войске7.
Иногда необходимо напомнить, что римляне были такими же людьми, как и мы, а не далекими сверхчеловеческими существами, с которыми у нас нет ничего общего. В декабре 57 г. до н. э. Цицерон страдал расстройством желудка в течение десяти дней8. Август не был крепким; у него было несколько опасных болезней и множество физических расстройств: слабая левая нога, на которую он порой прихрамывал; слабеющий указательный палец на правой руке, иногда не позволявший ему писать; проблемы с желудком, случавшиеся каждую весну; неспособность переносить солнце даже зимой, желчные камни9.
Наряду с физическими недугами, у римлян имелись и свои шутки. Гораздо легче с пониманием и симпатией отнестись к далекому в иных отношениях воину или государственному деятелю, если знать моменты, когда они расслаблялись. Остроумие Юлия Цезаря нашло отражение даже в его сдержанных «Записках». «Около этого времени, — пишет он, — Сципион за некоторые поражения, понесенные им у Амана, провозгласил себя императором»10. Он опубликовал собрание остроумных изречений и настолько хорошо знал остроумие Цицерона, что мог отличить поддельную эпиграмму Цицерона от подлинной11. В 43 г. до н. э., когда сенат уже воспользовался услугами юного Октавиана и счел, что теперь может без него обойтись, Цицерон сказал: «Юношу следует восхвалять, украсить, поднять (избавиться от него)», обыгрывая с.451 двусмысленность слова tollendus. Услышав эту игру слов, юноша дал ответ: «Я не позволю от себя избавиться»12.
До нас дошло множество шуток Августа.
Некий Веттий распахал землю над могилой отца, и Август заметил: «Вот это — поистине почтить (возделать) память отца!»13, обыграв значение слова colere. Умер римский всадник, и лишь после его смерти стало известно, что его долги превышают двадцать миллионов сестерциев. Когда его имущество распродавалось на аукционе для погашения долгов, агенту императора была продана подушка. Все удивлялись, на кой черт императору понадобилась эта подушка? Август любезно объяснил: «Тюфяк, на котором он мог спокойно спать, хотя столько был должен, нужно приобрести для безмятежного сна»14. Покупая пурпурную ткань, император пожаловался, что она слишком темного цвета. Продавец сказал: «Подними ее повыше и посмотри». Август ответил: «Я стану прогуливаться по крыше, чтобы римский народ говорил, что я хорошо одет?»15. Секст Пакувий Тавр, который в должности трибуна внес законопроект о переименовании месяца секстилия в честь Августа, видимо, ожидал вознаграждения. Он попросил у императора денежный подарок и сказал, что в столице уже ходит слух, что он получил крупный дар. Но Август ответил лишь: «Да ты этому не верь»16. Сенатор Руф, напившись на пиру, высказал враждебность в отношении Августа. На следующий день, протрезвев и устыдившись, он попросил у императора прощения и получил его. Затем он сказал: «Никто не поверит, что ты возвратил мне благоволение, если чего-нибудь не подаришь мне». Император дал ему подарок, сказав: «Ради своей пользы, я постараюсь никогда на тебя не гневаться»17. Август получил как почетный дар от галлов золотую цепь весом в сто фунтов. Долабелла в шутку, но отчасти и надеясь, сказал главнокомандующему: «Вручи мне такую награду, как эта цепь». Август ответил: «Я бы лучше наградил тебя гражданским венком»18. Ибо эта последняя с.452 награда, состоявшая из венка из дубовых листьев, ничего бы не стоила. Начальник конного отряда, отстраненный от командования, все же попросил жалованья, объяснив: «Я прошу не ради наживы, но чтобы казалось, будто я получил от тебя дар и поэтому сложил с себя должность». Август ответил: «Ты при всех утверждай, что получил, а я не стану отрицать, что дал»19. Когда благоговеющий солдат подавал прошение, Август сказал: «Не веди себя так, словно подаешь грош слону!»20. В другой раз император отправил молодого офицера в отставку с позором. Последний спросил: «Что я скажу своему отцу?» «Скажи ему, — ответил главнокомандующий, — что я тебе не понравился»21. Говорят, что когда Август услышал о приказе царя Ирода убить всех мальчиков младше двух лет, включая и собственного сына Ирода, он заметил: «Лучше уж быть свиньей Ирода, чем его сыном»22. Но некоторые считают эту историю апокрифической.
Иногда остроумный комментарий мог быть довольно неприязненным. Некий Ватиний, хромавший из-за подагры, желал создать впечатление, что преодолел свою слабость, и в присутствии Августа похвастался, что может пройти милю. «Неудивительно, — сказал император, — ведь дни становятся длиннее»23. Однажды вечером императору подали очень дешевый и простой обед. Уходя, он шепнул на ухо хозяину: «Не думал, что я настолько знаком с тобой»24. Но однажды, как нам известно, коса нашла на камень. В театре Август увидел, что некий всадник пьет. Он послал ему записку: «Когда я хочу поесть, я иду домой». Ему вернулся ответ: «Да, но тебе не нужно беспокоиться за свое место»25.
Можно понять, что из-за высокого положения, которое занимал Август, его шутки иногда могли обидеть. Видимо, так произошло с поэтом Горацием. Император написал своему помощнику и близкому другу Меценату:
До сих пор я сам мог писать своим друзьям [это само по себе любопытно]; но так как теперь я очень занят, а здоровье мое некрепко, то я хочу с.453 отнять у тебя нашего Горация. Поэтому пусть он перейдет от стола твоих нахлебников к нашему царскому столу и пусть поможет нам в сочинении писем26.
Последнее предложение, несомненно, было задумано как шутливое. Гораций отказался, и тактичный Меценат должен был как-то обойти приказ императора. Но Гораций был слишком чувствителен и обиделся на «стол нахлебников». Одна из его од27 была правдоподобно интерпретирована как завуалированный ответ: «Юпитер обратился к золоту, желая соблазнить Данаю. Царь Филипп мог взять любой город, куда вьючный мул мог провезти взятку. Кажется, что золото способно купить что угодно». Затем неожиданно: «Меценат, я был прав, отказавшись от высокой должности… Имея несколько акров, я счастливее владельца африканских поместий. У меня нет стад и виноградников, но я не нищий», — это ответ на «стол нахлебников»28. Дело не в том, что у Горация не было чувства юмора, — было в избытке; но эта конкретная шутка ударила по больному месту. Очевидно, Гораций сослался на слабое здоровье, отклоняя должность секретаря, и император писал ему: «Располагай в моем доме всеми правами, как если бы это был твой дом: это будет не случайно, а только справедливо, потому что я хотел, чтобы между нами были именно такие отношения, если бы это допустило твое здоровье»29. И снова, теперь опять в шутливом тоне: «Как я о тебе помню, можешь услышать и от нашего Септимия, ибо мне случилось при нем высказывать мое о тебе мнение. И хотя ты, гордец, относишься к нашей дружбе с презрением, мы со своей стороны не отплатим тебе надменностью»30. Можно не сомневаться, что слова Августа не были дурно истолкованы, когда он подтвердил получение подарочного экземпляра некоторых од следующим образом:
Принес мне Онисий твою книжечку, которая словно сама извиняется, что так мала; но я ее принимаю с удовольствием. Кажется мне, что ты боишься, как бы твои книжки не оказались больше тебя самого. Но если рост у тебя и малый, то полнота немалая. Так что ты бы мог писать и по целому секстарию, чтобы книжечка твоя была кругленькая, как и твое брюшко31.
После публикации первой книги посланий Горация, в которых он обращается ко многим великим и не очень своим с.454 современникам, Август написал: «Знай, что я на тебя сердит за то, что в стольких произведениях такого рода ты не беседуешь прежде всего со мной. Или ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут ее позором для тебя?»32 Поэт ответил посвящением императору первого послания второй книги, защищая поэзию в целом и современную поэзию в частности.
Вергилий всего лишь приступил к «Энеиде», когда ее слава начала распространяться. И Август написал поэту письмо с просьбой и шутливой угрозой, содержавшей приказ, чтобы ему «прислали бы хоть первый набросок, хоть какое-нибудь полустишие из “Энеиды”»33.
У первого императора были свои любимые выражения: «Осторожный полководец лучше безрассудного», «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей», «Спеши не торопясь». О людях, которые не платят по долгам, — «заплатит в греческие календы». Чтобы описать поспешность — «скорей, чем спаржа варится»34.
Неизбежным следствием его положения, — а возможно, и темперамента, — было то, что он нелегко приобретал друзей, как сообщает нам Светоний35, но, добавляет биограф, он твердо хранил верность тем друзьям, которых имел, даже если иногда они вызывали его недовольство. И сообщается, что после падения Юлии и своего публичного отречения от нее Август был охвачен стыдом и сожалением и часто повторял: «Ничего этого не приключилось бы со мною, если бы живы были Агриппа или Меценат!»36 Когда его близкий друг Ноний Аспренат был обвинен в убийстве, Август спросил у сената, как ему следует поступить. «Я в затруднении, — сказал он, — ибо опасаюсь, что если приду в суд, то сочтут, что я прикрываю обвиняемого от законов, а если не приду, то сочтут, что я покинул друга и обрек его на осуждение». И с одобрения сената он просидел в суде на скамье несколько часов, но не сказал ни слова37. Друг и патрон Вергилия, поэт Корнелий Галл, занимал командную должность в войне против Антония и Клеопатры, и Август назначил его первым наместником Египта. Но власть наместника вскружила Галлу голову — он фактически с.455 изменил императору и был отозван. Август удовлетворился изгнанием Галла из своего окружения; сенат, однако, преследовал его своими постановлениями, пока в отчаянии он не покончил с собой. Август поблагодарил это учреждение за рвение и лояльность, но посетовал: «Мне одному не позволено сердиться на своих друзей в той мере, в какой я желаю»38. Очевидно, Август и от других ожидал такой же верности друзьям. Однажды он примирил историка Тимагена с Азинием Поллионом, великим оратором и патроном Вергилия. Когда Тимаген оклеветал императорскую семью и получил отказ от дома, Поллион принял его в своем доме, откуда тот продолжил клеветнические нападки. Однажды Август и Поллион встретились и, как рассказывают, последовал такой диалог:
—Ты содержишь дикого зверя. Наслаждайся им, Поллион, наслаждайся.
—Если ты прикажешь, Цезарь, я откажу ему от дома.
—Неужели ты думаешь, что я сделаю это, после того, как примирил вас39?
Светоний сообщает нам40, что для того, чтобы не сказать больше или меньше намеченного в серьезных беседах — даже с Ливией, Август излагал свои мысли в письменном виде и потом читал их, вместо того, чтобы говорить экспромтом. Вероятно, именно благодаря этой его привычке у нас имеется цитата из его беседы с женой насчет ее внука, будущего императора Клавдия:
По твоей просьбе, дорогая Ливия [говорит Август], я беседовал с Тиберием о том, что нам делать с твоим внуком Тиберием на Марсовых играх. И оба мы согласились, что надо раз навсегда установить, какого отношения к нему держаться. Если он человек, так сказать, полноценный и у него все на месте, то почему бы ему не пройти ступень за ступенью тот же путь, какой прошел его брат? Если же мы чувствуем, что он поврежден и телом и душой, то и не следует давать повод для насмешек над ним и над нами тем людям, которые привыкли хихикать и потешаться над вещами такого рода. Нам придется вечно ломать себе голову, если мы будем думать о каждом шаге отдельно и не решим заранее, допускать его к должности или нет. В данном же случае — отвечаю на твой вопрос — я не возражаю, чтобы на Марсовых играх он устраивал угощение для жрецов, если только он согласится слушаться Сильванова сына, своего родственника, чтобы ничем не привлечь внимания и насмешек. с.456 Но смотреть на скачки в цирке со священного ложа ему незачем — сидя впереди всех, он будет только обращать на себя внимание. Незачем ему и идти на Альбанскую гору, и вообще оставаться в Риме на Латинские игры: коли он может сопровождать брата на гору, то почему бы ему не быть и префектом Рима? Вот тебе мое мнение, дорогая Ливия: нам надо обо всем этом принять решение раз и навсегда, чтобы вечно не трястись между надеждой и страхом. Если хочешь, можешь эту часть письма дать прочесть нашей Антонии [матери Клавдия]41.
В другой раз император сказал или написал Ливии:
Юного Тиберия, пока тебя нет, я буду каждый день звать к обеду, чтобы он не обедал один со своими Сульпицием и Афинодором. Хотелось бы, чтобы он осмотрительней и не столь рассеянно выбирал себе образец для подражания и в повадках, и в платье, и в походке. Бедняжке не везет: ведь в предметах важных, когда ум его тверд, он достаточно обнаруживает благородство души своей42.
И вновь Ливии: «Хоть убей, я сам изумлен, дорогая Ливия, что декламация твоего внука Тиберия мне понравилась. Понять не могу, как он мог, декламируя, говорить все, что нужно, и так связно, когда обычно говорит столь бессвязно»43. Это напоминает о том, что Август, обладавший стилем, восхищавшим с той поры критиков, сам был критиком словесности и риторики. В письме к Антонию он критиковал стиль последнего44 и однажды назвал Антония сумасшедшим за то, что его сочинениям можно удивляться, но понять их нельзя45. Выслушав речь испанского юриста, ведущего дело в стиле, который Август считал слишком вымученным и банальным, не удостоив его звания оратора, он сказал: «Я никогда не слышал столь красноречивого отца семейства»46. Об известном ораторе Гатерии, большой недостаток которого состоял в том, что он говорил слишком быстро, Август заметил: «Нашего друга Гатерия следует притормозить!»47 А записку своей внучке Агриппине с похвалой ее литературного таланта он завершил советом: «Однако старайся избегать деланности, когда говоришь и пишешь»48.
Агриппине также было отправлено такое нежное письмо:
«Вчера я договорился с Таларием и Азиллием, чтобы они взяли с собой маленького Гая [ее сына, будущего императора Гая] в пятнадцатый день до июньских календ, коли богам будет угодно. Посылаю вместе с ним и врача из моих рабов; с.457 Германику [ее мужу] я написал, чтобы задержал его, если захочет. Прощай, милая Агриппина, и постарайся прибыть к твоему Германику в добром здравии»49.
23 сентября 1 г. н. э., в свой шестьдесят третий день рождения, Август написал своему внуку Гаю Цезарю, находившемуся на службе в Сирии:
«Здравствуй, мой Гай, мой милый осленок, которого, боги свидетели, мне всегда не хватает, когда ты вдали от меня. Но особенно в такие дни, как нынешний, глаза мои ищут моего Гая, который, где бы он ни был, надеюсь, в радости и добром здравии отметил мой шестьдесят четвертый год рождения. Ведь, как видишь, мы избежали критического для всех стариков шестьдесят третьего года. Я же молю богов, чтобы — сколько у меня ни осталось времени — нам была дана возможность прожить его в здравии и при наибольшем благоденствии государства, раз вы ведете себя достойно и готовы унаследовать мое положение»50.
И в другой раз он писал Гаю:
«Поскольку постоянно возникают бесчисленные дела, о которых мы должны писать друг другу и, однако, сохранять их в тайне, условимся между собой, если ты не против, о следующей тайнописи: когда нужно что-то зашифровать, будем вместо каждой буквы использовать следующую, например, b вместо a, c вместо b и так далее по порядку, затем вместо буквы x вновь вернемся к a51.
Из писем видно, что ел он скромно, как и полагалось при его слабом здоровье: «Никакой иудей не справлял субботний пост с таким усердием, милый Тиберий, как я постился нынче: только в бане, через час после захода солнца, пожевал я кусок-другой перед тем, как растираться»52. И о том же сказано в коротком фрагменте из другого письма: «Возвращаясь из царской курии, я в носилках съел ломоть хлеба и несколько ягод толстокожего винограда», и опять: «В одноколке мы подкрепились хлебом и финиками»53.
Но его страсть к игре была сильнее:
«За обедом, милый Тиберий [пишет он снова], гости у нас были все те же, да еще пришли Виниций и Силий Старший. За едой и вчера и сегодня мы играли по-стариковски: бросали кости и у кого выпадет “собака” [по очку на каждой кости] или шестерка, тот ставил на кон по денарию за кость, а у кого выпадет “Венера” [все четыре кости с разными очками], тот забирал деньги»54.
И еще:
«Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии с полным удовольствием: с.458 играли всякий день [праздник продолжался пять дней], так что доска не остывала. Твой брат за игрой очень горячился, но в конечном счете проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать, но только потому, что играл, не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше моя щедрость прославит меня до небес».
И своей дочери Юлии он писал: «Посылаю тебе двести пятьдесят денариев, как и всем остальным гостям, на случай, если кому за обедом захочется сыграть в кости или в чет и нечет»56.
С Юлией связано несколько историй о ее отце. Август был строгим родителем и пытался требовать от дочери и внучек скромного поведения. Однажды он написал одному знатному ухажеру Юлии: «С твоей стороны было очень неуместно приехать в Байи, чтобы навестить мою дочь»57. И в те дни, когда Август мог расценивать ее чуждое условностям поведение как свидетельство легкого и веселого нрава, он однажды сказал друзьям: «У меня две избалованные дочери, которых я вынужден переносить, — республика и Юлия»58. Юлия начала преждевременно седеть, и однажды Август неожиданно явился к ней, когда служанки выщипывали ее седые волосы. Поначалу Август притворился, будто ничего не заметил, но позднее завел разговор о возрасте. «Какой ты бы предпочла быть по прошествии нескольких лет: седой или лысой?» — спросил ее Август. «Я предпочитаю, отец, быть седой». «Почему же тогда они столь поспешно делают тебя лысой?»59 На гладиаторских играх Ливию сопровождало много уважаемых людей, а Юлию — группа юнцов. Август послал дочери записку с упреком: «Посмотри, какова разница между двумя женщинами императорской семьи!» Его непочтительная дочь, очевидно, унаследовавшая его остроумие, ответила: «Вместе со мной и они состарятся»60. Но в дни падения и позора Юлии, когда вольноотпущенница Феба, участвовавшая в ее похождениях, повесилась, Август был так ожесточен, что заметил: «Лучше бы я был отцом Фебы!»61 И горечь, вызванная с.459 поведением его дочери и двух похожих на нее детей, Юлии Младшей и Агриппы Постума, никогда не покидала его. При упоминании о них он стонал и цитировал Гомера: «Лучше бы мне и безбрачному жить и бездетному сгинуть!» и говорил о них как «о трех своих болячках и язвах»62.
Его пасынки Тиберий и Друз, дети Ливии от предыдущего брака, принесли ему больше радости. Друза Август любил и восхищался им, а в погребальной речи после его скоропостижной смерти сказал: «Я молю богов, чтобы они сделали моих Цезарей [его внуков от Агриппы и Юлии, которых он усыновил] подобными ему и однажды даровали мне такой же достойный конец, какой даровали ему»63.
Об отношениях Августа с Тиберием и его мнении о нем имеется немало информации. Ибо Светоний, ставя под сомнение враждебную Тиберию традицию, постарался собрать противоречащие ей свидетельства64. Правда, существует история о том, что незадолго до отъезда Тиберия на Капри Ливия вышла из себя, достала и зачитала несколько писем Августа о жестокости и нетерпимости Тиберия65 — анекдот, в историчности которого я всегда был склонен усомниться и отнести его на счет злословия Агриппины. Существует рассказ о том, что после разговора Тиберия с Августом у смертного ложа последнего от старого императора услышали слова: «Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!»66 И сообщается о том, что с приближением своего пасынка Август прерывал веселые, легкомысленные разговоры67. У Тиберия были недостатки, Август знал его более пятидесяти лет и знал о его недостатках. Было время, когда Тиберий находился в немилости; но были и времена, когда в немилости находились Агриппа и Меценат. Август использовал его в политических, государственных и династических целях, совершенно не считаясь с собственными чувствами Тиберия. Все это правда, и однако же Август любил его, восхищался им, уважал его, как доказывают письма, процитированные их биографом. И я отказываюсь видеть в них, вслед за Фурно68, лишь очевидное сумасбродство и неискренность:
«Я могу только похвалить твои действия в летнем походе, милый Тиберий: я отлично понимаю, с.460 что среди стольких трудностей и при такой беспечности солдат невозможно действовать разумнее, чем ты действовал. Все, кто были с тобой, подтверждают, что о тебе можно сказать словами стиха: “Тот, кто нам один неусыпностью выправил дело”»69.
Из других писем цитируются следующие фрагменты: «Будь здоров, любезнейший мой Тиберий, желаю тебе счастливо сражаться за меня и за Муз; будь здоров, любезнейший мой друг, и, клянусь моим счастьем, храбрейший муж и добросовестнейший полководец»70. «Приходится ли мне раздумывать над чем-нибудь важным, приходится ли на что-нибудь сердиться, клянусь, я тоскую о моем милом Тиберии, вспоминая славные строки Гомера: “Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба // С ним возвратимся: так в нем обилен на вымыслы разум”»71. «Здоров я или нет, велика важность, если ты не будешь здоров?» «Молю богов, чтобы они сберегли тебя для нас и послали тебе здоровье и ныне и всегда, если им не вконец ненавистен римский народ…» И снова: «Когда я читаю и слышу о том, как ты исхудал от бесконечных трудов, то разрази меня бог, если я не содрогаюсь за тебя всем телом! Умоляю, береги себя: если мы с твоей матерью услышим, что ты болен, это убьет нас, и все могущество римского народа будет под угрозой»72. Возможно, несколько преувеличенно, но не слишком противоречит реальному положению дел.
И это выражение беспокойства о государстве приводит нас к Августу как государственному деятелю, как я надеюсь, с некоторой новой симпатией и пониманием человека, скрывающегося за государственным деятелем. Но анекдоты и цитаты могут добавить некоторые новые штрихи даже к портрету государственного деятеля.
Революционер, сумевший приобрести власть, нередко становится более умеренным вследствие обладания властью и сопутствующей ей ответственности. Август был таким; можно вспомнить и других. Однажды Август временно остановился в доме, когда-то принадлежавшем Катону, стойкому республиканцу, врагу великого Юлия. Луций Сей Страбон, желая польстить императору, в пренебрежительном тоне заговорил об упрямстве Катона. Август ответил: с.461 «Всякий, кто не пожелает, чтобы существующее состояние государства подвергалось изменениям, является хорошим и гражданином и человеком»73. И все же с именем Катона Август связал одно из своих собственных любимых выражений. Он обычно говорил: «Довольно с нас и одного Катона»74, что довольно близко к нашему выражению «Знакомый черт лучше незнакомого».
Упоминается случай, когда первый император наложил частное наказание на лицо, оклеветавшее членов императорской семьи. Однако две прямые цитаты свидетельствуют о том, что в других случаях он не склонен был воспринимать оскорбления так серьезно. Однажды он написал Тиберию: «Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий, и не слишком возмущайся, если кто-то обо мне говорит дурное: довольно и того, что никто не может нам сделать дурного»75. А когда некто обвинил Эмилия Элиана в том, что тот критиковал Августа, император пропустил это мимо ушей, притворившись разгневанным: «Докажи мне это, а уж я покажу Элиану, что и у меня есть язык: ведь я могу наговорить о нем еще больше»76.
Имеются два высказывания, показывающих отношение Августа к расширению римского гражданства: когда Ливия просила за галла, который его добивался, Август предоставил ему только освобождение от налога, сказав: «Мне легче перенести убыток для казны, чем унижение для чести римских граждан»77. А Тиберию, просившему гражданство для своего клиента-грека, император написал: «Я лишь тогда соглашусь на это, когда тот сам убедит меня в законности своих притязаний»78.
Даже в его публичных действиях иногда проявлялось его остроумие; например, когда народ жаловался на дороговизну вина. «Мой зять Агриппа, — сказал он, — достаточно построил водопроводов, чтобы никто не страдал от жажды!»79 Он желал вновь сделать ежедневной одеждой белую тогу, от которой народ отказывался, считая ее слишком официальной. Однажды, видя в народном собрании граждан, одетых в темные одежды, он заметил с уместным и саркастическим остроумием: с.462 «Вот они — Рима сыны, владыки земли, облаченные в тогу!»80, цитируя Вергилия81.
Еще более интересно и важно его заявление по поводу раздач. В голодный год он изгнал из столицы гладиаторов, выставленных на продажу рабов, всех иноземцев, исключая врачей и учителей, и множество рабов, находившихся в частном владении. После того, как критическое положение миновало, Август написал: «Я собирался навсегда отменить хлебные выдачи, так как из-за них приходит в упадок земледелие; но оставил эту мысль, понимая, что рано или поздно какой-нибудь честолюбец снова мог бы их восстановить»82. Но он твердой рукой пресекал дерзость. Когда народ нетерпеливо требовал обещанных раздач, Август резко ответил им: «Я — человек слова». Но когда они дерзко потребовали того, что обещано не было, Август объявил эдиктом: «Подарков я не дам, хотя и собирался»83.
Но выразительнее всего демонстрируют его искреннюю и серьезную преданность благу государства два кратких заявления по важным поводам. Первое было частью его, так сказать, инаугурационной речи: «Итак, да будет мне дано установить государство на его основе целым и незыблемым, дабы я, пожиная желанные плоды этого свершения, почитался творцом лучшего государственного устройства и при кончине унес бы с собой надежду, что заложенные мною основания останутся непоколебленными»84. Второе было произнесено во 2 г. до н. э., когда сенат даровал ему почетный титул отца отечества. Сенат поручил Валерию Мессале сообщить об этом императору. Мессала сказал: «Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Цезарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя отцом отечества». Август ответил со слезами на глазах: «Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни!»85
Эти несколько нитей вновь сплетаются в финальной сцене. с.463 «Я принял Рим кирпичным, а оставляю мраморным», — эта фраза стала знаменитой86. Близких друзей он спросил: «Как вам кажется, хорошо ли я сыграл комедию жизни?» — и добавил строки из греческой комедии: «Коль хорошо сыграли мы, похлопайте // И проводите добрым нас напутствием»87. А свои последние слова он адресовал Ливии: «Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!»88
ПРИМЕЧАНИЯ
