Марк Туллий Цицерон. Диалоги. М., Научно-издательский центр «Ладомир» — «Наука», 1994.
Перевод с латинского и комментарии В. О. Горенштейна.
Издание подготовили И. Н. Веселовский, В. О. Горенштейн и С. Л. Утченко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Примечания И. Н. Веселовского обозначены его инициалами (
Диалог «О государстве» был издан в переводе и с примечаниями
(I, 1) [Так как все горели желанием] послушать, Сципион начал свою речь так:
Вот слова старика Катона, которого я, как вы знаете, особенно почитал и перед которым глубоко преклонялся; ведь ему я, и по решению обоих своих отцов1, и по своему собственному побуждению, с ранней юности посвящал все свое время2; беседой с ним никогда не мог я достаточно насладиться: так велик был его опыт в государственных делах, которые он очень успешно и весьма долго вел и в Риме, и в походах, и так велики были его сдержанность в речах и сочетавшееся с достоинством обаяние, а также и сильнейшее стремление учиться самому и обучать других, причем жизнь его вполне соответствовала тому, что он говорил.
(2) Катон обыкновенно говорил, что наше государственное устройство лучше устройства других государств по той причине, что в последних, можно сказать, отдельные лица создавали государственный строй на основании своих законов и установлений, например, у критян — Минос3, у лакедемонян — Ликург4, у афинян, чье государственное устройство весьма часто испытывало перемены, вначале — Тесей, затем Драконт, затем Солон, Клисфен5 и многие другие, а под конец совершенно ослабевшему государству не дал погибнуть ученый муж Деметрий Фалерский6; напротив, наше государство создано умом не одного, а многих людей и не в течение одной человеческой жизни, а в течение нескольких веков и на протяжении жизни нескольких поколений. Ибо, говорил Катон, никогда не было такого одаренного человека, от которого ничто не могло бы ускользнуть, и все дарования, сосредоточенные в одном человеке, не могли бы в одно и то же время проявиться в такой предусмотрительности, чтобы он мог обнять все стороны дела, не обладая долговременным опытом.
(3) Поэтому я, следуя его примеру, теперь поведу речь от «начал римского народа»7; ведь я охотно пользуюсь даже выражением Катона. А этой цели мне легче будет достигнуть, если я представлю вам, как государство наше рождалось, росло, зрело и, наконец, стало крепким и сильным, — чем в том случае, если бы я придумал для себя какое-нибудь государство, подобно тому, как у Платона это делает Сократ8.
(II, 4) Когда все одобрили это, Сципион сказал:
Можно ли назвать какое-либо государство, основание которого было бы таким славным и столь широко известным, как закладка нашего города, совершенная Ромулом? Будучи сыном Марса, Ромул (согласимся со сказанием — тем более, что оно не только весьма древнее, но и мудро нам завещано предками для того, чтобы люди с большими заслугами перед государством считались не только наделенными божественным умом, но также и божественного происхождения), итак, Ромул, как только родился, говорят, был вместе с братом своим Ремом, по повелению альбанского царя Амулия, боявшегося ниспровержения своей царской власти, оставлен на берегу Тибра9; там его питал своим молоком хищный зверь10; после того, как Ромула взяли к себе пастухи и воспитали в суровых условиях жизни и среди лишений, он, по преданию, когда вырос, силой своего тела и неустрашимостью духа настолько превзошел всех остальных, что все, кто населял земли, где ныне стоит наш город, покорно и охотно начали ему повиноваться. Встав во главе их отрядов (перейдем теперь от сказаний уже к событиям), он, как говорят, захватил Альбу-Лонгу, в те времена сильный и могущественный город, и убил царя Амулия.
(III, 5) Стяжав такую славу, Ромул, по преданию, прежде всего задумал, совершив авспиции11, заложить город и основать прочное государство. Что касается места для города, которое каждый, пытающийся создать долговечное государство, должен намечать весьма осмотрительно, то Ромул выбрал его необычайно удачно. Ведь Ромул не придвинул города к морю (а это было бы для него, при многочисленности его отряда, очень легко), дабы вторгнуться в область рутулов и аборигенов12 и основать город в устье Тибра, куда через много лет вывел колонию царь Анк13; нет, этот муж, обладавший выдающейся способностью предвидеть, хорошо понимал, что приморское положение отнюдь не выгодно для тех городов, которые закладываются в надежде на их долговечность и могущество, — прежде всего потому, что приморским городам угрожают опасности не только многочисленные, но и скрытые. (6) Ведь твердая земля заблаговременно возвещает о приближении врагов — не только тех, которых ожидают, но и тех, которые нападают врасплох, — многими признаками: как бы гулом и даже грохотом; ибо ни один враг не может налететь по суше так, чтобы мы не могли знать не только о его прибытии, но также и о том, кто он и откуда явился. Между тем враг, приходящий с моря на кораблях, может появиться раньше, чем кто бы то ни было будет в состоянии заподозрить возможность нападения; при этом он, уже появившись, не дает понять, ни кто он, ни откуда идет, ни даже чего он хочет; словом, нельзя усмотреть ни единого признака, чтобы судить, мирные ли это люди или враги.
(IV, 7) Далее, приморским городам свойственны, так сказать, порча и изменение нравов; ибо они приходят в соприкосновение с чужим языком и чужими порядками, и в них не только ввозятся чужеземные товары, но и вносятся чуждые нравы, так что в их отечественных установлениях ничто не может оставаться неизменным в течение долгого времени. Жители этих городов уже не чувствуют привязанности к насиженному месту; нет, крылатые надежды и помыслы увлекают их вдаль от дома, и даже тогда, когда они сами остаются на родине, в душе они все же удаляются прочь и странствуют. И право, ничто иное не повредило в большей степени уже давно поколебленным в своих устоях Карфагену и Коринфу14, чем эти странствия и рассеяние их граждан, так как они, из-за своей страсти к торговле и мореплаванию, перестали обрабатывать поля и разучились владеть оружием. (8) Кроме того, по морю в государства доставляется много предметов, порождающих пагубную роскошь; их либо захватывают силой, либо ввозят. Да и само приятное расположение города таит в себе много разорительных и склоняющих к праздности соблазнов, побуждающих людей удовлетворять свои страсти. И то, что я сказал о Коринфе, пожалуй, можно вполне сказать и обо всей Греции; ведь и сам Пелопоннес почти весь лежит у моря, и, за исключением жителей Флиунта15, нет такого племени, которое не соприкасалось бы с морем, а за пределами Пелопоннеса только эниане, доряне и долопы живут вдалеке от моря. К чему говорить мне о греческих островах, которые, будучи опоясаны волнами, чуть ли не сами носятся по ним вместе со своими гражданскими установлениями и укладом жизни? (9) Но это, как я уже говорил, относится к старой Греции. Что касается ее колоний, выведенных греками в Азию, во Фракию, Италию, Сицилию и Африку, то какой из них, кроме одной только Магнесии16, не омывают морские волны? Таким образом, побережье Греции кажется как бы пришитым к землям варваров; ведь из самих варваров ранее никто не жил у моря, кроме этрусков и пунийцев; одни из них жили у моря с целью торговли, а с целью разбоя — другие. Вот очевидная причина бедствий и переворотов, происшедших в Греции, — недостатки, связанные с приморским расположением городов, вкратце рассмотренные мною ранее. Впрочем с этими недостатками сочетаются большие преимущества: в город, где ты живешь, по морю могут доставляться произведения всего мира, и, наоборот, то, что произрастает на его полях, жители могут вывозить и посылать в любую страну.
(V, 10) Каким образом Ромул смог бы с более божественной мудростью использовать преимущества приморского расположения города и в то же время избежать его опасностей, как не тем, что заложил город на берегу реки, которая течет непрерывно и равномерно и, впадая в море, образует широкое устье? Благодаря этому город мог и получать по морю все то, в чем нуждался, и отдавать то, чем изобиловал, и мог по этой же реке не только ввозить из-за моря все самое необходимое для пропитания и жизни, но и получать привезенное по суше; таким образом, Ромул, мне кажется, уже тогда предвидел, что наш город рано или поздно станет средоточием величайшей державы. Ибо городу, расположенному в какой бы то ни было другой части Италии, едва ли удалось бы с большей легкостью сохранить такое могущество.
(VI, 11) Далее, что касается природных средств защиты города, то найдется ли такой ненаблюдательный человек, который их не заметил бы и должным образом не оценил? Ведь как Ромул, так и последующие цари благодаря своей мудрости, использовав наличие крутых и обрывистых холмов, возвышавшихся со всех сторон, выбрали для городской стены17 такое направление, что единственное доступное место, находившееся между Эсквилинским и Квиринальским холмами, после того, как был насыпан огромный вал, опоясывалось широчайшим рвом, а обнесенная стеной крепость18 стояла так высоко на крутой и как бы обтесанной скале, что даже в памятные нам страшные времена галльского нашествия19 осталась невредимой и нетронутой. В этой области, страдавшей от болезней, Ромул выбрал место, и богатое родниками, и здоровое; ведь там много холмов, которые не только сами обвеваются ветрами, но и дают тень долинам.
(VII, 12) И Ромул совершил все это очень быстро. Он основал город, который он велел назвать Римом в свою честь, а для укрепления новой гражданской общины принял решение, несколько необычное и довольно суровое, но достойное великого человека, уже тогда отличавшегося большой способностью предвидеть все то, что касалось упрочения царства и благополучия народа: он велел похитить знатных сабинских девушек, в день Консуалий20 явившихся в Рим, чтобы присутствовать на впервые тогда учрежденных Ромулом ежегодных играх в цирке21, и отдал этих девушек в замужество в лучшие семьи. (13) Когда сабиняне из-за этого пошли на римлян войной, успех в которой был переменным, а исход казался сомнительным, Ромул заключил договор с сабинским царем Титом Тацием, причем похищенные матроны сами умоляли об этом; по этому договору Ромул принял сабинян в число граждан, приобщив их к священнодействиям, и разделил свою царскую власть с их царем22.
(VIII, 14) А после гибели Тация, когда к Ромулу вернулась вся полнота власти, Ромул, хотя он вместе с Тацием ранее выбрал в царский совет первенствовавших людей, которые ввиду своего влияния были названы «отцами», и от имени своего, Тация и Лукумона, союзника, павшего в сражении с сабинянами, разделил народ на три трибы23 и тридцать курий, дав этим куриям имена похищенных сабинских девушек, бывших предстательницами за заключение договора, — итак, хотя все это было именно так установлено еще при жизни Тация, все же, после того, как он был убит, Ромул стал царствовать, еще более опираясь на авторитет и мудрость «отцов».
(IX, 15) Совершив это, Ромул прежде всего понял и признал правильным то же самое, что несколько ранее в Спарте понял Ликург: посредством единоличного империя и царской власти можно лучше повелевать и править государствами в том случае, когда к этому виду власти присоединяется авторитет всех лучших граждан. И вот, найдя себе опору и защиту в этом совете и как бы «сенате»24, Ромул весьма удачно вел много войн с соседями25 и, сам не унося ничего из добычи к себе в дом, не переставал обогащать своих сограждан. (16) Далее, — мы сохраняем это и поныне для вящей безопасности государства, — Ромул неизменно считался с авспициями. Ведь он и сам (что было вместе с тем и началом нашего государства) заложил город, совершив авспиции, а затем выбрал из каждой трибы по авгуру26, чтобы тот, находясь при нем, совершал авспиции каждый раз, когда Ромул приступал к какому-нибудь государственному делу. Наконец, он также распределил плебс на клиентелы27 у первенствовавших людей (какую пользу это принесло, я рассмотрю впоследствии) и применял меры принуждения, налагая пеню в виде овец и быков (так как в те времена имущество состояло из скота и земельных владений, ввиду чего людей называли «богатыми скотом»28 и «занимающими земли»29), а не обращаясь к насилию и казням.
(X, 17) И вот Ромул, процарствовав тридцать семь лет30, создав два прекрасных устоя государства — авспиции и сенат, достиг столь многого, что, когда он исчез во время внезапно происшедшего затмения солнца31, его причислили к сонму богов, а такой чести никогда не мог бы удостоиться ни один смертный, не снискавший выдающейся славы за свою доблесть. (18) И по отношению к Ромулу это было тем более изумительно, что все другие, по преданию, ставшие из людей богами, жили в менее просвещенные века, когда измышлять было легко, так как неискушенные люди были легковерны; Ромул же, как мы видим, жил менее шестисот лет назад, когда письменность и науки уже давно стали общим достоянием, а всяческие старинные заблуждения, связанные с диким образом жизни, исчезли. В самом деле, если Рим, как возможно установить на основании летописей греков, был основан во втором году седьмой олимпиады32, то Ромул жил в тот век, когда в Греции уже было много поэтов и певцов и люди относились к сказаниям — если только они не касались глубокой древности — с меньшим доверием. Ведь первая олимпиада была установлена через сто восемь лет после того, как Ликург начал составлять свои законы, и только ошибка в имени позволила некоторым думать, что она была установлена самим Ликургом. А те, кто относит Гомера ко времени, более близкому к нам, полагают, что он жил приблизительно за тридцать лет до Ликурга33. (19) Из этого следует, что Гомер жил задолго до Ромула, так что, коль скоро люди уже были учеными, а сами времена — просвещенными, едва ли был какой-либо повод для вымыслов. Ведь только древность принимала сказания, иногда … [даже и нескладно сочиненные, но век Ромула, уже образованный и особенно склонный смеяться над тем, чего не может быть, отверг бы их.] [Лакуна]
[Далее, Гесиод34, хотя и жил через много веков после Гомера, все же, как известно, жил до Ромула. Через несколько лет после основания Рима родился Стесихор35,] (20) внук Гесиода по дочери, как говорили некоторые; в год смерти Стесихора, в пятьдесят шестую олимпиаду, родился Симонид36. Таким образом очевидно, что в бессмертие Ромула поверили тогда, когда жизнь людей уже вошла в колею, и они познали ее и приобрели опыт. И все же так велика была в Ромуле сила ума и мужества, что насчет него, со слов Прокула Юлия37 человека простого, приняли на веру то, чему еще многими веками ранее не поверили бы, будь это рассказано о ком бы то ни было другом из смертных; говорят, правда, что Прокул по наущению «отцов», желавших отвести от себя подозрения, связанные с исчезновением Ромула, сказал на народной сходке, что видел Ромула на том холме, который теперь называется Квиринальским, и что Ромул поручил ему просить народ о том, чтобы на этом месте ему было устроено святилище: он — бог и именуется Квирином.
(XI, 21) Итак, не кажется ли вам, что благодаря мудрости одного человека новый народ не только появился на свет, но что Ромул оставил его не младенцем, плачущим в колыбели, но уже выросшим и, можно сказать, возмужавшим?
ЛЕЛИЙ. — Да, мы видим это, как и то, что ты вступил в рассуждениях своих на необычный путь, о котором нигде не упоминается в книгах греков. Ведь тот выдающийся человек38, которого еще никто не превзошел в своих сочинениях, мысленно выбрал участок земли, чтобы создать на нем, по разумению своему, государство, быть может, и превосходное, но далекое от уклада жизни людей и их нравов. (22) Остальные39 рассуждали о видах государств и об их особенностях, не имея перед собой какого-либо определенного примера и формы государственного устройства. Но ты, мне кажется, намерен сделать и то, и другое. Ведь ты повел свое изложение так, словно предпочитаешь приписывать свои воззрения другим, а не прибегать к вымыслам (как у Платона поступает Сократ) и, говоря о местоположении города Рима, объяснять сознательным поступком то, что Ромул совершил случайно и по необходимости, и рассуждать, не отвлекаясь в сторону, а имея в виду лишь одно определенное государственное устройство. Поэтому продолжай так, как начал; ведь мне кажется, что я, пока ты будешь рассматривать правление остальных царей, уже буду видеть перед собой совершенное государство.
(XII, 23) Итак, — сказал Сципион, — когда сенат Ромула, составленный из оптиматов, которым сам царь воздал такую большую честь, что пожелал, чтобы они именовались «отцами», а их сыновья — «патрициями»40, после кончины Ромула сам, без царя, попытался управлять государством, то народ этого не стерпел и, в тоске по Ромулу, с тех пор не переставал требовать для себя царя. Тогда первенствующие люди, проявив благоразумие, придумали необычный и неслыханный среди других народов выход — учреждение междуцарствия41 — с тем, чтобы, пока не будет избран постоянный царь, государство и не оставалось без царя, и не имело царя на долгий срок, и чтобы ни у кого не было возможности, когда его власть уже приобретет давность, ни оказаться чересчур медлительным в своем отказе от империя, ни чересчур сильным, чтобы его за собой удержать. (24) И вот, в это время наш, правда, еще молодой народ все-таки понял то, что ускользнуло от внимания лакедемонянина Ликурга, который полагал, что следует не избирать царя (если только это могло быть во власти Ликурга), а иметь царем человека, каков бы он ни был, но лишь бы он вел свой род от Геркулеса; а наши предки, хотя они были тогда дики, поняли, что следует требовать царской доблести и мудрости, а не царского происхождения.
(XIII, 25) Так как шла молва, что именно этими качествами более, чем кто-либо другой, обладает Нума Помпилий, то сам народ, минуя своих собственных граждан, с одобрения «отцов» принял в цари иноземца и призвал его на царство — сабинянина в Рим из Кур42. Как только он сюда прибыл, он, хотя народ, постановлением куриатских комиций, и повелел ему быть царем, все же сам внес куриатский закон о своем империи43, а увидев, что римляне, следуя порядкам, установленным Ромулом, горят желанием воевать, признал нужным несколько отучить их от этого.
(XIV, 26) Прежде всего он разделил между гражданами, по наделу на каждого мужчину, те земли, которые завоевал Ромул, и доказал, что, обрабатывая землю, возможно, не прибегая ни к разорению других народов, ни к грабежам, пользоваться изобилием всех благ; он внушил гражданам любовь к спокойствию и миру, которыми лучше всего укрепляется правосудие и верность и под сенью которых особенно хорошо обеспечиваются обработка полей и сбор урожая. Тот же Помпилий, учредив «большие авспиции», к прежнему числу авгуров прибавил двоих, священнодействия поручил пятерым понтификам из числа первенствовавших людей и, предложив эти законы, сохранившиеся в наших памятниках, религиозными обрядами смягчил нравы людей, привыкших к войнам и жаждавших воевать; кроме того, он к числу жрецов прибавил фламинов44, салиев45 и дев-весталок46 и объявил все стороны нашего религиозного устава неприкосновенными. (27) Что касается самих священнодействий, то повелел, чтобы тщательное совершение их было трудным, а предметы, нужные для них, — очень простыми. Ведь он ввел много такого, что надо было знать наизусть и соблюдать; зато все это не требовало издержек47. Так, в соблюдении религиозных обрядов он трудностей прибавил, затраты упразднил. Этот же царь учредил и торжища, и общественные игры и нашел всяческие поводы к многолюдным собраниям. Всеми этими установлениями он людей жестоких, грубых и воинственных направил на путь человечности и мягкости. Процарствовав таким образом тридцать девять лет48 в обстановке полного мира и согласия (мы здесь предпочитаем следовать нашему Полибию, наиболее точному в указании времени событий), он ушел из жизни, укрепив две величайшие основы долговечности государства — религию и милосердие.
(XV, 28) После того, как Сципион сказал это, Манилий спросил: Справедливо ли, Публий Африканский, предание, гласящее, что этот царь Нума был учеником самого Пифагора и, во всяком случае, пифагорейцем? Ведь мы часто слыхали это от старших и полагаем, что таково всеобщее мнение, но мы, однако, не видим, чтобы это было подтверждено государственными летописями49.
СЦИПИОН. — Все это неверно, Манилий, и не просто вымышлено, а вымышлено невежественно и нелепо. Ведь россказни эти говорят не только о том, чего не было, но и о том, чего и вообще быть не могло, — этим они и нестерпимы. Ибо оказывается, что Пифагор приехал в Сибарис, Кротон50 и эти области Италии тогда, когда Луций Тарквиний Гордый царствовал уже четвертый год. Ведь начало царствования Тарквиния Гордого и приезд Пифагора приходятся на одну и ту же олимпиаду — шестьдесят вторую51. (29) Из этого, рассчитав годы царствований, можно понять, что Пифагор впервые приехал в Италию приблизительно через сто сорок лет после смерти Нумы, и у тех, кто изучал летописи событий тщательно, это никогда не вызывало никаких сомнений.
Бессмертные боги! — сказал Манилий, — как велико это заблуждение и как оно укоренилось! И все же меня радует, что мы воспитаны не на заморских и занесенных к нам науках, а на прирожденных и своих собственных доблестях.
(XVI, 30) Но тебе будет легче понять это, — сказал Публий Африканский, — если ты обратишь внимание на то, как наше государство преуспевает и как оно, идя, так сказать, естественным путем, достигает наилучшего состояния. Более того, ты именно потому и сочтешь нужным прославлять мудрость наших предков, что многое, даже заимствованное из других мест, у нас, как ты поймешь, было намного улучшено в сравнении с тем, каким оно было там, где возникло впервые, и откуда было перенесено сюда; ты поймешь, что римский народ достиг своей мощи не случайно, но благодаря мудрости и старому порядку и притом не наперекор судьбе.
(XVII, 31) После смерти царя Помпилия народ, по предложению интеррекса, в куриатских комициях избрал царем Тулла Гостилия, а он, по примеру Помпилия, запросил народ по куриям насчет своего империя. Тулл Гостилий стяжал выдающуюся военную славу и совершил великие подвиги во время войн. На средства, полученные от продажи военной добычи, он устроил и оградил комиций и курию52. Он установил правила для объявления войн; эти правила, весьма справедливо придуманные им, он подтвердил фециальным уставом53, согласно которому всякая война, которая не была возвещена и объявлена, признавалась несправедливой и нечестивой. А дабы вы поняли, сколь мудро уже наши цари предусмотрели, что кое-какие права должны быть даны народу (об этом нам придется сказать еще многое), я укажу, что Тулл Гостилий даже знаками своего царского достоинства решался пользоваться только по велению народа. Ибо на то, чтобы двенадцати ликторам было дозволено шествовать перед ним, [он просил согласия народа.] [Лакуна]
Тулл Гостилий, третий римский царь, победив этрусков, первый ввел в Риме курульное кресло, сопровождение ликторов и вышитую тогу с пурпурной каймой — принадлежности этрусских магистратов (Макробий, «Сатурналии», I, 6, 7).
(XVIII, 33) ЛЕЛИЙ (?). — …ведь государство — в соответствии с тем, как ты начал свою беседу, — не ползет, а летит в своем стремлении к лучшему устройству.
СЦИПИОН. — После Тулла Гостилия народ избрал царем Анка Марция, внука Нумы Помпилия от дочери, и он также провел куриатский закон о своем империи. Наголову разбив латинян, он принял их в число граждан; он присоединил к Городу холмы Авентинский и Целий, захваченные им земли разделил, а все леса, расположенные у моря и им захваченные, объявил государственной собственностью. В устье Тибра он основал город54 и укрепил его, поселив в нем колонов. Процарствовав таким образом двадцать три года, он умер55.
ЛЕЛИЙ. — Также и этот царь заслуживает хвалы; но темна римская история, так как, кто была мать этого царя, мы знаем, но нам не известен его отец.
СЦИПИОН. — Да, это верно, но от тех времен до нас дошли, можно сказать, одни только имена царей.
(XIX, 34) Но в эти времена граждане, по-видимому, стали более образованными сперва благодаря некоторым чужеземным учениям. Ведь в наш город притек из Греции не малый, я бы сказал, ручеек, а полноводная река наук и искусств. По преданию, был некто Демарат из Коринфа, несомненно, первенствовавший среди сограждан по своему почетному положению, авторитету и богатству. Не стерпев правления коринфского тиранна Кипсела, он будто бы бежал, захватив все свое большое имущество, и направился в Тарквинии, процветавший город Этрурии. А когда до него дошли вести об укреплении владычества Кипсела, он как человек свободолюбивый и храбрый отказался от отечества; он был принят тарквинянами в число их граждан и поселился в этой городской общине. Когда его жена, бывшая родом из Тарквиниев, родила ему двух сыновей, он дал им хорошее образование в греческом духе…56 [Лакуна]
(XX, 35) …легко получив права гражданства, он благодаря своей просвещенности и образованию стал другом царя Анка, так что его считали участником всех замыслов царя и чуть ли не его соправителем. Кроме того, он отличался величайшим дружелюбием, величайшей готовностью помогать всем гражданам, поддерживать и защищать их и даже щедро их одаривать. Поэтому, после смерти Марция, народ единогласно избрал его царем под именем Луция Тарквиния; именно так он изменил свое греческое имя, дабы казалось, что он во всех отношениях перенял обычаи нашего народа. Проведя закон о своем империи, он прежде всего удвоил прежнее число «отцов» и назвал уже ранее существовавших «отцами старших родов» (им он в первую очередь предлагал высказывать мнение57), а тех, кого он сам принял в сенат, он назвал «отцами младших родов». (36) Затем он создал конницу по образцу, сохранившемуся и поныне58, но не смог, хотя и очень желал этого, изменить наименования тициев, рамнов и луцеров59, так как высоко прославленный авгур Атт Навий60 на это не согласился. Также и коринфяне, знаю я, некогда, за счет подати с сирот и вдов, заботились о снабжении всадников конями и их прокорме за счет казны. Во всяком случае, он, прибавив к уже существовавшим отрядам конницы новые, довел ее численность до тысячи восьмисот всадников, то есть удвоил ее состав. Впоследствии он покорил большое и храброе племя эквов, угрожавшее благополучию римского народа, а сабинян, отбросив их от стен города Рима, рассеял своей конницей и разбил наголову. Он же, как мы знаем, первый устроил великие игры, названные Римскими61, а во время войны с сабинянами, во время самой битвы, дал обет построить в Капитолии храм Юпитеру Всеблагому Величайшему и умер, процарствовав тридцать восемь лет62.
(XXI, 37) ЛЕЛИЙ. — Вот и подтверждаются слова Катона, говорившего, что государство создается не сразу и не одним человеком. Ибо мы видим, как много благодетельных и полезных установлений прибавил каждый из царей. Но после них правил царь, который, по моему мнению, был в государственных делах еще более прозорлив, чем все остальные.
Это верно, — сказал Сципион, — ведь после него, по преданию, впервые без избрания народом, царствовал Сервий Туллий, который будто бы родился от рабыни из дома Тарквиния, зачавшей его от одного из клиентов царя. Когда он, воспитанный среди рабов, прислуживал за царским столом, царь не мог не заметить искры ума, уже тогда горевшей в мальчике; так искусен был он и во всякой работе, и в беседе. По этой причине царь, дети которого были еще очень малы, полюбил Сервия так, что его в народе считали царским сыном, и с величайшим усердием обучал его всем тем наукам, которые когда-то постиг сам, и дал ему прекрасное образование по греческому образцу.
(38) Но после того, как Тарквиний погиб по проискам сыновей Анка, и Сервий начал царствовать, как я уже говорил, не в силу своего избрания гражданами, но по их желанию и с их согласия63 (так как в то время, когда Тарквиний — как ложно утверждали — болел после ранения, но еще был жив, Сервий в царском уборе творил суд, на свои деньги освободил несостоятельных должников и, проявив большое дружелюбие, убедил народ в том, что творит суд по повелению Тарквиния), Сервий не стал доверяться «отцам», а после похорон Тарквиния сам спросил народ относительно себя и, получив повеление царствовать, провел куриатский закон о своем империи. Прежде всего он, пойдя войной на этрусков, покарал их за обиды. Когда он в этой войне … [Лакуна] [захватил обширные земли, отняв их у церетанов, тарквинян и вейентов, он распределил их между новыми гражданами; затем он учредил ценз, установление, полезнейшее для такого государства, которому судьбой назначено стать великим; на основании ценза подати и в мирное, и в военное время взимались не без разбора, а в соответствии с имуществом. Он учредил восемьдесят центурий, состоявших из граждан, имевших по
(XXII, 39) …восемнадцати, с наибольшим имущественным цензом. Затем Сервий, отобрав большое число всадников из всего народа, разбил весь остальной народ на пять разрядов и отделил старшие разряды от младших64; он распределил их так, чтобы исход голосования зависел не от толпы, а от людей состоятельных; он позаботился и о том, чтобы (этого всегда следует придерживаться в государственных делах) большинство не обладало наибольшей властью. Не будь это распределение вам известно, я разъяснил бы вам его. Но вы уже видите, что расчет был таким, чтобы центурии всадников вместе с шестью голосами и первый разряд, с прибавлением к ним центурии, для вящей пользы города Рима предоставленной мастерам-плотникам, вместе составляли восемьдесят девять центурий; если из ста четырех центурий (ведь в остатке было именно столько) к этим восьмидесяти девяти центуриям прибавлялось хотя бы восемь65, то в народе создавался перевес, и остальное огромное большинство людей в составе девяноста шести центурий не отстранялось от голосования, что было бы проявлением высокомерия, но и не было чересчур сильным, что было бы опасно. (40) При этом Сервий внимательно отнесся также и к словам и даже к названиям: богатых он назвал «ассодателями» — от слов «асс» и «давать», а тех, кто при цензе либо предъявил не более тысячи пятисот ассов, либо не предъявил ничего, кроме самих себя, он назвал пролетариями, чтобы было ясно, что от них ожидается потомство, то есть как бы продолжение существования государства66. Но тогда в каждой центурии из тех девяноста шести состояло, на основании ценза, больше людей, чем почти во всем первом разряде. Таким образом, с одной стороны, никто не лишался права голоса; с другой стороны, при голосовании наиболее влиятельными были те, кто был наиболее заинтересован в том, чтобы государство было в наилучшем состоянии. Более того, акценсам67, вспомогательным войскам, трубачам, горнистам, пролетариям… [он предоставил права.] [Лакуна]
(XXIII, 41) [Я считаю] …наилучшим государственным устройством такое, которое, с соблюдением надлежащей меры будучи составлено из трех видов власти — царской, власти оптиматов и народной, и не возбуждает, наказывая, жестоких и злобных чувств… (Ноний, 342, 28).
(42) [Это видел Карфаген,] бывший шестьюдесятью пятью годами древнее, так как был основан за тридцать девять лет до первой олимпиады68. И знаменитый Ликург, живший в древнейшие времена, имел в виду почти то же. Итак, это равновесие и это из трех видов власти составленное государственное устройство, как мне представляется, были у нас общими с этими народами. Но то, что свойственно нашему государству и прекраснее чего ничто не может быть, я, если смогу, рассмотрю более подробно; ведь ничего, подобного этому, не найти ни в одном государстве. Ибо все начала, описанные мною ранее, правда, сочетались и в нашем государстве, и у лакедемонян, и у карфагенян, но далеко не равномерно. (43) Дело в том, что в государстве, где какой-либо один человек бессменно облечен властью, тем более — царской (хотя там существует и сенат, как это было в Риме во времена царей, как это было в Спарте по законам Ликурга), даже если народ обладает какими-то правами (как это было при наших царях), царская власть все же имеет наибольшее значение, и такое государство не может не быть и не называться царством. Но этот вид государства в высшей степени изменчив по той причине, что государство, подорванное порочностью одного человека, очень легко гибнет. Ведь царский образ правления сам по себе не только не заслуживает порицания, но, пожалуй, должен быть поставлен несравненно выше остальных простых видов государственного устройства (если бы я вообще одобрял какой бы то ни было простой вид государственного устройства), однако лишь до тех пор, пока он сохраняет свой строй. Но это такой строй, когда благополучие, равноправие и спокойствие граждан вверены постоянной власти, справедливости и мудрости одного человека, проявляющейся во всем. Вообще народу, находящемуся под царской властью, недостает многого и прежде всего свободы, которая состоит не в том, чтобы иметь справедливого владыку, а в том, чтобы не иметь никакого…69 [Лакуна]
(XXIV, 44) …терпели [произвол Тарквиния.] Ведь этому несправедливому и суровому владыке70 в течение некоторого времени сопутствовало счастье: он завоевал весь Лаций, взял богатый, всем изобилующий город Суессу Помецию и, захватив большую добычу, состоявшую из золота и серебра, исполнил обет отца, построив Капитолий; он вывел колонии и, следуя обычаю предков, послал великолепные дары, как бы жертву, в Дельфы Аполлону71.
(XXV, 45) Здесь опять повернется тот круг, естественное движение и оборот72 которого вам следует научиться узнавать с самого начала. Вот основа государственной мудрости, составляющей все содержание нашей беседы: видеть пути и повороты в делах государства, дабы, зная, куда приведет то или иное из них, быть в состоянии задержать его ход и даже воспрепятствовать ему.
Ибо царь, о котором я говорю, запятнанный убийством лучшего царя73, прежде всего не был в здравом уме74 и, сам страшась высшей кары за совершенное им злодеяние, хотел, чтобы его страшились. Кроме того, он, полагаясь на свои победы и богатства, не знал удержу в своей заносчивости и не мог совладать ни со своими наклонностями, ни с развращенностью своих родичей. (46) И вот, когда его старший сын учинил насилие над Лукрецией, дочерью Триципитина и женой Конлатина, а целомудренная и знатная женщина, после такого оскорбления, сама покарала себя смертью, то Луций Брут, муж выдающегося ума и храбрости, сбросил с граждан это несправедливое ярмо жестокого рабства. Хотя Брут был частным человеком, он взял на себя все государственные дела и, первый в нашем государстве, доказал, что при защите свободы граждан нет частных лиц75. По его предложению и под его началом граждане, вспомянув и свежие в их памяти жалобы отца и близких Лукреции, и гордость Тарквиния, и многие обиды, перенесенные и от него самого, и от его сыновей, повелели и самому царю, и его детям, и Тарквиниеву роду удалиться в изгнание76.
(XXVI, 47) Итак, разве вам не ясно, что царь превратился во владыку, и что вследствие порочности одного человека самый род государственного устройства из хорошего стал весьма дурным? Ведь именно такого владыку над народом греки и называют тиранном77; ибо царем они склонны считать такого, который заботится о народе, как отец, и печется о возможно лучших условиях жизни для тех, над кем он поставлен; это действительно хороший вид государственного устройства, как я уже говорил, но все же склонный к переходу в пагубнейший строй и как бы катящийся вниз. (48) Ведь как только царь вступит на путь сколько-нибудь несправедливого владычества, он тут же станет тиранном, то есть самым отвратительным, самым омерзительным и самым ненавистным для богов и людей существом, какое только возможно вообразить себе. Хотя по внешности он — человек, но дикостью своих нравов превосходит самых лютых зверей78. И в самом деле, кто по справедливости назовет человеком того, кто не хочет, чтобы у него были с его согражданами и вообще со всем человеческим родом какая-либо общность в праве, какое-либо объединение в человеческих отношениях? Но у нас еще будет другой, более подходящий повод поговорить об этом, когда сам предмет побудит меня высказаться против тех, кто, даже освободив граждан, стал добиваться владычества79.
(XXVII, 49) Вот так впервые появляется тиранн; ибо такое наименование греки дали несправедливому царю, а мы, римляне, называли царями всех тех, кто обладал единоличной постоянной властью над народом. Поэтому и о Спурии Кассии80, и о Марке Манлии81, и о Спурии Мелии82 говорили, что они захотели захватить царскую власть, а недавно [Тиберий Гракх]… [Лакуна]
(XXVIII, 50) …Ликург в Лакедемоне назвал геронтами; их было, правда, очень мало — двадцать восемь83. Он предоставил им высшее право совещательного голоса, тогда как высший империй принадлежал царю. Наши предки последовали примеру Ликурга и перевели на наш язык введенное им название: тех, кого он назвал старейшинами, они назвали сенатом; так (мы уже говорили об этом) поступил и Ромул, избрав «отцов». Но в таком государстве все же решительно преобладает могущество, власть и имя царя. Удели некоторую власть также и народу, как поступили Ликург и Ромул; свободой ты его не насытишь, но жаждой свободы зажжешь, если только дашь ему возможность вкусить власти. Однако над ним всегда будет тяготеть страх, что царь (как это большей частью и бывает) окажется несправедливым. Итак, не прочна судьба народа, когда она, как я уже говорил, зависит от воли, вернее, от нрава одного человека.
(XXIX, 51) Итак, пусть это будет первая форма, первый вид и первоисточник тираннии, обнаруженный нами в том государстве, которое Ромул основал, совершив авспиции, а не в том, которое, как пишет Платон, для себя описал Сократ в своей известной изысканной беседе84; вот каким образом Тарквиний полностью ниспроверг этот род государства с царем во главе — и не тем, что он захватил какую-то новую власть, но тем, что несправедливо использовал ту, какой располагал. Противопоставим Тарквинию другого мужа — хорошего, мудрого и искушенного во всем том, что касается пользы и достоинства граждан, и как бы опекуна и управителя государства. Ведь именно так следует называть всякого, кто будет «правителем и кормчим» государства. Умейте распознать такого мужа; ведь именно он, умом своим и деятельностью, способен охранять государство. Но так как название это пока еще малоупотребительно в нашем языке и нам еще не раз придется говорить о таком человеке в своей дальнейшей беседе, то…
(XXX, 52) [Платон] признал нужным и создал государство скорее такое, какого следовало желать, а не такое, на какое можно было бы рассчитывать, — самое малое, какое он только мог создать, не такое, какое могло бы существовать, а такое, в каком было бы возможно усмотреть разумные основы гражданственности. Но я, если только мне удастся, постараюсь, руководствуясь теми основаниями, какие усмотрел Платон, не по общим очертаниям и не по изображению гражданской общины, а на примере огромного государства как бы жезлом коснуться причин всякого общественного блага и всякого общественного зла.
Ибо по прошествии двухсот сорока лет правления царей85 (а вместе с междуцарствиями86 несколько больше) и после изгнания Тарквиния римский народ почувствовал к имени царя столь же сильную ненависть, сколь сильна была овладевшая им тоска после кончины, вернее, после исчезновения Ромула. И вот, как римский народ тогда не мог обходиться без царя, так он, после изгнания Тарквиния, не мог слышать имени царя. Но когда он получил возможность… [Лакуна]
(XXXI, 53) Итак, эти превосходные установления Ромула, прочно просуществовав около двухсот двадцати лет, … (Ноний, 526, 7).
…тот закон был отменен в целом. При таком состоянии умов наши предки затем изгнали ни в чем не виноватого Конлатина, ввиду подозрения, павшего на него в связи с его родством87, а также и остальных Тарквиниев из-за их ненавистного имени. При таком же состоянии умов Публий Валерий велел первый опустить ликторские связки, когда начал говорить на народной сходке, и перенес свой дом к подошве холма Велии после того, как он, приступив к постройке дома на более высокой части Велии, где некогда жил царь Тулл, понял, что в народе возникают подозрения. Он же (этим он особенно оправдал свое прозвание «Публикола»88) внес на рассмотрение народа закон, который был первым принят центуриатскими комициями, — о том, чтобы ни один магистрат не имел права, вопреки провокации, ни казнить римского гражданина, ни наказать его розгами. (54) Но, как свидетельствуют понтификальные, а также и наши авгуральные книги, провокация применялась уже во времена царей89. О дозволении совершать провокацию по любому судебному приговору и по наложению пени указывают и многие законы Двенадцати таблиц. А предание о том, что децемвиры90, составившие эти законы, были избраны без возможности провокации по их решениям, показывает достаточно ясно, что на прочих магистратов право провокации распространялось. И консульский закон Луция Валерия Потита и Марка Горация Барбата91, разумно решивших, ради сохранения согласия, стоять за народ, установил, что ни один магистрат не может быть избран без того, чтобы по его решению не была возможна провокация, да и Порциевы законы, три закона, предложенные троими Порциями92, как вы знаете, не прибавили ничего нового, кроме санкции93.
(55) И вот Публикола, проведя этот закон о провокации, тотчас же велел убрать секиры из ликторских связок94, а на другой день добился доизбрания Спурия Лукреция как своего коллеги и велел своим ликторам перейти к Лукрецию, так как тот был старше годами. Публикола установил первый, чтобы ликторы, которые шествовали перед консулами, каждый месяц переходили от одного из них к другому, дабы, при свободе для народа, знаков империя было не больше, чем их было при царской власти. Это был, по моему мнению, муж незаурядный, раз он, предоставив народу умеренную свободу, довольно легко сохранил за первенствующими людьми их значение.
И я теперь не без причины твержу вам о столь древних и столь известных событиях, а на примере знаменитых личностей и славных времен описываю вам людей и дела, чтобы в соответствии с ними направить свою дальнейшую беседу.
(XXXII, 56) Итак, в те времена сенат управлял государством так, что, хотя народ и был свободен, волей народа вершилось мало дел, а большая часть — решениями сената и по установившимся обычаям, и консулы при этом обладали властью, по времени лишь годичной, но по ее характеру и правам царской95. А то, что имело наибольшее значение для упрочения могущества знати, соблюдалось строго: постановления народных комиций входили в силу только после одобрения их решением «отцов»96. Кроме того, именно в эти времена, приблизительно через десять лет после избрания первых консулов97, был назначен также и диктатор — Тит Ларций, что показалось беспримерным родом империя, весьма близким к царской власти и похожим на нее. Но как бы то ни было, всеми государственными делами — с согласия народа — с наивысшим авторитетом ведали первенствующие люди, и в те времена храбрейшие мужи, облеченные высшим империем, — диктаторы и консулы совершали великие подвиги на войне.
(XXXIII, 57) Но то, свершения чего требовала сама природа вещей, — чтобы народ, избавленный от царей, заявил притязания на несколько бо́льшие права, — произошло через короткий промежуток времени, приблизительно на шестнадцатом году после их изгнания, в консульство Постума Коминия и Спурия Кассия98. Разумного основания для этого, пожалуй, не было, но в государственных делах сама их природа часто берет верх над разумом. Вы должны твердо помнить то, что я сказал вам вначале99: если в государстве нет равномерного распределения прав, обязанностей и полномочий — с тем, чтобы достаточно власти было у магистратов, достаточно влияния у совета первенствующих людей и достаточно свободы у народа, то этот государственный строй не может сохраниться неизменным. (58) Ибо в те времена, когда среди граждан начались волнения из-за долгов, плебс занял сначала Священную гору, а затем Авентинский холм100. Ведь даже порядок, установленный Ликургом, не удержал греков в узде; ибо и в Спарте, в царствование Феопомпа101, было назначено пятеро человек, которых греки называют эфорами, на Крите — десять космов, как их называют; как задачей плебейских трибунов было сдерживать консульский империй, так задачей тех должностных лиц было сдерживать царский произвол.
(XXXIV, 59) У наших предков, при большом бремени долгов, быть может, и был тот или иной способ помочь должникам; такой способ незадолго до того не ускользнул от внимания афинянина Солона, а некоторое время спустя — и от нашего сената, когда из-за волнений, вызванных произволом одного человека, все кабальные обязательства граждан102 были отменены, а впоследствии эта форма обязательств была упразднена. И всегда, когда плебс, вследствие бедствий, постигавших государство, бывал разорен поборами, искали какого-то облегчения и помощи ради всеобщего блага. Но так как тогда такой меры не применили, то это дало народу основание умалить власть и значение сената, путем мятежа избрав двух плебейских трибунов. Значение сената оставалось, однако, все еще большим и важным, так как умнейшие и храбрейшие мужи охраняли государство оружием и своими мудрыми решениями, и их авторитет был в полном расцвете, потому что они, намного превосходя других людей своим почетным положением, уступали им в своем стремлении к наслаждениям и были выше их по своему имущественному положению. При этом доблесть каждого из них в делах государственных была людям тем более по-сердцу, что в частной жизни они заботливо поддерживали сограждан делом, советом, деньгами.
(XXXV, 60) При таком положении в государстве Спурий Кассий, необычайно влиятельный в народе человек, задумал захватить царскую власть; его обвинил в этом квестор и, как вы знаете, после того, как отец Спурия Кассия заявил, что он установил виновность сына, квестор, с согласия народа, обрек Спурия на смерть103. Далее, консулы Спурий Тарпей и Авл Атерний приблизительно на пятьдесят четвертом году после первого консульства провели в центуриатских комициях угодный народу закон о денежной пене и иске с внесением залога104. Двадцать лет спустя, ввиду того, что цензоры Луций Папирий и Публий Пинарий, назначением пени, отняли у частных лиц много крупного скота и передали его в собственность государства, законом консулов Гая Юлия и Публия Папирия была установлена дешевая оценка скота при наложении пени105.
(XXXVI, 61) Но несколькими годами ранее, когда сенат обладал высшим авторитетом, а народ соглашался и повиновался ему, было принято решение о том, чтобы консулы и плебейские трибуны отказались от своих магистратур, и чтобы были избраны децемвиры, облеченные величайшей властью и избавленные от возможности провокации, и чтобы они обладали высшим империем и составили законы. После того, как они составили десять таблиц законов106, проявив при этом необычайную справедливость и проницательность, они провели выборы других децемвиров на следующий год, но ни честность, ни справедливость последних не удостоились такой же высокой хвалы. Однако и в этой коллегии выдающуюся хвалу заслужил Гай Юлий; он потребовал представления поручителей от знатного Луция Сестия, в спальной которого в присутствии Гая Юлия, по его словам, был вырыт труп человека (хотя сам Луций Сестий обладал высшей властью, так как он, будучи одним из децемвиров, был избавлен от возможности провокации); Гай Юлий, по его словам, не собирался пренебречь превосходным законом, разрешавшим только в центуриатских комициях выносить постановление о жизни и смерти римского гражданина[1]107.
(XXXVII, 62) Наступил третий год децемвирата; оставались те же децемвиры, противившиеся избранию других на их место. При таком положении в государстве, которое, как я уже не раз говорил, не может быть продолжительным, так как всем сословиям граждан не предоставляется одинаковых прав, вся власть была в руках первенствовавших людей, так как во главе государства были поставлены знатнейшие децемвиры; им не были противопоставлены плебейские трибуны; при децемвирах не было никаких других магистратов, и не было сохранено права провокации к народу, если гражданину грозила казнь или наказание розгами. (63) И вот, вследствие несправедливости децемвиров, внезапно начались сильные потрясения, и произошел полный государственный переворот. Ибо децемвиры, прибавив две таблицы несправедливых законов, бесчеловечным законом воспретили браки между плебеями и «отцами», хотя обыкновенно разрешаются даже браки с иноземцами (закон этот был впоследствии отменен Канулеевым плебисцитом108), и, в силу своего империя творя всяческий произвол, правили народом жестоко и своекорыстно. Всем, конечно, хорошо известно (об этом говорят и очень многие литературные произведения), как из-за необузданности одного из этих децемвиров некий Децим Вергиний своей рукой убил на форуме дочь-девушку и, охваченный горем, бежал к войску, тогда стоявшему на горе Альгиде109; воины отказались продолжать военные действия, которые они вели, и с оружием в руках сперва заняли Священную гору (подобно тому, как некогда произошло в таком же случае), а затем и Авентинский холм… [Лакуна]
…после того, как Луция Квинкция назначили диктатором…110 (Сервий, к «Георгикам» Вергилия, III, 125).
…предки наши, я полагаю, и весьма одобрили, и с величайшей мудростью сохранили…
(XXXVIII, 64) Когда Сципион закончил, и все в молчании ждали продолжения его речи, Туберон сказал:
Так как присутствующие, которые старше меня, ни о чем не спросили тебя, Публий Африканский, позволь мне сказать тебе, чего я не нахожу в твоем изложении.
Да, конечно, — ответил Сципион, — я выслушаю весьма охотно.
ТУБЕРОН. — Ты похвалил, кажется мне, наше государство, хотя Лелий спрашивал тебя не о нашем, а о государстве вообще111. Но я все же не узнал из твоих слов, какими порядками, какими обычаями или, лучше, какими законами можем мы сохранить то самое государство, которое ты превозносишь.
(XXXIX, 65) ПУБЛИЙ АФРИКАНСКИЙ. — Я думаю, Туберон, мы вскоре найдем более подходящий случай для подробного рассмотрения вопроса о том, как создают и сохраняют государства; что касается наилучшего государственного устройства, то я, как я полагаю, ответил на вопрос Лелия достаточно ясно. Ведь я прежде всего определил виды государств, заслуживающие одобрения, числом три, и столько же пагубных, противоположных трем, упомянутым выше, и указал, что ни один из этих видов не является наилучшим, но только тот, который представляет собой разумное сочетание трех первых, превосходит каждый из видов государства, взятый в отдельности. (66) А то обстоятельство, что я взял за образец именно наше государство, имело значение не для определения наилучшего государственного устройства (ибо это было бы возможно и без пользования образцом), а для того, чтобы на примере величайшего государства была ясно видна сущность строя, который я описал в своем рассуждении и беседе. Но если ты, не обращаясь к примеру в виде того или иного народа, спрашиваешь о само́м роде наилучшего государственного устройства, то нам следует воспользоваться изображением, данным нам природой, так как это изображение города и народа тебя… [не удовлетворяет.] [Лакуна]
(XL, 67) …которого я ищу уже давно и с которым желаю встретиться.
ЛЕЛИЙ. — Ты, пожалуй, ищешь разумного человека?
СЦИПИОН. — Именно такого.
ЛЕЛИЙ. — Среди присутствующих немало таких людей. Начни хотя бы с себя самого.
СЦИПИОН. — О, если бы во всем сенате было достаточно таких людей! Ведь разумен тот, кто, — как мы часто видели в Африке, — сидя на диком и огромном звере112, укрощает и направляет его, куда только захочет, и ласковым словом и прикосновением заставляет это дикое животное повернуть.
ЛЕЛИЙ. — Знаю и часто видел это в бытность свою твоим легатом.
СЦИПИОН. — Итак, тот индиец или пуниец укрощает только одного зверя и притом поддающегося обучению и привыкшего к характеру человека; но ведь то начало, которое скрыто в душе человека и, будучи частью его души, называется рассудком, обуздывает и покоряет не просто одного зверя, с которым возможно совладать, — если только ему это удается, что бывает весьма редко. Ибо и того дикого зверя надо держать в узде… [Лакуна]
(XLI, 68) …[зверь,] который питается кровью, которого каждая жестокость веселит так, что он с трудом может насытиться видом мучительной смерти людей, … (Ноний, 300, 24).
…но жадному, стремительному, похотливому и погрязшему в наслаждениях… (Ноний, 491, 16).
…как четвертое по счету огорчение, переходящее в плач и печаль, всегда само себя возбуждающее… (Ноний, 72, 30).
…испытывать горе, быть постигнутым несчастьем, вернее, быть объятым страхом и страдать от трусости… (Ноний, 228, 19).
…подобно тому, как неопытный возница оказывается совлеченным с колесницы, раздавленным, израненным, уничтоженным… (Ноний, 292, 32).
(XLII, 69) …можно было бы сказать.
ЛЕЛИЙ — Я уже вижу, какие обязанности и задачи ты готов поручить мужу, появления которого я ожидал.
Разумеется, — сказал Публий Африканский, — перед ним, пожалуй, надо поставить только одну задачу (ибо в ней одной, пожалуй, заключены и остальные): никогда не переставать учиться и обращать свой взор на себя самого, призывать других людей подражать ему, блистательностью своей души и жизни быть как бы зеркалом для сограждан. Ведь подобно тому, как при струнной и духовой музыке и даже при пении следует соблюдать, так сказать, лад различных звуков, изменения и нарушения которого нестерпимы для утонченного слуха, причем этот лад все же оказывается согласным и стройным благодаря соблюдению меры в самых несходных звуках, так и государство, с чувством меры составленное путем сочетания высших, низших и средних сословий (словно составленное из звуков), стройно звучит благодаря согласованию [самых несходных начал; тем, что музыканты называют гармонией в пении, в государстве является согласие113, эта теснейшая и наилучшая связь, обеспечивающая безопасность в каждом государстве и никоим образом не возможная без справедливости.] (Августин, «О государстве божьем», II, 21).
…по струнам надо ударять легко и спокойно, а не сильно и не вдруг (Помпей Трог).
(XLIV, 70) …быть сама справедливость.
СЦИПИОН. — Я вполне согласен с вами и утверждаю вот что: мы должны признать, что все, доныне сказанное нами о государстве, ничего не стоит, и что нам некуда будет идти в своих рассуждениях, если не будет доказана не только ложность мнения, будто государством невозможно править, не совершая несправедливости, но и глубокая правота мнения, что им никоим образом невозможно править без величайшей справедливости. Но, с вашего согласия, на сегодня достаточно. Дальнейшее (ведь остается еще довольно много) отложим на завтра.
Так как все согласились с ним, то в этот день беседа была прекращена.
ПРИМЕЧАНИЯ
В 594 г. архонт Солон отменил рабство за долги, разделил население на четыре разряда по его имущественному положению и установил, что политические права определяются цензом. Клисфен, известный своей борьбой против тираннии Писистратидов, в 508 г. приступил к демократическим реформам: усиление власти народных собраний и введение выборных должностей.
