Санкт-Петербург, типография Императорской Российской Академии, 1834, часть I.
Переведены с Латинского Императорской Российской Академии Членом Александром Никольским и оною Академиею изданы.
От ред. сайта: серым цветом в квадратных скобках нами проставлена нумерация глав согласно латинскому тексту. Постраничная нумерация примечаний заменена на сквозную. Орфография, грамматика и пунктуация оригинального перевода редактированию и осовремениванию практически не подвергались (за исключением устаревших окончаний и слитного или раздельного написания некоторых слов).
Prooem. | 1 2 3 4 5 6 7 |
I | 1 2 3 … 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 … 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 … 48 49 … 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 |
II | 1 … 4 5 6 7 8 9 … 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 … 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 … 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 … 93 94 95 96 … 101 102 … 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 … 125 126 127 |
III | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 |
IV | 1 2 3 4 5 … 7 … 9 |
V | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 |
с.227
[IV. prooem. 1] Я окончил третью книгу сочинения, тебе, Марцелл Викторий, посвященного, и совершил уже почти четвертую часть предпринятого труда, как открылась новая причина быть тщательнейшим, и более беспокоиться, какое будет общее одобрение. Ибо доселе что́ я ни писал, как будто бы между нами только оставалось: и хотя бы наставления мои не заслужили от других одобрения, но мы, кажется, были бы довольны домашним употреблением оных, поелику почитали их и для твоего сына и для моего полезным. [2] Когда же Император Домитиан поручил племянников своих моему с.228 попечению, тогда не умел бы я ценить небесного обо мне суда, если бы тем самым не стал измерять великости бремени. [3] И действительно, какое попечение должен я приложить о назидании нравов, дабы достойно заслужить одобрение от самого строгого блюстителя нравственности? Какие преподать наставления в науках, дабы оправдать обо мне мнение Государя, как во всем прочем, так и в красноречии превосходнейшего?1 [4] Ежели самые великие Стихотворцы не только при начале своих творений часто Муз призывали, но и в последствии труда, встретив места, превосходящие силы их, снова с мольбами к ним обращались: [5] то и мне, без сомнения, не причтется в вину, когда ныне, чего прежде не сделал, призову всех богов, и во-первых того, который учение более других любит и покровительствует2: да вдохнет мне столько же ума, сколько возымел надежды на меня, да будет мне благоприятен и милостив, и да соделает меня таковым, каковым найти полагал.
с.229 [6] Моего к нему благоговения не одна сия причина; сколь ни важна она сама по себе, но я побуждаюсь еще и тем, что предмет, к коему приступаю, по обширности своей, требует труда и усилий более прежнего. Ибо следует теперь изъяснить порядок, какой, по величайшему различию и многообразию встречающихся дел, в судебных речах наблюдать надлежит; показать, в чем должен состоять Приступ; как повествовать; чем усиливать доказательства, когда утверждаем наши положения, или опровергаем возражения противника; какие выражения приличны Заключению, когда или кратким повторением всего дела в памяти судей вдруг возобновить оное, или возбудить в них какую-нибудь страсть надобно будет? [7] Некоторые о каждой из сих частей писали порознь, как бы опасаясь бремени взять на себя все вместе, и многие об одной из них целые книги издали. Я, осмелясь все то соединить в одно целое, ясно предусматриваю, что принимаю на себя дело почти непомерное, о коем одна мысль меня ужасает. Но, когда уже начали, продолжать должно: если недостанет сил, по крайней мере не ослабеем духом.
с.230
I. [IV. 1. 1] То, что мы называем началом или приступом (principium vel exordium), Греки с.231 выразительнее, кажется, именуют προοίμιον: ибо мы означаем только просто начало, а они довольно ясно показывают, что часть сия есть вступление предварительное в дело, о коем говорить намереваемся. [2] Они заимствовали свое речение или от οἴμη (песня), или от того, что музыканты, прежде настоящей песни, наигрывают нечто для обращения к себе внимания: Ораторы тем же названием означали и часть речи, которую, еще прежде изложения самого дела, употребляли для снискания от судей благосклонности: [3] или от того, что слово οἶμον значит дорогу, и так стали называть то, что́ говорить прежде вступления в дело: и действительно, таковым приступом преклоняется в нашу пользу судья прежде, нежели узна́ет сущность дела.
[5] Начало или приступ делается единственно для того, чтобы предварительно расположить слушателя и к прочим частям речи. Сей цели, по замечанию многих писателей, достигаем трояким образом, т. е. когда сделаем его к себе благосклонным, внимательным, приязненным. Я не говорю, чтобы сего и в продолжении всей речи наблюдать не надлежало, но что это наиболее нужно в начале; поелику сим располагается судья к благосклонному выслушанию и последующих частей дела.
с.232 II. [6] Для снискания благосклонности заимствуем мысли или от лиц, или от существа и обстоятельств самого дела. Но здесь берутся в рассуждение не три только лица, то есть, истец, ответчик и судья, как то многие думали.
[8] Но как с одной стороны тем более доверенность к Оратору рождается, когда не будет ни малейшего на него подозрения в корыстолюбии, или во вражде или в честолюбии: с.233 так с другой, возбуждается некое тайное в слушателях участие и тем, когда называем себя неравными и даже низшими в дарованиях против соперника: каковы суть многие приступы у Мессалы. [9] Ибо естественно преклоняемся в пользу слабейших: и добросовестный судья охотнее слушает ходатая, от коего не видит опасности для своего правосудия. От сего-то древние старались прикрывать дар слова, вопреки самохвальству нынешних Ораторов.
[10] Стараться также надобно, чтоб не показать сварливости, злобы, гордости, злоречия, против кого-либо частно или против целого сословия, а особенно против сословия тех, коих оскорбить, без отвращения доброжелательства к нам от судьи, неможно. [11] Ибо не говорить против Судьи не только прямо, но ниже намеками, давать наставление было бы нелепо, если бы того не случалось.
[12] Корнелий Цельс отвергает такие вступления, как не из существа самого дела заимствуемые. Но я, убеждаясь паче примерами знаменитых мужей, полагаю, что все то относится к делу, что относится к Оратору: ибо естественно, что судьи кого охотнее слушают, тому скорее и верят.
[17] Не бесполезно знать, если можно, и нравственные свойства судьи. Ибо как судьи могут быть строгие, кроткие и снисходительные, и важные, и неумолимые, и сговорчивые, то и надлежит речи или усиливать или умягчать, сообразно свойству каждого.
с.236 [18] Случается иногда, что судья или враг нам, или друг нашему противнику. Сие обстоятельство важно для обеих сторон, и не знаю, едва ли не более для той, к которой он наклоннее кажется. Ибо у бессовестных судей бывает и та уловка, что против приятелей, или в пользу тех, коих внутренне ненавидят, приговор произносят, и стараясь казаться справедливыми, делают крайнюю несправедливость.
[19] Некоторым случалось быть судьями даже в своем собственном деле. Я нахожу в замечаниях Септимия, что Цицерону4 случалось говорить речи при подобном обстоятельстве: я и сам пред Царицею Береникою5 защищал ее собственное дело. Здесь поступать надлежит с такою же осторожностью, как и при показанном выше случае6. Ибо с.237 противник выставляет благонадеянность на правость стороны своей, а защищающий судью показывает, что боится оскорбить скромность его.
[20] Кроме того, надобно стараться опровергать или подтверждать в судьях принятые уже ими мысли. Иногда истребляем в них опасение, как Цицерон, говоря за Милона, доказывал, что не против их вооружены воины Помпея; а иногда наводить страх, как тот же Оратор сделал, говоря против Верреса.
[21] Но есть и другие средства, из коих одно употребительнейшее и приличнейшее, внушать им предостережение, чтобы народ Римский не восприял об них худого мнения, и чтобы дело не было перенесено инуды: другое же оскорбительное и редко употребляемое, когда за неправедный приговор угрожаем им доносом; но к сему прибегать безопаснее в многолюдных собраниях, где удобнее и злые удерживаются и добрые торжествуют. Однако за такое пособие браться должно, по мнению моему, только в тех случаях, когда истощены уже все другие средства. [22] Если же потребует сего нужда, тогда не будет принадлежать сие к искусству Ораторскому, так как и объявлять свое неудовольствие на их решения, хотя с.238 часто и полезно то бывает, или доносить на них прежде, нежели утвердят приговор свой. Ибо угрожать и доносить может и не Оратор.
[23] Когда к снисканию от судей благосклонности может подать средства самое дело, то извлекать из него надобно для приступа, что́ за полезнейшее признается… [26] Не нужно изъяснять, что́ за полезнейшее в деле почитать надлежит. Оратор, рассмотрев дело, легко увидит сам оное: всего, по множеству и различию тяжб, исчислить нельзя. [27] Как самое дело заставляет изобретать и увеличивать то, что́ нам на пользу, так оно же научит или совсем отвергать, или уменьшать, что́ во вред.
Из дела также заимствуются средства, как возбуждать в судьях сострадание, когда представляем, коль великий вред мы или понесли, или понесем. [28] Ибо я не согласен с мнением тех, кои разность Приступа с Заключением полагают только в том, что в первом говорится о будущем, а в другом о прошедшем: я думаю, что приступом Оратор с большею краткостью и скромностью касается сострадательности судей; в заключении же позволяется ему излить все чувствия страстей, и влагать в уста лиц вымышленные речи, и воздвигать умерших и выводить на свет жену, детей, и что ни было им любезнейшего: а с.239 в приступе сие не так употребительно. [29] Но, в нем всего того слегка касаться надобно, и все умягчать. Полезно выставлять, что положение наше почтено было бы бедственным, когда потеряем дело, а противников наших надменным, когда выиграют оное.
[30] Содержание приступа заимствуется не только от самого дела и лиц, в нем главнейше участвующих, но и от дел и лиц, имеющих к ним какое-либо отношение. Приводя лица, можно говорить не только о жене и детях их, но и о всяком родстве, дружественных связях, иногда о странах и городах и о всем том, что́ может быть сказано в пользу защищаемого нами. [31] К делу относятся обстоятельства, вне оного находящиеся, например, время, место, способ, общественное мнение; отсюда заимствованы приступы в речах Цицерона за Целия, за Деиотара, за Милона, против Верреса. Не исчисляя всего, к делу приобщить можно также знаменитость судопроизводства, ожидание народа, и проч. Все сие есть вне дела, однако принадлежит к делу.
[32] Феофраст полагает, что и из предшествующей речи соперника можно брать приступ, как то сделал Демосфен, говоря за Ктезифона: он просил судей, чтобы ему позволено было отвечать по своему произволению, с.240 а не так, как обвинитель своею речью ему предписывает.
[33] Самонадеяние обыкновенно вменяется Оратору в надменность. Некоторые приемы, почти всем общие, нравятся однако слушателям; пренебрегать их не надобно, хотя для того, чтоб не дать сопернику воспользоваться ими: как, например, изъявлять желание устранять от себя подозрение, умолять, показывать заботу и затруднение.
III. Судья делается еще внимательнее, когда дело представится ему, как новое, важное, крайне несправедливое, необыкновенное: и особливо, когда судья движим будет или своею собственною или общественною пользою: тогда надеждою, страхом, увещанием, просьбами, и даже суетными похвалами, если предвидится от того польза, возбуждается в нем еще большее соучастие. [34] Можно и тем еще усугубить его внимание, когда внушим ему, что речь наша будет непродолжительна и не отступит от настоящего своего предмета.
IV. Нет сомнения, что и сия одна внимательность делает судью удобопреклонным: но еще более подействует на него то, когда коротко и ясно изложится содержание дела, которое разбирать он должен. Так Гомер и Виргилий начинают свои поэмы. [35] Такой приступ с.241 должен походить более на предложение, нежели на изложение: здесь Оратор показывает не то, каким образом какое дело происходило, но о чем говорить намеревается. Я не вижу лучшего сему примера, как в речи Цицерона за Клуенция7: [36] «я заметил, судьи, что вся речь обвинителя разделена на две части: одна, кажется мне, основывается и наиболее утверждается на закоренелой ненависти к приговору, учиненному Юнием; другая, по введенному только обычаю, робко и без всякой уверительности, касается ядотворства, хотя о сем собственно и идет здесь дело». Однако способ сей легче для возражающего, нежели для предлагающего: ибо первый только предуведомлять судью, а другой совершенно вразумлять его должен.
[37] Я не могу согласиться с мнением некоторых, знаменитых впрочем писателей, кои полагали, что не всегда нужно снискивать от судьи внимание и удобопреклонность: я знаю, что они так думали не потому, что в неправом деле не надобно вразумлять судью до очевидной ясности; но для того, что дело нередко с.242 терпит от заблуждения судьи более, нежели от невнимательности его. [38] Ибо говорил прежде соперник, и, может быть, уверил: нам нужно обратить судью на противное мнение; а сего сделать нельзя, ежели не сделаем его внимательным и благосклонным к себе. Что ж? Надлежит иное уменьшать, прикрывать и унижать, дабы ослабить в судье внимание, к противной стороне восприятое; как сделал Цицерон, говоря за Лигария. [39] Ибо что́ иное хотел он произвести своею иронией, как не то, чтоб вразумить Цезаря, что дело не есть новое и внимания его не столь достойное? Что́ имел он в виду, говоря за Целия, как не то, чтобы представить дело не столько важным, каковым было почитаемо?
V. Само собою разумеется, что из предложенных мною способов иные употребляются в таком роде судных дел, иные в другом. [40] Многие полагают пять родов дел: Честное, Низкое, Сомнительное или Неверное, Удивительное, Бесславное. Некоторые прибавляют к сему Постыдное, что́ относят иные к Низкому, иные к Удивительному. [41] Удивительным же называют то, что́ сверх чаяния нашего случается. В Сомнительном особенно потребна от судьи благосклонность, в Бесславном снисходительность, в Низком внимательность. с.243 Ибо Честное само по себе имеет довольно привлекательного: в Удивительном и Постыдном нужны пособия.
VI. [42] По сему-то некоторые разделяют Приступ на две части, на Начало и на Вкрадчивость. В первом прямо просим от судей внимания и благосклонности; а как в речи о деле постыдном сего сделать невозможно, то преклоняются умы вкрадчивостью, и особенно, когда дело вдруг может показаться неблаговидным, или заключает в себе нечто противозаконное, или всеми не одобряется, или наконец, когда надобно отклонять от себя укоризну или стыд, каковыми покрывает нас присутствие нашего благодетеля, против которого говорить принуждены бываем, присутствие отца, или несчастного старца, слепца, сироты, коих состояние и возраст делают нас ненавистными пред судиями.
[43] И некоторые Риторы против сих неудобств преподают многие правила: они берут вымышленные предметы, и излагают их на образ судебных речей. Но речи сии рождаются от подлинных тяжб, коих исчислить в подробности невозможно; подводить их под особые правила, был бы труд бесконечный. [44] Итак в собственном рассудке искать с.244 должно всякому, как поступать при столь многоразличных случаях.
Я полагаю общим правилом только то, чтобы, как можно избегать мест для нас опасных и держаться выгодных. Ежели затрудняет нас дело, прибегнем к лицу; ежели лицо, возьмемся за дело; а ежели ни то ни другое не поможет, постараемся чем ни есть повредить сопернику. Ибо как желательно заслужить более благосклонности, так почти столько же желать надобно обратить на себя менее недоброжелательства. [45] Ежели встретится обстоятельство, коего отрицать неможно, по крайней мере постараемся или уменьшать важность оного, или представлять, что тут не было худого намерения, или доказать, что оно не принадлежит к настоящему делу, или что проступок сей может раскаянием быть заглажен, или что довольно уже наказан. Посему-то говорить в суде стряпчему предстоит меньше затруднения, нежели самому подсудимому: ибо он и хвалить без нарекания, и хулить иногда с пользою может. [46] Ему можно также, по примеру Цицерона, говорившего за Рабирия Постума8 показать вид, что он и сам с.245 охуждает дело защищаемого, доколе не вкрадется в умы судей, и не внушит им высокого мнения о своем правдолюбии, дабы они так же думали об нем и тогда, как будет оправдывать или отрицать то, что прежде порицал. […]
[48] Вкрадчивость нужна, кажется, и в таком случае, когда наш противник преклонил уже судей на свою сторону, или когда надобно говорить пред слушателями уже утомленными: первое затруднение удалим, обещая им наши доказательства, и опровержение доводов стороны противной; второе, обнадежив краткостью нашего слова, и употребив показанные нами средства к снисканию благосклонности. [49] И забавная мысль, кстати употребленная, возбуждает умы в слушателях, и все, что́ к удовольствию судьи выдумать можно, прогоняет скуку. Не бесполезно также начинать речь с того, что́ служит, по-видимому, не в нашу пользу, как сделал Цицерон, говоря против Верреса. «Знаю, — сказал он, — коль странно покажется некоторым, что тот, который в течение толикого числа лет защищал многих, ни на кого не доносил, ныне приступает к обвинению Верреса». Потом показывает, что сие самое обвинение есть защищение союзников Римского народа. Фигура сия называется Предварением (πρόληψις). […]
с.246 [52] Но не довольно еще того, чтобы показать учащемуся, в чем состоит сущность приступа, надобно знать, как лучше все то употребить в дело. Итак прибавлю, что Оратору нужно разбирать, о чем, перед кем, за кого, против кого, в какое время, в каком месте, при каком положении дел, и при каком вообще направлении умов, говорить ему должно: какое мнение в судье предполагать можно, прежде нежели речь начнем: наконец чего мы желать или опасаться имеем причину: тогда самые обстоятельства сии покажут, с чего надлежит начинать слово. [53] Ныне о сем мало рассуждают у нас: все, с чего бы ни начали, почитается приступом, и особенно когда удастся прикрасить его какою ни есть блистательною мыслью. Без сомнения входит в приступ многое и из других частей речи, или многое есть им всем общее: однако каждой из них прилично только то, чего инуды отнести неможно с такою же пристойностью.
[54] Много красит приступ, когда содержание оного берется от предыдущей речи нашего соперника. Тогда он кажется не дома приготовленным, но там, и из самого дела извлеченным; сия оборотливость увеличивает мнение об уме, и вид простоты и внезапности слова снискивает такую доверенность, что и все с.247 последствие речи, хотя со тщанием обработанной, покажется неприготовленным, когда начало оной представится внезапным.
[55] Но всего приличнее начинать речь со всякою скромностью и в мыслях и выражениях, и лице, и голосе: так что и в самом несомнительном деле не надлежит показывать излишнего самонадеяния. Судье не может быть приятна беспечность в подсудимом. Он, зная, сколь далеко простирается власть его, даже молчанием своим требует к себе уважения.
[56] Не менее стараться должно избегать всякого подозрения: для сего в приступе не надобно обнаруживать излишнего о красоте слова рачения, поелику все искусство говорящего представится тогда сетью, для уловления судьи расставляемою. [57] Но для избежания сего потребно величайшее искусство. Ибо хотя всеми учителями, и без сомнения весьма справедливо, постановлено то за правило; однако оно, по востребованию обстоятельств, изменяется; в некоторых судопроизводствах, а паче уголовных пред Центумвирами, сами судьи требуют речей с крайним рачением обработанных, и принимают себе за оскорбление, если усмотрят хотя малую небрежность в Ораторе: хотят, чтоб речь его не только объясняла дело, но и забавляла их. [58] Трудно здесь с.248 показать настоящие границы: по крайней мере сохранить можно средину, если покажем, что говорим с точностью, а не с умышленною хитростью.
Еще заимствуем от Древних правило, чтобы в приступе не употреблять ни странных по обветшалости или по стихотворческой вольности слов, ни смелых иносказаний. [59] Ибо мы только еще готовимся выступить на поприще, и слушатели обращают на нас все свое внимание. Когда же сделаем их благосклоннейшими и доброжелательнейшими, тогда скорее простят нам подобную вольность, и особливо когда станем излагать общие места, коих свойственное им обилие, при других красотах, не допустит заметить неправильности в выражениях.
VIII. [60] Слог в приступе должен быть отличен от того, какой употребляется в изложении доводов, общих мест, или в повествовании: однако не всегда слабый, и легкий, или многословный и периодический, но часто простым и невыработанным, кажущийся. Здесь ни в выражениях, ни в лице, не надобно обещать ничего излишнего. Ибо действование скромное и, как говорят Греки, (ἀνεπίφατος), иногда скорее пленяет умы. Но во всем том надлежит сообразоваться с чувствиями судей.
с.249 [61] Нет ничего хуже, как при самом начале речи мешаться, или запинаться в словах. Худо произнесенный приступ на безобразное лицо походить будет; да и по истине, тот есть самый несмысленный кормчий, кто еще при выходе из пристани корабль свой губит.
Приступ должен быть соразмерен делу. [62] Дела простые требуют приступа краткого; запутанные же, подозрительные и бесчестные, пространнейшего. Посмеяния достойны те, кои как бы законом полагают всякому приступу содержать не более четырех периодов. Однако ж и слишком длинного приступа избегать надлежит, дабы не показалось, что тело росло в одну голову, и то, чем приготовлять должно, не утомляло бы слушателей.
[63] В приступе обращение речи не к судье, некоторые вовсе отвергают, и не без основания. Ибо признаюсь, что гораздо естественнее обращать слово к тем, коих преклонить на свою сторону стараемся. [64] Однако ж нужно иногда оживлять сею фигурою свой приступ: речь, обращенная к другому лицу, бывает сильнее и стремительнее. Ежели встретится случай, то по какому бы праву или суеверию не позволили нам усилить таким образом наше слово? [65] Риторы отвергают оное, не яко непристойное, но яко, по мнению их, с.250 бесполезное. Итак когда требует польза, мы должны делать сие по той же самой причине, по которой они запрещают. [66] И Демосфен в приступе обращает речь свою к Есхину, и М. Туллий, говоря за некоторых, обращается, к кому за благо рассудит, как говоря за Лигария, обращается к Туберону. [67] Ибо речь его была бы гораздо слабее и холоднее, если бы он дал ей иной оборот. Тот скорее удостоверится в сем, кто весь стремительный оный приступ: итак имеешь, Туберон, то, что всего желательнее для обвинителя, и проч. обратить к судьям; ибо речь покажется совершенно постороннею и совсем слабою, если сказать: итак, судьи, Туберон имеет, чего наиболее желать должен обвинитель. [68] Тем оборотом он настоит, понуждает, а сим только бы дал подразумевать. То же выйдет и у Демосфена, если оборот переменить. Да и Саллустий в приступе своем не прямо ли обратился к Цицерону, против которого говорил, да еще и с первых слов? С прискорбием душевным перенес я твои, Марк Туллий, ругательства. Также и Цицерон начал речь свою против Катилины: Доколе будешь ты во зло употреблять терпение наше?
[69] И чтобы сказанное нами о фигуре Обращения не показалось кому-либо странным, с.251 напомним, что тот же Цицерон, защищая Скавра, обвиняемого в подкупах при искании Консульства, употребил заимословие; а в речах за Рабирия Постума и того же Скавра, обвиненного во взятках, приводил даже примеры; наконец, за Клуенция (как я показал выше), начал Разделением. [70] Однако из сего не следует, чтобы уже всегда надлежало делать то, что иногда сделано с успехом: но когда только рассудок заставит отступить от правила; можно так же прибегать к подобиям, только кратким, к метафорам и другим тропам (которые осторожными и слишком разборчивыми Писателями отвергаются), если уже удивительная Ирония, приведенная выше мною из речи за Лигария, кому-либо не нравится.
[71] С большею справедливостью находят Риторы в приступах другие недостатки; как например, когда приступ приличествует многим судным делам, тогда называется Обыкновенным. Он не так благосклонно принимается, но иногда не без пользы употребляем бывает, и часто великие Ораторы сего недостатка не избегали. Когда приступ таков, что и противник наш употребить его может, то называется Общим; когда противник может обратить его в свою пользу, то именуется Взаимственным; когда не с.252 связывается с делом, Отдельным; когда берется отынуды, Переносным; особливо когда он длинен, что́ противно правилам. Впрочем, многие из недостатков сих не только в приступах, но и во всей речи, пороками почитаются.
IX. [72] Вот правила для приступа, когда он нужен. Но в нем не всегда настоит надобность. Ибо он иногда и излишен, как, например, в таком случае, когда судья и без того довольно уже приготовлен, или самое дело не требует приготовления. Аристотель и вовсе отвергает его пред судьями добрыми; а притом же не всегда в нашей воле состоит употребление оного: судья бывает слишком занят, или время для заседания кратко, или высшая власть приказывает начинать с самого дела.
[73] И напротив, что следовало бы поместить в приступе, помещается иногда в другой какой ни есть части речи. Ибо нередко у судей просим внимания и благосклонности, как в повествовании, так и в изложении доводов; Продик почитает сие за некоторое средство к возбуждению судей как бы от дремоты. [74] Цицерон употребил его, возгласив: К. Варен убит рабами Анхария: прошу вас, судьи, выслушать сие с вниманием. Ежели с.253 дело многосложно, то при каждой части можно помещать некоторое предисловие, как то: выслушайте, что наконец сказать мне остается; или: теперь приступаю к другой статье. [75] И в самых доводах находим много похожего на приступы, как то Цицерон, защищая Клуенция, извиняется, что будет говорить против Цензоров, и в речи за Мурену просит извинения у Сервия. Нет надобности утверждать сего примерами.
X. [76] После приступа, где он нужен, переходим или к изложению, или тотчас к самым доводам; в приступе должно́ быть последним то, с чем начало последующих частей лучше связать можем.
[77] Надлежит избегать той холодной и детской тщаливости Декламаторов, кои и самый переход составляют из какой-нибудь мысли, которая бы закрывала оный, и тем нравиться стараются: как то делает Овидий в Превращениях; но его извиняет необходимость: он многоразличные вещи собирает в одно целое. [78] Оратору же какая нужда утаивать переход сей, и обманывать судью, который, дабы мог лучше вникнуть в порядок, должен быть о том даже предуведомляем? Ибо может остаться без внимания первая часть изложения, ежели судья не будет предварен, что с.254 приступаем к повествованию. [79] И потому, как вдруг и отрывисто, так и тайком делать сего перехода не надлежит.
Если же изложение будет несколько длинно и сбивчиво, то надлежит предварять о сем судью, как часто делал Цицерон, и особливо в речи за Клуенция: Я начну речь мою несколько издалека; прошу вас, судьи, благодушно выслушать. Ибо, узнав начало, вы удобнее вразумитесь в последующее. Вот что почел я за нужное сказать о приступе.
с.255
[IV. 2. 1] Весьма естественно, и чаще бывает и быть должно, чтоб, приуготовив судью выше показанными средствами, излагать самое дело, с.256 на которое он произнести приговор имеет. Вот что есть повествование…
I. [4] Многие думают, что повествование нужно во всех случаях: но сие еще бо́льшим числом Ораторов отвергается. Во-первых, бывают иные дела малосложны, так что требуют предложения более, нежели повествования.
[5] Иногда и с той и другой стороною случается, что или не о чем повествовать, или дело ясно, а спор происходит только о праве, как, например, пред Центумвирами: Сын или брат должен наследовать после человека, умершего без завещания. Или хотя бы и могло быть место повествованию, но обстоятельства дела или уже известны прежде были, или достаточно изложены на другом месте.
[6] Случается также для одной стороны, и чаще для истца, что или довольно и одного предложения, или полезнее без него обойтись. Довольно, например, сказать: известного числа данных в долг денег требую по условию; а отказанных требую по духовному завещанию. Тогда противной стороне должно изложить, почему тех денег платить не следует. [7] Иногда же довольно для истца, и гораздо выгоднее, указать только на дело, как то: Я говорю, судьи, что Гораций убил свою сестру. Здесь из одного предложения ясно уже видит судья с.257 преступление, а изъяснять, каким образом и по какому побуждению произошло дело, принадлежит более к должности защитника. [8] Но обвиняемый избегает тогда повествования, когда ни отрицать, ни извинить приписываемого себе обстоятельства не может: он ограждается одним правом: как например, когда обвиняется человек в святотатстве, похитивший из храма деньги, частному лицу принадлежащие: в таком случае приличнее признание, нежели повествование. Мы не отрицаем, что деньги взяты из храма. Однако доносчик клевещет, называя то святотатством; ибо деньги были человека частного, а не храму посвященные: вам же, судьи, предлежит решить, святотатство ли есть сие.
[9] Но полагая, что в сих случаях можно опускать повествование, не соглашаюсь с теми, кои вовсе оное отвергают, когда обвиняемый только отрицает донос. Сего мнения держался Корнелий Цельс, который почитает за повествование только краткое показание преступления, которое подлежит суждению. […]
[11] Я же, следуя впрочем мнению знаменитых Писателей, полагаю в судных делах два рода повествований: одно для самого дела, другое для обстоятельств, к делу относящихся. [12] Я не убил человека; здесь нет повествования. Но с.258 потребуется иногда изложить, и, может быть, пространно, признаки сего злодеяния, предыдущий образ твоей жизни, причины, по которым, при всей твоей невинности, подвергаешься опасности, и другие обстоятельства, которые взводимое на тебя преступление делают невероятным. [13] Ибо и доносчик не просто говорит только: ты убил человека; но, приводя сему доказательства, повествует. Так у Трагических стихотворцев9 Тевкр, донося на Улисса в убиении Аякса, говорит, что нашел Улисса в уединенном месте, подле бездыханного тела врага, с мечом окровавленным. Улисс не только отвечает, что непричастен сему ужасному злодеянию, но еще доказывает, что никакой вражды не было между им и Аяксом, что они состязались между собою только о славе. Потом сказывает, как зашел в то уединенное место, как увидел поверженного уже на землю Аякса, как извлек меч из его раны. Вот на чем основываются доказательства. [14] Равно и в таком случае нельзя обойтись без повествования, когда доносчик скажет: Ты был на том месте, где убит твой неприятель. Меня там не было, отвечаешь ты; сего недовольно; надобно сказать, где ты был тогда.
с.259 Почему в делах о подкупах и взятках тем больше таковых повествований быть может, чем разнообразнее преступления. Здесь хотя и будешь отрицать самое дело, но нельзя не отвечать на доказательства противной стороны, иногда на все вообще, иногда на каждое порознь. [15] Неужели обвиняемый в подкупах не может приводить в свое оправдание ни породы своей, ни собственного поведения, ни заслуг, которые подавали ему право к исканию честей? Неужели человеку, на коего доносят во взятках, хищениях, запрещается оправдывать себя прежними бесподозрительными поступками, и выводить наружу, по каким причинам или целая провинция, или доносчик, или свидетель злобится? [16] Ежели это не повествование, так и у Цицерона в первой речи за Клуенция, которая начинается так: Aulus Cluentius Habitus, не есть повествование. Ибо там ничего не говорится о яде, а только о том, почему Клуенций ненавидим был собственною своею матерью.
[17] И те повествования принадлежат также к делу, которыми хотя не самое дело излагается, но которые приводятся для примера, как в речи против Верреса (7. Ver. 7) упоминается о Л. Домиции, который велел ко кресту пригвоздить пастуха за то, что он, как сам с.260 признался, убил колом вепря, подаренного Домицию. [18] Или для уменьшения преступления чрез постороннее обстоятельство, как в речи за Рабирия Постума (N. 28); ибо когда прибыли в Александрию, к Авлету, судьи, предложено от Царя Постуму хранить деньги только с тем, ежели примет на себя попечение о делах Царских. Или для увеличения преступления, как Цицерон (7. Ver. 26) описывает шествие Верреса.
[19] Вводится иногда и баснословное повествование или для возбуждения судей, каковое находим у Цицерона (N. 59, 60) за Росция, против Хрисогона: или для преклонения их употребляем какую-нибудь вежливую шутку, как сделал он же (N. 57), говоря за Клуенция против братьев Цепазиев: иногда для красоты делается некоторое отступление от самого дела, как у Цицерона опять против Верреса: в сих некогда местах, сказывают, мать (Прозерпина) искала дочь свою. Все сие ясно доказывает, что не только можно повествовать, когда отрицаем дело, но и самое отрицание составляет уже повествование.
[20] Но не должно принимать в тесном смысле того, что я выше сказал о ненадобности повествования в таком деле, которое судье известно. Я под сим разумею то, чтобы он с.261 не только знал дело, но чтобы и думал, что оное происходило так, как мы то, для пользы своей, представить стараемся. Ибо цель повествования есть не только вразумить судью, но и уверить. [21] Почему, хотя бы и не настояло нужды изъяснять ему дело, но надлежит с некоторою осторожностью располагать его в нашу пользу и повествованием. Мы скажем, например, что хотя дело в существе своем ему известно, но да позволит изложить его в подробности. [22] Иногда можем взять за предлог сему, что для кого-либо вновь на совет призванного нужно повторение: а иногда то, чтоб и все предстоящие неправость соперника нашего увидели. В таком случае, дабы не нанесть скуки слушателям, повторяя известное, надобно переменять обороты в изложении, как то: Вы, судьи, без сомнения, помните; и, может быть излишне бы было занимать вас долее; или: но почто я распространяюсь, когда вам то совершенно известно; и тому подобное. [23] А иначе, если повествование пред судьею, знающим уже предлагаемое дело, кажется всегда излишним, то и самые речи наши могут казаться не всегда нужными.
II. [24] Во-вторых, часто спрашивается, должно ли повествованию следовать непосредственно за приступом. Нельзя сказать, чтоб без с.262 основания некоторые полагали сие за непременное правило: ибо если приступ делается для того, чтобы расположить судью к благосклонному и внимательному выслушанию нашего слова, и если доказательства не могут быть действительны, прежде, нежели судья вникнет в дело; то и следует, кажется, немедленно приступать к изложению оного.
[25] Но ход сей изменяется иногда положением дел. Марк Туллий, в прекрасной речи своей за Милона, весьма удачно поместил повествование, уже по исследовании трех вопросов. Лучше ли бы сделал он, ежели бы вдруг начал рассказывать, каким образом Клодий устроял ковы против Милона, не доказав прежде, что виновный, признающийся в убийстве, не есть еще посему достоин смерти; или что Милон осужден Сенатом преждевременно; или что Кн. Помпей, окруживший суд вооруженными воинами, явно показал недоброхотство к Милону? [26] Итак и сии предварительные статьи могут иметь силу приступа; ибо они также служат к приуготовлению судьи. Но в речи за Л. Мурену
[27] Нередко бывают и такие дела, в которых преступление, о коем рассуждается, легко оправдать можно; но прежние многие и тяжкие злодеяния подсудимого делают великое затруднение Оратору: тогда надлежит прежде всего загладить худое мнение об нем, дабы судья благосклоннее выслушал то дело, о котором тогда речь идет. Надобно защищать М. Целия, обвиняемого в том, что отравил ядом Клодию; Целий прослыл человеком развратным, любострастным, неистовым; не лучше ли сделает защитник, если постарается прежде опровергнуть худые об нем слухи и удалить устремленные на него нарекания, на чем вся речь Цицеронова основана, прежде нежели будет оправдывать его в отравлении Клодии; потом коснется слегка и добрых его качеств; наконец изъяснит все дело, которое составляет главный предмет Оратора? […]
III. [31] Теперь скажем нечто о слоге повествования. Повествование есть изложение подлинного или за таковое приемлемого события, способствующее к уверению; или, как определяет Аполлодор, есть речь, вразумляющая слушателя в существо тяжебного дела.
с.264 Многие писатели, и особенно последователи Исократа, хотят, чтоб повествование было ясно, кратко, правдоподобно. [32] Я того же мнения: хотя Аристотель в рассуждении краткости не согласуется с Исократом, и отвергает сие правило с насмешкою, говоря, что как будто бы средину в том наблюдать запрещалось. Феодор и ученики его оставляют только правдоподобие, поелику излагать и кратко и ясно не всегда бывает полезно. [33] Я постараюсь объяснить различные качества повествования, дабы можно было видеть, что́ и где приличнее.
Повествование быть может или все в нашу пользу, или все в пользу противной стороны, или смешанное, то есть, в пользу той и другой стороны.
с.265 [35] Упомянутые мною качества не меньше потребны и в других частях речи. Ибо надлежит во все продолжение слова избегать темноты, повсюду наблюдать меру, и не говорить ничего превышающего вероятие. Держаться сего правила должно особливо в той части речи, где судье предварительно подаются нужные сведения: ибо ежели он или не вразумится в дело, или не удержит его в памяти, или найдет невероятным, то вознаградить сей недостаток в последствии речи будет труд напрасный.
[36] Повествование же будет ясно и вразумительно, когда Оратор изложит его словами свойственными и точными, впрочем не низкими, но и не выисканными и вышедшими из употребления; во-вторых, когда разделит предметы, лица, времена, места, причины; и когда самое произношение свое приноровит так, чтобы судья внятно и без труда мог его расслушать.
[37] Сего-то не наблюдают многие из наших Ораторов, кои, ища рукоплесканий от шумной и часто случайно собравшейся толпы народной, не могут сносить внимательного молчания слушателей, и судят о своем красноречии только по смятению и восклицаниям, ею производимым: изъяснять дело просто им с.266 кажется слишком обыкновенно, и всякому неученому свойственно. Таким образом, презирают сие, как самое легкое, и не знаю, тому ли, что делать того не хотят, или паче не могут. [38] Ибо искусившиеся в Красноречии почитают за самое трудное дело, заставить слушателя подумать, что и он мог бы сказать то же самое; поелику слушатель судит здесь не о красоте, а об истине. Итак Оратор красноречив только тогда, когда кажется всем, что он говорит правду. [39] А ныне повествование почитается за открытое поле для велеречия; здесь наиболее и голос возвышают, и головою трясут, и руками махают, и в мыслях, и в словах, и в слоге выходят за пределы: и что ж? речь (чудное дело) нравится слушателям, а дело остается непонятным. Но умолчим о сем, дабы, вместо благодарности за добрые советы, не навлечь на себя ненависти за охуждение порока.
[40] Повествование будет кратко, когда оное начнем с того, что́ всего более нужно знать судье; потом, когда не скажем ничего, к делу не принадлежащего: наконец, когда опустим все, что́ только можно опустить без нарушения ясности и выгоды нашей. [41] Ибо иногда бывает некоторая краткость в частях, но в целом составляет нечто пространное. Я с.267 пришел на пристань, увидел корабль, готовый к отплытию, спросил, сколько в нем путников, договорился о цене, вошел на корабль, подняты якори, мы отвалили, поехали.
Нельзя ли в кратчайших словах изобразить столь многих подробностей; но довольно бы было сказать: Я отплыл из пристани. И действительно, где последующим ясно показывается предыдущее, там не нужно говорить о том, что́ уже разумеется. [42] Итак, ежели хочешь сказать: Есть у меня сын, юношеских лет достигший, следующие слова будут совсем лишние: Я, желая иметь детей, женился; у меня родился сын; я его воспитал уже до юношеского возраста…
[44] Но не меньше надлежит избегать и темноты, которая, при излишнем старании о краткости, необходима; в повествовании лучше некоторый избыток, нежели недостаток. Ибо излишество наводит скуку, а опущение нужного вредит делу. [45] Почему и не должно подражать той краткости Саллюстия (хотя она почитается в нем за совершенство) и тому отрывистому слогу, который внимательному читателю, может быть, не сделает затруднения, но для слушателя бывает невразумителен без повторений; в читателе обыкновенно предполагается более сведения, вместо того судья часто из сельских жителей избирается: он с.268 должен произносить приговор, совершенно разумея сущность производимого дела. Как везде, так особенно в повествовании, надлежит держаться средины: чтоб было ни больше ни меньше должного.
[46] Но я, советуя наблюдать краткость в повествовании, не то разумею, чтобы в нем довольствоваться только простым изложением обстоятельств: краткость не исключает украшения; а иначе была бы речь слишком проста: удовольствие обманчиво, и речь, когда приятна, не так продолжительною кажется. Идучи по веселой и гладкой дороге, сколько бы ни была длинна, устанешь меньше, нежели идучи по кратчайшей, но неровной и скучной. [47] Итак я люблю краткость, но не хочу, чтобы повествование обнажено было всякой красоты и силы. Ибо слишком простое и повсюду отрывистое изложение не столько повествованием, сколько невнятною смесью назваться может.
Впрочем, есть повествования, которые по существу самого дела должны быть длинны. Я уже показал, что последнею частью приступа судья приготовляется к слушанию; после того должно всячески стараться уменьшать несколько пространные повествования, или удалять скуку, от сего происходящую.
с.269 [48] Уменьшать можно повествование, отлагая некоторые статьи до другого места речи, однако ж предъявляя, что́ именно относим. Например: Какие причины имел произвесть убийство, кто были его сообщники, какие употребил для сего средства, скажу между доводами. [49] А иногда можно и опускать некоторые обстоятельства, как делает Цицерон в речи за Цецинну: Фульциний умирает. Ибо я умолчу о многом, яко не принадлежащем к нашему делу.
Скуку прогоняет разделение слова на части, как то: Я буду сперва говорить о том, что́ до заключения обязательства происходило; скажу нечто о самом обязательстве, наконец, что́ после постановления оного случилось. [50] Таким образом покажутся здесь три как бы краткие повествования паче, нежели одно длинное. Иногда же не худо различать статьи кратким междуречием (interfatio), как: Вы слышали, судьи, что́ доселе происходило; теперь прошу выслушать, что за тем последовало. Ибо окончание предшествовавшего будет служить для судьи отдохновением, и приготовит внимание его как бы к новому началу.
[51] Но, ежели не смотря на все сии предосторожности, порядок вещей заставит пространнее изъясняться, то не бесполезно последнюю статью оканчивать кратким повторением с.270 сказанного прежде, как делает Цицерон (Pro Lig. 4) даже в кратком повествовании: Доселе, Цезарь, Кв. Лигария ни в чем винить неможно: вышел он из дому не только без всякого намерения воздвигнуть войну, но ниже малейшего подозрения в том на него не было, и проч.
[52] Повествование будет вероятно, если прежде размыслим с собою, чтобы не сказать чего-нибудь против здравого рассудка: потом, если изложим по приличию главные причины и побуждения происшествий, к делу наиболее относящихся: если выставим, как должно, качества лиц, до коих касаются сии происшествия, когда, например, обвиняемого в хищении представим любостяжательным, обличаемого в любодеянии сладострастным, человекоубийцу дерзким. Или когда защищаем его, должны утверждать противное. Причем берутся в рассуждение обстоятельства места, времени, и тому подобное.
[53] Есть и еще способ излагать с вероятием дело; находим примеры в комедиях и пантомимах. Ибо есть происшествия, которые естественно одно за другим следуют и между собою связываются так, что, ежели предыдущее изложишь порядочно, то судья уже сам угадывает, о чем говорить за тем хочешь.
с.271 [54] Не бесполезно иногда вставлять в повествовании кое-где и доводы, но так, чтобы все то представить в виде повествования, а не доказательств. Можно также подкреплять предложение свое некоторым умствованием, однако простым и кратким; как, например, говоря об отравах: Был здоров, когда поднесли ему яд; выпил и вскоре умер; тело его раздулось и посинело.
[55] Такое же действие производят и те приуготовительные внушения, когда обвиняемый представляется сильным, вооруженным, давно злоумышлявшим против слабых, безоружных, ничего не подозревающих. Наконец всего того, о чем в доказательство дела говорить будем, надлежит в повествовании слегка коснуться, то есть, и лица, и побуждений, и места, и времени, и орудия, и случая.
[56] А при недостатке сих пособий, не худо иногда признаваться, что злодеяние, по которому суд производится, покажется едва вероятно, но истинно, и тем самым еще жесточе; что мы не знаем, как и для чего совершено оно; что удивляемся тому, но доказать все то надеемся.
[57] Наилучшим же образом приготовляется судья, когда намерение наше бывает неприметно, как Цицерон с великою выгодою с.272 предварительно изложил все, что могло уверить судей, что Милона Клодий, а не Клодия Милон погубить замышлял: весьма разительно сие искусное простоте подражание: А Милон, пробыв того дня в Сенате до самого конца заседания, пришел домой, переменил одежду и обувь: пока жена его сряжалась идти со двора, он немного отдохнул. [58] Какое спокойствие, какая холодная беспечность видится в Милоне! Красноречивейший муж внушил то судьям не только представлением обстоятельств медленного, неторопкого отъезда Милонова, но и выражениями простыми и обыкновенными, которые прикрывали высокое его искусство. Если бы здесь употреблены были отборнейшие выражения, то бы судьи и сам защитник вышли из спокойного положения духа. [59] Многим кажется сие холодным: но это самое и доказывает, каким образом ослепил он слушателей, когда и читателю то едва приметно.
Вот все, что делает изложение вероятным. [60] Ибо если нужно преподать кому-либо наставление, не говорить в повествовании ничего противного или между собою противоречащего, то бесполезны дальнейшие правила; хотя некоторые писатели выдают и сие за тайну, ими удачно открытую.
с.273 [61] К сим трем качествам, необходимым в повествовании, прибавляют некоторые возвышенность, хотя и не везде приличную (ибо в разбирательстве дел частных о ссуде деньгами, о найме дому, о торговом договоре, о запрещениях, на что́ повествование пышное?), и не всегда полезную; приведенный пример из речи за Милона сие доказывает. [62] Мы упомянули, что есть много случаев, где надобно признаваться, извинять, смиряться в изложении: и все сие несовместно с возвышенностью. Почему повествованию возвышенность речи приличествует не более, как и возбуждение ненависти и сожаления, как важность, приятность и вежливость: каждое из них похвально на своем месте, но нельзя их присвоить одному повествованию.
[63] Равно и качество, относимое Феодектом собственно к повествованию, есть свойственно всем прочим частям: он хочет, чтоб изложение дела не только было возвышенно, но и приятно.
Некоторые прибавляют еще Очевидность. [64] Не хочу скрывать, что и Цицерон приписывает повествованию многие другие качества; ибо хочет, чтоб оно было не только ясно, кратко и вероятно, но еще очевидно, приноровлено к свойствам лиц и имело с.274 достоинство. Но все сие в целой речи наблюдать должно, а сохранять достоинство, где можно. Очевидность же в повествовании, по мнению моему, есть великой важности, когда надобно не только сказать, но некоторым образом представить глазам какую-нибудь истину. Однако в ясности заключается и очевидность, которую почитают иные вредною в тех случаях, где надобно прикрывать истину: мысль посмеяния достойная! [65] Кто хочет затмить истину, повествует ложное вместо истинного: и он же должен стараться сделать повествование свое самым очевидным.
[68] Итак различим роды судных дел. Ибо в некоторых идет речь не о преступлении, а о справедливости доноса; тогда, хотя бы предложение было против нас, признаваться можем; например: он похитил из храма деньги, но частному человеку принадлежащие: следовательно он не святотатец. [69] […] Однако и в таковых признаниях те обстоятельства, которые противником нашим представлены ненавистными, позволительно изображать сноснейшими; ибо и слуги наши в проступках своих признаются пред нами, с уменьшением важности оных. [70] Иное умягчаем, не повествуя прямо, а сказав нечто как будто мимоходом. Он пришел в храм не с намерением, как утверждает противник, похитить; это было неумышленно: одним случаем, отсутствием стражей, впал в искушение, и при виде сокровищ, к коим люди без меры прилепляются, соблазнился. Но что в том пользы? Украл, следовательно стал вором. Нельзя защищать с.276 преступления, за которое наказания не отвергаем. [71] А иногда как бы сами обвиняем защищаемую нами сторону…
Нередко дело прежде ограждается простым предложением, а потом уже излагается. [72] Например, все свидетельствует против трех сыновей, кои злоумыслили на жизнь отца своего: входили поочередно ночью с убивственным железом в его спальню; когда же ни один из них не мог поднять рук на виновника дней своих, то по пробуждении его, во всем признались. По законам лишаются они наследства. [73] Но ежели бы отец, разделив им свое имение, вздумал оправдывать их покушение на отцеубивство, он мог бы начать так: к отклонению закона, довольно сказать, что юноши обвиняются в отцеубивстве, но их отец еще жив, и здесь предстоит для защищения детей своих. Не нужно рассказывать, как происходило дело; сие не принадлежит к закону: но ежели вы требуете от меня признания в моей вине, то объявляю, что я был отец жестокий и только неусыпный страж наследства, которым дети мои лучше бы управлять могли. [74] Потом сказал бы: они подущены от молодых людей, у коих родители гораздо снисходительнее меня: однако я всегда мыслил, что они умертвить отца не в состоянии, как то с.277 и оказалось на самом деле. Ибо не нужно бы им было обязываться клятвою, когда бы они такое намерение подлинно положили, ниже метать жеребья между собою, если бы каждый из них не чувствовал ужаса от сего злодеяния. Все сие и тому подобное может принято быть от судей благосклоннее, когда первое предложение вкратце и с осторожностью пред ними изъяснится.
[75] Когда же разыскивается, существует ли дело, или какого свойства оно, тогда хотя бы все против нас было, можно ли избежать изложения, не повредя самим себе? Наш противник объяснил уже дело, не только так, как оно происходило, но все увеличил, все представил в дурном виде, привел доказательства, сделал сильное заключение, судей оставил в негодовании. Они естественно ожидать будут, что́ мы на то скажем; [76] если мы того не сделаем, принуждены будут положиться на показания противника, каковы бы ни были оные.
Как? неужели повторять то же? Если дело идет о качестве преступления, как то бывает всегда, когда оно уже доказано, то необходимо надлежит повторять изложение, но только не тем же способом: приведем иные причины, иное побуждение; [77] иные места умягчить или извинить можно: роскошество с.278 назовем веселестью, скупость бережливостью, неопрятность простотою. Наконец, лицом, голосом, всею осанкою постараемся побудить или на милость или на сострадание. Самое признание извлекает иногда слезы.
Я вопрошаю несогласующихся со мною, полагают ли они, или не полагают за нужное защищать то, о чем не повествуют? [78] Ибо, когда ни защищать, ни повествовать не будут, тогда все дело в ничто обратится. А ежели защищать хотят, то надлежит по крайней мере предлагать о том, что утверждать намереваемся. Итак почему не излагать того, что́ опровергнуто быть может? Дабы достигнуть сего, необходимо надлежит объяснить дело. [79] Да и какая разница между доказательствами и повествованием? Только та, что повествование есть непрерывное приготовление к изложению доказательств, а доказательства опять составляют приличное повествованию подтверждение.
Итак надобно смотреть, должно́ ли сие изложение быть длиннее и многословнее приготовления, и полезно ли некоторыми доводами (говорю, доводами краткими, а не рассуждениями) подкреплять оное: например, мы скажем, что первое изложение не могло обнять всего дела; чтоб благоволили судьи взять терпение, не с.279 спешить своим приговором, и ожидали удовлетворительнейшего объяснения. [80] Наконец, надлежит повествовать все нужное, но иначе, нежели изложил противник, или и совсем опускать приступ в делах сего рода: ибо приступы служат только к тому, чтоб судью сделать к нам внимательнее. Однако, по общему мнению, они всего нужнее в таких случаях, когда надобно изгладить в судье какое-либо неблагоприятное для нас впечатление.
[81] В делах же, догадкам и сомнению подлежащих, повествование имеет часто предметом не столько самое дело, сколько обстоятельства, к объяснению оного служащие. Когда обвинитель дает делу оборот подозрительный, обвиняемый должен отражать подозрение; следовательно и тот и другой повествует различным образом.
[82] Но, возразят мне, есть доводы, кои только в совокупности имеют силу, а порознь бывают слабы. Так; но здесь дело не о том, надобно ли повествовать, а как повествовать должно. Ибо собирать многие доводы и излагать их один за другим, кто запрещает, если то для нас выгодно? Что мешает и обещать, что мы приведем еще сильнейшие на другом месте? Почему и не разделять повествования, не присовокуплять доводов к каждой части, с.280 и таким образом переходить от одной к другой?
[83] Ибо я не согласен и с теми, кои полагают, что надлежит повествовать тем самым порядком, как что́ происходило: по моему мнению, как для нас полезнее, и в таком случае можно прибегать ко многим фигурам. Иногда притворяемся, что мы некоторое обстоятельство забыли, и помещаем там, где оно производит более действия; иногда уверяем судей, что мы опять возвратимся к своему предмету; что отступление наше еще более объяснит дело; а иногда, изложив все дело, присовокупляем причины, предшествовавшие оному. [84] Ибо нет неизменяемого правила, как защищаться. Надобно сообразоваться с сущностью дела, со временем и другими обстоятельствами. В сем случае поступаем, как с нанесенною раною, которую или немедленно лечим, или, если терпит время, только перевязываем.
[85] Я не почитаю также непристойным и повторять иногда повествование, как сделал Цицерон, говоря за Клуенция: сие не только позволительно, иногда и нужно, особливо по делам во взятках и хищениях, и по всем таким, кои многосложны. Ибо держаться строго правил с ущербом своих выгод, было бы с.281 безрассудно. [86] Повествование для того и полагается прежде доказательств, дабы судья знал, о чем идет дело. Для чего же не излагать каждой статьи, когда каждую подтверждать или опровергать почитаем за нужное? Если можно иметь какое-нибудь доверие к моей опытности, то я точно так поступал в судах, смотря по надобности, с одобрением судей и людей просвещенных; и (скажу без хвастовства, ибо многие еще живы, с коими я совокупно занимался судными делами, и кои могут меня изобличить, если бы солгать хотел) мне особенно было поручаемо расположение речей, и следовательно повествования. [87] Я не отрицаю однако ж, что часто лучше следовать порядку вещей. Иногда даже и непристойно и смешно переменять оный: как то, например, сказать о женщине, что родила, а после объявить, что зачала; или о духовном завещании, что оно открыто, а потом, что оно подписано. В таком случае, если опустить обстоятельство, предшествовать долженствующее, то всего лучше об нем и не упоминать.
[88] Бывают иногда повествования и ложные; они разделяются на два рода: одни основываются на внешних доказательствах, как, например, Публий Клодий, положась на подкупленных свидетелей, утверждал, что он в ту с.282 ночь, в которую произведено им кровосмешение в Риме, будто бы находился в Интерамне. Другие зависят от ума и искусства Оратора.
[89] Но в обоих случаях наблюдать надобно, во-первых, чтоб выдумываемое нами было по существу своему статочное; во-вторых, чтобы лицу, месту и времени приличествовало, и имело во всем вид вероятности; и наконец, где возможно, связывалось бы с каким ни есть истинным происшествием, или подтверждалось доводом, из существа дела взятым. Ибо все постороннее делает ложь видимою.
[90] Особливо надобно в изложении вымышленных обстоятельств остерегаться противоречия. Ибо часто случается, что иные подтверждают некоторую часть речи, а вообще с содержанием ее разногласят. Сверх того, не должно вводить ничего такого, что́ доказанной истине противно. По сему-то Оратору надлежит в продолжение всей речи крепко помнить, что́ выдумает, поелику, говоря ложное, легко можно с речей сбиться: и справедлива пословица, что лгуну надобно иметь хорошую память…
[93] Но мы сказали, что должно избегать тех подложных повествований, которые свидетелем опровергнуты быть могут. Они изобретаются нами по нашему произволу, и о лживости их только мы сами знать должны. Так же с.283 берутся от свидетельства умерших: ибо сего никто отрицать не будет; такие еще, которые известны только тем лицам, коим молчать о том столько же полезно: они отрицать не будут. И даже от самого противника нашего: ибо отрицанию его не поверят. [94] Сновидения же и другие суеверия, по удобству прибегать к ним, потеряли уже все к себе доверие.
Но такие уловки в повествовании должны одна другую поддерживать в продолжении всей речи, тем паче, что некоторые из них от настоятельных утверждений только получают достоверность: [95] например, тот паразит (прихлебатель) который, видя юношу, три раза богатым человеком отверженного от наследства и потом прощенного, вздумал утверждать, что то сын его, покажет вид правдоподобия, когда объявил, что он по бедности своей принужден был его покинуть, и для того только искал доступа в дом богача сего, чтобы там с бо́льшею удобностью видеться с сыном, следовательно юноша невинно был трижды отвержен, поелику не был сын отвергавшего. [96] Однако ежели во всех словах своих не покажет любви родительской, и еще самой горячайшей, ежели не выразит ненависти богача к юноше и своего опасения, если он останется в таком доме, где его не с.284 терпят; то не избежит подозрения, как требователь подложный…
IV. В повествовании поставляется еще и то за правило, чтоб не делать в нем с.285 отступления, не отклонять речи от судей, не вводить посторонних лиц, не рассуждать пространно, и, как некоторые прибавляют, не возбуждать сильно страстей. Из сих наставлений многие наблюдать почти всегда должно; по нужде только отступать от них позволяется, и именно когда надобно сделать повествование яснее и короче.
[104] Нет реже случаев, где было бы нужно отступление, да и тогда оно должно быть самое краткое, и таково, как будто бы некою сильною страстью от прямого пути увлекаемся. [105] Пример сему находим в Цицероне (Pro Cluent. N. 25), когда он, говоря о браке Сассии11, восклицает: О преступление в женах невероятное, и кроме сей одной жены доселе неслыханное! О необузданное и неукротимое любострастие! О дерзость беспримерная! Не убоялась ни гнева богов, ни позора от людей; не постыдилась ни той самой ночи, ни тех брачных пламенников, ни прага спальной храмины, ни ложа дочери своей, ниже самых стен, свидетелей уже прежде совершившегося там брака!
[106] Обращение речи к другому лицу, а не к судье, и короче излагает мысль, и сильнее с.286 убеждает. О сей фигуре я того же мнения, как изъяснился, говоря о приступе (стр. 250); то же разумею о заимословии. Однако не один Сервий Сульпиций употребил такое обращение, говоря за Авфидию (7. Verr. 205. 116): тяжким ли сном, или совершенным беспамятством почту тебя удрученным? Но и Цицерон, защищая корабленачальников, то же сделал; ибо состоит повествование и в сих словах: если хочешь войти, дай столько-то, и проч. (N. 71. 72). [107] Да и защищая Клуенция, не заставляет ли он разговаривать Сталена с Бульбом? Не придает ли разговор сей бо́льшего вероятия словам его? Дабы не показалось, что он сделал сие без намерения, чего однако ж заключать нельзя о нем, он в Разделениях поставляет за правило, чтобы повествование было приятно, возбуждало удивление, чтоб содержало слушателя в ожидании какого ни есть печального заключения, вмещало разговоры разных лиц, словом, все что может трогать ум и сердце.
[108] В повествовании не должно, как я уже сказал, прибегать к доводам, или только изредка: как в речи за Лигария говорит Цицерон: он вел себя в провинции так, как будто бы мир для него был выгоднее. Можно в изложении, ежели потребует нужда, приводить причины, побудившие к какому-нибудь с.287 делу, и кратко сказать что́ ни есть в защищение оного. Ибо повествовать надобно не как свидетелю, но как защитнику. [109] Порядок дела сам по себе таков: К. Лигарий, отправленный посланником в Африку, поехал с К. Консидием. Какой же оборот дал сему Цицерон? Итак Кв. Лигарий отправился в Африку с К. Консидием тогда, как еще ни малейшего подозрения к войне не было. [110] И на другом месте: не только к войне, ниже к подозрению ни малейшего виду не было. И когда довольно бы было сказать: Лигарий не хотел входить ни в какие замыслы, он прибавил: нетерпеливо желая возвратиться в дом и увидеться со своими. Таким образом и повествование свое сделал он вероятным, и произвел нужное чувствование.
[111] Я удивляюсь, почему некоторые отвергают возбуждение страстей в повествовании. Если они хотят только, чтобы в том соблюдена была краткость, и бо́льшая умеренность, нежели в заключении, то со мною одного мнения. Ибо распространяться слишком не надобно. А впрочем, почему не хотеть тронуть судью, излагая пред ним дело? [112] Почему не хотеть в самом начале, если можно, достигнуть той цели, какую предполагаем улучить в конце речи; особливо когда уже единожды с.288 предварим судью в нашу пользу, подвигнув его на гнев или сострадание?
[113] Марк Туллий (7. Verr. 161) не самым ли кратким изображением мучений Римского гражданина возбуждает все страсти? Представляет не только состояние страдальца, место и род наказания, но и твердость духа его выхваляет; говорит, что знаменитый муж сей, когда сечен был розгами, не воздыхал, не просил помилования, а только, в ненависти к мучителю и в надежде на правосудие, вопиял: Я гражданин Римский (Verr. 76). [114] И по делу Филодама, не в продолжении ли всего повествования возбуждает в судьях негодование против Верреса? Описанием, при повествовании о казни, исторг слезы, когда не столько описал, сколько пред самые глаза слушателей представил плачущими, отца о смерти сына, а сына о смерти отца. Какое заключение более тронуть может? [115] Дожидаться конца речи, чтоб возбудить сожаление к таким происшествиям, о которых повествовали со всяким спокойствием, бывает иногда бесполезно. Судья привыкнет их слышать и не быв тронут предыдущим, будет хладнокровен и к последующему: трудно переменить расположение мыслей, единожды в какую ни есть сторону направленное.
с.289 V. [116] Я же, основываясь, правда, более на примерах, нежели на правилах, полагаю, что в повествовании более, нежели во всякой другой части речи, надлежит стараться о украшении и чистоте слога: но всего больше надобно сообразоваться с делом, нами излагаемым.
[117] И потому в делах маловажных, каковы почти суть дела частные, украшение должно быть просто и соответственно предмету: в выражениях надлежит наблюдать строгий выбор; они в изложении общих мест текут стремительно, и в изобилии своем неприметны бывают; в повествовании же должны быть выразительны, и, как говорит Зенон, содержать в себе самую сущность того дела, о коем предлагаем: слог, по-видимому, простой, но исполненный приятности; [118] фигуры, не имеющие ничего в себе стихотворческого, ничего против общего употребления, ни тех вольностей, которые извиняются только из уважения к древним писателям. Выражения должны быть самые чистые, которые своим разнообразием прогоняли бы скуку и производили удовольствие в слушателях: надобно остерегаться, чтобы периоды не имели одинакого падения, одинакого окончания, одинакого течения. Ибо повествованию несвойственны все другие украшения; и если оно не будет сопровождаемо сею с.290 чистотою выражений, то по необходимости будет низко. [119] Никакая часть речи не обращает на себя столько внимания от судьи, как сия: и потому ничто прилично сказанное от него не укрывается. Сверх сего не знаю, почему, почти всегда легче верим тому, что́ слышать приятно; и от удовольствия переходим к доверию.
[120] В делах же важнейших позволительно выражать с большею силою и то, что́ может возбудить негодование, и то, что́ производит соболезнование, но так, чтобы здесь не все были истощены способы, а только бы положены были первые черты, которые показали бы ясно будущий образ всего дела. [121] Не худо, по мнению моему, утомленного слушанием судью возбудить ко вниманию какою ни есть острою мыслью, но весьма кратко выраженною, как сделал Цицерон (Pro Mil. 29), защищая Милона: Слуги Милоновы сделали то, чего бы всякий господин от своих слуг потребовал. Иногда же можно употребить смелейший оборот речи; например (Cluent. 14): Выходит замуж теща за зятя без свидетелей, без согласия родных, при самых бедственных предзнаменованиях. [122] Ежели так водилось в те времена, когда речи сочинялись для пользы, а не для оказательства, и когда еще судебные разбирательства с.291 производились с большею строгостью; тем паче держаться сего надобно ныне, когда искание удовольствия не забыто даже при суждении и о таких делах, кои относятся к потерянию имения, или и самой жизни. До какой же степени можно удовлетворять вкусу нашего века, я покажу на другом месте. При всем том признаюсь, что надобно к сему несколько применяться.
VI. [123] Весьма много и подлинные обстоятельства подкрепляются вероятным вещей изображением, посредством коего как будто бы самая вещь пред глаза слушателей представляется…
[125] Наконец не умолчу и того, что много придает вероятия повествованию доверие слушателей к повествователю, которую заслужить, без сомнения, должны нашим добрым поведением, но также и способом самого изложения, которое чем важнее, чем благонамереннее, тем более будет иметь силы и действия. [126] Итак особенно в сей части речи надлежит избегать всякого подозрения в коварстве и обмане; ибо здесь наипаче берет судья всю потребную предосторожность. Ничто не должно казаться вымышленным, ничто подложным; все да представляется последствием самого дела, а не усилием Оратора. [127] Но у нас ныне с.292 правило сие отвергается, и почитается уже ничтожным то искусство, которое в глаза не мечется: напротив оно перестает быть искусством, когда слишком обнаруживается. Мы все делаем из любочестия; похвала есть цель трудов наших; от чего и происходит, что, желая блеснуть пред слушателями, становимся судьям подозрительными.
с.293
[IV. 3. 1] По естественному порядку, за повествованием должно следовать подтверждение. Ибо для того и излагаем дело, чтоб его подтвердить, доказать. Но прежде нежели приступлю к изъяснению сей части речи, скажу, как некоторые думают о сем предмете.
У многих есть обычай, по изложении дела своим порядком, тотчас обращаться на какое ни есть благовидное и приятное общее место, и изъяснять оное с возможным успехом. [2] Сей обычай от хвастливых Декламаторов перешел и в судилища, когда Ораторы наши с.294 начали искать не пользы тяжущихся, а своей собственной славы: они боятся, чтобы сухость доводов, последующих за скромным и кратким повествованием, не удалила, на некоторое время, того, что́ может быть приятно слушателям, и не сделала бы речи их холодною.
[3] Здесь погрешность состоит в том, что, не смотря на различие дел, наблюдают они сие правило, как будто везде пригодное и даже нужное: и потому, извлекая разные мысли из других частей речи, наполняют ими свое отступление, так что многое или повторять после понадобится, или уже излагать их будет нельзя на своем месте, поелику помещены они, где им быть не надлежало.
[4] Признаюсь, что такого рода отступления не только после повествования, но и после предложений, как общих, так и частных, могут быть кстати помещаемы, если положение дела того требует, или позволяет, и придают речи великую ясность и красоту. Я хочу только, чтоб они происходили из самого существа предметов, и не разрывали естественной связи между ними. [5] Ибо всего приличнее после повествования приступать к доказательствам, так чтоб отступление могло почесться или концом повествования, или началом подтверждения. Итак оно может иметь иногда с.295 место, когда, например, изложение какого ни есть злодеяния под конец сделается ужаснее, мы продолжаем еще говорить, как будто бы негодованием увлеченные. [6] Однако поступать таким образом должно только тогда, когда злодеяние не подлежит уже никакому сомнению: надобно прежде доказать, что злодеяние подлинно существует; а потом уже выставлять, сколь велико оно; а иначе самая гнусность преступления обратится в пользу виновного, если о подлинности его не приведем предварительно нужных доказательств. Ибо чем необычайнее злодеяние, тем тружнее верить его событию.
[7] Можно также не без пользы выставить неблагодарность противника, если он чем-нибудь от тебя одолжен: или представив множество худых деяний его, покажешь опасное следствие от оных. [8] Но здесь потребна возможная краткость. Ибо судья, по выслушании обстоятельств дела, желает слышать доказательства, и с нетерпением ожидает того, на чем утвердить ему свой приговор. Сверх того, остерегаться надобно, чтобы и самого повествования не сделать бесполезным, обратив внимание слушателей на что-либо иное, и утомив пустыми рассказами.
с.296 [9] Но как такие отступления не всегда бывают нужны после повествования, то часто с успехом употребляются пред изъяснением самого дела, и служат некоторым приуготовлением; и особливо когда предмет речи с первого взгляда может быть для нас неблагоприятным; например, когда защищаем какой-либо слишком жестокий закон, или требуем смертной казни. Предосторожность сия будет служить некоторым новым предисловием для склонения судьи на наши доказательства: мы здесь можем говорить свободнее и сильнее, поелику уже все дело судье известно: [10] и сею предосторожностью можем смягчить, что́ слишком жестоко, и приготовить слух судей к тому, что́ после говорить будем, дабы суждения наши не показались им ненавистными. Ибо уверить против воли никого неможно. [11] При сем надобно знать и свойство судей, то есть, смотреть, к слепому ли наблюдению закона больше, нежели к естественной правоте наклонны. По сему самому располагать и речь свою нужно. Впрочем, то же может служить вместо заключения после всякой статьи нашего слова.
[12] Сию часть речи все Риторы называют Отступлением. Но бывает, как я уже сказал, много таких отступлений: они чрез всю речь с.297 могут быть употребляемы в различных оборотах: как то хвалим лица и места, описываем страны, указываем на некоторые события, не только истинные, но и баснословные. [13] Примеры сего находим в речах против Верреса: там хвалится Сицилия (4. Verr. 2. 6. 105), говорится о похищении Прозерпины; за Л. Корнелия [опечатка, должно быть: К. Корнелия]: прославляются добродетели Кн. Помпея: здесь неподражаемый Вития, как бы увлеченный именем великого Помпея, отступил от предмета своего так, как будто бы говорил за Полководца сего, а не за Корнелия.
[14] Отступление, по моему мнению, есть посторонней вещи изложение, из порядка вышедшее, но к пользе защищаемого дела принадлежащее. Итак не вижу, почему назначают для оного место, которое по порядку вещей следует: и почему также назначают для оного особенное содержание, когда речь столь многообразно от прямого пути своего уклоняется. [15] Ибо что́ ни говорится вне показанных мною пяти частей, то все есть отступление: возбуждать негодование, жалость, ненависть, извиняться, ласкать, упрекать, и отражать злословие, все сие значит отступать от порядка, равно как и все то, чего нет в самом деле, всякое увеличение, уменьшение, всякое движение страстей: а паче те общие места, делающие речь столь красивою с.298 и приятною, где говорится о роскоши, сребролюбии, богочтении, должностях гражданских; все сие, поелику относится к подтверждению подобных вещей, не кажется отступлением; ибо имеет связь с нашими доказательствами.
[16] Но множество вещей, совсем посторонних, входит в содержание таких отступлений, коими доставляем отдых судье, его увещеваем, умилостивляем, просим, хвалим. Их бесчисленное множество; иное приносим с собою готовое, иное родится от случая или нужды, когда, например, во время самого действия, Оратор встречает что-нибудь неожиданное, как то: внезапный вопрос, появление нового лица, шум, и проч. [17] По сим причинам и Цицерону, говорившему за Милона, в приступе нужно было сделать отступление, как то видно из его краткой защитительной речи. Но можно несколько и распространиться в отступлении, когда оно служит приготовлением к настоящему делу, и когда оконченному подтверждению придает бо́льшую силу и важность. А ежели сделаем отступление в средине, то должно вскоре обратиться опять к тому предмету, от коего отступили.
с.299
[IV. 4. 1] Некоторые за повествованием полагают тотчас предложение, как часть рода судебного: на мнение сие мы уже (стр. 224) отвечали. Но мне кажется, что всякое предложение есть начало подтверждения, не только при показании главного вопроса или дела, но иногда и при каждом доводе. [2] Мы теперь говорим о предложении первого рода.
Оно не всегда нужно. Иногда и без предложения видно, о чем идет дело: особливо если повествование там оканчивается, где начинается главное содержание дела, так что нередко за повествованием следует краткое повторение прежде сказанного, как то делается по изложении доказательств. Дело, судьи, происходило так, как я изъяснил, — злоумышленник побежден, погиб, сила отражена силою, или лучше сказать, доблесть восторжествовала над дерзостью.
с.300 [3] Но иногда предложение бывает весьма полезно, а паче в таком деле, коего оправдать неможно, и где идет вопрос о справедливости доноса. Например, защищая того, кто похитил из храма частные деньги, мы скажем: Обвиняется в святотатстве; ваш долг, судьи, разобрать, можно ли его почесть за святотатца. Чрез сие мы вразумляем судью, что он должен рассматривать единственно тот вопрос, святотатство ли есть взводимое на обвиняемого преступление. [4] Так же поступать надобно в делах, неясных и разными случаями перепутанных. […]
[5] Бывают предложения простые и сложные и даже многосложные. Сие случается по разным обстоятельствам: или соединяются вместе многие преступления; как то доносимо было на Сократа, что и юношество развращает, и вводит новые суеверия; иногда же донос раздробляется на многие части: так обвиняем был Эсхин12 во лжи, в неисполнении порученного ему дела, в медленности, в принятии подарков… [7] Ежели за каждою из сих статей последуют доказательства, тогда родятся многие с.301 предложения; а ежели изложатся соединенно, то потребуют уже разделения на части…
[9] Имеет силу предложения иногда и то, что́ само по себе не есть предложение; если, например, изложив по порядку обстоятельства дела, скажешь: Вот что подлежит, судьи, вашему суждению. Сие служит напоминанием судье, чтобы обратил еще большее внимание на речь нашу, и как бы чувствительным прикосновением уведомлен был, что кончилось повествование и начинаются доказательства; и при вступлении нашем к изложению их, начал бы и сам некоторым образом снова нас слушать.
с.302
Разделение есть исчисление наших или противной стороны предложений, или и тех и других исчисление, в порядок приведенное.
I. [IV. 5. 1] Некоторые почитают Разделение во всякой речи нужным по тому, что и самому делу придает оно бо́льшую ясность, и судью делает внимательнее и благосклоннее, поелику будет он знать, о чем говорим и о чем еще говорить намереваемся. [2] Напротив, другие полагают, что оно может быть невыгодно для Оратора по двум причинам: нередко забывается, о чем сказать обещали, или встречается нечаянно, чего не показано в разделении. Но сего не может случиться, как разве с человеком, или вовсе лишенным рассудка, с.303 или, без предварительного приготовления, тотчас приступающим к делу. [3] Для всякого ж другого, я не знаю лучшего средства сделать речь свою ясною и внятною, как порядочное разделение оной. Это есть ход самый естественный, и весьма много помогает памяти, неуклонно держаться предположенного пути в слове.
Почему я не могу согласиться с теми, кои запрещают простирать разделение далее трех предложений. Правда, ежели их слишком много, то могут иные у судьи выйти из памяти и смутить внимание. Однако же сим числом, как бы законом, ограничивать себя не должно, когда дело, по необходимости, потребует их более.
[4] А есть важнейшие причины, для которых употреблять разделение не всегда надобно. Во-первых, гораздо с бо́льшим удовольствием приемлются такие обороты речи, кои не показывают приготовления, а как будто бы в то же время из обстоятельств дела родились. Посему не без приятности могут быть употреблены выражения: у меня почти вышло из памяти; и, мне не приходило на мысль; и, вы замечаете очень справедливо, и проч. Изложив же прямо свои доводы, отнимешь у них всю приятность, происходящую от новости.
с.304 [5] Во-вторых, принуждены бываем иногда судью обманывать и ослеплять разными хитростями, дабы он другое, нежели какое мы имеем, предполагал в нас намерение. Ибо есть предложения иногда неприятные; судья, предусмотрев их заранее, беспокоится подобно больному, который, еще до приступления врача к действию, увидит железо в руке его. А ежели, не предварив судью, начнем речь свою, когда еще он ничего не подозревает, то можем надеяться успеха, который в противном случае будет сомнителен.
[6] В-третьих, надлежит иногда избегать не только разделения предложений, но и всякого изложения оных: надобно слушателя возмутить движением страстей, и развлечь его внимание. Ибо должность Оратора есть не только вразумлять, но сила красноречия в возбуждении страстей еще более оказывается. Совсем противное сему производит речь, с крайнею точностью и осмотрительностью раздробленная, тогда, как стараемся отнять у судьи присутствие духа.
[7] Сверх всего того, вещи сами по себе слабые, маловажные, не получают ли силы от числа и своей совокупности? Итак не разделять, а соединять паче, и, как бы натиском, всеми силами сражаться должно. Однако с.305 прибегать к сему средству редко и только в необходимости надобно, когда рассудок принудит поступить вопреки рассудку.
[8] Кроме сего, во всяком разделении есть какая-нибудь статья важнее других: выслушав ее, судья все прочее почитает уже за излишнее. Итак, когда надобно доказывать или защищать многие преступления, тогда разделение и полезно и приятно; слушатель узнает, что́ за чем говорить намереваемся. Если же одно преступление защищаем, хотя различным образом, то нет нужды в разделении; [9] худо бы разделили, сказав: я покажу, что тот, кого защищаю, не может с вероятностью быть подозреваем в смертоубийстве: покажу, что не имел ни малейшего побуждения к убийству: покажу, что он в то время, как убит человек, находился за морем. Все то, что сказано в первых двух статьях, без сомнения, должно показаться излишним. [10] Ибо судья ожидает важнейшего, и, если он терпелив, то и самым молчанием своим требует исполнения обещанного от защитника; судья же, или занятый многими делами, или важный властью, или сурового нрава, принудит к тому неприятным образом.
[11] Посему некоторые охуждают в речи Цицерона за Клуенция то разделение, в котором с.306 обещает он говорить сперва, что ни на кого еще в столь важных преступлениях не было доносимо, как на Оппианика, и никто столь достоверными свидетелями не был уличаем, как Оппианик: потом, что предварительный суд произведен теми же самыми судьями, кои окончательно уже его осудили: наконец, что покушение подкупить судей делано было не от Клуенция, против Клуенция. Здесь и действительно совсем не нужны две первые статьи, если Оратор последнюю доказать мог. [12] Напротив никто, против справедливости или против здравого рассудка, не опорочит разделения в речи за Мурену: я нахожу, судьи, что весь донос разделяется на три статьи: в одной опорочиваются нравы Мурены, другою оспаривается право его к исканию чина, а последнею обвиняется он в подкупе. Ибо здесь ясно показывает существо дела; и ни одна статья не делает другой излишнею.
[13] Есть и другой род разделения, также многими неодобряемый: ежели я убил его, то убил по праву: но я не убил его. К чему служит первое предложение, когда последующее истинно? Они вредят друг другу, и оба теряют к себе доверие. [14] Если последнее несомненно, то его одного и держаться должно; а когда не совсем полагаемся на оное, тогда и то и другое с.307 употребить можно. Ибо один тем, а другой иным образом убеждается: и тот, кто поверит делу, может признать его за правильное, а кто не убедится в справедливости, тот, может быть, и в подлинности дела усомнится. В таких случаях надобно подражать примеру стреляющих в цель: для меткой руки довольно одной стрелы, а для неметкой нужно пустить многие, в надежде на случайную удачу. [15] Цицерон, защищая Милона, весьма искусно выставляет Клодия сперва зачинщиком ссоры: потом, как бы в дополнение доказательства, прибавляет, что, хотя бы он и не был зачинщиком, то и тогда надлежало бы вменить Милону в великую добродетель и славу, что избавил Рим от вредного гражданина.
[16] Я однако ж отнюдь не охуждаю и того способа, о коем говорил выше: иногда предлагаем и не совсем имоверное, по крайней мере, располагаем чрез то слушателя к принятию последующих предложений. Не без основания простая пословица: Надобно запрашивать лишнее, чтоб получить, что́ должно13. [17] Однако да не подумает кто, что на все отваживаться позволительно. Греческие Риторы дают с.308 благоразумное наставление не покушаться на невозможное.
Но всякой раз, как употребляем способ такого защищения, о коем говорю, надлежит стараться, чтоб первая часть оного приуготовляла слушателя к последней. Ибо может показаться, что кто признается со всею откровенностью, не имеет причины лгать и тогда, когда запираться станет. [18] Равным образом надобно наблюдать и то, что коль скоро заметим, что для судьи потребно иное доказательство, кроме предлагаемого нами, нужно обещать, что мы тотчас говорить о том подробно будем: особливо если дело такого рода касается чем-либо до целомудрия.
[19] Часто случается, что иное дело, при всей своей справедливости, может некоторыми подробностями оскорблять целомудрие. В таком случае, дабы судьи слушали с меньшим отвращением и неохотою, надлежит чаще напоминать им, что мы будем говорить в защищение чести и достоинства; просить у них терпеливого внимания и позволения продолжать речь в своем порядке. [20] Иногда может Оратор показать вид, что он некоторые обстоятельства объясняет будто бы против воли тяжущихся, как сделал Цицерон, говоря за Клуенция: иногда, как будто бы они сами его с.309 останавливают, и он переменяет оборот своей речи: часто обращает к ним свое слово: просит их, чтоб допустили его сказать все откровенно в их защищение. [21] Таким образом уловляется благосклонность судьи, и он, в надеянии, что честь обвиняемого защитится, будет все прочее слушать с меньшим отвращением. После сего легче будет защищать и целомудрие: одна часть другой пособит, и судья, в надежде скромности, будет внимательнее к нашей правости, а доказанная правость расположит его более уважать нашу скромность.
II. [22] Но как не всегда нужно, и даже не всегда уместно разделение, так употребленное кстати придает речи весьма много ясности и красоты. Оно не только делает ее вразумительнее, извлекая, как из различной смеси, из множества обстоятельств — самую сущность дела, и представляя ее очам судьи; но и освежает слушателя известным окончанием каждой части, так как в путешественнике много облегчается усталость, когда видит надписи на столбах, показывающих расстояние по большим дорогам. [23] Ибо и знать меру понесенного труда, приятно, и ведать, что еще преодолеть остается, придает новые силы. Все, чего конец виден, не может казаться продолжительным. [24] Итак справедливо похваляется с.310 рачительность, с какою К. Гортенсий употреблял разделение, хотя над таким его и как бы по пальцам разделением, иногда Цицерон слегка издевается.
И действительно есть сему средина: надобно избегать особливо разделения и слишком краткого, и слишком многочленного. [25] Ибо непомерная краткость много отъемлет достоинства у предмета, делая из него несколько мелких, так сказать, кусков, а не членов: равно и старающиеся нравиться рачительным и многословным разделением, вдаются в излишнее, и разделяют то, что́ по существу своему неразделимо; не столько умножают, сколько уменьшают предметы, и раздробляя их на великое множество частей, наводят тем самым темноту, для избежания коей выдумано разделение.
III. [26] Как разделенное, так и простое предложение, где только с пользою употребить его можно, должно быть во-первых ясно и вразумительно; ибо что́ может быть хуже, когда то самое темно, что́ говорим единственно на тот конец, дабы всю остальную речь сделать нетемною? Во-вторых, кратко и не обременено даже ни одним излишним словом. Ибо разделением показываем не то, что́ говорим, а то, о чем говорить хотим.
с.311 [27] Наконец, оно не должно содержать в себе ни больше ни меньше надлежащей меры. Оно погрешает в излишестве, когда или разделяем на виды то, что́ довольно бы разделить только на роды; или сказав о роде, прибавляем к тому и виды, как, например: я буду говорить о добродетели, справедливости, воздержании; ибо справедливость и воздержание суть виды добродетели.
[28] В разделении предлагается то, что́ есть известного, и что́ есть сомнительного в деле: в известном, в чем признается противник и в чем мы; в сомнительном, какие причины с нашей стороны, и какие с противной. И самая непростительная будет погрешность, если отступим от порядка, какой себе предположили.
ПРИМЕЧАНИЯ