НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LIII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) На что толь­ко меня не уго­во­рят, если уж уго­во­ри­ли плыть морем! Отча­лил я в зати­шье, но небо было в тяже­лых серых тучах, кото­рые непре­мен­но долж­ны раз­ра­зить­ся либо дождем, либо вет­ром. Все же я думал, хотя пого­да нена­деж­на и гро­зит нена­стьем, мне удаст­ся про­скольз­нуть, бла­го от тво­ей Пар­те­но­пеи до Путе­ол немно­го миль. Итак, чтобы уйти побыст­рее, я напра­вил­ся через откры­тое море пря­мо к Несиде¹, сре­зав все излу­чи­ны. (2) Едва мы отплы­ли настоль­ко, что было уже все рав­но, впе­ред ли идти или назад, как под­ку­пив­шая меня гладь исчез­ла: бури еще не было, но море взвол­но­ва­лось, а потом зыбь пошла чаще. Я стал про­сить корм­че­го выса­дить меня где-нибудь на бере­гу. Он же гово­рил, что на здеш­них ска­ли­стых бере­гах нету сто­я­нок и что не так страш­на буря, как суша. (3) Но я слиш­ком мучил­ся, чтобы думать об опас­но­сти: меня изво­ди­ла тош­нота, сла­бая и безыс­ход­ная, кото­рая, взба­ла­му­тив желчь, не поз­во­ля­ет еще ее изверг­нуть. Я при­стал к корм­че­му и заста­вил его, хочет не хочет, плыть к бере­гу. Когда мы подо­шли, я не стал ждать, пока мы выпол­ним настав­ле­ния Вер­ги­лия², чтобы

или чтобы

но, вспом­нив мое искус­ство, бро­сил­ся в море, как подо­ба­ет ста­ро­му люби­те­лю холод­ных купа­ний, в плот­ной одеж­де. (4) Поду­май сам, чего толь­ко я не натер­пел­ся, пока полз через уте­сы, пока искал доро­гу, пока про­шел ее! Я понял, что моря­ки неда­ром боя­лись суши. Про­сто неве­ро­ят­но, сколь­ко я вынес, не имея сил выно­сить само­го себя! Знай, Улисс был от рож­де­нья обре­чен гне­ву моря: не пото­му, что всюду шел ко дну, а пото­му, что стра­дал мор­ской болез­нью. И я, если мне при­дет­ся куда-нибудь плыть, добе­русь до места на два­дца­тый год³.

(5) Едва я при­вел в порядок желудок, кото­рый — ты зна­ешь сам — не изба­вил­ся от тош­ноты, изба­вив­шись от моря, едва вос­ста­но­вил силы ума­ще­ньем, как стал думать про себя вот о чем. До чего же лег­ко мы забы­ва­ем о сво­их изъ­я­нах, и телес­ных, хоть они часто о себе напо­ми­на­ют, и, конеч­но, тех, кото­рые тем глуб­же скры­ты, чем они боль­ше. (6) Лег­кий жар может обма­нуть, но когда он под­ни­мет­ся и нач­нет­ся насто­я­щая лихо­рад­ка, она у само­го твер­до­го и тер­пе­ли­во­го вырвет при­зна­ние. Ноги болят, в суста­вах немно­го колет — мы это скры­ва­ем, гово­рим, что под­вер­ну­ли щико­лот­ку или пере­труди­ли каким-нибудь упраж­не­ни­ем. Пока хворь сомни­тель­на и толь­ко под­кра­ды­ва­ет­ся, мы ищем ей имя, но когда болезнь начнет разду­вать щико­лот­ки опу­хо­ля­ми и сде­ла­ет обе ноги пра­вы­ми, то тут поне­во­ле при­зна­ешь, что это подаг­ра. (7) А с теми болез­ня­ми, что пора­жа­ют душу, все обсто­ит наобо­рот: каж­дый, чем боль­ше ими стра­да­ет, тем мень­ше это чув­ст­ву­ет. И удив­лять­ся тут, милый мой Луци­лий, нече­му. Кто спит неглу­бо­ко и в дре­мо­те видит какие-то обра­зы, тот ино­гда во сне пони­ма­ет, что спит, а тяже­лый сон про­го­ня­ет даже сно­виде­ния, и душа так глу­бо­ко в него погру­жа­ет­ся, что сама себя забы­ва­ет. (8) Поче­му никто не при­зна­ет­ся в сво­их поро­ках? Пото­му что тонет в них и сей­час. Рас­ска­зы­вать сны — дело бодр­ст­ву­ю­ще­го; при­знать свои поро­ки — при­знак выздо­ров­ле­ния. Проснем­ся же, чтобы изоб­ли­чить наши заблуж­де­нья. Но раз­будит нас толь­ко фило­со­фия, толь­ко она заста­вит нас стрях­нуть тяже­лый сон. Посвя­ти ей все­го себя: она достой­на тебя, а ты досто­ин ее. Устре­ми­тесь же друг дру­гу в объ­я­тия! Сме­ло и откры­то отка­жись от всех осталь­ных дел! Фило­со­фи­ей нель­зя зани­мать­ся урыв­ка­ми. (9) Если бы ты забо­лел, то оста­вил бы домаш­ние заботы, забыл о судеб­ных делах и нико­го не счи­тал сто­я­щим того, чтобы пой­ти за него хода­та­ем даже в дни облег­че­ния. Ты делал бы все, чтобы поско­рей изба­вить­ся от болез­ни. Так раз­ве теперь ты занят дру­гим? Оставь же все, что тебе меша­ет, добудь себе досуг: кто занят, тот не достигнет бла­го­мыс­лия! В руках фило­со­фии — цар­ская власть; она рас­по­ря­жа­ет­ся тво­им вре­ме­нем, а не ты уде­ля­ешь ей час-дру­гой. Она не есть нечто побоч­ное, — она есть глав­ное; она — пове­ли­тель­ни­ца, ей и при­ка­зы­вать. (10) Алек­сандр отве­тил на пред­ло­же­ние како­го-то горо­да⁴ отдать ему часть зем­ли и поло­ви­ну богатств: «Я при­шел в Азию не затем, чтобы брать, сколь­ко вы дади­те; это вы буде­те иметь столь­ко, сколь­ко я вам остав­лю». Так и фило­со­фия гово­рит про­чим заня­ти­ям: «Я не желаю, чтобы мне доста­ва­лось то вре­мя, кото­рое оста­нет­ся от вас, — это вы полу­чи­те столь­ко, сколь­ко я на вас отпу­щу». (11) Отдай ей все мыс­ли, не раз­лу­чай­ся с нею, чти ее — и ты сра­зу уве­ли­чишь раз­рыв меж­ду тобою и осталь­ны­ми. Намно­го обо­гнав всех смерт­ных, ты нена­мно­го отста­нешь от богов. Ты спро­сишь, в чем будет меж­ду вами раз­ни­ца? — Они дол­го­веч­нее тебя. Но ведь, пра­во, нуж­но быть вели­ким искус­ни­ком, чтобы в ничтож­но малое вме­стить все. Для муд­ро­го его век так же долог, как для богов — веч­ность. А кое в чем муд­рец и пре­вос­хо­дит бога: тот избав­лен от стра­ха бла­го­да­ря при­ро­де, а этот — бла­го­да­ря себе само­му. (12) И это очень нема­ло — при чело­ве­че­ской сла­бо­сти обла­дать бес­стра­ши­ем бога! Труд­но пове­рить, како­ва сила фило­со­фии и спо­соб­ность отбить вся­кую слу­чай­ную силу. Ника­кое ору­жие не вон­за­ет­ся в ее тело: она защи­ще­на и неуяз­ви­ма. Одни копья она затуп­ля­ет и, слов­но лег­кие стре­лы, отра­жа­ет широ­ким сво­им оде­я­ньем, дру­гие отбра­сы­ва­ет и даже посы­ла­ет в того, кто их мет­нул. Будь здо­ров.