Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1908.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1916/1959.

1. Пат­ри­ци­ан­ский дом Мар­ци­ев дал Риму мно­гих зна­ме­ни­тых мужей, сре­ди про­чих и Анка Мар­ция, вну­ка Нумы и пре­ем­ни­ка царя Тул­ла Гости­лия. Мар­ци­я­ми были и Пуб­лий с Квин­том, соорудив­шие самый обиль­ный и самый луч­ший из рим­ских водо­про­во­дов1, и Цен­зо­рин, кото­ро­го рим­ляне два­жды изби­ра­ли цен­зо­ром, а потом по его же сове­ту при­ня­ли закон, воз­бра­ня­ю­щий одно­му лицу два­жды домо­гать­ся этой долж­но­сти.

Гая Мар­ция, о кото­ром я теперь пишу, после смер­ти отца вырас­ти­ла мать-вдо­ва, и при­мер его пока­зал, что сирот­ство, хоть и таит в себе мно­же­ство вся­ких бед, нисколь­ко не пре­пят­ст­ву­ет сде­лать­ся достой­ным и выдаю­щим­ся чело­ве­ком, и что повод к обви­не­ни­ям и упре­кам оно достав­ля­ет лишь дур­ным людям, утвер­ждаю­щим, буд­то они испор­че­ны вслед­ст­вие недо­ста­точ­ной заботы об их вос­пи­та­нии. Одна­ко не в мень­шей сте­пе­ни при­мер это­го чело­ве­ка под­твер­дил точ­ку зре­ния тех, кто пола­га­ет, что даже нату­ра бла­го­род­ная и хоро­шая по суще­ству, но лишен­ная роди­тель­ско­го над­зо­ра, наряду с доб­ры­ми пло­да­ми при­но­сит и нема­ло дур­ных — слов­но туч­ная поч­ва, не возде­лан­ная плу­гом зем­ледель­ца. Мощь и упор­ство его души, про­яв­ляв­ши­е­ся во всех обсто­я­тель­ствах, порож­да­ли вели­кие и успеш­но дости­гав­шие цели поры­вы к доб­ру, но, с дру­гой сто­ро­ны, дела­ли его харак­тер тяже­лым и неужив­чи­вым, ибо гнев Мар­ция не знал удер­жу, а често­лю­бие не отсту­па­ло ни пред чем, и те, кто вос­хи­щал­ся его рав­но­ду­ши­ем к наслаж­де­ни­ям, к жиз­нен­ным тяготам, к богат­ству, кто гово­рил о его воз­держ­но­сти, спра­вед­ли­во­сти и муже­стве, тер­петь не мог­ли иметь с ним дело по вопро­сам государ­ст­вен­ным из-за его непри­ят­но­го, неуступ­чи­во­го нра­ва и оли­гар­хи­че­ских зама­шек. Поис­ти­не, важ­ней­шее пре­иму­ще­ство, какое люди извле­ка­ют из бла­го­склон­но­сти Муз, состо­ит в том, что нау­ки и вос­пи­та­ние совер­шен­ст­ву­ют нашу при­ро­ду, при­уча­ют ее к разум­ной уме­рен­но­сти и отвра­ще­нию к изли­ше­ствам.

Сре­ди всех про­яв­ле­ний нрав­ст­вен­но­го вели­чия выше все­го рим­ляне ста­ви­ли тогда воин­ские подви­ги, о чем свиде­тель­ст­ву­ет то, что поня­тия нрав­ст­вен­но­го вели­чия и храб­ро­сти выра­жа­ют­ся у них одним и тем же сло­вом2: обо­зна­че­ние одно­го из при­зна­ков тако­го вели­чия — муже­ства — сде­ла­лось общим родо­вым име­нем.

2. Мар­ций питал к воен­ным состя­за­ни­ям врож­ден­ную страсть, более силь­ную, чем кто-либо из его сверст­ни­ков, и с само­го дет­ства не выпус­кал из рук ору­жия, но, пола­гая, что бла­го­при­об­ре­тен­ные доспе­хи оста­нут­ся без вся­ко­го употреб­ле­ния у того, кто не при­гото­вил, не при­вел в порядок ору­жие при­род­ное и есте­ствен­ное, он так при­учил и при­спо­со­бил свое тело ко всем видам боя, что и на ногу был скор, и в руко­паш­ной неодо­лим. Вот поче­му те, кто пытал­ся тягать­ся с ним в реши­тель­но­сти и храб­ро­сти, при­пи­сы­ва­ли свое пора­же­ние телес­ной его мощи — мощи неис­ся­кае­мой, не сла­бе­ю­щей ни в каких трудах.

3. Пер­вый свой поход он про­де­лал еще совсем юным, когда Тарк­ви­ний, преж­де царив­ший в Риме, а затем лишив­ший­ся сво­его цар­ства, после мно­го­крат­ных боев и пора­же­ний как бы бро­сил жре­бий в послед­ний раз и дви­нул­ся на Рим при под­держ­ке боль­шей части пле­ме­ни лати­нян и мно­гих дру­гих ита­лий­цев, кото­рые дума­ли не столь­ко о том, чтобы уго­дить Тарк­ви­нию и вер­нуть его к вла­сти, сколь­ко о том, чтобы сокру­шить рим­лян, стра­шась их и завидуя их воз­вы­ше­нию. В бит­ве3, исход кото­рой дол­го оста­вал­ся сомни­тель­ным, Мар­ций, ярост­но сра­жа­ясь, вдруг увидел, что какой-то рим­ля­нин невда­ле­ке от него упал, и не бро­сил без­за­щит­но­го това­ри­ща, но быст­ро засло­нив его, убил про­тив­ни­ка, кото­рый ринул­ся на упав­ше­го. Это про­изо­шло на гла­зах у дик­та­то­ра, и после победы коман­дую­щий увен­чал Мар­ция в чис­ле пер­вых дубо­вым вен­ком. Такой венок пола­гал­ся в награ­ду тому, кто в бою при­кро­ет сограж­да­ни­на сво­им щитом, — воз­мож­но закон желал осо­бо почтить дуб, имея в виду арка­дян4, кото­рых ора­кул бога назвал «поедаю­щи­ми желуди», или, быть может, по той при­чине, что дуб рас­тет повсюду и быст­ро ока­зы­ва­ет­ся под рукой у вои­нов, или, нако­нец, пото­му, что дубо­вый венок посвя­щен Зев­су-Гра­до­хра­ни­те­лю и счи­та­ет­ся подо­баю­щею награ­дой за спа­се­ние сограж­да­ни­на. В самом деле, из дико­рас­ту­щих дере­вьев дуб — самое пло­до­нос­ное, а из куль­тур­ных — самое креп­кое. От него полу­ча­ли желуди для еды и мед для питья, он достав­лял и закус­ку — мясо весь­ма мно­гих пер­на­тых, ибо давал людям орудие охоты — пти­чий клей.

Рас­ска­зы­ва­ют, что участ­ни­кам сра­же­ния яви­лись Дио­с­ку­ры и что сра­зу после бит­вы они пока­за­лись на взмы­лен­ных конях на фору­ме под­ле источ­ни­ка, где теперь сто­ит их храм, и воз­ве­сти­ли о победе. Вот поче­му и день, в кото­рый была одер­жа­на эта победа, — июль­ские иды — посвя­щен Дио­с­ку­рам5.

4. У людей моло­дых, если их често­лю­бие поверх­ност­но, слиш­ком рано при­об­ре­тен­ные извест­ность и почет гасят, как мне кажет­ся, жаж­ду сла­вы и быст­ро уто­ля­ют ее, рож­дая чув­ство пре­сы­ще­ния, нату­рам же глу­бо­ким и упор­ным поче­сти при­да­ют блеск и побуж­да­ют к дей­ст­вию, слов­но све­жий ветер устрем­ляя их к целям, кото­рые пред­став­ля­ют­ся юно­шам пре­крас­ны­ми. Не пла­ту они полу­чи­ли, но, напро­тив, слов­но бы дали некий залог и теперь сты­дят­ся посра­мить свою сла­ву и не пре­взой­ти ее новы­ми дея­ни­я­ми. Вот так и Мар­ций — он само­го себя вызвал на сорев­но­ва­ние в храб­ро­сти и, посто­ян­но стре­мясь про­явить себя в новых дея­ни­ях, к подви­гам при­со­еди­нял подви­ги, гро­моздил добы­чу на добы­чу, так что в каж­дом сле­дую­щем похо­де началь­ни­ки неиз­мен­но всту­па­ли в сопер­ни­че­ство с началь­ни­ка­ми преды­ду­ще­го, желая пре­взой­ти их в почет­ных награ­дах Мар­цию и вос­тор­жен­ных свиде­тель­ствах о его доб­ле­сти. В те вре­ме­на у рим­лян сра­же­ние сле­до­ва­ло за сра­же­ни­ем, вой­на за вой­ною, и не было слу­чая, чтобы Мар­ций воз­вра­тил­ся без вен­ка или какой-либо иной награ­ды. Дру­гие были отваж­ны ради сла­вы, он искал сла­вы, чтобы пора­до­вать мать. Когда мать слы­ша­ла, как его хва­лят, виде­ла, как его увен­чи­ва­ют вен­ком, пла­ка­ла от сча­стья в его объ­я­ти­ях, — в эти мину­ты он чув­ст­во­вал, что достиг вер­ши­ны поче­та и бла­жен­ства. Гово­рят, что в таких же точ­но чув­ствах при­зна­вал­ся и Эпа­ми­нонд, счи­тав­ший вели­чай­шей из сво­их удач, что отец и мать его дожи­ли до бит­вы при Левк­трах и ста­ли свиде­те­ля­ми его победы. Но его вос­торг и лико­ва­ние с ним разде­ли­ли оба роди­те­ля, тогда как Мар­ций, счи­тая, что мате­ри по пра­ву при­над­ле­жит и все то ува­же­ние, каким он был бы обя­зан отцу, не уста­вал радо­вать ее и чтить; он и женил­ся по ее жела­нию и выбо­ру, и даже когда у него роди­лись дети, про­дол­жал жить в одном доме с мате­рью.

5. Его доб­лесть уже дала ему зна­чи­тель­ную извест­ность и вли­я­ние в Риме, когда сенат, защи­щая бога­чей, всту­пил в столк­но­ве­ние с наро­дом, кото­рый жало­вал­ся на бес­чис­лен­ные и жесто­кие при­тес­не­ния со сто­ро­ны ростов­щи­ков. Граж­дан сред­не­го достат­ка они разо­ря­ли вко­нец удер­жа­ни­ем зало­гов и рас­про­да­жа­ми, людей же совер­шен­но неиму­щих схва­ты­ва­ли и сажа­ли в тюрь­му — тех самых людей, чьи тела были укра­ше­ны шра­ма­ми и кото­рые столь­ко раз полу­ча­ли раны и тер­пе­ли лише­ния в вой­нах за оте­че­ство, меж­ду про­чим, и в послед­ней войне про­тив саби­нян, когда бога­чи обе­ща­ли уме­рить свою алч­ность, а кон­сул Маний Вале­рий6, по опре­де­ле­нию сена­та, в этом пору­чил­ся. Народ драл­ся не щадя сил и одер­жал победу, но ростов­щи­ки по-преж­не­му не дава­ли долж­ни­кам ни малей­шей поблаж­ки, а сенат делал вид, буд­то не пом­нит об уго­во­ре, и без­участ­но взи­рал на то, как бед­ня­ков сно­ва тащат в тюрь­му и оби­ра­ют дочи­ста, и тогда в горо­де нача­лись бес­по­ряд­ки и опас­ные сбо­ри­ща. Назре­ваю­щий мятеж не остал­ся тай­ной для непри­я­те­лей — они вторг­лись в рим­ские вла­де­ния, всё пре­да­вая огню, а посколь­ку на при­зыв кон­су­лов к ору­жию никто из спо­соб­ных носить его не отклик­нул­ся, несо­гла­сия во мне­ни­ях воз­ник­ли так­же сре­ди вла­стей: одни пола­га­ли, что надо усту­пить неиму­щим и смяг­чить чрез­мер­ную суро­вость зако­на, дру­гие реши­тель­но воз­ра­жа­ли, и в их чис­ле — Мар­ций, кото­рый не счи­тал вопрос о день­гах самым важ­ным, но сове­то­вал сена­то­рам при­слу­шать­ся к голо­су рас­суд­ка и в самом заро­ды­ше пре­сечь, заду­шить неслы­хан­ную наг­лость чер­ни, пося­гаю­щей на зако­ны государ­ства.

6. В тече­ние немно­гих дней сенат заседал неод­но­крат­но, но так и не вынес ника­ко­го реше­ния, и тут бед­ня­ки неожи­дан­но, собрав­шись все вме­сте и при­звав друг дру­га не падать духом, поки­ну­ли Рим и рас­по­ло­жи­лись на горе, кото­рая теперь зовет­ся Свя­щен­ной7, у реки Ание­на; они не чини­ли наси­лий, не пред­при­ни­ма­ли ника­ких мятеж­ных дей­ст­вий и толь­ко вос­кли­ца­ли, что бога­чи уже дав­но выгна­ли их из горо­да, что Ита­лия повсюду даст им возду­ха, воды и место для погре­бе­ния, а раз­ве Рим, пока они были его граж­да­на­ми, дал им еще что-нибудь, кро­ме это­го?! Ниче­го, не счи­тая лишь пра­ва уме­реть от ран, защи­щая бога­чей! Сенат испу­гал­ся и напра­вил к ним несколь­ких пожи­лых сена­то­ров, сла­вив­ших­ся осо­бой обхо­ди­тель­но­стью и рас­по­ло­же­ни­ем к наро­ду. К бег­ле­цам обра­тил­ся Мене­ний Агрип­па и дол­го их упра­ши­вал, дол­го и без око­лич­но­стей гово­рил в защи­ту сена­та, а закон­чил свою речь прит­чей, кото­рую с тех пор часто вспо­ми­на­ют. Он рас­ска­зал, как одна­жды все части чело­ве­че­ско­го тела опол­чи­лись про­тив желуд­ка и обви­ни­ли его в том, что он-де один без­дель­ни­ча­ет и не при­но­сит ника­кой поль­зы, меж тем как осталь­ные, дабы уто­лить его алч­ность, несут вели­кие труды и тяготы. Но желудок толь­ко посме­ял­ся над их неве­же­ст­вом: им было невдо­мек, что, один при­ни­мая всю пищу, он затем воз­вра­ща­ет ее назад, рас­пре­де­ля­ет меж­ду осталь­ны­ми. «Такое же поло­же­ние, граж­дане, — вос­клик­нул Мене­ний, — зани­ма­ет сре­ди вас сенат. Его реше­ния, направ­лен­ные ко бла­гу государ­ства, при­но­сят каж­до­му из вас поль­зу и выго­ду».

7. После это­го народ при­ми­рил­ся с сена­том, пред­ва­ри­тель­но добив­шись у него раз­ре­ше­ния выби­рать из сво­ей среды пяте­рых заступ­ни­ков для тех, кому пона­до­бит­ся помощь, — теперь этих долж­ност­ных лиц назы­ва­ют народ­ны­ми три­бу­на­ми. Пер­вы­ми три­бу­на­ми были избра­ны те, кто воз­гла­вил уход, — Юний Брут и Сици­ний Бел­лут. Едва толь­ко в горо­де вос­ста­но­ви­лось еди­но­мыс­лие, народ сра­зу же взял­ся за ору­жие и, пол­ный жела­ния сра­зить­ся с вра­гом, пре­до­ста­вил себя в рас­по­ря­же­ние кон­су­лов. Одна­ко Мар­ций, и сам недо­воль­ный победой наро­да и уступ­ка­ми зна­ти, и видя, что мно­гие из пат­ри­ци­ев разде­ля­ют его чув­ство, при­зы­вал не усту­пать про­сто­му люду пер­вен­ство в бит­вах за роди­ну, но дока­зать, что луч­шие граж­дане пре­вос­хо­дят чернь не столь­ко могу­ще­ст­вом, сколь­ко доб­ле­стью.

8. Сре­ди горо­дов пле­ме­ни воль­сков, с кото­рым в то вре­мя вое­ва­ли рим­ляне, пер­вое место при­над­ле­жа­ло Корио­лам. Когда кон­сул Коми­ний оса­дил Корио­лы, осталь­ные воль­ски в стра­хе устре­ми­лись ото­всюду на выруч­ку, чтобы дать рим­ля­нам бой у стен горо­да и, таким обра­зом, уда­рить на них одно­вре­мен­но с двух сто­рон. Коми­ний разде­лил свои силы, и сам дви­нул­ся навстре­чу под­хо­див­шим вольскам, а про­дол­жать оса­ду пору­чил одно­му из храб­рей­ших рим­лян, Титу Лар­цию; тогда защит­ни­ки Кориол, счи­тая чис­ло остав­ших­ся непри­я­те­лей ничтож­но малым, сде­ла­ли вылаз­ку и сна­ча­ла одер­жа­ли верх и гна­ли рим­лян до само­го лаге­ря. Но тут из-за укреп­ле­ний выбе­жал Мар­ций с немно­ги­ми това­ри­ща­ми, уло­жил тех, что бро­си­лись на него пер­вы­ми, задер­жал осталь­ных напа­дав­ших и гром­ки­ми кри­ка­ми стал при­зы­вать рим­лян вер­нуть­ся в бой. Ведь он обла­дал все­ми каче­ства­ми, кото­рые Катон счи­тал столь важ­ны­ми для вои­на, и не толь­ко тяже­стью руки или силой уда­ра, но и зву­ком голо­са, и гроз­ным видом наво­дил неодо­ли­мый страх на про­тив­ни­ка. Когда под­ле него собра­лось и выстро­и­лось мно­го рим­лян, вра­ги испу­га­лись и отсту­пи­ли. Одна­ко Мар­ций на этом не успо­ко­ил­ся — он пре­сле­до­вал бежав­ше­го без огляд­ки про­тив­ни­ка до город­ских ворот. Видя что рим­ляне пово­ра­чи­ва­ют вспять, — со стен туча­ми лете­ли дро­ти­ки и стре­лы, а о том, чтобы вслед за бегу­щи­ми ворвать­ся в город, пере­пол­нен­ный воору­жен­ны­ми непри­я­те­ля­ми, никто и поду­мать не смел, — Мар­ций тем не менее попы­тал­ся обо­д­рить сво­их, кри­ча, что не вольскам, а им рас­пах­ну­ла судь­ба ворота. Охот­ни­ков при­со­еди­нить­ся к нему нашлось немно­го, но с ними он про­ло­жил себе доро­гу к воротам и ворвал­ся в город. Сна­ча­ла никто не дерз­нул ока­зать ему сопро­тив­ле­ние или пре­гра­дить путь, затем, одна­ко, убедив­шись, что рим­лян все­го лишь какая-нибудь горсть, воль­ски осме­ле­ли, и нача­лась схват­ка, в кото­рой Мар­ций, тес­но окру­жен­ный сво­и­ми и чужи­ми впе­ре­меш­ку, обна­ру­жил, как сооб­ща­ют, неве­ро­ят­ную силу, про­вор­ство и отва­гу; он одоле­вал всех под­ряд, на кого бы ни устре­мил­ся, и одних оттес­нил в самые даль­ние квар­та­лы, дру­гих заста­вил сло­жить ору­жие, дав тем самым Лар­цию воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но вве­сти рим­лян в Корио­лы.

9. Итак, город был взят, и сра­зу же бо́льшая часть вои­нов бро­си­лась гра­бить и рас­хи­щать иму­ще­ство жите­лей, но Мар­ций в него­до­ва­нии кри­чал, что это про­сто чудо­вищ­но: кон­сул и сограж­дане, долж­но быть, уже встре­ти­лись с про­тив­ни­ком и теперь ведут бой, а они пре­спо­кой­но наби­ва­ют кошель­ки или же под этим пред­ло­гом пря­чут­ся от опас­но­сти! Не мно­гие ото­зва­лись на его сло­ва, и во гла­ве этих немно­гих Мар­ций высту­пил в путь, кото­рым, по его пред­став­ле­нию, ушло вой­ско; он непре­стан­но торо­пил сво­их людей, убеж­дая их собрать­ся с сила­ми, и непре­стан­но молил богов о том, чтобы не опоздать, поспеть вовре­мя и разде­лить с сограж­да­на­ми все опас­но­сти сра­же­ния.

В ту пору у рим­лян суще­ст­во­вал обы­чай, выстро­ив­шись в бое­вые ряды, под­по­я­сы­вая плащ и уже гото­вясь под­нять с зем­ли щит, про­из­но­сить заве­ща­ние, чтобы в при­сут­ст­вии трех или четы­рех свиде­те­лей назвать имя наслед­ни­ка. Этим, на гла­зах у про­тив­ни­ка, и были заня­ты вои­ны, когда появил­ся Мар­ций. Спер­ва кое-кто пере­пу­гал­ся, увидев его, с голо­вы до ног зали­то­го кро­вью и потом, в сопро­вож­де­нии все­го несколь­ких това­ри­щей. Но когда он под­бе­жал к кон­су­лу, радост­но протя­нул ему руку и сооб­щил, что город взят, а Коми­ний в свою оче­редь обнял и поце­ло­вал Мар­ция, и те, кто услы­шал о достиг­ну­том успе­хе, и те, кто о нем дога­дал­ся, — все вос­пря­ну­ли духом и потре­бо­ва­ли, чтобы их вели в бой. Мар­ций осве­до­мил­ся, как рас­по­ло­же­но вой­ско про­тив­ни­ка и где нахо­дят­ся его луч­шие силы. Коми­ний отве­тил, что, по его мне­нию, в середине, где сто­ят антий­цы, сла­вя­щи­е­ся ред­кост­ной любо­вью к войне и непре­взой­ден­ной отва­гой. «Тогда, пожа­луй­ста, — ска­зал Мар­ций, — очень тебя про­шу, поставь нас про­тив этих мужей». Кон­сул был изум­лен его рве­ни­ем, но согла­сил­ся. Как толь­ко поле­те­ли пер­вые копья, Мар­ций опро­ме­тью ринул­ся впе­ред, и воль­ски не выдер­жа­ли — в том месте, где он уда­рил, строй мгно­вен­но ока­зал­ся про­рван­ным; но затем оба кры­ла сде­ла­ли пово­рот и нача­ли обхо­дить Мар­ция, кон­сул же, боясь за него, послал на выруч­ку сво­их отбор­ных вои­нов. Ярост­ная схват­ка заки­пе­ла вокруг Мар­ция, в ско­ром вре­ме­ни зем­ля была усе­я­на тру­па­ми, одна­ко рим­ляне не ослаб­ля­ли натис­ка и сло­ми­ли вра­га; перед пого­ней они пыта­лись было уго­во­рить осла­бев­ше­го от уста­ло­сти и ран Мар­ция вер­нуть­ся в лагерь, но он ска­зал, что победи­те­лю уста­вать него­же, и пустил­ся вслед за бег­ле­ца­ми. Осталь­ная часть непри­я­тель­ско­го вой­ска так­же была раз­би­та; мно­гие погиб­ли, мно­гие попа­ли в плен.

10. Назав­тра, когда при­был Лар­ций и все собра­лись у палат­ки кон­су­ла, Коми­ний под­нял­ся на воз­вы­ше­ние и, воз­не­ся богам подо­баю­щие сла­во­сло­вия в бла­го­дар­ность за такую победу, обра­тил­ся к Мар­цию. Сна­ча­ла он с жаром вос­хва­лял его подви­ги, из кото­рых иные видел в бит­ве соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, о дру­гих же узнал от Лар­ция, а затем, из обиль­ной добы­чи, преж­де чем делить ее меж осталь­ны­ми, велел ему выбрать доро­гие вещи, доспе­хи, коней и плен­ни­ков — все­го по деся­ти. Кро­ме того, он пожа­ло­вал Мар­цию почет­ный дар — коня в бое­вом убо­ре. Рим­ляне одоб­ри­ли реше­ние кон­су­ла, одна­ко Мар­ций, вый­дя впе­ред, заявил, что коня при­ни­ма­ет и раду­ет­ся похва­лам началь­ни­ка, но от осталь­но­го отка­зы­ва­ет­ся, ибо это уже не награ­да, а пла­та, и готов удо­воль­ст­во­вать­ся тою же долей, что все про­чие. «Лишь об одной осо­бой мило­сти я про­шу, — доба­вил он, — и наде­юсь, что не встре­чу отка­за. Был у меня сре­ди воль­сков друг и госте­при­и­мец, чело­век порядоч­ный, скром­ный. Ныне он попал в плен, из бога­то­го и счаст­ли­во­го сде­лал­ся рабом. Столь­ко бед­ст­вий на него обру­ши­лось — пусть же их будет одним мень­ше: изба­вим его хотя бы от про­да­жи. Вот вся моя прось­ба». В ответ на эту речь разда­лись кри­ки еще вос­тор­жен­нее и гром­че, и боль­шин­ство диви­лось теперь уже не воин­ско­му муже­ству Мар­ция, но его непо­д­власт­но­сти соблаз­ну обо­га­ще­ния. Даже те, у кого ока­зан­ные ему поче­сти вызы­ва­ли какое-то рев­ни­вое и завист­ли­вое чув­ство, даже они в тот миг согла­си­лись, что он заслу­жи­ва­ет само­го боль­шо­го возда­я­ния, отверг­нув возда­я­ние, и горя­чее вос­хи­ща­лись тою силою духа, кото­рая пре­зре­ла целое богат­ство, неже­ли тою, кото­рая его заслу­жи­ла. И прав­да, разум­но рас­по­ря­жать­ся день­га­ми важ­нее, чем хоро­шо вла­деть ору­жи­ем, но вовсе не знать потреб­но­сти в день­гах — выше уме­ния ими рас­по­ря­жать­ся.

11. Когда кри­ки утих­ли и народ успо­ко­ил­ся, сно­ва заго­во­рил Коми­ний: «Что же, сорат­ни­ки, вы не може­те заста­вить чело­ве­ка при­нять дары, если он их не берет и не жела­ет брать. Но дадим ему такой пода­рок, кото­рый он не впра­ве отверг­нуть: поста­но­вим, чтобы впредь он звал­ся Корио­ла­ном, если толь­ко сам подвиг нас не опе­ре­дил и уже не дал ему это про­зви­ще». С тех пор Мар­ций носил третье имя — Корио­лан. Отсюда с пол­ной оче­вид­но­стью явст­ву­ет, что соб­ст­вен­ное его имя было Гай, вто­рое же, при­над­ле­жав­шее все­му дому, или роду, — Мар­ций. Третье имя полу­ча­ли не сра­зу, и оно отве­ча­ло како­му-нибудь поступ­ку, удач­но­му сте­че­нию собы­тий, внеш­не­му при­зна­ку или нрав­ст­вен­но­му каче­ству, точ­но так же как у гре­ков подви­ги достав­ля­ли про­зви­ще Соте­ра8 или Кал­ли­ни­ка, внеш­ность — Фис­ко­на или Гри­па, нрав­ст­вен­ные каче­ства — Эвер­ге­та или Фила­дель­фа, а уда­ча — Эвде­мо­на (так вели­ча­ли Бат­та Вто­ро­го). Быва­ли у царей и насмеш­ли­вые про­зва­ния, как, напри­мер, у Анти­го­на Досо­на и Пто­ле­мея Лафи­ра. Еще чаще подоб­ные име­на дава­ли рим­ляне: одно­го из Метел­лов, кото­рый из-за язвы дол­гое вре­мя не сни­мал повяз­ки со лба, они про­зва­ли Диа­де­ма­том, дру­го­го Целе­ром — пора­жен­ные стре­ми­тель­но­стью и быст­ро­той, с каки­ми он все­го через несколь­ко дней после кон­чи­ны отца устро­ил в память о нем гла­ди­а­тор­ские состя­за­ния. Иных и до сих пор назы­ва­ют в память об обсто­я­тель­ствах, кото­ры­ми сопро­вож­да­ет­ся их появ­ле­ние на свет, — Про­ку­лом9, если ребе­нок родил­ся в отсут­ст­вие отца, Посту­мом, если отец умер, или Вопис­ком, если родят­ся близ­не­цы, а выжи­ва­ет лишь один из них. По телес­ным же при­зна­кам рим­ляне дают про­зви­ща не толь­ко Сул­лы, Ниг­ра или Руфа, но даже Цека и Кло­дия, при­учая сле­пых и вооб­ще увеч­ных откли­кать­ся на них так же, как на под­лин­ные име­на и, тем самым, — не сты­дить­ся сво­его телес­но­го поро­ка и не счи­тать назва­ние его бран­ным сло­вом. Впро­чем, об этом умест­нее гово­рить в дру­го­го рода сочи­не­ни­ях10.

12. Когда вой­на окон­чи­лась, вожа­ки наро­да опять при­ня­лись разду­вать мятеж, не имея ника­ких новых пово­дов или закон­ных осно­ва­ний для недо­воль­ства, но про­сто воз­ла­гая на пат­ри­ци­ев ответ­ст­вен­ность за те беды, кото­рые были неиз­беж­ным след­ст­ви­ем преж­них раздо­ров и неурядиц. Зем­ли боль­шею частью оста­лись неза­се­ян­ны­ми и невозде­лан­ны­ми, а запа­стись при­воз­ным про­до­воль­ст­ви­ем не было воз­мож­но­сти из-за вой­ны. Нача­лась жесто­кая нуж­да, и, видя, что хле­ба в горо­де нет, а если бы и был, у наро­да все рав­но нет денег его купить, вожа­ки пове­ли кле­вет­ни­че­ские речи, буд­то голод вызван бога­ча­ми, кото­рые не забы­ли преж­них обид.

Как раз в это вре­мя при­бы­ло посоль­ство велит­рий­цев, кото­рые жела­ли отдать свой город под власть рим­лян и про­си­ли отпра­вить к ним посе­лен­цев. Дело в том, что их посе­ти­ла чума и про­из­ве­ла страш­ные опу­сто­ше­ния: в живых оста­лась едва деся­тая часть всех жите­лей. Люди бла­го­ра­зум­ные сочли прось­бу велит­рий­цев насто­я­щей уда­чей: она достав­ля­ла неко­то­рое облег­че­ние в нуж­де, а с дру­гой сто­ро­ны, была надеж­да, что вол­не­ния утих­нут, если изба­вить­ся от самых горя­чих голов, бун­ту­ю­щих вме­сте с вожа­ка­ми, — так ска­зать, от подон­ков, отбро­сов горо­да, болез­не­твор­ных и сею­щих сму­ту. Таких людей кон­су­лы вно­си­ли в спис­ки и назна­ча­ли к пере­се­ле­нию, иных же гото­ви­лись послать в поход про­тив воль­сков, замыш­ляя дать Риму пере­дыш­ку от внут­рен­них раздо­ров и решив, что в одном вой­ске, в общем лаге­ре, сно­ва сра­жа­ясь бок-о-бок в одном строю, бога­тые и бед­ные, пле­беи и пат­ри­ции будут отно­сить­ся друг к дру­гу более тер­пи­мо и дру­же­люб­но.

13. Но вожа­ки наро­да, Сици­ний и Брут, воз­ра­жа­ли, кри­ча, что невин­ней­шим сло­вом «пере­се­ле­ние» пыта­ют­ся при­крыть неслы­хан­ную жесто­кость: бед­ня­ков точ­но в про­пасть стал­ки­ва­ют, высы­лая их в город, где самый воздух зара­жен, в город, зава­лен­ный непо­гре­бен­ны­ми тру­па­ми, и водво­ряя по сосед­ству с чужим да к тому же еще раз­гне­ван­ным боже­ст­вом. Но слов­но не доволь­ст­ву­ясь тем, что иных из сограж­дан косит голод, а дру­гих бро­са­ют в пасть чуме — еще зате­ва­ют по соб­ст­вен­но­му почи­ну вой­ну, дабы город испы­тал все бед­ст­вия до послед­не­го, за то что отка­зал­ся отдать себя в раб­ство бога­чам! Наслу­шав­шись таких речей, народ и близ­ко не под­хо­дил к кон­су­лам с их набор­ны­ми спис­ка­ми и реши­тель­но отверг мысль о пере­се­ле­нии.

Сенат был в пол­ной рас­те­рян­но­сти, и лишь Мар­ций, к тому вре­ме­ни уже испол­нив­ший­ся высо­ко­ме­рия, уве­рен­ный в соб­ст­вен­ных силах и в ува­же­нии со сто­ро­ны самых могу­ще­ст­вен­ных граж­дан, откры­то и самым непри­ми­ри­мым обра­зом спо­рил с вожа­ка­ми наро­да. Дело кон­чи­лось тем, что рим­ляне все же отпра­ви­ли коло­ни­стов в Велит­ры, угро­зою стро­го­го нака­за­ния заста­вив вытя­нув­ших жре­бий под­чи­нить­ся. Но идти в поход пле­беи отка­зы­ва­лись наот­рез, и тогда Мар­ций сам, взяв с собою лишь соб­ст­вен­ных кли­ен­тов и тех немно­гих, кото­рые под­да­лись на его уго­во­ры, вторг­ся во вла­де­ния антий­цев; там он нашел мно­го хле­ба, захва­тил мно­го скота и рабов, но себе не взял ниче­го и вер­нул­ся в Рим, ведя за собою това­ри­щей, тяже­ло нагру­жен­ных все­воз­мож­ной добы­чей, так что про­чие рас­ка­и­ва­лись и завидо­ва­ли сво­им удач­ли­вым сограж­да­нам, но вме­сте с тем про­ни­ка­лись нена­ви­стью к Мар­цию, тяго­ти­лись его сла­вою и вли­я­ни­ем, воз­рас­тав­ши­ми, по убеж­де­нию недо­воль­ных, во вред наро­ду.

14. Неко­то­рое вре­мя спу­стя Мар­ций решил домо­гать­ся кон­суль­ства, и тол­па скло­ня­лась на его сто­ро­ну — наро­ду было стыд­но уни­зить отка­зом чело­ве­ка, с кото­рым никто не мог срав­нить­ся родо­ви­то­стью и доб­ле­стью, ока­зав­ше­го государ­ству столь­ко бла­го­де­я­ний, и каких бла­го­де­я­ний! В Риме было при­ня­то, чтобы лица, домо­гаю­щи­е­ся какой-либо долж­но­сти, сами оста­нав­ли­ва­ли граж­дан, при­вет­ст­во­ва­ли их и про­си­ли содей­ст­вия, выхо­дя на форум в одной тоге, без туни­ки, то ли для того, чтобы при­дать себе более сми­рен­ный вид, подо­баю­щий про­си­те­лю, то ли — если у соис­ка­те­ля были руб­цы и шра­мы, — чтобы выста­вить напо­каз эти неоспо­ри­мые при­ме­ты храб­ро­сти. Во вся­ком слу­чае не из подо­зре­ний в разда­че денег или в под­ку­пе жела­ли тогда рим­ляне видеть без туни­ки и без поя­са тех, кто искал бла­го­склон­но­сти сограж­дан, — лишь гораздо поз­же куп­ля и про­да­жа про­ник­ли в Народ­ное собра­ние, и день­ги как бы полу­чи­ли пра­во голо­са. Затем мздо­им­ство пора­зи­ло суды и вой­ска и, пора­бо­тив ору­жие день­гам, при­ве­ло государ­ство к еди­но­вла­стию. Да, разум­но кто-то ска­зал, что пер­вым раз­ру­ши­те­лем демо­кра­тии был тот, кто пер­вый выста­вил наро­ду уго­ще­ние и роздал подар­ки. Надо пола­гать, зло это скап­ли­ва­лось в Риме тай­но и поне­мно­гу, а не под­ня­лось разом во весь рост. Мы не зна­ем, кто пер­вым сре­ди рим­лян дал взят­ку наро­ду или судьям. В Афи­нах, гово­рят, впер­вые суд под­ку­пил Анит, сын Анте­ми­о­на, кото­рый обви­нял­ся в измене из-за пилос­ской неуда­чи11 в кон­це Пело­пон­нес­ской вой­ны — в ту пору, когда рим­ский форум был еще в руках золо­то­го, не знав­ше­го поро­ков поко­ле­ния.

15. Так вот, под тогою Мар­ция вид­но было мно­же­ство шра­мов, остав­ших­ся после мно­го­чис­лен­ных сра­же­ний, в кото­рых он отли­чил­ся за сем­на­дцать лет непре­рыв­ной служ­бы в вой­ске, и рим­ляне, при­сты­жен­ные доб­ле­стью это­го чело­ве­ка, сго­во­ри­лись меж­ду собой отдать ему свои голо­са. Но когда насту­пил день выбо­ров и Мар­ций появил­ся на фору­ме в тор­же­ст­вен­ном сопро­вож­де­нии сена­та, а вид окру­жав­ших его пат­ри­ци­ев не остав­лял сомне­ния в том, что нико­гда и нико­го из соис­ка­те­лей не под­дер­жи­ва­ли они с боль­шей охотой, народ вновь сме­нил рас­по­ло­же­ние к нему на доса­ду и нена­висть. К этим чув­ствам при­со­еди­нял­ся еще и страх, как бы ярый при­вер­же­нец ари­сто­кра­тии, поль­зу­ю­щий­ся таким вли­я­ни­ем сре­ди пат­ри­ци­ев, став­ши у вла­сти, вовсе не лишил народ сво­бо­ды. Рас­судив таким обра­зом, граж­дане голо­со­ва­ли про­тив Мар­ция.

Когда объ­яви­ли име­на избран­ных и Мар­ция сре­ди них не ока­за­лось, и сенат был раз­гне­ван, пола­гая, что оскорб­ле­ние нане­се­но ско­рее ему, неже­ли Мар­цию, и сам Мар­ций отнес­ся к слу­чив­ше­му­ся без над­ле­жа­ще­го спо­кой­ст­вия и сдер­жан­но­сти: ведь он при­вык посто­ян­но усту­пать пыл­ким и често­лю­би­вым дви­же­ни­ям сво­ей души, видя в них при­знак бла­го­род­ства и вели­чия, но не при­об­рел с помо­щью наук и вос­пи­та­ния неко­ле­би­мой стой­ко­сти и в то же вре­мя мяг­ко­сти нра­ва — глав­ней­ших качеств государ­ст­вен­но­го мужа, и не знал, что коль ско­ро ты берешь­ся за обще­ст­вен­ные дела и наме­рен вра­щать­ся сре­ди людей, сле­ду­ет паче все­го избе­гать само­мне­ния, это­го, как гово­рит Пла­тон12, спут­ни­ки оди­но­че­ства, и, напро­тив, при­со­еди­нить­ся к чис­лу поклон­ни­ков того само­го дол­го­тер­пе­ния, кото­рое иные не уста­ют осы­пать насмеш­ка­ми. Но, слиш­ком пря­мо­ли­ней­ный и упря­мый, Мар­ций не дога­ды­вал­ся, что победа над кем бы то ни было и во что бы то ни ста­ло свиде­тель­ст­ву­ет не о храб­ро­сти, а о немо­щи и без­во­лии — ведь ярость, подоб­но опу­хо­ли, порож­да­ет боль­ная и стра­даю­щая часть души; и пото­му он уда­лил­ся пол­ный него­до­ва­ния и зло­бы про­тив наро­да. Моло­дые пат­ри­ции — весь цвет рим­ской зна­ти, без­мер­но кичив­ши­е­ся сво­им высо­ким про­ис­хож­де­ни­ем, — и все­гда с уди­ви­тель­ным рве­ни­ем выка­зы­ва­ли ему свою пре­дан­ность, и в тот день не оста­ви­ли его одно­го и (отнюдь не к доб­ру!) еще силь­нее разду­ва­ли ярость Мар­ция, деля с ним его гнев и огор­че­ние. Впро­чем, это вполне понят­но: он был для них пред­во­ди­те­лем и доб­рым настав­ни­ком в похо­дах, и сопер­ни­че­ство в отва­ге без малей­шей зави­сти друг к дру­гу…*, вну­шая гор­дость пре­успе­вав­шим.

16. Тем вре­ме­нем в Рим при­был хлеб, широ­кой рукою закуп­лен­ный в Ита­лии и не в мень­шем коли­че­стве при­слан­ный в пода­рок из Сира­куз тиран­ном Гело­ном, и у боль­шин­ства рим­лян появи­лась радост­ная надеж­да, что город осво­бо­дит­ся сра­зу и от нуж­ды и от раздо­ров. Тут же собрал­ся сенат, а народ, тес­ной тол­пою рас­по­ло­жив­шись сна­ру­жи, ждал исхо­да заседа­ния, почти не сомне­ва­ясь, что цены на рын­ке будут не слиш­ком высо­ки, а полу­чен­ные дары розда­ны без­воз­мезд­но. И внут­ри курии были люди, вну­шав­шие сена­ту такое же мне­ние. Но тут под­нял­ся Мар­ций и гроз­но обру­шил­ся на тех, кто угож­да­ет наро­ду; он гово­рил, что они в свое­ко­рыст­ных целях ищут бла­го­склон­но­сти чер­ни и пре­да­ют ари­сто­кра­тию, что они, себе на го́ре, выха­жи­ва­ют бро­шен­ные в тол­пу семе­на дер­зо­сти и рас­пу­щен­но­сти, семе­на, кото­рые сле­до­ва­ло вытоп­тать, не дав­ши им взой­ти, и что нель­зя было уве­ли­чи­вать могу­ще­ство наро­да, пре­до­став­ляя в его рас­по­ря­же­ние долж­ность, сопря­жен­ную с таки­ми пол­но­мо­чи­я­ми, — теперь-де народ уже стал опа­сен, ибо ни в чем не встре­ча­ет отка­за и не дела­ет ниче­го вопре­ки соб­ст­вен­ной воле, не под­чи­ня­ет­ся кон­су­лам, но, обза­ведясь вожа­ка­ми без­на­ча­лия, их име­ну­ет сво­и­ми началь­ни­ка­ми. «Утвер­дить в нашем заседа­нии эти щед­рые разда­чи, по при­ме­ру тех из гре­ков, у кото­рых власть наро­да осо­бен­но силь­на, зна­чит ко все­об­щей поги­бе­ли реши­тель­но поощ­рить их непо­ви­но­ве­ние. Ну да, ведь они не смо­гут усмот­реть в этом бла­го­дар­ность за похо­ды, от уча­стия в кото­рых они укло­ни­лись, или за мяте­жи, кото­ры­ми пре­да­ва­ли оте­че­ство, или за кле­ве­ту, с кото­рой напа­да­ли на сенат, но ска­жут, что вы усту­па­е­те им из стра­ха, заис­ки­ва­е­те перед ними, наде­е­тесь как-то дого­во­рить­ся, и впредь уже непо­ви­но­ве­нию, сму­там и бун­там не будет ни кон­ца, ни пре­де­ла! Пра­во же, это чистей­шее безу­мие! Нет, если мы сохра­ня­ем здра­вый рас­судок, то отбе­рем у них долж­ность три­бу­на, кото­рая упразд­ня­ет кон­суль­ство и вно­сит в государ­ство рас­кол; оно уже не еди­но, как преж­де, и это разде­ле­ние не дает нам жить в согла­сии и еди­но­мыс­лии и покон­чить с наши­ми болез­ня­ми, с нашей мучи­тель­ной для обе­их сто­рон враж­дой».

17. Дол­го еще гово­рил Мар­ций в том же духе; моло­дежь и почти все бога­чи вос­тор­жен­но одоб­ри­ли его сло­ва и кри­ча­ли, что если есть в государ­стве чело­век, неодо­ли­мый и непри­ступ­ный для лести, так это толь­ко он один. Неко­то­рые из пожи­лых сена­то­ров пыта­лись воз­ра­жать, пред­видя воз­мож­ные послед­ст­вия. А хоро­ше­го и в самом деле ниче­го не вос­по­сле­до­ва­ло. При­сут­ст­во­вав­шие в сена­те три­бу­ны, видя, что мне­ние Мар­ция берет верх, выбе­жа­ли к тол­пе и гро­мо­глас­но при­зва­ли народ собрать­ся и помочь им. В Народ­ном собра­нии под­нял­ся шум, а когда узна­ли, о чем гово­рил Мар­ций, народ, рас­сви­ре­пев, едва не ворвал­ся в сенат. Одна­ко три­бу­ны всю вину воз­ла­га­ли на Мар­ция и посла­ли за ним, тре­буя от него оправ­да­ний. Когда же он дерз­ко про­гнал послан­ных слу­жи­те­лей, три­бу­ны яви­лись сами вме­сте с эди­ла­ми13, чтобы уве­сти Мар­ция силой. Но пат­ри­ции, спло­тив­шись, оттес­ни­ли три­бу­нов, а эди­лов даже изби­ли. Тут настал вечер и пре­кра­тил бес­по­ряд­ки.

Наут­ро, когда кон­су­лы увиде­ли, что народ вне себя от яро­сти и ото­всюду сте­ка­ет­ся на форум, они, в стра­хе за государ­ство, собра­ли сенат и про­си­ли обду­мать, как бы с помо­щью бла­го­же­ла­тель­ных речей и мяг­ких поста­нов­ле­ний ути­хо­ми­рить и унять тол­пу, ибо теперь, гово­ри­ли они, не вре­мя для често­лю­бия или для спо­ров о сла­ве, но — и вся­кий, кто в здра­вом уме, дол­жен это понять — миг опас­ный и ост­рый, тре­бу­ю­щий снис­хо­ди­тель­но­сти и чело­ве­ко­лю­бия от пра­ви­те­лей. Боль­шин­ство с ними согла­си­лось, и кон­су­лы, явив­шись в Собра­ние, при­ня­лись, как толь­ко мог­ли, успо­ка­и­вать народ: опро­вер­га­ли кле­вет­ни­че­ские измыш­ле­ния, но в совер­шен­но доб­ро­же­ла­тель­ном тоне, стро­го соблюдая меру в уве­ща­ни­ях и упре­ках, и заве­ри­ли, что из-за цен на съест­ные при­па­сы ника­ких раз­но­гла­сий меж­ду ними и наро­дом не будет.

18. Народ в общем скло­нен был подать­ся на уго­во­ры, и по тому, как чин­но и вдум­чи­во он слу­шал, было ясно, что преж­няя непри­ми­ри­мость исче­за­ет, но тут под­ня­лись три­бу­ны и заяви­ли, что, коль ско­ро сенат обра­зу­мил­ся, народ, в свою оче­редь, пой­дет на уступ­ки в той мере, в какой они будут спра­вед­ли­вы и полез­ны, одна­ко тре­бо­ва­ли, чтобы Мар­ций оправ­дал­ся в сво­их дей­ст­ви­ях: раз­ве он не для того под­стре­кал сенат и отка­зал­ся явить­ся на зов три­бу­нов, чтобы при­ве­сти государ­ство в смя­те­ние и лишить народ его прав, и раз­ве, нако­нец, нано­ся эди­лам уда­ры на фору­ме и осы­пая их оскорб­ле­ни­я­ми, он не ста­рал­ся, насколь­ко это зави­се­ло от него, раз­жечь меж­до­усоб­ную вой­ну, не звал граж­дан к ору­жию? Гово­ря так, они жела­ли либо уни­зить Мар­ция, если он, испу­гав­шись, станет угож­дать тол­пе и молить ее о мило­сти — вопре­ки сво­ей нату­ре, либо — если оста­нет­ся ей верен и сохра­нит обыч­ное свое высо­ко­ме­рие — навлечь на него непри­ми­ри­мую нена­висть наро­да. На это они боль­ше все­го и наде­я­лись, зная его доста­точ­но хоро­шо.

И вер­но, он явил­ся, слов­но для того, чтобы дать объ­яс­не­ния и оправ­дать­ся, народ успо­ко­ил­ся, насту­пи­ла тиши­на, но когда люди, ожи­дав­шие каких-то просьб, услы­ша­ли, что Мар­ций гово­рит с непе­ре­но­си­мою для них рез­ко­стью и его речь ско­рее похо­жа на обви­не­ния, чем на защи­ту, более того — звук его голо­са и выра­же­ние лица свиде­тель­ст­ву­ют о бес­стра­шии, гра­ни­ча­щем с пре­зре­ни­ем и гор­ды­ней, — народ воз­му­тил­ся и доста­точ­но ясно дал понять гово­рив­ше­му, что доль­ше слу­шать его не наме­рен, а самый дерз­кий из три­бу­нов, Сици­ний, после крат­ко­го сове­ща­ния с това­ри­ща­ми по долж­но­сти гро­мо­глас­но объ­явил, что три­бу­ны при­суди­ли Мар­ция к смер­ти, и при­ка­зал эди­лам немед­лен­но отве­сти его на вер­ши­ну ска­лы и столк­нуть оттуда в про­пасть. Эди­лы уже схва­ти­ли осуж­ден­но­го, но даже мно­гим пле­бе­ям все про­ис­хо­див­шее каза­лось непо­мер­но жесто­ким, а пат­ри­ции, вне себя от горя и отча­я­ния, с кри­ком бро­си­лись на выруч­ку. Одни пыта­лись оттолк­нуть тех, кто нало­жил на Мар­ция руку, и обсту­пить его коль­цом, дру­гие умо­ля­ли тол­пу сжа­лить­ся, одна­ко в таком бес­по­ряд­ке и смя­те­нии ника­кие речи и воз­гла­сы не дости­га­ли цели; в кон­це кон­цов, убедив­шись, что лишь ценою страш­ной рез­ни пат­ри­ци­ев мож­но будет отве­сти Мар­ция на казнь, дру­зья и роди­чи три­бу­нов уго­во­ри­ли их смяг­чить невидан­ную суро­вость кары — не лишать винов­но­го жиз­ни без суда, путем пря­мо­го наси­лия, но пре­до­ста­вить наро­ду выне­сти свое реше­ние. Тогда Сици­ний обра­тил­ся к пат­ри­ци­ям и спро­сил, с какою целью пыта­ют­ся они отнять Мар­ция у наро­да, кото­рый жела­ет нака­зать это­го чело­ве­ка. Те в свою оче­редь зада­ли ему вопрос: «А с каки­ми наме­ре­ни­я­ми и с какою целью вы так жесто­ко и вопре­ки зако­ну, без вся­ко­го суда, веде­те на казнь одно­го из пер­вых людей в Риме!» «Лад­но, — отве­тил Сици­ний, — пусть это не послу­жит вам пред­ло­гом для раз­но­гла­сий и раздо­ров с наро­дом: ваше­му тре­бо­ва­нию народ усту­па­ет — это­го чело­ве­ка будут судить. Тебе же, Мар­ций, мы пред­пи­сы­ва­ем явить­ся в тре­тий рыноч­ный день и, если нет за тобою ника­кой вины, убедить в этом сограж­дан, кото­рые и выне­сут тебе при­го­вор».

19. Пат­ри­ции были вполне удо­вле­тво­ре­ны таким исхо­дом и вме­сте с Мар­ци­ем радост­но уда­ли­лись. Но не успел еще подой­ти тре­тий рыноч­ный день — рынок у рим­лян быва­ет каж­дый девя­тый день, кото­рый зовет­ся «нун­ди­ны», — как нача­лась вой­на с антий­ца­ми, вну­шив­шая пат­ри­ци­ям надеж­ду на спа­си­тель­ную отсроч­ку: вой­на, пола­га­ли они, затя­нет­ся надол­го, а народ тем вре­ме­нем смяг­чит­ся и либо уме­рит свой гнев, либо даже вовсе о нем забудет, заня­тый рат­ны­ми труда­ми. Одна­ко мир с антий­ца­ми был вско­ре заклю­чен, вой­ско воз­вра­ти­лось, и пат­ри­ции в стра­хе и тре­во­ге часто соби­ра­лись, разду­мы­вая о том, как бы и Мар­ция не выдать и вожа­кам наро­да не доста­вить пред­ло­га к новым сму­там. Аппий Клав­дий, заслу­жен­но счи­тав­ший­ся одним из самых ярых нена­вист­ни­ков наро­да, горя­чо утвер­ждал, что сенат сам себя погу­бит и окон­ча­тель­но бро­сит государ­ство на про­из­вол судь­бы, если допу­стит, чтобы народ путем голо­со­ва­ния мог осуж­дать пат­ри­ци­ев. Но ста­рей­шие и наи­бо­лее рас­по­ло­жен­ные к наро­ду сена­то­ры утвер­жда­ли, что, полу­чив такую власть, народ не ока­жет себя суро­вым и сви­ре­пым, напро­тив, он станет сго­вор­чи­вее и доб­рее. Да, ибо он не пита­ет пре­зре­ния к сена­ту, но дума­ет, буд­то сенат пре­зи­ра­ет его, и пото­му пра­во вер­шить суд при­мет как честь и уте­ше­ние: взяв в руки каме­шек для голо­со­ва­ния, он тут же рас­ста­нет­ся со сво­им гне­вом.

20. Видя, что чув­ства сена­та разде­ля­ют­ся меж­ду бла­го­во­ле­ни­ем к нему и стра­хом перед наро­дом, Мар­ций осве­до­мил­ся у три­бу­нов, в чем его, соб­ст­вен­но, обви­ня­ют и за что пре­да­ют суду наро­да. Те отве­ча­ли: «В тиран­нии! Мы дока­жем, что ты замыш­лял сде­лать­ся тиран­ном». Услы­шав это, Мар­ций под­нял­ся и заявил, что в таком слу­чае сам, не откла­ды­вая, идет к наро­ду и пред­ста­вит ему свои оправ­да­ния, что согла­сен на любой суд, а если будет ули­чен — на любую кару. «Толь­ко смот­ри­те, — закон­чил он, — не взду­май­те изме­нить обви­не­ние и обма­нуть сенат!» На этих усло­ви­ях (они были под­твер­жде­ны три­бу­на­ми) и открыл­ся суд.

Но когда народ собрал­ся, три­бу­ны сна­ча­ла насто­я­ли на том, чтобы пода­ча голо­сов про­ис­хо­ди­ла не по цен­ту­ри­ям14, а по три­бам — такое голо­со­ва­ние дава­ло нищей, бес­по­кой­ной и рав­но­душ­ной к доб­ру и спра­вед­ли­во­сти чер­ни пре­иму­ще­ство перед бога­ты­ми, знат­ны­ми и слу­жив­ши­ми в вой­ске граж­да­на­ми. Затем, отбро­сив заве­до­мо недо­ка­зу­е­мое обви­не­ние в тиран­нии, они сно­ва при­пом­ни­ли Мар­цию речь, кото­рую он про­из­нес в сена­те, отго­ва­ри­вая про­да­вать хлеб по низ­кой цене и сове­туя лишить народ пра­ва выби­рать три­бу­нов. Кро­ме того, они предъ­яви­ли ему и новое обви­не­ние — раздел добы­чи, захва­чен­ной в Антий­ской зем­ле: он-де дол­жен был вне­сти ее в каз­ну, а сам вме­сто это­го разде­лил меж­ду сво­и­ми това­ри­ща­ми по ору­жию. Гово­рят, что послед­нее и сму­ти­ло Мар­ция более все­го: он не ожи­дал уда­ра с этой сто­ро­ны и пото­му не смог сра­зу же вра­зу­ми­тель­но объ­яс­нить наро­ду свой посту­пок, но пустил­ся в похва­лы тем, кто ходил вме­сте с ним в поход; в ответ послы­шал­ся недо­воль­ный ропот тех, кто в поход не ходил, а они пре­об­ла­да­ли в тол­пе. Нако­нец, три­бы при­сту­пи­ли к голо­со­ва­нию и боль­шин­ст­вом в три голо­са вынес­ли обви­ни­тель­ный при­го­вор. Карой осуж­ден­но­му было назна­че­но пожиз­нен­ное изгна­ние.

Выслу­шав при­го­вор, народ разо­шел­ся, гор­дясь и ликуя так, как нико­гда еще не лико­вал на войне после победы над вра­гом, сена­то­ров же охва­ти­ла печаль и глу­бо­чай­шее уны­ние, они рас­ка­и­ва­лись, тер­зая себя мыс­лью, что сле­до­ва­ло решить­ся на все и все пре­тер­петь, но не допу­стить народ до тако­го наг­ло­го само­управ­ства, не давать ему такой вла­сти. В тот день не было нуж­ды при­смат­ри­вать­ся к одеж­де или дру­гим отли­чи­тель­ным зна­кам, чтобы рас­по­знать пат­ри­ци­ев и пле­бе­ев — это ста­но­ви­лось ясно с пер­во­го же взгляда: пле­бей — раду­ет­ся, скор­бит — пат­ри­ций.

21. И толь­ко сам Мар­ций не испу­гал­ся, не пал духом, сохра­нил спо­кой­ст­вие в осан­ке, в лице и поход­ке; сре­ди все­об­ще­го горя лишь его одно­го, каза­лось, не тро­га­ли соб­ст­вен­ные несча­стья. Но это не было след­ст­ви­ем здра­во­го рас­че­та или крото­сти нра­ва, не было тут и спо­кой­ст­вия пред лицом свер­шив­ше­го­ся — он весь пылал от яро­сти и доса­ды, в чем по боль­шей части люди не уга­ды­ва­ют при­мет под­лин­но­го стра­да­ния. Ведь когда стра­да­ние, слов­но пере­го­рев­ши, обра­ща­ет­ся в гнев, оно гонит прочь мало­ду­шие и вялость; поэто­му в гне­ве чело­век кажет­ся реши­тель­ным, пред­при­им­чи­вым, точ­но так же как в лихо­рад­ке — горя­чим, ибо душа его вос­па­ле­на и напря­же­на до пре­де­ла.

Имен­но в таком рас­по­ло­же­нии духа нахо­дил­ся Мар­ций и тот­час же дока­зал это сво­и­ми дей­ст­ви­я­ми. Он вер­нул­ся домой, обнял гром­ко рыдав­ших мать и жену, велел им тер­пе­ли­во пере­но­сить слу­чив­ше­е­ся, а затем, ни мину­ты не мед­ля, вышел и напра­вил­ся к город­ским воротам. Там он рас­стал­ся с пат­ри­ци­я­ми, кото­рые, чуть ли не все до еди­но­го, шли за ним сле­дом, ниче­го у них не взяв и ни о чем не попро­сив, и дви­нул­ся даль­ше с тре­мя или четырь­мя кли­ен­та­ми. Наедине с самим собою он про­вел несколь­ко дней в каком-то поме­стье, колеб­лясь меж­ду мно­ги­ми пла­на­ми, кото­рые под­ска­зы­вал ему гнев и кото­рые не были направ­ле­ны ни к чему доб­ро­му или полез­но­му, но един­ст­вен­но к тому, чтобы ото­мстить рим­ля­нам, и, нако­нец, оста­но­вил­ся на мыс­ли под­нять на них тяж­кою вой­ной кого-нибудь из соседей. Начать он заду­мал с воль­сков: он знал, что они все еще бога­ты и людь­ми и день­га­ми, а недав­ние пора­же­ния, пола­гал он, не столь­ко подо­рва­ли их силу, сколь­ко про­буди­ли зло­бу и жаж­ду победы.

22. Жил в горо­де Антии чело­век, кото­ро­му за его богат­ство, храб­рость и знат­ность рода все воль­ски ока­зы­ва­ли цар­ские поче­сти; зва­ли его Тулл Аттий. Мар­цию было извест­но, что ни к кому в Риме не испы­ты­ва­ет этот чело­век такой лютой нена­ви­сти, как к нему: в былые вре­ме­на они часто обме­ни­ва­лись в бит­вах угро­за­ми и вызо­ва­ми на поеди­нок, осы­па­ли друг дру­га насмеш­ка­ми, — често­лю­бие и рев­ни­вое сопер­ни­че­ство все­гда побуж­да­ет моло­дых вои­нов к подоб­ным дей­ст­ви­ям, — и таким обра­зом к общей враж­де рим­лян с вольска­ми при­со­еди­ни­лась еще осо­бая вза­им­ная непри­язнь. Тем не менее, видя, что Тул­лу свой­ст­вен­на некая воз­вы­шен­ность духа и что ни один из воль­сков так горя­чо не жела­ет при пер­вом же удоб­ном слу­чае отпла­тить рим­ля­нам злом за зло, Мар­ций под­твер­дил правоту того, кто ска­зал:


Бороть­ся с гне­вом труд­но: за страсть он жиз­нью пла­тит15.

Выбрав одеж­ду, в кото­рой, по его рас­че­там, его труд­нее все­го было узнать, он вошел, точ­но Одис­сей16,


…в наро­да враж­деб­но­го город.

23. Был вечер, и мно­гие встре­ча­лись ему на пути, но ни один не дога­дал­ся, кто он таков. Мар­ций шел пря­мо к дому Тул­ла, а вой­дя, тот­час мол­ча опу­стил­ся на зем­лю под­ле оча­га и, покрыв голо­ву, замер в непо­движ­но­сти. Домо­чад­цы были изум­ле­ны, одна­ко потре­во­жить его не реши­лись — и самый вид и без­мол­вие при­шель­ца вну­ша­ли какое-то почте­ние — и пото­му доло­жи­ли о необы­чай­ном про­ис­ше­ст­вии Тул­лу, кото­рый сидел за обедом. Тот под­нял­ся из-за сто­ла, подо­шел к Мар­цию и спро­сил, кто он и с какою нуж­дою явил­ся. Тогда Мар­ций открыл лицо и, помед­лив одно мгно­ве­ние, ска­зал: «Если ты еще не при­знал меня, Тулл, или не веришь сво­им гла­зам, при­дет­ся мне высту­пить соб­ст­вен­ным обви­ни­те­лем. Я Гай Мар­ций, при­чи­нив­ший столь­ко бед тебе и всем вольскам и нося­щий про­зви­ще Корио­ла­на, неопро­вер­жи­мо об этом свиде­тель­ст­ву­ю­щее. За все свои труды, за все опас­но­сти, кото­рым я под­вер­гал­ся, я не стя­жал иной награ­ды, кро­ме это­го име­ни — отли­чи­тель­но­го зна­ка моей враж­ды к вам. И толь­ко оно одно оста­ет­ся у меня ныне: все­го про­че­го я разом лишил­ся — нена­ви­стью и наг­ло­стью наро­да, мало­ду­ши­ем и пре­да­тель­ст­вом вла­стей и рав­ных мне по поло­же­нию. Я изгнан и про­си­те­лем при­па­даю к тво­е­му оча­гу — не ради спа­се­ния и без­опас­но­сти (раз­ве не избрал бы я ино­го убе­жи­ща, если бы стра­шил­ся смер­ти?), но желая воздать по заслу­гам моим гони­те­лям и уже воздав­ши им тем, что отдаю себя в твое рас­по­ря­же­ние. Итак, если хочешь и не боишь­ся напасть на вра­га, вос­поль­зуй­ся, бла­го­род­ный вла­ды­ка, моей бедой — и мое несча­стье станет сча­стьем для всех воль­сков, ибо за вас я буду сра­жать­ся настоль­ко успеш­нее, неже­ли про­тив вас, насколь­ко успеш­нее ведут вой­ну, зная обсто­я­тель­ства про­тив­ни­ка, неже­ли не зная их. Если же ты отка­зал­ся от мыс­ли про­дол­жать борь­бу, то и я не хочу ждать[1], да и тебе ни к чему сохра­нять жизнь дав­не­му тво­е­му вра­гу и сопер­ни­ку, коль ско­ро нет от него ни поль­зы ни про­ка!»

Эта речь до край­но­сти обра­до­ва­ла Тул­ла. Подав Мар­цию пра­вую руку, он вос­клик­нул: «Встань Мар­ций и успо­кой­ся! Вели­кое бла­го для нас то, что ты явил­ся и пере­хо­дишь на нашу сто­ро­ну, но будь уве­рен, воль­ски отпла­тят сто­ри­цей». Он радуш­но при­нял Мар­ция, а в после­дую­щие дни они сове­ща­лись вдво­ем о пред­сто­я­щей войне.

24. Что же каса­ет­ся Рима, то в нем цари­ло смя­те­ние из-за враж­ды пат­ри­ци­ев к наро­ду, одною из глав­ных при­чин кото­рой было осуж­де­ние Мар­ция. Но, кро­ме того, про­ри­ца­те­ли, жре­цы и даже част­ные лица то и дело сооб­ща­ли о зна­ме­ни­ях, спо­соб­ных вну­шить нема­лую тре­во­гу. Об одном из них суще­ст­ву­ет сле­дую­щий рас­сказ. Был некий Тит Лати­ний, чело­век не очень знат­ный, но сдер­жан­ный, здра­во­мыс­ля­щий, чуж­дый суе­ве­рия и еще того более — пусто­го хва­стов­ства. Во сне он увидел Юпи­те­ра, и бог при­ка­зал пере­дать сена­ту, что во гла­ве про­цес­сии в его, Юпи­те­ра, честь поста­ви­ли без­образ­но­го, отвра­ти­тель­но­го пля­су­на. Сна­ча­ла, по при­зна­нию само­го Лати­ния, он не слиш­ком встре­во­жил­ся, когда же, увидев этот сон во вто­рой, а затем и в тре­тий раз, по-преж­не­му оста­вил его без вни­ма­ния, то похо­ро­нил сына, заме­ча­тель­но­го маль­чи­ка, а затем неожи­дан­но был раз­бит пара­ли­чом. Обо всем этом он поведал в сена­те, куда его при­нес­ли на носил­ках. Закон­чив гово­рить, он, как сооб­ща­ют, тот­час же почув­ст­во­вал, что силы вновь воз­вра­ща­ют­ся к нему, под­нял­ся на ноги и ушел без чужой помо­щи.

Пора­жен­ные сена­то­ры учи­ни­ли тща­тель­ней­ший розыск по это­му делу. И вот что обна­ру­жи­лось. Какой-то хозя­ин пре­дал одно­го из сво­их рабов в руки его това­ри­щей по нево­ле и велел про­ве­сти его, бичуя, через форум, а потом умерт­вить. Меж тем как они, выпол­няя при­каз, истя­за­ли того чело­ве­ка, а он от боли и муки изви­вал­ся, кор­чил­ся и выде­лы­вал раз­ные иные урод­ли­вые тело­дви­же­ния, сле­дом за ними совер­шен­но слу­чай­но дви­га­лось тор­же­ст­вен­ное шест­вие. Мно­гие из его участ­ни­ков были воз­му­ще­ны и эти­ми непо­до­баю­щи­ми тело­дви­же­ни­я­ми и тягост­ным зре­ли­щем в целом, но никто не вме­шал­ся и не пре­сек его, все толь­ко бра­ни­ли и кля­ли хозя­и­на — винов­ни­ка столь жесто­кой рас­пра­вы. К рабам тогда отно­си­лись с боль­шой снис­хо­ди­тель­но­стью, и это вполне понят­но: трудясь соб­ст­вен­ны­ми рука­ми и разде­ляя образ жиз­ни сво­их слуг, рим­ляне и обра­ща­лись с ними мяг­че, совсем запро­сто. Для про­ви­нив­ше­го­ся раба было уже боль­шим нака­за­ни­ем, если ему наде­ва­ли на шею дере­вян­ную рогат­ку, кото­рой под­пи­ра­ют дышло теле­ги, и в таком виде он дол­жен был обой­ти соседей. Кто под­вер­гал­ся это­му позо­ру на гла­зах у домо­чад­цев и соседей, не поль­зо­вал­ся более ника­ким дове­ри­ем и полу­чал клич­ку «фур­ки­фер» [fur­ci­fer]: то, что у гре­ков зовет­ся под­став­кой или под­по­рой, рим­ляне обо­зна­ча­ют сло­вом «фур­ка» [fur­ca].

25. Итак, когда Лати­ний рас­ска­зал сена­то­рам свой сон и они теря­лись в догад­ках, что же это был за отвра­ти­тель­ный пля­сун, воз­глав­ляв­ший шест­вие, кое-кто вспом­нил о каз­ни раба, кото­ро­го про­ве­ли, бичуя, через форум, а затем уби­ли, — слиш­ком уж необыч­на была казнь. Жре­цы согла­си­лись с этим мне­ни­ем, и хозя­и­на постиг­ла стро­гая кара, а игры и про­цес­сия в честь бога были повто­ре­ны еще раз с само­го нача­ла.

Мне кажет­ся, что Нума, кото­рый и вооб­ще был на ред­кость муд­рым настав­ни­ком в делах, касаю­щих­ся почи­та­ния богов, дал рим­ля­нам заме­ча­тель­ный закон, при­зы­ваю­щий к сугу­бой осмот­ри­тель­но­сти: когда долж­ност­ные лица или жре­цы испол­ня­ют какой-либо свя­щен­ный обряд, впе­ре­ди идет гла­ша­тай и гром­ко вос­кли­ца­ет: «Хок аге!» что зна­чит: «Делай это!» Этот воз­глас при­ка­зы­ва­ет сосре­дото­чить все вни­ма­ние на обряде, не пре­ры­вать его каки­ми-либо посто­рон­ни­ми дей­ст­ви­я­ми, оста­вить все повсе­днев­ные заня­тия — ведь почти вся­кая работа дела­ет­ся по необ­хо­ди­мо­сти и даже по при­нуж­де­нию. Повто­рять жерт­во­при­но­ше­ния, игры и тор­же­ст­вен­ные шест­вия у рим­лян при­ня­то не толь­ко по таким важ­ным при­чи­нам, как выше­опи­сан­ная, но даже по незна­чи­тель­ным пово­дам. Когда, напри­мер, один из коней, везу­щих так назы­вае­мую «тен­су» [ten­sa]17, сла­бо натя­нул постром­ки или когда воз­ни­ца взял вож­жи в левую руку, они поста­но­ви­ли устро­ить шест­вие вто­рич­но. В более позд­ние вре­ме­на им слу­ча­лось трид­цать раз начи­нать сыз­но­ва одно и то же жерт­во­при­но­ше­ние, ибо вся­кий раз обна­ру­жи­ва­лось какое-то упу­ще­ние или пре­пят­ст­вие. Вот како­во бла­го­го­ве­ние рим­лян перед бога­ми.

26. Мар­ций и Тулл вели в Антии тай­ные пере­го­во­ры с самы­ми вли­я­тель­ны­ми из воль­сков, убеж­дая их начать вой­ну, пока рим­ляне погло­ще­ны внут­рен­ни­ми раздо­ра­ми. Те не реша­лись, ссы­ла­ясь на двух­лет­нее пере­ми­рие, кото­рое было у них заклю­че­но, но рим­ляне сами доста­ви­ли повод к напа­де­нию: в день свя­щен­ных игр18 и состя­за­ний они, под­дав­шись подо­зре­ни­ям или послу­шав­шись кле­ве­ты, объ­яви­ли, что вольскам над­ле­жит до захо­да солн­ца поки­нуть Рим. (Неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то это слу­чи­лось бла­го­да­ря хит­рой улов­ке Мар­ция, подо­слав­ше­го в Рим сво­его чело­ве­ка, кото­рый перед вла­стя­ми лож­но обви­нил воль­сков в том, что они замыс­ли­ли напасть на рим­лян во вре­мя игр и пре­дать город огню.) Это рас­по­ря­же­ние страш­но оже­сто­чи­ло про­тив них всех воль­сков, а Тулл под­ли­вал мас­ла в огонь, ста­рал­ся еще силь­нее раздуть зло­бу и, в кон­це кон­цов, уго­во­рил сво­их еди­но­пле­мен­ни­ков отпра­вить в Рим послов и потре­бо­вать назад зем­ли и горо­да, кото­рых они лиши­лись, про­иг­рав вой­ну. Рим­ляне с него­до­ва­ни­ем выслу­ша­ли послов и отве­ти­ли, что воль­ски пер­вы­ми возь­мут ору­жие, зато рим­ляне послед­ни­ми его поло­жат. После это­го Тулл созвал все­на­род­ное собра­ние и, когда оно выска­за­лось за вой­ну, сове­то­вал при­звать Мар­ция, забыв преж­ние обиды и веря, что Мар­ций-союз­ник воз­ме­стит наро­ду весь ущерб, кото­рый при­чи­нил ему Мар­ций-враг. 27. Когда же Мар­ций, явив­шись на зов, про­из­нес перед наро­дом речь и все убеди­лись, что он вла­де­ет сло­вом не хуже, чем ору­жи­ем, и столь же умен, сколь отва­жен, его, как и Тул­ла, выбра­ли пол­ко­вод­цем с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми.

Опа­са­ясь, как бы вре­мя, потреб­ное вольскам для под­готов­ки к войне, не ока­за­лось слиш­ком про­дол­жи­тель­ным и он не упу­стил бла­го­при­ят­но­го момен­та, Мар­ций, пору­чив город­ским вла­стям соби­рать вой­ско и запа­сать­ся всем необ­хо­ди­мым, уго­во­рил самых отваж­ных высту­пить вме­сте с ним, не дожи­да­ясь при­зы­ва, и вторг­ся в рим­ские пре­де­лы. Напа­де­ние это было пол­ной неожи­дан­но­стью для всех, и пото­му он захва­тил столь­ко добы­чи, что воль­ски отка­за­лись от мыс­ли все увез­ти, уне­сти или хотя бы употре­бить на свои нуж­ды в лаге­ре. Но изоби­лие при­па­сов и опу­сто­ше­ние вра­же­ских земель были для Мар­ция ничтож­ней­ши­ми из послед­ст­вий это­го набе­га, кото­рый он пред­при­нял с иным, куда более важ­ным наме­ре­ни­ем — опо­ро­чить пат­ри­ци­ев в гла­зах наро­да. Губя и разо­ряя все вокруг, он тща­тель­но обе­ре­гал поме­стья пат­ри­ци­ев, не раз­ре­шая при­чи­нять им вред или гра­бить их. Это вызва­ло еще боль­шие раздо­ры и вза­им­ные напад­ки: пат­ри­ции обви­ня­ли народ в том, что он без­вин­но изгнал из оте­че­ства столь могу­ще­ст­вен­но­го чело­ве­ка, а тол­па кри­ча­ла, буд­то пат­ри­ции, мстя за ста­рые обиды, под­би­ли Мар­ция дви­нуть­ся на Рим, а теперь, когда дру­гие стра­да­ют от бед­ст­вий вой­ны, сидят без­мя­теж­ны­ми зри­те­ля­ми — еще бы, ведь их богат­ства и иму­ще­ство охра­ня­ет сам непри­я­тель за сте­на­ми горо­да! Достиг­нув сво­ей цели и вну­шив вольскам муже­ство и пре­зре­ние к вра­гу — а это име­ло для них огром­ное зна­че­ние, — Мар­ций в пол­ном поряд­ке отсту­пил.

28. Тем вре­ме­нем быст­ро и охот­но собра­лась вся воен­ная сила воль­сков: она ока­за­лась такой вну­ши­тель­ной, что было реше­но часть оста­вить для обо­ро­ны сво­их горо­дов, а с дру­гой частью дви­нуть­ся на рим­лян. Пра­во выбо­ра любой из двух команд­ных долж­но­стей Мар­ций пре­до­ста­вил Тул­лу. Тулл ска­зал, что в доб­ле­сти Мар­ций нисколь­ко ему не усту­па­ет, уда­чею же неиз­мен­но пре­вос­хо­дил его во всех сра­же­ни­ях, и пото­му про­сил Мар­ция встать во гла­ве тех, что ухо­дят в поход, а сам вызвал­ся охра­нять горо­да и снаб­жать вой­ско при­па­са­ми.

Итак, охва­чен­ный еще бо́льшим бое­вым пылом, Мар­ций высту­пил сна­ча­ла к Цир­це­ям, рим­ской коло­нии, и так как город сдал­ся, не при­чи­нил ему ни малей­ше­го вреда. Затем он при­нял­ся опу­сто­шать зем­лю лати­нян в надеж­де, что рим­ляне всту­пят­ся за дав­них сво­их союз­ни­ков, неод­но­крат­но посы­лав­ших в Рим про­сить о помо­щи, и дадут вольскам в Латии бой. Одна­ко народ не про­явил охоты идти на вой­ну, да и кон­су­лы, срок пол­но­мо­чий кото­рых уже исте­кал, не жела­ли под­вер­гать себя опас­но­стям, а пото­му отпра­ви­ли латин­ских послов восво­я­си. Тогда Мар­ций повел вой­ско пря­мо на горо­да — Толе­рий, Лаби­ки, Пед и, нако­нец, Болу, кото­рые ока­за­ли ему сопро­тив­ле­ние и были взя­ты при­сту­пом; жите­лей воль­ски обра­ти­ли в раб­ство, а их иму­ще­ство раз­гра­би­ли. Но о тех, кто поко­рял­ся доб­ро­воль­но, Мар­ций про­яв­лял нема­лую заботу: боясь, как бы, вопре­ки его рас­по­ря­же­ни­ям, они все же не потер­пе­ли какой-либо обиды, он раз­би­вал лагерь как мож­но даль­ше от горо­да и обхо­дил сто­ро­ною их вла­де­ния.

29. Когда же он захва­тил и Бовил­лы, отсто­я­щие от Рима не более, чем на сто ста­ди­ев, овла­дев огром­ны­ми богат­ства­ми и пере­бив почти всех муж­чин, спо­соб­ных нести воен­ную служ­бу, и когда даже те воль­ски, что были раз­ме­ще­ны в горо­дах, не в силах доль­ше оста­вать­ся на месте, устре­ми­лись с ору­жи­ем в руках к его лаге­рю, кри­ча, что не при­зна­ют ино­го пол­ко­во­д­ца и началь­ни­ка, кро­ме Мар­ция, — имя его про­гре­ме­ло по всей Ита­лии: везде диви­лись доб­ле­сти одно­го чело­ве­ка, кото­рый сво­им пере­хо­дом на сто­ро­ну про­тив­ни­ка про­из­вел такой неве­ро­ят­ный пере­лом в ходе собы­тий.

У рим­лян все было в пол­ном раз­бро­де, они теперь и думать забы­ли о сра­же­нии и все дни про­во­ди­ли в ссо­рах, схват­ках и под­стре­каю­щих к мяте­жу вза­им­ных обли­че­ни­ях, пока не при­шло изве­стие, что враг оса­дил Лави­ний, где у рим­лян нахо­ди­лись свя­ти­ли­ща отчих богов и откуда вышло их пле­мя: ведь то был пер­вый город, осно­ван­ный Эне­ем. И тут уди­ви­тель­ная пере­ме­на про­изо­шла разом в мыс­лях наро­да, но еще более стран­ная и уж совсем неожи­дан­ная — в мыс­лях пат­ри­ци­ев. Народ выра­зил наме­ре­ние отме­нить выне­сен­ный Мар­цию при­го­вор и при­гла­сить его вер­нуть­ся, а сенат, собрав­шись и рас­смот­рев это пред­ло­же­ние, вос­про­ти­вил­ся и откло­нил его — то ли вооб­ще решив не усту­пать наро­ду в чем бы то ни было, то ли не желая, чтобы Мар­ций воз­вра­тил­ся по мило­сти наро­да, то ли, нако­нец, гне­ва­ясь уже и на него само­го за то, что он чинил зло всем под­ряд, хотя дале­ко не все были его обид­чи­ка­ми, и стал вра­гом оте­че­ства, вли­я­тель­ней­шая и луч­шая часть кото­ро­го, как он отлич­но знал, ему сочув­ст­во­ва­ла и была оскорб­ле­на не мень­ше, чем он сам. После того, как мне­ние сена­то­ров было объ­яв­ле­но во все­услы­ша­ние, народ уже не имел пра­ва путем голо­со­ва­ния при­дать силу зако­на сво­им пред­ло­же­ни­ям: без пред­ва­ри­тель­но­го согла­сия сена­та это было невоз­мож­но.

30. Услы­шав об этом, Мар­ций оже­сто­чил­ся еще силь­нее; пре­кра­тив оса­ду, он в яро­сти дви­нул­ся на Рим и раз­бил лагерь под­ле так назы­вае­мых Кле­ли­е­вых рвов19, в соро­ка ста­ди­ях от горо­да. Его появ­ле­ние вызва­ло ужас и страш­ное заме­ша­тель­ство, но, силою сло­жив­ших­ся обсто­я­тельств, поло­жи­ло конец раздо­рам. Никто боль­ше не решал­ся воз­ра­жать пле­бе­ям, тре­бо­вав­шим воз­вра­ще­ния Мар­ция, — ни один сена­тор, ни одно долж­ност­ное лицо, но, видя, что жен­щи­ны мечут­ся по горо­ду, что ста­ри­ки в хра­мах со сле­за­ми взы­ва­ют к богам о защи­те, что неот­куда ждать отваж­ных и спа­си­тель­ных реше­ний, все поня­ли, насколь­ко прав был народ, скло­нив­ший­ся к при­ми­ре­нию с Мар­ци­ем, и какую ошиб­ку совер­шил сенат, под­дав­шись зло­па­мят­но­сти и гне­ву, когда сле­до­ва­ло о них забыть. Итак еди­но­глас­но поста­но­ви­ли отпра­вить к Мар­цию послов, кото­рые сооб­щат ему, что он может вер­нуть­ся на роди­ну, и попро­сят поло­жить войне конец. Послан­ные от сена­та были Мар­цию не чужи­ми и пото­му наде­я­лись, хотя бы в пер­вые мину­ты встре­чи, най­ти радуш­ный при­ем у сво­его роди­ча и дру­га, но вышло совсем по-ино­му. Их про­ве­ли через вра­же­ский лагерь к Мар­цию, кото­рый сидел, над­мен­ный и неимо­вер­но гор­дый, в окру­же­нии самых знат­ных воль­сков. Он велел послам объ­яс­нить, для чего они при­бы­ли, что те и сде­ла­ли в уме­рен­ных и мяг­ких сло­вах, дер­жась, как при­ли­че­ст­во­ва­ло в их поло­же­нии. Когда они умолк­ли, Мар­ций сна­ча­ла горь­ко и озлоб­лен­но отве­чал от соб­ст­вен­но­го име­ни, напом­нив обо всем, что он пре­тер­пел, в каче­стве же глав­но­ко­ман­дую­ще­го воль­сков тре­бо­вал, чтобы рим­ляне вер­ну­ли горо­да и зем­ли, захва­чен­ные во вре­мя вой­ны, и пре­до­ста­ви­ли вольскам те же граж­дан­ские пра­ва, каки­ми поль­зу­ют­ся лати­няне. Проч­ный мир, закон­чил он, может быть заклю­чен толь­ко на рав­ных и спра­вед­ли­вых усло­ви­ях. Дав им трид­цать дней на раз­мыш­ле­ние, он сра­зу же после ухо­да послов снял­ся с лаге­ря и поки­нул рим­скую зем­лю.

31. За это ухва­ти­лись те из воль­сков, для кото­рых его могу­ще­ство уже дав­но ста­ло источ­ни­ком раз­дра­же­ния и зави­сти. Сре­ди них ока­зал­ся и Тулл: не пре­тер­пев от Мар­ция ника­кой лич­ной обиды, он про­сто под­дал­ся чело­ве­че­ской сла­бо­сти. Тяже­ло было ему видеть, до какой сте­пе­ни померк­ла его сла­ва и как воль­ски вооб­ще пере­ста­ют его заме­чать, счи­тая, что Мар­ций — это для них всё, а про­чие долж­ны доволь­ст­во­вать­ся той вла­стью, какую он сам собла­го­во­лит им усту­пить. Вот откуда и пошли раз­бра­сы­вав­ши­е­ся тай­ком пер­вые семе­на обви­не­ний: завист­ни­ки соби­ра­лись и дели­лись друг с дру­гом сво­им него­до­ва­ни­ем, назы­ва­ли веро­лом­ным попу­сти­тель­ст­вом отступ­ле­ние Мар­ция — он выпу­стил из рук, прав­да, не город­ские сте­ны и не ору­жие, но упу­стил счаст­ли­вый слу­чай, а от тако­го слу­чая зави­сит как бла­го­по­луч­ный, так рав­но и гибель­ный исход все­го дела, неда­ром же он дал вра­гу трид­цать дней — за мень­ший срок реши­тель­ных пере­мен не достиг­нуть!

Меж­ду тем в тече­ние это­го сро­ка Мар­ций не без­дей­ст­во­вал, но разо­рял и гра­бил союз­ни­ков непри­я­те­ля и захва­тил семь боль­ших и мно­го­люд­ных горо­дов. Рим­ляне не реша­лись ока­зать помощь союз­ни­кам — души их, пре­ис­пол­нен­ные робо­сти, совер­шен­но упо­до­би­лись оце­пе­нев­ше­му и раз­би­то­му пара­ли­чом телу. Когда назна­чен­ное вре­мя истек­ло и Мар­ций со всем сво­им вой­ском вер­нул­ся, они отпра­ви­ли к нему новое посоль­ство — про­сить, чтобы он уме­рил свой гнев, вывел воль­сков из рим­ских вла­де­ний, а затем уж при­сту­пал к дей­ст­ви­ям и пере­го­во­рам, кото­рые он нахо­дит полез­ны­ми для обо­их наро­дов. Под угро­зою, гово­ри­ли они, рим­ляне не пой­дут ни на какие уступ­ки, если же, по его мне­нию, воль­ски впра­ве при­тя­зать на сво­его рода милость или бла­го­де­я­ние, они достиг­нут все­го, но толь­ко поло­жив ору­жие. На это Мар­ций отве­тил, что как пол­ко­вод­цу воль­сков ему нече­го им ска­зать, но что как рим­ский граж­да­нин — а он еще сохра­ня­ет это зва­ние — он насто­я­тель­но сове­ту­ет разум­нее отне­стись к спра­вед­ли­вым усло­ви­ям и прий­ти через три дня с поста­нов­ле­ни­ем, их утвер­ждаю­щим. Если же они решат по-ино­му и сно­ва явят­ся к нему в лагерь с пусты­ми раз­го­во­ра­ми — он более не руча­ет­ся за их без­опас­ность.

32. Когда послы вер­ну­лись, сенат, выслу­шав их и видя, что на государ­ство обру­ши­лась жесто­чай­шая буря, как бы бро­сил глав­ный якорь, име­ну­е­мый «свя­щен­ным». И в самом деле, сколь­ко ни нашлось в горо­де жре­цов — слу­жи­те­лей свя­ты­ни, участ­ни­ков и хра­ни­те­лей таинств, хра­мо­вых стра­жей, пти­це­га­да­те­лей (это искон­но рим­ский и очень древ­ний род гада­ния) — всем было пред­пи­са­но отпра­вить­ся к Мар­цию, облек­шись в те одеж­ды, какие каж­дый из них наде­ва­ет для совер­ше­ния обрядов, и обра­тить­ся к нему с тою же прось­бой — чтобы он сна­ча­ла пре­кра­тил вой­ну, а затем вел с сограж­да­на­ми пере­го­во­ры каса­тель­но тре­бо­ва­ний воль­сков. Мар­ций открыл им ворота лаге­ря, но на этом его уступ­ки и кон­чи­лись; он был по-преж­не­му непре­кло­нен и еще раз пред­ло­жил выбрать: либо мир на извест­ных им усло­ви­ях, либо вой­на.

Когда и свя­щен­но­слу­жи­те­ли воз­вра­ти­лись ни с чем, рим­ляне реши­ли запе­реть­ся в горо­де и со стен отра­жать натиск вра­гов, воз­ла­гая надеж­ды глав­ным обра­зом на вре­мя и неожи­дан­ное сте­че­ние обсто­я­тельств, ибо сами не виде­ли для себя ника­ких путей к спа­се­нию, и город был объ­ят смя­те­ни­ем, стра­хом и дур­ны­ми пред­чув­ст­ви­я­ми, пока не слу­чи­лось собы­тие, до неко­то­рой сте­пе­ни сопо­ста­ви­мое с тем, о чем не раз гово­рит­ся у Гоме­ра, но что для мно­гих зву­чит не слиш­ком убеди­тель­но. Так, напри­мер, когда речь захо­дит о дей­ст­ви­ях важ­ных и неожи­дан­ных и поэт вос­кли­ца­ет20:


Дочь свет­ло­окая Зев­са, Афи­на, все­ли­ла жела­нье.., —

или в дру­гом месте:


Боги мой гнев укро­ти­ли, пред­ста­вив­ши серд­цу, какая
Будет в наро­де мол­ва.., —

или еще:


Было ли в нем подо­зре­нье иль демон его надо­умил, —

мно­гие с пори­ца­ни­ем отно­сят­ся к подоб­ным сло­вам, счи­тая, буд­то неве­ро­ят­ны­ми измыш­ле­ни­я­ми и не заслу­жи­ваю­щи­ми дове­рия рос­сказ­ня­ми Гомер отри­ца­ет спо­соб­ность каж­до­го чело­ве­ка к разум­но­му и сво­бод­но­му выбо­ру. Но это невер­но, напро­тив, ответ­ст­вен­ность за все обы­ден­ное, при­выч­ное, совер­шаю­ще­е­ся в согла­сии со здра­вым смыс­лом, он воз­ла­га­ет на нас самих и часто выска­зы­ва­ет­ся так:


Тут подо­шел я к нему с дерз­но­вен­ным наме­ре­ньем серд­ца, —

или:


Рек он, — и горь­ко Пелиду то ста­ло: могу­чее серд­це
В пер­сях героя вла­са­тых меж двух вол­но­вал­ся мыс­лей, —

или еще:


…Но к ищу­щей был непре­кло­нен,
Чувств бла­го­род­ных испол­нен­ный, Бел­ле­ро­фонт непо­роч­ный21.

В дей­ст­ви­ях же опас­ных и необы­чай­ных, тре­бу­ю­щих вдох­но­ве­ния и как бы поры­ва вос­тор­га, он изо­бра­жа­ет боже­ство не отни­маю­щим сво­бод­ный выбор, но подви­гаю­щим на него, вну­шаю­щим не реши­мость, но обра­зы и пред­став­ле­ния, кото­рые при­во­дят за собою реши­мость, а ста­ло быть, отнюдь не пре­вра­ща­ет дей­ст­вие в вынуж­ден­ное, но лишь кла­дет нача­ло доб­ро­воль­но­му дей­ст­вию, укреп­ля­ет его бод­ро­стью и надеж­дой. Либо сле­ду­ет вооб­ще отверг­нуть боже­ст­вен­ное уча­стие в при­чи­нах и нача­лах наших поступ­ков, либо, по всей види­мо­сти, боги ока­зы­ва­ют людям помощь и содей­ст­вие не пря­мо, а несколь­ко иным обра­зом: ведь они не при­да­ют ту или иную фор­му наше­му телу, не направ­ля­ют дви­же­ние наших рук и ног, но с помо­щью неких пер­во­ос­нов, обра­зов и мыс­лей про­буж­да­ют дей­ст­вен­ную и изби­ра­тель­ную силы души или, напро­тив, сдер­жи­ва­ют их и пово­ра­чи­ва­ют вспять.

33. В те дни рим­ские жен­щи­ны моли­ли бога по раз­ным хра­мам, но боль­ше все­го их, и при­том из чис­ла самых знат­ных, собра­лось у алта­ря Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го. Там была и Вале­рия, сест­ра Попли­ко­лы, ока­зав­ше­го рим­ля­нам столь­ко важ­ных услуг и на войне и во вре­мя мира. Само­го Попли­ко­лы, как мы об этом рас­ска­за­ли в его жиз­не­опи­са­нии, уже не было в живых, а Вале­рия поль­зо­ва­лась в горо­де доб­рой сла­вою и поче­том, ибо ничем не запят­на­ла гром­кое имя сво­его рода. И вот неожи­дан­но ее охва­ты­ва­ет то чув­ство, о кото­ром я толь­ко что гово­рил, мыс­лен­ным взо­ром — не без боже­ст­вен­но­го наи­тия — она пости­га­ет, что нуж­но делать, вста­ет сама, велит встать всем осталь­ным и идет к дому Волум­нии, мате­ри Мар­ция. Волум­ния сиде­ла с невест­кой, дер­жа на коле­нях детей Мар­ция. Жен­щи­ны обсту­пи­ли ее кру­гом по зна­ку сво­ей пред­во­ди­тель­ни­цы, и Вале­рия заго­во­ри­ла: «Мы при­шли к вам, Волум­ния и Вер­ги­лия, как жен­щи­ны к жен­щи­нам, сами, не по реше­нию сена­та и не по при­ка­зу вла­стей, но, вид­но, бог, вняв­ши нашим молит­вам, вну­шил нам мысль обра­тить­ся к вам и про­сить о том, что при­не­сет спа­се­ние нам самим и про­чим граж­да­нам, а вас, если вы со мною согла­си­тесь, увен­ча­ет сла­вою еще более пре­крас­ной, чем сла­ва саби­ня­нок, кото­рые при­ми­ри­ли враж­до­вав­ших отцов и мужей и скло­ни­ли их к друж­бе. Пой­дем­те вме­сте к Мар­цию, при­со­еди­ни­тесь к нашим моль­бам и будь­те спра­вед­ли­вы­ми, нелож­ны­ми свиде­тель­ни­ца­ми в поль­зу оте­че­ства; ведь оно, тер­пя мно­же­ство бед­ст­вий, несмот­ря на весь свой гнев, ни в чем вас не при­тес­ня­ло и даже не дума­ло при­тес­нять, мало того, воз­вра­ща­ет вас сыну и мужу, хотя и не ждет от него ника­ко­го снис­хож­де­ния». На сло­ва Вале­рии осталь­ные жен­щи­ны отклик­ну­лись гром­ки­ми при­чи­та­ни­я­ми, Волум­ния же в ответ ска­за­ла так: «В рав­ной доле разде­ляя со все­ми общее бед­ст­вие, мы вдо­ба­вок стра­да­ем от горя, кото­ро­го не разде­ля­ем ни с кем: сла­ва и доб­лесть Мар­ция для нас поте­ря­ны, а вра­же­ское ору­жие, как мы пони­ма­ем, ско­рее под­сте­ре­га­ет его, чем защи­ща­ет от опас­но­стей. Но самая горь­кая наша мука — это видеть оте­че­ство до такой сте­пе­ни обес­силев­шим, что в нас пола­га­ет оно свои надеж­ды!.. Не знаю, ока­жет ли он нам хоть сколь­ко-нибудь ува­же­ния, если вовсе отка­зы­ва­ет­ся ува­жить оте­че­ство, кото­рое все­гда ста­вил выше мате­ри, жены и детей. Тем не менее мы соглас­ны слу­жить вам — веди­те нас к нему: если уж ни на что иное, так на то, чтобы испу­стить послед­ний вздох в моль­бах за оте­че­ство, мы, во вся­ком слу­чае, годим­ся!».

34. Затем она веле­ла под­нять­ся Вер­ги­лии и детям и вме­сте с осталь­ны­ми жен­щи­на­ми напра­ви­лась к лаге­рю воль­сков. Зре­ли­ще было столь горест­ное, что вну­ши­ло почте­ние даже вра­гам и заста­ви­ло их хра­нить мол­ча­ние. Мар­ций в это вре­мя раз­би­рал тяж­бы, сидя с началь­ни­ка­ми на воз­вы­ше­нии. Увидев при­бли­жаю­щих­ся жен­щин, он сна­ча­ла изу­мил­ся, а затем узнал мать, кото­рая шла впе­ре­ди, и хотел было остать­ся верен сво­е­му неумо­ли­мо­му и непре­клон­но­му реше­нию, но чув­ство взя­ло верх: взвол­но­ван­ный тем, что пред­ста­ло его взо­ру, он не смог усидеть на месте, дожи­да­ясь, пока они подой­дут, и, сбе­жав вниз, бро­сил­ся им навстре­чу. Пер­вой он обнял мать и дол­го не раз­жи­мал объ­я­тий, потом жену и детей; он уже не сдер­жи­вал ни слез, ни ласк, но как бы дал увлечь себя стре­ми­тель­но­му пото­ку.

35. Когда же он вдо­воль насы­тил свое чув­ство и заме­тил, что мать хочет гово­рить, он подо­звал побли­же воль­сков-совет­ни­ков и услы­шал от Волум­нии сле­дую­щую речь: «Сын мой, если бы даже мы не про­ро­ни­ли ни сло­ва, то по нашей одеж­де и по жал­ко­му наше­му виду ты можешь судить, на какую замкну­тость обрек­ло нас твое изгна­ние. А теперь ска­жи: раз­ве есть сре­ди всех этих жен­щин кто-либо несчаст­нее нас, для кото­рых судь­ба самое сла­дост­ное зре­ли­ще обра­ти­ла самым ужас­ным, так что мне при­хо­дит­ся смот­реть, как мой сын, а ей — как ее муж оса­жда­ет род­ной город? Что для дру­гих уте­ше­ние во всех бед­ст­ви­ях и горе­стях — молит­ва богам, — то для нас недо­ступ­но. Невоз­мож­но разом про­сить у богов и победы для оте­че­ства и для тебя — спа­се­ния, и пото­му все про­кля­тия, какие толь­ко может при­зы­вать на нас враг, в наших устах ста­но­вят­ся молит­вой. Тво­ей жене и детям при­дет­ся поте­рять либо оте­че­ство, либо тебя. А я — я не ста­ну ждать, пока вой­на рас­судит, какой из этих двух жре­би­ев мне суж­ден, но, если не уго­во­рю тебя пред­по­честь друж­бу и согла­сие борь­бе и злым бед­ст­ви­ям и сде­лать­ся бла­го­де­те­лем обо­их наро­дов, а не губи­те­лем одно­го из них, — знай и будь готов к тому, что ты смо­жешь всту­пить в бой с оте­че­ст­вом не преж­де, неже­ли пере­сту­пишь через труп мате­ри. Да не дожи­ву я до того дня, когда мой сын будет справ­лять победу над сограж­да­на­ми, или, напро­тив, оте­че­ство — над ним! Если бы я про­си­ла тебя спа­сти роди­ну, истре­бив­ши воль­сков, тогда, сын мой, ты ока­зал­ся бы перед тягост­ны­ми и едва ли раз­ре­ши­мы­ми сомне­ни­я­ми: разу­ме­ет­ся, худо губить сограж­дан, одна­ко бес­чест­но и пре­да­вать тех, кто тебе дове­рил­ся; но ведь все, чего мы домо­га­ем­ся, — это пре­кра­ще­ние бед­ст­вий вой­ны, оди­на­ко­во спа­си­тель­ное для обе­их сто­рон и лишь более слав­ное и почет­ное для воль­сков, о кото­рых ста­нут гово­рить, что, победив, они даро­ва­ли непри­я­те­лю (впро­чем, не в мень­шей мере стя­жа­ли и сами) вели­чай­шие из благ — мир и друж­бу. Если это свер­шит­ся, глав­ным винов­ни­ком все­об­ще­го сча­стья будешь ты, если же нет — оба наро­да ста­нут винить тебя одно­го. Исход вой­ны неясен, но совер­шен­но ясно одно: победив, ты навсе­гда оста­нешь­ся бичом, язвою оте­че­ства, потер­пишь пора­же­ние — и о тебе ска­жут, что, отдав­шись во власть сво­е­му гне­ву, ты навлек на дру­зей и бла­го­де­те­лей вели­чай­шие бед­ст­вия».

36. Мар­ций слу­шал Волум­нию, ниче­го ей не отве­чая. Она уже дав­но закон­чи­ла свою речь, а он все сто­ял, не про­ро­нив ни зву­ка, и тогда Волум­ния заго­во­ри­ла сно­ва: «Что ж ты мол­чишь, сын мой? Раз­ве усту­пать во всем гне­ву и зло­па­мят­ству хоро­шо, а усту­пить мате­ри, обра­тив­ший­ся к тебе с такою прось­бой, дур­но? Или пом­нить обиды вели­ко­му мужу подо­ба­ет, а свя­то чтить бла­го­де­я­ния, кото­ры­ми дети обя­за­ны роди­те­лям, — не дело мужа вели­ко­го и доб­лест­но­го? А ведь нико­му не сле­ду­ет так тща­тель­но блю­сти долг бла­го­дар­но­сти, как тебе, столь бес­по­щад­но караю­ще­му небла­го­дар­ность! Ты уже суро­во взыс­кал с оте­че­ства, но еще ничем не отбла­го­да­рил мать, а пото­му самым пре­крас­ным и достой­ным было бы, если бы ты безо вся­ко­го при­нуж­де­ния удо­вле­тво­рил мою прось­бу, такую бла­го­род­ную и спра­вед­ли­вую. Но ты глух к моим уго­во­рам — зачем же мед­лю я обра­тить­ся к послед­ней сво­ей надеж­де?!» И с эти­ми сло­ва­ми она упа­ла к ногам сына вме­сте с его женой и детьми.

«Ах, что ты сде­ла­ла со мною, мать!» — вскри­чал Мар­ций и под­нял Волум­нию с зем­ли. Креп­ко стис­нув ей пра­вую руку, он про­дол­жал: «Ты одер­жа­ла победу, счаст­ли­вую для оте­че­ства, но гибель­ную для меня. Я ухо­жу, потер­пев пора­же­ние от тебя лишь одной!» Затем, пере­го­во­рив наедине с мате­рью и женою, он отпра­вил их, как они про­си­ли, назад в Рим, а наут­ро увел воль­сков, дале­ко не оди­на­ко­во судив­ших о слу­чив­шем­ся. Одни бра­ни­ли и само­го Мар­ция и его посту­пок, дру­гие, напро­тив, одоб­ря­ли, раду­ясь пре­кра­ще­нию воен­ных дей­ст­вий и миру, третьи были недо­воль­ны тем, что про­изо­шло, но Мар­ция не пори­ца­ли, пола­гая, что, слом­лен­ный такой необ­хо­ди­мо­стью, он заслу­жи­ва­ет снис­хож­де­ния. Одна­ко никто не пытал­ся воз­ра­жать: все пови­но­ва­лись из ува­же­ния ско­рее к доб­ле­сти это­го чело­ве­ка, неже­ли к его вла­сти.

37. В какой страх поверг­ли рим­ский народ опас­но­сти этой вой­ны, осо­бен­но убеди­тель­но пока­за­ло ее завер­ше­ние. Как толь­ко со стен заме­ти­ли, что воль­ски сни­ма­ют­ся с лаге­ря, тот­час рим­ляне рас­пах­ну­ли две­ри всех до еди­но­го хра­мов и, увен­чав себя вен­ка­ми, слов­но в честь победы, ста­ли при­но­сить жерт­вы богам. Но отчет­ли­вее все­го радость горо­да про­яви­лась в изъ­яв­ле­ни­ях люб­ви и при­зна­тель­но­сти, кото­ры­ми и сенат и народ еди­но­душ­но почти­ли жен­щин: их пря­мо назы­ва­ли един­ст­вен­ны­ми винов­ни­ца­ми спа­се­ния. Сенат поста­но­вил, чтобы любое их жела­ние было, в знак ува­же­ния и бла­го­дар­но­сти, бес­пре­ко­слов­но выпол­не­но вла­стя­ми, но они попро­си­ли толь­ко доз­во­ле­ния соорудить храм Жен­ской Уда­чи22 с тем, чтобы сред­ства на построй­ку собра­ли они сами, а рас­хо­ды по совер­ше­нию обрядов и всех про­чих дей­ст­вий, каких тре­бу­ет культ богов, при­ня­ло на себя государ­ство. Когда же сенат, одоб­рив их често­лю­би­вую щед­рость, и свя­ти­ли­ще и ста­тую воз­двиг на обще­ст­вен­ный счет, жен­щи­ны тем не менее собра­ли день­ги и поста­ви­ли вто­рое изо­бра­же­ние, кото­рое, когда его водру­жа­ли в хра­ме, про­из­нес­ло, по утвер­жде­нию рим­лян, при­мер­но такие сло­ва: «Уго­ден богам, о жены, ваш дар».

38. Утвер­жда­ют, буд­то эти сло­ва разда­лись и во вто­рой раз: нас хотят убедить в том, что похо­же на небы­ли­цу и зву­чит весь­ма неубеди­тель­но. Вполне допу­сти­мо, что ста­туи ино­гда слов­но бы поте­ют или пла­чут, что на них могут появить­ся кап­ли кро­ва­во-крас­ной жид­ко­сти. Ведь дере­во и камень часто обрас­та­ют пле­се­нью, из кото­рой рож­да­ет­ся вла­га, неред­ко изнут­ри про­сту­па­ет какая-то крас­ка или же поверх­ность спо­соб­на при­нять иной цвет под воздей­ст­ви­ем окру­жаю­ще­го возду­ха, и, по-види­мо­му, ничто не пре­пят­ст­ву­ет боже­ству таким обра­зом как бы пода­вать нам неко­то­рые зна­ме­ния. Воз­мож­но так­же, чтобы ста­туя изда­ла шум, напо­ми­наю­щий вздох или стон, — так быва­ет, когда в глу­бине ее про­изой­дет раз­рыв или рез­кое сме­ще­ние частиц. Но чтобы в неоду­шев­лен­ном пред­ме­те воз­ник­ли чле­но­раздель­ные зву­ки, речь, столь ясная, внят­ная и отчет­ли­вая, — это совер­шен­но немыс­ли­мо, посколь­ку даже душа, даже бог, если они лише­ны тела, снаб­жен­но­го орга­ном речи, не в силах пода­вать голос и раз­го­ва­ри­вать. Прав­да, ино­гда исто­рия мно­го­чис­лен­ны­ми и надеж­ны­ми свиде­тель­ства­ми застав­ля­ет нас пове­рить ей, но в этих слу­ча­ях уве­рен­ность наша коре­нит­ся в осо­бом чув­стве, кото­рое несход­но с ощу­ще­ни­ем и порож­да­ет­ся вооб­ра­жаю­щей силой души; подоб­ным обра­зом во сне мы слы­шим, не слы­ша, и видим, не видя. Одна­ко люди, кото­рые любят боже­ство и пре­кло­ня­ют­ся перед ним с излиш­ней страст­но­стью, так что не реша­ют­ся отри­цать или отвер­гать ни одно из подоб­ных чудес, нахо­дят силь­ную под­держ­ку сво­ей вере во вся­ких уди­ви­тель­ных явле­ни­ях и в том, что недо­ступ­но нам и воз­мож­но для боже­ства. Ведь бог отли­чен от нас во всем — и в есте­стве и в дви­же­нии, и в искус­стве, и в мощи, и пото­му нет ниче­го неве­ро­ят­но­го, если он тво­рит то, чего мы тво­рить не в силах, и пита­ет замыс­лы, для нас непо­сти­жи­мые. Отли­ча­ясь от нас во всем, он более все­го несхо­ден с нами и пре­вос­хо­дит нас сво­и­ми дея­ни­я­ми. Одна­ко мно­гое из того, что каса­ет­ся боже­ства, как ска­за­но у Герак­ли­та23, усколь­за­ет от пони­ма­ния по при­чине неве­рия.

39. Едва толь­ко Мар­ций из похо­да воз­вра­тил­ся в Антий, Тулл, кото­ро­му зависть уже дав­но вну­ши­ла нена­висть и непри­ми­ри­мую зло­бу, заду­мал как мож­но ско­рее его убить, счи­тая, что, если теперь не вос­поль­зо­вать­ся удоб­ным слу­ча­ем, в даль­ней­шем он уже не пред­ста­вит­ся. Вос­ста­но­вив и настро­ив про­тив него мно­гих, он потре­бо­вал, чтобы Мар­ций сло­жил с себя пол­но­мо­чия и отчи­тал­ся перед вольска­ми в сво­их дей­ст­ви­ях. Но Мар­ций, пони­мая, какой опас­но­сти он под­верг­нет­ся, если сде­ла­ет­ся част­ным лицом в то вре­мя, как Тулл сохра­нит зва­ние глав­но­ко­ман­дую­ще­го и огром­ную власть над сограж­да­на­ми, отве­тил, что пол­но­мо­чия сло­жит толь­ко по тре­бо­ва­нию всех воль­сков, ибо и при­ни­мал их по все­об­ще­му тре­бо­ва­нию, отчи­тать­ся же согла­сен немед­лен­но — перед теми антий­ца­ми, кото­рые это­го поже­ла­ют.

Было созва­но Собра­ние, и неко­то­рые вожа­ки наро­да, как было дого­во­ре­но зара­нее, высту­пая один за дру­гим, настра­и­ва­ли тол­пу про­тив Мар­ция, но когда он под­нял­ся с места, ува­же­ние взя­ло верх, оглу­ши­тель­ные кри­ки смолк­ли, и он полу­чил воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но гово­рить, а луч­шие из антий­цев, более дру­гих радо­вав­ши­е­ся миру, ясно дали понять, что гото­вы слу­шать бла­го­склон­но и судить спра­вед­ли­во. Тогда Тулл испу­гал­ся защи­ти­тель­ной речи сво­его вра­га, кото­рый был одним из самых заме­ча­тель­ных ора­то­ров, тем более, что преж­ние его подви­ги и заслу­жен­ное ими пра­во на при­зна­тель­ность пере­ве­ши­ва­ли послед­нюю про­вин­ность, вер­нее гово­ря, все обви­не­ние в целом свиде­тель­ст­во­ва­ло, как вели­ка долж­на быть эта при­зна­тель­ность: воль­ски толь­ко пото­му и мог­ли счи­тать себя в обиде, не взяв­ши Рима, что едва-едва не взя­ли его бла­го­да­ря Мар­цию. Итак, Тулл решил не мед­лить и не под­вер­гать испы­та­нию чув­ства наро­да к Мар­цию; с кри­ком, что мол нече­го вольскам слу­шать измен­ни­ка, стре­мя­ще­го­ся к тиран­нии и не желаю­ще­го скла­ды­вать пол­но­мо­чий, самые дерз­кие из заго­вор­щи­ков разом набро­си­лись на него и уби­ли. Никто из при­сут­ст­во­вав­ших за него не всту­пил­ся, но боль­шин­ство воль­сков не одоб­ри­ло рас­пра­вы над Мар­ци­ем и немед­лен­но это дока­за­ло: сой­дясь из раз­ных горо­дов, они с поче­том похо­ро­ни­ли тело и укра­си­ли моги­лу ору­жи­ем и захва­чен­ной у вра­га добы­чей, как при­ли­че­ст­во­ва­ло моги­ле героя и пол­ко­во­д­ца.

Рим­ляне, узнав о смер­ти Мар­ция, не выка­за­ли к его памя­ти ни зна­ков ува­же­ния, ни, напро­тив, непри­ми­ри­мой зло­бы, но по прось­бе жен­щин раз­ре­ши­ли им деся­ти­ме­сяч­ный тра­ур, какой обык­но­вен­но носи­ли по роди­те­лям, детям или бра­тьям. Это был самый про­дол­жи­тель­ный срок тра­у­ра, уста­нов­лен­ный Нумой Пом­пи­ли­ем, о чем ска­за­но в его жиз­не­опи­са­нии24.

Что же каса­ет­ся воль­сков, то обсто­я­тель­ства ско­ро заста­ви­ли их с тос­кою вспом­нить о Мар­ции. Сна­ча­ла из-за назна­че­ния глав­но­ко­ман­дую­ще­го они повздо­ри­ли со сво­и­ми дру­зья­ми и союз­ни­ка­ми эква­ми и дело дошло до кро­во­про­ли­тия и рез­ни, а затем, раз­би­тые рим­ля­на­ми25, поте­ряв в сра­же­нии Тул­ла и отбор­ней­шую часть вой­ска, вынуж­де­ны были заклю­чить мир на самых позор­ных усло­ви­ях, согла­сив­шись пла­тить рим­ля­нам дань и под­чи­нять­ся их рас­по­ря­же­ни­ям.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • * Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.
  • 1самый луч­ший из рим­ских водо­про­во­дов — из источ­ни­ков верх­не­го Анио на Капи­то­лий, про­веден в 144—143 гг., остат­ки его сто­ят до сих пор.
  • 2одним и тем же сло­вом… — Vir­tus (доб­лесть) от vir (муж).
  • 3В бит­ве — у Региль­ско­го озе­ра в 499 г. (тра­ди­ци­он­ная дата). Упо­ми­нае­мый ниже дик­та­тор — А. Посту­мий Альб.
  • 4Арка­дяне — пер­вые посе­лен­цы Рима при Эван­дре (Ром., 13): «они были пер­вы­ми людь­ми, а дуб пер­вым рас­те­ни­ем, рож­ден­ным на зем­ле» (Плу­тарх, «Рим­ские вопро­сы», 286a). По свиде­тель­ству Пли­ния (XVI, 5), за всю исто­рию рес­пуб­ли­ки «граж­дан­ский венок» при­суж­дал­ся лишь 14 раз.
  • 5Посвя­щен Дио­с­ку­рам — празд­ник «Касто­ро­вы иды», 15 июля.
  • 6Маний Вале­рий — дик­та­тор, назна­чен­ный во вре­мя граж­дан­ских смут 494 г., а не кон­сул.
  • 7на гореСвя­щен­ной… — В 4—5 км к севе­ро-восто­ку от Рима.
  • 8про­зви­ще Соте­раЭвде­мо­на… — Пере­чис­ля­ют­ся про­зви­ща царей: Пто­ле­мей I Сотер («Спа­си­тель», 305—283), Селевк II Кал­ли­ник («Пре­крас­но­по­бед­ный», 247—227), Пто­ле­мей VII Фис­кон («Пузан», 146—117), Антиох VIII Грип («Гор­бо­но­сый», 125—96), Пто­ле­мей III Эвер­гет («Бла­го­де­тель», 246—221), Пто­ле­мей II Фила­дельф («Бра­то­лю­би­вый», 283—246), Батт II Эвде­мон («Счаст­ли­вый», VI в.), Анти­гон II Досон («Обе­щаю­щий дать», 233—221), Пто­ле­мей VIII Лафир («Горо­ши­на», 116—80). Пто­ле­меи были царя­ми Егип­та, Батт — Кире­ны, Анти­гон — Македо­нии, Селевк и Антиох, — Сирии.
  • 9назы­ва­ют Про­ку­ломпро­зви­щеКло­дия… — Имя Про­кул зна­чит «даль­ний», Постум — «послед­ний» (или, по народ­ной эти­мо­ло­гии, «посмерт­ный», Сул., 37), Вописк — «остав­ший­ся в живых близ­нец», Сул­ла — «покры­тый крас­ны­ми пят­на­ми» (? ср. Сул., 2), Нигер — «чер­ный», Руф — «рыжий», Цек — «сле­пой», Кло­дий (Клав­дий) — «хро­мой».
  • 10в дру­го­го рода сочи­не­ни­ях. — В пере­чне сочи­не­ний Плу­тар­ха есть и кни­га «Об име­нах и их зна­че­ни­ях» (не сохра­ни­лась).
  • 11из-за пилос­ской неуда­чи… — В 409 г., когда про­тив­ный ветер поме­шал Ани­ту (буду­ще­му обви­ни­те­лю Сокра­та) осво­бо­дить от спар­тан­ской оса­ды афи­нян в Пило­се.
  • 12как гово­рит Пла­тон… — См.: [Пла­тон.] Пись­мо IV, 321 c (одна из люби­мых сен­тен­ций Плу­тар­ха).
  • 13Эди­лы — над­зи­ра­те­ли за поряд­ком и обще­ст­вен­ны­ми построй­ка­ми, вна­ча­ле были чисто пле­бей­ской маги­ст­ра­ту­рой и под­чи­ня­лись народ­ным три­бу­нам; потом, с середи­ны IV в., когда пле­беи были допу­ще­ны к кон­суль­ству, то пат­ри­ции, в свою оче­редь, были допу­ще­ны к эдиль­ству.
  • 14не по цен­ту­ри­ям… — На цен­ту­рии рим­ский народ был разде­лен по иму­ще­ст­вен­но­му при­зна­ку, при­чем бога­тые обра­зо­вы­ва­ли боль­ше (мало­люд­ных) цен­ту­рий, чем бед­ные (мно­го­люд­ных), и поэто­му име­ли перед ними пере­вес; на три­бы же народ был разде­лен по терри­то­ри­аль­но­му при­зна­ку, так что во мно­гих три­бах, наобо­рот, бед­ня­ки име­ли пере­вес перед бога­ча­ми.
  • 15Бороть­ся с гне­вом труд­но: за страсть он жиз­нью пла­тит. — Этот афо­ризм при­пи­сы­вал­ся Герак­ли­ту.
  • 16в наро­да враж­деб­но­го город. — «Одис­сея», IV, 246: о том, как Одис­сей лазут­чи­ком про­ник в Трою.
  • 17Тен­са — колес­ни­ца, на кото­рой во вре­мя цир­ко­вых зре­лищ пере­во­зи­ли из хра­мов в цирк изо­бра­же­ния богов.
  • 18в день Свя­щен­ных игр… — Латин­ские игры, воз­об­нов­лен­ные после виде­ния Лати­ния.
  • 19Кле­ли­е­вых рвов — в соро­ка ста­ди­ях от горо­да — Т. е. в 7,5 км от Рима — место их точ­но неиз­вест­но.
  • 20Дочь свет­ло­окая Зев­са, Афи­на все­ли­ла жела­ньеПоэт вос­кли­ца­ет — «Одис­сея», XXI, 1; XIV, 178—179; IX, 339.
  • 21Тут подо­шел яБел­ле­ро­фонт непо­роч­ный. — «Одис­сея», IX, 299; «Или­а­да», I, 188—189; «Одис­сея», VI, 160—161.
  • 22храм Жен­ской Уда­чи… — Храм сто­ял на Латин­ской доро­ге в 6 км от Рима.
  • 23Как ска­за­но у Герак­ли­та… — См.: Фраг­мент 86.
  • 24О чем ска­за­но в его жиз­не­опи­са­нии. — Нума, 12.
  • 25раз­би­тые рим­ля­на­ми… — Окон­ча­тель­но воль­ски были поко­ре­ны лишь через пол­то­рас­та лет, к 338 г.
  • ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА

  • [1]В изд. 1961: «жить», в изд. 1994: «ждать». В ори­ги­на­ле οὔτ’ ἐγὼ βού­λο­μαι ζῆν, «я не хочу жить».
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364004323 1364004404 1364004409 1439001200 1439001300 1439001400