Сравнительные жизнеописания

Брут

1. Пред­ком Мар­ка Бру­та был Юний Брут, чье брон­зо­вое изо­бра­же­ние с мечом в руке древ­ние рим­ляне поста­ви­ли на Капи­то­лии сре­ди ста­туй царей, ибо ему глав­ным обра­зом обя­зан Рим паде­ни­ем Тарк­ви­ни­ев. Древ­ний Брут и от при­ро­ды нра­вом обла­дал твер­дым, как зака­лен­ный меч, и нима­ло не смяг­чил его изу­че­ни­ем наук, так что ярость про­тив тиран­нов дове­ла его до убий­ства род­ных сыно­вей¹, тогда как тот Брут, о кото­ром идет речь в нашей кни­ге, усо­вер­шен­ст­во­вал свой нрав тща­тель­ным вос­пи­та­ни­ем и фило­соф­ски­ми заня­ти­я­ми и с при­род­ны­ми сво­и­ми каче­ства­ми — сте­пен­но­стью и сдер­жан­но­стью — сумел соче­тать бла­го­при­об­ре­тен­ное стрем­ле­ние к прак­ти­че­ской дея­тель­но­сти, при­гото­вив наи­луч­шую поч­ву для вос­при­я­тия все­го истин­но пре­крас­но­го. Вот поче­му даже вра­ги, нена­видев­шие его за убий­ство Цеза­ря, всё, что было в заго­во­ре воз­вы­шен­но­го и бла­го­род­но­го, отно­си­ли на счет Бру­та, а всё под­лое и низ­кое при­пи­сы­ва­ли Кас­сию, роди­чу и дру­гу Бру­та, но чело­ве­ку не столь пря­мо­му и чисто­му духом. Мать Бру­та, Сер­ви­лия, воз­во­ди­ла свое про­ис­хож­де­ние к Сер­ви­лию Аха­ле; когда Спу­рий Мелий, замыш­ляя уста­но­вить тиран­нию, начал воз­му­щать народ², Сер­ви­лий спря­тал под мыш­кой кин­жал, вышел на форум и стал рядом с Мели­ем, точ­но желая что-то ска­зать, а когда тот накло­нил­ся к нему, нанес удар и уло­жил зло­умыш­лен­ни­ка на месте³. Эта сто­ро­на его родо­слов­ной ни у кого сомне­ний не вызы­ва­ет, что же каса­ет­ся отцов­ско­го рода, недоб­ро­же­ла­те­ли Бру­та, гне­вав­ши­е­ся на него за убий­ство Цеза­ря, утвер­жда­ют, буд­то, кро­ме име­ни, он ниче­го обще­го с Бру­том, изгнав­шим Тарк­ви­ни­ев, не име­ет, ибо, умерт­вив сыно­вей, тот Брут остал­ся без­дет­ным, и что дом убий­цы Цеза­ря был пле­бей­ским, и к выс­шим долж­но­стям под­нял­ся совсем недав­но. Одна­ко фило­соф Посидо­ний гово­рит, что каз­не­ны были, — как у нас об этом и рас­ска­зы­ва­ет­ся, — лишь двое взрос­лых сыно­вей Бру­та, но оста­вал­ся еще тре­тий, совсем малень­кий, от кото­ро­го и пошел весь род. По сло­вам Посидо­ния, в его вре­мя было несколь­ко вид­ных людей из это­го дома, обна­ру­жи­вав­ших явное сход­ство с тем изо­бра­же­ни­ем, кото­рое сто­я­ло на Капи­то­лии. Но доста­точ­но об этом.

2. Бра­том Сер­ви­лии был фило­соф Катон, и нико­му из рим­лян не под­ра­жал Брут с таким рве­ни­ем, как это­му чело­ве­ку, кото­рый при­хо­дил­ся ему дядей, а впо­след­ст­вии сде­лал­ся и тестем. Сре­ди гре­че­ских фило­со­фов не было, вооб­ще гово­ря, ни одно­го, совер­шен­но Бру­ту незна­ко­мо­го, или же чуж­до­го, но осо­бен­ную при­вер­жен­ность он испы­ты­вал к после­до­ва­те­лям Пла­то­на. Не слиш­ком увле­ка­ясь уче­ни­я­ми так назы­вае­мой Новой и Сред­ней Ака­де­мии, он был поклон­ни­ком Ака­де­мии Древ­ней и неиз­мен­но вос­хи­щал­ся Антиохом из Аска­ло­на, одна­ко же дру­гом себе избрал его бра­та Ари­ста, в искус­стве рас­суж­де­ний сто­яв­ше­го поза­ди мно­гих фило­со­фов, но нико­му не усту­пав­ше­го воз­держ­но­стью и крото­стью нра­ва. И сам Брут в пись­мах, и его дру­зья часто упо­ми­на­ют еще одно­го близ­ко­го при­я­те­ля — Эмпи­ла. Это был ора­тор, оста­вив­ший неболь­шое по раз­ме­рам, но отлич­ное сочи­не­ние об убий­стве Цеза­ря; назы­ва­ет­ся оно «Брут».

Пре­крас­но вла­дея род­ным сво­им язы­ком, Брут был масте­ром не толь­ко судеб­ной, но и тор­же­ст­вен­ной речи, по-гре­че­ски же все­гда стре­мил­ся изъ­яс­нять­ся с лакон­скою крат­ко­стью и сжа­то­стью, что замет­но кое-где в его пись­мах³. Так, когда воен­ные дей­ст­вия уже нача­лись, он писал пер­гам­цам: «Дошло до меня, что вы дали день­ги Дола­бел­ле. Если дали по доб­рой воле, это оче­вид­ное пре­ступ­ле­ние, а если вопре­ки сво­е­му жела­нию — дока­жи­те это, дав­ши доб­ро­воль­но мне». А вот его посла­ние самос­цам: «Сове­ты ваши небреж­ны, помощь лени­ва. К чему же вы кло­ни­те?» О патар­цах… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.]: «Ксан­фии пре­не­брег­ли моею бла­го­склон­но­стью и пре­вра­ти­ли свой город в моги­лу соб­ст­вен­но­го без­рас­суд­ства. Патар­цы дове­ри­лись мне и ни в малей­шей мере не посту­пи­лись сво­ей сво­бо­дой. Ныне и вам пред­став­ля­ет­ся выбрать либо реше­ние патар­цев, либо судь­бу ксан­фи­ев». Таков харак­тер­ный слог его писем.

3. Еще совсем моло­дым Брут ездил на Кипр вме­сте со сво­им дядей, Като­ном⁴, отправ­лен­ным про­тив Пто­ле­мея. Пто­ле­мей покон­чил с собой, и Катон, кото­ро­го неот­лож­ные дела задер­жи­ва­ли на Родо­се, послал впе­ред одно­го из дру­зей, Канидия, охра­нять цар­скую каз­ну, но затем, испу­гав­шись, как бы и сам Канидий чего не украл, напи­сал Бру­ту в Пам­фи­лию, где тот отды­хал, поправ­ля­ясь после какой-то болез­ни, чтобы он как мож­но ско­рее плыл на Кипр. Брут пови­но­вал­ся, хотя и с край­нею неохотой: ему было нелов­ко перед Каниди­ем, кото­ро­му Катон выка­зы­вал оскор­би­тель­ное недо­ве­рие, и вооб­ще, неопыт­ный юно­ша, до тех пор все­це­ло погру­жен­ный в нау­ки, счи­тал это пору­че­ние низ­ким и недо­стой­ным. Тем не менее он испол­нил все с таким усер­ди­ем, что Катон горя­чо его хва­лил и, когда цар­ское иму­ще­ство было рас­про­да­но, отпра­вил пле­мян­ни­ка в Рим с боль­шею частью выру­чен­ных денег.

4. Когда Пом­пей и Цезарь взя­лись за ору­жие и государ­ство разде­ли­лось на два враж­деб­ных ста­на, а власть зако­ле­ба­лась, никто не сомне­вал­ся, что Брут при­мет сто­ро­ну Цеза­ря, ибо отец его был убит Пом­пе­ем⁵. Но ста­вя общее бла­го выше соб­ст­вен­ной при­яз­ни и непри­яз­ни и счи­тая дело Цеза­ря менее спра­вед­ли­вым, он при­со­еди­нил­ся к Пом­пею. Преж­де он не здо­ро­вал­ся и не заго­ва­ри­вал с Пом­пе­ем при встре­чах, счи­тая вели­ким нече­сти­ем ска­зать хотя бы сло­во с убий­цею сво­его отца, но теперь, при­знав­ши в нем вождя и гла­ву оте­че­ства, под­чи­нил­ся его при­ка­зу и поплыл в Кили­кию лега­том при Сестии, полу­чив­шем в управ­ле­ние эту про­вин­цию. Но там все было спо­кой­но и тихо, а Пом­пей и Цезарь меж­ду тем уже сошлись, гото­вясь к решаю­ще­му сра­же­нию, и Брут по соб­ст­вен­но­му почи­ну уехал в Македо­нию, чтобы разде­лить со сво­и­ми еди­но­мыш­лен­ни­ка­ми все опас­но­сти. Пом­пей, как рас­ска­зы­ва­ют, был настоль­ко изум­лен и обра­до­ван его появ­ле­ни­ем, что под­нял­ся с места и на гла­зах у при­сут­ст­ву­ю­щих обнял Бру­та, слов­но одно­го из пер­вых людей в сво­ем лаге­ре. В про­дол­же­ние это­го похо­да Брут все сво­бод­ное вре­мя, когда он не был с Пом­пе­ем, посвя­щал нау­кам и кни­гам — и не толь­ко в осталь­ные дни, но даже нака­нуне вели­кой бит­вы. Была сре­ди­на лета, и нестер­пи­мый зной палил вои­нов, раз­бив­ших лагерь в боло­ти­стой мест­но­сти. Рабы, кото­рые нес­ли палат­ку Бру­та, где-то замеш­ка­лись; вко­нец изму­чен­ный, он лишь в пол­день мог нате­реть­ся мас­лом и уто­лить голод, но затем, пока осталь­ные либо спа­ли, либо с тре­во­гою раз­мыш­ля­ли о буду­щем, вплоть до тем­ноты писал, состав­ляя извле­че­ние из Поли­бия.

5. Гово­рят, что и Цезарь не был без­раз­ли­чен к его судь­бе, и при­ка­зал началь­ни­кам сво­их леги­о­нов не уби­вать Бру­та в сра­же­нии, но живым доста­вить к нему, если тот сдаст­ся в плен доб­ро­воль­но, а если ока­жет сопро­тив­ле­ние, — отпу­стить, не при­ме­няя наси­лия. Такой при­каз он отдал в уго­ду Сер­ви­лии, мате­ри Бру­та. Извест­но, что в моло­дые годы он нахо­дил­ся в свя­зи с Сер­ви­ли­ей, кото­рая была без памя­ти в него влюб­ле­на, и Брут родил­ся в самый раз­гар этой люб­ви, а ста­ло быть Цезарь мог счи­тать его сво­им сыном. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда в Сена­те обсуж­да­лось чрез­вы­чай­ной важ­но­сти дело Кати­ли­ны⁶, едва не погу­бив­ше­го государ­ство сво­им заго­во­ром, Катон и Цезарь спо­ри­ли, стоя рядом и защи­щая про­ти­во­по­лож­ные точ­ки зре­ния. В этот миг Цеза­рю откуда-то при­нес­ли малень­кое пись­ме­цо, кото­рое он мол­ча про­чел. Тогда Катон стал кри­чать, что Цезарь тво­рит чудо­вищ­ное бес­чин­ство — в самой курии он при­ни­ма­ет пись­ма от вра­гов оте­че­ства! — сена­то­ры гроз­но зашу­ме­ли в ответ, и Цезарь немед­лен­но пере­дал таб­лич­ку Като­ну, кото­рый увидел бес­стыд­ную запис­ку сво­ей сест­ры Сер­ви­лии. Швыр­нув таб­лич­ку назад Цеза­рю, он вос­клик­нул: «Дер­жи, про­пой­ца!» — и вер­нул­ся к сво­ей речи. Таким обра­зом страсть Сер­ви­лии к Цеза­рю ста­ла досто­я­ни­ем все­об­щей мол­вы.

6. Бит­ва при Фар­са­ле была про­иг­ра­на, и Пом­пей бежал к морю, а Цезарь напал на вра­же­ские укреп­ле­ния, но Брут, неза­мет­но выскольз­нув каки­ми-то ворота­ми и укрыв­шись на боло­те, зали­том водою и густо порос­шем камы­ша­ми, ночью бла­го­по­луч­но добрал­ся до Лариссы, откуда напи­сал Цеза­рю. Цезарь был рад его спа­се­нию, позвал Бру­та к себе и не толь­ко осво­бо­дил его от вся­кой вины, но и при­нял в чис­ло бли­жай­ших дру­зей. Никто не мог ска­зать, куда напра­вил­ся Пом­пей, Цезарь не знал, что делать, и одна­жды, гуляя вдво­ем с Бру­том, поже­лал услы­шать его мне­ние. Догад­ки Бру­та, осно­ван­ные на неко­то­рых разум­ных дово­дах, пока­за­лись ему наи­бо­лее веро­ят­ны­ми и, отверг­нув все про­чие суж­де­ния и сове­ты, он поспе­шил в Еги­пет. Но Пом­пей, кото­рый, как Брут и пред­по­ла­гал, выса­дил­ся в Егип­те, уже встре­тил там свой послед­ний час.

Затем Брут убедил Цеза­ря про­стить и Кас­сия. Высту­пая в защи­ту царя гала­тов Дейота­ра, он потер­пел неуда­чу — слиш­ком тяже­лы были обви­не­ния, — но все же горя­чи­ми прось­ба­ми спас для сво­его под­за­щит­но­го зна­чи­тель­ную часть его цар­ства. Рас­ска­зы­ва­ют, что Цезарь, когда впер­вые услы­шал речь Бру­та, мол­вил, обра­ща­ясь к дру­зьям: «Я не знаю, чего жела­ет этот юно­ша, но чего бы он ни желал, жела­ние его неукро­ти­мо».

Вдум­чи­вый и стро­гий от при­ро­ды, Брут отзы­вал­ся не на вся­кую прось­бу и не вдруг, но лишь по здра­во­му выбо­ру и раз­мыш­ле­нию, убедив­шись, что прось­ба спра­вед­ли­ва, одна­ко ж, раз при­няв­ши реше­ние, от наме­чен­ной цели не отсту­пал и дей­ст­во­вал, не щадя трудов и уси­лий. К бес­чест­ным домо­га­тель­ствам он оста­вал­ся глух, невзи­рая на самую изощ­рен­ную лесть; усту­пать наг­лым и назой­ли­вым тре­бо­ва­ни­ям — что иные объ­яс­ня­ют стыд­ли­во­стью и робо­стью — он счи­тал позо­ром для вели­ко­го чело­ве­ка и любил повто­рять, что те, кто не уме­ет отка­зы­вать, по всей види­мо­сти, худо рас­по­ря­жа­лись юною сво­ей пре­ле­стью.

Гото­вясь пере­пра­вить­ся в Афри­ку для борь­бы с Като­ном и Сци­пи­о­ном, Цезарь назна­чил Бру­та пра­ви­те­лем Пре­даль­пий­ской Гал­лии⁷, что было огром­ною уда­чей для этой про­вин­ции: меж тем как осталь­ные обла­сти Рим­ской дер­жа­вы из-за наг­ло­сти и коры­сто­лю­бия тех, кому они были дове­ре­ны, под­вер­га­лись гра­бе­жу и разо­ре­нию, слов­но зем­ли, захва­чен­ные у вра­га, Брут не толь­ко не запят­нал себя ничем подоб­ным, но и бед­ст­ви­ям минув­ших вре­мен поло­жил конец и дал жите­лям вздох­нуть спо­кой­но, а все бла­го­де­я­ния, какие он тво­рил, отно­сил на счет Цеза­ря. Поэто­му, воз­вра­тив­шись и объ­ез­жая Ита­лию, Цезарь с живей­шим удо­воль­ст­ви­ем взи­рал на горо­да, кото­ры­ми управ­лял Брут, и на само­го Бру­та, умно­жив­ше­го его сла­ву и достав­ляв­ше­го ему радость сво­им обще­ст­вом.

7. Суще­ст­ву­ет несколь­ко пре­тор­ских долж­но­стей, но одна из них — так назы­вае­мая город­ская пре­ту­ра — самая важ­ная и почет­ная из всех, и долж­ность эту, по обще­му разу­ме­нию, пред­сто­я­ло занять либо Бру­ту, либо Кас­сию. Неко­то­рые писа­те­ли уве­ря­ют, буд­то они и преж­де не пита­ли друг к дру­гу доб­рых чувств, а теперь разо­шлись еще силь­нее, несмот­ря на свой­ство́ (сест­ра Бру­та, Юния, была заму­жем за Кас­си­ем), но дру­гие гово­рят, что их сопер­ни­че­ство было делом рук Цеза­ря, кото­рый тай­но обна­де­жи­вал и обе­щал свою под­держ­ку обо­им, так что, в кон­це кон­цов, рас­па­лен­ные эти­ми посу­ла­ми, они всту­пи­ли в борь­бу. Ору­жи­ем Бру­та была доб­рая сла­ва и нрав­ст­вен­ные досто­ин­ства. Кас­сий опи­рал­ся на свои бле­стя­щие и отча­ян­ные подви­ги в Пар­фян­ском похо­де⁸. Цезарь выслу­шал и того и дру­го­го и ска­зал, сове­ща­ясь с дру­зья­ми: «Дово­ды Кас­сия спра­вед­ли­вее, одна­ко же пред­по­чте­ние сле­ду­ет отдать Бру­ту». Кас­сий полу­чил дру­гую пре­ту­ру, но бла­го­дар­ность за эту долж­ность была несрав­нен­но сла­бее гне­ва, вызван­но­го обма­ну­ты­ми надеж­да­ми.

Брут и вооб­ще поль­зо­вал­ся могу­ще­ст­вом Цеза­ря в той мере, в какой желал это­го сам. Будь на то его жела­ние — и он мог бы стать пер­вым сре­ди при­бли­жен­ных дик­та­то­ра и самым вли­я­тель­ным чело­ве­ком в Риме. Но ува­же­ние к Кас­сию отры­ва­ло и отвра­ща­ло его от Цеза­ря; еще не при­ми­рив­шись со сво­им про­тив­ни­ком по той често­лю­би­вой борь­бе, он, одна­ко же, вни­ма­тель­но при­слу­ши­вал­ся к сове­там общих дру­зей, убеж­дав­ших его не усту­пать вкрад­чи­вым и соблаз­ни­тель­ным речам тиран­на, но бежать от его ласк и мило­стей, кото­рые он рас­то­ча­ет не для того, чтобы почтить нрав­ст­вен­ную высоту Бру­та, но чтобы сло­мить его силу и сокру­шить твер­дость духа.

8. Впро­чем, Цезарь и сам подо­зре­вал недоб­рое и не был глух к обви­не­ни­ям про­тив Бру­та, но, опа­са­ясь его муже­ства, гром­ко­го име­ни и мно­го­чис­лен­ных дру­зей, он твер­до дове­рял его нра­ву. Когда Цеза­рю гово­ри­ли, что Анто­ний и Дола­бел­ла замыш­ля­ют мятеж, он отве­чал, что его бес­по­ко­ят не эти дол­го­гри­вые тол­стя­ки, а ско­рее блед­ные и тощие, — наме­кая на Бру­та и Кас­сия. Но когда ему доно­си­ли на Бру­та и сове­то­ва­ли осте­ре­гать­ся, он гово­рил, каса­ясь рукою груди: «Неуже­ли, по-ваше­му, Брут не повре­ме­нит, пока это станет мерт­вою пло­тью?» — желая ска­зать, что никто, кро­ме Бру­та, не досто­ин уна­сле­до­вать после него выс­шую власть. Мало того, Брут, сколь­ко мож­но судить, непре­мен­но занял бы пер­вое место в государ­стве, если бы, еще неко­то­рое вре­мя доволь­ст­ву­ясь вто­рым, дал отцве­сти могу­ще­ству Цеза­ря и увя­нуть сла­ве его подви­гов. Но его раз­жи­гал и торо­пил Кас­сий, вспыль­чи­вый, страст­ный, в кото­ром кипе­ла ско­рее лич­ная враж­да к Цеза­рю, неже­ли нена­висть к тиран­нии. Гово­рят, что Брут тяго­тил­ся вла­стью, а Кас­сий нена­видел вла­сти­те­ля. Он мно­гое ста­вил Цеза­рю в вину и, меж­ду про­чим, не мог про­стить ему захва­та львов, кото­рых он, гото­вясь занять долж­ность эди­ла, добыл для себя⁹, а Цезарь захва­тил в Мега­рах — когда город был взят его пол­ко­вод­цем Кале­ном — и не вер­нул Кас­сию. Зве­ри эти, как пере­да­ют, ока­за­лись сущим бед­ст­ви­ем для мега­рян, кото­рые, видя, что непри­я­тель уже ворвал­ся в город, сби­ли зам­ки и засо­вы и выпу­сти­ли львов в надеж­де, что они пре­гра­дят путь насту­паю­щим; зве­ри, одна­ко ж, бро­си­лись на самих жите­лей и, пре­сле­дуя без­оруж­ных людей, рва­ли их на части, так что страш­ное это зре­ли­ще вну­ши­ло жалость даже вра­гам.

9. Но глу­бо­ко заблуж­да­ют­ся те, кто утвер­жда­ет, буд­то это про­ис­ше­ст­вие было глав­ною при­чи­ною состав­лен­но­го Кас­си­ем заго­во­ра. С само­го нача­ла харак­те­ру Кас­сия были свой­ст­вен­ны непри­язнь и отвра­ще­ние ко всем тиран­нам без изъ­я­тия, и чув­ства эти он обна­ру­жил еще маль­чи­ком, когда ходил в одну шко­лу с Фав­стом, сыном Сул­лы. Хва­ста­ясь и бахва­лясь в кру­гу детей, Фавст пре­воз­но­сил еди­но­вла­стие сво­его отца, тогда Кас­сий вско­чил и набро­сил­ся на Фав­ста с кула­ка­ми. Опе­ку­ны и роди­чи Фав­ста хоте­ли подать жало­бу в суд, но Пом­пей поме­шал им испол­нить свое наме­ре­ние; позвав обо­их маль­чи­ков к себе, он стал рас­спра­ши­вать их, как нача­лась ссо­ра, и тут Кас­сий вос­клик­нул: «Ну, Фавст, толь­ко посмей повто­рить здесь эти сло­ва, кото­рые меня разо­зли­ли, — и я сно­ва разо­бью тебе мор­ду!»

Вот каков был Кас­сий. А Бру­та дол­го при­зы­ва­ли к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям не толь­ко речи дру­зей, но и мно­го­чис­лен­ные уве­ща­ния сограж­дан — и уст­ные и пись­мен­ные. Ста­туя древ­не­го Бру­та, низ­ло­жив­ше­го власть царей, была испещ­ре­на над­пи­ся­ми: «О, если бы ты был сего­дня с нами!» и «Если бы жил Брут!». Судей­ское воз­вы­ше­ние, где Брут испол­нял свои обя­зан­но­сти пре­то­ра, одна­жды утром ока­за­лось зава­лен­ным таб­лич­ка­ми со сло­ва­ми: «Ты спишь, Брут?» и «Ты не насто­я­щий Брут!» Винов­ни­ка­ми это­го озлоб­ле­ния про­тив дик­та­то­ра были его льсте­цы, измыш­ляв­шие для него все новые нена­вист­ные рим­ля­нам поче­сти и даже как-то ночью укра­сив­шие диа­де­ма­ми его изо­бра­же­ния: они рас­счи­ты­ва­ли, что народ про­воз­гла­сит Цеза­ря царем, но слу­чи­лось как раз обрат­ное. Подроб­но об этом рас­ска­за­но в жиз­не­опи­са­нии Цеза­ря¹⁰.

10. Кас­сий выведы­вал настро­е­ния дру­зей, и все согла­ша­лись высту­пить про­тив Цеза­ря, но при одном непре­мен­ном усло­вии — чтобы их воз­гла­вил Брут, ибо заго­вор, по обще­му рас­суж­де­нию, тре­бо­вал не столь­ко отва­ги или же мно­гих рук, сколь­ко сла­вы тако­го мужа, как Брут, кото­рый сде­лал бы пер­вый шаг и одним сво­им уча­сти­ем упро­чил и оправ­дал все дело. А ина­че — тем мень­ше твер­до­сти выка­жут они, испол­няя свой план, и тем бо́льшие навле­кут на себя подо­зре­ния, завер­шив нача­тое, ибо каж­дый решит, что Брут не остал­ся бы в сто­роне, коль ско­ро цели и побуж­де­ния их не были бы низ­ки и неспра­вед­ли­вы. При­няв­ши все это в рас­чет, Кас­сий встре­тил­ся с Бру­том, пер­вым пред­ло­жив ему при­ми­ре­ние после дол­гой раз­молв­ки. Они обме­ня­лись при­вет­ст­ви­я­ми и Кас­сий спро­сил, наме­рен ли Брут быть в сена­те в мар­тов­ские кален­ды; объ­яс­няя свой вопрос, он при­ба­вил, что в этот день, как ему ста­ло извест­но, дру­зья Цеза­ря вне­сут пред­ло­же­ние облечь его цар­скою вла­стью. Брут отве­чал, что не при­дет. «А что, если нас позо­вут?» — про­дол­жал Кас­сий. «Тогда, — ска­зал Брут, — дол­гом моим будет нару­шить мол­ча­ние и, защи­щая сво­бо­ду, уме­реть за нее». Вооду­шев­лен­ный эти­ми сло­ва­ми, Кас­сий вос­клик­нул: «Но кто же из рим­лян оста­нет­ся рав­но­душ­ным свиде­те­лем тво­ей гибе­ли? Раз­ве ты не зна­ешь сво­ей силы, Брут? Или дума­ешь, что судей­ское твое воз­вы­ше­ние засы­па­ют пись­ма­ми тка­чи и лавоч­ни­ки, а не пер­вые люди Рима, кото­рые от осталь­ных пре­то­ров тре­бу­ют раздач, зре­лищ и гла­ди­а­то­ров, от тебя же — слов­но испол­не­ния оте­че­ско­го заве­та! — низ­вер­же­ния тиран­нии и сами гото­вы ради тебя на любую жерт­ву, любую муку, если толь­ко и Брут пока­жет себя таким, каким они хотят его видеть?» С эти­ми сло­ва­ми он обнял Бру­та, попро­щал­ся с ним, и оба вер­ну­лись к сво­им дру­зьям.

11. Жил в Риме некий Гай Лига­рий, быв­ший при­вер­же­нец Пом­пея. При­вле­чен­ный к суду, он был поми­ло­ван Цеза­рем, но не испы­ты­вал ни малей­шей при­зна­тель­но­сти к тому, кто изба­вил его от нака­за­ния, и нена­видел власть, из-за кото­рой пред­стал перед судом. Этот чело­век был вра­гом Цеза­ря и одним из бли­жай­ших това­ри­щей Бру­та. Он при­бо­лел, и Брут при­шел его наве­стить. «Ах, Лига­рий, — ска­зал он на поро­ге, — как же некста­ти ты захво­рал!» Лига­рий тут же при­под­нял­ся на лок­те, схва­тил гостя за руку и отве­чал так: «Нет, Брут, если толь­ко ты решил­ся на дело, достой­ное тебя, я совер­шен­но здо­ров!»

12. Вслед за тем, испод­воль испы­ты­вая зна­ко­мых, кото­рым они дове­ря­ли, заго­вор­щи­ки нача­ли откры­вать им свой замы­сел и скло­нять их на свою сто­ро­ну, выби­рая сообщ­ни­ков не про­сто сре­ди близ­ких при­я­те­лей, но лишь сре­ди тех, что были извест­ны за людей храб­рых и пре­зи­раю­щих смерть. Вот поче­му они таи­лись даже от Цице­ро­на, на чью вер­ность и бла­го­же­ла­тель­ство пола­га­лись без вся­ких ого­во­рок; но, скуд­ный муже­ст­вом от при­ро­ды, он стал вдо­ба­вок по-ста­ри­ков­ски осто­ро­жен с года­ми, и мелоч­ны­ми рас­че­та­ми, пого­ней за сугу­бой без­опас­но­стью каж­до­го шага мог при­ту­пить ост­рие их меча, кото­рый дол­жен был разить мет­ко и стре­ми­тель­но. Рав­ным обра­зом Брут обо­шел дове­ри­ем еще двух дру­зей — эпи­ку­рей­ца Ста­ти­лия и Фаво­ния, горя­че­го поклон­ни­ка Като­на, ибо когда в ходе беседы о каких-либо фило­соф­ских пред­ме­тах он даль­ни­ми наме­ка­ми повел речь о заго­во­ре, Фаво­ний заме­тил, что меж­до­усоб­ная вой­на еще хуже, чем попи­раю­щее зако­ны еди­но­вла­стие, а Ста­ти­лий заявил, что чело­ве­ку разум­но­му и здра­во­мыс­ля­ще­му не долж­но под­вер­гать себя опас­но­сти¹¹ ради пороч­ных и без­рас­суд­ных. Обо­им воз­ра­жал Лабе­он (тоже участ­во­вав­ший в раз­го­во­ре), а Брут про­мол­чал, слов­но бы дер­жась того мне­ния, что вопрос слиш­ком сло­жен и труден, но поз­же посвя­тил Лабео­на в свои наме­ре­ния, и тот горя­чо их одоб­рил. Затем реше­но было при­влечь к заго­во­ру дру­го­го Бру­та, по про­зви­щу Аль­бин, не бли­став­ше­го, прав­да, ни осо­бою отва­гой, ни пред­при­им­чи­во­стью, но силь­но­го под­держ­кою мно­го­чис­лен­ных гла­ди­а­то­ров, кото­рых он содер­жал и гото­вил для игр на поте­ху рим­ля­нам, и поль­зо­вав­ше­го­ся у Цеза­ря боль­шим дове­ри­ем. Кас­сию и Лабео­ну он не дал ника­ко­го отве­та, но встре­тив­шись с Бру­том с гла­зу на глаз и узнав, что голо­ва все­му делу он, охот­но обе­щал свою под­держ­ку. Подоб­ным же обра­зом сла­ва Бру­та при­влек­ла и осталь­ных луч­ших граж­дан, и ско­ро подав­ля­ю­щее их боль­шин­ство ока­за­лось в чис­ле заго­вор­щи­ков. И хотя не было ни сов­мест­ной при­ся­ги, ни тор­же­ст­вен­но­го обме­на клят­ва­ми над заклан­ной жерт­вой, все хра­ни­ли такое неру­ши­мое мол­ча­ние, настоль­ко глу­бо­ко скры­ли в душе тай­ну, что никто не верил в надви­гаю­щу­ю­ся гро­зу, хотя боги зара­нее воз­ве­ща­ли о ней уста­ми про­ри­ца­те­лей, зло­ве­щи­ми виде­ни­я­ми и дур­ны­ми при­ме­та­ми при жерт­во­при­но­ше­ни­ях.

13. Брут, на пле­чи кото­ро­го лег­ла теперь ответ­ст­вен­ность за все, что было в Риме само­го доб­лест­но­го, родо­ви­то­го и высо­ко­го, и кото­рый пред­став­лял себе опас­ность во всей ее пол­но­те, — Брут на людях ста­рал­ся сохра­нить совер­шен­ное спо­кой­ст­вие и ничем не выдать истин­ные свои мыс­ли. Одна­ко ж дома, и осо­бен­но по ночам его нель­зя было узнать. То забота про­го­ня­ла сон и не дава­ла сомкнуть глаз, то он с голо­вою ухо­дил в свои думы, сно­ва и сно­ва изме­ряя труд­но­сти, сто­я­щие на пути, и от жены, кото­рая спа­ла под­ле, не укры­лось, что супруг ее полон непри­выч­но­го смя­те­ния и вына­ши­ва­ет какой-то опас­ный и слож­ный замы­сел.

Пор­ция, как уже гово­ри­лось выше, была доче­рью Като­на. Брут, при­хо­див­ший­ся ей двою­род­ным бра­том, взял ее в жены не деви­цею, но моло­дой вдо­вою, после смер­ти пер­во­го мужа, от кото­ро­го у Пор­ции остал­ся малень­кий сын по име­ни Бибул. Этот Бибул напи­сал неболь­шую кни­гу вос­по­ми­на­ний о Бру­те, она сохра­ни­лась и до наших дней. Отлич­но обра­зо­ван­ная, любив­шая мужа, душев­ное бла­го­род­ство соеди­няв­шая с твер­дым разу­мом, Пор­ция не преж­де реши­лась спро­сить Бру­та об его тайне, чем про­из­ве­ла над собою вот какой опыт. Раздо­быв цирюль­ни­чий ножик, каким обык­но­вен­но сре­зы­ва­ют ног­ти, она закры­лась в опо­чи­вальне, высла­ла всех слу­жа­нок и сде­ла­ла на бед­ре глу­бо­кий раз­рез, так что из раны хлы­ну­ла кровь, а немно­го спу­стя нача­лись жесто­кие боли и откры­лась силь­ная лихо­рад­ка. Брут был до край­но­сти встре­во­жен и опе­ча­лен, и тут Пор­ция в самый раз­гар сво­их стра­да­ний обра­ти­лась к нему с такою речью: «Я — дочь Като­на, Брут, и вошла в твой дом не для того толь­ко, чтобы, слов­но налож­ни­ца, разде­лять с тобою стол и постель, но чтобы участ­во­вать во всех тво­их радо­стях и печа­лях. Ты все­гда был мне без­упреч­ным супру­гом, а я… чем дока­зать мне свою бла­го­дар­ность, если я не могу поне­сти с тобою вме­сте сокро­вен­ную муку и заботу, тре­бу­ю­щую пол­но­го дове­рия? Я знаю, что жен­скую нату­ру счи­та­ют неспо­соб­ной сохра­нить тай­ну. Но неуже­ли, Брут, не ока­зы­ва­ют ника­ко­го воздей­ст­вия на харак­тер доб­рое вос­пи­та­ние и достой­ное обще­ство? А ведь я — дочь Като­на и супру­га Бру­та! Но если преж­де, вопре­ки все­му это­му, я пола­га­лась на себя не до кон­ца, то теперь узна­ла, что непо­д­власт­на и боли». С эти­ми сло­ва­ми она пока­за­ла мужу рану на бед­ре и поведа­ла ему о сво­ем испы­та­нии. Пол­ный изум­ле­ния, Брут воздел руки к небе­сам и молил богов, чтобы счаст­ли­вым завер­ше­ни­ем нача­то­го дела они даро­ва­ли ему слу­чай выка­зать себя достой­ным такой супру­ги, как Пор­ция. Затем он попы­тал­ся успо­ко­ить и обо­д­рить жену.

14. Было назна­че­но заседа­ние сена­та, на кото­рое непре­мен­но ожи­да­ли Цеза­ря, и заго­вор­щи­ки реши­ли дей­ст­во­вать, рас­судив, что так они смо­гут сой­тись вме­сте, не вызы­вая ника­ких подо­зре­ний, и ока­жут­ся в окру­же­нии луч­ших и пер­вых людей государ­ства, кото­рые, как толь­ко вели­кий замы­сел испол­нит­ся, сра­зу же вста­нут на защи­ту сво­бо­ды. Зна­ме­ние свы­ше — и зна­ме­ние бла­го­при­ят­ное — усмат­ри­ва­ли они и в самом месте заседа­ния. Это был пор­тик, один из тех, что окру­жа­ют театр, а под кров­лею пор­ти­ка нахо­ди­лась зала с сиде­ни­я­ми и ста­ту­ей Пом­пея, воз­двиг­ну­той государ­ст­вом в память о том, что не кто иной, как Пом­пей, укра­сил теат­ром и пор­ти­ка­ми эту часть горо­да. Там-то вот и дол­жен был собрать­ся сенат в самой сре­дине меся­ца мар­та — в день, кото­рый рим­ляне назы­ва­ют мар­тов­ски­ми ида­ми¹², и каза­лось, что Цеза­ря ведет туда некое боже­ство, чтобы воздать ему за смерть Пом­пея.

Когда день настал, Брут опо­я­сал­ся кин­жа­лом (никто, кро­ме жены, об этом не ведал) и вышел из дому. Осталь­ные встре­ти­лись у Кас­сия и пове­ли на форум его сына, кото­ро­му пред­сто­я­ло обла­чить­ся в так назы­вае­мую муж­скую тогу¹³, а оттуда все вме­сте напра­ви­лись в пор­тик Пом­пея. Цеза­ря жда­ли с мину­ты на мину­ту, и доведись тогда кому-нибудь про­ник­нуть в мыс­ли и наме­ре­ния этих людей, он был бы неска­зан­но пора­жен их хлад­но­кро­ви­ем и само­об­ла­да­ни­ем, ибо мно­гие по дол­гу и обя­зан­но­сти пре­то­ров зани­ма­лись раз­бо­ром судеб­ных дел и не толь­ко спо­кой­но и сосре­дото­чен­но, слов­но бы не думая ни о чем ином, выслу­ши­ва­ли тяжу­щих­ся, но и выно­си­ли точ­ные, обду­ман­ные и надеж­но обос­но­ван­ные реше­ния. Когда же кто-то из осуж­ден­ных, не желая под­чи­нить­ся при­го­во­ру, стал с воз­му­щен­ны­ми кри­ка­ми взы­вать к Цеза­рю, Брут обвел взглядом всех при­сут­ст­ву­ю­щих и ска­зал: «Цезарь и не пре­пят­ст­ву­ет и нико­гда не вос­пре­пят­ст­ву­ет мне дей­ст­во­вать в согла­сии с зако­на­ми».

15. А меж­ду тем мно­го тре­вож­ных неожи­дан­но­стей мог­ли бы выве­сти их из рав­но­ве­сия. Во-пер­вых и в-основ­ных, вре­мя ухо­ди­ло, а Цеза­ря все не было, ибо внут­рен­но­сти жерт­вен­ных живот­ных сули­ли беду, и не толь­ко жен­щи­ны, но и гада­те­ли удер­жи­ва­ли его дома. Во-вто­рых, к Кас­ке, одно­му из участ­ни­ков заго­во­ра, подо­шел какой-то чело­век и, взяв его за руку, про­мол­вил: «Ты, Кас­ка, скрыл от нас свою тай­ну, а Брут все мне рас­ска­зал». Кас­ка был пора­жен, а тот про­дол­жал со сме­хом: «С чего же это ты, мой любез­ней­ший, так быст­ро раз­бо­га­тел, что нын­че соби­ра­ешь­ся искать долж­но­сти эди­ла?¹⁴» Вот как вышло, что Кас­ка, обма­ну­тый дву­смыс­лен­но­стью речи сво­его зна­ком­ца, едва было не выдал тай­ны! А Бру­ту и Кас­сию сена­тор Попи­лий Ленат, при­вет­ст­вуя обо­их живее обык­но­вен­но­го, про­шеп­тал чуть слыш­но: «Всей душой желаю вам счаст­ли­во испол­нить то, что заду­ма­ли, но сове­тую не мед­лить: про вас уже заго­во­ри­ли». Вслед за тем он уда­лил­ся, вну­шив и тому и дру­го­му опа­се­ние, что замы­сел их обна­ру­жен.

Спу­стя немно­го к Бру­ту под­бе­га­ет кто-то из домо­чад­цев с вестью, что Пор­ция при смер­ти. И вер­но, Пор­ция была в таком напря­жен­ном ожи­да­нии и настоль­ко пере­пол­не­на тре­во­гой, что с вели­чай­шим трудом мог­ла при­нудить себя остать­ся дома, при любом шуме или же кри­ке вска­ки­ва­ла с места, слов­но одер­жи­мая вак­хи­че­ским безу­ми­ем, жад­но рас­спра­ши­ва­ла каж­до­го при­хо­див­ше­го с фору­ма, что с Бру­том, и сама посы­ла­ла гон­ца за гон­цом. Задерж­ка тяну­лась нестер­пи­мо дол­го, и, в кон­це кон­цов, под воздей­ст­ви­ем душев­но­го смя­те­ния, телес­ные силы ее иссяк­ли и угас­ли. Она не успе­ла даже уйти к себе в спаль­ню, но впа­ла в бес­па­мят­ство и оце­пе­не­ние там, где сиде­ла, щеки ее мерт­вен­но побе­ле­ли, голос пре­сек­ся. Увидев это, слу­жан­ки под­ня­ли страш­ный крик, к две­рям сбе­жа­лись соседи, и тут же раз­нес­ся слух, буд­то Пор­ция скон­ча­лась. Одна­ко же она быст­ро очну­лась и при­шла в себя, и жен­щи­ны, опом­нив­шись от испу­га, захло­пота­ли вокруг нее. Брут, разу­ме­ет­ся, был нема­ло встре­во­жен сооб­ще­ни­ем, кото­рое ему при­нес­ли, но не усту­пил чув­ству настоль­ко, чтобы поки­нуть общее дело и вер­нуть­ся домой.

16. Тут объ­яви­ли, что Цезарь уже близ­ко и что его несут в носил­ках. Обес­по­ко­ен­ный недоб­ры­ми пред­зна­ме­но­ва­ни­я­ми, он наме­ре­вал­ся ни одно­го из важ­ных дел в этот день не решать, но, сослав­шись на нездо­ро­вье, отло­жить все до дру­го­го раза. Едва он вышел из носи­лок, к нему под­бе­жал Попи­лий Ленат, тот самый сена­тор, кото­рый несколь­ко вре­ме­ни назад желал Бру­ту уда­чи и успе­ха, и доволь­но дол­го что-то ему гово­рил, а Цезарь вни­ма­тель­но слу­шал. Слов заго­вор­щи­ки не улав­ли­ва­ли, но подо­зре­ва­ли, что этот тихий раз­го­вор — не что иное, как донос, изоб­ли­че­ние их умыс­ла, а пото­му пали духом и пере­гля­ну­лись, давая понять друг дру­гу, что сле­ду­ет не дожи­дать­ся, пока их схва­тят, но немед­ля умерт­вить себя соб­ст­вен­ны­ми рука­ми. Кас­сий и неко­то­рые иные уже нащу­па­ли под одеж­дой руко­я­ти кин­жа­лов и вытя­ги­ва­ли клин­ки из ножен, когда Брут по выра­же­нию лица Лена­та убедил­ся, что он нико­го не обви­ня­ет, напро­тив — о чем-то горя­чо про­сит; не про­из­не­ся ни зву­ка, ибо рядом было мно­го чужих, он бро­сил на Кас­сия свет­лый, радост­ный взгляд и вер­нул ему муже­ство. А спу­стя еще немно­го Ленат поце­ло­вал руку Цеза­ря и отсту­пил в сто­ро­ну, и ста­ло уже совер­шен­но ясно, что он тол­ко­вал с Цеза­рем лишь о себе самом и о сво­их нуж­дах.

17. Сена­то­ры вошли в залу, и заго­вор­щи­ки сра­зу же окру­жи­ли крес­ло Цеза­ря, как буд­то собра­лись обра­тить­ся к нему с каким-то делом. Тут Кас­сий, как рас­ска­зы­ва­ют, под­нял взор к изо­бра­же­нию Пом­пея и при­звал его на помощь, слов­но тот и впрямь мог услы­хать его зов, а Тре­бо­ний вывел Анто­ния нару­жу и зате­ял дол­гий раз­го­вор, удер­жи­вая кон­су­ла за две­ря­ми.

Увидев Цеза­ря, весь сенат под­нял­ся, а когда он сел, заго­вор­щи­ки обсту­пи­ли его тес­ным коль­цом и вытолк­ну­ли впе­ред Тул­лия Ким­вра, кото­рый стал про­сить за сво­его бра­та-изгнан­ни­ка. Все при­со­еди­ни­лись к прось­бе Тул­лия, лови­ли руки Цеза­ря, цело­ва­ли ему грудь и голо­ву. Спер­ва Цезарь отве­чал спо­кой­ным отка­зом, но потом, видя, что про­си­те­ли не уни­ма­ют­ся, рез­ко вско­чил, и тогда Тул­лий обе­и­ми рука­ми сорвал у него с плеч тогу, а Кас­ка пер­вым — он сто­ял поза­ди — выхва­тил кин­жал и нанес дик­та­то­ру удар в пле­чо. Рана ока­за­лась неглу­бо­кой, и Цезарь, пере­хва­тив руку Кас­ки, стис­нув­шую руко­ять кин­жа­ла, гром­ко закри­чал по-латы­ни: «Кас­ка, зло­дей, да ты что?» — а тот по-гре­че­ски клик­нул на помощь бра­та. Уда­ры уже сыпа­лись гра­дом, Цезарь, одна­ко ж, все ози­рал­ся, ища пути к спа­се­нию, но, когда заме­тил, что ору­жие обна­жа­ет и Брут, раз­жал паль­цы, сда­вив­шие запястье Кас­ки, наки­нул край тоги на голо­ву и под­ста­вил тело под уда­ры. Сле­по и поспеш­но разя мно­ги­ми кин­жа­ла­ми сра­зу, заго­вор­щи­ки рани­ли друг дру­га, так что и Брут, бро­сив­ший­ся на Цеза­ря вме­сте с осталь­ны­ми, полу­чил рану в руку, и все без изъ­я­тия были зали­ты кро­вью.

18. Итак, Цезарь умер, и Брут, высту­пив впе­ред, хотел про­из­не­сти речь. Но как ни успо­ка­и­вал он сена­то­ров, как ни ста­рал­ся удер­жать их на месте, все в ужа­се, в вели­чай­шем смя­те­нии бежа­ли, и у две­ри нача­лась жесто­кая дав­ка, хотя никто за ними не гнал­ся: заго­вор­щи­ки твер­до поло­жи­ли не уби­вать нико­го, кро­ме Цеза­ря, но всех при­звать к осво­бож­де­нию. Прав­да, когда они обду­мы­ва­ли и обсуж­да­ли свой план, все выска­зы­ва­лись за то, чтобы умерт­вить еще Анто­ния, чело­ве­ка дерз­ко­го и наг­ло­го, при­вер­жен­ца еди­но­вла­стия, ибо дол­гим обще­ни­ем с сол­да­та­ми он при­об­рел боль­шое вли­я­ние в вой­ске, а глав­ное — с неуем­ным и буй­ным нра­вом соеди­нил теперь высо­кое досто­ин­ство кон­су­ла, будучи това­ри­щем Цеза­ря по долж­но­сти. Но Брут реши­тель­но вос­про­ти­вил­ся это­му наме­ре­нию, во-пер­вых, взы­вая к спра­вед­ли­во­сти, а во-вто­рых, наде­ясь, что Анто­ний пере­ме­нит­ся. Он верил, что этот чело­век — с доб­ры­ми задат­ка­ми, често­лю­би­вый и жад­ный до сла­вы — после убий­ства Цеза­ря будет увле­чен их при­ме­ром, их пре­крас­ною целью и помо­жет оте­че­ству вер­нуть утра­чен­ную сво­бо­ду. Так Брут спас Анто­нию жизнь, но тот, охва­чен­ный стра­хом, пере­одел­ся в пла­тье про­сто­люди­на и бежал.

Меж­ду тем Брут и его това­ри­щи, с окро­вав­лен­ны­ми рука­ми, потря­сая обна­жен­ны­ми меча­ми и кин­жа­ла­ми, дви­ну­лись вверх, на Капи­то­лий, при­зы­вая сограж­дан к осво­бож­де­нию. Пона­ча­лу всюду зву­ча­ли отча­ян­ные кри­ки, люди мета­лись с места на место, уве­ли­чи­вая смя­те­ние, вызван­ное непред­виден­ным пово­ротом собы­тий, но, убеж­да­ясь, что ни даль­ней­ше­го кро­во­про­ли­тия, ни гра­бе­жа бро­шен­ных без при­смот­ра денег и това­ров не про­ис­хо­дит, все мало-пома­лу успо­ко­и­лись, и мно­гие из сена­то­ров и незнат­ных граж­дан нача­ли сте­кать­ся к Капи­то­лию. Когда собра­лась боль­шая тол­па, Брут про­из­нес под­хо­дя­щую к слу­чаю речь, ста­ра­ясь оправ­дать­ся перед наро­дом и скло­нить его на свою сто­ро­ну. Собрав­ши­е­ся отве­ча­ли гром­ки­ми похва­ла­ми и при­зы­ва­ли всех сой­ти вниз, так что заго­вор­щи­ки, обо­д­рив­шись, ста­ли спус­кать­ся на форум. Во гла­ве их шел Брут в бле­стя­щем окру­же­нии вид­ней­ших граж­дан; они тор­же­ст­вен­но све­ли его с Капи­то­лия и поста­ви­ли на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние. Это зре­ли­ще сму­ти­ло пест­рую и дале­ко не мир­но настро­ен­ную тол­пу на фору­ме, она при­тих­ла и чин­но жда­ла, что будет даль­ше. Когда Брут начал гово­рить, его не пере­би­ва­ли и слу­ша­ли спо­кой­но, но слу­чив­ше­е­ся было по душе отнюдь не каж­до­му, и это обна­ру­жи­лось, едва толь­ко впе­ред высту­пил Цин­на с обви­не­ни­я­ми про­тив уби­то­го: пло­щадь огла­си­лась гнев­ны­ми воп­ля­ми, Цин­ну осы­па́ли бра­нью, так что в кон­це кон­цов, заго­вор­щи­кам при­шлось сно­ва уда­лить­ся на Капи­то­лий. Брут опа­сал­ся оса­ды и, счи­тая неспра­вед­ли­вым, чтобы не участ­во­вав­шие в деле под­вер­га­ли себя опас­но­сти наравне с ним и его това­ри­ща­ми, ото­слал луч­ших граж­дан, кото­рые вме­сте с ним под­ня­лись в кре­пость.

19. На дру­гой день, одна­ко, сена­то­ры сошлись на заседа­ние в храм Зем­ли и, выслу­шав Анто­ния, План­ка и Цице­ро­на, — все трое гово­ри­ли о еди­но­ду­шии и забве­нии про­шло­го, — поста­но­ви­ли не толь­ко счи­тать заго­вор­щи­ков сво­бод­ны­ми от вины, но и про­сить кон­су­лов пред­ста­вить сена­ту мне­ние, каки­ми награ­да­ми сле­ду­ет их почтить. После заседа­ния Анто­ний немед­лен­но отпра­вил сына залож­ни­ком на Капи­то­лий, и когда Брут и его сообщ­ни­ки спу­сти­лись, пошли вза­им­ные при­вет­ст­вия и объ­я­тия, а затем Анто­ний при­гла­сил к обеду Кас­сия, Лепид — Бру­та, и так каж­дый полу­чил при­гла­ше­ние от кого-либо из сво­их дру­зей или доб­ро­же­ла­те­лей. С пер­вы­ми луча­ми солн­ца сно­ва собрал­ся сенат. Засвиде­тель­ст­во­вав вна­ча­ле свою при­зна­тель­ность Анто­нию, за то, что он пре­сек меж­до­усоб­ную вой­ну в самом заро­ды­ше, и обра­тив­шись с похва­ла­ми к тем из заго­вор­щи­ков, кото­рые при­сут­ст­во­ва­ли в курии, сена­то­ры про­из­ве­ли рас­пре­де­ле­ние про­вин­ций. Бру­ту был назна­чен Крит, Кас­сию — Афри­ка, Тре­бо­нию — Азия, Ким­вру — Вифи­ния, дру­го­му Бру­ту — Гал­лия, что лежит по Эрида­ну.

20. После это­го заго­во­ри­ли о заве­ща­нии и похо­ро­нах Цеза­ря, и Анто­ний тре­бо­вал огла­сить заве­ща­ние во все­услы­ша­ние, а тело пре­дать погре­бе­нию откры­то и с над­ле­жа­щи­ми поче­стя­ми — дабы лиш­ний раз не озлоб­лять народ; Кас­сий рез­ко воз­ра­жал Анто­нию, но Брут усту­пил, совер­шив, по обще­му суж­де­нию, вто­рой гру­бый про­мах. Его уже и преж­де обви­ня­ли в том, что, поща­див Анто­ния, он сохра­нил жизнь жесто­ко­му и до край­но­сти опас­но­му вра­гу, а теперь, когда он согла­сил­ся, чтобы Цеза­ря хоро­ни­ли так, как желал и наста­и­вал Анто­ний, это сочли ошиб­кою и вовсе непо­пра­ви­мой. Преж­де все­го, Цезарь отка­зы­вал каж­до­му из рим­лян по семи­де­ся­ти пяти драхм и остав­лял наро­ду свои сады по ту сто­ро­ну реки (ныне там воз­двиг­нут храм Фор­ту­ны) — и, узнав об этом, граж­дане ощу­ти­ли пла­мен­ную любовь к уби­то­му и горя­чую тос­ку по нему. Далее, когда тело было выне­се­но на форум, Анто­ний, про­из­но­ся в согла­сии с обы­ча­ем похваль­ную речь умер­ше­му, заме­тил, что тол­па рас­тро­га­на его сло­ва­ми, пере­ме­нил тон и с горест­ны­ми сето­ва­ни­я­ми схва­тил и раз­вер­нул окро­вав­лен­ную тогу Цеза­ря, всю изо­дран­ную меча­ми. От поряд­ка и строй­но­сти погре­баль­но­го шест­вия не оста­лось и следа. Одни неисто­во кри­ча­ли, гро­зя убий­цам смер­тью, дру­гие — как в минув­шее вре­мя, когда хоро­ни­ли народ­но­го вожа­ка Кло­дия, — тащи­ли из лавок и мастер­ских сто­лы и ска­мьи и уже скла­ды­ва­ли гро­мад­ный костер. На эту гру­ду облом­ков водру­зи­ли мерт­вое тело и подо­жгли — посреди мно­го­чис­лен­ных хра­мов, непри­кос­но­вен­ных убе­жищ и про­чих свя­щен­ных мест. А когда пла­мя под­ня­лось и загуде­ло, мно­гие ста­ли выхва­ты­вать из кост­ра полу­об­го­рев­шие голов­ни и мча­лись к домам заго­вор­щи­ков, чтобы пре­дать их огню. Но Брут и его еди­но­мыш­лен­ни­ки, надеж­но при­гото­вив­шись зара­нее, отра­зи­ли опас­ность.

Жил в Риме некий Цин­на, поэт, не имев­ший к заго­во­ру ни малей­ше­го отно­ше­ния, напро­тив — вер­ный друг Цеза­ря. Ему при­сни­лось, буд­то Цезарь зовет его на обед, он отка­зы­ва­ет­ся, а тот упор­но наста­и­ва­ет и, в кон­це кон­цов, берет его — изум­лен­но­го и испу­ган­но­го — за руку и силою ведет в какое-то обшир­ное и тем­ное место. После это­го сна его лихо­ра­ди­ло всю ночь до рас­све­та, но утром, когда начал­ся обряд погре­бе­ния, Цин­на посты­дил­ся остать­ся дома и вышел. Тол­па меж­ду тем уже буше­ва­ла, его увиде­ли и, при­няв не за того, кем он был на самом деле, но за дру­го­го Цин­ну, кото­рый недав­но поно­сил Цеза­ря на фору­ме, рас­тер­за­ли в кло­чья.

21. Этот ужас­ный слу­чай все­го более — наряду с пере­ме­ной в поведе­нии Анто­ния — напу­гал Бру­та и его дру­зей, и они поки­ну­ли Рим. Пер­вое вре­мя они оста­ва­лись в Антии, рас­счи­ты­вая вер­нуть­ся, как толь­ко ярость наро­да уля­жет­ся и утихнет, а это­го, пола­га­ли они, дождать­ся будет нетруд­но, ибо поры­вы, вла­де­ю­щие тол­пою, невер­ны и мимо­лет­ны. Кро­ме того, они рас­по­ла­га­ли под­держ­кой сена­та, кото­рый, прав­да, оста­вил убийц Цин­ны без­на­ка­зан­ны­ми, но пытал­ся выло­вить и заклю­чить под стра­жу под­жи­га­те­лей, напав­ших в день похо­рон на их дома. Уже и про­стой люд начи­нал тяго­тить­ся Анто­ни­ем, кото­рый сде­лал­ся чуть ли не еди­но­лич­ным вла­сти­те­лем, и тос­ко­вать по Бру­ту. Ожи­да­ли, что он сам будет руко­во­дить и рас­по­ря­жать­ся игра­ми¹⁵, кото­рые дол­жен был устро­ить по дол­гу пре­то­ра, но Брут узнал, что мно­гие ста­рые вои­ны, преж­де слу­жив­шие под нача­лом Цеза­ря и полу­чив­шие от него зем­лю в дерев­нях и близ горо­дов, замыш­ля­ют ото­мстить его убий­це и неболь­ши­ми отряда­ми сте­ка­ют­ся в Рим, а пото­му не посмел при­ехать. Тем не менее игры были даны и отли­ча­лись боль­шою пыш­но­стью и вели­ко­ле­пи­ем, несмот­ря на отсут­ст­вие пре­то­ра, кото­рый зара­нее ску­пил вели­кое мно­же­ство диких зве­рей и теперь рас­по­рядил­ся ни еди­но­го не про­да­вать и не остав­лять, но всех до послед­не­го выпу­стить на аре­ну. Сам он нароч­но отпра­вил­ся в Неа­поль, чтобы встре­тить боль­шую труп­пу акте­ров, а дру­зьям писал, чтобы они уго­во­ри­ли высту­пить неко­е­го Кану­тия, кото­рый тогда поль­зо­вал­ся на теат­ре гро­мад­ным успе­хом, — уго­во­ри­ли, ибо при­нуж­дать силою нико­го из гре­ков не годит­ся. Писал он и Цице­ро­ну и про­сил его быть на играх непре­мен­но.

22. В таком-то вот поло­же­нии нахо­ди­лись дела, когда в Рим при­был моло­дой Цезарь, и собы­тия немед­лен­но изме­ни­ли свой ход. Это был вну­ча­тый пле­мян­ник Цеза­ря, по заве­ща­нию им усы­нов­лен­ный и назна­чен­ный наслед­ни­ком. Во вре­мя убий­ства он нахо­дил­ся в Апол­ло­нии, зани­ма­ясь нау­ка­ми и под­жидая Цеза­ря, наме­ре­вав­ше­го­ся в самом бли­жай­шем буду­щем высту­пить похо­дом на пар­фян. Узнав о слу­чив­шем­ся, моло­дой чело­век немед­лен­но при­ехал в Рим. Торо­пясь при­об­ре­сти бла­го­склон­ность наро­да, он, пер­вым делом, при­нял имя Цеза­ря и, рас­пре­де­ляя меж­ду граж­да­на­ми день­ги, кото­рые им оста­вил его при­ем­ный отец, одним уда­ром пошат­нул поло­же­ние Анто­ния, а щед­ры­ми разда­ча­ми при­влек и пере­ма­нил на свою сто­ро­ну мно­гих ста­рых сол­дат Цеза­ря. Когда же, из нена­ви­сти к Анто­нию, при­вер­жен­цем моло­до­го Цеза­ря сде­лал­ся и Цице­рон, Брут рез­ко пори­цал его¹⁶ и писал, что Цице­рон не вла­стью гос­по­ди­на тяго­тит­ся, но лишь испы­ты­ва­ет страх перед злым гос­по­ди­ном и, когда он и в речах и в пись­мах кля­нет­ся, буд­то моло­дой Цезарь — достой­ный чело­век, он про­сто-напро­сто выби­ра­ет себе ярмо полег­че. «Но пред­ки наши не сми­ря­лись, — про­дол­жа­ет Брут, — и с доб­ры­ми гос­по­да­ми!» Сам он еще твер­до не решил, начи­нать ли вой­ну или хра­нить спо­кой­ст­вие, но одно ему ясно уже теперь — нико­гда и ни за что он не будет рабом. И он не может не удив­лять­ся тому, что Цице­рон, кото­рый так отча­ян­но боит­ся ужа­сов меж­до­усоб­ной вой­ны, позор­но­го и бес­слав­но­го мира не боит­ся и в упла­ту за нис­про­вер­же­ние одно­го тиран­на — Анто­ния — тре­бу­ет для себя пра­ва поста­вить тиран­ном Цеза­ря.

23. Так писал Брут в пер­вых сво­их пись­мах. Но видя, что государ­ство разде­ли­лось на два враж­деб­ных ста­на — стан Цеза­ря и стан Анто­ния, что вой­ска, слов­но на про­да­же с тор­гов, изъ­яв­ля­ют готов­ность при­со­еди­нить­ся к тому, кто боль­ше запла­тит, он, в совер­шен­ном отча­я­нии, решил поки­нуть Ита­лию и сухим путем, через Лука­нию, добрал­ся до Элеи, что на бере­гу моря. Оттуда Пор­ции пред­сто­я­ло вер­нуть­ся в Рим. Она пыта­лась скрыть вол­не­ние и тос­ку, но, несмот­ря на бла­го­род­ную высоту нра­ва, все же выда­ла свои чув­ства, рас­смат­ри­вая кар­ти­ну како­го-то худож­ни­ка, изо­бра­жав­шую сце­ну из гре­че­ской исто­рии: Анд­ро­ма­ха про­ща­ет­ся с Гек­то­ром и, при­ни­мая сына из его рук, при­сталь­но глядит на супру­га. Видя образ сво­их соб­ст­вен­ных стра­да­ний, Пор­ция не мог­ла сдер­жать слез и все пла­ка­ла, мно­го раз на дню под­хо­дя к кар­тине. Когда же Аци­лий, один из дру­зей Бру­та, про­чи­тал на память обра­щен­ные к Гек­то­ру сло­ва Анд­ро­ма­хи¹⁷:

— Брут улыб­нул­ся и заме­тил: «А вот мне никак нель­зя ска­зать Пор­ции то же, что гово­рит Анд­ро­ма­хе Гек­тор:

Лишь по при­род­ной сла­бо­сти тела усту­па­ет она муж­чи­нам в доб­лест­ных дея­ни­ях, но помыс­ла­ми сво­и­ми отста­и­ва­ет оте­че­ство в пер­вых рядах бой­цов — точ­но так же, как мы». Об этом раз­го­во­ре сооб­ща­ет сын Пор­ции Бибул.

24. Из Элеи Брут поплыл в Афи­ны. Народ при­вет­ст­во­вал его не толь­ко вос­тор­жен­ны­ми кли­ка­ми на ули­цах, но и осо­бы­ми поста­нов­ле­ни­я­ми Собра­ния. Посе­лив­шись у одно­го из сво­их госте­при­им­цев, Брут ходил слу­шать ака­де­ми­ка Фео­м­не­ста и пери­па­те­ти­ка Кра­тип­па и, зани­ма­ясь с ними фило­со­фи­ей, каза­лось, с голо­вою был погру­жен в нау­ку, но меж­ду тем, испод­воль, вел при­готов­ле­ния к войне. Он отпра­вил в Македо­нию Геро­ст­ра­та, чтобы рас­по­ло­жить в свою поль­зу началь­ни­ков тамош­них войск, и спла­чи­вал вокруг себя моло­дых рим­лян, кото­рые учи­лись в Афи­нах. Сре­ди них был и сын Цице­ро­на. Брут рас­хва­ли­вал его на все лады и гово­рил, что и во сне и наяву вос­хи­ща­ет­ся ред­кост­ным бла­го­род­ст­вом юно­ши и его нена­ви­стью к тиран­нии. Нако­нец, он пере­хо­дит к откры­тым дей­ст­ви­ям и, узнав, что от ази­ат­ско­го бере­га ото­шло несколь­ко рим­ских судов, гру­жен­ных день­га­ми и нахо­дя­щих­ся под коман­дою пре­то­ра, отлич­но­го чело­ве­ка и доб­ро­го его зна­ком­ца, выхо­дит к Кари­сту ему навстре­чу. Брут убедил пре­то­ра пере­дать суда и груз в его рас­по­ря­же­ние, а затем при­ни­мал его у себя. Пир отли­чал­ся осо­бою пыш­но­стью (Брут справ­лял день сво­его рож­де­ния), и когда, покон­чив с едою и перей­дя к вину, гости пили за победу Бру­та и сво­бо­ду рим­лян, хозя­ин, желая вооду­ше­вить собрав­ших­ся еще силь­нее, потре­бо­вал себе чашу, но, при­няв ее, без вся­кой види­мой при­чи­ны вдруг про­из­нес сле­дую­щий стих:

В допол­не­ние к это­му писа­те­ли сооб­ща­ют, что нака­нуне сво­ей послед­ней бит­вы Брут дал вои­нам пароль «Апол­лон». Вот поче­му в сти­хе, кото­рый сорвал­ся тогда у него с уст, видят зна­ме­ние, пред­воз­ве­стив­шее раз­гром при Филип­пах.

25. После это­го Анти­стий пере­да­ет ему пять­сот тысяч драхм из тех денег, какие дол­жен был отвез­ти в Ита­лию, а все остат­ки Пом­пе­е­ва вой­ска, еще ски­тав­ши­е­ся в фес­са­лий­ских пре­де­лах, начи­на­ют радост­но соби­рать­ся под зна­ме­на Бру­та. У Цин­ны Брут забрал пять­сот кон­ни­ков, кото­рых тот вел к Дола­бел­ле в Азию. При­плыв в Демет­ри­а­ду, он завла­дел боль­шим скла­дом ору­жия, кото­рое было запа­се­но по при­ка­зу стар­ше­го Цеза­ря для пар­фян­ско­го похо­да, а теперь жда­ло отправ­ки к Анто­нию.

Пре­тор Гор­тен­зий уже усту­пил Бру­ту власть над Македо­ни­ей, а все цари и пра­ви­те­ли окрест­ных земель уже обе­ща­ли ему свою под­держ­ку, когда при­шла весть, что брат Анто­ния, Гай, пере­пра­вив­шись из Ита­лии и выса­див­шись, немед­лен­но дви­нул­ся на соеди­не­ние с вой­ском Вати­ния¹⁹, зани­мав­шим Эпидамн и Апол­ло­нию. Чтобы упредить Гая и рас­стро­ить его пла­ны, Брут вне­зап­но высту­пил со сво­и­ми людь­ми и, несмот­ря на силь­ней­ший сне­го­пад и без­до­ро­жье, шел с такою быст­ро­той, что намно­го опе­ре­дил под­соб­ный отряд, кото­рый нес про­до­воль­ст­вие. Но вбли­зи Эпидам­на, от уста­ло­сти и сту­жи, на него напал вол­чий голод. Глав­ным обра­зом недуг этот пора­жа­ет скот и людей, изму­чен­ных дол­гим пре­бы­ва­ни­ем под сне­гом, — то ли пото­му, что при охлаж­де­нии и уплот­не­нии тела вся теп­лота его ухо­дит внутрь и до кон­ца пере­ва­ри­ва­ет всю при­ня­тую чело­ве­ком пищу, либо же, напро­тив, отто­го, что едкие и тон­кие испа­ре­ния таю­ще­го сне­га про­ни­зы­ва­ют тело и губят его теп­лоту, выго­няя ее нару­жу. Ведь и испа­ри­на, сколь­ко мож­но судить, вызы­ва­ет­ся теп­ло­тою, уга­шае­мою встре­чей с холо­дом на поверх­но­сти тела. Более подроб­но этот вопрос рас­смат­ри­ва­ет­ся в дру­гом сочи­не­нии²⁰.

26. Брут лишил­ся чувств, и так как ни у кого из вои­нов не было с собою ниче­го съест­но­го, его при­бли­жен­ные вынуж­де­ны были обра­тить­ся за помо­щью к непри­я­те­лю. Подой­дя к город­ским воротам, они попро­си­ли у кара­уль­ных хле­ба. Но те, узнав­ши, что Брут забо­лел, яви­лись сами и при­нес­ли ему еды и питья. В бла­го­дар­ность за услу­гу Брут, овла­дев горо­дом, обо­шел­ся мило­сти­во и дру­же­люб­но не толь­ко с эти­ми вои­на­ми, но — ради них — и со все­ми про­чи­ми. Меж­ду тем Гай Анто­ний при­был в Апол­ло­нию и созы­вал туда всех вои­нов, раз­ме­щен­ных непо­да­ле­ку. Но вои­ны ухо­ди­ли к Бру­ту, и убедив­шись, что Бру­ту сочув­ст­ву­ют жите­ли горо­да, Гай высту­пил в Буф­рот. Еще в пути он поте­рял три когор­ты, кото­рые были изруб­ле­ны Бру­том, а затем, пыта­ясь отбить у про­тив­ни­ка выгод­ные пози­ции близ Бил­лиды, завя­зал сра­же­ние с Цице­ро­ном и потер­пел неуда­чу. (Моло­дой Цице­рон был у Бру­та одним из началь­ни­ков и мно­го раз одер­жи­вал победы над вра­гом.) Вско­ре после это­го Гай, ока­зав­шись сре­ди болот, слиш­ком рас­сре­дото­чил бое­вые силы, и тут его настиг сам Брут; не поз­во­ляя сво­им напа­дать, он окру­жил про­тив­ни­ка отряда­ми кон­ни­цы и рас­по­рядил­ся щадить его — в надеж­де, что спу­стя совсем немно­го эти вои­ны будут под его коман­дой. И вер­но — они сда­лись сами и выда­ли сво­его пол­ко­во­д­ца, а вой­ско Бру­та сде­ла­лось мно­го­чис­лен­ным и гроз­ным. Плен­но­му Гаю он ока­зы­вал дол­гое вре­мя пол­ное ува­же­ние и даже не лишил его зна­ков вла­сти, хотя мно­гие, в том чис­ле и Цице­рон, писа­ли²¹ ему из Рима, насто­я­тель­но сове­туя каз­нить это­го чело­ве­ка. Когда же Гай всту­пил в тай­ные пере­го­во­ры с вое­на­чаль­ни­ка­ми Бру­та и попы­тал­ся вызвать мятеж, Брут велел поса­дить его на корабль и зор­ко сто­ро­жить. Вои­ны, кото­рые, под­дав­шись соблаз­ну, стек­лись в Апол­ло­нию, зва­ли туда Бру­та, но он отве­чал, что это про­тив­но рим­ским обы­ча­ям и что они сами долж­ны прий­ти к пол­ко­вод­цу и умо­лять его о мило­сти и снис­хож­де­нии к их про­ступ­кам. Они выпол­ни­ли его усло­вие, и Брут их про­стил.

27. Брут соби­рал­ся пере­пра­вить­ся в Азию, когда полу­чил сооб­ще­ние о слу­чив­ших­ся в Риме пере­ме­нах. Сенат под­дер­жал моло­до­го Цеза­ря в борь­бе с Анто­ни­ем, и Цезарь, изгнав сво­его вра­га из Ита­лии, теперь уже сам вну­шал страх и тре­во­гу, ибо вопре­ки зако­нам домо­гал­ся кон­суль­ства и содер­жал гро­мад­ное вой­ско — без вся­кой нуж­ды для государ­ства. Видя, одна­ко, что сенат недо­во­лен и обра­ща­ет взо­ры за рубеж, к Бру­ту, и даже осо­бым поста­нов­ле­ни­ем утвер­дил за ним его про­вин­ции²², Цезарь испу­гал­ся. Он отпра­вил к Анто­нию гон­ца с пред­ло­же­ни­ем друж­бы, а потом окру­жил город сво­и­ми сол­да­та­ми и таким обра­зом добил­ся кон­суль­ства, хотя был еще совер­шен­ней­ший маль­чиш­ка и не достиг даже два­дца­ти лет, как ска­за­но в его же соб­ст­вен­ных «Вос­по­ми­на­ни­ях». Немед­лен­но вслед за тем он воз­буж­да­ет про­тив Бру­та и его това­ри­щей уго­лов­ное пре­сле­до­ва­ние за убий­ство без суда пер­во­го из выс­ших долж­ност­ных лиц в государ­стве. Обви­ни­те­лем Бру­та он назна­чил Луция Кор­ни­фи­ция, обви­ни­те­лем Кас­сия — Мар­ка Агрип­пу. Они были осуж­де­ны заоч­но, при­чем судьи пода­ва­ли голо­са, под­чи­ня­ясь угро­зам и при­нуж­де­нию. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда гла­ша­тай, в согла­сии с обы­ча­ем, выкли­кал с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния имя Бру­та, вызы­вая его на суд, народ гром­ко засто­нал, а луч­шие граж­дане мол­ча пону­ри­ли голо­вы, Пуб­лий же Сили­ций у всех на гла­зах раз­ра­зил­ся сле­за­ми, за что имя его, спу­стя немно­го, было вне­се­но в спи­сок обре­кае­мых на смерть. После это­го трое — Цезарь, Анто­ний и Лепид — заклю­чи­ли союз, поде­ли­ли меж­ду собою про­вин­ции и истре­би­ли, объ­явив вне зако­на, две­сти чело­век. В чис­ле погиб­ших был и Цице­рон.

28. Когда весть об этом достиг­ла Македо­нии, Брут ока­зал­ся перед необ­хо­ди­мо­стью напи­сать Гор­тен­зию, чтобы он каз­нил Гая Анто­ния — в отмест­ку за смерть Бру­та Аль­би­на и Цице­ро­на: с пер­вым Бру­та свя­зы­ва­ло род­ство, со вто­рым друж­ба. Вот поче­му впо­след­ст­вии, после бит­вы при Филип­пах, Анто­ний, захва­тив Гор­тен­зия в плен, при­ка­зал зако­лоть его на моги­ле сво­его бра­та. Брут о кон­чине Цице­ро­на гово­рил, что силь­нее, чем скорбь и состра­да­ние, его сокру­ша­ет стыд при мыс­ли о при­чи­нах этой смер­ти, и вину за все слу­чив­ше­е­ся воз­ла­гал на дру­зей в Риме. Они сами, боль­ше, чем тиран­ны, винов­ны в том, что вла­чат раб­скую долю, вос­кли­цал Брут, если тер­пе­ли­во смот­рят на то, о чем и слы­шать-то непе­ре­но­си­мо!

Пере­ве­зя свое — теперь уже вну­ши­тель­ное и мощ­ное — вой­ско в Азию, Брут при­ка­зал сна­ря­жать кораб­ли в Вифи­нии и близ Кизи­ка, а сам подви­гал­ся сушею, ула­жи­вая дела горо­дов и ведя пере­го­во­ры с вла­сти­те­ля­ми. Одно­вре­мен­но он послал гон­ца в Сирию, чтобы вер­нуть Кас­сия из еги­пет­ско­го похо­да²³, ибо, как писал ему Брут, не дер­жа­вы для себя ищут они, но хотят осво­бо­дить оте­че­ство и того лишь ради ски­та­ют­ся по све­ту, соби­рая воен­ную силу, с помо­щью кото­рой низ­ло­жат тиран­нов. Вся­кий миг и час им сле­ду­ет дер­жать в уме эту глав­ную цель, а пото­му не уда­лять­ся от Ита­лии, но спе­шить домой на помощь сограж­да­нам. Кас­сий согла­сил­ся с эти­ми дово­да­ми и повер­нул назад, а Брут высту­пил ему навстре­чу. Они встре­ти­лись близ Смир­ны — впер­вые с тех пор, как рас­ста­лись в Пирее и один напра­вил­ся в Сирию, а дру­гой в Македо­нию, — и оба ощу­ти­ли живей­шую радость и твер­дую надеж­ду на успех при виде вой­ска, кото­рое собрал каж­дый из них. И вер­но, ведь они поки­ну­ли Ита­лию напо­до­бие самых жал­ких изгнан­ни­ков, без­оруж­ны­ми и нищи­ми, не имея ни суд­на с греб­ца­ми, ни еди­но­го сол­да­та, ни горо­да, гото­во­го их при­нять, и вот, спу­стя не так уж мно­го вре­ме­ни, они схо­дят­ся сно­ва, рас­по­ла­гая и фло­том, и кон­ни­цей, и пехотою, и день­га­ми в таком коли­че­стве, что спо­соб­ны достой­но сопер­ни­чать со сво­и­ми про­тив­ни­ка­ми в борь­бе за вер­хов­ную власть в Риме.

29. Кас­сий желал, чтобы они с Бру­том поль­зо­ва­лись рав­ны­ми поче­стя­ми, но Брут опе­ре­дил и пре­взо­шел его жела­ние, и обык­но­вен­но при­хо­дил к нему сам, при­ни­мая в рас­чет, что Кас­сий стар­ше года­ми и менее вынос­лив телом. Кас­сий поль­зо­вал­ся сла­вою опыт­но­го вои­на, но чело­ве­ка раз­дра­жи­тель­но­го и рез­ко­го, кото­рый под­чи­нен­ным не вну­ша­ет ниче­го, кро­ме стра­ха, и слиш­ком охот­но и зло поте­ша­ет­ся насчет дру­зей, Бру­та же за его нрав­ст­вен­ную высоту ценил народ, люби­ли дру­зья, ува­жа­ла знать, и даже вра­ги не пита­ли к нему нена­ви­сти, ибо он был на ред­кость мягок и вели­ко­ду­шен, непо­д­вла­стен ни гне­ву, ни наслаж­де­нию, ни алч­но­сти и с непре­клон­ною твер­до­стью дер­жал­ся сво­его мне­ния, отста­и­вая доб­ро и спра­вед­ли­вость. Все­го более, одна­ко, сла­ве и вли­я­нию Бру­та спо­соб­ст­во­ва­ла вера в чистоту его наме­ре­ний. В самом деле, даже от Пом­пея Вели­ко­го никто всерь­ез не ожи­дал, что в слу­чае победы над Цеза­рем он отка­жет­ся от вла­сти и под­чи­нит­ся зако­нам, напро­тив, все опа­са­лись, как бы он не удер­жал власть навсе­гда, назвав ее, — чтобы успо­ко­ить народ, — име­нем кон­суль­ства или дик­та­ту­ры, или какой-либо иной, более скром­ной и менее высо­кой долж­но­сти. Что же каса­ет­ся Кас­сия, тако­го горя­че­го и вспыль­чи­во­го, так часто отсту­пав­ше­го от спра­вед­ли­во­сти ради соб­ст­вен­ной выго­ды, и сомне­ний-то почти не было, что он вою­ет, тер­пит ски­та­ния и опас­но­сти, ища лишь могу­ще­ства и гос­под­ства для себя, а отнюдь не сво­бо­ды для сограж­дан. Ведь и в более ран­ние вре­ме­на люди вро­де Цин­ны, Мария, Кар­бо­на обра­ща­ли оте­че­ство в воен­ную добы­чу или, если угод­но, в награ­ду победи­те­лю на состя­за­ни­ях и раз­ве что во все­услы­ша­ние не объ­яв­ля­ли, что воору­жен­ною рукой оспа­ри­ва­ют друг у дру­га тиран­нию. Одна­ко ж Бру­та, сколь­ко нам извест­но, даже вра­ги не обви­ня­ли в подоб­ной пере­мен­чи­во­сти и веро­лом­стве, а Анто­ний в при­сут­ст­вии мно­гих свиде­те­лей гово­рил, что, по его мне­нию, один лишь Брут высту­пил про­тив Цеза­ря, увле­чен­ный кажу­щим­ся блес­ком и вели­чи­ем это­го дея­ния, меж тем как все про­чие заго­вор­щи­ки про­сто-напро­сто нена­виде­ли дик­та­то­ра и завидо­ва­ли ему. Вот поче­му Брут, как явст­ву­ет из его писем, не столь­ко пола­гал­ся на свою силу, сколь­ко на нрав­ст­вен­ную высоту. Так, когда решаю­щий миг уже бли­зит­ся, он пишет Атти­ку, что нет судь­бы завид­нее его: либо он вый­дет из бит­вы победи­те­лем и осво­бо­дит рим­ский народ, либо погибнет и тем самым изба­вит себя от раб­ства. «Все осталь­ное для нас ясно и твер­до опре­де­ле­но, — про­дол­жа­ет Брут, — неиз­вест­но толь­ко одно — пред­сто­ит ли нам жить, сохра­няя свою сво­бо­ду, или же уме­реть вме­сте с нею». Марк Анто­ний, гово­рит­ся в том же пись­ме, тер­пит достой­ное нака­за­ние за свое без­рас­суд­ство. Он мог бы чис­лить­ся сре­ди Бру­тов, Кас­си­ев и Като­нов, а стал при­хвост­нем Окта­вия, и если теперь не поне­сет пора­же­ния с ним вме­сте, то вско­ро­сти будет сра­жать­ся про­тив него. Эти­ми сло­ва­ми Брут слов­но бы воз­ве­стил буду­щее, и воз­ве­стил точ­но.

30. В Смирне Брут про­сил Кас­сия поде­лить­ся с ним день­га­ми, — кото­рых тот собрал нема­ло, — ибо все, что было у него само­го, он израс­хо­до­вал на построй­ку флота, доста­точ­но мно­го­чис­лен­но­го, чтобы сде­лать их без­раздель­ны­ми хозя­е­ва­ми Сре­ди­зем­но­го моря. Дру­зья не сове­то­ва­ли Кас­сию давать день­ги. «Неспра­вед­ли­во! — кри­ча­ли они. — Ты берёг и хра­нил, ты взи­мал и взыс­ки­вал, навле­кая на себя все­об­щую нена­висть, а пло­ды заби­ра­ет Брут, чтобы угож­дать сво­им сол­да­там!» Тем не менее Кас­сий отдал Бру­ту третью часть сво­ей каз­ны.

После это­го они сно­ва рас­ста­лись, и каж­дый при­нял­ся за свои дела. Кас­сий взял Родос и обо­шел­ся с жите­ля­ми очень жесто­ко, — и это после того, как, всту­пая в город, отве­чал тем, кто при­вет­ст­во­вал его име­нем царя и вла­ды­ки: «Не царь и не вла­ды­ка, но убий­ца и кара­тель вла­ды­ки и царя!» Брут тре­бо­вал у ликий­цев денег и вои­нов, но народ­ный вожак Нав­крат скло­нил горо­да к мяте­жу, и ликий­цы заня­ли несколь­ко высот, чтобы поме­шать Бру­ту вторг­нуть­ся в их стра­ну. Спер­ва Брут дви­нул про­тив них свою кон­ни­цу, кото­рая напа­ла на вра­га во вре­мя зав­тра­ка и пере­би­ла шесть­сот чело­век, а потом, захва­тив несколь­ко кре­по­стей и город­ков, отпу­стил всех плен­ных без выку­па, наде­ясь при­влечь к себе народ доб­ротою. Но ликий­цы были строп­ти­вы, урон, кото­рый они нес­ли, крайне их озлоб­лял, а снис­хо­ди­тель­ность и чело­ве­ко­лю­бие Бру­та нима­ло не тро­га­ли, и в кон­це кон­цов Брут загнал самых горя­чих и воин­ст­вен­ных сре­ди них в Ксанф и оса­дил город.

Оса­жден­ные пыта­лись бежать, пере­плыв под водою реку, что про­те­ка­ла у стен Ксан­фа, но запу­ты­ва­лись в рас­став­лен­ных на глу­бине сетях, кото­рые зво­ном коло­коль­цев, при­вя­зан­ных к поплав­кам, немед­лен­но выда­ва­ли попа­дав­ших­ся. Тогда ксан­фий­цы сде­ла­ли ночью вылаз­ку и подо­жгли часть осад­ных машин, но рим­ляне быст­ро заме­ти­ли про­тив­ни­ка и оттес­ни­ли его назад, а когда силь­ные поры­вы вет­ра ста­ли пере­бра­сы­вать язы­ки пла­ме­ни через кре­пост­ные зуб­цы и заня­лись близ­ле­жа­щие дома, Брут испу­гал­ся за судь­бу все­го горо­да и при­ка­зал сво­им помочь горо­жа­нам тушить пожар. 31. Но ликий­цев вне­зап­но охва­ти­ло чудо­вищ­ное, поис­ти­не неопи­су­е­мое безу­мие, кото­рое ско­рее все­го сле­до­ва­ло бы назвать жаж­дою смер­ти. Люди всех воз­рас­тов, сво­бод­ные и рабы, вме­сте с жен­щи­на­ми, с детьми, взби­ра­лись на сте­ны и оттуда копья­ми и стре­ла­ми осы­па­ли непри­я­те­лей, спе­шив­ших им на помощь, а сами тащи­ли камыш, дро­ва и вооб­ще все, что лег­ко вос­пла­ме­ня­ет­ся и горит, и таким обра­зом раз­нес­ли огонь повсюду, бес­пре­рыв­но его под­дер­жи­вая и вся­че­ски разду­вая его ярость. Пла­мя опо­я­са­ло Ксанф сплош­ным коль­цом и осле­пи­тель­но полы­ха­ло в ноч­ной мгле, а Брут, глу­бо­ко потря­сен­ный тем, что совер­ша­лось у него на гла­зах, про­ез­жал вер­хом вдоль город­ских стен, страст­но желая помочь, про­сти­рал руки к оса­жден­ным и упра­ши­вал их пожа­леть и спа­сти свой город. Но никто его не слу­шал, все стре­ми­лись любым спо­со­бом лишить себя жиз­ни, — не толь­ко муж­чи­ны и жен­щи­ны, но даже малые дети: с кри­ка­ми и воп­ля­ми они пры­га­ли в огонь, бро­са­лись вниз голо­вой со стен, под­став­ля­ли гор­ло или обна­жен­ную грудь под отцов­ский меч и моли­ли разить без поща­ды. Когда город уже погиб, рим­ляне заме­ти­ли жен­щи­ну, висев­шую в пет­ле, к шее удав­лен­ни­цы был при­вя­зан мерт­вый ребе­нок, и мерт­вой рукой она под­но­си­ла горя­щий факел к сво­е­му жили­щу. Столь страш­ным было это зре­ли­ще, что Брут не решил­ся на него взгля­нуть, но, услы­шав рас­сказ оче­вид­цев, запла­кал и через гла­ша­тая посу­лил награ­ду вои­нам, кото­рые спа­сут жизнь хотя бы одно­му ликий­цу. Сооб­ща­ют, что набра­лось все­го сто пять­де­сят чело­век, не про­ти­вив­ших­ся спа­се­нию и не укло­нив­ших­ся от него. Так ксан­фий­цы, спу­стя дол­гое вре­мя, слов­но бы завер­ши­ли назна­чен­ный судь­бою круг и сво­ею неукро­ти­мой отва­гою про­буди­ли вос­по­ми­на­ние об уча­сти их пред­ков²⁴, кото­рые в вой­ну с пер­са­ми подоб­ным же обра­зом сожгли и раз­ру­ши­ли свой город и погиб­ли от соб­ст­вен­ной руки.

32. Пата­ры упор­но отка­зы­ва­ли рим­ля­нам в пови­но­ве­нии, и Брут не решал­ся напасть на город, боясь тако­го же безу­мия, как в Ксан­фе. После дол­гих раз­мыш­ле­ний он отпу­стил без выку­па несколь­ко жен­щин из Патар, захва­чен­ных его сол­да­та­ми. То были жены и доче­ри вид­ных граж­дан, и сво­и­ми рас­ска­за­ми о Бру­те, о его необык­но­вен­ной чест­но­сти и спра­вед­ли­во­сти они убеди­ли отцов и мужей сми­рить­ся и сдать город рим­ля­нам. После это­го и все про­чие ликий­цы поко­ри­лись и дове­ри­лись Бру­ту. Его чест­ность и доб­ро­же­ла­тель­ность пре­взо­шли все их ожи­да­ния, ибо в то самое вре­мя, когда Кас­сий заста­вил родо­с­цев выдать все золо­то и сереб­ро, какое было у каж­до­го в доме (из этих взно­сов соста­ви­лась сум­ма око­ло вось­ми тысяч талан­тов), да сверх того обя­зал город в целом упла­тить еще пять­сот талан­тов, в это самое вре­мя Брут взыс­кал с ликий­цев сто пять­де­сят талан­тов и, не при­чи­нив им более ника­ко­го вреда или же убыт­ка, ушел в Ионию.

33. Сре­ди мно­гих досто­па­мят­ных поступ­ков, кото­рые совер­шил Брут, награж­дая и карая по заслу­гам, я рас­ска­жу лишь об одном, доста­вив­шем наи­боль­шее удо­вле­тво­ре­ние и само­му Бру­ту и бла­го­род­ней­шим из рим­лян. Когда Пом­пей Магн, раз­би­тый Цеза­рем и лишив­ший­ся сво­ей вели­кой вла­сти, бежал и при­бли­зил­ся к еги­пет­ско­му бере­гу у Пелу­сия, опе­ку­ны мало­лет­не­го царя дер­жа­ли совет с дру­зья­ми, и мне­ния разде­ли­лись — одни счи­та­ли нуж­ным при­нять бег­ле­ца, дру­гие сове­то­ва­ли не впус­кать его в Еги­пет. Но некий хио­сец Фео­дот, наня­тый к царю учи­те­лем крас­но­ре­чия и, за недо­ста­чею более достой­ных, тоже при­гла­шен­ный на совет, объ­явил, что и те и дру­гие непра­вы и что в сло­жив­ших­ся обсто­я­тель­ствах един­ст­вен­но целе­со­об­раз­ное реше­ние — при­нять Пом­пея, а затем его умерт­вить. И в заклю­че­ние речи при­мол­вил, что, дескать, мерт­вец не уку­сит. Все согла­си­лись с Фео­до­том, и Пом­пей Магн пал, явив­ши сво­ею уча­стью при­мер вели­чай­шей неожи­дан­но­сти, под­сте­ре­гаю­щей чело­ве­ка, и гибель его была пло­дом и след­ст­ви­ем изощ­рен­но­го крас­но­ре­чия софи­ста, как похва­лял­ся сам Фео­дот. Немно­го спу­стя в Еги­пет при­был Цезарь, и все эти зло­деи понес­ли жесто­кую кару и рас­ста­лись с жиз­нью, толь­ко Фео­дот полу­чил от судь­бы отсроч­ку, но, вдо­сталь вку­сив позо­ра, нище­ты и без­дом­ных ски­та­ний, в кон­це кон­цов, не укрыл­ся от взо­ра Бру­та, когда тот про­хо­дил через Азию. Зло­дея при­ве­ли на суд и каз­ни­ли, и смер­тью сво­ей он при­об­рел боль­ше извест­но­сти, неже­ли жиз­нью.

34. Брут звал Кас­сия к себе в Сар­ды и высту­пил ему навстре­чу вме­сте с дру­зья­ми, а все вой­ско, выстро­ен­ное в пол­ном воору­же­нии, про­воз­гла­си­ло обо­их импе­ра­то­ра­ми. Но, как все­гда быва­ет в важ­ных пред­при­я­ти­ях, сопря­жен­ных с уча­сти­ем мно­гих дру­зей и пол­ко­вод­цев, у обо­их нако­пи­лись обви­не­ния и жало­бы, и пер­вым делом, пря­мо с доро­ги, они запер­лись вдво­ем и, с гла­зу на глаз, при­ня­лись осы­пать друг дру­га упре­ка­ми, потом пере­шли к пря­мым напад­кам и обли­че­ни­ям, а под конец даже поли­лись сле­зы и зазву­ча­ли сло­ва, черес­чур страст­ные и пря­мо­ли­ней­ные, так что дру­зья за две­ря­ми диви­лись их оже­сто­че­нию и силе гне­ва и опа­са­лись, как бы раз­го­вор этот не кон­чил­ся бедою, одна­ко ж вой­ти, памя­туя стро­гий запрет, не сме­ли. Толь­ко Марк Фаво­ний, горя­чий поклон­ник Като­на, в люб­ви сво­ей к фило­со­фии выка­зы­вав­ший боль­ше необуздан­но­го чув­ства, чем здра­во­го раз­мыш­ле­ния, все же попы­тал­ся про­ник­нуть внутрь. Слу­ги задер­жа­ли его на поро­ге, но не так-то про­сто было оста­но­вить Фаво­ния, рву­ще­го­ся к цели, — в любых обсто­я­тель­ствах он дей­ст­во­вал оди­на­ко­во стре­ми­тель­но и буй­но. Свое досто­ин­ство рим­ско­го сена­то­ра он не ста­вил ни во что, и неред­ко кини­че­скою откро­вен­но­стью речей заглу­шал их оскор­би­тель­ный смысл, так что гру­бая его назой­ли­вость вос­при­ни­ма­лась как шут­ка. Вот и в тот раз, оттолк­нув стра­жу, он силою ворвал­ся в две­ри и дела­ным голо­сом про­из­нес гоме­ров­ские сти­хи²⁵, вло­жен­ные поэтом в уста Несто­ру:

и так далее, Кас­сий рас­сме­ял­ся, но Брут выгнал Фаво­ния, обо­звав его гряз­ным псом и лжеп­сом²⁶. Все же втор­же­ние Фаво­ния поло­жи­ло спо­ру конец, и они разо­шлись. Затем Кас­сий давал обед, на кото­рый Брут позвал сво­их дру­зей. Все уже лег­ли за стол, когда появил­ся Фаво­ний, толь­ко что после купа­ния. Брут объ­явил во все­услы­ша­ние, что это­го гостя никто не при­гла­шал, и велел ему поме­стить­ся на верх­нем ложе, но Фаво­ний оттолк­нул слу­жи­те­лей и улег­ся на сред­нем²⁷. И за вином цари­ли весе­лые шут­ки, пере­ме­жав­ши­е­ся при­ят­ны­ми рас­ска­за­ми и фило­соф­ской бесе­дою.

35. На дру­гой день Брут раз­би­рал дело рим­ля­ни­на Луция Оцел­лы, быв­ше­го пре­то­ра и дове­рен­но­го сво­его помощ­ни­ка, кото­ро­го сар­дий­цы обви­ня­ли в хище­нии казен­ных денег, и осудив его, лишил граж­дан­ской чести. Это чрез­вы­чай­но раздо­са­до­ва­ло Кас­сия. Сам он неза­дол­го до того, когда дво­их его дру­зей изоб­ли­чи­ли в таком же точ­но пре­ступ­ле­нии, изру­гал их с гла­зу на глаз, но в откры­том заседа­нии оправ­дал и про­дол­жал поль­зо­вать­ся их услу­га­ми. Он даже пори­цал Бру­та за чрез­мер­ную при­вер­жен­ность зако­нам и спра­вед­ли­во­сти в такое вре­мя, кото­рое тре­бу­ет гиб­ко­сти и снис­хо­ди­тель­но­сти. Но Брут про­сил его вспом­нить иды мар­та, когда они уби­ли Цеза­ря, — а ведь Цезарь сам не гра­бил всех под­ряд, он толь­ко давал воз­мож­ность делать это дру­гим. А ста­ло быть, если и суще­ст­ву­ет какое-либо осно­ва­ние, поз­во­ля­ю­щее не думать о спра­вед­ли­во­сти, то уж луч­ше было бы тер­петь бес­чин­ства дру­зей Цеза­ря, чем смот­реть сквозь паль­цы на бес­чин­ства соб­ст­вен­ных дру­зей. «Да, — пояс­нил Брут свою мысль, — ибо тогда нас кори­ли бы толь­ко за тру­сость, а теперь, к довер­ше­нию всех трудов наших и опас­но­стей, мы про­слы­вем вра­га­ми спра­вед­ли­во­сти». Тако­вы были пра­ви­ла и убеж­де­ния Бру­та.

36. Когда они уже гото­ви­лись пере­пра­вить­ся из Азии в Евро­пу, Бру­ту, как сооб­ща­ют, яви­лось вели­кое и уди­ви­тель­ное зна­ме­ние. Он и от при­ро­ды был не сон­лив, а упраж­не­ни­я­ми и непри­ми­ри­мою стро­го­стью к себе сокра­тил часы сна донель­зя, так что днем вооб­ще не ложил­ся, а ночью — лишь после того, как не оста­ва­лось ни еди­но­го дела, кото­рым он мог бы занять­ся, и ни еди­но­го чело­ве­ка, с кото­рым он мог бы вести бесе­ду. А в ту пору, когда вой­на уже нача­лась и исход все­го нача­то­го был в руках Бру­та, а мыс­ли и заботы его были устрем­ле­ны в буду­щее, он обык­но­вен­но с вече­ра, сра­зу после обеда, дре­мал недол­го, чтобы всю остав­шу­ю­ся часть ночи посвя­тить неот­лож­ным делам. Если же он все завер­шал и при­во­дил в порядок ско­рее обыч­но­го, то читал какую-нибудь кни­гу, вплоть до третьей стра­жи²⁸ — пока не при­хо­ди­ли с докла­дом цен­ту­ри­о­ны и воен­ные три­бу­ны. Итак, он соби­рал­ся пере­прав­лять вой­ско в Евро­пу. Была самая глу­хая часть ночи, в палат­ке Бру­та горел туск­лый огонь; весь лагерь обни­ма­ла глу­бо­кая тиши­на. Брут был погру­жен в свои думы и раз­мыш­ле­ния, как вдруг ему послы­ша­лось, буд­то кто-то вошел. Под­няв гла­за, он раз­глядел у вхо­да страш­ный, чудо­вищ­ный при­зрак испо­лин­ско­го роста. Виде­ние сто­я­ло мол­ча. Собрав­шись с сила­ми, Брут спро­сил: «Кто ты — чело­век или бог, и зачем при­шел?» При­зрак отве­чал: «Я твой злой гений, Брут, ты увидишь меня при Филип­пах». — «Что ж, до свида­ния», — бес­страш­но про­мол­вил Брут.

37. Когда при­зрак исчез, Брут клик­нул рабов. Они уве­ря­ли, что ниче­го не виде­ли и не слы­ша­ли ника­ких голо­сов. Всю ночь Брут не сомкнул глаз, а рано поут­ру отпра­вил­ся к Кас­сию и рас­ска­зал о сво­ем виде­нии. Кас­сий, кото­рый дер­жал­ся взглядов Эпи­ку­ра и неред­ко бесе­до­вал об эпи­ку­рей­ской фило­со­фии с Бру­том, отве­чал так: «По наше­му уче­нию, Брут, не все, что мы видим или же чув­ст­ву­ем, — истин­но. Ощу­ще­ние есть нечто рас­плыв­ча­тое и обман­чи­вое, а мыш­ле­ние с необы­чай­ною лег­ко­стью соче­та­ет и пре­тво­ря­ет вос­при­ня­тое чув­ства­ми в любые мыс­ли­мые обра­зы пред­ме­тов, даже не суще­ст­ву­ю­щих в дей­ст­ви­тель­но­сти. Ведь эти обра­зы подоб­ны отпе­чат­кам на вос­ке, и чело­ве­че­ская душа, кото­рой свой­ст­вен­но не толь­ко вос­при­ни­мать их, но и созда­вать самой, спо­соб­на сама по себе, без малей­ших уси­лий, при­да­вать им самые раз­лич­ные фор­мы. Это вид­но хотя бы на при­ме­ре сно­виде­ний, силою вооб­ра­же­ния созда­вае­мых почти из ниче­го, одна­ко же насы­щен­ных все­воз­мож­ны­ми кар­ти­на­ми и собы­ти­я­ми. По сво­ей при­ро­де душа нахо­дит­ся в бес­пре­рыв­ном дви­же­нии; дви­же­ние ее и есть то, что мы назы­ваем пред­став­ле­ни­я­ми и мыс­ля­ми. Что же каса­ет­ся тебя, то, вдо­ба­вок ко все­му, тело твое, изму­чен­ное непо­силь­ны­ми труда­ми, колеб­лет и сму­ща­ет разум. Теперь о духах. Мы не верим в их суще­ст­во­ва­ние, а если они и суще­ст­ву­ют, то не могут иметь ни чело­ве­че­ско­го обли­чия, ни голо­са, и власть их на нас не рас­про­стра­ня­ет­ся. Я бы, впро­чем, хотел, чтобы все было ина­че — тогда мы с тобою, воз­глав­ляя самое свя­щен­ное и самое пре­крас­ное из всех люд­ских начи­на­ний, мог­ли бы пола­гать­ся не толь­ко на пехоту, на кон­ни­цу и на мно­го­чис­лен­ный флот, но и на помощь богов». Таки­ми дово­да­ми пытал­ся Кас­сий успо­ко­ить Бру­та.

Когда вои­ны всхо­ди­ли на кораб­ли, свер­ху сле­те­ли два орла и усе­лись на пер­вые зна­ме­на. Они сопро­вож­да­ли вой­ско до самых Филипп и кор­ми­лись тем, что бро­са­ли им сол­да­ты, но ров­но за день до бит­вы уле­те­ли.

38. Бо́льшая часть пле­мен, зем­ля­ми кото­рых сле­до­ва­ло вой­ско, уже поко­ри­лась Бру­ту, а если встре­чал­ся город или вла­сти­тель, рань­ше избег­нув­ший его вни­ма­ния, Брут и Кас­сий скло­ня­ли его на свою сто­ро­ну теперь и так достиг­ли мор­ско­го бере­га про­тив ост­ро­ва Фасо­са. Там близ Сим­бо­ла, в так назы­вае­мых Тес­ни­нах, сто­ял лаге­рем Нор­бан. Стра­шась окру­же­ния, он вынуж­ден был отой­ти и усту­пить пози­цию про­тив­ни­ку, кото­рый едва не захва­тил Нор­ба­на вме­сте со все­ми его людь­ми, — ибо Цезарь задер­жи­вал­ся из-за болез­ни, — но Анто­ний подо­спел на помощь с такой быст­ро­той, что Брут про­сто не пове­рил сво­им гла­зам. Спу­стя десять дней появил­ся и Цезарь и раз­бил лагерь напро­тив Бру­та, а напро­тив Кас­сия стал Анто­ний. Рав­ни­ну, кото­рая разде­ля­ла враж­деб­ные лаге­ри, рим­ляне назы­ва­ют «Филип­пий­ские поля» [cam­pi Phi­lip­pi].

Нико­гда еще столь гро­мад­ные вой­ска рим­лян не сра­жа­лись друг про­тив дру­га. Чис­лом сол­дат Брут намно­го усту­пал Цеза­рю, зато вой­ско его отли­ча­лось пора­зи­тель­ной кра­сотою и вели­ко­ле­пи­ем воору­же­ния. Почти у всех ору­жие было укра­ше­но золо­том и сереб­ром; на это Брут денег не жалел, хотя во всем осталь­ном ста­рал­ся при­учать началь­ни­ков к воз­держ­но­сти и стро­гой береж­ли­во­сти. Он пола­гал, что богат­ство, кото­рое воин дер­жит в руках и носит на соб­ст­вен­ном теле, често­лю­би­вым при­бав­ля­ет в бою отва­ги, а коры­сто­лю­би­вым — упор­ства, ибо в ору­жии сво­ем они видят цен­ное иму­ще­ство и зор­ко его бере­гут.

39. Цезарь про­из­вел смотр вой­ску и рас­по­рядил­ся выдать каж­до­му из сол­дат поне­мно­гу хле­ба и по пяти драхм для жерт­во­при­но­ше­ния. Тогда Брут, в знак пре­зре­ния к нуж­де или же ску­по­сти про­тив­ни­ка, спер­ва, в согла­сии с обы­ча­ем, устро­ил на откры­том месте смотр и при­нес очи­сти­тель­ные жерт­вы, а затем рас­пре­де­лил по цен­ту­ри­ям²⁹ мно­же­ство жерт­вен­ных живот­ных, да еще сверх того каж­дый воин полу­чил по пяти­де­ся­ти драхм, так что в срав­не­нии с непри­я­те­лем люди Бру­та обна­ру­жи­ва­ли куда боль­ше пре­дан­но­сти и рве­ния.

За всем тем во вре­мя смот­ра Кас­сию было дур­ное пред­зна­ме­но­ва­ние — лик­тор протя­нул ему венок вер­хом вниз. Рас­ска­зы­ва­ют, что еще до того, на каких-то играх, в тор­же­ст­вен­ном шест­вии нес­ли золотую ста­тую Победы, при­над­ле­жав­шую Кас­сию, но носиль­щик поскольз­нул­ся, и она упа­ла на зем­лю. Вдо­ба­вок, что ни день, над лаге­рем во мно­же­стве появ­ля­лись пло­то­яд­ные пти­цы, а в одном месте внут­ри лагер­ных укреп­ле­ний заме­ти­ли рой пчел. Место это про­ри­ца­те­ли ого­ро­ди­ли, чтобы с помо­щью иску­пи­тель­ных обрядов унять суе­вер­ный страх, без­раздель­но завла­дев­ший вои­на­ми и мало-пома­лу начи­нав­ший сму­щать и само­го Кас­сия, невзи­рая на его эпи­ку­рей­ские убеж­де­ния. Вот поче­му Кас­сий не был скло­нен немед­лен­но решать исход вой­ны бит­вою, но сове­то­вал отло­жить сра­же­ние и затя­нуть борь­бу, посколь­ку денег у них доста­точ­но, а чис­лен­но они сла­бее вра­га. Но Брут и рань­ше стре­мил­ся как мож­но ско­рее завер­шить дело бит­вой и либо вер­нуть оте­че­ству сво­бо­ду, либо изба­вить всех людей от бед­ст­вий, при­чи­ня­е­мых бес­ко­неч­ны­ми побо­ра­ми, похо­да­ми и воен­ны­ми рас­по­ря­же­ни­я­ми, а теперь, видя, что его всад­ни­ки берут верх во всех стыч­ках и проб­ных схват­ках, утвер­дил­ся в сво­их наме­ре­ни­ях еще более. Кро­ме того, несколь­ко отрядов пере­бе­жа­ли на сто­ро­ну про­тив­ни­ка, нача­лись доно­сы и подо­зре­ния, что при­ме­ру их гото­вы после­до­вать дру­гие, и это обсто­я­тель­ство заста­ви­ло мно­гих дру­зей Кас­сия при­нять на воен­ном сове­те сто­ро­ну Бру­та. Впро­чем и сре­ди дру­зей Бру­та нашел­ся один — Ател­лий, — кото­рый под­дер­жал Кас­сия и пред­ла­гал хотя бы пере­ждать зиму. На вопрос Бру­та, что наде­ет­ся он выга­дать, дождав­шись сле­дую­ще­го года, Ател­лий отве­чал: «Да хоть про­жи­ву подоль­ше, и на том спа­си­бо!» Кас­сий был воз­му­щен этим отве­том, да и всех осталь­ных до край­но­сти раздо­са­до­ва­ли сло­ва Ател­лия. Итак, реше­но было дать бит­ву на дру­гой день.

40. Брут был полон счаст­ли­вых надежд, и после обеда, за кото­рым не смол­ка­ли фило­соф­ские рас­суж­де­ния, лег отдох­нуть. Но Кас­сий, как сооб­ща­ет Мес­са­ла, обедал в узком кру­гу самых близ­ких дру­зей и был задум­чив и мол­ча­лив, вопре­ки сво­е­му нра­ву и при­выч­кам. Встав из-за сто­ла, он креп­ко сжал Мес­са­ле руку и про­мол­вил по-гре­че­ски (как все­гда, когда хотел выка­зать осо­бое дру­же­лю­бие): «Будь свиде­те­лем, Мес­са­ла, я терп­лю ту же участь, что Пом­пей Магн, — меня при­нуж­да­ют в одной-един­ст­вен­ной бит­ве под­ста­вить под удар все буду­щее оте­че­ства. Не ста­нем, одна­ко ж, терять муже­ства и обра­тим взо­ры наши к Судь­бе, ибо отка­зы­вать ей в дове­рии неспра­вед­ли­во, даже если реше­ния наши ока­жут­ся неудач­ны!» И не при­ба­вив боль­ше ни сло­ва, про­дол­жа­ет Мес­са­ла, Кас­сий обнял его; еще рань­ше он при­гла­сил Мес­са­лу назав­тра к обеду — то был день его рож­де­ния.

На рас­све­те в лаге­рях Бру­та и Кас­сия был под­нят сиг­нал бит­вы — пур­пур­ный хитон, а сами пол­ко­вод­цы встре­ти­лись посредине, меж­ду лаге­ря­ми, и Кас­сий ска­зал: «Я хочу, чтобы мы победи­ли, Брут, и счаст­ли­во про­жи­ли вме­сте до послед­не­го часа. Но ведь самые вели­кие из чело­ве­че­ских начи­на­ний — в то же вре­мя самые неопре­де­лен­ные по конеч­но­му сво­е­му исхо­ду, и если бит­ва решит­ся вопре­ки нашим ожи­да­ни­ям, нам нелег­ко будет свидеть­ся сно­ва. Так ска­жи мне теперь, что дума­ешь ты о бег­стве и о смер­ти?» И Брут отве­чал: «Когда я был молод и неопы­тен, Кас­сий, у меня каким-то обра­зом — уж и сам не знаю как — вырва­лось одна­жды опро­мет­чи­вое сло­во: я пори­цал Като­на за то, что он покон­чил с собой. Мне пред­став­ля­лось и нече­сти­вым, и недо­стой­ным мужа бежать от сво­ей уча­сти, не пре­тер­петь бес­страш­но все, что бы ни выпа­ло тебе на долю, но скрыть­ся, исчез­нуть. Теперь я ино­го мне­ния. Если бог не судил нам уда­чи в нынеш­ний день, я не хочу под­вер­гать испы­та­нию новые надеж­ды и новые при­готов­ле­ния, но уйду с бла­го­дар­но­стью судь­бе за то, что в мар­тов­ские иды отдал свою жизнь оте­че­ству и, опять-таки ради оте­че­ства, про­жил еще одну жизнь, сво­бод­ную и пол­ную сла­вы». Тогда Кас­сий улыб­нул­ся, обнял Бру­та и про­мол­вил: «Что же, с эти­ми мыс­ля­ми — впе­ред, на вра­га! Мы либо победим, либо не узна­ем стра­ха пред победи­те­ля­ми».

Затем, в при­сут­ст­вии дру­зей, они уго­во­ри­лись насчет постро­е­ния вой­ска. Брут про­сил Кас­сия усту­пить началь­ст­во­ва­ние над пра­вым кры­лом ему, хотя, по обще­му суж­де­нию, и опыт, и годы дава­ли Кас­сию боль­ше прав на это место в строю. Тем не менее Кас­сий согла­сил­ся и даже при­ка­зал стать на пра­вое кры­ло само­му луч­ше­му и отваж­но­му из сво­их леги­о­нов во гла­ве с Мес­са­лою. И Брут, не теряя ни мгно­ве­ния, бро­сил впе­ред свою пыш­но раз­уб­ран­ную кон­ни­цу и столь же стре­ми­тель­но начал стро­ить в бое­вой порядок пехоту.

41. Тем вре­ме­нем Анто­ний вел от болота, у края кото­ро­го нахо­дил­ся его лагерь, рвы по направ­ле­нию к рав­нине, чтобы отре­зать Кас­сию путь к морю, а Цезарь, или, вер­нее, вой­ска Цеза­ря, — ибо сам он был нездо­ров и в деле не участ­во­вал, — спо­кой­но выжида­ли, никак не пред­по­ла­гая, что непри­я­тель завя­зы­ва­ет сра­же­ние, но в пол­ной уве­рен­но­сти, что это все­го-навсе­го вылаз­ка с целью поме­шать работам и рас­пу­гать сол­дат-зем­ле­ко­пов дро­ти­ка­ми и гроз­ным шумом. Не обра­щая вни­ма­ния на тех, кто выстро­ил­ся про­тив их соб­ст­вен­ных пози­ций, они с изум­ле­ни­ем при­слу­ши­ва­лись к гром­ким, но невнят­ным кри­кам, доно­сив­шим­ся со сто­ро­ны рвов.

Меж тем как сам Брут вер­хом на коне объ­ез­жал леги­о­ны, обо­д­ряя вои­нов, началь­ни­ки, один за дру­гим, полу­ча­ли напи­сан­ные его рукою таб­лич­ки с паро­лем. Но лишь немно­гие вои­ны успе­ли услы­шать пароль, кото­рый ста­ли пере­да­вать по рядам, — боль­шин­ство, не дождав­шись коман­ды, в еди­ном поры­ве, с еди­ным кли­чем рину­лось на вра­га. Это бес­по­рядоч­ное дви­же­ние сра­зу же искри­ви­ло бое­вую линию и ото­рва­ло леги­о­ны друг от дру­га, и пер­вым леги­он Мес­са­лы, а за ним сосед­ние сопри­кос­ну­лись на ходу с левым флан­гом Цеза­ря. Едва всту­пив в схват­ку с пере­д­ни­ми ряда­ми и сра­зив очень немно­гих, они обо­шли непри­я­те­ля и захва­ти­ли лагерь. Как рас­ска­зы­ва­ет сам Цезарь в сво­их «Вос­по­ми­на­ни­ях», одно­му из его дру­зей, Мар­ку Арт­орию, во сне яви­лось виде­ние, повелев­шее, чтобы Цезарь под­нял­ся с посте­ли и поки­нул лагерь. Он под­чи­нил­ся — и едва успел выбрать­ся за лагер­ные укреп­ле­ния. Вра­ги реши­ли, что Цезарь мертв, ибо пустые его носил­ки были насквозь про­би­ты дро­ти­ка­ми и мета­тель­ны­ми копья­ми. Победи­те­ли учи­ни­ли страш­ную рез­ню и, кро­ме захва­чен­ных в самом лаге­ре, уло­жи­ли две тыся­чи лакеде­мо­нян, кото­рые яви­лись на помощь Цеза­рю в раз­гар бит­вы.

42. Те вои­ны Бру­та, кото­рые не участ­во­ва­ли в обхо­де непри­я­тель­ско­го флан­га, лег­ко потес­ни­ли при­веден­но­го в заме­ша­тель­ство вра­га и, изру­бив в руко­паш­ной три леги­о­на, упо­ен­ные сво­им успе­хом, ворва­лись в лагерь на пле­чах бег­ле­цов. С ними был и сам Брут. Тут, одна­ко, побеж­ден­ные вос­поль­зо­ва­лись бла­го­при­ят­ным для них обсто­я­тель­ст­вом, кото­ро­го не при­ня­ли в рас­чет победи­те­ли: они нанес­ли ответ­ный удар по лишен­ной при­кры­тия и уже вко­нец рас­стро­ен­ной бое­вой линии про­тив­ни­ка, пра­вое кры­ло кото­рой, увлек­шись пого­нею, поте­ря­ло вся­кую связь с глав­ны­ми сила­ми. Сре­ди­на, прав­да, отби­ва­лась с вели­чай­шим оже­сто­че­ни­ем, и ее сло­мить не уда­лось, но левое кры­ло, где царил бес­по­рядок и где ниче­го не зна­ли о ходе сра­же­ния, они обра­ти­ли в бег­ство и гна­ли до само­го лаге­ря, кото­рый и разо­ри­ли, — без ведо­ма обо­их сво­их пол­ко­вод­цев. В самом деле, Анто­ний, как сооб­ща­ют, при пер­вом же натис­ке непри­я­те­ля укрыл­ся на боло­те, а Цезарь, поки­нув лагерь, исчез без следа, и к Бру­ту даже явля­лись вои­ны с доне­се­ни­ем, что уби­ли Цеза­ря, потря­са­ли окро­вав­лен­ны­ми меча­ми и опи­сы­ва­ли его наруж­ность и годы. Нако­нец, после кро­во­про­лит­но­го боя, сре­ди­на отбро­си­ла вра­га, так что Брут одер­жал пол­ную победу. Зато Кас­сий понес пол­ное пора­же­ние, и вот что един­ст­вен­но сгу­би­ло обо­их: Брут, пола­гая, что Кас­сий победил, не при­шел ему на выруч­ку, а Кас­сий думал, что Брут погиб, и не дождал­ся его помо­щи. Мес­са­ла счи­та­ет дока­за­тель­ст­вом победы то, что они захва­ти­ли у вра­га трех орлов и мно­го иных зна­мен, тогда как враг не взял у них ниче­го.

Раз­ру­шив дотла лагерь Цеза­ря и воз­вра­ща­ясь назад, Брут уди­вил­ся, не видя на преж­нем месте ни шат­ра Кас­сия, воз­вы­шаю­ще­го­ся, как обыч­но, над дру­ги­ми, ни осталь­ных пала­ток (почти все они были сме­те­ны и опро­ки­ну­ты, как толь­ко непри­я­тель ворвал­ся в лагерь). Несколь­ко его при­бли­жен­ных, отли­чав­ших­ся осо­бою ост­ро­той гла­за, гово­ри­ли, что раз­ли­ча­ют в лаге­ре Кас­сия мно­же­ство ярко свер­каю­щих шле­мов и сереб­ря­ных щитов, кото­рые дви­жут­ся с места на место и ни по чис­лу сво­е­му ни по внеш­не­му виду не могут при­над­ле­жать стра­же, охра­ня­ю­щей лагерь. Впро­чем, про­дол­жа­ли они, по ту сто­ро­ну укреп­ле­ний не вид­но и такой горы тру­пов, какая непре­мен­но оста­лась бы после раз­гро­ма столь­ких леги­о­нов. Эти сло­ва пер­вы­ми наве­ли Бру­та на мысль, что стряс­лась беда. Он велел одно­му из отрядов нести стра­жу во вра­же­ском лаге­ре, а сам, пре­кра­тив пого­ню и собрав всех сво­их воеди­но, поспе­шил на под­мо­гу Кас­сию.

43. Пора, одна­ко, рас­ска­зать, что при­клю­чи­лось тем вре­ме­нем с Кас­си­ем. Его нисколь­ко не обра­до­вал пер­вый бро­сок людей Бру­та, кото­рые пошли в наступ­ле­ние без паро­ля и без коман­ды, и с боль­шим неудо­воль­ст­ви­ем следил он за даль­ней­шим ходом собы­тий — за тем, как пра­вое кры­ло одер­жа­ло верх и тут же кину­лось гра­бить лагерь, даже и не думая завер­шить окру­же­ние и сжать непри­я­те­ля в коль­це. Но сам он вме­сто того, чтобы дей­ст­во­вать с рас­че­том и реши­тель­но­стью, толь­ко мед­лил без вся­ко­го тол­ка, и пра­вое кры­ло вра­га зашло ему в тыл, и немед­ля кон­ни­ца Кас­сия друж­но побе­жа­ла к морю, а затем дрог­ну­ла и пехота. Пыта­ясь оста­но­вить вои­нов, вер­нуть им муже­ство, Кас­сий вырвал зна­мя у одно­го из бегу­щих зна­ме­нос­цев и вон­зил древ­ко перед собою в зем­лю, хотя даже его лич­ная охра­на не изъ­яв­ля­ла более ни малей­ше­го жела­ния оста­вать­ся рядом со сво­им коман­дую­щим. Так, волей-нево­лей, он с немно­ги­ми сопро­вож­даю­щи­ми отсту­пил и под­нял­ся на холм, с кото­ро­го откры­вал­ся широ­кий вид на рав­ни­ну. Впро­чем, сам он был слаб гла­за­ми и даже не мог раз­глядеть свой лагерь, кото­рый разо­ря­ли вра­ги, но его спут­ни­ки заме­ти­ли при­бли­жаю­щий­ся к ним боль­шой отряд кон­ни­цы. Это были всад­ни­ки, послан­ные Бру­том; Кас­сий, одна­ко, при­нял их за вра­же­скую пого­ню. Все же он выслал на раз­вед­ку одно­го из тех, кто был под­ле него на хол­ме, неко­е­го Тити­ния. Всад­ни­ки заме­ти­ли Тити­ния и, узнав­ши дру­га Кас­сия и вер­но­го ему чело­ве­ка, раз­ра­зи­лись радост­ны­ми кри­ка­ми; при­я­те­ли его спрыг­ну­ли с коней и горя­чо его обни­ма­ли, а осталь­ные ска­ка­ли вокруг и, ликуя, бря­ца­ли ору­жи­ем, и этот необуздан­ный вос­торг стал при­чи­ною непо­пра­ви­мо­го бед­ст­вия. Кас­сий решил, что под хол­мом, и в самом деле, вра­ги и что Тити­ний попал­ся к ним в руки. Он вос­клик­нул: «Вот до чего дове­ла нас постыд­ная жаж­да жиз­ни — на наших гла­зах непри­я­тель захва­ты­ва­ет доро­го­го нам чело­ве­ка!» — и с эти­ми сло­ва­ми уда­лил­ся в какую-то пустую палат­ку, уведя за собою одно­го из сво­их отпу­щен­ни­ков, по име­ни Пин­дар, кото­ро­го еще со вре­ме­ни раз­гро­ма Крас­са посто­ян­но дер­жал при себе на слу­чай подоб­но­го сте­че­ния обсто­я­тельств. От пар­фян он бла­го­по­луч­но спас­ся, но теперь, наки­нув одеж­ду на голо­ву, он под­ста­вил обна­жен­ную шею под меч отпу­щен­ни­ка. И голо­ву Кас­сия нашли затем отдель­но от туло­ви­ща, а само­го Пин­да­ра после убий­ства никто не видел, и пото­му неко­то­рые даже подо­зре­ва­ли, что он умерт­вил Кас­сия по соб­ст­вен­но­му почи­ну. Про­шло совсем немно­го — и всад­ни­ки ста­ли вид­ны вполне отчет­ли­во, а тут и Тити­ний с вен­ком, кото­рым его на радо­стях укра­си­ли, явил­ся, чтобы обо всем доло­жить Кас­сию. Когда же он услы­хал сто­ны и рыда­ния уби­тых горем дру­зей и узнал о роко­вой ошиб­ке коман­дую­ще­го и о его гибе­ли, он обна­жил меч и, отча­ян­но про­кли­ная свою мед­ли­тель­ность, зако­лол­ся.

44. При пер­вом же изве­стии о пора­же­нии Брут поспе­шил к месту боя, но о смер­ти Кас­сия ему донес­ли уже вбли­зи лаге­ря. Брут дол­го пла­кал над телом, назы­вал Кас­сия послед­ним из рим­лян, слов­но желая ска­зать, что людей такой отва­ги и такой высоты духа Риму уже не видать, а затем велел при­брать и обрядить труп и отпра­вить его на Фасос, чтобы не сму­щать лагерь погре­баль­ны­ми обряда­ми. Собрав вои­нов Кас­сия, он поста­рал­ся успо­ко­ить их и уте­шить. Видя, что они лиши­лись все­го само­го необ­хо­ди­мо­го, он обе­щал каж­до­му по две тыся­чи драхм — в воз­ме­ще­ние поне­сен­но­го ущер­ба. Сло­ва его вер­ну­ли сол­да­там муже­ство, а щед­рость поверг­ла их в изум­ле­ние. Они про­во­ди­ли Бру­та, на все лады вос­хва­ляя его и кри­ча, что из четы­рех импе­ра­то­ров один толь­ко он остал­ся непо­беж­ден­ным в этой бит­ве. И вер­но, тече­ние собы­тий пока­за­ло, что Брут не без осно­ва­ния наде­ял­ся вый­ти из бит­вы победи­те­лем. С мень­шим, чем у непри­я­те­ля, чис­лом леги­о­нов он опро­ки­нул и раз­бил все сто­яв­шие про­тив него силы, а если бы, к тому же в ходе боя смог вос­поль­зо­вать­ся всем сво­им вой­ском, если бы бо́льшая его часть не обо­шла вра­же­ские пози­ции с флан­га и не бро­си­лась гра­бить, — вряд ли мож­но сомне­вать­ся, что про­тив­ник был бы раз­гром­лен наго­ло­ву.

45. У Бру­та пали восемь тысяч (вме­сте с воору­жен­ны­ми раба­ми, кото­рых Брут назы­вал «бри­га­ми»). Одна­ко про­тив­ник, как утвер­жда­ет Мес­са­ла, поте­рял более чем вдвое и пото­му был опе­ча­лен и подав­лен гораздо силь­нее, но — лишь до тех пор, пока, уже под вечер, к Анто­нию не явил­ся слу­га Кас­сия, по име­ни Демет­рий, и не при­нес ему сня­тые пря­мо с тру­па одеж­ды и окро­вав­лен­ный меч. Это настоль­ко вооду­ше­ви­ло вра­же­ских началь­ни­ков, что с пер­вы­ми луча­ми солн­ца они воору­жи­ли сво­их и пове­ли их в бит­ву. Меж­ду тем в обо­их лаге­рях Бру­та цари­ли вол­не­ния и тре­во­га, ибо соб­ст­вен­ный его лагерь был бит­ком набит плен­ны­ми и тре­бо­вал силь­ной охра­ны, лагерь же Кас­сия не так-то уж лег­ко и спо­кой­но встре­тил сме­ну пол­ко­во­д­ца, а, вдо­ба­вок, потер­пев­шие пора­же­ние стра­да­ли от зави­сти и даже нена­ви­сти к сво­им более удач­ли­вым това­ри­щам. Итак, Брут решил при­ве­сти вой­ско в бое­вую готов­ность, но от сра­же­ния укло­нять­ся. Меж­ду плен­ны­ми было мно­же­ство рабов, и, обна­ру­жив, что они заме­ша­лись в гущу вои­нов, Брут счел это подо­зри­тель­ным и при­ка­зал их каз­нить, из чис­ла же сво­бод­ных неко­то­рых отпу­стил на волю, объ­явив, что ско­рее у его про­тив­ни­ков были они плен­ни­ка­ми и раба­ми, тогда как у него вновь обре­ли сво­бо­ду и граж­дан­ское пол­но­пра­вие. Видя, одна­ко, что и его дру­зья и началь­ни­ки отрядов пол­ны непри­ми­ри­мо­го оже­сто­че­ния, он спря­тал этих людей, а затем помог им бежать.

Сре­ди про­чих в плен попа­ли мим Волум­ний и шут Сак­ку­ли­он; Бру­та они нисколь­ко не зани­ма­ли, но дру­зья при­ве­ли к нему обо­их с жало­ба­ми, что даже теперь не пре­кра­ща­ют они сво­их дерз­ких речей и наг­лых насме­шек. Заня­тый ины­ми забота­ми, Брут ниче­го не отве­тил, и тогда Мес­са­ла Кор­вин пред­ло­жил высечь их плетьми на гла­зах у все­го вой­ска и наги­ми ото­слать к вра­же­ским пол­ко­во­д­цам, чтобы те зна­ли, како­го рода при­я­те­ли и собу­тыль­ни­ки нуж­ны им в похо­де. Иные из при­сут­ст­во­вав­ших рас­сме­я­лись, одна­ко Пуб­лий Кас­ка, тот, что в мар­тов­ские иды пер­вым уда­рил Цеза­ря кин­жа­лом, заме­тил: «Худо мы посту­па­ем, при­но­ся жерт­ву тени Кас­сия заба­ва­ми и весе­льем. Но мы сей­час увидим, Брут, — про­дол­жал он, — какую память хра­нишь ты об умер­шем пол­ко­вод­це, — ты либо нака­жешь тех, кто готов поно­сить его и осме­и­вать, либо сохра­нишь им жизнь». На это Брут, в край­нем раз­дра­же­нии, отве­чал: «Вы же сами зна­е­те, как надо посту­пить, так зачем еще спра­ши­вать­ся у меня?» Эти сло­ва Кас­ка счел за согла­сие и смерт­ный при­го­вор несчаст­ным, кото­рых без вся­ко­го про­мед­ле­ния отве­ли в сто­ро­ну и уби­ли.

46. Затем Брут выпла­тил каж­до­му обе­щан­ные день­ги и, выра­зив неко­то­рое неудо­воль­ст­вие сво­им вои­нам за то, что они бро­си­лись на вра­га, не дождав­шись ни паро­ля, ни при­ка­за, не соблюдая строя и поряд­ка, посу­лил отдать им на раз­граб­ле­ние два горо­да — Фес­са­ло­ни­ку и Лакеде­мон, — если толь­ко они выка­жут отва­гу в бою. В жиз­ни Бру­та это един­ст­вен­ный посту­пок, кото­ро­му нет изви­не­ния. Прав­да Анто­ний и Цезарь, чтобы награ­дить сол­дат, чини­ли наси­лия, куда более страш­ные, и, очи­щая для сво­их победо­нос­ных сорат­ни­ков зем­ли и горо­да, на кото­рые те не име­ли ни малей­ших прав, чуть ли не всю Ита­лию согна­ли с дав­но наси­жен­ных мест, но для них един­ст­вен­ною целью вой­ны были власть и гос­под­ство, а Бру­ту, чья нрав­ст­вен­ная высота поль­зо­ва­лась такою гром­кою сла­вой, даже про­стой люд не раз­ре­шил бы ни побеж­дать, ни спа­сать свою жизнь ина­че, чем в согла­сии с доб­ром и спра­вед­ли­во­стью, и осо­бен­но — после смер­ти Кас­сия, кото­рый, как гово­ри­ли, иной раз и Бру­та тол­кал на черес­чур кру­тые и рез­кие меры. Одна­ко же, подоб­но тому как на судне, где обло­ми­лось кор­мо­вое вес­ло, начи­на­ют при­ла­жи­вать и при­ко­ла­чи­вать вся­кие дос­ки и брев­на, лишь бы как-нибудь помочь беде, так же точ­но и Брут, остав­шись один во гла­ве тако­го гро­мад­но­го вой­ска, в таком нена­деж­ном, шат­ком поло­же­нии, и не имея рядом с собой пол­ко­во­д­ца, рав­но­го ему само­му, был вынуж­ден опи­рать­ся на тех, что его окру­жа­ли, а ста­ло быть, — во мно­гих слу­ча­ях и дей­ст­во­вать, и гово­рить, сооб­ра­зу­ясь с их мне­ни­ем. Мне­ние же это состо­я­ло в том, что необ­хо­ди­мо любой ценой под­нять бое­вой дух вои­нов Кас­сия, ибо спра­вить­ся с ними было про­сто невоз­мож­но: без­на­ча­лие сде­ла­ло их раз­нуздан­ны­ми наг­ле­ца­ми в лаге­ре, а пора­же­ние — тру­са­ми пред лицом непри­я­те­ля.

47. Впро­чем, и у Цеза­ря с Анто­ни­ем поло­же­ние было ничуть не луч­ше. Про­до­воль­ст­вия оста­ва­лось в обрез, и, так как лагерь их был раз­бит в низине, они жда­ли мучи­тель­ной зимы. Они сгруди­лись у само­го края болота, а сра­зу после бит­вы пошли осен­ние дожди, так что палат­ки напол­ня­лись гря­зью и водой, и меси­во это мгно­вен­но засты­ва­ло от холо­да. В довер­ше­ние все­го при­хо­дит весть о несча­стии, постиг­шем их силы на море: кораб­ли Бру­та напа­ли на боль­шой отряд, кото­рый плыл к Цеза­рю из Ита­лии, и пусти­ли его ко дну, так что лишь очень немно­гие избег­ли гибе­ли, да и те уми­ра­ли с голо­да и ели пару­са и кана­ты. Полу­чив это сооб­ще­ние, Анто­ний и Цезарь зато­ро­пи­лись с бит­вою, чтобы решить исход борь­бы преж­де, чем Брут узна­ет о сво­ей уда­че. И сухо­пут­ное и мор­ское сра­же­ния про­изо­шли одно­вре­мен­но, но вышло так — ско­рее по какой-то несчаст­ли­вой слу­чай­но­сти, чем по зло­му умыс­лу флот­ских началь­ни­ков, — что даже два­дцать дней спу­стя после победы Брут еще ниче­го о ней не слы­хал. А ина­че, рас­по­ла­гая доста­точ­ны­ми запа­са­ми про­до­воль­ст­вия, раз­бив­ши лагерь на завид­ной пози­ции, непри­ступ­ной ни для тягот зимы, ни для вра­же­ско­го напа­де­ния, он не скре­стил бы ору­жия с непри­я­те­лем еще раз, ибо надеж­ная победа на море после успе­ха, кото­рый одер­жал на суше он сам, испол­ни­ла бы его и новым муже­ст­вом и новы­ми надеж­да­ми. Но власть, по-види­мо­му, не мог­ла долее оста­вать­ся в руках мно­гих, тре­бо­вал­ся еди­ный пра­ви­тель, и боже­ство, желая устра­нить того един­ст­вен­но­го, кто еще сто­ял попе­рек доро­ги буду­ще­му пра­ви­те­лю, не дало доб­рым вестям дой­ти до Бру­та. А меж­ду тем они едва не кос­ну­лись его слу­ха, ибо все­го за день до бит­вы позд­ним вече­ром из вра­же­ско­го ста­на явил­ся пере­беж­чик, некий Кло­дий, и сооб­щил, что Цезарь, полу­чив доне­се­ние о гибе­ли сво­его флота, жаж­дет сра­зить­ся с непри­я­те­лем как мож­но ско­рее. Но сло­вам это­го чело­ве­ка не дали ника­кой веры и даже не допу­сти­ли его к Бру­ту в твер­дом убеж­де­нии, что он либо пере­ска­зы­ва­ет неле­пые слу­хи, либо про­сто лжет, чтобы уго­дить новым това­ри­щам по ору­жию.

48. Гово­рят, что в эту ночь Бру­ту сно­ва явил­ся при­зрак. С виду он был такой же точ­но, как в пер­вый раз, но не про­ро­нил ни сло­ва и мол­ча уда­лил­ся. Прав­да, фило­соф Пуб­лий Волум­ний, про­де­лав­ший под коман­дою Бру­та весь поход от нача­ла до кон­ца, об этом зна­ме­нии не упо­ми­на­ет, зато пишет, что пер­вый орел был весь облеп­лен пче­ла­ми и что на руке у одно­го из началь­ни­ков вдруг, неиз­вест­но от чего, высту­пи­ло розо­вое миро и, сколь­ко его ни выти­ра­ли, высту­па­ло сно­ва, а что уже перед самою бит­вой в про­ме­жут­ке меж­ду обо­и­ми лаге­ря­ми сшиб­лись и ста­ли драть­ся два орла и вся рав­ни­на, зата­ив дыха­ние, следи­ла за боем, пока, нако­нец, та пти­ца, что была бли­же к вой­ску Бру­та, не под­да­лась и не уле­те­ла прочь. Часто вспо­ми­на­ют еще об эфи­о­пе, кото­рый, когда отво­ри­ли лагер­ные ворота, попал­ся навстре­чу зна­ме­нос­цу, и вои­ны, сочтя это дур­ной при­ме­той, изру­би­ли его меча­ми.

49. Брут вывел вой­ско на поле и выстро­ил его в бое­вом поряд­ке про­тив непри­я­те­ля, но дол­гое вре­мя не начи­нал бит­ву: про­ве­ряя постро­е­ние, он полу­чил несколь­ко доно­сов и сам запо­до­зрил иные из отрядов в измене. Кро­ме того он видел, что кон­ни­ца отнюдь не горит жела­ни­ем сра­жать­ся, но все вре­мя ози­ра­ет­ся, выжидая дей­ст­вий пехоты. И тут, вне­зап­но, один кон­ник, пре­крас­ный воин, чья отва­га была отме­че­на высо­ки­ми награ­да­ми, выехал из рядов непо­да­ле­ку от Бру­та и уска­кал к непри­я­те­лю. Зва­ли его Каму­лат. Брут был до край­но­сти раздо­са­до­ван этим неожи­дан­ным пре­да­тель­ст­вом и, усту­пая чув­ству гне­ва, но вме­сте с тем и стра­шась, как бы при­мер Каму­ла­та не ока­зал­ся зара­зи­те­лен, тут же дви­нул­ся на вра­га, хотя солн­це уже скло­ня­лось к запа­ду — шел девя­тый час дня. Тот фланг, что нахо­дил­ся под пря­мым началь­ст­вом Бру­та, взял верх над непри­я­те­лем и обра­тил в бег­ство левое его кры­ло. Кон­ни­ца своевре­мен­но под­дер­жа­ла пехоту и вме­сте с нею тес­ни­ла и гна­ла рас­стро­ен­ные ряды про­тив­ни­ка. Но дру­гой фланг началь­ни­ки, чтобы пред­от­вра­тить окру­же­ние, рас­тя­ги­ва­ли все боль­ше и боль­ше, а так как чис­лен­ное пре­вос­ход­ство было на сто­роне Цеза­ря и Анто­ния, бое­вая линия истон­чи­лась в сре­дине и поте­ря­ла силу, так что натис­ка вра­га выдер­жать не смог­ла и побе­жа­ла, а те, кто совер­шил этот про­рыв, немед­лен­но уда­ри­ли Бру­ту в тыл. В этот гроз­ный час Брут свер­шил все воз­мож­ное и как пол­ко­во­дец и как воин, но победы не удер­жал, ибо даже то, что было явной уда­чей в пер­вой бит­ве, теперь обер­ну­лось ему во вред. В самом деле, тогда вся раз­би­тая часть вра­же­ско­го вой­ска была тот­час истреб­ле­на, а вой­ско Кас­сия, хотя и понес­ло пора­же­ние, мерт­вы­ми поте­ря­ло совсем немно­го. Но раз­гром пре­вра­тил этих спас­ших­ся от смер­ти в неис­пра­ви­мых тру­сов, и теперь они зара­зи­ли робо­стью и смя­те­ни­ем чуть ли не каж­до­го из бой­цов.

В этот же час сын Като­на Марк, сра­жа­ясь сре­ди самых храб­рых и знат­ных моло­дых вои­нов и чув­ст­вуя, что непри­я­тель одоле­ва­ет, тем не менее не побе­жал, не отсту­пил, но, гром­ко выкли­кая свое имя и имя сво­его отца, разил вра­га до тех пор, пока и сам не рух­нул на гру­ду вра­же­ских тру­пов. И по все­му полю боя пада­ли мерт­вы­ми луч­шие, самые доб­лест­ные, бес­страш­но отда­вая свою жизнь за Бру­та.

50. Сре­ди близ­ких его дру­зей был некий Луци­лий, чело­век бла­го­род­ный и достой­ный. Он заме­тил, что отряд вар­вар­ской кон­ни­цы, не обра­щая вни­ма­ния ни на кого из бег­ле­цов, упор­но гонит­ся за Бру­том, и решил любою ценой их оста­но­вить. И вот, немно­го поот­став от про­чих, Луци­лий кри­чит пре­сле­до­ва­те­лям, что Брут — это он, и всад­ни­ки пове­ри­ли с тем боль­шею лег­ко­стью, что плен­ник про­сил доста­вить его к Анто­нию: Цеза­ря, дескать, он боит­ся, Анто­нию же готов дове­рить­ся. В вос­тор­ге от этой счаст­ли­вой наход­ки, вос­хва­ляя свою пора­зи­тель­ную уда­чу, они повез­ли Луци­лия в лагерь, выслав впе­ред гон­цов. Анто­ний до того обра­до­вал­ся, что несмот­ря на позд­ний час — уже ложи­лись сумер­ки — поспе­шил навстре­чу всад­ни­кам, а все осталь­ные, кто узна­вал, что Бру­та схва­ти­ли и везут живым, сбе­га­лись вме­сте, и одни жале­ли об его злой судь­бе, дру­гие твер­ди­ли, что он опо­ро­чил былую свою сла­ву, сде­лав­шись из недо­стой­ной при­вя­зан­но­сти к жиз­ни добы­чею вар­ва­ров. Кон­ни­ки были уже близ­ко, и Анто­ний, не зная, как ему при­нять Бру­та, оста­но­вил­ся, а Луци­лий, когда его выве­ли впе­ред, без малей­ших при­зна­ков стра­ха объ­явил: «Мар­ка Бру­та, Анто­ний, ни один враг не пой­мал и, вер­но, нико­гда не пой­ма­ет — судь­ба да не одер­жит такой победы над доб­ле­стью! Если же его все-таки сыщут — живым или мерт­вым, — он в любом слу­чае ока­жет­ся досто­ин себя и сво­ей сла­вы. Я обма­нул тво­их вои­нов — и пото­му я здесь, и без воз­ра­же­ний при­му любую самую жесто­кую кару за свой обман». Все были пора­же­ны и рас­те­ря­ны, но Анто­ний, обер­нув­шись к тем, кто при­вез Луци­лия, ска­зал так: «Вас, дру­зья, эта ошиб­ка, конеч­но нема­ло огор­ча­ет, вы счи­та­е­те себя оскорб­лен­ны­ми не на шут­ку. Но будь­те совер­шен­но уве­ре­ны, вам доста­лась добы­ча еще луч­ше той, какую вы иска­ли. Ведь иска­ли вы вра­га, а при­ве­ли нам дру­га. Что бы я стал делать с Бру­том, если бы он живым попал в мои руки, — кля­нусь богом, не знаю, но такие вот люди пусть все­гда будут мне дру­зья­ми, а не вра­га­ми!» Он обнял Луци­лия и пору­чил его заботам одно­го из сво­их при­бли­жен­ных, а впо­след­ст­вии мог твер­до рас­счи­ты­вать на его вер­ность во всех слу­ча­ях жиз­ни, до само­го кон­ца.

51. Брут пере­пра­вил­ся через речуш­ку с кру­ты­ми и леси­сты­ми бере­га­ми и, так как уже стем­не­ло, счел ненуж­ным заби­рать­ся дале­ко в чащу, но вме­сте с немно­ги­ми дру­зья­ми и началь­ни­ка­ми рас­по­ло­жил­ся в какой-то лощине у под­но­жья высо­кой ска­лы. Опу­стив­шись наземь, он под­нял гла­за к усы­пан­но­му звезда­ми небу и про­из­нес два сти­ха, из кото­рых один Волум­ний при­вел:

а дру­гой, как он пишет, забыл. Помол­чав немно­го, Брут при­нял­ся опла­ки­вать дру­зей, кото­рые пали, защи­щая его в бою. Он не про­пу­стил нико­го, каж­до­го назвал по име­ни, но осо­бен­но горь­ко сокру­шал­ся о Фла­вии и Лабеоне. (Лабе­он был у него лега­том, а Фла­вий — началь­ни­ком рабо­че­го отряда.) Один из его спут­ни­ков, кото­рый и сам хотел пить, и видел, что Бру­та тоже томит жаж­да, взял шлем и бегом спу­стил­ся к реке. В этот миг в про­ти­во­по­лож­ной сто­роне раздал­ся какой-то шум, и Волум­ний со щито­нос­цем Дар­да­ном пошел взгля­нуть, что слу­чи­лось. Вско­ро­сти они были обрат­но и пер­вым делом спро­си­ли, не оста­лось ли воды. Лас­ко­во улыб­нув­шись Волум­нию, Брут отве­чал: «Всё выпи­ли, а вам сей­час при­не­сут еще». Сно­ва посла­ли того же, кто ходил в пер­вый раз, но он встре­тил­ся с непри­я­те­лем, был ранен и едва-едва ускольз­нул.

Брут пред­по­ла­гал, что поте­ри уби­ты­ми не столь уже вели­ки, и Ста­ти­лий вызвал­ся про­бить­ся через непри­я­тель­ские кара­у­лы, — ибо дру­го­го пути не было, — осмот­реть лагерь и, если рас­че­ты Бру­та вер­ны и лагерь цел, дать сиг­нал факе­лом и воз­вра­тить­ся назад. Горя­щий факел вда­ли они увиде­ли и поня­ли, что Ста­ти­лий бла­го­по­луч­но достиг цели, но вре­мя шло, а он все не воз­вра­щал­ся, и Брут ска­зал: «Если Ста­ти­лий жив, он непре­мен­но будет с нами». Слу­чи­лось, одна­ко ж, так, что на обрат­ном пути он наткнул­ся на вра­гов и в стыч­ке погиб.

52. Была уже глу­бо­кая ночь, и Брут, не под­ни­ма­ясь с места, накло­нил­ся к сво­е­му рабу Кли­ту и что-то ему шеп­нул. Ниче­го не ска­зав в ответ, Клит запла­кал, и тогда Брут подо­звал щито­нос­ца Дар­да­на и гово­рил с ним с гла­зу на глаз. Нако­нец, он обра­тил­ся по-гре­че­ски к само­му Волум­нию, напом­нил ему дале­кие годы уче­ния и про­сил вме­сте с ним взять­ся за руко­ять меча, чтобы уси­лить удар. Волум­ний наот­рез отка­зал­ся, и осталь­ные после­до­ва­ли его при­ме­ру. Тут кто-то про­мол­вил, что мед­лить доль­ше нель­зя и надо бежать, и Брут, под­няв­шись, ото­звал­ся: «Вот имен­но, бежать, и как мож­но ско­рее. Но толь­ко с помо­щью рук, а не ног». Хра­ня вид без­мя­теж­ный и даже радост­ный, он про­стил­ся со все­ми по оче­реди и ска­зал, что для него было огром­ною уда­чей убедить­ся в искрен­но­сти каж­до­го из дру­зей. Судь­бу, про­дол­жал Брут, он может упре­кать толь­ко за жесто­кость к его оте­че­ству, пото­му что сам он счаст­ли­вее сво­их победи­те­лей, — не толь­ко был счаст­ли­вее вче­ра или поза­вче­ра, но и сего­дня счаст­ли­вее: он остав­ля­ет по себе сла­ву высо­кой нрав­ст­вен­ной доб­ле­сти, какой победи­те­лям ни ору­жи­ем, ни богат­ст­вом не стя­жать, ибо нико­гда не умрет мне­ние, что людям пороч­ным и неспра­вед­ли­вым, кото­рые погу­би­ли спра­вед­ли­вых и чест­ных, пра­вить государ­ст­вом не подо­ба­ет.

Затем он горя­чо при­звал всех поза­бо­тить­ся о сво­ем спа­се­нии, а сам ото­шел в сто­ро­ну. Двое или трое дви­ну­лись за ним сле­дом, и сре­ди них Стра­тон, с кото­рым Брут позна­ко­мил­ся и подру­жил­ся еще во вре­мя сов­мест­ных заня­тий крас­но­ре­чи­ем. Брут попро­сил его стать рядом, упер руко­ять меча в зем­лю и, при­дер­жи­вая ору­жие обе­и­ми рука­ми, бро­сил­ся на обна­жен­ный кли­нок и испу­стил дух. Неко­то­рые, прав­да, утвер­жда­ют, буд­то Стра­тон сдал­ся на неот­ступ­ные прось­бы Бру­та и, отвер­нув­ши лицо, под­ста­вил ему меч, а тот с такою силой упал гру­дью на ост­рие, что оно вышло меж­ду лопа­ток, и Брут мгно­вен­но скон­чал­ся.

53. Это­го Стра­то­на Мес­са­ла, близ­кий това­рищ Бру­та, при­вел впо­след­ст­вии к Цеза­рю, с кото­рым к тому вре­ме­ни успел при­ми­рить­ся, и, запла­кав, ска­зал: «Смот­ри, Цезарь, вот чело­век, ока­зав­ший мое­му Бру­ту послед­нюю в жиз­ни услу­гу». Цезарь облас­кал Стра­то­на, и тот, в чис­ле дру­гих гре­ков из окру­же­ния Цеза­ря, отлич­но испол­нял все его пору­че­ния во мно­гих труд­ных обсто­я­тель­ствах и, меж­ду про­чим, в бит­ве при Актии. А сам Мес­са­ла, когда Цезарь хва­лил его за то, что он выка­зал так мно­го рве­ния при Актии, хотя преж­де, при Филип­пах, хра­ня вер­ность Бру­ту, был столь рев­ност­ным в сво­ей непри­ми­ри­мо­сти вра­гом, — Мес­са­ла отве­чал: «Да, Цезарь, я все­гда сто­ял за тех, кто луч­ше и спра­вед­ли­вее».

Анто­ний нашел тело Бру­та и рас­по­рядил­ся обер­нуть его в самый доро­гой из сво­их пур­пур­ных пла­щей, а когда узнал, что плащ укра­ли, каз­нил вора. Урну с пеп­лом он отпра­вил мате­ри Бру­та, Сер­ви­лии.

Супру­га Бру­та, Пор­ция, как сооб­ща­ет фило­соф Нико­лай и вслед за ним Вале­рий Мак­сим³¹, хоте­ла покон­чить с собой, но никто из дру­зей не согла­шал­ся ей помочь, напро­тив, ее зор­ко кара­у­ли­ли, ни на миг не остав­ляя одну, и тогда она выхва­ти­ла из огня уголь, про­гло­ти­ла его, креп­ко стис­ну­ла зубы и умер­ла, так и не раз­жав рта. Впро­чем, гово­рят о каком-то пись­ме Бру­та к дру­зьям, где он обви­ня­ет их и скор­бит о Пор­ции, кото­рую они, по его сло­вам, забы­ли и бро­си­ли, так что, захво­рав, она пред­по­чла рас­стать­ся с жиз­нью. А так как пись­мо — если толь­ко, разу­ме­ет­ся, оно под­лин­ное — гово­рит и о болез­ни Пор­ции, и о ее люб­ви к мужу, и об ее мучи­тель­ной кон­чине, разум­но пред­по­ло­жить, что Нико­лай про­сто-напро­сто пере­пу­тал сро­ки и вре­ме­на.

[Сопо­став­ле­ние]

54 [1]. Сре­ди мно­гих досто­инств, при­су­щих и Дио­ну и Бру­ту, одно из глав­ней­ших то, что оба достиг­ли гро­мад­но­го могу­ще­ства, не имея вна­ча­ле почти ниче­го, в осо­бен­но­сти — Дион. Ведь под­ле Дио­на не было нико­го, кто бы состя­зал­ся с ним в сла­ве, а рядом с Бру­том был Кас­сий, чело­век, хотя и не рав­ный ему нрав­ст­вен­ны­ми каче­ства­ми и доб­рой сла­вой, а пото­му и рав­но­го дове­рия не вну­шав­ший, но сво­ею отва­гой, опы­том и неуто­ми­мою дея­тель­но­стью внес­ший в дело вой­ны не мень­ший вклад, неже­ли сам Брут; а неко­то­рые и пер­вый шаг во всей череде собы­тий при­пи­сы­ва­ют Кас­сию, утвер­ждая, что Брут без­дей­ст­во­вал, Кас­сий же вовлек его в заго­вор. Меж­ду тем, совер­шен­но оче­вид­но, что Дион не толь­ко ору­жие, кораб­ли и воин­скую силу, но и дру­зей и сорат­ни­ков соби­рал и при­об­ре­тал сам. И если Бру­ту лишь вой­на доста­ви­ла и богат­ство и власть, то Дион обра­тил на нуж­ды вой­ны соб­ст­вен­ное богат­ство и ради сво­бо­ды сограж­дан израс­хо­до­вал все сред­ства и запа­сы, на какие суще­ст­во­вал в изгна­нии. Далее, для Бру­та и Кас­сия хра­нить спо­кой­ст­вие после бег­ства из Рима было отнюдь не без­опас­но, им вынес­ли смерт­ный при­го­вор, их гна­ли и пре­сле­до­ва­ли, — и они волей-нево­лей иска­ли спа­се­ния в войне. Дове­рив­шись охране мечей и копий, они тер­пе­ли невзго­ды и опас­но­сти, защи­щая ско­рее самих себя, неже­ли сограж­дан, а Дион, чья жизнь в изгна­нии была без­за­бот­нее и отрад­нее жиз­ни тиран­на, его изгнав­ше­го, доб­ро­воль­но пошел навстре­чу вели­чай­шей опас­но­сти ради спа­се­ния Сици­лии.

55 [2]. Но изба­вить сира­ку­зян от Дио­ни­сия — совсем не то же самое, что рим­лян осво­бо­дить от Цеза­ря. Дио­ни­сий и сам не отри­цал, что был тиран­ном и напол­нил Сици­лию неис­чис­ли­мы­ми бед­ст­ви­я­ми, а власть Цеза­ря лишь при воз­ник­но­ве­нии сво­ем доста­ви­ла про­тив­ни­кам нема­ло горя, но для тех, кто при­нял ее и сми­рил­ся, сохра­ня­ла лишь имя и види­мость неогра­ни­чен­но­го гос­под­ства и ни в одном жесто­ком, тиран­ни­че­ском поступ­ке винов­на не была; мало того, каза­лось, буд­то само боже­ство нис­по­сла­ло жаж­ду­ще­му еди­но­вла­стия государ­ству цели­те­ля само­го крот­ко­го и мило­серд­но­го. Вот поче­му рим­ский народ сра­зу же ощу­тил тос­ку по уби­то­му и про­ник­ся неумо­ли­мою зло­бой к убий­цам, а Дио­на сограж­дане все­го боль­ше пори­ца­ли за то, что он выпу­стил Дио­ни­сия из Сира­куз и не дал раз­ру­шить моги­лу преж­не­го тиран­на.

56 [3]. Что каса­ет­ся пря­мых воен­ных успе­хов, то Дион обна­ру­жил дар без­упреч­но­го пол­ко­во­д­ца, ибо не толь­ко бле­стя­ще испол­нял соб­ст­вен­ные замыс­лы, но и, поправ­ляя чужие ошиб­ки, умел изме­нить поло­же­ние к луч­ше­му. Брут же, сколь­ко мож­но судить, посту­пил опро­мет­чи­во, отва­жив­шись на послед­нюю и реши­тель­ную бит­ву, а поне­ся пора­же­ние, не нашел средств сно­ва под­нять­ся на ноги, но отрек­ся и отка­зал­ся от вся­кой надеж­ды и в борь­бе с судь­бой усту­пил реши­мо­стью даже Пом­пею. А ведь он мог еще твер­до рас­счи­ты­вать на зна­чи­тель­ную часть сво­их сухо­пут­ных войск и, глав­ное, на свой флот, кото­рый без­раздель­но вла­ды­че­ст­во­вал на море.

Самое тяж­кое из обви­не­ний про­тив Бру­та — то, что, спа­сен­ный мило­стью Цеза­ря и сам доста­вив спа­се­ние всем това­ри­щам по пле­ну, за кого ни про­сил, счи­та­ясь дру­гом Цеза­ря, кото­рый ста­вил и ценил его выше мно­гих дру­гих, он сде­лал­ся убий­цею сво­его спа­си­те­ля. Ни в чем подоб­ном Дио­на обви­нить нель­зя, напро­тив, пока он был дру­гом и при­бли­жен­ным Дио­ни­сия, он охра­нял его власть, ста­рал­ся напра­вить ее на луч­ший путь, и лишь изгнан­ный из оте­че­ства, потер­пев оскорб­ле­ние в супру­же­ских сво­их пра­вах и лишив­шись иму­ще­ства, откры­то начал спра­вед­ли­вую вой­ну.

А впро­чем, не взгля­нуть ли на дело с про­ти­во­по­лож­ной точ­ки зре­ния? Ведь то каче­ство, кото­рое обо­им вме­ня­ет­ся в самую высо­кую похва­лу — враж­да к тиран­нам и нена­висть к поро­ку, — каче­ство это в Бру­те кри­сталь­но чисто, ибо, лич­но ни в чем Цеза­ря не виня, он под­вер­гал себя смер­тель­ной опас­но­сти ради общей сво­бо­ды. А Дион, не сде­лай­ся он сам жерт­вою обиды и наси­лия, вое­вать бы не стал. Это с пол­ною оче­вид­но­стью явст­ву­ет из писем Пла­то­на: Дион, утвер­жда­ет фило­соф, низ­ло­жил Дио­ни­сия не пото­му, что отверг тиран­нию, но пото­му, что тиран­ния отверг­ла его. Далее, не что иное, как сооб­ра­же­ния обще­ст­вен­но­го бла­га сде­ла­ли Бру­та сто­рон­ни­ком Пом­пея, — хотя он был вра­гом это­го чело­ве­ка, — и про­тив­ни­ком Цеза­ря, ибо и для враж­ды и для друж­бы един­ст­вен­ною мерою у него была спра­вед­ли­вость, меж тем как Дион, пока чув­ст­во­вал себя уве­рен­но при дво­ре тиран­на, вся­че­ски под­дер­жи­вал Дио­ни­сия, ста­ра­ясь снис­кать его рас­по­ло­же­ние, а вый­дя из дове­рия, зате­ял вой­ну, чтобы уто­лить свой гнев. Поэто­му чисто­сер­де­чие Дио­на вызы­ва­ло сомне­ния даже у иных из его дру­зей, кото­рые опа­са­лись, как бы, сва­лив Дио­ни­сия, он не оста­вил власть за собою, обма­нув сограж­дан каким-нибудь без­обид­ным, несхо­жим со сло­вом «тиран­ния» назва­ни­ем, о Бру­те же и у вра­гов шли речи, что меж­ду все­ми заго­вор­щи­ка­ми толь­ко он один от нача­ла до кон­ца пре­сле­до­вал един­ст­вен­ную цель — вер­нуть рим­ля­нам преж­нее государ­ст­вен­ное устрой­ство.

57 [4]. Но и поми­мо все­го это­го вой­ну с Дио­ни­си­ем, разу­ме­ет­ся, и срав­ни­вать нель­зя с борь­бою про­тив Цеза­ря. Ведь сре­ди при­бли­жен­ных Дио­ни­сия не было чело­ве­ка, кото­рый не пре­зи­рал бы сво­его вла­сти­те­ля, чуть ли не все дни и ночи про­во­див­ше­го за вином, игрою в кости и любов­ны­ми уте­ха­ми. А заду­мать свер­же­ние Цеза­ря и не испу­гать­ся необо­ри­мой мощи и счаст­ли­вой судь­бы чело­ве­ка, одно имя кото­ро­го лиша­ло сна царей Индии и Пар­фии, — это тре­бо­ва­ло души необык­но­вен­ной, души, чье муже­ство ника­кой страх сло­мить не в силах. Вот поче­му сто­и­ло толь­ко Дио­ну появить­ся в Сици­лии, как вокруг него спло­ти­лись мно­гие тыся­чи вра­гов Дио­ни­сия, сла­ва же Цеза­ря — даже мерт­во­го! — под­дер­жи­ва­ла его дру­зей, а тот, кто при­нял его имя, из бес­по­мощ­но­го маль­чиш­ки мгно­вен­но сде­лал­ся пер­вым сре­ди рим­лян, слов­но бы надев на шею аму­лет, защи­щав­ший его от могу­ще­ства и враж­ды Анто­ния. Но Дион, могут мне воз­ра­зить, сва­лил тиран­на в труд­ной и дол­гой борь­бе, а Цезарь пал под уда­ра­ми Бру­та без­оруж­ным и без­за­щит­ным. Одна­ко в этом как раз и обна­ру­жи­ва­ет­ся тон­чай­шая хит­рость и точ­ней­ший рас­чет — захва­тить без­за­щит­ным и без­оруж­ным чело­ве­ка, обле­чен­но­го неиз­ме­ри­мою мощью. Ведь Брут напал и убил не вдруг и не в оди­ноч­ку или же с немно­ги­ми сообщ­ни­ка­ми, но соста­вил свой план задол­го до поку­ше­ния и осу­ще­ст­вил с помо­щью мно­гих еди­но­мыш­лен­ни­ков, из кото­рых ни один его не выдал: либо он с само­го нача­ла выбрал луч­ших из луч­ших, либо же выбо­ром сво­им сооб­щил пре­вос­ход­ные эти каче­ства людям, кото­рым дове­рил­ся. А Дион то ли пло­хо выби­рал и дове­рил­ся него­дя­ям, то ли неуме­лым, невер­ным обхож­де­ни­ем пре­вра­тил в него­дя­ев чест­ных людей — и то и дру­гое для чело­ве­ка разум­но­го непро­сти­тель­но. И Пла­тон пори­ца­ет³² его за то, что он при­бли­зил к себе таких дру­зей, кото­рые его погу­би­ли.

58 [5]. После смер­ти Дион не нашел ни мсти­те­ля, ни заступ­ни­ка, Бру­та же один из его вра­гов, Анто­ний, со сла­вою похо­ро­нил, а дру­гой, Цезарь, не лишил ока­зан­ных при жиз­ни поче­стей. В Медио­лане, что в Пре­даль­пий­ской Гал­лии, сто­я­ла брон­зо­вая ста­туя Бру­та — пре­крас­ной работы и точ­но пере­даю­щая сход­ство. В более позд­ние годы Цезарь, нахо­дясь в Медио­лане, заме­тил эту ста­тую. Спер­ва он мол­ча про­шел мимо, но затем оста­но­вил­ся, велел позвать пра­ви­те­лей горо­да и в при­сут­ст­вии мно­гих, слы­шав­ших этот раз­го­вор соб­ст­вен­ны­ми уша­ми, заявил, что Медио­лан, как ему ста­ло допо­д­лин­но извест­но, нару­шил усло­вия мира и укры­ва­ет у себя вра­га Цеза­ря. Медио­лан­цы, разу­ме­ет­ся, кля­лись, что ни в чем не повин­ны, и недо­умен­но пере­гляды­ва­лись, как бы спра­ши­вая друг дру­га, что име­ет в виду импе­ра­тор. Тогда Цезарь обер­нул­ся к ста­туе и, гроз­но нахму­рив лоб, спро­сил: «А вот этот, кото­рый здесь сто­ит, раз­ве он нам не враг?» Гла­вы горо­да сме­ша­лись еще более и умолк­ли, но тут Цезарь улыб­нул­ся и, похва­лив гал­лов, за то что они вер­ны дру­зьям и в беде, при­ка­зал оста­вить изо­бра­же­ние Бру­та на преж­нем месте.