Жизнеописание двенадцати цезарей

1. Из рода Доми­ци­ев были зна­ме­ни­ты две семьи: одна — Каль­ви­нов, дру­гая — Аге­но­бар­бов. Аге­но­бар­бы сво­им родо­на­чаль­ни­ком, полу­чив­шим впер­вые так­же и самое это про­зви­ще, име­ют Люция Доми­ция. Этот Люций, как гово­рят, воз­вра­щал­ся одна­жды из дерев­ни и повстре­чал двух юно­шей-близ­не­цов вели­че­ст­вен­ной наруж­но­сти, кото­рые при­ка­за­ли ему воз­ве­стить сена­ту и наро­ду рим­ско­му об одер­жан­ной победе, о како­вой еще ниче­го не было извест­но. В дока­за­тель­ство сво­ей боже­ст­вен­ной сущ­но­сти они слег­ка погла­ди­ли ему щеки, вслед­ст­вие чего воло­сы у него из чер­ных сде­ла­лись крас­ны­ми и цве­том похо­жи­ми на медь. Этот внеш­ний при­знак остал­ся и у его потом­ков, и боль­шею частью они име­ли крас­ную боро­ду. Чле­ны этой семьи семь раз зани­ма­ли кон­суль­ство, два раза — цен­зу­ру и два­жды празд­но­ва­ли три­умф; будучи при­ня­ты в чис­ло пат­ри­ци­ев, они все сохра­ни­ли свое преж­нее про­зви­ще. Они не при­ни­ма­ли так­же иных соб­ст­вен­ных имен, кро­ме Гнея и Люция, при­чем чере­до­ва­ние послед­них было заме­ча­тель­но: ино­гда одно из них пере­да­ва­лось трем лицам под­ряд, ино­гда же дава­лось попе­ре­мен­но то одно, то дру­гое. В самом деле, пер­вый, вто­рой и тре­тий Аге­но­бар­бы, как нам извест­но, назы­ва­лись Люци­я­ми, сле­дую­щие три по поряд­ку — Гне­ями, осталь­ные же не ина­че, как попе­ре­мен­но то Люци­ем, то Гне­ем. Я счи­таю необ­хо­ди­мым позна­ко­мить чита­те­ля с несколь­ки­ми чле­на­ми этой семьи, дабы тем лег­че мож­но было видеть, что Нерон утра­тил доб­ле­сти сво­их пред­ков, в то же вре­мя сохра­нив поро­ки каж­до­го из них, слов­но пере­дан­ное и врож­ден­ное ему наслед­ство.

2. Итак, чтобы начать с дав­них вре­мен, сооб­щу о том, как его пра­пра­дед, Гней Доми­ций, будучи народ­ным три­бу­ном, в гне­ве на пон­ти­фи­ков за то, что на место умер­ше­го его отца они избра­ли в пон­ти­фи­ки не его, а дру­го­го, пере­дал наро­ду при­над­ле­жав­шее до тех пор кол­ле­ги­ям пра­во выби­рать жре­цов¹; во вре­мя же сво­его кон­суль­ства он победил алло­бро­гов и арвер­нов и стал ездить в сво­ей про­вин­ции на слоне в сопро­вож­де­нии тол­пы сол­дат, слов­но празд­нуя тор­же­ст­вен­ный три­умф. О нем ора­тор Лици­ний Красс ска­зал: «Неуди­ви­тель­но, что у него мед­но-крас­ная боро­да, коль ско­ро у него уста желез­ные, а серд­це свин­цо­вое». Его сын, будучи пре­то­ром, пытал­ся при­влечь Цеза­ря, при сло­же­нии послед­ним долж­но­сти кон­су­ла, к суду сена­та за то, что эту долж­ность он выпол­нял, яко­бы не счи­та­ясь с ауспи­ци­я­ми и зако­на­ми². Поз­же, будучи кон­су­лом, он пытал­ся отнять у Цеза­ря коман­до­ва­ние вой­ска­ми в Гал­лии, был назна­чен ста­ра­ни­я­ми сво­ей пар­тии ему в пре­ем­ни­ки и в нача­ле граж­дан­ской вой­ны попал в плен у Кор­фи­ния. Отпу­щен­ный Цеза­рем на сво­бо­ду, Доми­ций при­был в Мас­си­лию, выдер­жи­вав­шую труд­но­сти оса­ды, и под­нял дух ее граж­дан, но затем вне­зап­но поки­нул их и, в кон­це кон­цов, пал в сра­же­нии при Фар­са­ле. Харак­те­ра он был непо­сто­ян­но­го, а нра­вом сви­реп; в момент отча­я­ния во всем страх побудил его искать смер­ти, но затем он так устра­шил­ся ее, что, в рас­ка­я­нии, с помо­щью рвот­но­го выбро­сил при­ня­тый яд и отпу­стил на волю сво­его вра­ча в награ­ду за то, что тот бла­го­ра­зум­но и созна­тель­но при­гото­вил яд, не слиш­ком силь­но дей­ст­ву­ю­щий. Когда Гней Пом­пей обсуж­дал вопрос, как быть с лица­ми, остав­ши­ми­ся ней­траль­ны­ми и не при­мкнув­ши­ми ни к одной из сто­рон, он един­ст­вен­ный из всех пред­ло­жил счи­тать их вра­га­ми.

3. Он оста­вил после себя сына, кото­ро­го из всех Аге­но­бар­бов, без сомне­ния, надо при­знать самым выдаю­щим­ся. Хотя он и был непо­ви­нен в смер­ти Цеза­ря, его одна­ко осуди­ли по зако­ну Педия³ сре­ди про­чих заго­вор­щи­ков. Сна­ча­ла он бежал к Кас­сию и Бру­ту, сво­им близ­ким род­ст­вен­ни­кам, затем, после гибе­ли их обо­их, удер­жал за собою пору­чен­ное ему уже рань­ше коман­до­ва­ние над фло­том, кото­рый к тому же еще уси­лил, и толь­ко после повсе­мест­но­го пора­же­ния сво­ей пар­тии, по соб­ст­вен­ной воле, пере­дал флот Анто­нию, что было вме­не­но ему в чрез­вы­чай­ную заслу­гу. Из всех лиц, осуж­ден­ных соглас­но тому же зако­ну Педия, он един­ст­вен­ный полу­чил воз­мож­ность вер­нуть­ся на роди­ну и здесь достиг самых высо­ких отли­чий; когда же вско­ре после того граж­дан­ское меж­до­усо­бие воз­об­но­ви­лось, он был лега­том у того же само­го Анто­ния; лица, в кото­рых при­сут­ст­вие Клео­пат­ры воз­буж­да­ло стыд, пред­ло­жи­ли ему выс­шее коман­до­ва­ние, но по при­чине вне­зап­ной болез­ни он не решил­ся ни при­нять его, ни отверг­нуть и пере­шел на сто­ро­ну Авгу­ста, вско­ре после чего скон­чал­ся. Он так­же остал­ся не сво­бо­ден от опо­ро­че­ния, ибо Анто­ний раз­гла­шал, буд­то бы он сде­лал­ся пере­беж­чи­ком, тоскуя по сво­ей воз­люб­лен­ной, Сер­ви­лии Наиде.

4. Сыном его был тот Доми­ций, кото­рый, как вско­ре повсюду ста­ло извест­но, по заве­ща­нию Авгу­ста был покуп­щи­ком все­го его иму­ще­ства⁴. В моло­до­сти он не менее про­сла­вил­ся искус­ст­вом пра­вить колес­ни­цей, чем полу­чен­ны­ми им поз­же в гер­ман­ской войне три­ум­фаль­ны­ми отли­чи­я­ми. Впро­чем, он был занос­чив, рас­то­чи­те­лен и жесток. Будучи толь­ко эди­лом, он заста­вил цен­зо­ра Люция План­ка усту­пить себе доро­гу. Будучи пре­то­ром и кон­су­лом, он выво­дил на сцене в каче­стве мими­че­ских арти­стов рим­ских всад­ни­ков и мат­рон. Он устра­и­вал трав­ли зве­рей как в цир­ке, так и во всех частях горо­да, а так­же бои гла­ди­а­то­ров; усло­вия послед­не­го были так бес­че­ло­веч­ны, что Август, тщет­но пытав­ший­ся отго­во­рить его част­ным обра­зом, при­нуж­ден был обуздать его офи­ци­аль­ным эдик­том.

5. От жены сво­ей, Анто­нии Стар­шей, он про­из­вел сына⁵, буду­ще­го отца Неро­на, чело­ве­ка ужас­но­го во всех отно­ше­ни­ях. Так, состоя в ближ­ней сви­те юно­го Гая Цеза­ря во вре­мя путе­ше­ст­вия послед­не­го на Восток, он убил сво­его воль­ноот­пу­щен­ни­ка за то, что тот отка­зал­ся выпить столь­ко, сколь­ко ему было при­ка­за­но; за это он был исклю­чен из ближ­ней сви­ты⁶, одна­ко не испра­вил­ся в сво­ем обра­зе жиз­ни. Так, в одном селе­нии близ Аппи­е­вой доро­ги он умыш­лен­но, ни с того, ни с сего, разо­гнав лоша­дей, разда­вил маль­чи­ка, а в Риме на самом фору­ме вышиб глаз рим­ско­му всад­ни­ку, слиш­ком горя­чо заспо­рив­ше­му с ним. При этом он отли­чал­ся такой бес­со­вест­но­стью, что не толь­ко не отда­вал денег арген­та­ри­ям⁷ за куп­лен­ные у них на аук­ци­оне вещи, но так­же, будучи пре­то­ром, обман­но при­сва­и­вал себе награ­ды, сле­ду­е­мые цир­ко­вым наезд­ни­кам. За это сест­ра осме­я­ла его, а началь­ни­ки цир­ко­вых пар­тий заяви­ли жало­бу, и тогда он поста­но­вил, чтобы впредь наезд­ни­кам выпла­чи­ва­лись пол­но­стью награ­ды. В кон­це прав­ле­ния Тибе­рия он был обви­нен в оскорб­ле­нии вели­че­ства, в пре­лю­бо­де­я­нии и в кро­во­сме­си­тель­ной свя­зи с сест­рою Лепидой, одна­ко бла­го­да­ря пере­мене прав­ле­ния ему уда­лось выпу­тать­ся; в кон­це кон­цов он умер в Пир­гах от водян­ки, оста­вив после себя сына Неро­на от жены сво­ей Агрип­пи­ны, доче­ри Гер­ма­ни­ка.

6. Нерон родил­ся 15 декаб­ря⁸, в девя­тый месяц после смер­ти Тибе­рия, в Анции, при самом вос­хо­де солн­ца, так что лучи его рань­ше кос­ну­лись Неро­на, неже­ли сам он кос­нул­ся зем­ли. В свя­зи с обсто­я­тель­ства­ми его рож­де­ния мно­гие тот­час ста­ли стро­ить раз­лич­ные мрач­ные пред­по­ло­же­ния; зна­ме­на­тель­ны­ми пока­за­лись так­же сло­ва его отца Доми­ция, кото­рый в ответ на поздрав­ле­ния дру­зей отве­тил, что «от него и Агрип­пи­ны может родить­ся раз­ве толь­ко нечто отвра­ти­тель­ное и пред­на­зна­чен­ное на общее несча­стие». Так­же и в день очи­ще­ния⁹ было оче­вид­но зна­ме­ние того же буду­ще­го несча­стия: когда Агрип­пи­на попро­си­ла сво­его бра­та, Гая Цеза­ря¹⁰, дать ребен­ку имя по сво­е­му выбо­ру, послед­ний, глядя на сво­его дядю Клав­дия, кото­рый впо­след­ст­вии, будучи уже прин­цеп­сом, усы­но­вил Неро­на, ска­зал, что он дает «ему имя Клав­дия». Он сде­лал это не серь­ез­но, но в шут­ку, к вели­ко­му неудо­воль­ст­вию Агрип­пи­ны, ибо в то вре­мя Клав­дий был посме­ши­щем импе­ра­тор­ско­го дво­ра.

В воз­расте трех лет Нерон лишил­ся отца; он был назна­чен им наслед­ни­ком в третьей части, но и ее он полу­чил не всю, ибо его сона­след­ник, Кали­гу­ла, поста­рал­ся захва­тить все состо­я­ние. Вско­ре после это­го его мать была отправ­ле­на в ссыл­ку, и он почти без средств и в нуж­де вос­пи­ты­вал­ся у сво­ей тет­ки Лепиды, под руко­вод­ст­вом двух педа­го­гов — танц­мей­сте­ра и бра­до­брея. Но когда Клав­дий достиг вла­сти, то Нерон не толь­ко полу­чил обрат­но отцов­ское состо­я­ние, но, кро­ме того, раз­бо­га­тел бла­го­да­ря наслед­ству от сво­его отчи­ма, Кри­спа Пас­си­е­на. После того как его мать была воз­вра­ще­на из ссыл­ки и вос­ста­нов­ле­на в подо­баю­щем ей поло­же­нии, Нерон бла­го­да­ря ее вли­я­нию и могу­ще­ству так пошел в гору, что стал ходить слух, буд­то жена Клав­дия, Мес­са­ли­на, опа­са­ясь в нем воз­мож­но­го сопер­ни­ка Бри­тан­ни­ку, подо­сла­ла убийц, кото­рые долж­ны были заду­шить его во вре­мя полу­ден­но­го сна. К это­му рас­ска­зу при­бав­ля­ли, буд­то убий­цы, испу­ган­ные зме­ею, выполз­шей из его подуш­ки, обра­ти­лись в бег­ство. Вся эта бас­ня воз­ник­ла в свя­зи с тем, что в его посте­ли, у поду­шек изго­ло­вья, была най­де­на кожа змеи; эту кожу, вде­лан­ную в золо­той брас­лет, он по жела­нию мате­ри неко­то­рое вре­мя носил на пра­вой руке; затем, тяготясь вос­по­ми­на­ни­ем о мате­ри, он забро­сил ее, а перед кон­цом жиз­ни тщет­но ста­рал­ся разыс­кать сно­ва.

7. Еще в неж­ном отро­че­ском воз­расте он во вре­мя цир­ко­вых пред­став­ле­ний посто­ян­но и с боль­шим успе­хом участ­во­вал в Тро­ян­ской игре. На один­на­дца­том же году жиз­ни он был усы­нов­лен Клав­ди­ем и пере­дан под руко­вод­ство и для обу­че­ния Аннею Сене­ке, уже в то вре­мя быв­ше­му сена­то­ром. Как гово­рят, в бли­жай­шую ночь Сене­ка видел во сне, буд­то он обу­ча­ет Кали­гу­лу. Нерон вско­ре под­твер­дил истин­ность это­го сна, обна­ру­жив свою бес­че­ло­веч­ную нату­ру, как толь­ко пред­ста­ви­лась к тому воз­мож­ность. В самом деле, про­тив сво­его бра­та Бри­тан­ни­ка, кото­рый по при­выч­ке и после усы­нов­ле­ния, здо­ро­ва­ясь с ним, назвал его Аге­но­бар­бом, он ста­рал­ся воз­будить в Клав­дии подо­зре­ние, буд­то тот был не под­лин­ным его сыном, но под­киды­шем. Сво­им свиде­тель­ст­вом, дан­ным пуб­лич­но, он доко­нал свою тет­ку Лепиду, про­тив кото­рой было воз­буж­де­но обви­не­ние, при­чем дей­ст­во­вал в уго­ду мате­ри, пре­сле­до­вав­шей обви­нен­ную.

Когда его выве­ли на форум для обле­че­ния в тогу совер­шен­но­лет­не­го, он обе­щал наро­ду и сол­да­там подар­ки и, назна­чив парад пре­то­ри­ан­цам, само­лич­но коман­до­вал ими; затем он про­из­нес бла­годар­ст­вен­ную речь отцу в сена­те. Когда Клав­дий был кон­су­лом, он дер­жал перед ним две речи: одну латин­скую в поль­зу жите­лей Боло­ньи, дру­гую гре­че­скую в поль­зу жите­лей Родо­са и Или­о­на. В каче­стве город­ско­го пре­фек­та на вре­мя Латин­ских ферий¹¹ он впер­вые руко­во­дил судо­про­из­вод­ст­вом, при­чем самые зна­ме­ни­тые адво­ка­ты напе­ре­рыв ста­ра­лись пре­до­ста­вить ему не зауряд­ные и быст­ро раз­ре­ши­мые дела, как это было в обы­чае, но мно­же­ство самых зна­чи­тель­ных, хотя это было запре­ще­но Клав­ди­ем. Вско­ре после это­го он женил­ся на Окта­вии и во здра­вие Клав­дия дал цир­ко­вые игры и трав­лю зве­рей.

8. Когда кон­чи­на Клав­дия ста­ла извест­на, Неро­ну было сем­на­дцать лет. Он вышел к дер­жав­ше­му кара­у­лы во двор­це отряду пре­то­ри­ан­цев в седь­мом часу дня; весь этот день счи­тал­ся зло­ве­щим¹², и толь­ко этот час был при­знан под­хо­дя­щим для нача­ла дела. Здесь на крыль­це двор­ца его про­воз­гла­си­ли импе­ра­то­ром и отнес­ли в носил­ках в лагерь, а оттуда, после крат­кой речи его к сол­да­там, — в курию. Отсюда он отбыл уже вече­ром, осы­пан­ный чрез­вы­чай­ны­ми поче­стя­ми, из кото­рых он не при­нял толь­ко титул «отца оте­че­ства» по при­чине моло­до­сти лет.

9. Затем он начал с выра­же­ний сво­ей сынов­ней люб­ви: с пыш­но­стью похо­ро­нил Клав­дия, про­из­нес ему похваль­ное сло­во и при­чис­лил к сон­му богов. Он ока­зал вели­чай­шие поче­сти памя­ти сво­его отца, Доми­ция. Мате­ри он пре­до­ста­вил вер­хов­ное руко­вод­ство в государ­ст­вен­ных и сво­их част­ных делах. В пер­вый день сво­его прин­ци­па­та он дал три­бу­ну, началь­ни­ку кара­у­лов, лозунг: «Наи­луч­шая мать», а затем часто появ­лял­ся на ули­цах рядом с нею в ее носил­ках. Он вывел коло­нию в Анций, набрав в нее вете­ра­нов-пре­то­ри­ан­цев, и заста­вил посе­лить­ся в ней самых бога­тых из цен­ту­ри­о­нов-при­ми­пи­ла­ров; в этой коло­нии он с огром­ны­ми издерж­ка­ми соорудил порт¹³.

10. Чтобы ещё яснее пока­зать свой харак­тер, он объ­явил, что будет пра­вить в согла­сии с пред­пи­са­ни­я­ми Авгу­ста, не про­пус­кал ни одно­го слу­чая про­явить свою щед­рость, мило­сер­дие или про­сто бла­го­же­ла­тель­ность. Более обре­ме­ни­тель­ные пода­ти он либо вовсе уни­что­жил, либо умень­шил. Награ­ды донос­чи­кам по зако­ну Папия¹⁴ он сокра­тил до одной чет­вер­ти. Наро­ду он роздал по четы­ре­ста сестер­ци­ев на чело­ве­ка, а знат­ней­шим, но обед­нев­шим сена­то­рам поло­жил годо­вое жало­ва­нье, при­чем неко­то­рым в сум­ме пяти­сот тысяч сестер­ци­ев; пре­то­ри­ан­ским когор­там он поло­жил еже­ме­сяч­ную даро­вую выда­чу хле­ба. Когда ему пред­ло­жи­ли по обы­чаю поста­вить свою под­пись под смерт­ным при­го­во­ром, он про­мол­вил: «Как хотел бы я не уметь писать!» Ино­гда он при­вет­ст­во­вал сена­то­ров сооб­раз­но их ран­гу, назы­вая их име­на по памя­ти. Когда сенат одна­жды возда­вал ему бла­го­дар­ность, он воз­ра­зил: «Если я ее заслу­жу». На свои гим­на­сти­че­ские упраж­не­ния он поз­во­лил смот­реть так­же и про­сто­на­ро­дью и часто высту­пал пуб­лич­но как декла­ма­тор; он читал сти­хи не толь­ко у себя дома, но так­же и в теат­ре, воз­буж­дая такой вос­торг в пуб­ли­ке, что одна­жды по слу­чаю это­го чте­ния было назна­че­но бла­годар­ст­вен­ное молеб­ст­вие, а часть сти­хов, про­чи­тан­ная им, начер­тан­ная золоты­ми бук­ва­ми, была посвя­ще­на Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му.

11. Он устра­и­вал в боль­шом коли­че­стве весь­ма раз­но­об­раз­ные игры и зре­ли­ща, юно­ше­ские¹⁵, цир­ко­вые, теат­раль­ные пред­став­ле­ния и гла­ди­а­тор­ские бои. На юно­ше­ских играх он допус­кал уча­стие так­же ста­ри­ков-кон­су­ля­ров и пожи­лых почтен­ных мат­рон. На цир­ко­вых играх он пре­до­ста­вил всад­ни­кам осо­бые места и устра­и­вал так­же состя­за­ние вер­блюдов чет­вер­ней. На играх, учреж­ден­ных во имя веч­ной неру­ши­мо­сти импе­рии и назван­ных им Вели­чай­ши­ми, высту­па­ло в каче­стве дей­ст­ву­ю­щих лиц мно­же­ство чле­нов двух выс­ших сосло­вий обо­е­го пола. Один извест­ней­ший рим­ский всад­ник, сидя на слоне, ходил по кана­ту. Была дана рим­ская пье­са Афра­ния «Пожар», при­чем акте­рам было раз­ре­ше­но рас­хи­тить обста­нов­ку горев­ше­го дома и взять ее себе; все дни игр в народ раз­бра­сы­ва­ли все­воз­мож­ные подар­ки: еже­днев­но по тыся­че, раз­лич­ных птиц, раз­но­об­раз­ные съест­ные при­па­сы, мар­ки на полу­че­ние хле­ба, одеж­ду, золо­то, сереб­ро, дра­го­цен­ные кам­ни, жем­чуг, кар­ти­ны; разда­ва­ли рабов, вьюч­ный скот, даже при­ру­чен­ных диких зве­рей, нако­нец, кораб­ли, дома и име­ния. На эти игры Нерон смот­рел с воз­вы­ше­ния перед сце­ной.

12. В гла­ди­а­тор­ском бою, устро­ен­ном им в дере­вян­ном амфи­те­ат­ре на Мар­со­вом поле, соору­жен­ном в тече­ние одно­го года, никто, даже ни еди­ный пре­ступ­ник, не был убит. На руко­паш­ный бой он выста­вил так­же четы­ре­ста сена­то­ров и шесть­сот рим­ских всад­ни­ков¹⁶, из коих неко­то­рые отли­ча­лись сво­им богат­ст­вом и неза­пят­нан­ной репу­та­ци­ей; из этих же сосло­вий он брал людей для борь­бы со зве­ря­ми и раз­но­об­раз­ных иных функ­ций в цир­ке. Он дал так­же мор­ское сра­же­ние, при­чем в мор­ской воде пла­ва­ли чудо­вищ­ные рыбы. Моло­дые люди испол­ня­ли воен­ные тан­цы, после чего каж­до­му он вру­чил гра­моту о даро­ва­нии ему рим­ско­го граж­дан­ства. В этих тан­цах пред­став­ля­ли меж­ду про­чим, как бык покрыл дере­вян­ное изо­бра­же­ние коро­вы, в кото­ром, как дума­ли мно­гие зри­те­ли, была спря­та­на, соглас­но мифу, Паси­фая¹⁷. Икар¹⁸, при пер­вой сво­ей попыт­ке поле­та, сра­зу же упал рядом с ложей Неро­на и обрыз­гал его само­го сво­ею кро­вью. Нерон лишь очень ред­ко пред­седа­тель­ст­во­вал на спек­так­лях, но обыч­но смот­рел на них, воз­ле­жа в сво­ей ложе, при­чем пер­вое вре­мя откры­вал неболь­шие отвер­стия в ней, позд­нее же смот­рел с откры­то­го бал­ко­на.

Впер­вые в Риме он учредил пери­о­ди­че­ские состя­за­ния, по гре­че­ско­му образ­цу, повто­ря­ю­щи­е­ся через каж­дые пять лет, тро­я­ко­го рода: музы­каль­ные, гим­на­сти­че­ские и кон­ные. Он назвал их Неро­ни­я­ми. При посвя­ще­нии терм и гим­на­зия он роздал бес­плат­но мас­ло так­же сена­то­рам и всад­ни­кам. Руко­вод­ство все­ми игра­ми он пре­до­ста­вил по жре­бию быв­шим кон­су­лам, отведя им пре­тор­ские места. Затем он спу­стил­ся в орхе­ст­ру к сена­ту и при­нял от него в награ­ду за про­из­не­сен­ные им латин­скую речь и сти­хотво­ре­ние венок, из-за кото­ро­го состя­за­лись самые почтен­ные лица, но кото­рый они же соглас­но при­суди­ли ему; а когда судьи отда­ли ему же венок за игру на цит­ре, он почти­тель­но скло­нил­ся перед ним и при­ка­зал отне­сти его к ста­туе Авгу­ста. На гим­на­сти­че­ских состя­за­ни­ях, кото­рые он дал в Огра­дах, он во вре­мя при­не­се­ния в жерт­ву быка, впер­вые обрил себе боро­ду, затем поло­жил ее в золо­той, укра­шен­ный дра­го­цен­ней­ши­ми жем­чу­га­ми ящи­чек и посвя­тил Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му. На состя­за­ние атле­тов он при­гла­сил так­же и дев-веста­лок, ибо и в Олим­пии эти состя­за­ния раз­ре­ша­ет­ся глядеть жри­цам Цере­ры.

13. Сре­ди устро­ен­ных им зре­лищ весь­ма заслу­жи­ва­ет упо­ми­на­ния так­же и вступ­ле­ние: в Рим Тирида­та. Это­го царя Арме­нии¹⁹ он при­влёк заман­чи­вы­ми обе­ща­ни­я­ми и наме­ре­вал­ся пока­зать наро­ду в спе­ци­аль­но назна­чен­ный эдик­том день; по слу­чаю облач­ной пого­ды он этот день отсро­чил, а затем устро­ил его шест­вие в бли­жай­ший удоб­ный день. Вокруг хра­мов на фору­ме были рас­став­ле­ны воору­жён­ные когор­ты; сам он сидел в куруль­ном крес­ле у ростр, обле­чен­ный в три­ум­фаль­ную одеж­ду, сре­ди воен­ных знач­ков и зна­мен. Тиридат взо­шёл к нему по пока­то­му помо­сту и опу­стил­ся к его коле­нам. Нерон под­нял его пра­вой рукой и поце­ло­вал. Царь обра­тил­ся к нему с моль­бою, а Нерон снял с него тиа­ру²⁰ и воз­ло­жил диа­де­му, при­чем сло­ва его моль­бы, в пере­во­де на латин­ский язык, быв­ший пре­тор про­из­нёс перед наро­дом; оттуда его про­ве­ли в театр, где он сно­ва обра­тил­ся с моль­бой к Неро­ну, кото­рый поса­дил его рядом, по пра­вую руку от себя. По это­му слу­чаю народ при­вет­ст­во­вал его как импе­ра­то­ра²¹, он отнес на Капи­то­лий лав­ро­вый венок: и запер двой­ные две­ри Яну­са, слов­но боль­ше не было ника­кой вой­ны.

14. Кон­суль­ство он отправ­лял четы­ре раза: пер­вый раз — в тече­ние двух меся­цев, во вто­рой и в послед­ний раз — по шести меся­цев, в тре­тий раз — четы­ре меся­ца. Вто­рое и третье кон­суль­ства он отправ­лял кряду одно за дру­гим, про­чие же с про­ме­жут­ком в один год.

15. В судо­про­из­вод­стве он отве­чал про­си­те­лям толь­ко на сле­дую­щий день и не ина­че, как пись­мен­но. В поряд­ке судо­про­из­вод­ства он, вза­мен доз­во­ле­ния про­из­но­сить длин­ные сплош­ные речи, под­вер­гал обсуж­де­нию каж­дый пункт в отдель­но­сти, при­чем высту­па­ли пооче­ред­но ора­то­ры обе­их сто­рон. Вся­кий раз, как он уда­лял­ся на сове­ща­ние, он ниче­го не под­вер­гал сов­мест­но­му и глас­но­му обсуж­де­нию, но мол­ча и уеди­нив­шись про­чи­ты­вал напи­сан­ные каж­дым из заседа­те­лей мне­ния; затем объ­яв­лял свое соб­ст­вен­ное реше­ние так, как буд­то это было реше­ние боль­шин­ства.

Он дол­го не допус­кал в чис­ло сена­то­ров сыно­вей воль­ноот­пу­щен­ных; тем из них, кото­рые были допу­ще­ны преж­ни­ми прин­цеп­са­ми, он не давал долж­но­стей. Кан­дида­там, кото­рым по чис­лу их не хва­та­ло долж­но­стей, он в уте­ше­ние за отсроч­ку и про­мед­ле­ние давал коман­до­ва­ние над леги­о­на­ми. Кон­суль­ство он боль­шей частью давал на шесть меся­цев. Когда один из кон­су­лов умер неза­дол­го до 1 янва­ря, он нико­го не назна­чил на его место, не одоб­ряя ана­ло­гич­но­го слу­чая с Кани­ном Реби­лом, зани­мав­шим кон­суль­ство в тече­ние все­го лишь одно­го дня²². Три­ум­фаль­ные укра­ше­ния он давал даже лицам квес­тор­ско­го ран­га, ино­гда даже про­стым всад­ни­кам и дале­ко не за одни бое­вые отли­чия. Свои речи по неко­то­рым вопро­сам, в пись­мен­ной фор­ме адре­со­ван­ные сена­ту, он при­ка­зы­вал читать не кве­сто­рам, как это дела­лось обыч­но, но боль­шей частью самим кон­су­лам.

16. Он при­ду­мы­вал город­ские зда­ния ново­го вида, при­чем перед боль­ши­ми доход­ны­ми дома­ми и особ­ня­ка­ми стро­и­лись пор­ти­ки, с крыш кото­рых мож­но было бы поту­шить пожа­ры. Эти пор­ти­ки он стро­ил на соб­ст­вен­ные сред­ства. Он пред­по­ла­гал постро­ить сте­ны до самой Остии и посред­ст­вом кана­ла вве­сти оттуда море в Рим.

В его прав­ле­ние мно­гое в обще­ст­вен­ном и част­ном быту под­верг­лось стро­го­му осуж­де­нию и запре­ту, но нема­ло было тоже введе­но ново­го; был поло­жен пре­дел тра­там на изли­ше­ства, обще­ст­вен­ные обеды заме­не­ны денеж­ны­ми выда­ча­ми²³. В хар­чев­нях было запре­ще­но про­да­вать что-либо варе­ное, за исклю­че­ни­ем бобов и ово­щей, тогда как рань­ше в них пред­ла­га­лись вся­ко­го рода куша­нья. Хри­сти­ане, новый и зло­вред­ный вид рели­ги­оз­ной сек­ты, под­верг­лись пре­сле­до­ва­нию каз­ня­ми. Были запре­ще­ны раз­вле­че­ния цир­ко­вых наезд­ни­ков, кото­рым, в силу дав­ниш­ней при­ви­ле­гии, раз­ре­ша­лось разъ­ез­жать где угод­но и, под видом шут­ки, зани­мать­ся наду­ва­тель­ст­вом и обкра­ды­ва­ни­ем людей²⁴. Из Рима были высла­ны мими­че­ские акте­ры вме­сте с их рев­ност­ны­ми поклон­ни­ка­ми. 17. Как сред­ство про­тив под­де­лок доку­мен­тов впер­вые было при­ду­ма­но, чтобы вос­ко­вые дощеч­ки про­свер­ли­ва­лись и запе­ча­ты­ва­лись лишь со шну­ром, про­де­тым сквозь отвер­стие три­жды²⁵. Была введе­на пре­до­сто­рож­ность, чтобы пер­вые две стра­ни­цы были пред­став­ля­е­мы для под­пи­сей свиде­те­лям пустые²⁶, толь­ко с над­пи­са­ни­ем име­ни заве­ща­те­ля, и чтобы никто, участ­ву­ю­щий в состав­ле­нии чужо­го заве­ща­ния, не при­пи­сы­вал чего-либо себе в каче­стве ему отка­зан­но­го. Рав­ным обра­зом за защи­ту в суде тяжу­щи­е­ся долж­ны были пла­тить извест­ное, сораз­мер­ное делу воз­на­граж­де­ние, за ска­мьи же в суде не пола­га­лось пла­тить ниче­го, так как эра­рий²⁷ достав­лял их бес­плат­но. Кро­ме того, про­цес­сы долж­ни­ков эра­рия были пере­не­се­ны на форум и пору­че­ны реку­пе­ра­то­рам²⁸. Нако­нец, все апел­ля­ции от судов долж­ны были направ­лять­ся в сенат.

18. Нерон не имел ни жела­ния, ни надеж­ды рас­ши­рить пре­де­лы импе­рии, а пото­му соби­рал­ся выве­сти вой­ска даже из Бри­тан­нии и оста­вил этот замы­сел толь­ко из бояз­ни, как бы не пока­за­лось, что он хочет ума­лить сла­ву сво­его роди­те­ля. Толь­ко Пон­тий­ское цар­ство, уступ­лен­ное ему Поле­мо­ном, да Аль­пий­ское цар­ство по смер­ти Кот­тия²⁹ он пре­вра­тил в про­вин­ции.

19. Он пред­при­нял все­го-навсе­го два путе­ше­ст­вия: в Алек­сан­дрию и в Ахайю; но пер­вое в самый день отъ­езда он отме­нил, будучи сму­щен суе­вер­ным опа­се­ни­ем и стра­хом опас­но­сти. В самом деле, после посе­ще­ния хра­мов он сел в хра­ме Весты; затем, вста­вая, он сна­ча­ла заце­пил­ся кра­ем тоги; потом у него ста­ло так тем­но в гла­зах, что он ниче­го не смог раз­ли­чить. В Ахайе он при­сту­пил к про­ры­тию Ист­ма³⁰. Про­из­но­ся речь на сход­ке, он при­зы­вал пре­то­ри­ан­цев начать выпол­не­ние это­го дела и затем, по сиг­на­лу тру­бы, пер­вый стал копать кир­кою зем­лю и, насы­пав ее в кор­зи­ну, вынес на соб­ст­вен­ных пле­чах. Он под­готов­лял так­же поход к воротам Кас­пия; для это­го он набрал сре­ди ита­лий­ско­го насе­ле­ния рекрут, ростом в шесть футов, для ново­го леги­о­на, кото­рый назвал «фалан­гой Алек­сандра Вели­ко­го».

Все выше­из­ло­жен­ные его поступ­ки частью не заслу­жи­ва­ют ника­ко­го пори­ца­ния, частью же, напро­тив, даже достой­ны нема­лой похва­лы. Я рас­ска­зал о них заод­но, дабы отде­лить их от его позор­ных дел и пре­ступ­ле­ний, рас­сказ о кото­рых сле­ду­ет ниже.

20. Еще в отро­че­ском воз­расте сре­ди про­чих пред­ме­тов обу­чал­ся он так­же и музы­ке. Полу­чив власть, он тот­час при­звал к себе Терп­на, пев­ца с акком­па­не­мен­том цит­ры, пер­во­го сре­ди музы­кан­тов того вре­ме­ни, и целы­ми дня­ми после обеда до глу­бо­кой ночи про­си­жи­вал, слу­шая его пение. Посте­пен­но он и сам начал при­учать­ся к это­му искус­ству и упраж­нять­ся в нем, и ста­рал­ся не упус­кать ниче­го из того, что дела­ют масте­ра это­го искус­ства для сохра­не­ния или для уве­ли­че­ния сво­его голо­са. Так, он ложил­ся на спи­ну и клал себе на грудь свин­цо­вую дос­ку; очи­щал себе желудок клиз­ма­ми и рвот­ным, не поз­во­лял себе есть ябло­ки или иную вред­ную пищу. Нако­нец, доволь­ный сво­и­ми успе­ха­ми, — хотя голос его был сла­бый и глу­хой, — он воз­го­рел­ся жела­ни­ем высту­пить на сцене; сре­ди сво­их дру­зей он часто гово­рил гре­че­скую посло­ви­цу, что «музы­ка, кото­рую никто не слы­шит, не вызы­ва­ет ничье­го одоб­ре­ния». Он дей­ст­ви­тель­но высту­пил, спер­ва в Неа­по­ле. Хотя от слу­чив­ше­го­ся вне­зап­но зем­ле­тря­се­ния театр задро­жал, Нерон не пре­рвал пения, пока не довел до кон­ца нача­тую пес­ню. Там же он часто пел по несколь­ку дней под­ряд; потом он на корот­кое вре­мя давал сво­е­му голо­су отдых и затем, не имея тер­пе­ния пере­но­сить свое оди­но­че­ство, пря­мо из бани шел в театр; он обедал в орхе­ст­ре в при­сут­ст­вии мно­го­чис­лен­ной пуб­ли­ки и, обра­ща­ясь к ней по-гре­че­ски, обе­щал, что «если он немно­го выпьет, то спо­ет что-нибудь осо­бен­но пре­крас­ное». Пле­нен­ный гар­мо­нич­но­стью мане­ры, с какой выра­жа­ли свое одоб­ре­ние алек­сан­дрий­цы, толь­ко что при­быв­шие сюда с тор­го­вы­ми суда­ми, он вызвал их из Алек­сан­дрии в еще боль­шем чис­ле. Не огра­ни­чи­ва­ясь этим, он набрал юно­шей всад­ни­че­ско­го сосло­вия, а так­же ото­всюду пять тысяч самых силь­ных моло­дых людей из плеб­са; они были разде­ле­ны на отряды и долж­ны были изу­чить раз­лич­ные роды, апло­дис­мен­тов (то были так назы­вае­мые «жуж­жа­ние», «жело­бок» и «чере­пи­ца») и усерд­ст­во­вать во вре­мя его, вокаль­ных выступ­ле­ний. Они отли­ча­лись густой шеве­лю­рой, вели­ко­леп­ней­шим костю­мом, а на левой руке носи­ли коль­цо. Их вожа­ки зара­ба­ты­ва­ли по сорок тысяч сестер­ци­ев.

21. Так как он при­да­вал очень боль­шое зна­че­ние сво­е­му выступ­ле­нию в каче­стве пев­ца в самом Риме, то, не дожи­да­ясь сро­ка, он повто­рил Неро­нии³¹. А так как всё жела­ли слы­шать его боже­ст­вен­ный голос, то он отве­тил, — что «доста­вит люби­те­лям эту воз­мож­ность в сво­их садах». Когда же к прось­бам наро­да при­со­еди­нил­ся дер­жав­ший кара­у­лы отряд сол­дат, то он согла­сил­ся на немед­лен­ное выступ­ле­ние; он тот­час же при­ка­зал вне­сти свое имя в спи­сок высту­паю­щих пев­цов с цит­рой и, опу­стив свой жре­бий в урну вме­сте с осталь­ны­ми, пред­стал перед пуб­ли­кой в свой черед; его сопро­вож­да­ли пре­фек­ты пре­то­рия, дер­жав­шие цит­ру; поза­ди их сто­я­ли воен­ные три­бу­ны и его бли­жай­шие дру­зья. Став на сво­ем месте и сыг­рав пре­людию, он через кон­су­ля­ра Клав­дия Руфа объ­явил, что будет петь «Нио­бу», и про­дол­жал пение почти до деся­то­го часа; при­суж­де­ние же вен­ка за победу и про­чую часть состя­за­ния он отло­жил на сле­дую­щий год, чтобы чаще иметь слу­чай высту­пать в каче­стве пев­ца. Так как этот срок пока­зал­ся дол­гим, то он не пере­ста­вал от вре­ме­ни до вре­ме­ни высту­пать перед пуб­ли­кой. Он поду­мы­вал даже о том, не высту­пить ли ему в чис­ле арти­стов на спек­так­лях, устра­и­вае­мых дру­ги­ми лица­ми, к чему побуди­ло его пред­ло­же­ние одно­го пре­то­ра дать ему за это мил­ли­он сестер­ци­ев. Он играл так­же в тра­геди­ях, оде­тый в мас­ку геро­ев и богов или геро­инь и богинь, при­чем мас­ки были сде­ла­ны похо­жи­ми либо на него само­го, либо на жен­щи­ну, кото­рую в дан­ное вре­мя он любил. Сре­ди про­чих ролей он испол­нял Кана­ку³² в родах, мате­ре­убий­цу Оре­ста, ослеп­лен­но­го Эди­па и безум­ст­ву­ю­ще­го Герак­ла. Рас­ска­зы­ва­ют, что при испол­не­нии послед­ней пье­сы сол­дат-ново­бра­нец, сто­яв­ший на часах у вхо­да, видя, что Неро­на костю­ми­ру­ют и зако­вы­ва­ют в цепи, как это тре­бо­ва­лось содер­жа­ни­ем пье­сы, бро­сил­ся ему на выруч­ку.

22. С ран­ней юно­сти он имел чрез­вы­чай­ное при­стра­стие к лоша­дям и, несмот­ря на запре­ще­ние, ни о чем не гово­рил так мно­го, как о цир­ко­вых состя­за­ни­ях. Одна­жды в раз­го­во­ре со школь­ны­ми това­ри­ща­ми он сожа­лел, что воз­ни­цу пар­тии зеле­ных лоша­ди пота­щи­ли по цир­ку, и когда учи­тель сде­лал ему заме­ча­ние, он солгал ему, буд­то бы гово­рит о Гек­то­ре. В пер­вое вре­мя по при­ня­тии вла­сти он еже­днев­но играл на дос­ке квад­ри­га­ми, сде­лан­ны­ми из сло­но­вой кости, а из сво­его заго­род­но­го дома посе­щал все цир­ко­вые состя­за­ния, даже незна­чи­тель­ные, при­чем делал это сна­ча­ла тай­ком, а потом откры­то, так что никто не сомне­вал­ся, что в день игр он все­гда будет в Риме. Он так­же не скры­вал сво­его жела­ния умно­жить коли­че­ство побед­ных наград. Поэто­му зре­ли­ще состя­за­ний бла­го­да­ря боль­шо­му чис­лу заездов затя­ги­ва­лось до само­го вече­ра; в кон­це кон­цов и началь­ни­ки цир­ко­вых пар­тий не согла­ша­лись выпус­кать сво­их наезд­ни­ков ина­че, как на целый день состя­за­ний. Вско­ре он и сам захо­тел стать воз­ни­цей и даже высту­пать перед пуб­ли­кой. Свои пер­вые опы­ты он совер­шил в соб­ст­вен­ных сво­их садах в при­сут­ст­вии рабов и само­го низ­ше­го плеб­са, а затем пред­стал перед мас­сой пуб­ли­ки в Боль­шом цир­ке, при­чем знак к нача­лу состя­за­ний пода­вал какой-то воль­ноот­пу­щен­ный с того само­го места, с како­го его обыч­но пода­ют маги­ст­ра­ты. Пока­зы­вать опы­ты сво­его искус­ства в Риме ему пока­за­лось недо­ста­точ­ным, и он, как мы гово­ри­ли выше, отпра­вил­ся в Ахайю; к этой поезд­ке его побуди­ло глав­ным обра­зом сле­дую­щее: горо­да, в кото­рых обыч­но про­из­во­ди­лись музы­каль­ные состя­за­ния, поста­но­ви­ли отправ­лять к нему все вен­ки, полу­чае­мые пев­ца­ми. Эти посыл­ки он при­ни­мал весь­ма мило­сти­во и достав­ляв­ших их послан­цев не толь­ко при­ни­мал у себя в первую оче­редь, но так­же при­гла­шал к сво­е­му сто­лу в интим­ном круж­ке лиц. Неко­то­рые из них про­си­ли его спеть за сто­лом, и пение его было встре­че­но с вос­тор­гом; тогда он; объ­явил, что «одни лишь гре­ки уме­ют слу­шать по-насто­я­ще­му, и толь­ко для них сто­ит работать тако­му арти­сту, как он». Не откла­ды­вая, он отпра­вил­ся в путь и, при­быв в Кас­си­о­пу³³, открыл серию сво­их выступ­ле­ний, преж­де все­го перед алта­рем Юпи­те­ра Кас­сия. Затем он по поряд­ку объ­е­хал все места состя­за­ний.

23. В самом деле, так­же и те состя­за­ния, кото­рые при­хо­дят­ся в самое раз­ное вре­мя, он при­ка­зал устро­ить в одном и том же году, а неко­то­рые даже повто­рить. Кро­ме того, вопре­ки обы­чаю, он на Олим­пий­ских играх ввел музы­каль­ные состя­за­ния. А дабы ничто не меша­ло ему и не отвле­ка­ло его от это­го заня­тия, он дал такой ответ воль­ноот­пу­щен­ни­ку Гелию, кото­рый напо­ми­нал ему, что дела в Риме тре­бу­ют его лич­но­го при­сут­ст­вия: «Хотя ты выска­зы­ва­ешь теперь совет и жела­ние, чтобы я поско­рее вер­нул­ся в Рим, все же ты дол­жен сове­то­вать и желать, чтобы мое воз­вра­ще­ние было таким, какое подо­ба­ет Неро­ну».

Во вре­мя его пения выхо­дить из теат­ра не раз­ре­ша­лось даже ради самой насто­я­тель­ной нуж­ды. Поэто­му, как гово­рят, неко­то­рые жен­щи­ны во вре­мя пред­став­ле­ния раз­ре­ша­лись от бре­ме­ни, а мно­гие, кото­рым надо­еда­ло слу­шать и вос­тор­гать­ся, уди­ра­ли, при­чем, так как город­ские ворота быва­ли обыч­но запер­ты, либо тай­но спры­ги­ва­ли со сте­ны, либо при­тво­ря­лись мерт­вы­ми и их выно­си­ли в погре­баль­ной про­цес­сии. Впро­чем, труд­но пове­рить, до какой сте­пе­ни Нерон вол­но­вал­ся и робел на этих состя­за­ни­ях, как рев­ни­во отно­сил­ся к сво­им кон­ку­рен­там, как боял­ся судей. Сво­их сопер­ни­ков, слов­но они были ему ров­ня, он наблюдал, высле­жи­вал, втайне ста­рал­ся дис­креди­ти­ро­вать, иной раз при встре­чах осы­пал бра­нью, а тех, кото­рые пре­вос­хо­ди­ли его искус­ст­вом, даже под­ку­пал.

При­сту­пая к пению, он самым почти­тель­ным обра­зом обра­щал­ся к судьям, заяв­ляя, что «он с сво­ей сто­ро­ны сде­лал все от него зави­ся­щее, но что резуль­тат нахо­дит­ся в руках судь­бы; они же, судьи, как мужи муд­рые и знаю­щие, долж­ны не счи­тать­ся с слу­чай­ны­ми при­вхо­дя­щи­ми обсто­я­тель­ства­ми». Когда судьи ста­ра­лись его обо­д­рить, он отхо­дил от них несколь­ко успо­ко­ен­ный, одна­ко и тогда тре­во­га не покида­ла его; при этом мол­ча­ли­вость и кон­фуз­ли­вость судей он при­ни­мал за угрю­мость и недоб­ро­же­ла­тель­ство и гово­рил, что они вну­ша­ют ему подо­зре­ние.

24. В состя­за­ни­ях он до такой сте­пе­ни под­чи­нял­ся пра­ви­лам, что не поз­во­лял себе даже откаш­лять­ся, а пот со лба оти­рал непре­мен­но рукою. Одна­жды при испол­не­нии роли в тра­гедии он выро­нил жезл, одна­ко быст­ро под­хва­тил его; тем не менее, он при­шел в ужас и боял­ся, как бы за эту про­вин­ность его не исклю­чи­ли из состя­за­ния; он успо­ко­ил­ся толь­ко после того, как актер клят­вен­но уве­рил его, что сре­ди вос­тор­гов и одоб­ри­тель­ных кли­ков никто не заме­тил про­ис­шед­ше­го. Он сам про­воз­гла­шал себя победи­те­лем, а по этой при­чине повсюду при­ни­мал уча­стие и в состя­за­нии гла­ша­та­ев. Чтобы не оста­вить памя­ти или даже следа о каком-либо дру­гом победи­те­ле на свя­щен­ных состя­за­ни­ях, он при­ка­зал ста­туи их и бюсты повсюду нис­про­верг­нуть и крю­ка­ми ста­щить в отхо­жие места. В Гре­ции он во мно­гих местах высту­пал так­же в каче­стве колес­нич­но­го воз­ни­цы. На Олим­пий­ских играх он пра­вил даже запряж­кой в десять лоша­дей, хотя за это самое в одном сво­ем сти­хотво­ре­нии пори­цал царя Мит­ри­да­та. Одна­ко он упал с колес­ни­цы, и хотя его сно­ва поса­ди­ли в нее, он не мог про­дол­жать состя­за­ние и отка­зал­ся от него рань­ше дости­же­ния цели. Тем не менее, он был награж­ден как победи­тель. Уез­жая, он всей про­вин­ции пожа­ло­вал авто­но­мию, а судьям — пра­во рим­ско­го граж­дан­ства и круп­ное денеж­ное воз­на­граж­де­ние. Об этих мило­стях он объ­явил соб­ст­вен­ны­ми уста­ми в день Ист­мий­ских игр на ста­ди­оне.

25. Воз­вра­тив­шись из Гре­ции в Ита­лию, он совер­шил въезд в Неа­поль, ибо имен­но в этом горо­де впер­вые пока­зал свое искус­ство, при­чем по обы­чаю победи­те­лей на свя­щен­ных играх въе­хал на белых конях через разо­бран­ную нароч­но часть город­ской сте­ны. Таким же поряд­ком совер­шил он въезд в Анций, Аль­бан³⁴ и Рим. В Рим же он въе­хал на той самой колес­ни­це, на кото­рой Август неко­гда празд­но­вал три­умф; он был в пур­пур­ной одеж­де и в пла­ще, заткан­ном золоты­ми звезда­ми, с олим­пий­ским вен­ком на голо­ве и пифий­ским в пра­вой руке; впе­ре­ди в тор­же­ст­вен­ной про­цес­сии нес­ли осталь­ные вен­ки с над­пи­ся­ми, обо­зна­чаю­щи­ми, где, каких арти­стов, в каких пес­нях или пье­сах он победил; за его колес­ни­цей сле­до­ва­ли кла­ке­ры, кото­рые, по обы­чаю, при­ня­то­му в ова­ции, гром­ко вели­ча­ли себя «авгу­сти­ан­ца­ми³⁵ и сол­да­та­ми его три­ум­фа». Затем он про­сле­до­вал через арку Боль­шо­го цир­ка, нароч­но сло­ман­ную, затем через Велабр и форум к Пала­ти­ну и хра­му Апол­ло­на. По доро­ге от вре­ме­ни до вре­ме­ни совер­ша­ли жерт­во­при­но­ше­ния, путь посы­па­ли шафра­ном, а ему бро­са­ли птиц, лен­ты и вся­кий десерт. Свя­щен­ные вен­ки он пове­сил вокруг сво­их лож в спаль­нях, там же поста­вил ста­туи, изо­бра­жаю­щие его в виде пев­ца с цит­рой; с таким же сво­им изо­бра­же­ни­ем он отче­ка­нил моне­ту. После это­го он не оста­вил и не осла­бил сво­его усер­дия и пото­му обе­ре­гал свой голос, обра­щал­ся к сол­да­там либо пись­мен­но, либо через третье лицо и ниче­го не гово­рил ни всерь­ез, ни в шут­ку ина­че как в при­сут­ст­вии учи­те­ля пения, кото­рый напо­ми­нал ему «беречь свое гор­ло и гово­рить с при­ло­жен­ным ко рту плат­ком». Мно­гих лиц он либо дарил сво­ей друж­бой, либо пре­сле­до­вал враж­дой, смот­ря по тому, щед­ры или ску­пы они были на похва­лы ему.

26. Гру­бость, сла­до­стра­стие, изне­жен­ность, алч­ность и жесто­кость про­яв­ля­лись в нем сна­ча­ла лишь посте­пен­но, неза­мет­но, слов­но заблуж­де­ния юно­ше­ско­го воз­рас­та; одна­ко и в то вре­мя всем было ясно, что это были врож­ден­ные поро­ки, а не при­су­щие толь­ко воз­рас­ту. Тот­час по наступ­ле­нии суме­рек он наде­вал шля­пу или шап­ку и ходил по каба­кам или шлял­ся по ули­цам, раз­вле­ка­ясь шут­ка­ми, одна­ко не без вреди­тель­ства. Так, он имел обык­но­ве­ние коло­тить воз­вра­щав­ших­ся с ужи­на, а тех, кото­рые при этом про­бо­ва­ли сопро­тив­лять­ся, уве­чил и бро­сал в сточ­ные кана­вы; он взла­мы­вал и гра­бил так­же лав­ки, а дома у себя устра­и­вал рынок, вро­де лагер­но­го, где добы­ча по отдель­но­сти про­да­ва­лась с тор­гов, а выруч­ка затем про­ку­чи­ва­лась. В этих ноч­ных дра­ках он часто рис­ко­вал поте­рять гла­за или даже вовсе лишить­ся жиз­ни; так, один чело­век сена­тор­ско­го ран­га, жену кото­ро­го Нерон оскор­бил, едва не убил его. Поэто­му с этих пор он нико­гда не выхо­дил на ули­цу в эти часы ина­че, как в сопро­вож­де­нии воен­ных три­бу­нов, кото­рые в неко­то­ром рас­сто­я­нии неза­мет­но сле­до­ва­ли за ним. Так­же и днем он тай­но отправ­лял­ся в закры­тых носил­ках в театр. Здесь с воз­вы­ше­ния, нахо­дя­ще­го­ся перед сце­ной, он наблюдал ссо­ры меж­ду мими­че­ски­ми акте­ра­ми и сам наусь­ки­вал их друг на дру­га; когда же дело дохо­ди­ло до дра­ки и в ход пус­ка­лись кам­ни и облом­ки ска­мей, он и сам бро­сал их в народ и одна­жды даже ранил в голо­ву пре­то­ра.

27. Посте­пен­но одна­ко поро­ки укреп­ля­лись в нем, он стал остав­лять свои шут­ки и инког­ни­то и, отбро­сив вся­кое при­твор­ство, про­явил себя в поступ­ках более серь­ез­ных.

Пир­ше­ства он от полу­дня затя­ги­вал до полу­но­чи, при­чем часто под­бад­ри­вал себя теп­лы­ми, летом же сне­гом охлаж­ден­ны­ми ван­на­ми. Ино­гда он устра­и­вал обеды в обще­ст­вен­ных местах, в нав­ма­хии, кото­рую окру­жа­ли осо­бой огра­дой, на Мар­со­вом поле, или в Боль­шом цир­ке, при­чем ему при­слу­жи­ва­ли про­сти­тут­ки, собран­ные со все­го горо­да, и сирий­ские тан­цов­щи­цы. Вся­кий раз, как он плыл по Тиб­ру в Остию или вдоль Бай­ско­го зали­ва, по бере­гам реки и моря устра­и­ва­лись ресто­ра­ции, заме­ча­тель­ные сво­ей кух­ней и тем, что роль хозя­ек в них выпол­ня­ли мат­ро­ны, кото­рые со всех сто­рон при­гла­ша­ли его заехать к ним. Он назы­вал­ся так­же на уго­ще­ние к дру­зьям, из коих одно­му обед с шел­ко­вы­ми повяз­ка­ми³⁶ обо­шел­ся в четы­ре мил­ли­о­на сестер­ци­ев, а дру­го­му эссен­ция из роз³⁷ — даже боль­ше это­го.

28. Поми­мо сно­ше­ний с маль­чи­ка­ми бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния и содер­жа­ния у себя в налож­ни­цах замуж­них жен­щин, он учи­нил наси­лие даже одной деве-вестал­ке, по име­ни Руб­рия. Он едва не соеди­нил­ся уза­ми закон­но­го бра­ка с воль­ноот­пу­щен­ни­цей Акте, при­чем под­го­во­рил неких кон­су­ля­ров дать лож­ную клят­ву, буд­то бы она про­ис­хо­дит из цар­ско­го рода. Маль­чи­ка Спо­ра он посред­ст­вом оскоп­ле­ния пытал­ся даже пре­вра­тить в жен­щи­ну; снаб­див его при­да­ным и одев в под­ве­неч­ное покры­ва­ло, он в брач­ном тор­же­стве, отпразд­но­ван­ном с пыш­но­стью, при­вел его к себе и стал жить с ним как с женою. По это­му пово­ду кто-то весь­ма кста­ти сост­рил, что «хоро­шо было бы жить на зем­ле, если бы у отца Доми­ция была такая же жена». Это­го Спо­ра, раз­на­ря­жен­но­го и разу­кра­шен­но­го слов­но жен­щи­на из импе­ра­тор­ской фами­лии, несо­мо­го в носил­ках, он сопро­вож­дал по всем зна­чи­тель­ней­шим адми­ни­ст­ра­тив­ным и тор­го­вым цен­трам Гре­ции, а потом и в Риме на ули­це Сигил­ла­рий, при­чем то и дело цело­вал его. Никто не сомне­вал­ся в том, что он хотел всту­пить в связь со сво­ей мате­рью и был откло­нен от это­го ее нена­вист­ни­ка­ми, ука­зы­вав­ши­ми, как бы эта над­мен­ная и несдер­жан­ная жен­щи­на бла­го­да­ря ока­зан­ной ей мило­сти не поже­ла­ла уси­лить свое вли­я­ние; как бы то ни было, в чис­ло сво­их налож­ниц он взял некую блуд­ни­цу, весь­ма, как гово­рят, похо­жую на Агрип­пи­ну.

29. После того как про­сти­туи­ро­ва­ни­ем сво­его тела он осквер­нил почти все свои чле­ны, он при­ду­мал, в кон­це кон­цов, такой род игры: покры­тый зве­ри­ной шку­рой он выска­ки­вал из клет­ки и набра­сы­вал­ся на поло­вые орга­ны муж­чин и жен­щин, при­вя­зан­ных к стол­бу; затем, когда он вполне уто­лял свою потреб­ность в таком неистов­стве, его пора­жал воль­ноот­пу­щен­ный Дори­мах; он отдал­ся ему так же, как Спор ему само­му, при­чем под­ра­жал кри­кам и сто­нам наси­лу­е­мых деву­шек. Неко­то­рые сооб­ща­ли мне, что он был твер­до убеж­ден, что «не суще­ст­ву­ет на све­те людей цело­муд­рен­ных и чистых, хотя бы одним каким-либо чле­ном тела; боль­шин­ство толь­ко скры­ва­ет свои поро­ки и хит­ро их мас­ки­ру­ет». Поэто­му тем, кото­рые созна­ва­лись ему в сво­ем раз­вра­те, он про­щал так­же и дру­гие поро­ки.

30. По его мне­нию, богат­ство и день­ги суще­ст­во­ва­ли толь­ко для того, чтобы рас­то­чать их; по его сло­вам, «те, кото­рые вели счет сво­им рас­хо­дам, были гряз­ны­ми скря­га­ми; те же, кото­рые рас­то­ча­ли и про­ма­ты­ва­ли свои сред­ства, были зна­то­ка­ми рос­ко­ши и дей­ст­ви­тель­но широ­ки­ми нату­ра­ми». Он хва­лил сво­его дядю Гая Кали­гу­лу и вос­хи­щал­ся им глав­ным обра­зом за то, что тот в корот­кий срок рас­то­чил колос­саль­ные сред­ства, накоп­лен­ные Тибе­ри­ем. Поэто­му ни в разда­ри­ва­нии, ни в рас­то­че­нии средств сам он не знал ника­ких гра­ниц. На Тирида­та он еже­днев­но тра­тил, — что едва ли пока­жет­ся веро­ят­ным, — восемь­сот тысяч сестер­ци­ев, а при его отъ­езде дал ему более ста мил­ли­о­нов сестер­ци­ев. Пев­цу Мене­кра­ту и гла­ди­а­то­ру Спи­ку­лу он пода­рил состо­я­ние и дома лиц, полу­чив­ших поче­сти три­ум­фа. Ростов­щи­ка Кер­ко­пи­те­ка Панерота он обо­га­тил вла­де­ни­я­ми в горо­де и в деревне и устро­ил ему почти что цар­ские похо­ро­ны. Один и тот же костюм он нико­гда не наде­вал два раза. При игре в кости он ста­вил по четы­ре­ста тысяч сестер­ци­ев на очко. Он ловил рыбу золо­той сетью, спле­тен­ной из пур­пур­ных и алых бече­вок. Он нико­гда не путе­ше­ст­во­вал ина­че, как в сопро­вож­де­нии тыся­чи пово­зок, при­чем у мулов были сереб­ря­ные под­ко­вы, их погон­щи­ки оде­ты в туни­ки из кан­у­зин­ской шер­сти³⁸, и при нем нахо­ди­лась тол­па маза­ков³⁹ и ско­ро­хо­дов, укра­шен­ных брас­ле­та­ми и оже­ре­лья­ми.

31. Ни в чем одна­ко не был он столь рас­то­чи­те­лен, как в стро­и­тель­стве. Он выстро­ил дом про­тя­же­ни­ем от Пала­ти­на до Эскви­лий. Сна­ча­ла он назвал его «про­ход­ным», а поз­же, после истреб­ле­ния его пожа­ром и вос­ста­нов­ле­ния, — «золотым». О его раз­ме­рах и укра­ше­нии доста­точ­но сооб­щить сле­дую­щее: он имел вести­бюль, в кото­ром сто­я­ла колос­саль­ная, выши­ною в 120 футов, ста­туя, изо­бра­жав­шая само­го Неро­на. Дом был столь обши­рен, что в нем было три пор­ти­ка, дли­ною в тыся­чу футов каж­дый, кро­ме того — пруд, напо­до­бие моря, окру­жен­ный зда­ни­я­ми, пред­став­ляв­ши­ми целые горо­да; затем поля, на кото­рых чере­до­ва­лись паш­ни, вино­град­ни­ки, луга и леса со мно­же­ст­вом вся­ких видов скота и зве­рей. В про­чих частях весь дом внут­ри был отде­лан золо­том и укра­шен дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми и пер­ла­мут­ром. Сто­ло­вые име­ли потол­ки с обшив­кой из сло­но­вой кости, кото­рая вра­ща­лась, дабы мож­но было сыпать свер­ху цве­ты, а сквозь труб­ки брыз­гать бла­го­во­ни­я­ми. Глав­ная сто­ло­вая была круг­лая; днем и ночью она непре­рыв­но совер­ша­ла кру­го­вое дви­же­ние напо­до­бие все­лен­ной. В банях име­лась мор­ская и аль­бу­лий­ская теку­чая вода. Когда по окон­ча­нии это­го дома он посвя­щал его, то в одоб­ре­ние ему он огра­ни­чил­ся заме­ча­ни­ем, что «нако­нец-то он начи­на­ет жить по-чело­ве­че­ски».

Кро­ме того, он начал соору­же­ние бас­сей­на от Мизе­на до Аверн­ско­го озе­ра, кото­рый дол­жен был быть кры­тый и окру­жен­ный пор­ти­ка­ми и в кото­рый долж­ны были сте­кать­ся все теп­лые источ­ни­ки Байи; зате­вал он так­же канал от Аверн­ско­го озе­ра до Остии, чтобы мож­но было и не по морю пла­вать на кораб­лях; дли­на его пред­по­ла­га­лась в 160 миль, а шири­на — такая, чтобы мог­ли разой­тись две встреч­ные квин­кве­ре­мы. Для выпол­не­ния этих работ он при­ка­зал сво­зить в Ита­лию всех, где сколь­ко было, колод­ни­ков, а так­же осуж­ден­ных пре­ступ­ни­ков при­го­ва­ри­вать в нака­за­ние исклю­чи­тель­но к этой рабо­те.

Это бешен­ство рас­то­чи­тель­но­сти было воз­буж­де­но в нем не толь­ко уве­рен­но­стью в сво­ей вла­сти, но в осо­бен­но­сти, вне­зап­ной надеж­дой на несмет­ные скры­тые богат­ства, о кото­рых ему сооб­щил некий рим­ский всад­ник; послед­ний утвер­ждал как досто­вер­ное, буд­то в Афри­ке в обшир­ней­ших пеще­рах с неза­па­мят­ной древ­но­сти спря­та­ны сокро­ви­ща цари­цы Дидо­ны, при­ве­зен­ные туда во вре­мя ее бег­ства из Тира, како­вые сокро­ви­ща могут быть извле­че­ны почти без труда.

32. Когда же эта надеж­да обма­ну­ла, то, ока­зав­шись без помо­щи, он попал в такое без­де­не­жье и нуж­ду, что ему при­шлось задер­жи­вать и отсро­чи­вать жало­ва­нье сол­да­там и награ­ды вете­ра­нам. Таким-то обра­зом стал он помыш­лять о добы­ва­нии средств лож­ны­ми обви­не­ни­я­ми и гра­би­тель­ст­вом.

Преж­де все­го он рас­по­рядил­ся, чтобы в его поль­зу вме­сто поло­ви­ны взи­ма­лось пять шестых с иму­ще­ства тех воль­ноот­пу­щен­ных, кото­рые без види­мой при­чи­ны при­сва­и­ва­ли себе имя какой-либо род­ст­вен­ной ему фами­лии⁴⁰; далее — чтобы отби­ра­лось в фиск иму­ще­ство лиц, про­явив­ших в заве­ща­нии небла­го­дар­ность к прин­цеп­су, а так­же — чтобы это не про­хо­ди­ло без­на­ка­зан­но для юри­стов, напи­сав­ших или про­дик­то­вав­ших подоб­ное заве­ща­ние; нако­нец — чтобы люди при­вле­ка­лись по обви­не­нию в оскорб­ле­нии вели­че­ства за вся­кое дей­ст­вие и сло­во, нахо­див­шее про­тив себя донос­чи­ка. Он истре­бо­вал обрат­но так­же свои подар­ки за вен­ки, кото­рые когда-либо были ему опре­де­ле­ны город­ски­ми общи­на­ми за победы на состя­за­ни­ях. Запре­тив употреб­ле­ние фио­ле­то­вой и пур­пу­ро­вой крас­ки, он в рыноч­ный день подо­слал аген­та, кото­рый про­дал несколь­ко унций ее; под этим, пред­ло­гом он опе­ча­тал това­ры всех куп­цов. Мало того, — как гово­рят, одна­жды во вре­мя све­же­го пения он заме­тил сре­ди пуб­ли­ки мат­ро­ну, оде­тую в костюм запре­щен­но­го пур­пур­но­го цве­та; он ука­зал на нее сво­им про­ку­ра­то­рам, после чего ее выве­ли, и Нерон кон­фис­ко­вал у нее не толь­ко пла­тье, но и иму­ще­ство. Нико­му он не давал долж­но­сти, без того, чтобы не при­ба­вить: «ты зна­ешь, чего мне надо», а так­же: «поста­ра­ем­ся нико­му ниче­го не оста­вить». В кон­це кон­цов у мно­же­ства хра­мов он отнял при­над­ле­жав­шие им пожерт­во­ва­ния и рас­пла­вил золотые и сереб­ря­ные изо­бра­же­ния, в том чис­ле и изо­бра­же­ния богов-пена­тов, кото­рые Галь­ба впо­след­ст­вии вос­ста­но­вил.

33. Ряд убийств сво­их род­ст­вен­ни­ков и иных каз­ней он начал с Клав­дия; непо­сред­ст­вен­ным винов­ни­ком смер­ти послед­не­го он, прав­да, не был, одна­ко имел при­част­ность к ней, чего и не скры­вал, ибо гри­бы, вме­сте с кото­ры­ми Клав­дий при­нял яд, он впо­след­ст­вии обыч­но рас­хва­ли­вал сло­ва­ми гре­че­ской посло­ви­цы, как некое куша­нье богов. Во вся­ком слу­чае, он пре­сле­до­вал покой­но­го вся­че­ски­ми поно­си­тель­ны­ми сло­ва­ми и дей­ст­ви­я­ми, ста­вя ему в вину то глу­пость, то жесто­кость. Он ост­рил, что Клав­дий «пере­стал пре­бы­вать, сре­ди людей», при­чем про­тя­ги­вал пер­вый слог сло­ва mo­ra­ri («пре­бы­вать»), при­да­вая ему зна­че­ние «дура­чить­ся»; мно­гие его декре­ты и поста­нов­ле­ния, как исхо­дя­щие от чело­ве­ка глу­по­го и сума­сброд­но­го, объ­явил недей­ст­ви­тель­ны­ми; нако­нец, место, где его тело было сожже­но, он обнес лишь низ­кой и пло­хой сте­ной.

Бри­тан­ни­ка он извел ядом: дело в том, что он в такой же мере завидо­вал голо­су Бри­тан­ни­ка кото­рый был при­ят­нее его соб­ст­вен­но­го, как и боял­ся, что со вре­ме­нем, бла­го­да­ря вос­по­ми­на­нию о его отце, он пре­взой­дет его само­го в рас­по­ло­же­нии людей. Яд он полу­чил от некой Локу­сты, зна­ме­ни­той соста­ви­тель­ни­цы ядов. Когда ока­за­лось, что яд дей­ст­ву­ет гораздо мед­лен­нее, неже­ли это пред­по­ла­га­лось, ибо у Бри­тан­ни­ка появи­лось толь­ко рас­строй­ство желуд­ка, он при­звал ее к себе и стал бить соб­ст­вен­ной рукой, обви­няя ее, что вме­сто яда она дала лекар­ство. Когда она ста­ла оправ­ды­вать­ся тем, что дала сла­бую дозу для сокры­тия пре­ступ­ле­ния и избе­жа­ния подо­зре­ния в нем, то он ска­зал: «А ведь и прав­да, я очень боюсь Юли­е­ва зако­на»⁴¹. Он заста­вил её при себе в спальне при­гото­вить яд ско­рей­ше­го и силь­ней­ше­го дей­ст­вия. Затем он испро­бо­вал его на коз­ле; после того, как тот про­жил пять часов, он при­ка­зал ей сно­ва несколь­ко раз под­верг­нуть его вар­ке и затем дал его поро­сен­ку; поро­се­нок тот­час же око­лел. Тогда он при­ка­зал при­не­сти его в сто­ло­вую и дать Бри­тан­ни­ку, кото­рый обедал вме­сте с ним. Когда тот после пер­во­го же глот­ка упал, он солгал сотра­пез­ни­кам, что с Бри­тан­ни­ком при­клю­чил­ся обыч­ный при­па­док паду­чей, а на сле­дую­щий день поспеш­но похо­ро­нил его под про­лив­ным дождем и без вся­кой пом­пы. За ока­зан­ную услу­гу он осво­бо­дил Локу­сту от нака­за­ния, пожа­ло­вал ей круп­ные име­ния и, сверх того, дал ей уче­ни­ков.

34. Его раз­дра­же­ние про­тив мате­ри, кото­рая следи­ла за его поступ­ка­ми и рез­ко их осуж­да­ла, выра­зи­лось пер­во­на­чаль­но толь­ко в том, что он ста­рал­ся все вре­мя воз­будить про­тив нее нена­висть, делая вид, буд­то из-за нее хочет отка­зать­ся от вла­сти и уда­лить­ся в Родос; но потом он лишил ее всех поче­стей и вла­сти, отнял у нее почет­ную стра­жу из сол­дат и гер­ман­цев и высе­лил ее из-под одной с ним кров­ли во двор­це; он не оста­но­вил­ся так­же перед тем, чтобы достав­лять ей вся­че­ские непри­ят­но­сти; когда она нахо­ди­лась в Риме, он под­би­вал неко­то­рых лиц зате­вать с ней тяж­бы, а когда она отды­ха­ла вне горо­да, под­сы­лал людей, кото­рые, про­ез­жая мимо по суше или по морю, доса­жда­ли ей бра­нью и насмеш­ка­ми. Одна­ко, устра­шен­ный ее угро­за­ми и неукро­ти­мо­стью, он решил ее погу­бить. Три­жды он про­бо­вал отра­вить ее, но убедил­ся, что она пред­о­хра­ня­ет себя про­ти­во­яди­я­ми; тогда он устро­ил в ее спальне пото­лок с обшив­кой, кото­рый с помо­щью маши­ны мож­но было обру­шить на нее во вре­мя сна. Одна­ко соумыш­лен­ни­ки пло­хо скры­ли этот его план. Тогда он при­ду­мал раз­бор­ный корабль, на кото­ром она долж­на была погиб­нуть либо от кораб­ле­кру­ше­ния, либо вслед­ст­вие паде­ния свод­ча­тых усто­ев палу­бы. В свя­зи с этим, при­тво­рив­шись, буд­то он мирит­ся с нею, он самым лас­ко­вым пись­мом вызвал ее в Байи, чтобы сов­мест­но отпразд­но­вать там празд­ник Квин­кватр. Сво­им капи­та­нам судов он дал пору­че­ние как бы слу­чай­ным столк­но­ве­ни­ем повредить либурн­ский корабль, на кото­ром она при­бы­ла; сам же он затя­нул пир и для воз­вра­ще­ния в Бау­лы пред­ло­жил ей вза­мен повреж­ден­но­го суд­на выше­упо­мя­ну­тый корабль с при­спо­соб­ле­ни­я­ми для поги­бе­ли; затем он в весе­лом настро­е­нии про­во­дил ее и, рас­ста­ва­ясь, поце­ло­вал ей обе груди. После­дую­щее вре­мя он про­вел в боль­шом бес­по­кой­стве и без сна, ожи­дая исхо­да сво­его пред­при­я­тия. Когда же он узнал, что все вышло ина­че, и что мать его спас­лась вплавь, то, не зная, что делать, при­ка­зал тай­но под­бро­сить кин­жал воль­ноот­пу­щен­ни­ку мате­ри, Люцию Агер­му, радост­но воз­ве­стив­ше­му ему о том, что она цела и невреди­ма, и затем схва­тить и свя­зать его как подо­слан­но­го убий­цу, а мать — убить, устро­ив это так, слов­но она сама нало­жи­ла на себя руки, чтобы избе­жать обви­не­ния в пре­ступ­ле­нии. Неко­то­рые небезыз­вест­ные авто­ры при­бав­ля­ют к это­му еще более ужас­ные вещи, а имен­но, буд­то он поспе­шил поглядеть на труп уби­той мате­ри и щупал ее чле­ны, при­чем кое-что в ее теле поху­лил, а кое-что одоб­рил; затем, почув­ст­во­вав жаж­ду, тут же выпил. Одна­ко, несмот­ря на поздрав­ле­ния сол­дат, сена­та и наро­да, обо­д­ряв­шие его, он все же ни в тот момент, ни поз­же не мог выно­сить созна­ния сво­его пре­ступ­ле­ния; часто он при­зна­вал­ся, что его пре­сле­ду­ет при­зрак мате­ри, а так­же бичи и горя­щие факе­лы фурий. Поэто­му он про­бо­вал даже с помо­щью жерт­во­при­но­ше­ния, выпол­нен­но­го мага­ми, вызвать ее тень и уми­ло­сти­вить ее. Так­же и во вре­мя сво­его путе­ше­ст­вия по Гре­ции он не посмел при­нять уча­стие в Эле­взин­ских мисте­ри­ях, к посвя­ще­нию в кото­рые, соглас­но пуб­лич­но­му объ­яв­ле­нию гла­ша­тая, не допус­ка­ют­ся нече­стив­цы и пре­ступ­ни­ки.

За убий­ст­вом мате­ри после­до­ва­ло убий­ство тет­ки⁴². Он наве­стил ее, когда она лежа­ла в посте­ли, боль­ная запо­ром. Она, уже ста­ру­ха, по при­выч­ке, погла­ди­ла его моло­дую мяг­кую боро­ду и лас­ко­во ска­за­ла: «Толь­ко бы мне увидеть ее остри­жен­ной, и я гото­ва уме­реть». Тогда он, обра­тив­шись к сто­яв­шим тут же, слов­но насме­ха­ясь над нею, ска­зал, что он «готов тот­час же остричь ее». Он нака­зал вра­чам поболь­ше давать боль­ной сла­би­тель­но­го. Она не успе­ла еще уме­реть, а он уже завла­дел ее иму­ще­ст­вом, при­чем скрыл ее заве­ща­ние, дабы ниче­го не упу­стить из сво­их рук.

35. Кро­ме Окта­вии, он взял себе еще двух жен: Поппею Саби­ну, дочь сена­то­ра квес­тор­ско­го ран­га, в пер­вый раз быв­шую заму­жем за рим­ским всад­ни­ком, а затем Ста­ти­лию Мес­са­ли­ну, пра­внуч­ку Тав­ра, быв­ше­го два­жды кон­су­лом и удо­сто­ен­но­го три­ум­фа. Чтобы овла­деть ею, он убил ее мужа, кон­су­ла Атти­ка Вести­на, во вре­мя отбы­ва­ния им долж­но­сти. Он ско­ро пре­кра­тил супру­же­ское сожи­тель­ство с Окта­ви­ей, а дру­зьям, кото­рые выго­ва­ри­ва­ли ему за это, отве­тил, что «она долж­на доволь­ст­во­вать­ся внеш­ни­ми отли­чи­я­ми сво­его зва­ния супру­ги». Часто соби­рал­ся он ее заду­шить, но не при­во­дил замыс­ла в испол­не­ние, а затем дал ей раз­вод под пред­ло­гом бес­пло­дия. Одна­ко народ пори­цал его за это и осы­пал упре­ка­ми; тогда он отпра­вил ее в ссыл­ку и, нако­нец, при­ка­зал убить, яко­бы за пре­лю­бо­де­я­ние, при­чем обви­не­ние это было до того бес­стыд­но лжи­во, что, когда во вре­мя след­ст­вия все отри­ца­ли его, он под­го­во­рил сво­его быв­ше­го вос­пи­та­те­ля Ани­це­та высту­пить лож­ным донос­чи­ком и при­знать­ся, что он хит­ро­стью заста­вил ее всту­пить с собою в связь. С Поппе­ей он всту­пил в брак на две­на­дца­тый день после раз­во­да с Окта­ви­ей и нико­го так не любил, как ее; тем не менее, он и ее убил уда­ром ноги за то, что она, будучи бере­мен­на и нездо­ро­ва, ста­ла рез­ко упре­кать его, когда он позд­но вер­нул­ся домой с состя­за­ния колес­ниц в цир­ке. От Поппеи у него была дочь Клав­дия Авгу­ста, кото­рая умер­ла в ран­нем мла­ден­че­стве.

Не было тако­го вида род­ст­вен­ной свя­зи, на кото­рую не пали бы его пре­ступ­ные уда­ры. Он погу­бил Анто­нию, дочь Клав­дия, отка­зав­шу­ю­ся вый­ти за него замуж после смер­ти Поппеи, под тем пред­ло­гом, буд­то она замыш­ля­ла государ­ст­вен­ный пере­во­рот. Так же посту­пил он и с дру­ги­ми, свя­зан­ны­ми с ним род­ст­вом или свой­ст­вом; сре­ди них был юно­ша Авл Плав­тий, кото­ро­го он перед смер­тью насиль­но осквер­нил. «Пусть при­дет моя мать, — про­мол­вил он, — и поце­лу­ет мое­го пре­ем­ни­ка»; при этом он гово­рил всем и каж­до­му, что она люби­ла юно­шу и вну­ша­ла ему надеж­ду на полу­че­ние вла­сти. Сво­его пасын­ка от Поппеи, Руф­фия Кри­спи­на, еще не достиг­ше­го совер­шен­но­ле­тия, он при­ка­зал его же соб­ст­вен­ным рабам уто­пить в море во вре­мя рыб­ной лов­ли; при­чи­ной были раз­го­во­ры, буд­то тот пред­ме­том сво­их игр изби­ра­ет воен­ные коман­до­ва­ния и вла­сти­тель­ства. Сына сво­ей кор­ми­ли­цы, Тус­ка, он отпра­вил в ссыл­ку за то, что тот, будучи про­ку­ра­то­ром Егип­та, мыл­ся в банях, постро­ен­ных в ожи­да­нии его, Неро­на, при­езда. Сво­его настав­ни­ка Сене­ку он при­нудил к само­убий­ству; а меж­ду тем часто, когда тот про­сил его о раз­ре­ше­нии уда­лить­ся на покой и усту­пал ему свое иму­ще­ство, он клял­ся свя­щен­ной клят­вой, что тот напрас­но пита­ет про­тив него подо­зре­ния и что он, Нерон, ско­рее умрет, чем при­чи­нит ему какой-либо вред. Пре­фек­ту пре­то­рия Бур­ру он обе­щал лекар­ство про­тив болез­ни гор­ла, а послал ему яд. Он погу­бил так­же бога­тых пре­ста­ре­лых воль­ноот­пу­щен­ни­ков⁴³, бла­го­да­ря кото­рым в свое вре­мя сам был усы­нов­лен Клав­ди­ем, а поз­же достиг вла­сти, при­чем и пра­вил под их же руко­вод­ст­вом; одним он под­ме­шал яд в куша­нье, дру­гим — в напит­ки.

36. Не мень­шую жесто­кость про­явил он по отно­ше­нию к лицам, сто­яв­шим вне близ­ко­го ему кру­га и совсем чужим. В тече­ние несколь­ких ночей под­ряд на небе появ­ля­лась звезда с хво­стом, что в наро­де счи­та­ет­ся пред­ве­сти­ем гибе­ли выс­ших вла­сти­те­лей. Тре­во­жи­мый этим явле­ни­ем, он запро­сил аст­ро­ло­га Бал­бил­ла и полу­чил ответ, что цари обыч­но иску­па­ют такие зна­ме­ния умерщ­вле­ни­ем како­го-либо знат­но­го чело­ве­ка и этим обра­ща­ют несча­стие с соб­ст­вен­ной голо­вы на голо­вы маг­на­тов. Тогда Нерон решил истре­бить всю знать. Дей­ст­ви­тель­но, ему тем лег­че было сде­лать это, — и как бы по закон­ной при­чине, — что как раз в то вре­мя были рас­кры­ты два заго­во­ра; из них пер­вый и более зна­чи­тель­ный, Пизо­нов⁴⁴, был состав­лен в Риме, вто­рой же, Вини­ци­ев⁴⁵, — в Бене­вен­те. Заго­вор­щи­ки пред­ста­ли перед судом, заклю­чен­ные в трой­ные кан­да­лы; одни из них доб­ро­воль­но созна­лись в пре­ступ­ле­нии, дру­гие же даже вме­ни­ли его себе в заслу­гу, ибо, по их мне­нию, «чело­ве­ку, опо­зо­рен­но­му все­ми поро­ка­ми, каким был Нерон, ничем иным нель­зя было помочь, кро­ме как его умерщ­вле­ни­ем». Дети осуж­ден­ных были изгна­ны из Рима и истреб­ле­ны ядом или голо­дом; как извест­но, неко­то­рые из них были умерщ­вле­ны за общим зав­тра­ком вме­сте с их вос­пи­та­те­ля­ми и дядь­ка­ми, дру­гим же запре­ти­ли при­ни­мать еже­днев­ную пищу.

37. После это­го он при­нял­ся истреб­лять без вся­ко­го раз­бо­ра или меры, кого бы ему ни забла­го­рас­суди­лось и по какой угод­но при­чине. Сооб­щу толь­ко несколь­ко при­ме­ров: Саль­види­е­ну Орфи­ту было постав­ле­но в вину то, что он сдал три ком­на­ты сво­его дома близ фору­ма внай­мы под квар­ти­ру пред­ста­ви­те­лям чуже­зем­ных государств; Кас­сия Лон­ги­на, зако­но­веда, поте­ряв­ше­го зре­ние, обви­ни­ли в том, что он в сво­ем родо­слов­ном дере­ве оста­вил изо­бра­же­ние Гая Кас­сия, убий­цы Цеза­ря. Пет Тра­зеа был осуж­ден за его посто­ян­ное выра­же­ние лица недо­воль­но­го педа­го­га. Кому Нерон при­ка­зы­вал покон­чить с собой, тем дава­лось не более часу вре­ме­ни; а чтобы не допус­кать про­мед­ле­ния, он при­став­лял к ним вра­ча, с при­ка­за­ни­ем тот­час же «занять­ся их лече­ни­ем»; так имен­но назы­ва­ли вскры­тие вен с целью умерщ­вле­ния. Гово­рят, Нерон хотел даже отда­вать живых людей на рас­тер­за­ние и пожра­ние неко­е­му все­яд­цу, про­ис­хож­де­ни­ем из Егип­та, кото­рый при­вык есть сырое мясо и вооб­ще все, что бы ему ни дава­ли. Пре­воз­но­сясь и чва­нясь таки­ми яко­бы успе­ха­ми, Нерон стал гово­рить, что «никто из преж­них прин­цеп­сов не знал, сколь мно­го может он себе поз­во­лить». Мно­го­крат­но он делал недву­смыс­лен­ные наме­ки, что не поща­дит и осталь­ных сена­то­ров и со вре­ме­нем вовсе уни­что­жит это сосло­вие, а управ­ле­ние про­вин­ци­я­ми и вой­ска­ми пору­чит сосло­вию всад­ни­ков и воль­ноот­пу­щен­ным. В самом деле, ни по при­езде откуда-либо, ни при отъ­езде он не цело­вал нико­го из сена­то­ров, даже отве­чая на при­вет­ст­вие. При­сту­пая к про­ры­тию Ист­мий­ско­го кана­ла, при огром­ном сте­че­нии наро­да он гром­ким голо­сом выска­зал поже­ла­ние, чтобы «пред­при­я­тие уда­лось ему и рим­ско­му наро­ду», о сена­те же при этом не упо­мя­нул.

38. Впро­чем, он не поща­дил так­же рим­ско­го наро­да, а рав­но и самых стен роди­ны. Когда кто-то в общем раз­го­во­ре ска­зал:

он воз­ра­зил: «Нет, пусть луч­ше горит при моей жиз­ни». Так имен­но он и сде­лал. Его зре­ние слов­но оскорб­ля­лось невзрач­но­стью ста­рых зда­ний, тес­нотой и кри­виз­ной улиц, и он зажег город, сде­лав это настоль­ко откры­то, что мно­гие кон­су­ля­ры заста­ва­ли у себя во дво­рах Неро­но­вых спаль­ни­чих с паклей и смо­ля­ны­ми факе­ла­ми, одна­ко схва­тить их не посме­ли; желая захва­тить участ­ки, на кото­рых сто­я­ли амба­ры вокруг Золо­то­го дома, он при­ка­зал рас­ша­тать их воен­ны­ми маши­на­ми, так как они были постро­е­ны из кам­ня, и потом сжечь. Шесть дней и семь ночей сви­реп­ст­во­ва­ло это бед­ст­вие, а народ искал себе убе­жи­ща в могиль­ных и иных памят­ни­ках. В эти дни, поми­мо огром­но­го коли­че­ства боль­ших доход­ных домов, от пожа­ра погиб­ли дома древ­них пол­ко­вод­цев, укра­шен­ные бое­вы­ми тро­фе­я­ми, а так­же хра­мы богов, выстро­ен­ные в силу обе­тов царя­ми и поз­же, в эпо­ху пуни­че­ских и галль­ских воин, рав­но как все досто­при­ме­ча­тель­ные памят­ни­ки древ­но­сти. На этот пожар он смот­рел с баш­ни Меце­на­та⁴⁷ и, по его соб­ст­вен­ным сло­вам, любо­вал­ся «кра­сотою пла­ме­ни»; одев­шись в свой теат­раль­ный костюм, он вос­пел взя­тие Или­о­на. Но, чтобы и отсюда полу­чить как мож­но боль­ше добы­чи и выруч­ки от нее, он обе­щал на казен­ный счет очи­стить город от тру­пов и мусо­ра и нико­го не допу­стил до остат­ков иму­ще­ства; он не толь­ко при­ни­мал пожерт­во­ва­ния, но и тре­бо­вал их от про­вин­ций и част­ных лиц, чем почти разо­рил их.

39. К столь вели­ким злым и позор­ным дея­ни­ям само­го прин­цеп­са при­со­еди­ни­лись еще слу­чай­ные бед­ст­вия: чума, кото­рая в одну осень унес­ла трид­цать тысяч чело­век, пора­же­ние в Бри­та­нии, в кото­ром два глав­ных боль­ших горо­да, насе­лен­ных рим­ски­ми граж­да­на­ми и союз­ни­ка­ми, под­верг­лись раз­граб­ле­нию и гибе­ли, позор­ное пора­же­ние на Восто­ке, при­чем леги­о­ны были про­веде­ны под ярмом, а Сирию едва уда­лось удер­жать за собой. Сре­ди все­го это­го наи­бо­лее уди­ви­тель­но и осо­бен­но заме­ча­тель­но то, что Нерон ниче­го не пере­но­сил с таким тер­пе­ни­ем, как про­кля­тия и брань людей, и ни к кому не был столь снис­хо­ди­те­лен, как к тем, кото­рые напа­да­ли на него кол­ки­ми сло­ва­ми или сти­ха­ми. Было напи­са­но или ходи­ло из уст в уста мно­го таких гре­че­ских и латин­ских сти­хов. Как при­мер при­ве­ду сле­дую­щее:

Одна­ко он не стал разыс­ки­вать авто­ров этих сти­хов, а когда на неко­то­рых посту­пил донос в сенат, он не поз­во­лил под­верг­нуть их слиш­ком суро­во­му нака­за­нию. Киник Иси­дор, встре­тив его на ули­це, гром­ко упре­кал его за то, что он «хоро­шо вос­пе­ва­ет несча­стия Нав­плия⁵³, но дур­но поль­зу­ет­ся сво­им соб­ст­вен­ным сча­стьем». Дат, актер ател­лан­ской комедии, в неко­ем сти­хе:

мими­кой изо­бра­зил чело­ве­ка, сна­ча­ла пью­ще­го, затем плы­ву­ще­го, наме­кая этим на обсто­я­тель­ства гибе­ли Клав­дия и Агрип­пи­ны, а при послед­них сло­вах пье­сы:

жестом пока­зал на сенат. За эти выход­ки Нерон огра­ни­чил­ся толь­ко высыл­кой акте­ра и фило­со­фа из пре­де­лов горо­да и Ита­лии, отто­го ли, что он пре­зи­рал вся­кое нано­си­мое ему оскорб­ле­ние, или же не хотел еще боль­ше воз­буж­дать умы, пока­зы­вая, что чув­ст­ву­ет себя оскорб­лен­ным.

40. Тако­го-то вла­сти­те­ля мир пере­но­сил в тече­ние почти четыр­на­дца­ти лет и, нако­нец, сверг. Нача­ло воз­му­ще­нию поло­жи­ли гал­лы под пред­во­ди­тель­ст­вом Вин­дек­са, кото­рый в то вре­мя управ­лял этой про­вин­ци­ей в каче­стве про­пре­то­ра.

Когда-то рань­ше аст­ро­ло­ги уже пред­ска­зы­ва­ли Неро­ну, что со вре­ме­нем он будет лишен вла­сти; этим были вызва­ны его обще­из­вест­ные сло­ва: τὸ τέχ­νιον ἡμᾶς διατ­ρέ­φει⁵⁵. Ими он тем более хотел оправ­дать свою при­вер­жен­ность искус­ству пев­ца, — удо­воль­ст­вию, пока он прин­цепс, необ­хо­ди­мо­сти, коль ско­ро он станет част­ным чело­ве­ком. Одна­ко неко­то­рые из про­ри­ца­те­лей руча­лись, что и после низ­ло­же­ния он все же сохра­нит власть на Восто­ке, при­чем иные опре­де­лен­но назы­ва­ли Иеру­са­лим, а мно­гие даже обе­ща­ли пол­ное вос­ста­нов­ле­ние преж­не­го поло­же­ния. Скло­ня­ясь к этой послед­ней надеж­де он после утра­ты Бри­та­нии и Арме­нии и вто­рич­но­го завла­де­ния ими стал думать, что пред­ска­зан­ные ему испы­та­ния уже мино­ва­ли. Когда, запро­сив Дель­фий­ско­го Апол­ло­на, он полу­чил ответ, что ему сле­ду­ет осте­ре­гать­ся семи­де­ся­ти­трех­лет­не­го воз­рас­та, он решил, что лишь в этом воз­расте ему суж­де­но уме­реть, и, совер­шен­но не помыш­ляя о воз­расте Галь­бы⁵⁶, пре­ис­пол­нил­ся столь вели­кой уве­рен­но­сти не толь­ко в дости­же­нии ста­ро­сти, но и в посто­ян­ном, исклю­чи­тель­ном сво­ем сча­стье, что одна­жды, когда в кораб­ле­кру­ше­нии у него погиб­ли дра­го­цен­ней­шие вещи, он ска­зал сво­им при­бли­жен­ным: «Рыбы мне их воз­вра­тят».

О вос­ста­нии в Гал­лии он узнал, нахо­дясь в Неа­по­ле, в тот самый день, в кото­рый неко­гда убил свою мать, и при­нял эту весть с таким рав­но­ду­ши­ем и уве­рен­но­стью, что воз­ник­ло даже подо­зре­ние, буд­то он раду­ет­ся пред­ста­вив­ше­му­ся слу­чаю по пра­ву вой­ны огра­бить самые бога­тые про­вин­ции; он тот­час отпра­вил­ся в гим­на­зий и с чрез­вы­чай­ным инте­ре­сом стал глядеть на состя­за­ние атле­тов. За обедом его спо­кой­ст­вие было пре­рва­но пись­ма­ми еще более тре­вож­но­го содер­жа­ния, и он при­шел в такой гнев, что стал гро­зить мятеж­ни­кам жесто­ки­ми нака­за­ни­я­ми. Вооб­ще же в тече­ние вось­ми дней кряду он даже виду не пока­зал, что соби­ра­ет­ся писать кому-либо или давать какое-нибудь пору­че­ние либо при­ка­за­ние, и, каза­лось, мол­ча­ни­ем хотел заста­вить забыть о про­ис­хо­див­шем.

41. Нако­нец, частые, напол­нен­ные бра­нью эдик­ты Вин­дек­са выве­ли его из без­дей­ст­вия; он напи­сал пись­мо сена­ту, в кото­ром побуж­дал его отмстить за себя и за государ­ство, при­чем оправ­ды­вал­ся гор­ло­вою болез­нью, что не может явить­ся лич­но. Ничто, одна­ко, не обиде­ло его в такой сте­пе­ни, как то, что Вин­декс хулил его как пло­хо­го пев­ца и назы­вал не Неро­ном, а Аге­но­бар­бом; он объ­явил, что отка­жет­ся от име­ни, полу­чен­но­го при усы­нов­ле­нии, и сно­ва при­мет свое родо­вое имя, кото­рым его теперь попре­ка­ют, слов­но руга­тель­ным; про­чую же брань как неза­слу­жен­ную он опро­вер­гал един­ст­вен­но лишь ука­за­ни­ем, что его упре­ка­ют в незна­нии тако­го искус­ства, кото­рое он столь­ки­ми труда­ми довел до выс­ше­го совер­шен­ства, и он все вре­мя спра­ши­вал то того, то дру­го­го, «зна­ют ли они кого-либо, кто пре­вос­хо­дил бы его в этом искус­стве».

Одна­ко один за дру­гим новые вест­ни­ки не дава­ли ему успо­ко­ить­ся, и в вели­ком смя­те­нии он вер­нул­ся в Рим; по доро­ге мало­зна­ча­щее пред­зна­ме­но­ва­ние несколь­ко обо­д­ри­ло его дух: он заме­тил на одном памят­ни­ке скульп­тур­ное изо­бра­же­ние галль­ско­го сол­да­та, поверг­ну­то­го и вле­ко­мо­го за воло­сы рим­ским всад­ни­ком; при виде это­го изо­бра­же­ния он при­шел в радость и воз­бла­го­да­рил небе­са. Одна­ко и по воз­вра­ще­нии он не обра­тил­ся сам ни к сена­ту, ни к наро­ду, но вызвал к себе в дом несколь­ких пер­вых лиц государ­ства и, поспеш­но пого­во­рив с ними, осталь­ную часть дня посвя­тил осмот­ру водя­но­го орга́на ново­го изо­бре­те­ния, демон­стри­руя отдель­ные его части и рас­суж­дая о назна­че­нии и слож­но­сти каж­дой, при­чем объ­явил, что «все пока­жет так­же и в теат­ре, если то поз­во­лит ему Вин­декс».

42. Но после того как он узнал, что так­же и Галь­ба отло­жил­ся от него вме­сте с Испа­ни­ей, он пова­лил­ся на пол, жесто­ко сра­жен­ный духом, и дол­го лежал без­глас­ный и почти полу­мерт­вый. При­дя в себя, он рас­тер­зал на себе одеж­ды и, бия себя в голо­ву, заявил, что «его пес­ня спе­та». Когда же его кор­ми­ли­ца про­бо­ва­ла уте­шать его, напо­ми­ная ему, что в подоб­ное поло­же­ние попа­да­ли так­же и дру­гие прин­цеп­сы, он отве­тил, что он, «срав­ни­тель­но с про­чи­ми, под­вер­га­ет­ся еще неслы­хан­ным и неиз­ведан­ным несча­сти­ям, ибо он теря­ет выс­шую власть, еще нахо­дясь в живых». Тем не менее, он не оста­вил сво­его обыч­но­го рос­кош­но­го и празд­но­го обра­за жиз­ни и ни в чем не изме­нил его. Мало того, — когда из про­вин­ций при­хо­ди­ло какое-либо бла­го­при­ят­ное изве­стие, он не толь­ко устра­и­вал рос­кош­ный пир, но и испол­нял насмеш­ли­вые и фри­воль­ные песен­ки на вождей мяте­жа, кото­рые затем рас­про­стра­ня­лись в пуб­ли­ке, при­чем сопро­вож­дал их мими­кой; одна­жды, неза­мет­но для зри­те­лей при­сут­ст­вуя на теат­раль­ном пред­став­ле­нии, он велел ска­зать имев­ше­му успех акте­ру, что «тот зло­употреб­ля­ет его, Неро­на, заня­ти­я­ми»⁵⁷.

43. С само­го нача­ла вос­ста­ния он, как гово­рят, стал стро­ить раз­ные чудо­вищ­ные пла­ны, соот­вет­ст­ву­ю­щие, впро­чем, его при­род­ным наклон­но­стям: так, он соби­рал­ся послать сме­ну и убийц пра­ви­те­лям войск и про­вин­ций, слов­но они тоже нахо­ди­лись в заго­во­ре про­тив него и все пита­ли оди­на­ко­вые чув­ства, далее — убить всех изгнан­ни­ков, сколь­ко бы их где-либо ни было, а так­же всех нахо­див­ших­ся в Риме гал­лов: пер­вых — чтобы поме­шать им при­со­еди­нить­ся к мятеж­ни­кам, вто­рых же — как соумыш­лен­ни­ков и пособ­ни­ков их зем­ля­ков; он соби­рал­ся отдать Гал­лию на раз­граб­ле­ние вой­скам, уни­что­жить на пир­ше­стве ядом весь сенат, зажечь город и напу­стить на народ диких зве­рей, чтобы ему было тем труд­нее тушить пожар. Выпол­нить все это он, одна­ко, не посмел, не столь­ко пови­ну­ясь сове­сти, сколь­ко отча­и­ва­ясь в выпол­ни­мо­сти сво­их замыс­лов. Счи­тая, что необ­хо­ди­мо высту­пить в поход про­тив мятеж­ни­ков, он до исте­че­ния сро­ка лишил кон­су­лов долж­но­сти и еди­но­лич­но при­нял кон­суль­скую власть вза­мен их обо­их, под тем пред­ло­гом, что поко­рить Гал­лию было буд­то бы пред­на­зна­че­но толь­ко ему в каче­стве кон­су­ла. Всту­пив в долж­ность и покидая свою сто­ло­вую после пир­ше­ства, опер­шись на пле­чи сво­их дру­зей, он заявил, что как толь­ко «сту­пит ногою в про­вин­ции, то, без­оруж­ный, пред­станет взо­рам армий; затем он толь­ко запла­чет и, вызвав рас­ка­я­ние в мятеж­ни­ках, на сле­дую­щий день, радост­ный сре­ди радост­ных, про­по­ет побед­ную песнь, кото­рую уже теперь ему над­ле­жит сочи­нить».

44. Заняв­шись при­готов­ле­ни­я­ми к похо­ду, он преж­де все­го оза­бо­тил­ся выбрать транс­порт­ные сред­ства для пере­воз­ки теат­раль­ных при­над­леж­но­стей и остричь по-муж­ски тех налож­ниц, кото­рых он брал с собою, а так­же снаб­дить их секи­ра­ми и щита­ми напо­до­бие ама­зо­нок. Затем он при­звал к воин­ской при­ся­ге город­ские три­бы, но так как не яви­лось ни одно­го год­но­го к воен­ной служ­бе чело­ве­ка, то от всех зажи­точ­ных граж­дан он потре­бо­вал достав­ки извест­но­го чис­ла рабов; при этом из каж­до­го дома он брал толь­ко самых испы­тан­ных, не исклю­чая даже управ­ля­ю­щих и сек­ре­та­рей. Он при­ка­зал так­же всем сосло­ви­ям отдать часть сво­его состо­я­ния и сверх того съем­щи­кам част­ных домов или квар­тир в боль­ших домах вне­сти в фиск годо­вую квар­тир­ную пла­ту. С чрез­вы­чай­ной при­дир­чи­во­стью и суро­во­стью он тре­бо­вал монет хоро­ше­го чека­на, чисто­го сереб­ра и высо­ко­проб­но­го золота, так что мно­гие откры­то отка­зы­ва­лись делать взно­сы и в один голос тре­бо­ва­ли, чтобы вме­сто это­го от донос­чи­ков были ото­бра­ны полу­чен­ные ими награ­ды.

45. Нена­висть, вызван­ная в наро­де эти­ми меро­при­я­ти­я­ми, уве­ли­чи­лась еще вслед­ст­вие его попы­ток извлечь выго­ду из доро­го­виз­ны хле­ба. Дело в том, что как раз во вре­мя обще­го голо­да было воз­ве­ще­но при­бы­тие из Алек­сан­дрии кораб­ля, нагру­жен­но­го пес­ком для при­двор­ных бор­цов.

При все­об­щей к нему нена­ви­сти ему при­шлось пере­но­сить все­воз­мож­ные оскорб­ле­ния. На макуш­ку его ста­туи навя­за­ли хохол из волос⁵⁸ с гре­че­ской над­пи­сью: «Толь­ко теперь начи­на­ет­ся насто­я­щее состя­за­ние; пусть же, нако­нец, он даст его». Дру­гой ста­туе на шею при­ве­си­ли кожа­ный мешок и вме­сте над­пись: «В чем я вино­ват? — Но ты-то заслу­жил мешок»⁵⁹. На колон­нах дела­ли над­пи­си: «Сво­им пени­ем он раз­будил даже гал­лов»⁶⁰. А мно­гие, заво­дя по ночам при­твор­ные ссо­ры с раба­ми, часто при­зы­ва­ли «мсти­те­ля»⁶¹.

46. Поми­мо все­го это­го, его устра­ша­ли недву­смыс­лен­ные пред­зна­ме­но­ва­ния, послан­ные ему как в сно­виде­ни­ях, так и в гада­ни­ях по пти­цам и в при­ме­тах, как преж­ние, так и новые. Рань­ше он нико­гда не видел снов, и толь­ко после убий­ства мате­ри ста­ло ему чудить­ся во сне, то буд­то бы он пра­вит кораб­лем и у него выхва­ты­ва­ют руль, то буд­то его жена Окта­вия тащит его в какой-то непро­ни­цае­мый мрак; ему каза­лось, что его покры­ла туча кры­ла­тых мура­вьев или что изо­бра­жав­шие раз­лич­ные наро­ды ста­туи у теат­ра Пом­пея окру­жа­ют его и меша­ют ему прой­ти; ему чуди­лось, что его люби­мый конь асту­рий­ской поро­ды⁶² пре­вра­тил­ся в обе­зья­ну и лоша­ди­ной оста­лась толь­ко голо­ва, изда­вав­шая гром­кое ржа­ние. У Мав­зо­лея сами собою рас­т­во­ри­лись две­ри, и изнут­ри послы­шал­ся голос, звав­ший его по име­ни. Пер­во­го янва­ря упа­ли убран­ные укра­ше­ни­я­ми лары во вре­мя само­го при­готов­ле­ния к жерт­во­при­но­ше­нию. В то вре­мя как он совер­шал ауспи­ции, Спор под­нес ему в пода­рок коль­цо с дра­го­цен­ным кам­нем, на кото­ром было выгра­ви­ро­ва­но похи­ще­ние Про­зер­пи­ны. При тор­же­стве при­не­се­ния обе­тов⁶³, когда уже в боль­шом чис­ле собра­лись чле­ны всех сосло­вий, дол­го не мог­ли най­ти клю­чей от Капи­то­лия. Когда из его речи про­тив Вин­дек­са в сена­те чита­ли место о том, что пре­ступ­ни­ки поне­сут нака­за­ние и в ско­ром вре­ме­ни най­дут заслу­жен­ную гибель, то все вос­клик­ну­ли: «Ты най­дешь, Август»⁶⁴. Было так­же заме­че­но, что послед­ней пье­сой, в кото­рой он пел, была «Эдип-изгнан­ник», закан­чи­вав­ша­я­ся таким сти­хом:

47. Меж­ду тем, при­шла весть об отпа­де­нии так­же и про­чих армий; пись­мо с этой вестью было пода­но ему во вре­мя зав­тра­ка; он разо­рвал его, опро­ки­нул стол, швыр­нул об пол два сво­их люби­мых бока­ла, кото­рые назы­вал гоме­ров­ски­ми, так как на них были выче­ка­не­ны сце­ны из гоме­ров­ских поэм; затем он взял у Локу­сты яд и, спря­тав его в золотую баноч­ку, уда­лил­ся в Сер­ви­ли­а­но­вы сады; здесь он пытал­ся скло­нить к сов­мест­но­му бег­ству пре­то­ри­ан­ских три­бу­нов и цен­ту­ри­о­нов, при­чем пред­ва­ри­тель­но отпра­вил самых вер­ных сво­их воль­ноот­пу­щен­ных в Остию для при­готов­ле­ния флота. Одна­ко пре­то­ри­ан­цы частью ста­ра­лись укло­нить­ся, частью же откры­то отка­зы­ва­лись, а один даже вос­клик­нул:

Тогда ему ста­ли при­хо­дить в голо­ву раз­ные мыс­ли: не обра­тить­ся ли с моль­бою к пар­фя­нам или к Галь­бе, или явить­ся в тра­у­ре к наро­ду и перед рост­ра­ми как мож­но жалост­ли­вее про­сить про­ще­ния за про­шлое, а если ему не удаст­ся смяг­чить серд­ца, про­сить хотя бы согла­сия дать ему намест­ни­че­ство в Егип­те. Поз­же в его шка­тул­ке была най­де­на состав­лен­ная на эту тему речь; одна­ко дума­ют, что от выпол­не­ния это­го наме­ре­ния его удер­жал страх, как бы его не разо­рва­ли рань­ше, чем он добе­рет­ся до фору­ма.

Таким обра­зом, он отло­жил свои пред­по­ло­же­ния на сле­дую­щий день. Око­ло полу­но­чи он был раз­бу­жен и узнал, что воен­ный кара­ул его поки­нул; тогда он вско­чил с посте­ли и послал за сво­и­ми дру­зья­ми, но так как никто не дал ниче­го о себе знать, он с немно­ги­ми спут­ни­ка­ми сам отпра­вил­ся искать у них при­ю­та; одна­ко он нашел все две­ри запер­ты­ми, и никто не ото­звал­ся. Тогда он вер­нул­ся в свою спаль­ню, уже поки­ну­тую при­слу­гой, кото­рая раз­гра­би­ла его постель и унес­ла так­же баноч­ку с ядом; тут он потре­бо­вал к себе мир­ми­льо­на Спи­ку­ла или еще кого-нибудь, кто бы его умерт­вил; одна­ко не нашлось нико­го. «Итак, нет у меня ни дру­зей, ни вра­гов!», вос­клик­нул он и пустил­ся бежать, буд­то наме­ре­ва­ясь бро­сить­ся в Тибр.

48. Одна­ко, он сно­ва оду­мал­ся и поже­лал най­ти какое-либо более скры­тое убе­жи­ще, чтобы там собрать­ся с духом. Его воль­ноот­пу­щен­ный Фаонт пред­ло­жил ему свое под­го­род­ное име­ние, нахо­див­ше­е­ся меж­ду Сала­ри­е­вой и Номен­тан­ской доро­гой, в рас­сто­я­нии око­ло четы­рех миль от горо­да. Нерон, как был, босой и в одной туни­ке, набро­сил поверх выцвет­ший плащ, покрыв голо­ву и дер­жа перед лицом носо­вой пла­ток, вско­чил на коня, в сопро­вож­де­нии все­го четы­рех чело­век, сре­ди кото­рых нахо­дил­ся и Спор. На него тут же наве­ло страх зем­ле­тря­се­ние и удар мол­нии, сверк­нув­шей ему в гла­за; из ближ­не­го лаге­ря он услы­шал кли­ки сол­дат, при­зы­вав­ших на него поги­бель, а Галь­бе — успех; один из попав­ших­ся ему навстре­чу пут­ни­ков ска­зал: «Это гонят­ся за Неро­ном», а дру­гой спро­сил: «Что ново­го слыш­но в горо­де о Нероне?» Одна­ко лошадь, почу­яв запах лежав­ше­го на доро­ге тру­па, шарах­ну­лась в сто­ро­ну, и лицо Неро­на откры­лось; про­хо­див­ший тут отстав­ной пре­то­ри­а­нец узнал его и отдал ему честь. Дое­хав до пово­рота, он пустил лоша­дей и меж­ду кустов тер­нов­ни­ка, по тро­пин­ке через заросль трост­ни­ка, с трудом и под­сти­лая под ноги одеж­ду, добрал­ся до зад­ней сте­ны вил­лы. Здесь тот же Фаонт уго­ва­ри­вал его залезть пока в яму, из кото­рой бра­ли песок, но он отка­зал­ся живым идти под зем­лю; ему при­шлось немно­го подо­ждать, пока его спут­ни­ки устра­и­ва­ли ему неза­мет­ный про­ход в вил­лу; тут, желая напить­ся, он зачерп­нул рукой из лужи воды и ска­зал: «Вот про­хла­ди­тель­ный напи­ток Неро­на!» Затем, в разо­дран­ном от тер­ний пла­ще, он пополз сре­ди кустар­ни­ков и на чет­ве­рень­ках про­лез сквозь про­би­тую в стене дыру и попал в бли­жай­шую камор­ку, где улег­ся на постель с пло­хонь­ким мат­ра­цем и ста­рым пла­щом вме­сто оде­я­ла. Тем вре­ме­нем он сно­ва почув­ст­во­вал жаж­ду, а так­же голод. От пред­ло­жен­но­го ему гру­бо­го хле­ба он, прав­да, отка­зал­ся, но выпил теп­лой воды.

49. Все окру­жаю­щие наста­и­ва­ли, чтобы он как мож­но ско­рее изба­вил себя от ожи­даю­ще­го его позо­ра, и он при­ка­зал в сво­ем при­сут­ст­вии вырыть моги­лу по мер­ке его тела и вме­сте с тем собрать, где най­дут­ся кус­ки мра­мо­ра, а так­же при­не­сти воды и дров, кото­рые вско­ре пона­до­бят­ся для его тру­па. При этом вся­кий раз он всхли­пы­вал и то и дело повто­рял: «Какой вели­кий артист поги­ба­ет!»

Тем вре­ме­нем послан­ный Фаон­том гонец доста­вил пись­мо. Нерон схва­тил его и про­чел, что сенат объ­явил его вра­гом, и что его разыс­ки­ва­ют, чтобы пре­дать каз­ни по обы­чаю пред­ков. Он спро­сил, что это за спо­соб каз­ни. Узнав, что чело­ве­ка разде­ва­ют дона­га и, вста­вив его шею в вилы, заби­ва­ют его до смер­ти, он при­шел в ужас и схва­тил два кин­жа­ла, при­ве­зен­ные с собою. Пощу­пав ост­рия обо­их, он, одна­ко, сно­ва спря­тал их, заявив, что «роко­вой час его еще не при­шел». Он то обра­щал­ся к Спо­ру с уве­ща­ни­ем, чтобы тот начал плач и рыда­ние, то про­сил, чтобы кто-либо при­ме­ром помог ему лишить себя жиз­ни. Ино­гда он бра­нил соб­ст­вен­ную свою тру­сость таки­ми сло­ва­ми: «Живу без­образ­но, позор­но, — οὐ πρέ­πει Νέ­ρωνι, οὐ πρέ­πει — νή­φειν δεῖ ἐν τοῖς τοιούτοις — ἄγε ἔγει­ρε σεαυτόν»⁶⁷.

Но уже при­бли­жа­лись всад­ни­ки, кото­рым было при­ка­за­но захва­тить его живым. Когда он понял это, то с тре­пе­том про­из­нес:

и вон­зил себе в гор­ло кин­жал с помо­щью Эпа­ф­ро­ди­та, началь­ни­ка сво­ей кан­це­ля­рии по про­ше­ни­ям. Он еще дышал, когда в ком­на­ту ворвал­ся цен­ту­ри­он и при­ло­жил плащ к его ране, делая вид, буд­то явил­ся к нему на помощь. Нерон ска­зал ему толь­ко: «Позд­но», и при­ба­вил: «Вот это вер­ность!» С эти­ми сло­ва­ми он скон­чал­ся; гла­за у него выка­ти­лись и уста­ви­лись так страш­но, что на зри­те­лей напал ужас и тре­пет. Перед смер­тью он про­сил сво­их спут­ни­ков все­го боль­ше о том, чтобы они не поз­во­ли­ли кому-либо отру­бить ему голо­ву, но чтобы его тело сожгли непре­мен­но непо­вреж­ден­ным. Это раз­ре­шил воль­ноот­пу­щен­ник Галь­бы, Ицел, недав­но выпу­щен­ный из тюрь­мы, куда его поса­ди­ли в нача­ле вос­ста­ния.

50. На погре­бе­ние его было истра­че­но две­сти тысяч сестер­ци­ев. Для похо­рон взя­ли белые, заткан­ные золо­том покро­вы, кото­ры­ми он поль­зо­вал­ся 1 янва­ря. Кор­ми­ли­цы Эгло­га и Алек­сан­дрия вме­сте с его налож­ни­цею Акте погреб­ли его прах в родо­вой гроб­ни­це Доми­ци­ев; она сто­ит на вер­шине Садо­во­го хол­ма⁶⁹ и вид­на с Мар­со­ва поля. В этой гроб­ни­це нахо­дит­ся урна с его пра­хом из пур­пур­но-крас­но­го мра­мо­ра, а над нею — алтарь из лун­ско­го мра­мо­ра и кру­гом огра­да из фасос­ско­го кам­ня.

51. Нерон был при­бли­зи­тель­но сред­не­го роста; тело его было покры­то пят­на­ми и изда­ва­ло про­тив­ный запах; воло­сы были рыже­ва­тые, лицо ско­рее кра­си­вое, чем при­ят­ное; гла­за он имел серо-голу­бые и бли­зо­ру­кие, шею тол­стую, живот выпя­чен­ный, очень тон­кие ноги. Здо­ро­вье его было пре­вос­ход­но: в самом деле, при всей его рос­ко­ши и невоз­дер­жан­но­сти, он в тече­ние четыр­на­дца­ти лет был болен все­го лишь три раза, при­чем про­дол­жал пить вино и вести свой обыч­ный образ жиз­ни. В ухо­де за собою и мане­ре оде­вать­ся он совер­шен­но пре­не­бре­гал при­ли­чи­я­ми; воло­сы все­гда носил запле­тен­ны­ми в косич­ки, а во вре­мя сво­его путе­ше­ст­вия по Ахайе даже рас­пус­кал сза­ди по пле­чам; он боль­шей частью пока­зы­вал­ся в пуб­лич­ных местах оде­тый в халат, с повя­зан­ным вокруг шеи носо­вым плат­ком, без поя­са и без обу­ви.

52. Еще в отро­че­стве он про­бо­вал свои силы почти во всех сво­бод­ных нау­ках. От заня­тий фило­со­фи­ей его откло­ни­ла мать, убедив­шая его в том, что они не подо­ба­ют тому, кому пред­сто­ит быть импе­ра­то­ром. От заня­тий древни­ми ора­то­ра­ми его откло­нил его настав­ник Сене­ка, чтобы тем доль­ше сохра­нить вос­хи­ще­ние, воз­буж­дае­мое его соб­ст­вен­ным ора­тор­ским талан­том. Поэто­му, имея склон­ность к поэ­ти­че­ским опы­там, он охот­но и без труда сла­гал сти­хи и, вопре­ки мне­нию неко­то­рых, вовсе не выда­вал чужих про­из­веде­ний за свои соб­ст­вен­ные. В мои руки попа­ли его пись­мен­ные дощеч­ки и тет­ра­ди, содер­жа­щие неко­то­рые из его извест­ней­ших сти­хов, напи­сан­ных им соб­ст­вен­но­руч­но, откуда ясно вид­но, что они не заим­ст­во­ва­ны и не напи­са­ны под дик­тов­ку, но что пером его руко­во­ди­ли соб­ст­вен­ная мысль и твор­че­ство. Мно­гое в них зачерк­ну­то и впи­са­но в стро­ки и над стро­ка­ми. Имел он так­же боль­шое при­стра­стие к живо­пи­си и вая­нию.

53. Одна­ко все­го более увле­ка­ли его про­яв­ле­ния народ­но­го рас­по­ло­же­ния, и он питал чув­ство рев­но­сти ко всем, кто каким-либо обра­зом умел вла­деть серд­ца­ми тол­пы. Про­шел слух, что после полу­че­ния им теат­раль­ных вен­ков он в сле­дую­щую же Олим­пи­а­ду соби­рал­ся высту­пить на Олим­пий­ских играх в состя­за­нии атле­тов. Дей­ст­ви­тель­но, он при­леж­но упраж­нял­ся в борь­бе и повсюду в Гре­ции смот­рел атле­ти­че­ские состя­за­ния не ина­че, как сидя на зем­ле в ста­ди­оне по при­ме­ру судей-рас­по­ряди­те­лей; когда же какая-либо пара бор­цов слиш­ком выхо­ди­ла за чер­ту, он соб­ст­вен­но­руч­но заго­нял ее на середи­ну. Счи­тая себя уже рав­ным Апол­ло­ну в пении и богу солн­ца в искус­стве воз­ни­цы, он решил под­ра­жать так­же подви­гам Гер­ку­ле­са; как гово­рят, был уже при­готов­лен лев, кото­ро­го Нерон, раздев­шись дона­га, дол­жен был убить в амфи­те­ат­ре перед зри­те­ля­ми либо дуби­ной, либо про­сто уда­вив рука­ми.

54. Неза­дол­го перед сво­им кон­цом он откры­то при­нес обет, что в слу­чае если власть его оста­нет­ся непо­ко­ле­би­мой, то на играх в озна­ме­но­ва­ние сво­ей победы он высту­пит как испол­ни­тель музы­каль­ных пьес на водя­ном органе, флей­те и волын­ке, а в заклю­че­ние — как актер, при­чем в пляс­ке изо­бра­зит Вир­ги­ли­е­ва «Тур­на». Неко­то­рые рас­ска­зы­ва­ют так­же, что он при­ка­зал убить акте­ра Парида, видя в нем опас­но­го себе сопер­ни­ка.

55. В нем была жаж­да веч­ной и непре­хо­дя­щей сла­вы, но выра­жа­лась она как-то неле­по. Поэто­му он отме­нял преж­ние назва­ния мно­гих пред­ме­тов и мест и давал им новые по сво­е­му соб­ст­вен­но­му име­ни; так, месяц апрель он назвал неро­ни­ем, а Рим соби­рал­ся пере­име­но­вать в Неро­поль.

56. К рели­гии Нерон все­гда отно­сил­ся с пре­зре­ни­ем, за исклю­че­ни­ем одной лишь Сирий­ской Боги­ни. Впро­чем, вско­ре он стал пре­зи­рать так­же и ее, и при­том настоль­ко, что осквер­нял ее изо­бра­же­ние соб­ст­вен­ной мочой; при­чи­ной это­му было его обра­ще­ние к дру­го­му объ­ек­ту суе­ве­рия, един­ст­вен­но­му, кото­ро­му он оста­вал­ся верен до кон­ца. В самом деле, какой-то неиз­вест­ный пле­бей пода­рил ему малень­кое скульп­тур­ное изо­бра­же­ние девуш­ки, кото­рое яко­бы мог­ло защи­тить его от тай­ных коз­ней. Когда вско­ре после это­го был открыт заго­вор, он стал почи­тать его как выс­шее боже­ство и неиз­мен­но каж­дый день три­жды совер­шал ему жерт­во­при­но­ше­ние; он хотел так­же все­лить в людей убеж­де­ние, буд­то по его вну­ше­нию он может узна­вать буду­щее. За несколь­ко меся­цев до сво­ей гибе­ли он обра­тил­ся так­же к гада­нию по внут­рен­но­стям живот­ных, одна­ко ни разу не полу­чил бла­го­при­ят­ных пред­зна­ме­но­ва­ний.

57. Нерон умер на трид­цать вто­ром году жиз­ни, в тот самый день, в кото­рый он неко­гда умерт­вил свою жену Окта­вию. Его смерть вызва­ла в обще­стве такую радость, что по все­му горо­ду люди бега­ли с вой­лоч­ны­ми шля­па­ми на голо­вах в знак осво­бож­де­ния от раб­ства. Тем не менее, было нема­ло и таких, кото­рые еще дол­го спу­стя вес­ною и летом укра­ша­ли его гроб­ни­цу цве­та­ми; на рострах выстав­ля­ли так­же его изо­бра­же­ния в широ­ко­ка­ем­ча­той тоге или его эдик­ты, слов­но он был жив и слов­но ожи­да­лось ско­рое его воз­вра­ще­ние на поги­бель вра­гам. А пар­фян­ский царь Воло­гез, при­слав в сенат послов для воз­об­нов­ле­ния сою­за, в осо­бен­но­сти про­сил о том, чтобы память о Нероне сохра­ня­лась в поче­те. Когда же, спу­стя два­дцать лет, в пору моей юно­сти, появил­ся какой-то неиз­вест­ный, выда­вав­ший себя за Неро­на, то это имя встре­ти­ло у пар­фян такой живой отклик, что само­зва­нец полу­чил от них силь­ную под­держ­ку, и лишь с трудом уда­лось добить­ся его выда­чи.