Жизнеописание двенадцати цезарей

1. Пред­ки Ото­на про­ис­хо­ди­ли из горо­да Ферен­тия¹ от семьи древ­ней, быв­шей в поче­те, одной из пер­вых в Этру­рии. Его дед, Марк Саль­вий Отон, сын рим­ско­го всад­ни­ка и мате­ри низ­ко­го зва­ния, едва ли не из воль­ноот­пу­щен­ных, вырос в доме Ливии Авгу­сты и ее мило­стью был сде­лан сена­то­ром, но даль­ше пре­ту­ры не пошел. Отец, Люций Отон, по мате­ри чело­век весь­ма знат­но­го рода, со мно­ги­ми и могу­ще­ст­вен­ны­ми свя­зя­ми, был столь силь­но любим прин­цеп­сом Тибе­ри­ем и так похо­дил на него лицом, что мно­гие счи­та­ли его за сына послед­не­го. На государ­ст­вен­ных долж­но­стях в Риме, на посту про­кон­су­ла Афри­ки и в отправ­ле­нии чрез­вы­чай­ных государ­ст­вен­ных пору­че­ний Люций Отон выка­зал себя в выс­шей сте­пе­ни стро­гим адми­ни­ст­ра­то­ром. Так, в Илли­ри­ке он не заду­мал­ся каз­нить несколь­ких сол­дат за то, что они во вре­мя мяте­жа Камил­ла², рас­ка­яв­шись в сво­ем соуча­стии, уби­ли сво­их началь­ни­ков, быв­ших яко­бы зачин­щи­ка­ми изме­ны армии Клав­дию; он каз­нил их к тому же перед сво­ей став­кой в лаге­ре и в сво­ем при­сут­ст­вии, хотя ему и было извест­но, что за это самое дело они полу­чи­ли от Клав­дия повы­ше­ние. Посколь­ку этот сме­лый посту­пок повы­сил его репу­та­цию, постоль­ку же он умень­шил бла­го­во­ле­ние к нему импе­ра­то­ра; впро­чем, послед­нее ему ско­ро уда­лось вер­нуть себе раз­об­ла­че­ни­ем коз­ней одно­го рим­ско­го всад­ни­ка, кото­рый, как донес­ли его рабы, гото­вил на Клав­дия поку­ше­ние. Дей­ст­ви­тель­но, и сенат, с сво­ей сто­ро­ны, ока­зал ему ред­чай­шую почесть — его ста­тую поста­вил на Пала­тине, — и Клав­дий пожа­ло­вал его пат­ри­ци­ем и в самых лест­ных выра­же­ни­ях рас­хва­лил его, при­чем, меж­ду про­чим, ска­зал: «муж, луч­ше како­го я себе и детей не желал бы». От Аль­бии Терен­ции, жен­щи­ны знат­ной, он имел двух сыно­вей: Люция, про­зви­щем Тици­ан, и млад­ше­го, Мар­ка, с таким же про­зви­щем, как он сам. Имел он и дочь, кото­рая, едва достиг­нув брач­но­го воз­рас­та, была помолв­ле­на им за Гер­ма­ни­ко­ва сына Дру­за.

2. Буду­щий импе­ра­тор Отон родил­ся 28 апре­ля, в кон­суль­ство Камил­ла Аррун­ция и Доми­ция Аге­но­бар­ба³. С ран­ней юно­сти был он такой мот и такой сорва­нец, что часто полу­чал от отца в нака­за­ние роз­ги. Рас­ска­зы­ва­ли, что он имел при­выч­ку шатать­ся по ночам, при­чем хва­тал попа­дав­ше­го ему навстре­чу сла­бо­силь­но­го или пья­но­го и, пова­лив его на рас­про­стер­тый плащ, при­ка­зы­вал под­бра­сы­вать на воздух. После смер­ти отца он при­нял­ся за некую воль­ноот­пу­щен­ни­цу, быв­шую в мило­сти при дво­ре, и, чтобы обра­ботать ее по-насто­я­ще­му, при­ки­нул­ся даже влюб­лен­ным, хотя она была жен­щи­на в летах и дале­ко не пер­вой све­же­сти. Через нее-то втер­ся он в милость к Неро­ну и без труда занял пер­вое место сре­ди его дру­зей по при­чине сход­ства харак­те­ров, как гово­рят иные, а так­же по при­чине интим­ной бли­зо­сти во вза­им­ном раз­вра­те. И стал он настоль­ко могущ, что одна­жды, обу­сло­вив себе огром­ную награ­ду от одно­го быв­ше­го кон­су­ла, осуж­ден­но­го за лихо­им­ство, он без коле­ба­ний при­вел его в сенат бла­го­да­рить за реа­би­ли­та­цию, еще даже не выхло­потав ее вполне.

3. Будучи соучаст­ни­ком всех пла­нов и тайн Неро­на, в день, назна­чен­ный послед­ним для убий­ства сво­ей мате­ри, он, с целью отвлечь подо­зре­ние, дал в честь обо­их обед, про­веден­ный в тоне самой изыс­кан­ной непри­нуж­ден­но­сти. Рав­ным обра­зом, когда Поппея Саби­на, пока еще толь­ко любов­ни­ца Неро­на, была взя­та у ее мужа и вре­мен­но вве­ре­на Ото­ну, он при­нял ее к себе под видом супру­же­ства. Ему мало было соблаз­нить ее, — он влю­бил­ся в нее так силь­но, что не мог спо­кой­но пере­но­сить сопер­ни­че­ства Неро­на. По край­ней мере пере­да­ют, буд­то он не толь­ко не при­нял при­слан­ных к нему за Поппе­ей лиц, но одна­жды не пустил к себе само­го Неро­на, кото­рый остал­ся сто­ять у две­рей и тщет­но обра­щал­ся к нему то с угро­за­ми, то с моль­ба­ми, тре­буя обрат­но вве­рен­ный ему вклад. В резуль­та­те брак был все же рас­торг­нут, и Отон под видом слу­жеб­но­го назна­че­ния был сослан в Лузи­та­нию. Это­го пока­за­лось доста­точ­но во избе­жа­ние того, чтобы суро­вая кара не раз­гла­си­ла весь фарс, кото­рый одна­ко все рав­но обна­ру­жил­ся бла­го­да­ря сле­дую­ще­му дву­сти­шию:

Сво­ей про­вин­ци­ей Отон управ­лял десять лет, имея толь­ко квес­тор­ский ранг; он про­явил при этом исклю­чи­тель­ную уме­рен­ность и бес­ко­ры­стие.

4. Когда, нако­нец, пред­ста­вил­ся слу­чай к отмще­нию, он пер­вый при­со­еди­нил­ся к начи­на­нию Галь­бы; тогда же он и сам возы­мел надеж­ду достиг­нуть импе­ра­тор­ской вла­сти, чему повод в силь­ной сте­пе­ни пода­ва­ло общее поло­же­ние дел, а еще в боль­шей сте­пе­ни уве­ре­ния аст­ро­ло­га Селев­ка; этот Селевк уже рань­ше пред­ска­зал ему, что он пере­жи­вет Неро­на, а теперь неожи­дан­но явил­ся к нему сам и сно­ва обе­щал, что ско­ро он будет импе­ра­то­ром. С этих пор Отон пустил в ход все виды одол­же­ний и заис­ки­ва­ний, лишь бы при­влечь к себе кого толь­ко воз­мож­но: так, вся­кий раз, когда он при­ни­мал у себя прин­цеп­са к обеду, каж­до­му сол­да­ту нес­шей кара­ул когор­ты он дарил по золо­то­му; он и вооб­ще ста­рал­ся обя­зать себе сол­дат, одно­го — тем, дру­го­го — дру­гим. Будучи при­гла­шен посред­ни­ком в тяж­бе сол­да­та с его сосе­дом об участ­ке гра­ни­цы, он купил у послед­не­го, все поле и отдал его в соб­ст­вен­ность сол­да­ту. В резуль­та­те едва ли не все пого­лов­но были убеж­де­ны и откры­то заяв­ля­ли, что один лишь Отон досто­ин насле­до­вать импе­ра­тор­скую власть.

5. С сво­ей сто­ро­ны, он питал надеж­ду, что Галь­ба усы­но­вит его, и ожи­дал это­го со дня на день. Одна­ко эта надеж­да рух­ну­ла: ему был пред­по­чтен Пизон. Тогда он решил при­бег­нуть к силе; поми­мо чув­ства обиды, его побуж­да­ла к это­му огром­ная сум­ма дол­гов. Отон откры­то при­зна­вал­ся, что «если ему не удаст­ся стать прин­цеп­сом, его песен­ка спе­та, ибо все рав­но — падет ли он в бит­ве с вра­га­ми или на фору­ме, жерт­вой сво­их креди­то­ров». Лишь за несколь­ко дней до сво­его выступ­ле­ния ему уда­лось вынудить у одно­го цеза­ре­ва раба мил­ли­он сестер­ци­ев, сле­ду­е­мые ему, Ото­ну, в упла­ту за достав­лен­ное им место управ­ля­ю­ще­го. С таки­ми-то ресур­са­ми было при­ступ­ле­но к выпол­не­нию гран­ди­оз­но­го замыс­ла. На пер­вых порах в заго­вор были посвя­ще­ны пять тело­хра­ни­те­лей, затем еще десять; эти послед­ние были по двое при­вле­че­ны каж­дым из пер­вой пятер­ки; всем им было тут же выпла­че­но по десять тысяч сестер­ци­ев и, сверх того, по пяти­де­ся­ти тысяч было обе­ща­но в буду­щем. Они при­влек­ли еще дру­гих, но в неболь­шом чис­ле, ибо не было сомне­ния, что едва дело нач­нет­ся, как к нему при­со­еди­нят­ся мно­гие.

6. Отон уже совсем было решил тот­час после усы­нов­ле­ния Пизо­на занять пре­то­ри­ан­ский лагерь и напасть на Галь­бу во вре­мя пир­ше­ства во двор­це; одна­ко этот план при­шлось оста­вить из вни­ма­ния к нес­шей кара­у­лы во двор­це когор­те, ибо не хоте­лось воз­буж­дать про­тив нее все­об­щую нена­висть: дело в том, что и убий­ство Кали­гу­лы и изме­на Неро­ну про­изо­шли во вре­мя дежур­ства этой самой когор­ты. Затем дело при­шлось отло­жить еще на неко­то­рое вре­мя по при­чине дур­ных пред­зна­ме­но­ва­ний и сове­ща­ний с Селев­ком.

Нако­нец назна­чен­ный день настал. Отон пред­у­предил сво­их соумыш­лен­ни­ков, чтобы они дожи­да­лись его на фору­ме близ хра­ма Сатур­на, у золо­то­го миль­но­го кам­ня⁴; сам он отпра­вил­ся на утрен­ний при­ем к Галь­бе. По обы­чаю, тот при­вет­ст­во­вал его цело­ва­ни­ем. Отон отсто­ял так­же обряд жерт­во­при­но­ше­ния и выслу­шал про­ри­ца­ния гаруспи­ка. Тут явил­ся его воль­ноот­пу­щен­ник и доло­жил ему о при­бы­тии архи­тек­то­ров. То был услов­лен­ный знак. Отон поки­нул дво­рец под пред­ло­гом осмот­ра дома, кото­рый ему пред­ла­га­ли в про­да­жу. Вый­дя через зад­ние покои двор­ца, он поспе­шил к услов­лен­но­му месту. По сло­вам дру­гих, Отон при­тво­рил­ся боль­ным лихо­рад­кой и про­сил близ­сто­я­щих на при­е­ме изви­нить его болез­нью, если бы о нем спро­си­ли. Затем, сев в закры­тые дам­ские носил­ки, он с вели­чай­шей поспеш­но­стью напра­вил­ся в пре­то­ри­ан­ский лагерь. Носиль­щи­ки выби­лись из сил; он выско­чил и пустил­ся бегом, но один баш­мак у него раз­вя­зал­ся, и он оста­но­вил­ся; тогда, не мед­ля более, его под­ня­ли на пле­чи, и тут же спут­ни­ки про­воз­гла­си­ли его импе­ра­то­ром. Сре­ди кли­ков и поже­ла­ний, сре­ди обна­жен­ных мечей Отон достиг глав­ной пло­ща­ди лаге­ря. Все встреч­ные при­со­еди­ня­лись к его шест­вию, слов­но каж­дый уже знал о заго­во­ре и был его участ­ни­ком. Отсюда Отон отпра­вил кле­вре­тов с при­ка­за­ни­ем убить Галь­бу и Пизо­на. Затем на сход­ке сол­дат, желая обе­ща­ни­я­ми при­влечь их серд­ца, он обя­зал­ся перед ними толь­ко в одном: «сво­им он будет счи­тать лишь то, что сол­да­ты сами пре­до­ста­вят ему».

7. День уже кло­нил­ся к вече­ру, когда Отон явил­ся в сенат и дал крат­кий отчет о про­ис­шед­шем: его-де схва­ти­ли на ули­це и силой при­нуди­ли взять власть; впро­чем, он обе­ща­ет поль­зо­вать­ся ею в согла­сии с общей волей. После это­го он про­сле­до­вал во дво­рец. Сверх про­чих про­яв­ле­ний лести со сто­ро­ны поздра­ви­те­лей и угод­ни­ков, город­ская чернь дала ему имя Неро­на. Он не толь­ко без коле­ба­ний при­нял его, но, как рас­ска­зы­ва­ют, при­ба­вил его к сво­им титу­ла­ми, как про­зви­ще, в подо­рож­ных дипло­мах⁵ и пер­вых сво­их посла­ни­ях к неко­то­рым пра­ви­те­лям про­вин­ций. И досто­вер­но извест­но, что он поз­во­лил вос­ста­но­вить бюсты и ста­туи Неро­на, а так­же вер­нул на преж­ние долж­но­сти его про­ку­ра­то­ров и воль­ноот­пу­щен­ных. Кро­ме того, пер­вым государ­ст­вен­ным актом, им под­пи­сан­ным, была ассиг­нов­ка в пять­де­сят мил­ли­о­нов сестер­ци­ев на окон­ча­ние Золо­то­го дома.

Рас­ска­зы­ва­ют, что в эту же ночь он был напу­ган виде­ни­ем во сне; он стал гром­ко сто­нать, и сбе­жав­ши­е­ся люди нашли его лежа­щим на полу воз­ле посте­ли; ему почуди­лось, что Галь­ба тащил его и гнал вон, и все­ми вида­ми иску­пи­тель­ных обрядов он при­нял­ся уми­ло­стив­лять его манов. Так­же и на сле­дую­щий день во вре­мя ауспи­ций под­няв­шим­ся вих­рем его пова­ли­ло на зем­лю; тяже­ло падая, он несколь­ко раз про­шеп­тал:

8. А меж­ду тем, гер­ман­ская армия уже при­сяг­ну­ла Вител­лию. Как толь­ко Отон узнал об этом, он побудил сенат отпра­вить деле­га­цию с целью опо­ве­стить армию о состо­яв­шем­ся уже избра­нии прин­цеп­са и при­звать ее к поряд­ку и согла­сию; сам же он тем вре­ме­нем через дове­рен­ных лиц и в пись­мах пред­ла­гал Вител­лию сде­лать­ся его сопра­ви­те­лем и зятем. Ста­но­ви­лось, одна­ко, ясно, что вой­ны не избе­жать: пол­ко­вод­цы и аван­гар­ды Вител­лия уже при­бли­жа­лись. В это вре­мя одно про­ис­ше­ст­вие, жерт­вой кото­ро­го едва не сде­ла­лось все выс­шее сосло­вие государ­ства, на опы­те пока­за­ло Ото­ну пре­дан­ность ему пре­то­ри­ан­цев. Дело в том, что он дал при­каз о пере­воз­ке ору­жия мор­ски­ми сол­да­та­ми и об отправ­ке его на кораб­лях. Когда, к ночи, про­из­во­ди­лась его выда­ча в лаге­ре, несколь­ко сол­дат, запо­до­зрив изме­ну, под­ня­ли тре­во­гу; мгно­вен­но вся мас­са сама собой бро­си­лась во дво­рец, угро­жая сена­то­рам изби­е­ни­ем; разо­гнав три­бу­нов, пытав­ших­ся их удер­жать, а иных из них умерт­вив, сол­да­ты, как были, в кро­ви, ворва­лись в самый три­кли­ний, тре­буя импе­ра­то­ра; толь­ко его появ­ле­ние вер­ну­ло их к спо­кой­ст­вию.

Поход Отон начал энер­гич­но и даже слиш­ком поспеш­но, с пре­не­бре­же­ни­ем рели­ги­оз­ных обы­ча­ев, когда про­цес­сия свя­щен­ных щитов⁷ еще не кон­чи­лась, — а это иско­ни счи­та­ет­ся дур­ным при­зна­ком, — и в тот день, когда жре­цы Вели­кой Мате­ри⁸ начи­на­ют свои при­чи­та­ния и сето­ва­ния. Сверх того, ауспи­ции ока­за­лись небла­го­при­ят­ные: так, жерт­ва Плу­то­ну дала счаст­ли­вые зна­ме­ния, меж­ду тем как в этой кате­го­рии жерт­во­при­но­ше­ний жела­тель­но как раз обрат­ное; нако­нец, при самом выступ­ле­нии полу­чи­лась задерж­ка вслед­ст­вие раз­ли­ва Тиб­ра, а на два­дца­той миле доро­га ока­за­лась загро­мож­ден­ной рух­нув­шим зда­ни­ем.

9. Ту же опро­мет­чи­вость про­явил он и даль­ше. Хотя вся­ко­му было ясно, что вой­ну сле­до­ва­ло затя­ги­вать, ибо непри­я­тель испы­ты­вал голод и был стес­нен в гор­ных про­хо­дах, он решил как мож­но ско­рее дове­сти дело до гене­раль­но­го сра­же­ния; то ли ему была невы­но­си­ма тре­во­га даль­ней­шей неиз­вест­но­сти, и он наде­ял­ся, что ему удаст­ся в глав­ном покон­чить дело до при­бы­тия Вител­лия, то ли он был не в силах про­ти­вить­ся пылу сол­дат, тре­бо­вав­ших бит­вы. Сам он не участ­во­вал ни в одной из них, но сидел в тылу в Брик­сел­ле⁹.

Прав­да, в пер­вых трех бит­вах, впро­чем доволь­но незна­чи­тель­ных, у Альп, под Пла­цен­ци­ей и в мест­но­сти под назва­ни­ем у Касто­ра, победа оста­лась за ним; зато в послед­ней и важ­ней­шей бит­ве, у Бет­ри­а­ка, он был побеж­ден таким обма­ном: сна­ча­ла его армии пред­ло­жи­ли начать пере­го­во­ры, но, когда сол­дат выве­ли в наме­ре­нии обсуж­дать усло­вия мира, в самый момент воен­но­го салю­та им при­шлось выдер­жать вне­зап­ное напа­де­ние вра­га.

Немед­лен­но же Отон решил покон­чить с собою. При­чи­ну это­го мно­гие не без резо­на видят в том, что он ско­рее сове­стил­ся доби­вать­ся вла­сти во что бы то ни ста­ло с таким риском для государ­ства и насе­ле­ния, неже­ли впал в отча­я­ние или утра­тил дове­рие к вой­скам: ведь и теперь еще у него оста­ва­лись све­жие отряды, удер­жан­ные им при себе в резер­ве, а сверх того шли еще дру­гие из Дал­ма­ции, Пан­но­нии и Мезии, да и побеж­ден­ное вой­ско не настоль­ко пало духом, чтобы не отва­жить­ся еще раз на какую угод­но опас­ность без посто­рон­ней помо­щи, лишь бы отмстить за свой позор.

10. В этой войне участ­во­вал мой отец, Све­то­ний Лет, три­бун-ангу­сти­клав¹⁰ три­на­дца­то­го леги­о­на. Впо­след­ст­вии он не раз рас­ска­зы­вал, что Отон, еще будучи част­ным лицом, питал такое отвра­ще­ние к граж­дан­ским меж­до­усо­би­ям, что одна­жды за обедом при упо­ми­на­нии о гибе­ли Кас­сия и Бру­та весь затре­пе­тал от ужа­са; как гово­рил он сам, он нико­гда не зате­ял бы борь­бы с Галь­бой, если бы не был убеж­ден, что ему удаст­ся достиг­нуть цели без вой­ны. Опять же по сло­вам отца, пре­зреть жизнь Ото­на побудил в то вре­мя при­мер одно­го рядо­во­го сол­да­та, кото­рый при­нес весть о пора­же­нии вой­ска: ни у кого не нахо­дя веры сво­им сло­вам, слы­ша ото­всюду обви­не­ния то во лжи, то в тру­со­сти, как бег­лец из строя, он пал на свой меч у самых ног импе­ра­то­ра. При этом зре­ли­ще Отон, — гово­рит мой отец, — вос­клик­нул, что он «долее не станет под­вер­гать опас­но­сти людей, столь доб­лест­ных и столь вер­но ему послу­жив­ших».

Сво­е­му бра­ту и его сыну, а так­же каж­до­му из сво­их дру­зей осо­бо он дал совет поза­бо­тить­ся о себе, как кто может; затем, обняв­шись со все­ми, он отпу­стил их. Остав­шись один, он напи­сал два пись­ма: одно, с уте­ше­ни­я­ми, — к сест­ре, дру­гое — к вдо­ве Неро­на Мес­са­лине, на кото­рой пред­по­ла­гал женить­ся, с прось­бой поза­бо­тить­ся о его остан­ках и хра­нить о нем память. Затем он сжег всю корре­спон­ден­цию, кото­рую имел при себе, дабы не под­верг­нуть кого-либо опас­но­сти или не при­чи­нить кому-либо вреда в суж­де­нии победи­те­ля. Свои налич­ные день­ги он роздал слу­гам.

11. Так при­гото­вил­ся он и уже стре­мил­ся к смер­ти; а меж­ду тем, вдруг под­ня­лась сума­то­ха: это хва­та­ли и не пус­ка­ли, как дезер­ти­ров, тех, кото­рые, покидая его, ста­ли ухо­дить. Узнав об этом, Отон ска­зал: «Про­длим жизнь еще на эту ночь» (тако­вы под­лин­ные его сло­ва) и запре­тил тво­рить кому-либо наси­лие. Спаль­ня до позд­ней ночи оста­ва­лась откры­той, и вся­кий желав­ший его видеть мог к нему вой­ти. Затем он выпил холод­ной воды, чтобы уто­лить жаж­ду, взял два кин­жа­ла и испро­бо­вал их ост­рия. Один из них он спря­тал под подуш­ку и, при­крыв две­ри, заснул глу­бо­ким сном. Проснул­ся он толь­ко на рас­све­те; тут он нанес себе удар кин­жа­лом пони­же лево­го сос­ка. На его стон сбе­жа­лись люди. Тогда, то закры­вая, то сно­ва откры­вая рану, Отон испу­стил дух. Соглас­но его пред­пи­са­нию, погре­бе­ние состо­я­лось тут же. Он скон­чал­ся на трид­цать вось­мом году жиз­ни, в девя­но­сто пятый день сво­его прав­ле­ния.

12. Ни тело Ото­на, ни мане­ра дер­жать себя не соот­вет­ст­во­ва­ли силе его духа. Ростом, как гово­рят, он был неве­лик, слаб на ноги и даже кри­во­ног; он холил себя почти как жен­щи­на, выщи­пы­вал на коже воло­сы, а на голо­ве, по при­чине жид­ких волос, носил наклад­ку, столь искус­но при­ла­жен­ную, что рас­по­знать ее было невоз­мож­но; кро­ме того, он брил­ся каж­до­днев­но и лицо залеп­лял раз­мо­чен­ным хле­бом; эту при­выч­ку, он усво­ил еще с пер­во­го пуш­ка, чтобы нико­гда не иметь боро­ды. Он справ­лял рели­ги­оз­ные обряды Изи­де в хол­що­вом жре­че­ском оде­я­нии совер­шен­но откры­то. Этим, дума­ет­ся мне, было вызва­но то, что его смерть, столь мало соглас­ная с его жиз­нью, тем более пора­зи­ла сво­ей необы­чай­но­стью. Мно­гие из быв­ших здесь сол­дат, горь­ко рыдая, покры­ва­ли поце­лу­я­ми руки и ноги покой­ни­ка, назы­ва­ли его храб­рей­шим мужем, един­ст­вен­ным импе­ра­то­ром и тут же близ кост­ра нала­га­ли на себя руки; так­же и мно­гие из отсут­ст­во­вав­ших, полу­чив изве­стие о его кон­чине, в при­пад­ке скор­би устра­и­ва­ли меж­ду собою поедин­ки насмерть. Нако­нец, мно­же­ство людей, жесто­ко нена­видев­ших его при жиз­ни, ста­ли пре­воз­но­сить его похва­ла­ми после смер­ти, так что пошла даже мол­ва, буд­то он погу­бил Галь­бу не столь­ко для захва­та вла­сти, сколь­ко ради вос­ста­нов­ле­ния рес­пуб­ли­ки и сво­бо­ды.