Жизнеописание двенадцати цезарей

1. Доми­ци­ан родил­ся 24 октяб­ря, в год, в кото­рый отец его был назна­чен кон­су­лом¹, за месяц до его вступ­ле­ния в долж­ность, в IV рай­оне горо­да, в квар­та­ле под назва­ни­ем «К Гра­на­то­во­му дере­ву», в доме, кото­рый впо­след­ст­вии он пре­вра­тил в храм рода Фла­ви­ев. Отро­че­ство и ран­нюю юность он, как гово­рят, про­вел в такой позор­ной нуж­де, что сре­ди его утва­ри не было ни одно­го сосуда из сереб­ра. Всем извест­но, что Клав­дий Пол­ли­он, сена­тор пре­тор­ско­го ран­га, на кото­ро­го Нерон напи­сал свою поэ­му «Лус­ци­он», сохра­нял у себя и ино­гда пока­зы­вал соб­ст­вен­но­руч­ное пись­мо, где Доми­ци­ан обе­щал ему одну ночь; были и такие, кото­рые утвер­жда­ли, что Доми­ци­ан был обес­че­щен Нер­вой, став­шим впо­след­ст­вии его пре­ем­ни­ком. Во вре­мя борь­бы с Вител­ли­ем он вме­сте со сво­им дядей Саби­ном и частью быв­ших при них войск укрыл­ся на Капи­то­лий, но когда, вра­ги ворва­лись в него, а храм запы­лал, он про­вел ночь, спря­тав­шись у сто­ро­жа при хра­ме, а на сле­дую­щий день, утром, пере­одев­шись в пла­тье жре­ца Изи­ды, ускольз­нул сре­ди слу­жи­те­лей это­го пусто­го суе­ве­рия; в сопро­вож­де­нии одно­го спут­ни­ка он отпра­вил­ся на дру­гую сто­ро­ну Тиб­ра, к мате­ри сво­его школь­но­го това­ри­ща, и так хоро­шо спря­тал­ся, что его пре­сле­до­ва­те­лям, несмот­ря на все поис­ки, не уда­лось его схва­тить. Лишь после победы он вышел из убе­жи­ща, полу­чил титул Цеза­ря и всту­пил в долж­ность город­ско­го пре­то­ра с кон­суль­ской вла­стью, но толь­ко по име­ни, ибо судеб­ные обя­зан­но­сти он пере­дал сво­е­му бли­жай­ше­му това­ри­щу по долж­но­сти. Вооб­ще же всю силу сво­ей вла­сти он исполь­зо­вал с таким про­из­во­лом, что уже тогда пока­зал, чем станет он в буду­щем. Опус­кая подроб­но­сти, ска­жу лишь, что он оскор­би­тель­но обра­щал­ся с жена­ми мно­гих лиц и потом всту­пил в насто­я­щий брак с Доми­ци­ей Лон­ги­ной, женой Элия Ламии, и в один день роздал более два­дца­ти слу­жеб­ных мест в Риме и вне его. По это­му пово­ду Вес­па­си­ан заме­тил, что «он удив­лен, как это Доми­ци­ан, и ему не при­слал еще пре­ем­ни­ка». 2. Он зате­ял так­же совер­шен­но бес­по­лез­ную экс­пе­ди­цию в Гал­лию и Гер­ма­нию, не слу­шая отсо­ве­то­ва­ний сво­их дру­зей, един­ст­вен­но для того, чтобы труда­ми и зна­че­ни­ем срав­нять­ся со сво­им бра­том.

За такое поведе­ние он полу­чил выго­вор, и, чтобы заста­вить его пом­нить свой воз­раст и поло­же­ние, ему было пред­пи­са­но жить при отце, и когда отец и стар­ший брат выез­жа­ли куда-либо, он сле­до­вал за ними в носил­ках, а в их сов­мест­ном иудей­ском три­ум­фе сопро­вож­дал их на белом коне. Из шести сво­их кон­сульств он толь­ко одно имел орди­нар­ное, да и это толь­ко по прось­бе бра­та, усту­пив­ше­го ему свое место. Он и сам с уди­ви­тель­ным искус­ст­вом надел на себя личи­ну скром­но­сти и преж­де все­го при­тво­рил­ся увле­чен­ным заня­ти­я­ми поэ­зи­ей, кото­рые рань­ше были ему совер­шен­но чуж­ды, а поз­же были с пре­зре­ни­ем забро­ше­ны; в это вре­мя он даже пуб­лич­но высту­пал с чте­ни­ем сти­хов. Тем не менее, когда пар­фян­ский царь Воло­гез попро­сил у Вес­па­си­а­на помо­щи про­тив ала­нов и одно­го из его сыно­вей в каче­стве коман­ди­ра отряда, он вся­че­ски доби­вал­ся это­го назна­че­ния; а так как дело это вооб­ще рас­стро­и­лось, то он подар­ка­ми и обе­ща­ни­я­ми ста­рал­ся побудить про­чих восточ­ных царей обра­тить­ся к Вес­па­си­а­ну с подоб­ной же прось­бой.

После смер­ти отца он дол­го коле­бал­ся, не пред­ло­жить ли ему двой­ной пода­рок сол­да­там, и все­гда не стес­ня­ясь утвер­ждал, что «отец оста­вил его сопра­ви­те­лем бра­ту, но что заве­ща­ние было под­де­ла­но»; с этих пор он не пере­ста­вал тай­но и явно стро­ить коз­ни бра­ту, и, нако­нец, когда Тит захво­рал тяж­ким неду­гом, он уже до того, как тот испу­стил дух, при­ка­зал всем оста­вить его, слов­но уже мерт­во­го. После же его кон­чи­ны он не ока­зал ему ника­кой поче­сти, кро­ме при­чис­ле­ния к сон­му богов, а в сво­их речах и эдик­тах часто делал про­тив него кос­вен­ные выпа­ды.

3. В нача­ле сво­его прин­ци­па­та он еже­днев­но один час оста­вал­ся совсем наедине, при­чем не зани­мал­ся ничем иным, как толь­ко ловил мух и нака­лы­вал их на чрез­вы­чай­но ост­рый гри­фель; так что, когда кто-то спро­сил, есть ли кто-нибудь в ком­на­те с Цеза­рем, Вибий Кри­сп весь­ма кста­ти дал ответ: «Нет даже и мухи». Свою жену Доми­цию, от кото­рой во вто­рое его кон­суль­ство родил­ся сын, он на вто­рой год после того поздра­вил титу­лом Авгу­сты; когда же она безум­но влю­би­лась в акте­ра Парида, он отверг ее, но в ско­ром вре­ме­ни, чув­ст­вуя себя не в состо­я­нии жить без нее, сно­ва вер­нул ее к себе, яко­бы по тре­бо­ва­нию наро­да.

В управ­ле­нии импе­ри­ей он неко­то­рое вре­мя вел себя неоди­на­ко­во, пред­став­ляя рав­но­мер­ное соеди­не­ние поро­ков и доб­ро­де­те­лей, пока так­же и доб­ро­де­те­ли не пре­вра­ти­лись в поро­ки, и он, насколь­ко мож­но пред­по­ло­жить, поми­мо сво­их при­род­ных склон­но­стей, стал алч­ным еще и по нуж­де, а жесто­ким от стра­ха.

4. Он посто­ян­но давал вели­ко­леп­ные, рос­кош­но обстав­лен­ные зре­ли­ща, не толь­ко в амфи­те­ат­ре, но и в цир­ке, где, поми­мо обыч­ных состя­за­ний колес­ниц парой и чет­вер­ней, устро­ил так­же сра­же­ние двух видов: пешее и кон­ное; кро­ме того, и мор­ское в амфи­те­ат­ре. Что же каса­ет­ся зве­ри­ных трав­лей и гла­ди­а­тор­ских боев, он устра­и­вал их так­же и по ночам при лам­пах, при­чем дра­лись меж­ду собою не толь­ко муж­чи­ны, но и жен­щи­ны. Кро­ме того, он все­гда при­сут­ст­во­вал на играх, давае­мых кве­сто­ра­ми, кото­рые уже рань­ше вышли из употреб­ле­ния, но были им воз­об­нов­ле­ны, при­чем раз­ре­шал наро­ду тре­бо­вать еще две пары бой­цов из его соб­ст­вен­ной шко­лы и выпус­кал их на сце­ну послед­ни­ми в при­двор­ном бое­вом сна­ря­же­нии. В про­дол­же­ние всех гла­ди­а­тор­ских игр у ног его сто­ял маль­чик в одеж­де ало­го цве­та, с малень­кой урод­ли­вой голо­вой, с кото­рым он очень мно­го раз­го­ва­ри­вал, ино­гда о серь­ез­ных вещах. По край­ней мере, одна­жды слы­ша­ли, как он спро­сил его, «зна­ет ли он, поче­му при послед­нем рас­пре­де­ле­нии долж­но­стей он решил назна­чить пре­фек­том Егип­та Мет­тия Руфа». Он давал так­же мор­ские сра­же­ния с уча­сти­ем почти насто­я­щих фло­тов, для чего под­ле Тиб­ра было выко­па­но озе­ро, обне­сен­ное вокруг места­ми для зри­те­лей, и, несмот­ря на силь­ней­шие дожди, он смот­рел это зре­ли­ще до само­го кон­ца.

Доми­ци­ан устро­ил так­же Секу­ляр­ные игры, вычис­лив вре­мя не с того года, когда они были в послед­ний раз при Клав­дии, но с года, когда они были при Авгу­сте; на этих играх, в день цир­ко­вых состя­за­ний он, чтобы мож­но было сде­лать сто ска­чек, каж­дую скач­ку с семи про­бе­гов сокра­тил до пяти.

Он учредил так­же повто­ря­ю­щи­е­ся каж­дые пять лет состя­за­ния в честь Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го из трех отде­ле­ний: музы­каль­но­го, кон­ских ска­чек и гим­на­сти­че­ско­го, при­чем наград тогда выда­ва­лось гораздо боль­ше, чем теперь, ибо на них устра­и­вал­ся кон­курс про­за­и­че­ских про­из­веде­ний на латин­ском и гре­че­ском язы­ках, а поми­мо пев­цов, состя­за­лись так­же испол­ни­те­ли на цит­ре с пени­ем и без пения, а на ста­ди­оне состя­за­лись в беге так­же девуш­ки. На играх он пред­седа­тель­ст­во­вал обу­тый в кре­пиды² и оде­тый в гре­че­ский пур­пур­ный плащ, имея на голо­ве золо­той венок с изо­бра­же­ни­я­ми Юпи­те­ра, Юно­ны и Минер­вы; рядом с ним сидел жрец Юпи­те­ра и кол­ле­гия Фла­ви­е­вых жре­цов в такой же, как он сам, одеж­де, с тем лишь раз­ли­чи­ем, что на их вен­ках нахо­ди­лось еще и его соб­ст­вен­ное изо­бра­же­ние. В сво­ем поме­стье у Аль­бан­ской горы он еже­год­но совер­шал празд­ник Квин­кватр³ в честь Минер­вы, для кото­рой он создал кол­ле­гию жре­цов; из их среды по жре­бию назна­ча­лись маги­ст­ры кол­ле­гии, кото­рые долж­ны были устра­и­вать бле­стя­щие трав­ли зве­рей, сце­ни­че­ские пред­став­ле­ния и состя­за­ния ора­то­ров и поэтов.

Он три­жды дал наро­ду денеж­ный пода­рок по три­ста сестер­ци­ев на чело­ве­ка и бога­тое уго­ще­ние во вре­мя гла­ди­а­тор­ских игр. В празд­ник Сеп­ти­мон­ция он роздал сена­то­рам и всад­ни­кам хлеб­ные кор­зи­ны, а наро­ду — пле­тен­ки с уго­ще­ни­ем, и сам пер­вый при­нял­ся за еду; на сле­дую­щий день он велел раз­бра­сы­вать вся­кие подар­ки, и так как боль­шая часть их попа­ла в места про­сто­го наро­да, то он объ­явил, что при­ба­вит еще на каж­дый сек­тор всад­ни­че­ских и сена­тор­ских мест по пять­де­сят марок на полу­че­ние таких подар­ков.

5. Он вос­ста­но­вил мно­же­ство пре­вос­ход­ных зда­ний, уни­что­жен­ных огнем, меж­ду про­чим Капи­то­лий, кото­рый горел еще раз; одна­ко всюду на над­пи­сях он поста­вил лишь свое имя, не упо­мя­нув ни сло­вом о преж­них стро­и­те­лях этих зда­ний. Он воз­двиг так­же новый храм Юпи­те­ру Охра­ни­те­лю в Капи­то­лии, постро­ил форум, теперь нося­щий назва­ние Нер­вы, а так­же храм рода Фла­ви­ев, ста­ди­он, Оде­он⁴ и нав­ма­хию; из ее кам­ней поз­же был отстро­ен Боль­шой цирк, обе сто­ро­ны кото­ро­го были уни­что­же­ны пожа­ром.

6. Воен­ные экс­пе­ди­ции он пред­при­ни­мал частью доб­ро­воль­но, частью по нуж­де: доб­ро­воль­но — про­тив пле­ме­ни хат­тов, по нуж­де же — одну про­тив сар­ма­тов, уни­что­жив­ших рим­ский леги­он с лега­том; две — про­тив даков: первую после пора­же­ния быв­ше­го кон­су­ла, Оппия Саби­на, вто­рую после пора­же­ния Кор­не­лия Фус­ка, пре­фек­та пре­то­ри­ан­цев, кото­ро­му он пору­чил глав­ное коман­до­ва­ние в этой войне. После сра­же­ний с неоди­на­ко­вым исхо­дом про­тив хат­тов и даков он отпразд­но­вал двой­ной три­умф, а по окон­ча­нии вой­ны с сар­ма­та­ми он огра­ни­чил­ся под­не­се­ни­ем лав­ро­во­го вен­ка Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му.

Граж­дан­ская вой­на, нача­тая пра­ви­те­лем Верх­ней Гер­ма­нии, Люци­ем Анто­ни­ем, была в его отсут­ст­вие покон­че­на, бла­го­да­ря како­му-то чудес­но­му сча­стью, ибо в самый момент сра­же­ния лед на Рейне вне­зап­но рас­та­ял, что поме­ша­ло вой­скам вар­ва­ров перей­ти к Анто­нию. Об этой победе он узнал рань­ше на осно­ва­нии зна­ме­ний, неже­ли из непо­сред­ст­вен­ных доне­се­ний, ибо в самый день сра­же­ния огром­ный орел охва­тил кры­лья­ми его ста­тую в Риме и стал изда­вать радост­ные кри­ки, а вско­ре за тем раз­нес­ся слух об убий­стве Анто­ния, настоль­ко опре­де­лен­ный, что мно­гие утвер­жда­ли, буд­то виде­ли, как при­вез­ли его голо­ву.

7. Доми­ци­ан ввел мно­го ново­го в обще­ст­вен­ный быт: он уни­что­жил денеж­ные выда­чи и вос­ста­но­вил обы­чай пол­ных пуб­лич­ных обедов⁵; к преж­ним четы­рем пар­ти­ям цир­ка он при­ба­вил еще две, с пере­вя­зью золо­ти­сто­го и пур­пур­но­го цве­тов; он запре­тил мими­че­ским акте­рам высту­пать на сцене, одна­ко раз­ре­шил им пока­зы­вать свое искус­ство в част­ных домах; запре­тил каст­ри­ро­вать муж­чин, а цену на евну­хов, еще оста­вав­ших­ся у рабо­тор­гов­цев, пони­зил. Когда в одном году ока­за­лось боль­шое изоби­лие вина и боль­шой недо­ста­ток хле­ба, он решил, что чрез­мер­ное увле­че­ние вино­де­ли­ем ведет к небре­же­нию хле­бо­па­ше­ст­вом, и издал эдикт, чтобы в Ита­лии боль­ше не заво­ди­ли новых вино­град­ни­ков и чтобы в про­вин­ци­ях они были уни­что­же­ны, при­чем оста­вить раз­ре­ша­лось, самое боль­шее, поло­ви­ну; одна­ко на выпол­не­нии это­го про­ек­та он не наста­и­вал до кон­ца. К неко­то­рым из важ­ней­ших долж­но­стей он допу­стил воль­ноот­пу­щен­ни­ков и рим­ских всад­ни­ков. Он запре­тил соеди­нять в одном лаге­ре по два леги­о­на, запре­тил так­же сол­да­там депо­ни­ро­вать в денеж­ном ящи­ке более тыся­чи сестер­ци­ев соб­ст­вен­ных денег. Дело в том, что Люций Анто­ний заду­мал свое вос­ста­ние в лаге­ре, где были соеди­не­ны на зимов­ку два леги­о­на, и надеж­ду на успех полу­чил, по-види­мо­му, бла­го­да­ря боль­шой сум­ме сол­дат­ских вкла­дов. Доми­ци­ан уве­ли­чил так­же жало­ва­нье сол­да­там на три золотых в каче­стве чет­вер­то­го пла­те­жа в тече­ние года.

8. Он при­леж­но и тща­тель­но зани­мал­ся судо­про­из­вод­ст­вом, боль­шею частью на фору­ме в три­бу­на­ле, в чрез­вы­чай­ном поряд­ке. Он кас­си­ро­вал при­страст­ные реше­ния цен­тум­ви­ров⁶, неод­но­крат­но напо­ми­нал реку­пе­ра­то­рам⁷, чтобы они не удо­вле­тво­ря­ли неосно­ва­тель­ных при­тя­за­ний рабов на осво­бож­де­ние; под­куп­ных судей под­вер­гал бес­че­стию вме­сте с их сове­том. Он побудил так­же народ­ных три­бу­нов обви­нить во взя­точ­ни­че­стве одно­го лихо­им­ца эди­ла и потре­бо­вать от сена­та назна­че­ния суда над ним. Он с таким усер­ди­ем сдер­жи­вал свое­во­лие город­ских маги­ст­ра­тов и про­вин­ци­аль­ных намест­ни­ков, что нико­гда они не были более сдер­жан­ны и спра­вед­ли­вы; а меж­ду тем, после него боль­шин­ство из них навлек­ло на себя обви­не­ние во все­воз­мож­ных пре­ступ­ле­ни­ях. Он при­нял­ся так­же за исправ­ле­ние нра­вов и пре­кра­тил свое­во­лие, кото­рое пуб­ли­ка поз­во­ля­ла себе в теат­ре, зани­мая как попа­ло отведен­ные для всад­ни­ков места; пуб­лич­но рас­про­стра­ня­е­мые паск­ви­ли, затра­ги­вав­шие пер­вых в государ­стве лиц, так­же и жен­щин, он изъ­ял из обра­ще­ния, под­верг­нув бес­че­стию их авто­ров. Быв­ше­го кве­сто­ра, со стра­стью пре­да­вав­ше­го­ся мими­че­ско­му искус­ству и тан­цам, он исклю­чил из сена­та. Жен­щи­нам дур­но­го поведе­ния он запре­тил поль­зо­вать­ся носил­ка­ми и лишил их пра­ва полу­чать лега­ты⁸ и наслед­ства; одно­го рим­ско­го всад­ни­ка он вычерк­нул из спис­ка судей за то, что тот воз­об­но­вил брач­ную связь с женой, кото­рой рань­ше дал раз­вод за пре­лю­бо­де­я­ние. Мно­гих чле­нов двух выс­ших сосло­вий он осудил на осно­ва­нии Скан­ти­ни­е­ва зако­на⁹. Дев-веста­лок за поте­рю дев­ст­вен­но­сти, на что его отец и брат смот­ре­ли сквозь паль­цы, он нака­зы­вал раз­лич­ным обра­зом и стро­го, сна­ча­ла обык­но­вен­ной каз­нью, а поз­же по ста­рин­но­му обы­чаю¹⁰. Дей­ст­ви­тель­но, сест­рам Оку­ла­там и Варо­нил­ле он поз­во­лил самим выбрать себе род смер­ти, а их соблаз­ни­те­лей отпра­вил в ссыл­ку; напро­тив, позд­нее он при­ка­зал зако­пать живой стар­шую вестал­ку Кор­не­лию, кото­рая уже рань­ше была оправ­да­на, а теперь после дол­го­го про­ме­жут­ка вре­ме­ни сно­ва при­вле­че­на к суду и осуж­де­на; соблаз­ни­те­лей же ее при­ка­зал засечь до смер­ти в коми­ции, за исклю­че­ни­ем одно­го быв­ше­го пре­то­ра, кото­ро­му поз­во­лил уйти в изгна­ние, ибо его дело и теперь оста­ва­лось сомни­тель­но, а допрос и пыт­ка не дали ясных ука­за­ний, хотя он и при­знал себя винов­ным. А чтобы не остав­лять без­на­ка­зан­ным осквер­не­ние рели­ги­оз­ной свя­ты­ни, он при­ка­зал сол­да­там раз­ру­шить гроб­ни­цу, кото­рую его же воль­ноот­пу­щен­ник соорудил сво­е­му сыну из кам­ней, пред­на­зна­чен­ных для хра­ма Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му, а кости и пепел, в ней нахо­див­ши­е­ся, при­ка­зал выбро­сить в море.

9. Вна­ча­ле он питал такое отвра­ще­ние ко вся­ко­му про­ли­тию кро­ви, что еще во вре­мя отсут­ст­вия Вес­па­си­а­на, вспом­нив стих Вер­ги­лия

хотел издать эдикт, запре­щаю­щий при­но­сить в жерт­ву быков. Как част­ным еще чело­ве­ком, так и прин­цеп­сом он не пода­вал даже пово­да подо­зре­вать себя в алч­но­сти или ску­по­сти, — напро­тив, часто дока­зы­вал на деле не толь­ко свое бес­ко­ры­стие, но и щед­рость. Будучи весь­ма щедр по отно­ше­нию ко всем сво­им при­бли­жен­ным, он преж­де все­го и настой­чи­вее все­го убеж­дал их не марать себя коры­сто­лю­би­ем. От лиц, имев­ших детей, он не при­ни­мал наслед­ства по их заве­ща­нию. Он объ­явил недей­ст­ви­тель­ной ста­тью заве­ща­ния Рус­ция Цепи­о­на, соглас­но кото­рой его наслед­ник дол­жен был еже­год­но выпла­чи­вать извест­ную сум­му денег всем всту­паю­щим в курию сена­то­рам¹². Обви­ня­е­мых, име­на кото­рых были выве­ше­ны в эра­рии¹³ за пять лет перед тем, он объ­явил сво­бод­ны­ми от пре­сле­до­ва­ния и раз­ре­шил сно­ва при­влечь к суду в тече­ние одно­го года, лишь с тем усло­ви­ем, чтобы обви­ни­тель, про­иг­рав­ший про­цесс, в нака­за­ние шел в изгна­ние. Квес­тор­ским пис­цам, кото­рые, прав­да, по обы­чаю, но в нару­ше­ние зако­на Кло­дия¹⁴, зани­ма­лись тор­гов­лей, он про­стил заня­тие ею в про­шлом. Раз­бро­сан­ные в раз­ных местах излиш­ки земель­ной пло­ща­ди, остав­ши­е­ся после наде­ле­ний вете­ра­нов, он отдал преж­ним вла­дель­цам по пра­ву дав­но­сти поль­зо­ва­ния. Лож­ные доно­сы, яко­бы в инте­ре­сах импе­ра­тор­ской каз­ны, он пре­кра­тил суро­вы­ми мера­ми про­тив донос­чи­ков, при­чем боль­шую извест­ность полу­чи­ли его сло­ва: «Прин­цепс, кото­рый не кара­ет донос­чи­ков, этим самым их поощ­ря­ет».

10. Одна­ко Доми­ци­ан не остал­ся верен ни мило­сер­дию, ни воз­дер­жа­нию, но изме­нил им, и все же он гораздо рань­ше стал про­яв­лять жесто­кость, неже­ли алч­ность. Он убил уче­ни­ка Парида, еще несо­вер­шен­но­лет­не­го и в то вре­мя как раз боль­но­го, за то, что сво­им искус­ст­вом и наруж­но­стью он напо­ми­нал учи­те­ля¹⁵. Он убил так­же Гер­мо­ге­на из Тар­са¹⁶ за неко­то­рые наме­ки в его исто­рии, а пере­пис­чи­ков, изготов­ляв­ших копии этой исто­рии, рас­пял на кре­сте. Одно­го почтен­но­го чело­ве­ка, кото­рый на гла­ди­а­тор­ских играх ска­зал про гла­ди­а­то­ра-фра­кий­ца, что тот не усту­пит мир­ми­льо­ну, но при­нуж­ден усту­пить само­му устро­и­те­лю игр, он при­ка­зал из зри­тель­но­го зала ста­щить на аре­ну и бро­сить на рас­тер­за­ние соба­кам, пове­сив ему на шею такую над­пись: «Этот щито­но­сец вино­вен в оскорб­ле­нии вели­че­ства»¹⁷.

Он погу­бил мно­же­ство сена­то­ров, сре­ди них несколь­ко быв­ших кон­су­лов; меж­ду про­чим, Циви­ку Цере­а­ла в долж­но­сти про­кон­су­ла Азии, Саль­види­е­на Орфи­та и Аци­лия Глаб­ри­о­на в ссыл­ке за то, что они яко­бы заду­мы­ва­ли государ­ст­вен­ный пере­во­рот, про­чих же — под самы­ми ничтож­ны­ми пред­ло­га­ми. Так, Элия Ламию он убил за шут­ки, прав­да, дву­смыс­лен­ные, одна­ко невин­ные и ска­зан­ные дав­но: когда Доми­ци­ан отнял у него жену, то он так отве­тил кому-то, хва­лив­ше­му его голос: «Я ведь воз­дер­жи­ва­юсь», а когда Тит уго­ва­ри­вал его женить­ся вто­рич­но, он отве­тил по-гре­че­ски: μὴ καὶ σὺ γα­μῆσαι θέ­λεις¹⁸. Саль­ви­ния Кок­це­я­на он убил за то, что тот празд­но­вал день рож­де­ния импе­ра­то­ра Ото­на, при­хо­див­ше­го­ся ему дядей, а Мет­тия Пом­пу­зи­а­на — за то, что повсюду гово­ри­ли, буд­то по его горо­ско­пу ему пред­на­зна­че­но стать импе­ра­то­ром, и за то, что он носил с собою кар­ту всей зем­ли, нане­сен­ную на пер­га­мент, и спис­ки речей царей и пол­ко­вод­цев, взя­тые из Тита Ливия, а двум сво­им рабам дал име­на Маго­на и Анни­ба­ла; лега­та Бри­тан­нии, Сал­лю­стия Лукул­ла, он убил за то, что тот поз­во­лил дать назва­ние лукул­лов­ских копьям ново­го образ­ца, а Юния Русти­ка — за то, что тот издал речи в похва­лу Пету Тра­зее и Гель­видию При­с­ку и назвал их «мужа­ми неза­пят­нан­ной чест­но­сти»; этим пре­ступ­ле­ни­ем Доми­ци­ан вос­поль­зо­вал­ся как пред­ло­гом, чтобы уда­лить всех фило­со­фов из Рима и Ита­лии. Он убил так­же Гель­видия-сына за то, что тот в Ател­лан­ской комедии под видом Пари­са и Эно­ны¹⁹ делал яко­бы оскор­би­тель­ные наме­ки на соб­ст­вен­ный его раз­вод с женою; одно­го из двух сво­их двою­род­ных бра­тьев, Фла­вия Саби­на, он убил за то, что в день кон­суль­ских выбо­ров гла­ша­тай по ошиб­ке про­воз­гла­сил его выбран­ным не в кон­су­лы, но в импе­ра­то­ры.

Но после победы в граж­дан­ской войне с Анто­ни­ем он сде­лал­ся гораздо сви­ре­пее и мно­гих лиц враж­деб­ной пар­тии во вре­мя розыс­ков её тай­ных сообщ­ни­ков мучил новым видом пыт­ки, обжи­гая им огнем дето­род­ный член; неко­то­рым же он отру­бал руки. Как извест­но, из более вид­ных лиц он поща­дил толь­ко двух: три­бу­на сена­тор­ско­го ран­га и цен­ту­ри­о­на, кото­рые, чтобы лег­че дока­зать свою неви­нов­ность, объ­яви­ли себя про­ти­во­есте­ствен­ны­ми раз­врат­ни­ка­ми, что долж­но было исклю­чать какое бы то ни было зна­че­ние их как в гла­зах пол­ко­во­д­ца, так и в гла­зах сол­дат.

11. Жесто­кость Доми­ци­а­на не толь­ко не зна­ла гра­ниц, но и носи­ла харак­тер скры­той хит­ро­сти и непред­виден­но­го капри­за. Одно­го каз­на­чей­ско­го слу­жа­ще­го, перед тем как рас­пять его на кре­сте, он позвал к себе в спаль­ню, уса­дил рядом с собою на ложе и отпу­стил от себя успо­ко­ен­но­го и весе­ло­го, ода­рив еще гостин­цем от сво­его сто­ла. Решив каз­нить быв­ше­го кон­су­ла, Арре­ци­на Кле­мен­та, одно­го из сво­их дру­зей и шпи­о­нов, он про­дол­жал выка­зы­вать ему преж­нее или даже еще боль­шее бла­го­во­ле­ние, вплоть до того, что в послед­ний раз, про­гу­ли­ва­ясь вме­сте с ним в носил­ках и увидев чело­ве­ка, сде­лав­ше­го на него донос, ска­зал ему: «Не хочешь ли вме­сте со мной допро­сить зав­тра это­го мер­зав­ца раба?»

А чтобы изде­ва­тель­ст­вом еще более исто­щить чело­ве­че­ское тер­пе­ние, он нико­гда не про­из­но­сил суро­во­го при­го­во­ра, не пред­по­слав ему мило­серд­но­го пред­и­сло­вия; таким обра­зом, самая мяг­кость вступ­ле­ния явля­лась тем более вер­ным при­зна­ком страш­но­го кон­ца. Он пред­ста­вил на суд сена­та несколь­ких обви­нен­ных в оскорб­ле­нии вели­че­ства и, заявив пред­ва­ри­тель­но, что «нын­че наме­рен испы­тать, сколь дорог он сена­ту», лег­ко добил­ся того, что обви­ня­е­мых осуди­ли на казнь даже по обы­чаю пред­ков²⁰. Но затем, устра­шен­ный жесто­ко­стью каз­ни, он таки­ми сло­ва­ми решил смяг­чить воз­буж­ден­ную про­тив себя нена­висть (здесь не лиш­нее будет при­ве­сти эти сло­ва допо­д­лин­но): «Поз­воль­те, отцы сена­то­ры, обра­тить­ся к вам, во имя вашей люб­ви ко мне, с прось­бой, испол­не­ния кото­рой, как я знаю, мне не лег­ко будет добить­ся, а имен­но, снис­хо­дя к осуж­ден­ным, пре­до­ставь­те им сво­бод­ный выбор спо­со­ба смер­ти; таким обра­зом вы изба­ви­те ваши гла­за от ужас­но­го зре­ли­ща, и в то же вре­мя все пой­мут, что я при­сут­ст­во­вал на заседа­нии сена­та».

12. Исто­щив свои сред­ства рас­хо­да­ми на построй­ки и зре­ли­ща, а так­же на повы­шен­ное им жало­ва­нье армии, он попы­тал­ся, в целях сокра­ще­ния воен­ных рас­хо­дов, умень­шить чис­ло сол­дат. Одна­ко он заме­тил, что таким обра­зом под­вер­га­ет себя опас­но­сти напа­де­ния вар­ва­ров и все же не избав­ля­ет­ся от денеж­ных затруд­не­ний. Тогда он решил, не счи­та­ясь ни с чем, гра­бить все­воз­мож­ны­ми спо­со­ба­ми. Иму­ще­ства живых и мерт­вых захва­ты­ва­лись повсюду, с помо­щью како­го угод­но обви­ни­те­ля и по како­му угод­но обви­не­нию. Было доста­точ­но назвать любое дей­ст­вие или сло­во, заде­ваю­щее вели­че­ство импе­ра­то­ра. Кон­фис­ко­ва­лись наслед­ства, к кото­рым прин­цепс не имел ника­ко­го отно­ше­ния, если являл­ся хоть один свиде­тель, утвер­ждав­ший, что он слы­шал от покой­но­го при жиз­ни, что его наслед­ни­ком явля­ет­ся Цезарь. В осо­бен­но­сти суро­во взыс­ки­ва­лась подать с иуде­ев. Ей под­ле­жа­ли те, кото­рые, не объ­яв­ляя себя иуде­я­ми, жили соглас­но иудей­ско­му обы­чаю, а так­же те, кото­рые, скрыв свое про­ис­хож­де­ние, укло­ня­лись от упла­ты нало­жен­ной на это пле­мя пода­ти. Я пом­ню, что в ран­ней юно­сти сам при­сут­ст­во­вал при том, как про­ку­ра­тор вме­сте с мно­го­чис­лен­ным соста­вом суда свиде­тель­ст­во­вал девя­но­сто­лет­не­го ста­ри­ка, был ли тот обре­зан.

С самой юно­сти был он чрез­вы­чай­но непри­вет­лив, даже занос­чив и невоз­дер­жан, как в сло­вах, так и в поступ­ках. Когда налож­ни­ца его отца, Ценида, во воз­вра­ще­нии из Ист­рии хоте­ла, как обыч­но, поце­ло­вать­ся с ним, он протя­нул ей для поце­луя руку. Него­дуя на то, что и зять его бра­та тоже оде­вал свою при­слу­гу в белое, он вос­клик­нул:

13. Когда же он стал прин­цеп­сом, то не заду­мал­ся хва­стать в сена­те, что и отцу и бра­ту власть дал он, они же лишь вер­ну­ли ее ему; не постес­нял­ся он так­же заявить в эдик­те по пово­ду воз­вра­ще­ния сво­ей жены после раз­во­да, что он «сно­ва при­звал ее на свое боже­ст­вен­ное ложе». В день уго­ще­ния в амфи­те­ат­ре ему достав­ля­ло удо­воль­ст­вие, если народ кри­чал: «Да здрав­ст­ву­ют государь и госуда­ры­ня!» Когда же во вре­мя состя­за­ний в честь Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го все при­сут­ст­ву­ю­щие с уди­ви­тель­ным еди­но­ду­ши­ем про­си­ли его вос­ста­но­вить в зва­нии Пал­фу­рия Суру, неко­гда изгнан­но­го из сена­та, а теперь полу­чив­ше­го побед­ный венок в состя­за­нии ора­то­ров, он не удо­сто­ил народ отве­та и огра­ни­чил­ся тем, что через гла­ша­тая при­ка­зал ему замол­чать. С тем же высо­ко­ме­ри­ем он, дик­туя фор­му­ляр пись­ма от име­ни сво­их про­ку­ра­то­ров, начал его так: «Наш государь и бог при­ка­зы­ва­ет сле­дую­щее…» С этих пор было при­ня­то, чтобы ни пись­мен­но, ни уст­но никто не назы­вал его ина­че. Он поз­во­лил ста­вить себе ста­туи в Капи­то­лии толь­ко золотые и сереб­ря­ные и при­том опре­де­лен­но­го веса. В раз­лич­ных частях горо­да он настро­ил такое коли­че­ство ворот и арок с чет­вер­ня­ми и три­ум­фаль­ны­ми укра­ше­ни­я­ми, что на одной из них была сде­ла­на кем-то над­пись по-гре­че­ски: «Доста­точ­но!» Кон­су­лом он был сем­на­дцать раз, как до него еще никто; семь сред­них кон­сульств зани­мал без пере­ры­ва, все же вооб­ще он отбы­вал толь­ко по име­ни и ни разу не оста­вал­ся в долж­но­сти доль­ше 1 мая, боль­шею же частью до 13 янва­ря. После двух сво­их три­ум­фов он при­нял про­зви­ще Гер­ма­ни­ка и меся­цы сен­тябрь и октябрь пере­име­но­вал по сво­им име­нам в Гер­ма­ник и Доми­ци­ан, ибо в пер­вом меся­це он всту­пил во власть, а во вто­ром — родил­ся.

14. Вслед­ст­вие все­го это­го, страш­ный и нена­вист­ный для всех, он был, нако­нец, убит посред­ст­вом заго­во­ра его интим­ней­ших дру­зей и воль­ноот­пу­щен­ни­ков, при уча­стии так­же и жены. Насчет года и дня, став­ших послед­ни­ми в его жиз­ни, он уже рань­ше имел пред­чув­ст­вие, рав­но как и насчет часа сво­ей смер­ти и само­го ее рода. Все пред­ска­за­ли ему еще в юно­сти хал­деи. Так­же и отец откры­то посме­ял­ся над ним одна­жды за обедом, когда он не стал есть гри­бов, ска­зав, что он не зна­ет сво­ей судь­бы, если не опа­са­ет­ся ско­рее кин­жа­ла. Поэто­му все­гда он был в стра­хе и бес­по­кой­стве и сверх вся­кой меры вол­но­вал­ся даже при малей­шем подо­зре­нии. Дума­ют, что он не наста­и­вал на выпол­не­нии сво­его эдик­та об истреб­ле­нии вино­град­ни­ков глав­ным обра­зом пото­му, что в наро­де была рас­про­стра­не­на книж­ка с таки­ми сти­ха­ми:

Вслед­ст­вие это­го же стра­ха он отка­зал­ся при­нять от сена­та новую, при­ду­ман­ную для него почесть, как ни любил все подоб­ные отли­чия: сенат было поста­но­вил, чтобы вся­кий раз, как он будет кон­су­лом, рим­ские всад­ни­ки, избран­ные по жре­бию, в сво­их парад­ных одеж­дах шли впе­ре­ди его с копья­ми сре­ди лик­то­ров и про­чих слуг.

По мере того, как при­бли­жа­лось вре­мя пред­по­ла­гае­мой опас­но­сти, он ста­но­вил­ся с каж­дым днем все оза­бо­чен­нее; сте­ны пор­ти­ков, в кото­рых он обыч­но гулял, он при­ка­зал отде­лать зер­каль­ным кам­нем, чтобы видеть отра­жен­ным в его блес­ке то, что про­ис­хо­ди­ло у него за спи­ной. Мно­гих заклю­чен­ных он допра­ши­вал толь­ко сек­рет­но и один, схва­тив рука­ми их око­вы. Дабы вну­шить сво­им домаш­ним, что даже, сле­дуя хоро­ше­му при­ме­ру, не до́лжно пося­гать на жизнь сво­его патро­на, он осудил на смерть Неро­но­ва сек­ре­та­ря по про­ше­ни­ям, Эпа­ф­ро­ди­та, ибо дума­ли, что послед­ний после низ­ло­же­ния Неро­на помог ему нало­жить на себя руки. 15. Нако­нец, он убил сво­его двою­род­но­го бра­та, Фла­вия Кле­мен­та, — чело­ве­ка, обес­сла­вив­ше­го себя постыд­ной без­де­я­тель­но­стью, сыно­вей кото­ро­го, тогда еще малень­ких, он откры­то пред­на­зна­чил себе в пре­ем­ни­ки и вза­мен их преж­них имен назвал одно­го Вес­па­си­а­ном, дру­го­го Доми­ци­а­ном; убий­ство это было совер­ше­но вне­зап­но, на осно­ва­нии само­го ничтож­но­го подо­зре­ния, почти что во вре­мя отбы­ва­ния Фла­ви­ем кон­суль­ства. Этим поступ­ком Доми­ци­ан все­го более уско­рил свою гибель.

В тече­ние вось­ми меся­цев под­ряд столь­ко раз пада­ла мол­ния в Риме и столь­ко раз при­хо­ди­ли о ней сооб­ще­ния с раз­ных сто­рон, что Доми­ци­ан, нако­нец, вос­клик­нул: «Пусть же она пора­жа­ет, кого хочет!» Мол­ния уда­ря­ла в Капи­то­лий и в храм рода Фла­ви­ев, кро­ме того во дво­рец, и имен­но в его соб­ст­вен­ную спаль­ню, а поры­вом вет­ра с под­но­жия его три­ум­фаль­ной ста­туи была сорва­на над­пись и бро­ше­на на сто­я­щий рядом памят­ник. Дере­во, кото­рое упа­ло и сно­ва под­ня­лось, когда Вес­па­си­ан был еще част­ным лицом, теперь сно­ва вне­зап­но упа­ло. Пре­не­стин­ская боги­ня сча­стья, охране кото­рой он все вре­мя сво­его прав­ле­ния пре­по­ру­чал новый год и кото­рая обыч­но дава­ла все­гда тот же бла­го­при­ят­ный ответ, в послед­нем году дала ответ очень печаль­ный, даже с упо­ми­на­ни­ем кро­ви.

Он увидел во сне, что Минер­ва, кото­рую он суе­вер­но чтил, вышла из свя­ти­ли­ща и ска­за­ла, что она боль­ше не может его охра­нять, ибо обез­ору­же­на Юпи­те­ром. Но ничто не взвол­но­ва­ло его в такой сте­пе­ни, как ответ и судь­ба аст­ро­ло­га Аскле­та­ри­о­на. На него посту­пил донос, что он раз­гла­ша­ет то, что узна­ет бла­го­да­ря сво­е­му искус­ству, чего он и не отри­цал; когда Доми­ци­ан спро­сил его, какой же конец ожи­да­ет его само­го, Аскле­та­ри­он заявил, что его вско­ре разо­рвут соба­ки. Доми­ци­ан при­ка­зал немед­лен­но его убить, но чтобы дока­зать пустоту его искус­ства, при­ка­зал так­же похо­ро­нить его самым тща­тель­ным обра­зом. Во вре­мя погре­бе­нья слу­чи­лось, что вне­зап­ный ура­ган раз­ва­лил костер и полу­со­жжен­ный труп был рас­тер­зан соба­ка­ми. Об этом рас­ска­зал импе­ра­то­ру за обедом сре­ди про­чих спле­тен дня мими­че­ский актер Латин, про­хо­див­ший мимо и видев­ший все слу­чив­ше­е­ся.

16. Нака­нуне дня его гибе­ли ему пред­ло­жи­ли к обеду трю­фе­ли, он же при­ка­зал побе­речь их до зав­тра и при­ба­вил: «если толь­ко мне поз­во­ле­но будет их съесть», и, обра­тясь к окру­жаю­щим, заявил, что «зав­тра луна, всту­пая в созвездие Водо­лея, покро­ет­ся кро­вью, и про­изой­дет собы­тие, о кото­ром будут гово­рить по всей зем­ле». Око­ло полу­но­чи он вдруг так испу­гал­ся, что вско­чил с ложа. Затем утром он выслу­шал и при­го­во­рил к смер­ти при­слан­но­го из Гер­ма­нии гаруспи­ка, кото­рый, будучи запро­шен об уда­ре мол­нии, пред­ска­зал государ­ст­вен­ный пере­во­рот. Тут он неча­ян­но содрал у себя на лбу нарвав­ший прыщ, из него потек­ла кровь, и он вос­клик­нул: «Хоро­шо, если бы этим дело и огра­ни­чи­лось!» Затем он спро­сил, кото­рый час; вме­сто пято­го часа, кото­ро­го он опа­сал­ся, ему умыш­лен­но назва­ли шестой. Обра­до­ван­ный этим, слов­но опас­ность мино­ва­ла, он поспе­шил было занять­ся мас­са­жем и туа­ле­том, но его глав­ный спаль­ни­чий, Пар­фе­ний, оста­но­вил его, объ­явив, что кто-то явил­ся к нему с важ­ным сооб­ще­ни­ем, не тер­пя­щим отла­га­тель­ства. Таким обра­зом, уда­лив от себя всех, он один вер­нул­ся в спаль­ню и там был убит.

17. О том, как убий­ство было заду­ма­но и выпол­не­но, извест­но при­бли­зи­тель­но сле­дую­щее. Меж­ду тем, как заго­вор­щи­ки коле­ба­лись, когда и как им напасть на Доми­ци­а­на, во вре­мя ли мытья или во вре­мя обеда, Сте­фан, управ­ля­ю­щий Доми­тил­лы, обви­нен­ный тогда в рас­тра­те, дал им совет и ока­зал содей­ст­вие. Чтобы отве­сти от себя вся­кое подо­зре­ние, он в тече­ние несколь­ких дней, слов­но у него боле­ла левая рука, пере­вя­зы­вал ее шер­стя­ны­ми повяз­ка­ми и в назна­чен­ный час спря­тал в них кин­жал; затем он объ­явил, что может сде­лать сооб­ще­ние о заго­во­ре, и по этой при­чине был допу­щен к импе­ра­то­ру; когда тот читал пере­дан­ное им пись­мо и был оше­лом­лен его содер­жа­ни­ем, он прон­зил ему живот. Когда, несмот­ря на рану, Доми­ци­ан начал защи­щать­ся, на него напа­ли сек­ре­тарь Кло­ди­ан, воль­ноот­пу­щен­ник Пар­фе­ния Мак­сим, стар­ший спаль­ни­чий Сатур, а так­же один гла­ди­а­тор. Семью уда­ра­ми он был убит. Маль­чик, состо­яв­ший в услу­же­нии при куль­те ларов и нахо­див­ший­ся, как обыч­но, в спальне, ока­зал­ся свиде­те­лем убий­ства; он рас­ска­зы­вал еще, что Доми­ци­ан, едва полу­чив первую рану, при­ка­зал ему достать кин­жал, спря­тан­ный под подуш­кой, и позвать слуг; но под подуш­кой он нашел толь­ко руко­ять, а все две­ри ока­за­лись запер­ты­ми. Тем вре­ме­нем Доми­ци­ан, схва­тив и пова­лив Сте­фа­на на пол, дол­го борол­ся с ним, ста­ра­ясь то отнять у него кин­жал, то вырвать ему гла­за сво­и­ми поре­зан­ны­ми паль­ца­ми.

Он был убит 18 сен­тяб­ря, на сорок пятом году жиз­ни, в пят­на­дца­тый год прав­ле­ния²³. Его труп в про­стом гро­бу вынес­ли могиль­щи­ки, а его кор­ми­ли­ца, Фил­лида, похо­ро­ни­ла его в под­го­род­ном име­нии у Латин­ской доро­ги, но пепел тай­но отнес­ла в храм рода Фла­ви­ев и сме­ша­ла с пеп­лом доче­ри Тита, Юлии, кото­рая тоже была ее пито­ми­цей.

18. Доми­ци­ан был высок ростом, имел лицо скром­ное, с ярким румян­цем; гла­за у него были боль­шие, но несколь­ко бли­зо­ру­кие; был он так­же кра­сив и хоро­шо сло­жен, осо­бен­но в юно­сти, при­том во всех частях тела, за исклю­че­ни­ем ног, коих паль­цы были слиш­ком корот­ки. Позд­нее его обез­обра­зи­ли плешь, слиш­ком тол­стый живот и тощие ноги; впро­чем, они исхуда­ли у него от дол­гой болез­ни. Он отлич­но знал, что скром­ное выра­же­ние его лица рас­по­ла­га­ет в его поль­зу, и пото­му одна­жды само­до­воль­но заявил в сена­те: «До сих пор, по край­ней мере, вам нра­ви­лись и моя душа и мое лицо». Его до того огор­ча­ла соб­ст­вен­ная пле­ши­вость, что, если упо­ми­на­ли о чьей-либо чужой пле­ши в шут­ку или в упрек, он при­ни­мал обиду на свой счет; впро­чем, он издал книж­ку «Об ухо­де за воло­са­ми», посвя­щен­ную дру­гу; в ней он, уте­шая его и себя, меж­ду про­чим гово­рит:

«Одна­ко мои воло­сы ожи­да­ет та же судь­ба, и я муже­ст­вен­но пере­но­шу одрях­ле­ние их уже в юно­ше­ском воз­расте. Знай, что нет ниче­го при­ят­нее, но и ниче­го недол­го­веч­нее, чем кра­сота».

19. Вынос­ли­во­стью он не отли­чал­ся и неохот­но ходил пеш­ком даже по горо­ду, а в похо­де в строю ред­ко ехал вер­хом на коне, — напро­тив, часто его нес­ли в носил­ках. Он совсем не зани­мал­ся фех­то­ва­ни­ем, но глав­ным обра­зом упраж­нял­ся в стрель­бе из лука, и, когда уеди­нял­ся в сво­ем Аль­бан­ском поме­стье, мно­гие виде­ли, как он сот­ня­ми уби­вал раз­ных зве­рей, при­чем нароч­но так пора­жал их в голо­ву, что две стре­лы тор­ча­ли, точ­но рога. Ино­гда он ста­вил на дале­ком рас­сто­я­нии маль­чи­ка, кото­рый в каче­стве цели под­став­лял ладонь пра­вой руки с рас­то­пы­рен­ны­ми паль­ца­ми; он с таким искус­ст­вом пус­кал стре­лы, что все они про­хо­ди­ли в про­ме­жут­ках меж­ду паль­ца­ми, не заде­вая их.

20. В нача­ле прав­ле­ния он отно­сил­ся рав­но­душ­но к заня­ти­ям сво­бод­ны­ми нау­ка­ми; одна­ко он при­ка­зал с боль­ши­ми издерж­ка­ми вос­ста­но­вить биб­лио­те­ки, уни­что­жен­ные пожа­ром, для чего ото­всюду соби­ра­лись копии книг, а в Алек­сан­дрию были посла­ны лица с пору­че­ни­ем про­из­ве­сти пере­пис­ку книг и исправ­ле­ние их тек­стов. Одна­ко он нико­гда не зани­мал­ся ни чте­ни­ем исто­ри­че­ских или поэ­ти­че­ских про­из­веде­ний, ни соб­ст­вен­ны­ми сти­ли­сти­че­ски­ми упраж­не­ни­я­ми, хотя бы в гра­ни­цах необ­хо­ди­мо­го. Он ниче­го не читал, кро­ме «Запи­сок» и «Отче­тов о дея­ни­ях» Тибе­рия Цеза­ря. Состав­ле­ние сво­их писем, речей и эдик­тов он пору­чал дру­гим. Одна­ко стиль его соб­ст­вен­ной речи был не лишен изя­ще­ства, а изре­че­ния были ино­гда заме­ча­тель­ны. «Я хотел бы быть таким кра­сав­цем, каким счи­та­ет себя Меций», ска­зал он одна­жды. Голо­ву одно­го чело­ве­ка, у кото­ро­го воло­сы были крас­но­ва­то­го цве­та и с про­се­дью, он назвал «вин­но-медо­вым напит­ком, сме­шан­ным со сне­гом». 21. Он гово­рил, что «участь прин­цеп­сов в выс­шей сте­пе­ни несчаст­на, ибо их сло­вам о суще­ст­во­ва­нии заго­во­ра верят лишь тогда, когда их уже убьют».

Все сво­бод­ное вре­мя, даже в буд­ни и по утрам, он забав­лял­ся игрою в кости; днем он мыл­ся, а за зав­тра­ком наедал­ся до того, что за обедом съе­дал толь­ко мати­ан­ское ябло­ко и выпи­вал малень­кую бутыл­ку вина. Он часто зада­вал пиры и не жалел на них рас­хо­дов, но про­во­дил их как-то поспеш­но; они дли­лись не поз­же захо­да солн­ца и не сопро­вож­да­лись попой­кой. Ибо перед сном он ниче­го не делал, кро­ме как про­гу­ли­вал­ся один в уеди­не­нии.

22. Он был чрез­мер­но сла­сто­лю­бив: свои еже­днев­ные сно­ше­ния он назы­вал «постель­ной борь­бой», слов­но это было гим­на­сти­че­ское упраж­не­ние. О нем гово­ри­ли, буд­то он сам выщи­пы­вал воло­сы у сво­их налож­ниц и купал­ся с самы­ми непотреб­ны­ми про­сти­тут­ка­ми. Дочь сво­его бра­та, еще деви­цей пред­ло­жен­ную ему в жены, он упор­но отвер­гал, ибо был свя­зан бра­ком с Доми­ци­ей, но вско­ре потом, когда она вышла за дру­го­го, он сам соблаз­нил ее еще при жиз­ни Тита. Поз­же, когда она лиши­лась отца и мужа, он страст­но полю­бил ее и не скры­вал сво­ей люб­ви, при­чем, как гово­рят, он же был при­чи­ной ее смер­ти, ибо при­нудил ее сде­лать выкидыш, когда она от него забе­ре­ме­не­ла.

23. К его убий­ству народ отнес­ся рав­но­душ­но; напро­тив, сол­да­ты него­до­ва­ли и тот­час попы­та­лись про­воз­гла­сить его Боже­ст­вен­ным; они были так­же гото­вы отмстить за него, да не нашлось вождя; одна­ко вско­ре они все же отмсти­ли, насто­яв на том, чтобы убий­цы были каз­не­ны. Напро­тив, сена­то­ры до такой сте­пе­ни радо­ва­лись, что, сбе­жав­шись в курию, без вся­ко­го удер­жу клей­ми­ли покой­ни­ка самы­ми бран­ны­ми и злоб­ны­ми эпи­те­та­ми. Сенат при­ка­зал так­же при­не­сти лест­ни­цы и, в сво­ем при­сут­ст­вии, убрать ото­всюду меда­льо­ны с баре­льеф­ны­ми его изо­бра­же­ни­я­ми и бюсты и тут же раз­бить их о зем­лю, а напо­сле­док поста­но­вил сте­реть над­пи­си с его име­нем и уни­что­жить его память.

За несколь­ко меся­цев до его убий­ства воро­на на Капи­то­лии про­кри­ча­ла по-гре­че­ски: ἔσται πάν­τα κα­λῶς²⁵. Кто-то пере­ло­жил это пред­ска­за­ние сти­ха­ми:

Как гово­рят, сам Доми­ци­ан видел во сне, что сза­ди у него вырос золо­той горб; он был уве­рен, что это пред­ве­ща­ет государ­ству наступ­ле­ние после него счаст­ли­во­го и радост­но­го века. Это вско­ре и сбы­лось бла­го­да­ря бес­ко­ры­стию и уме­рен­но­сти после­дую­щих прин­цеп­сов.