Жизнеописание двенадцати цезарей

1. Тит, имев­ший то же про­зви­ще, что и отец, наре­чен­ный так­же «любовь и отра­да рода чело­ве­че­ско­го», — столь­ко было у него врож­ден­но­го дара или лов­ко­сти или сча­стья для при­об­ре­те­ния себе все­об­ще­го рас­по­ло­же­ния, при­том, что в осо­бен­но­сти труд­но, уже на посту импе­ра­то­ра, тогда как част­ным лицом и в прав­ле­ние отца он не избе­жал даже нена­ви­сти, не толь­ко что пори­ца­ния обще­ства, — Тит родил­ся 30 декаб­ря, в год, памят­ный убий­ст­вом Гая, близ Сеп­ти­зо­ния¹, в пло­хонь­ком доме, в кро­хот­ной, тем­ной спальне, кото­рая еще суще­ст­ву­ет и пока­зы­ва­ет­ся посе­ти­те­лям.

2. Вос­пи­ты­вал­ся он при дво­ре вме­сте с Бри­тан­ни­ком, учил­ся тем же нау­кам и у тех же учи­те­лей. Рас­ска­зы­ва­ют, что в то вре­мя физио­но­мист, кото­ро­го воль­ноот­пу­щен­ник Клав­дия, Нар­цисс, при­вел, чтобы пока­зать ему Бри­тан­ни­ка, с уве­рен­но­стью заявил, что Бри­тан­ник, несо­мнен­но, импе­ра­то­ром не будет, зато будет им сто­яв­ший тут же Тит. Они были до того друж­ны, что, как гово­рят, и Тит, лежав­ший за обедом рядом с Бри­тан­ни­ком, отведал напит­ка, от кото­ро­го тот погиб, и пото­му дол­го стра­дал тяж­кой болез­нью. Обо всем этом он пом­нил и поз­же поста­вил Бри­тан­ни­ку золотую ста­тую во двор­це и посвя­тил ему так­же дру­гую кон­ную ста­тую из сло­но­вой кости, кото­рую и теперь еще носят в цир­ко­вой про­цес­сии, — при­чем сам сле­до­вал за нею.

3. Уже в отро­ке Тите, про­яви­лись бле­стя­щие даро­ва­ния, телес­ные и душев­ные, все более раз­ви­вав­ши­е­ся на каж­дой новой воз­раст­ной сту­пе­ни: пре­крас­ная внеш­ность, в кото­рой было не мень­ше вну­ши­тель­но­сти, чем гра­ции; боль­шая физи­че­ская сила, невзи­рая на невы­со­кий рост и несколь­ко выдаю­щий­ся живот; исклю­чи­тель­ная память и вос­при­им­чи­вость ко всем почти граж­дан­ским и воен­ным искус­ствам. Он был весь­ма ловок в фех­то­ва­нии и вер­хо­вой езде; язы­ка­ми, латин­ским и гре­че­ским, вла­дел сво­бод­но и лег­ко как в речи, так и в поэ­ти­че­ских опы­тах, при­чем мог гово­рить и писать экс­пром­том; но и в музы­ке не был он про­фа­ном и умел играть и петь при­ят­но и искус­но. Мно­гие гово­ри­ли мне, что он с необы­чай­ной быст­ро­той умел писать ско­ро­пи­сью, когда для заба­вы состя­зал­ся со сво­и­ми пис­ца­ми, и какой бы почерк он ни увидел, мог под­ра­жать ему, так что часто гово­рил, что «из него мог бы вый­ти вели­чай­ший под­де­лы­ва­тель доку­мен­тов».

4. Воен­ным три­бу­ном он слу­жил в Гер­ма­нии и Бри­тан­нии, при­чем весь­ма про­сла­вил­ся как сво­ей энер­ги­ей, так не менее и сво­им бес­ко­ры­сти­ем; об этом свиде­тель­ст­ву­ет мно­же­ство его ста­туй и бюстов, а так­же над­пи­сей в обе­их этих про­вин­ци­ях.

После воен­ной служ­бы он посвя­тил себя дея­тель­но­сти адво­ка­та, в кото­рой отли­чал­ся не столь­ко усер­ди­ем, сколь­ко без­услов­ной порядоч­но­стью; в это же вре­мя он женил­ся на Арре­цине Тер­тул­ле, доче­ри рим­ско­го всад­ни­ка, одна­ко быв­ше­го рань­ше пре­фек­том пре­то­ри­ан­цев; когда же она умер­ла, он вто­рич­но женил­ся на знат­ной жен­щине Мар­ции Фур­нил­ле; после рож­де­ния от нее доче­ри он раз­вел­ся с нею.

Отбыв кве­сту­ру, он полу­чил коман­до­ва­ние леги­о­ном и при­вел к покор­но­сти два силь­но укреп­лен­ных горо­да в Иудее²: Тари­хеи и Гама­лу: здесь в одном сра­же­нии под ним был убит конь; тогда он сел на дру­го­го, взя­то­го из-под всад­ни­ка, уби­то­го рядом с ним в сра­же­нии.

5. Когда во гла­ве рес­пуб­ли­ки стал Галь­ба, он был послан для при­не­се­ния ему поздрав­ле­ний и по все­му пути при­вле­кал к себе общее вни­ма­ние, ибо дума­ли, что он при­зван в Рим для усы­нов­ле­ния его прин­цеп­сом. Узнав, что в Риме сно­ва нача­лись непо­ряд­ки, он с доро­ги вер­нул­ся назад и посе­тил ора­кул Вене­ры на Пафо­се, при­чем, вопро­сив его о сво­ем даль­ней­шем пла­ва­нии, полу­чил ответ, укре­пив­ший его надеж­ду на дости­же­ние вла­сти.

Надеж­да эта вско­ре пре­вра­ти­лась в дей­ст­ви­тель­ность³, и он был остав­лен для завер­ше­ния поко­ре­ния Иудеи. При послед­нем штур­ме Иеру­са­ли­ма он убил две­на­дцать непри­я­тель­ских сол­дат две­на­дца­тью пущен­ны­ми в них стре­ла­ми и взял город в день рож­де­ния сво­ей доче­ри. В сол­да­тах это воз­буди­ло такое лико­ва­ние и любовь к нему, что, поздрав­ляя его, они про­воз­гла­си­ли его импе­ра­то­ром⁴, а когда вслед за тем он дол­жен был поки­нуть про­вин­цию, они ста­ли не пус­кать его и с моль­ба­ми и даже угро­за­ми про­си­ли либо остать­ся, либо всех их взять с собою. Это дало повод к подо­зре­нию, буд­то он пытал­ся отло­жить­ся от отца и сде­лать­ся царем Восто­ка; это подо­зре­ние уси­ли­лось, когда на пути в Алек­сан­дрию он, при посвя­ще­нии у Мем­фи­са быка Апи­са, надел на голо­ву диа­де­му, прав­да, соглас­но обряду древ­ней рели­гии; одна­ко были и такие, кото­рые объ­яс­ня­ли это ина­че. Поэто­му он поспе­шил в Ита­лию; при­став на гру­зо­вом кораб­ле в Регии, а затем в Путе­о­лах, он со всей поспеш­но­стью напра­вил­ся в Рим и, слов­но опро­вер­гая рас­про­стра­нив­ши­е­ся о нем бес­поч­вен­ные слу­хи, при­вет­ст­во­вал не ожи­дав­ше­го его отца сло­ва­ми: «Вот и я, отец, вот и я».

6. С этих пор он посто­ян­но оста­вал­ся сопра­ви­те­лем Вес­па­си­а­на и даже стра­жем его вла­сти. Вме­сте с отцом он празд­но­вал три­умф и был с ним цен­зо­ром, а так­же его кол­ле­гой в три­бун­ской вла­сти и семи кон­суль­ствах. Он взял на себя почти все пра­ви­тель­ст­вен­ные обя­зан­но­сти: от име­ни отца дик­то­вал пись­ма, состав­лял эдик­ты, вме­сто кве­сто­ра читал в сена­те его речи, даже занял долж­ность пре­фек­та пре­то­рия, на кото­рую до тех пор назна­ча­лись исклю­чи­тель­но рим­ские всад­ни­ки, при­чем в этой долж­но­сти дей­ст­во­вал часто слиш­ком дес­по­тич­но и насиль­ст­вен­но. Так, он без коле­ба­ния устра­нял казав­ших­ся ему подо­зри­тель­ны­ми лиц, для чего пред­ва­ри­тель­но под­сы­лал в теат­ры и лаге­ри сво­их кле­вре­тов, кото­рые инсце­ни­ро­ва­ли види­мость обще­го мне­ния, тре­бу­ю­ще­го их нака­за­ния. Меж­ду про­чим, он при­ка­зал убить на месте быв­ше­го кон­су­ла Авла Цеци­ну, когда послед­ний, при­гла­шен­ный к обеду, толь­ко что вышел из сто­ло­вой; прав­да, здесь дело не тер­пе­ло отла­га­тельств, ибо при нем была най­де­на руко­пись речи, при­готов­лен­ной для про­из­не­се­ния на сход­ке сол­дат. Таки­ми при­е­ма­ми он, прав­да, обес­пе­чи­вал свою без­опас­ность на буду­щее вре­мя, но пока что вызвал к себе чрез­вы­чай­ную нена­висть; и еще никто не при­хо­дил к вла­сти с такой отри­ца­тель­ной репу­та­ци­ей, как Тит, и сре­ди столь все­об­ще­го неже­ла­ния видеть его прин­цеп­сом.

7. Поми­мо жесто­ко­сти, нахо­ди­ли, что он слиш­ком любил пожить, так как его пиры с дру­зья­ми, пер­вей­ши­ми кути­лами, затя­ги­ва­лись до глу­бо­кой ночи; не менее того подо­зре­ва­ли его в сла­до­стра­стии по при­чине содер­жи­мой им тол­пы маль­чи­ков и евну­хов и необы­чай­ной его люб­ви к цари­це Бере­ни­ке, на кото­рой он, как гово­ри­ли, обе­щал даже женить­ся; подо­зре­ва­ли, нако­нец, его в алч­но­сти, ибо, как было извест­но, при судеб­ных раз­би­ра­тель­ствах отца он обыч­но про­да­вал при­го­во­ры за день­ги. Сло­вом, все, не скры­вая, дума­ли и гово­ри­ли, что он будет вто­рым Неро­ном. Одна­ко такая репу­та­ция послу­жи­ла ему на поль­зу и сме­ни­лась впо­след­ст­вии вели­чай­ши­ми похва­ла­ми, ибо в нем не нахо­ди­ли уже ни одно­го поро­ка, а, напро­тив, вели­чай­шие доб­ро­де­те­ли.

Его пиры отли­ча­лись более весе­льем, чем рос­ко­шью. Дру­зей он выби­рал себе таких, что и после­дую­щие прин­цеп­сы доро­жи­ли ими, как людь­ми полез­ны­ми для себя и для государ­ства, и весь­ма мно­го поль­зо­ва­лись их услу­га­ми. Он тот­час уда­лил Бере­ни­ку из Рима, вопре­ки соб­ст­вен­но­му сво­е­му и ее жела­нию. Хотя неко­то­рые из наи­бо­лее ему любез­ных маль­чи­ков достиг­ли в искус­стве тан­ца тако­го совер­шен­ства, что ста­ли сце­ни­че­ски­ми зна­ме­ни­то­стя­ми, он пере­стал не толь­ко осы­пать их сво­и­ми мило­стя­ми, но и смот­реть их выступ­ле­ния в обще­ст­вен­ных местах.

Ни у кого он ниче­го не отнял; от чужой соб­ст­вен­но­сти он воз­дер­жи­вал­ся, как никто дру­гой, и не при­ни­мал даже доз­во­лен­ных обы­ча­ем подар­ков. Тем не менее, щед­ро­стью он не усту­пал нико­му из сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков; при посвя­ще­нии амфи­те­ат­ра⁵, воз­ле кото­ро­го он в корот­кий срок постро­ил бани, он дал бле­стя­щие и бога­то обстав­лен­ные игры; он дал так­же мор­ское сра­же­ние в ста­рой нав­ма­хии и там же еще гла­ди­а­тор­ский бой и трав­лю зве­рей, кото­рых в один день было уби­то пять тысяч штук раз­но­го рода.

8. Меж­ду тем как по заведен­но­му Тибе­ри­ем пра­ви­лу все Цеза­ри утвер­жда­ли пожа­ло­ван­ные сво­и­ми пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми мило­сти толь­ко соб­ст­вен­ным новым пожа­ло­ва­ни­ем их тем же лицам, Тит, бла­го­же­ла­тель­ный по при­ро­де, все преж­ние мило­сти утвер­дил сра­зу одним эдик­том, не допу­стив, чтобы по это­му пово­ду к нему обра­ща­лись с осо­бы­ми прось­ба­ми. В осталь­ном же, когда люди про­си­ли его о чем-либо, он твер­до дер­жал­ся пра­ви­ла нико­го не отпус­кать не обна­де­жен­ным. А когда близ­кие ука­зы­ва­ли ему, что он обе­ща­ет боль­ше, чем может дать, он отве­чал, что «счи­та­ет недо­пу­сти­мым, чтобы кто-либо ухо­дил после раз­го­во­ра с прин­цеп­сом опе­ча­лен­ным». Более того: когда одна­жды за обедом он вспом­нил, что за весь день нико­му не сде­лал ниче­го хоро­ше­го, то про­из­нес такие неза­бы­вае­мые и спра­вед­ли­во вос­хва­ля­е­мые сло­ва: «Дру­зья, я поте­рял день».

В осо­бен­но­сти же был он при вся­ком слу­чае пред­у­преди­те­лен по отно­ше­нию к народ­ной мас­се; пред­по­ла­гая дать гла­ди­а­тор­ский бой, он объ­явил, что «устро­ит его, сооб­ра­зу­ясь со вку­сом и жела­ни­ем наро­да, а не сво­им соб­ст­вен­ным». Так он и сде­лал. Ибо он не толь­ко нико­му ни в чем не отка­зы­вал, но сам поощ­рял людей про­сить себя о чем угод­но. Афи­ши­руя свое при­стра­стие к фра­кий­ским бой­цам, он часто всту­пал из-за них с наро­дом в шут­ли­вые пре­ре­ка­ния сло­ва­ми и жеста­ми, отнюдь не роняя при этом ни сво­его досто­ин­ства, ни бес­при­стра­стия. Не желая упу­стить ни одно­го слу­чая при­об­ре­сти попу­ляр­ность, он, моясь в сво­их банях, ино­гда допус­кал туда народ.

В его прав­ле­ние слу­чи­лось несколь­ко сти­хий­ных бед­ст­вий: тако­вы извер­же­ние Везу­вия в Кам­па­нии, пожар в Риме, длив­ший­ся три дня и три ночи, а так­же почти бес­при­мер­ная по силе моро­вая язва. В этих столь мно­го­чис­лен­ных и столь зна­чи­тель­ных несча­сти­ях он обна­ру­жил не толь­ко забот­ли­вость пра­ви­те­ля, но и ред­кое, чисто оте­че­ское уча­стие: он то уте­шал в эдик­тах постра­дав­ших, то ока­зы­вал им под­держ­ку, насколь­ко хва­та­ло его средств. Из чис­ла быв­ших кон­су­лов он по жре­бию выбрал комис­сию по вос­ста­нов­ле­нию Кам­па­нии. Иму­ще­ство погиб­ших при извер­же­нии Везу­вия, у кото­рых не ока­зы­ва­лось наслед­ни­ков, он пре­до­ста­вил на дело вос­ста­нов­ле­ния потер­пев­ших общин. После пожа­ра Рима он все­на­род­но объ­явил, что все при­чи­нен­ные огнем убыт­ки берет на себя, и все укра­ше­ния из сво­их заго­род­ных двор­цов пре­до­ста­вил на построй­ку зда­ний и хра­мов и для ско­рей­ше­го ее выпол­не­ния назна­чил во гла­ве дела мно­же­ство лиц всад­ни­че­ско­го сосло­вия. Для ухо­да за здо­ро­вьем и облег­че­ния болез­ней он при­вле­кал все боже­ские и чело­ве­че­ские сред­ства, при­чем испро­бо­вал все виды жерт­во­при­но­ше­ний и лекарств.

К чис­лу бед­ст­вий это­го вре­ме­ни при­над­ле­жа­ли так­же донос­чи­ки и их под­стре­ка­те­ли — наследие былой раз­нуздан­но­сти. Этих людей он часто под­вер­гал нака­за­нию плетьми и пал­ка­ми на фору­ме и, в кон­це кон­цов, при­ка­зал, про­ведя с позо­ром по арене амфи­те­ат­ра, либо про­дать с пуб­лич­но­го тор­га, либо сослать на самые дикие ост­ро­ва. А чтобы навсе­гда пре­сечь подоб­ные попыт­ки в буду­щем, он, меж­ду про­чим, запре­тил одно дело под­во­дить под дей­ст­вие несколь­ких зако­нов и рас­сле­до­вать о состо­я­нии како­го-либо покой­ни­ка спу­стя извест­ное чис­ло лет.

9. Он обе­щал, что при­ни­ма­ет сан вели­ко­го пон­ти­фи­ка толь­ко для того, чтобы сохра­нить свои руки чисты­ми от убийств⁶, и сдер­жал это обе­ща­ние; после это­го он не был ни винов­ни­ком, ни соучаст­ни­ком како­го-либо убий­ства, хотя у него и не име­лось недо­стат­ка в при­чи­нах для мести; одна­ко он поклял­ся, что «ско­рее сам погибнет, чем кого-либо погу­бит». Когда два пат­ри­ция были ули­че­ны в стрем­ле­нии к импе­ра­тор­ской вла­сти, он огра­ни­чил­ся тем, что убеж­дал их оста­вить свои наме­ре­ния, и ста­рал­ся вну­шить им, что «власть прин­цеп­са посы­ла­ет­ся судь­бою»; при этом он обе­щал удо­вле­тво­рить вся­кое дру­гое их жела­ние. Сверх того, он немед­лен­но отпра­вил сво­их курье­ров к мате­ри одно­го из них, нахо­див­шей­ся дале­ко и обре­тав­шей­ся в стра­хе, чтобы изве­стить ее, что сын ее цел и невредим; обо­их ули­чен­ных он не толь­ко при­гла­сил к сво­е­му домаш­не­му сто­лу, но на сле­дую­щий день, во вре­мя гла­ди­а­тор­ско­го боя, нароч­но поса­дил рядом с собою и сам пере­дал им для осмот­ра при­не­сен­ное ему ору­жие бой­цов. Гово­рят, что он осве­до­мил­ся так­же о рас­по­ло­же­нии звезд в час рож­де­ния каж­до­го из них и заявил, что «обо­им угро­жа­ет опас­ность, одна­ко лишь в буду­щем и не от него», что впо­след­ст­вии и сбы­лось.

Его брат не пере­ста­вал стро­ить про­тив него коз­ни и почти откры­то воз­му­щал сол­дат и замыш­лял бег­ство; тем не менее, он не согла­шал­ся ни убить его, ни отпра­вить в ссыл­ку, ни даже дер­жать его в мень­шем поче­те, но с пер­во­го же дня сво­его прав­ле­ния не пере­ста­вал дока­зы­вать ему, что видит в нем сво­его сопра­ви­те­ля и наслед­ни­ка, и наедине часто со сле­за­ми умо­лял его «про­явить, нако­нец, к нему, Титу, брат­ское отно­ше­ние».

10. Меж­ду тем, его вне­зап­но похи­ти­ла смерть — вели­кое несча­стие не для него, а для всех людей. По окон­ча­нии зре­лищ, в кон­це кото­рых он на гла­зах наро­да про­ли­вал обиль­ные сле­зы, он отпра­вил­ся в Саби­ну, пол­ный печа­ли, ибо во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния жерт­вен­ное живот­ное вырва­лось у него из рук, а при ясном небе раздал­ся гром. На пер­вой же оста­нов­ке он забо­лел лихо­рад­кой; когда оттуда его пере­но­си­ли в носил­ках, он взгля­нул через зана­вес­ки на небо и горь­ко пожа­ло­вал­ся на то, что «судь­ба совер­шен­но неза­слу­жен­но отни­ма­ет у него жизнь: ибо он не зна­ет за собою поступ­ков, в кото­рых ему при­хо­ди­лось бы рас­ка­и­вать­ся, за исклю­че­ни­ем лишь одно­го». Но что это был за посту­пок — он и сам не ска­зал в то вре­мя, ни дру­гой кто мог бы дога­дать­ся. Неко­то­рые дума­ют, что он имел в виду свою связь с женою бра­та. Одна­ко Доми­ция с клят­вой тор­же­ст­вен­но отри­ца­ла какую-либо связь, чего она не сде­ла­ла бы, если бы тако­вая суще­ст­во­ва­ла в дей­ст­ви­тель­но­сти; ско­рее она хва­ли­лась бы ею, как име­ла обык­но­ве­ние хва­стать­ся вся­ким сво­им рас­пут­ст­вом.

11. Тит скон­чал­ся на той же вил­ле, что и его отец, 13 сен­тяб­ря⁷, через два года, два меся­ца и два­дцать дней по при­ня­тии вла­сти после отца, на сорок вто­ром году от рож­де­ния. Когда о смер­ти его ста­ло извест­но, то печаль об этой утра­те, поне­сен­ной государ­ст­вом, ощу­ща­лась все­ми так силь­но, слов­но это было лич­ное семей­ное горе каж­до­го. Еще до офи­ци­аль­но­го созы­ва сена­то­ры сбе­жа­лись в курию и нашли две­ри запер­ты­ми; после их откры­тия они осы­па­ли его столь­ки­ми выра­же­ни­я­ми бла­го­дар­но­сти и хва­ла­ми, сколь­ко не при­но­си­ли ему при жиз­ни в его при­сут­ст­вии.