Федон

Эхе­крат, Федон

St. I
57

1. Эхе­крат. Ска­жи, Федон, ты сам был под­ле Сокра­та в тот день, когда он выпил яд¹ в тюрь­ме, или толь­ко слы­шал обо всем от кого-нибудь еще?

Федон. Нет, сам, Эхе­крат.

Эхе­крат. Что же он гово­рил перед смер­тью? И как встре­тил кон­чи­ну? Очень бы мне хоте­лось узнать. Ведь теперь никто из фли­унт­цев² подол­гу в Афи­нах не быва­ет, а из тамош­них наших дру­зей, кто бы ни при­ез­жал за bпослед­нее вре­мя, ни один ниче­го досто­вер­но­го сооб­щить не может, кро­ме того толь­ко, что Сократ выпил яду и умер. Вот и все их рас­ска­зы.

58 Федон. Так, зна­чит, вы и про суд ниче­го не зна­е­те, как и что там про­ис­хо­ди­ло?

Эхе­крат. Нет, об этом-то нам пере­да­ва­ли. И мы еще удив­ля­лись, что при­го­вор вынес­ли дав­но, а умер он столь­ко вре­ме­ни спу­стя³. Как это полу­чи­лось, Федон?

Федон. По чистой слу­чай­но­сти, Эхе­крат. Вышло так, что как раз нака­нуне при­го­во­ра афи­няне укра­си­ли вен­ком кор­му кораб­ля, кото­рый они посы­ла­ют на Делос⁴.

Эхе­крат. А что за корабль?

Федон. По сло­вам афи­нян, это тот самый корабль, на кото­ром Тесей неко­гда повез на Крит зна­ме­ни­тые bсемь пар⁵. Он и им жизнь спас, и сам остал­ся жив. А афи­няне, как гла­сит пре­да­ние, дали тогда Апол­ло­ну обет: если все спа­сут­ся, еже­год­но отправ­лять на Делос свя­щен­ное посоль­ство. С той поры и поныне они неукос­ни­тель­но, год за годом, его отправ­ля­ют. И раз уж сна­ряди­ли посоль­ство в путь, закон тре­бу­ет, чтобы все вре­мя, пока корабль не при­будет на Делос и не воз­вра­тит­ся назад, город хра­нил чистоту и ни один смерт­ный при­го­вор в испол­не­ние не при­во­дил­ся. А пла­ва­ние иной раз затя­ги­ва­ет­ся надол­го, если заду­ют cпро­тив­ные вет­ры. Нача­лом свя­щен­но­го посоль­ства счи­та­ет­ся день, когда жрец Апол­ло­на воз­ло­жит венок на кор­му кораб­ля. А это слу­чи­лось нака­нуне суда — я уже вам ска­зал. Пото­му-то и вышло, что Сократ про­был так дол­го в тюрь­ме меж­ду при­го­во­ром и кон­чи­ною.

2. Эхе­крат. Ну, а како­ва была сама кон­чи­на, Федон? Что он гово­рил? Как дер­жал­ся? Кто был при нем из близ­ких? Или же вла­сти нико­го не допу­сти­ли и он умер в оди­но­че­стве?

d Федон. Да что ты, с ним были дру­зья, и даже мно­го дру­зей.

Эхе­крат. Тогда рас­ска­жи нам, пожа­луй­ста, обо всем как мож­но подроб­нее и обсто­я­тель­нее. Если, конеч­но, ты не занят.

Федон. Нет, я совер­шен­но сво­бо­ден и поста­ра­юсь все вам опи­сать. Тем более что для меня нет ниче­го отрад­нее, как вспо­ми­нать о Сокра­те, — само­му ли о нем гово­рить, слу­шать ли чужие рас­ска­зы.

Эхе­крат. Но и слу­ша­те­ли твои, Федон, в этом тебе не усту­пят! Так что уж ты поста­рай­ся ниче­го не упу­стить, будь как мож­но точ­нее!

e Федон. Хоро­шо. Так вот, сидя под­ле него, я испы­ты­вал уди­ви­тель­ное чув­ство. Я был свиде­те­лем кон­чи­ны близ­ко­го дру­га, а меж­ду тем жало­сти к нему не ощу­щал — он казал­ся мне счаст­лив­цем, Эхе­крат, я видел поступ­ки и слы­шал речи счаст­ли­во­го чело­ве­ка! До того бес­страш­но и бла­го­род­но он уми­рал, что у меня даже явля­лась мысль, буд­то и в Аид он отхо­дит не без боже­ст­вен­но­го пред­опре­де­ле­ния и там, в Аиде, 59будет бла­жен­нее, чем кто-либо иной. Вот поче­му осо­бой жало­сти я не ощу­щал — вопре­ки всем ожи­да­ни­ям, — но вме­сте с тем фило­соф­ская беседа (а имен­но тако­го свой­ства шли у нас раз­го­во­ры) не доста­ви­ла мне при­выч­но­го удо­воль­ст­вия. Это было какое-то совер­шен­но небы­ва­лое чув­ство, какое-то стран­ное сме­ше­ние удо­воль­ст­вия и скор­би — при мыс­ли, что он вот-вот дол­жен уме­реть. И все, кто собрал­ся в тюрь­ме, были почти в таком же рас­по­ло­же­нии духа и то сме­я­лись, то пла­ка­ли, в осо­бен­но­сти один из нас — Апол­ло­дор. Ты, вер­но, зна­ешь bэто­го чело­ве­ка и его нрав.

Эхе­крат. Как не знать!

Федон. Он совер­шен­но поте­рял голо­ву, но и сам я был рас­стро­ен, да и все осталь­ные тоже.

Эхе­крат. Кто же там был вме­сте с тобою, Федон?

Федон. Из тамош­них граж­дан — этот самый Апол­ло­дор, Кри­то­бул с отцом, потом Гер­мо­ген, Эпи­ген, Эсхин, Анти­сфен. Был и пэа­ни­ец Кте­сипп, — Менек­сен⁶ и еще кое-кто из мест­ных. Пла­тон, по-мое­му, был нездо­ров.

c Эхе­крат. А из ино­зем­цев кто-нибудь был?

Федон. Да, фива­нец Сим­мий, Кебет, Федонд, а из Мегар — Евклид и Терп­си­он⁷.

Эхе­крат. А что же Клеом­брот и Ари­стипп?⁸

Федон. Их и не мог­ло быть! Гово­рят, они были на Эгине в ту пору.

Эхе­крат. И боль­ше нико­го не было?

Федон. Кажет­ся, боль­ше нико­го.

Эхе­крат. Так, так, даль­ше! О чем же, ты гово­ришь, была у вас беседа?

3. Федон. Поста­ра­юсь пере­ска­зать тебе все с само­го нача­ла.

dМы и до того — и я, и осталь­ные — каж­дый день непре­мен­но наве­ща­ли Сокра­та, встре­ча­ясь ран­ним утром под­ле суда, где слу­ша­лось его дело: суд сто­ит непо­да­ле­ку от тюрь­мы. Вся­кий раз мы корота­ли вре­мя за раз­го­во­ром, ожи­дая, пока ото­прут тюрем­ные две­ри. Отпи­ра­лись они не так уж рано, когда же нако­нец отпи­ра­лись, мы вхо­ди­ли к Сокра­ту и боль­шею частью про­во­ди­ли с ним целый день. В то утро мы собра­лись рань­ше обык­но­вен­но­го: нака­нуне вече­ром, ухо­дя из тюрь­мы, eмы узна­ли, что корабль воз­вра­тил­ся с Дело­са. Вот мы и усло­ви­лись сой­тись в обыч­ном месте как мож­но рань­ше. При­хо­дим мы к тюрь­ме, появ­ля­ет­ся при­врат­ник, кото­рый все­гда нам отво­рял, и велит подо­ждать и не вхо­дить, пока он сам не позо­вет.

—Один­на­дцать⁹, — ска­зал он, — сни­ма­ют око­вы с Сокра­та и отда­ют рас­по­ря­же­ния насчет каз­ни. Каз­нить будут сего­дня.

Спу­стя немно­го он появил­ся сно­ва и велел нам вой­ти.

60Вой­дя, мы увиде­ли Сокра­та, кото­ро­го толь­ко что рас­ко­ва­ли, рядом сиде­ла Ксан­тип­па — ты ведь ее зна­ешь — с ребен­ком на руках¹⁰.

Увидев нас, Ксан­тип­па заго­ло­си­ла, запри­чи­та­ла, по жен­ской при­выч­ке, и про­мол­ви­ла так:

—Ох, Сократ, нын­че в послед­ний раз бесе­ду­ешь ты с дру­зья­ми, а дру­зья — с тобою.

Тогда Сократ взгля­нул на Кри­то­на и ска­зал:

—Кри­тон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.

И люди Кри­то­на пове­ли ее, а она кри­ча­ла и била себя в грудь.

bСократ сел на кро­ва­ти, подо­гнул под себя ногу и потер ее рукой. Не пере­ста­вая рас­ти­рать ногу, он ска­зал:

—Что за стран­ная это вещь, дру­зья, — то, что люди зовут «при­ят­ным»! И как уди­ви­тель­но, на мой взгляд, отно­сит­ся оно к тому, что при­ня­то счи­тать его про­ти­во­по­лож­но­стью, — к мучи­тель­но­му! Вме­сте разом они в чело­ве­ке не ужи­ва­ют­ся, но, если кто гонит­ся за одним и его насти­га­ет, он чуть ли не про­тив воли полу­ча­ет и вто­рое: они слов­но срос­лись в одной вер­шине. cМне кажет­ся, — про­дол­жал он, — что, если бы над этим пораз­мыс­лил Эзоп¹¹, он сочи­нил бы бас­ню о том, как бог, желая их при­ми­рить, не смог, одна­ко ж, поло­жить конец их враж­де и тогда соеди­нил их голо­ва­ми. Вот поче­му, как появит­ся одно — сле­дом спе­шит и дру­гое. Так и со мной: преж­де ноге было боль­но от оков, а теперь — вслед за тем — при­ят­но.

4. Тут Кебет пере­бил его:

—Кля­нусь Зев­сом, Сократ, хоро­шо, что ты мне напом­нил! dМеня уже несколь­ко чело­век спра­ши­ва­ли насчет сти­хов, кото­рые ты здесь сочи­нил, — пере­ло­же­ний Эзо­по­вых притч и гим­на в честь Апол­ло­на, — и, меж­ду про­чим, Евен¹² недав­но дивил­ся, поче­му это, попав­ши сюда, ты вдруг взял­ся за сти­хи: ведь рань­ше ты нико­гда их не писал. И если тебе не все рав­но, как я отве­чу Еве­ну, когда он в сле­дую­щий раз об этом спро­сит — а он непре­мен­но спро­сит! — научи, что мне ска­зать.

—Ска­жи ему прав­ду, Кебет, — про­мол­вил Сократ, — что я не хотел сопер­ни­чать с ним или с его искус­ст­вом — eэто было бы нелег­ко, я вполне пони­маю, — но про­сто пытал­ся, чтобы очи­стить­ся, про­ве­рить зна­че­ние неко­то­рых моих сно­виде­ний: не этим ли видом искус­ства они так часто повеле­ва­ли мне зани­мать­ся. Сей­час я тебе о них рас­ска­жу.

В тече­ние жиз­ни мне мно­го раз являл­ся один и тот же сон. Прав­да, видел я не все­гда одно и то же, но сло­ва слы­шал все­гда оди­на­ко­вые: «Сократ, тво­ри и трудись на попри­ще Муз». В преж­нее вре­мя я счи­тал это 61при­зы­вом и сове­том делать то, что я и делал. Как зри­те­ли под­бад­ри­ва­ют бегу­нов, так, думал я, и это сно­виде­ние вну­ша­ет мне про­дол­жать мое дело — тво­рить на попри­ще Муз, ибо высо­чай­шее из искусств — это фило­со­фия, а ею-то я и зани­мал­ся¹³. Но теперь, после суда, когда празд­не­ство в честь бога отсро­чи­ло мой конец, я решил, что, быть может, сно­виде­ние при­ка­зы­ва­ло мне занять­ся обыч­ным искус­ст­вом, и надо не про­ти­вить­ся его голо­су, но под­чи­нить­ся: ведь надеж­нее будет пови­но­вать­ся сну и не ухо­дить, bпреж­де чем не очи­стишь­ся поэ­ти­че­ским твор­че­ст­вом. И вот пер­вым делом я сочи­нил песнь в честь того бога, чей празд­ник тогда справ­ля­ли¹⁴, а почтив бога, я понял, что поэт — если толь­ко он хочет быть насто­я­щим поэтом — дол­жен тво­рить мифы, а не рас­суж­де­ния. Сам же я даром вооб­ра­же­ния не вла­дею, вот я и взял то, что было мне все­го доступ­нее, — Эзо­по­вы бас­ни. Я знал их наизусть и пер­вые же, какие при­шли мне на память, пере­ло­жил сти­ха­ми¹⁵. 5. Так все и объ­яс­ни Еве­ну, Кебет, а еще ска­жи ему от меня «про­щай» и при­бавь, чтобы как мож­но ско­рее сле­до­вал за мною, если он чело­век здра­во­мыс­ля­щий. cЯ-то, види­мо, сего­дня отхо­жу — так велят афи­няне.

Тут вме­шал­ся Сим­мий:

—Да как же убедить в этом Еве­на, Сократ? Мне мно­го раз при­хо­ди­лось с ним встре­чать­ся, и, насколь­ко я знаю это­го чело­ве­ка, ни за что он не послу­ша­ет­ся тво­е­го сове­та по доб­рой воле.

—Поче­му же? Раз­ве Евен не фило­соф?

—По-мое­му, фило­соф, — отве­чал Сим­мий.

—Тогда он согла­сит­ся со мною — и он, и вся­кий дру­гой, кто отно­сит­ся к фило­со­фии так, как она того тре­бу­ет и заслу­жи­ва­ет. Прав­да, руки на себя он, веро­ят­но, не нало­жит: это счи­та­ет­ся недоз­во­лен­ным.

dС эти­ми сло­ва­ми Сократ спу­стил ноги на пол и так сидел уже до кон­ца беседы.

Кебет спро­сил его:

—Как это ты гово­ришь, Сократ: нала­гать на себя руки не доз­во­ле­но, и все-таки фило­соф согла­ша­ет­ся отпра­вить­ся сле­дом за уми­раю­щим?

—Ну и что же, Кебет? Неуже­ли вы — ты и Сим­мий — не слы­ша­ли обо всем этом от Фило­лая?¹⁶

—Нет. По край­ней мере, ниче­го ясно­го, Сократ.

—Прав­да, я и сам гово­рю с чужих слов, одна­ко же охот­но повто­рю то, что мне слу­ча­лось слы­шать. Да, пожа­луй, оно и все­го умест­нее для чело­ве­ка, кото­ро­му eпред­сто­ит пере­се­лить­ся в иные края, — раз­мыш­лять о сво­ем пере­се­ле­нии и пере­ска­зы­вать пре­да­ния о том, что ждет его в кон­це путе­ше­ст­вия. В самом деле, как еще ско­ротать вре­мя до зака­та?

6. — Так поче­му же все-таки, Сократ, счи­та­ет­ся, что убить само­го себя непоз­во­ли­тель­но? Ска­зать по прав­де, я уже слы­шал и от Фило­лая, когда он жил у нас, — я воз­вра­ща­юсь к тво­е­му вопро­су, — и от дру­гих, что это­го делать нель­зя. Но ниче­го ясно­го я нико­гда ни от кого не слы­хал.

62— Не надо падать духом, — ска­зал Сократ, — воз­мож­но, ты еще услы­шишь. Но пожа­луй, ты будешь изум­лен, что сре­ди все­го про­че­го лишь это одно так про­сто и не тер­пит ника­ких исклю­че­ний, как быва­ет во всех осталь­ных слу­ча­ях. Бес­спор­но, есть люди, кото­рым луч­ше уме­реть, чем жить, и, раз­мыш­ляя о них — о тех, кому луч­ше уме­реть, — ты будешь оза­да­чен, поче­му счи­та­ет­ся нече­сти­вым, если такие люди сами ока­жут себе бла­го­де­я­ние, поче­му они обя­за­ны ждать, пока их обла­го­де­тель­ст­ву­ет кто-то дру­гой.

Кебет слег­ка улыб­нул­ся и отве­чал:

—Зевс свиде­тель — вер­но!

Эти сло­ва он про­из­нес на сво­ем наре­чии.

—Конеч­но, это может пока­зать­ся бес­смыс­лен­ным, — про­дол­жал bСократ, — но, на мой взгляд, свой смысл здесь есть. Сокро­вен­ное уче­ние¹⁷ гла­сит, что мы, люди, нахо­дим­ся как бы под стра­жей и не сле­ду­ет ни избав­лять­ся от нее сво­и­ми сила­ми, ни бежать, — вели­че­ст­вен­ное, на мой взгляд, уче­ние и очень глу­бо­кое. И вот что еще, Кебет, хоро­шо ска­за­но, по-мое­му: о нас пекут­ся и заботят­ся боги, и пото­му мы, люди, — часть боже­ст­вен­но­го досто­я­ния. Согла­сен ты с этим или нет?

—Согла­сен, — cотве­чал Кебет.

—Но если бы кто-нибудь из тебе при­над­ле­жа­щих убил себя, не спра­вив­шись пред­ва­ри­тель­но, угод­на ли тебе его смерть, ты бы, вер­но, раз­гне­вал­ся и нака­зал бы его, будь это в тво­ей вла­сти?

—Непре­мен­но! — вос­клик­нул Кебет.

—А тогда, пожа­луй, совсем не бес­смыс­лен­но, чтобы чело­век не лишал себя жиз­ни, пока бог каким-нибудь обра­зом его к это­му не при­нудит, вро­де как, напри­мер, сего­дня — меня.

7. — Да, это, пожа­луй, вер­но, — ска­зал Кебет, — Но то, о чем ты сей­час гово­рил, буд­то фило­со­фы с лег­ко­стью и с охотою согла­си­лись бы уме­реть, — это как-то стран­но, dСократ, раз мы толь­ко что пра­виль­но рас­суди­ли, при­знав, что бог печет­ся о нас и что мы — его досто­я­ние. Бес­смыс­лен­но пред­по­ла­гать, чтобы самые разум­ные из людей не испы­ты­ва­ли недо­воль­ства, выхо­дя из-под при­смот­ра и покро­ви­тель­ства самых луч­ших покро­ви­те­лей — богов. Едва ли они верят, что, очу­тив­шись на сво­бо­де, смо­гут луч­ше поза­бо­тить­ся о себе сами. Иное дело — чело­век без­рас­суд­ный: тот, пожа­луй, решит как раз так, что надо бежать от сво­его eвла­ды­ки. Ему и в голо­ву не при­дет, что под­ле доб­ро­го надо оста­вать­ся до послед­ней край­но­сти, о побе­ге же и думать нече­го. Побег был бы безу­ми­ем, и, мне кажет­ся, вся­кий, кто в здра­вом уме, все­гда стре­мит­ся быть под­ле того, кто луч­ше его само­го. Но это оче­вид­ней­шим обра­зом про­ти­во­ре­чит тво­им сло­вам, Сократ, пото­му что разум­ные долж­ны уми­рать с недо­воль­ст­вом, а нера­зум­ные — с весе­льем.

Сократ выслу­шал Кебе­та 63и, как пока­за­лось, обра­до­вал­ся его пыт­ли­во­сти. Обведя нас взглядом, он ска­зал:

—Все­гда-то Кебет оты­щет какие-нибудь воз­ра­же­ния и не вдруг согла­ша­ет­ся с тем, что ему гово­рят.

А Сим­мий на это:

—Да, Сократ, и мне тоже кажет­ся, что Кебет гово­рит дело. С какой ста­ти людям поис­ти­не муд­рым бежать от хозя­ев, кото­рые луч­ше и выше их самих, и поче­му при рас­ста­ва­нии у них долж­но быть лег­ко на серд­це? И мне кажет­ся, Кебет метит пря­мо в тебя. Ведь ты с такой лег­ко­стью при­ни­ма­ешь близ­кую раз­лу­ку и с нами, и с теми, кого сам bпри­зна­ешь доб­ры­ми вла­ды­ка­ми, — с бога­ми.

—Вер­но, — ска­зал Сократ, — и, по-мое­му, я вас понял: вы предъ­яв­ля­е­те обви­не­ние, а я дол­жен защи­щать­ся, точь-в-точь как в суде.

—Совер­шен­но спра­вед­ли­во! — ска­зал Сим­мий.

8. — Ну, хоро­шо, попро­бую оправ­дать­ся перед вами более успеш­но, чем перед судья­ми. Да, Сим­мий и Кебет, если бы я не думал, что отой­ду, во-пер­вых, к иным богам, муд­рым и доб­рым, а во-вто­рых, к умер­шим, кото­рые луч­ше живых, тех, что здесь, на Зем­ле, я был бы не прав, спо­кой­но встре­чая смерть. Знай­те и помни­те, одна­ко же, что я наде­юсь прий­ти cк доб­рым людям, хотя и не могу утвер­ждать это со всею реши­тель­но­стью. Но что я пред­ста­ну пред бога­ми, самы­ми доб­ры­ми из вла­дык, — знай­те и помни­те, это я утвер­ждаю без коле­ба­ний, реши­тель­нее, чем что бы то ни было в подоб­ном же роде! Так что ника­ких осно­ва­ний для недо­воль­ства у меня нет, напро­тив, я полон радост­ной надеж­ды, что умер­ших ждет некое буду­щее и что оно, как гла­сят и ста­рин­ные пре­да­ния, неиз­ме­ри­мо луч­ше для доб­рых, чем для дур­ных.

—И что же, Сократ? — спро­сил Сим­мий, — Ты наме­рен уне­сти эти мыс­ли с собою dили, может быть, поде­лишь­ся с нами? Мне, по край­ней мере, дума­ет­ся, что и мы впра­ве полу­чить долю в этом бла­ге. А вдо­ба­вок, если ты убедишь нас во всем, о чем ста­нешь гово­рить, вот тебе и оправ­да­тель­ная речь.

—Лад­но, попы­та­юсь, — про­мол­вил Сократ, — Но спер­ва давай­те послу­ша­ем, что ска­жет наш Кри­тон: он, по-мое­му, уже дав­но хочет что-то ска­зать.

—Толь­ко одно, Сократ, — отве­чал Кри­тон, — При­служ­ник, кото­рый даст тебе яду, уже мно­го раз про­сил пред­у­предить тебя, чтобы ты раз­го­ва­ри­вал как мож­но мень­ше: ожив­лен­ный раз­го­вор, дескать, горя­чит, а все­го, что горя­чит, сле­ду­ет избе­гать — оно меша­ет дей­ст­вию яда. eКто это­го пра­ви­ла не соблюда­ет, тому иной раз при­хо­дит­ся пить отра­ву два­жды и даже три­жды.

А Сократ ему:

—Да пусть его! Лишь бы толь­ко делал свое дело, — пусть даст мне яду два или даже три раза, если пона­до­бит­ся.

—Я так и знал, — ска­зал Кри­тон, — да он дав­но уже мне доку­ча­ет.

—Пусть его, — повто­рил Сократ. — А вам, мои судьи, я хочу теперь объ­яс­нить, поче­му, на мой взгляд, чело­век, кото­рый дей­ст­ви­тель­но посвя­тил жизнь фило­со­фии, 64перед смер­тью полон бод­ро­сти и надеж­ды обре­сти за моги­лой вели­чай­шие бла­га. Как это воз­мож­но, Сим­мий и Кебет, сей­час попы­та­юсь пока­зать. 9. Те, кто под­лин­но пре­дан фило­со­фии, заня­ты на самом деле толь­ко одним — уми­ра­ни­ем и смер­тью. Люди, как пра­ви­ло, это­го не заме­ча­ют, но если это все же так, было бы, разу­ме­ет­ся, неле­по всю жизнь стре­мить­ся толь­ко к это­му, а потом, когда оно ока­зы­ва­ет­ся рядом, него­до­вать на то, в чем так дол­го и с таким рве­ни­ем упраж­нял­ся!

Сим­мий улыб­нул­ся.

—Кля­нусь Зев­сом, bСократ, — ска­зал он, — мне не до сме­ха, но ты меня рас­сме­шил. Я думаю, боль­шин­ство людей, услы­хав тебя, реши­ли бы, что очень мет­ко напа­да­ют на фило­со­фов, да и наши зем­ля­ки при­со­еди­ни­лись бы к ним с вели­чай­шей охотой: ведь фило­со­фы, решат они, на самом деле жела­ют уме­реть, а ста­ло быть, совер­шен­но ясно, что они заслу­жи­ва­ют такой уча­сти.

—И пра­виль­но решат, Сим­мий, толь­ко вот насчет того, что им ясно, — это непра­виль­но. Им не понят­но и не ясно, в каком смыс­ле жела­ют уме­реть и заслу­жи­ва­ют смер­ти истин­ные фило­со­фы и какой имен­но смер­ти. cТак что будем луч­ше обра­щать­ся друг к дру­гу, а боль­шин­ство оста­вим в покое. Ска­жи, как мы рас­судим: смерть есть нечто?

—Да, конеч­но, — отве­чал Сим­мий.

—Не что иное, как отде­ле­ние души от тела, вер­но? А «быть мерт­вым» — это зна­чит, что тело, отде­лен­ное от души, суще­ст­ву­ет само по себе и что душа, отде­лен­ная от тела, — тоже сама по себе? Или, быть может, смерть — это что-нибудь иное?

—Нет, то самое, — ска­зал Сим­мий.

—Теперь смот­ри, друг, готов ли ты разде­лить мой dвзгляд. Я думаю, мы сде­ла­ем шаг впе­ред в нашем иссле­до­ва­нии, если нач­нем вот с чего. Как, по-тво­е­му, свой­ст­вен­но фило­со­фу при­стра­стие к так назы­вае­мым удо­воль­ст­ви­ям, напри­мер к питью или к еде?

—Ни в коем слу­чае, о Сократ, — отве­чал Сим­мий.

—А к любов­ным наслаж­де­ни­ям?

—И того мень­ше!

—А к осталь­ным удо­воль­ст­ви­ям из чис­ла тех, что отно­сят­ся к ухо­ду за телом? Как тебе кажет­ся, мно­го они зна­чат для тако­го чело­ве­ка? Напри­мер, щеголь­ские сан­да­лии, или плащ, или дру­гие наряды, укра­шаю­щие тело, — ценит он подоб­ные eвещи или не ста­вит ни во что, разу­ме­ет­ся, кро­ме самых необ­хо­ди­мых? Как тебе кажет­ся?

—Мне кажет­ся, ни во что не ста­вит. По край­ней мере, если он насто­я­щий фило­соф.

—Зна­чит, вооб­ще, по-тво­е­му, его заботы обра­ще­ны не на тело, но почти цели­ком — насколь­ко воз­мож­но отвлечь­ся от соб­ст­вен­но­го тела — на душу?

—По-мое­му, так.

—Ста­ло быть, имен­но в том преж­де все­го обна­ру­жи­ва­ет себя фило­соф, 65что осво­бож­да­ет душу от обще­ния с телом в несрав­нен­но боль­шей мере, чем любой дру­гой из людей?

—Да, пожа­луй.

—И навер­ное, Сим­мий, по мне­нию боль­шин­ства людей, тому, кто не нахо­дит в удо­воль­ст­ви­ях ниче­го при­ят­но­го и не полу­ча­ет сво­ей доли, и жить-то не сто­ит? Ведь он уже на пол­до­ро­ге к смер­ти, раз нисколь­ко не дума­ет о телес­ных радо­стях!

—Да, ты совер­шен­но прав.

10. — А теперь взгля­нем, как при­об­ре­та­ет­ся спо­соб­ность мыш­ле­ния. Пре­пят­ст­ву­ет ли это­му тело или нет, если взять его в соучаст­ни­ки фило­соф­ских разыс­ка­ний? bЯ имею в виду вот что. Могут ли люди сколь­ко-нибудь дове­рять сво­е­му слу­ху и зре­нию?¹⁸ Ведь даже поэты без кон­ца твер­дят, что мы ниче­го не слы­шим и не видим точ­но. Но если эти два телес­ных чув­ства ни точ­но­стью, ни ясно­стью не отли­ча­ют­ся, тем менее надеж­ны осталь­ные, ибо все они, по-мое­му, сла­бее и ниже этих двух. Или ты ино­го мне­ния?

—Нет, что ты!

—Когда же в таком слу­чае, — про­дол­жал Сократ, — душа при­хо­дит в сопри­кос­но­ве­ние с исти­ной? Ведь, при­ни­ма­ясь иссле­до­вать что бы то ни было сов­мест­но с телом, она — как это ясно — вся­кий раз обма­ны­ва­ет­ся по вине тела.

c— Ты прав.

—Так не в раз­мыш­ле­нии ли — и толь­ко в нем одном — рас­кры­ва­ет­ся перед нею что-то от [под­лин­но­го] бытия?

—Вер­но.

—И луч­ше все­го мыс­лит она, конеч­но, когда ее не тре­во­жит ничто из того, о чем мы толь­ко что гово­ри­ли, — ни слух, ни зре­ние, ни боль, ни удо­воль­ст­вие, когда, рас­про­стив­шись с телом, она оста­нет­ся одна или почти одна и устре­мит­ся к [под­лин­но­му] бытию, пре­кра­тив и пре­сек­ши, насколь­ко это воз­мож­но, обще­ние с телом.

—Так оно и есть.

—Зна­чит, и тут dдуша фило­со­фа реши­тель­но пре­зи­ра­ет тело и бежит от него, ста­ра­ясь остать­ся наедине с собою?

—Оче­вид­но, так.

—Теперь такой вопрос, Сим­мий. При­зна­ём мы, что суще­ст­ву­ет спра­вед­ли­вое само по себе, или не при­зна­ём?

—Ну разу­ме­ет­ся, при­зна­ём, кля­нусь Зев­сом.

—А пре­крас­ное и доб­рое?

—Как же не при­знать?

—А тебе слу­ча­лось хоть раз видеть что-нибудь подоб­ное воочию?

—Конеч­но, нет, — ска­зал Сим­мий.

—Зна­чит, ты постиг это с помо­щью како­го-то ино­го телес­но­го чув­ства? Я гово­рю сей­час о вещах того же рода — о вели­чине, здо­ро­вье, силе и так далее — одним сло­вом, о том, что каж­дая из этих вещей пред­став­ля­ет собою по сво­ей eсущ­но­сти. Так как же, самое истин­ное в них мы обна­ру­жи­ва­ем с помо­щью тела? Или же, напро­тив, кто из нас все­го тща­тель­нее и настой­чи­вее при­учит себя раз­мыш­лять о каж­дой вещи, кото­рую он иссле­ду­ет, тот все­го бли­же подой­дет к ее истин­но­му позна­нию?

—Имен­но так.

—Но в таком слу­чае самым без­уко­риз­нен­ным обра­зом раз­ре­шит эту зада­чу тот, кто под­хо­дит к каж­дой вещи сред­ства­ми одной лишь мыс­ли (насколь­ко это воз­мож­но), не при­вле­кая в ходе раз­мыш­ле­ния ни зре­ния, ни ино­го како­го чув­ства 66и ни еди­но­го из них не беря в спут­ни­ки рас­суд­ку, кто пыта­ет­ся уло­вить любую из сто­рон бытия самое по себе, во всей ее чисто­те, воору­жен­ный лишь мыс­лью самой по себе, тоже вполне чистой, и отре­шив­шись как мож­но пол­нее от соб­ст­вен­ных глаз, ушей и, вооб­ще гово­ря, от все­го сво­его тела, ибо оно сму­ща­ет душу вся­кий раз, как они дей­ст­ву­ют сов­мест­но, и не дает ей обре­сти исти­ну и разу­ме­ние. Раз­ве не такой чело­век, Сим­мий, боль­ше всех пре­успе­ет в иссле­до­ва­нии бытия?

—Все, что ты гово­ришь, Сократ, — отве­чал Сим­мий, — совер­шен­но вер­но.

11. b— Да, — про­дол­жал Сократ, — при­мер­но такое убеж­де­ние и долж­но соста­вить­ся из все­го это­го у под­лин­ных фило­со­фов, и вот что при­бли­зи­тель­но мог­ли бы они ска­зать друг дру­гу: «Слов­но какая-то тро­па при­во­дит нас к мыс­ли, что, пока мы обла­да­ем телом и душа наша неот­де­ли­ма от это­го зла, нам не овла­деть пол­но­стью пред­ме­том наших жела­ний. Пред­мет же этот, как мы утвер­жда­ем, — исти­на. В самом деле, тело не толь­ко достав­ля­ет нам тыся­чи хло­пот — ведь ему необ­хо­ди­мо про­пи­та­ние! — cно вдо­ба­вок под­вер­же­но неду­гам, любой из кото­рых меша­ет нам улав­ли­вать бытие. Тело напол­ня­ет нас жела­ни­я­ми, стра­стя­ми, стра­ха­ми и такой мас­сою все­воз­мож­ных вздор­ных при­зра­ков, что, верь­те сло­ву, из-за него нам и в самом деле совсем невоз­мож­но о чем бы то ни было пораз­мыс­лить! А кто винов­ник войн, мяте­жей и битв, как не тело и его стра­сти? Ведь все вой­ны про­ис­хо­дят ради стя­жа­ния богатств, dа стя­жать их нас застав­ля­ет тело, кото­ро­му мы по-раб­ски слу­жим. Вот по всем этим при­чи­нам — по вине тела — у нас и нет досу­га для фило­со­фии.

Но что все­го хуже: если даже мы на какой-то срок осво­бож­да­ем­ся от заботы о теле, чтобы обра­тить­ся к иссле­до­ва­нию и раз­мыш­ле­нию, тело и тут всюду нас пута­ет, сби­ва­ет с тол­ку, при­во­дит в заме­ша­тель­ство, в смя­те­ние, так что из-за него мы ока­зы­ваем­ся не в силах раз­глядеть исти­ну. И напро­тив, у нас есть неоспо­ри­мые дока­за­тель­ства, что достиг­нуть чисто­го зна­ния чего бы то ни было мы не можем ина­че как отре­шив­шись от тела и созер­цая вещи eсами по себе самою по себе душой. Тогда, конеч­но, у нас будет то, к чему мы стре­мим­ся с пылом влюб­лен­ных, а имен­но разум, но толь­ко после смер­ти, как обна­ру­жи­ва­ет наше рас­суж­де­ние, при жиз­ни же — нико­им обра­зом. Ибо если, не рас­став­шись с телом, невоз­мож­но достичь чисто­го зна­ния, то одно из двух: или зна­ние вооб­ще недо­сти­жи­мо, или же дости­жи­мо толь­ко после смер­ти. Ну, конеч­но, ведь толь­ко тогда, и никак не рань­ше, 67душа оста­ет­ся сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы, по-види­мо­му, тогда будем бли­же все­го к зна­нию, когда как мож­но боль­ше огра­ни­чим свою связь с телом и не будем зара­же­ны его при­ро­дою, но сохра­ним себя в чисто­те до той поры, пока сам бог нас не осво­бо­дит. Очи­стив­шись таким обра­зом и изба­вив­шись от без­рас­суд­ства тела, мы, по всей веро­ят­но­сти, объ­еди­ним­ся с дру­ги­ми таки­ми же, как и мы, [чисты­ми сущ­но­стя­ми]¹⁹ и соб­ст­вен­ны­ми сила­ми позна­ем все чистое, а это, ско­рее все­го, и есть исти­на. bА нечи­сто­му касать­ся чисто­го не доз­во­ле­но». Вот что, Сим­мий, мне кажет­ся, непре­мен­но долж­ны гово­рить друг дру­гу все под­лин­но стре­мя­щи­е­ся к зна­нию и тако­го долж­ны дер­жать­ся взгляда. Ты согла­сен со мною?

—Совер­шен­но согла­сен, Сократ.

12. — Если же это вер­но, друг, — про­дол­жал Сократ, — мож­но твер­до наде­ять­ся, что там, куда я нын­че отправ­ля­юсь, имен­но там, ско­рее, чем где-нибудь еще, мы в пол­ной мере достиг­нем цели, ради кото­рой столь­ко труди­лись всю жизнь, так что назна­чен­ное мне cпуте­ше­ст­вие я начи­наю с доб­рою надеж­дою, как и вся­кий дру­гой, кто верит, что очи­стил свой ум и этим при­вел его в долж­ную готов­ность.

—Да, это так, — ска­зал Сим­мий.

—А очи­ще­ние — не в том ли оно состо­ит (как гово­ри­лось преж­де), чтобы как мож­но тща­тель­нее отре­шать душу от тела, при­учать ее соби­рать­ся из всех его частей, сосре­дото­чи­вать­ся самой по себе и жить, насколь­ко воз­мож­но, d— и сей­час и в буду­щем — наедине с собою, осво­бо­див­шись от тела, как от оков?

—Совер­шен­но вер­но, — ска­зал Сим­мий.

—Но это как раз и назы­ва­ет­ся смер­тью — осво­бож­де­ние и отде­ле­ние души от тела?

—Да, бес­спор­но.

—Осво­бо­дить же ее, — утвер­жда­ем мы, — посто­ян­но и с вели­чай­шею настой­чи­во­стью жела­ют лишь истин­ные фило­со­фы, в этом как раз и состо­ят фило­соф­ские заня­тия — в осво­бож­де­нии и отде­ле­нии души от тела. Так или не так?

—Оче­вид­но, так.

—Тогда мне оста­ет­ся повто­рить уже ска­зан­ное вна­ча­ле: чело­век всю жизнь при­учал себя жить так, чтобы быть как мож­но бли­же к eсмер­ти, а потом, когда смерть нако­нец при­хо­дит к нему, он него­ду­ет. Раз­ве это не смеш­но?

—Конеч­но, еще бы не смеш­но.

—Да и в самом деле, Сим­мий, — про­дол­жал Сократ, — истин­ные фило­со­фы мно­го дума­ют о смер­ти, и никто на све­те не боит­ся ее мень­ше, чем эти люди. Суди сам. Если они непре­стан­но враж­ду­ют со сво­им телом и хотят обосо­бить от него душу, а когда это про­ис­хо­дит, тру­сят и доса­ду­ют, — ведь это же чистей­шая бес­смыс­ли­ца! Как не испы­ты­вать радо­сти, отхо­дя туда, где наде­ешь­ся 68най­ти то, что любил всю жизнь, — любил же ты разу­ме­ние, — и изба­вить­ся от обще­ства дав­не­го сво­его вра­га! Нема­ло людей жаж­да­ли сой­ти в Аид после смер­ти люби­мо­го, супру­ги или же сына²⁰: их вела надеж­да встре­тить­ся там со сво­и­ми желан­ны­ми и боль­ше с ними не раз­лу­чать­ся. А чело­век, кото­рый на самом деле любит разу­ме­ние и про­ник­ся уве­рен­но­стью, что нигде не при­об­щит­ся к нему пол­но­стью, bкро­ме как в Аиде, — этот чело­век будет доса­до­вать, когда насту­пит смерть, и отой­дет, пол­ный печа­ли?!

Вот как нам надо рас­суж­дать, друг Сим­мий, если мы гово­рим о насто­я­щем фило­со­фе, ибо он будет совер­шен­но уве­рен, что нигде в ином месте не при­об­щит­ся к разу­ме­нию во всей его чисто­те. Но когда так, повто­ряю, раз­ве это не чистей­шая бес­смыс­ли­ца, чтобы такой чело­век боял­ся смер­ти?

—Да, пол­ная бес­смыс­ли­ца, кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Сим­мий.

13. — А если ты увидишь чело­ве­ка, кото­ро­го близ­кая смерть огор­ча­ет, не свиде­тель­ст­ву­ет ли это с доста­точ­ной убеди­тель­но­стью, что он любит не муд­рость, cа тело? А может, он ока­жет­ся и люби­те­лем богат­ства, или люби­те­лем поче­стей, или того и дру­го­го разом.

—Ты гово­ришь сущую прав­ду, — ска­зал Сим­мий.

—Теперь ответь мне, Сим­мий: то, что назы­ва­ют муже­ст­вом, не свой­ст­вен­но ли в наи­выс­шей сте­пе­ни людям, о кото­рых идет у нас беседа?

—Да, несо­мнен­но.

—Ну, а рас­суди­тель­ность — то, что так назы­ва­ет обыч­но боль­шин­ство: уме­ние не увле­кать­ся стра­стя­ми, но отно­сить­ся к ним сдер­жан­но, с пре­не­бре­же­ни­ем, — не свой­ст­вен­на ли она тем и толь­ко тем, кто боль­ше всех дру­гих пре­не­бре­га­ет телом dи живет фило­со­фи­ей?

—Ина­че и быть не может.

—Хоро­шо, — про­дол­жал Сократ. — Если же ты дашь себе труд заду­мать­ся над муже­ст­вом и рас­суди­тель­но­стью осталь­ных людей, ты обна­ру­жишь нечто несо­об­раз­ное.

—Как так, Сократ?

—Ты ведь зна­ешь, что все осталь­ные счи­та­ют смерть вели­ким злом?

—Еще бы!

—И если иные из них — когда решат­ся ее встре­тить — муже­ст­вен­но встре­ча­ют смерть, то не из стра­ха ли перед еще боль­шим злом?

—Пра­виль­но.

—Ста­ло быть, все, кро­ме фило­со­фов, муже­ст­вен­ны от бояз­ни, от стра­ха. Но быть муже­ст­вен­ным от робо­сти, от стра­ха — eни с чем не сооб­раз­но!

—Да, разу­ме­ет­ся.

—Взгля­нем теперь на людей уме­рен­ных. Если иные уме­рен­ны, то и тут то же самое; они рас­суди­тель­ны в силу осо­бо­го рода невоз­держ­но­сти. «Это невоз­мож­но!» — ска­жем мы, а все же при­мер­но так оно и обсто­ит с тупо­ва­той рас­суди­тель­но­стью. Те, кому она при­су­ща, воз­дер­жи­ва­ют­ся от одних удо­воль­ст­вий про­сто пото­му, что боят­ся поте­рять дру­гие, горя­чо их жела­ют и цели­ком нахо­дят­ся в их вла­сти. Хотя невоз­держ­но­стью 69назы­ва­ют покор­ность удо­воль­ст­ви­ям, все же полу­ча­ет­ся, что эти люди, сда­ва­ясь на милость одних удо­воль­ст­вий, побеж­да­ют дру­гие. Вот и выхо­дит так, как мы толь­ко что ска­за­ли: в извест­ном смыс­ле они воз­держ­ны имен­но бла­го­да­ря невоз­держ­но­сти.

—Похо­же, что так.

—Но, милый мой Сим­мий, если иметь в виду доб­ро­де­тель, раз­ве это пра­виль­ный обмен — менять удо­воль­ст­вие на удо­воль­ст­вие, огор­че­ние на огор­че­ние, страх на страх, раз­ме­ни­вать боль­шее на мень­шее, слов­но моне­ты?²¹ Нет, суще­ст­ву­ет лишь одна пра­виль­ная моне­та — разу­ме­ние, bи лишь в обмен на нее долж­но все отда­вать; лишь в этом слу­чае будут непод­дель­ны и муже­ство, и рас­суди­тель­ность, и спра­вед­ли­вость — одним сло­вом, под­лин­ная доб­ро­де­тель: она сопря­же­на с разу­ме­ни­ем, все рав­но, сопут­ст­ву­ют ли ей удо­воль­ст­вия, стра­хи и все иное тому подоб­ное или не сопут­ст­ву­ют. Если же все это отде­лить от разу­ме­ния и обме­ни­вать друг на дру­га, как бы не ока­за­лась пустою види­мо­стью такая доб­ро­де­тель, поис­ти­не год­ная лишь для рабов, хилая и под­лож­ная. Меж­ду тем, истин­ное — это дей­ст­ви­тель­но очи­ще­ние от всех c[стра­стей], а рас­суди­тель­ность, спра­вед­ли­вость, муже­ство и само разу­ме­ние — сред­ство тако­го очи­ще­ния. И быть может, те, кому мы обя­за­ны учреж­де­ни­ем таинств²², были не так уж про­сты, но на самом деле еще в древ­но­сти приот­кры­ли в наме­ке, что сошед­ший в Аид непо­свя­щен­ным будет лежать в гря­зи, а очи­стив­ши­е­ся и при­няв­шие посвя­ще­ние, отой­дя в Аид, посе­лят­ся сре­ди богов. Да, ибо, как гово­рят те, кто све­дущ в таин­ствах, «мно­го тир­со­нос­цев, да мало вак­хан­тов», dи «вак­хан­ты» здесь, на мой взгляд, не кто иной, как толь­ко истин­ные фило­со­фы. Одним из них ста­рал­ся стать и я — всю жизнь, все­ми сила­ми, ниче­го не упус­кая. Вер­но ли я ста­рал­ся и чего мы достиг­ли, мы узна­ем точ­но, если то будет угод­но богу, когда при­дем в Аид. Ждать оста­лось недол­го, сколь­ко я пони­маю.

Вот вам моя защи­ти­тель­ная речь, Сим­мий и Кебет; вот поче­му я сохра­няю спо­кой­ст­вие и весе­лость: я покидаю и вас, и здеш­них вла­дык eв уве­рен­но­сти, что и там най­ду доб­рых вла­дык и дру­зей, как нашел их здесь.

И если вам моя речь пока­за­лась более убеди­тель­ной, чем афин­ским судьям, это было бы хоро­шо.

14. Когда Сократ закон­чил, заго­во­рил Кебет:

—Вот это — по край­ней мере 70на мой взгляд — ска­за­но пре­крас­но, кро­ме одно­го: то, что ты гово­рил о душе, вызы­ва­ет у людей боль­шие сомне­ния. Они опа­са­ют­ся, что, рас­став­шись с телом, душа уже нигде боль­ше не суще­ст­ву­ет, но гибнет и уни­что­жа­ет­ся в тот самый день, как чело­век уми­ра­ет. Едва рас­став­шись с телом, вый­дя из него, она рас­се­и­ва­ет­ся, слов­но дыха­ние или дым, раз­ле­та­ет­ся, и ее уже реши­тель­но боль­ше нет. Разу­ме­ет­ся, если бы душа дей­ст­ви­тель­но мог­ла где-то собрать­ся сама по себе и вдо­ба­вок избав­лен­ная от всех зол, кото­рые ты толь­ко что bпере­чис­лил, это было бы, Сократ, источ­ни­ком вели­кой и пре­крас­ной надеж­ды, что сло­ва твои — исти­на. Но что душа умер­ше­го про­дол­жа­ет суще­ст­во­вать и обла­да­ет извест­ной спо­соб­но­стью мыс­лить, — это, на мой взгляд, тре­бу­ет вес­ких дока­за­тельств и обсто­я­тель­ных разъ­яс­не­ний.

—Вер­но, Кебет, — согла­сил­ся Сократ. — Что же нам делать, одна­ко? Не хочешь ли потол­ко­вать об этом: может так быть или не может?

—Очень хочу, — ска­зал Кебет. — Хочу знать, что ты об этом дума­ешь.

—Хоро­шо, — про­мол­вил Сократ. — Мне кажет­ся, что теперь никто, cдаже коми­че­ский поэт²³, не решит­ся утвер­ждать, буд­то я попу­сту мелю язы­ком и раз­гла­голь­ст­вую о вещах, кото­рые меня не каса­ют­ся. Итак, если не воз­ра­жа­ешь, при­сту­пим к рас­суж­де­нию.

15. Нач­нем, пожа­луй, вот с како­го вопро­са: что, души скон­чав­ших­ся нахо­дят­ся в Аиде или же нет? Есть древ­нее уче­ние — мы его уже вспо­ми­на­ли, — что души, при­шед­шие отсюда, нахо­дят­ся там и сно­ва воз­вра­ща­ют­ся сюда, воз­ни­кая из умер­ших. Если это так, если живые вновь воз­ни­ка­ют из умер­ших, то, по-види­мо­му, наши души долж­ны побы­вать dтам, в Аиде, не прав­да ли? Если бы их там не было, они не мог­ли бы и воз­ник­нуть; и если бы мы с пол­ною ясно­стью обна­ру­жи­ли, что живые воз­ни­ка­ют из мерт­вых и никак не ина­че, это было бы доста­точ­ным дока­за­тель­ст­вом нашей правоты. Если же все это не так, поищем иных дово­дов.

—Отлич­но, — ска­зал Кебет.

—Тогда, — про­дол­жал Сократ, — чтобы тебе было лег­че понять, не огра­ни­чи­вай­ся одни­ми людь­ми, но взгля­ни шире, посмот­ри на всех живот­ных, на рас­те­ния — одним сло­вом, на все, чему при­су­ще воз­ник­но­ве­ние, и давай поду­ма­ем, не таким ли обра­зом воз­ни­ка­ет eвсе вооб­ще — про­ти­во­по­лож­ное из про­ти­во­по­лож­но­го — в любом слу­чае, когда нали­цо две про­ти­во­по­лож­но­сти. Возь­ми, напри­мер, пре­крас­ное и без­образ­ное, или спра­вед­ли­вое и неспра­вед­ли­вое, или тыся­чи иных про­ти­во­по­лож­но­стей. Давай спро­сим себя: если суще­ст­ву­ют про­ти­во­по­лож­ные вещи, необ­хо­ди­мо ли, чтобы одна непре­мен­но воз­ни­ка­ла из дру­гой, ей про­ти­во­по­лож­ной? Напри­мер, когда что-нибудь ста­но­вит­ся боль­ше, зна­чит ли это с необ­хо­ди­мо­стью, что спер­ва оно было мень­шим, а потом из мень­ше­го ста­но­вит­ся бо́льшим?

—Да.

—И соот­вет­ст­вен­но если оно станет мень­ше, то 71мень­шим станет из боль­ше­го?

—Конеч­но, — под­твер­дил Кебет.

—И сла­бое воз­ни­ка­ет из силь­но­го, а ско­рое из мед­лен­но­го?

—Несо­мнен­но!

—Какой бы еще при­ве­сти тебе при­мер? Если что ста­но­вит­ся хуже, то не из луч­ше­го ли? Если спра­вед­ли­вее, то из неспра­вед­ли­во­го? Так?

—А как же ина­че?

—Зна­чит, мы доста­точ­но убеди­лись, что все воз­ни­ка­ет таким обра­зом — про­ти­во­по­лож­ное из про­ти­во­по­лож­но­го?

—Совер­шен­но доста­точ­но.

—Тогда дви­нем­ся даль­ше. Нет ли меж­ду любы­ми дву­мя про­ти­во­по­лож­но­стя­ми как бы чего-то про­ме­жу­точ­но­го? Так как про­ти­во­по­лож­но­стей две, то bвоз­мож­ны два пере­хо­да — от одной про­ти­во­по­лож­но­сти к дру­гой или, наобо­рот, от вто­рой к пер­вой. Напри­мер, меж­ду боль­шей вещью и мень­шей воз­мож­ны рост и убы­ва­ние, и об одной мы гово­рим, что она убы­ва­ет, о дру­гой — что рас­тет.

—Да, ты прав, — ска­зал Кебет.

—Но ведь не ина­че обсто­ит дело с разъ­еди­не­ни­ем и соеди­не­ни­ем, с охлаж­де­ни­ем и нагре­ва­ни­ем и во всех осталь­ных слу­ча­ях; у нас не все­гда может най­тись под­хо­дя­щее к слу­чаю сло­во, но на деле это все­гда и непре­мен­но так: про­ти­во­по­лож­но­сти воз­ни­ка­ют одна из дру­гой, и пере­ход этот обо­юд­ный.

—Ты совер­шен­но прав, — ска­зал Кебет.

16. c— Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь про­ти­во­по­лож­ное жиз­ни, как сон про­ти­во­по­ло­жен бодр­ст­во­ва­нию?

—Конеч­но, есть.

—Что же имен­но?

—Смерть, — отве­чал Кебет.

—Зна­чит, раз они про­ти­во­по­лож­ны, то воз­ни­ка­ют друг из дру­га, и меж­ду дву­мя эти­ми про­ти­во­по­лож­но­стя­ми воз­мож­ны два пере­хо­да.

—Ну, конеч­но!

—Тогда я назо­ву тебе одну из двух пар, кото­рые толь­ко что упо­мя­нул, — ска­зал Сократ, — и самое пару, и свя­зан­ные с нею пере­хо­ды, а ты назо­вешь мне дру­гую. Я гово­рю: сон и бодр­ст­во­ва­ние, и из сна воз­ни­ка­ет бодр­ст­во­ва­ние, а из бодр­ст­во­ва­ния — dсон, а пере­хо­ды в этом слу­чае назы­ва­ют­ся засы­па­ни­ем и про­буж­де­ни­ем. Доста­точ­но тебе это­го или нет?

—Вполне доста­точ­но.

—Теперь сам ска­жи так же о жиз­ни и смер­ти. Ты при­зна­ёшь, что жизнь про­ти­во­по­лож­на смер­ти?

—При­знаю.

—И что они воз­ни­ка­ют одна из дру­гой?

—Да.

—Ста­ло быть, из живо­го что воз­ни­ка­ет?

—Мерт­вое, — про­мол­вил Кебет.

—А из мерт­во­го что? — про­дол­жал Сократ.

—Дол­жен при­знать, что живое, — ска­зал Кебет.

—Итак, Кебет, живое и eживые воз­ни­ка­ют из мерт­во­го?

—По-види­мо­му, да.

—Зна­чит, наши души име­ют пре­бы­ва­ние в Аиде?

—Похо­же, что так.

—Не прав­да ли, из двух пере­хо­дов, свя­зан­ных с этой парой, один совер­шен­но ясен? Ведь уми­ра­ние — вещь ясная, ты со мною согла­сен?

—Разу­ме­ет­ся, согла­сен!

—Как же мы теперь посту­пим? Не ста­нем вво­дить для рав­но­ве­сия про­ти­во­по­лож­ный пере­ход — пус­кай себе при­ро­да хро­ма­ет на одну ногу? Или же мы обя­за­ны урав­но­ве­сить уми­ра­ние каким-то про­ти­во­по­лож­ным пере­хо­дом?

—Пожа­луй, что обя­за­ны.

—Каким же имен­но?

—Ожи­ва­ни­ем.

—Но если ожи­ва­ние суще­ст­ву­ет, — про­дол­жал Сократ, — 72то чем оно будет, это ожи­ва­ние? Не пере­хо­дом ли из мерт­вых в живые?

—Да, конеч­но.

—Зна­чит, мы соглас­ны с тобою и в том, что живые воз­ник­ли из мерт­вых ничуть не ина­че, чем мерт­вые — из живых. Но если так, мы уже рас­по­ла­га­ем доста­точ­ным, на мой взгляд, дока­за­тель­ст­вом, что души умер­ших долж­ны суще­ст­во­вать в каком-то месте, откуда они вновь воз­вра­ща­ют­ся к жиз­ни.

—Да, Сократ, мне кажет­ся — это необ­хо­ди­мый вывод из все­го, в чем мы с тобою согла­си­лись, — ска­зал Кебет.

17. — А вот взгля­ни, Кебет, еще довод в поль­зу того, что не напрас­но, на мой взгляд, при­шли мы с тобою к согла­сию. Если bбы воз­ни­каю­щие про­ти­во­по­лож­но­сти не урав­но­ве­ши­ва­ли посто­ян­но одна дру­гую, слов­но опи­сы­вая круг, если бы воз­ник­но­ве­ние шло по пря­мой линии, толь­ко в одном направ­ле­нии и нико­гда не пово­ра­чи­ва­ло вспять, в про­ти­во­по­лож­ную сто­ро­ну, — ты сам пони­ма­ешь, что все в кон­це кон­цов при­ня­ло бы один и тот же образ, при­об­ре­ло одни и те же свой­ства, и воз­ник­но­ве­ние пре­кра­ти­лось бы.

—Нет, не пони­маю. Как это? — спро­сил Кебет.

—Да очень про­сто! — отве­чал Сократ, — Пред­ставь себе, напри­мер, что суще­ст­ву­ет толь­ко засы­па­ние и что про­буж­де­ние от сна его не урав­но­ве­ши­ва­ет, — cты лег­ко пой­мешь, что в кон­це кон­цов ска­за­ние об Энди­ми­оне ока­за­лось бы вздо­ром и поте­ря­ло вся­кий смысл, пото­му что и все осталь­ное так­же погру­зи­лось бы в сон²⁴. И если бы все толь­ко соеди­ня­лось, пре­кра­тив разъ­еди­нять­ся, очень быст­ро ста­ло бы по сло­ву Ана­к­са­го­ра: «Все вещи [были] вме­сте»²⁵. И точ­но так же, друг Кебет, если бы все при­част­ное к жиз­ни уми­ра­ло, а уме­рев, оста­ва­лось бы мерт­вым и вновь не ожи­ва­ло, — раз­ве не совер­шен­но ясно, что в кон­це кон­цов все ста­ло бы dмерт­во и жизнь бы исчез­ла? И если бы даже живое воз­ни­ка­ло из чего-нибудь ино­го, а затем все-таки уми­ра­ло, каким обра­зом мож­но было бы избег­нуть все­об­щей смер­ти и уни­что­же­ния?

—Ника­ким, сколь­ко я могу судить, Сократ, — ска­зал Кебет. — А ты, мне кажет­ся, рас­суж­да­ешь совер­шен­но вер­но.

—Вот и мне кажет­ся, Кебет, что это имен­но так, а не как-нибудь ина­че, — ска­зал Сократ, — и что мы нисколь­ко не обма­ны­ва­ем себя, при­хо­дя к согла­сию. Поис­ти­не суще­ст­ву­ют и ожи­ва­ние, и воз­ник­но­ве­ние живых из мерт­вых. eСуще­ст­ву­ют и души умер­ших, и доб­рым меж­ду ними выпа­да­ет луч­шая доля, а дур­ным — худ­шая.

18. — Постой-ка, Сократ, — под­хва­тил Кебет, — твои мыс­ли под­твер­жда­ет еще один довод, если толь­ко вер­но то, что ты так часто, быва­ло, повто­рял, а имен­но что зна­ние на самом деле не что иное, как при­по­ми­на­ние²⁶: то, что мы теперь при­по­ми­на­ем, мы долж­ны были знать в про­шлом, — вот что с необ­хо­ди­мо­стью сле­ду­ет из это­го дово­да. Но это было бы невоз­мож­но, если бы 73наша душа не суще­ст­во­ва­ла уже в каком-то месте, преж­де чем родить­ся в нашем чело­ве­че­ском обра­зе. Зна­чит, опять выхо­дит, что душа бес­смерт­на.

—Но как это дока­зы­ва­ет­ся, Кебет? — вме­шал­ся Сим­мий. — Напом­ни мне, я что-то забыл.

—Луч­шее дока­за­тель­ство, — ска­зал Кебет, — заклю­ча­ет­ся в том, что, когда чело­ве­ка о чем-нибудь спра­ши­ва­ют, он сам может дать пра­виль­ный ответ на любой вопрос — при усло­вии, что вопрос задан пра­виль­но. Меж­ду тем, если бы у людей не было зна­ния и вер­но­го пони­ма­ния, они не мог­ли бы отве­чать вер­но. И кро­ме того, поставь чело­ве­ка перед чер­те­жом или чем-нибудь еще в таком же роде — bи ты с пол­ней­шей ясно­стью убедишь­ся, что так оно и есть.

—А если это­го тебе недо­ста­точ­но, Сим­мий, — ска­зал Сократ, — погляди, не согла­сишь­ся ли ты с дру­ги­ми сооб­ра­же­ни­я­ми, вот при­мер­но каки­ми. Ты ведь сомне­ва­ешь­ся, может ли то, что назы­ва­ют зна­ни­ем, быть при­по­ми­на­ни­ем?

—Нет, я-то как раз не сомне­ва­юсь, — воз­ра­зил Сим­мий. — Мне нуж­но лишь одно, и как раз то, о чем сей­час идет речь: при­пом­нить. Кебет толь­ко при­нял­ся рас­суж­дать — и я уже почти все пом­ню и почти что согла­сен с вами. И тем не менее мне бы хоте­лось услы­шать, cкак при­мешь­ся рас­суж­дать ты.

—Я? Да вот как, — ска­зал Сократ. — Мы оба, разу­ме­ет­ся, схо­дим­ся на том, что, если чело­ве­ку пред­сто­ит что-либо при­пом­нить, он дол­жен уже знать это зара­нее.

—Конеч­но.

—Тогда, может быть, мы сой­дем­ся и на том, что зна­ние, если оно воз­ни­ка­ет таким обра­зом, каким имен­но, я сей­час ска­жу, — это при­по­ми­на­ние? Если чело­век, что-то увидев, или услы­хав, или вос­при­няв иным каким-либо чув­ст­вом, не толь­ко узна́ет это, но еще и при­мыс­лит нечто иное, при­над­ле­жа­щее к ино­му зна­нию, раз­ве не впра­ве мы утвер­ждать, что dон вспом­нил то, о чем мыс­лит?

—Как это?

—Вот тебе при­мер. Знать чело­ве­ка и знать лиру — это ведь раз­ные зна­ния?

—Само собой.

—Но тебе, конеч­но, извест­но, что испы­ты­ва­ют влюб­лен­ные, когда увидят лиру, или плащ, или иное что из вещей сво­его любим­ца: они узнаю́т лиру, и тут же в уме у них воз­ни­ка­ет образ юно­ши, кото­ро­му эта лира при­над­ле­жит. Это и есть при­по­ми­на­ние. Так же точ­но, когда видят Сим­мия, часто вспо­ми­на­ют Кебе­та. Мож­но бы назвать тыся­чи подоб­ных слу­ча­ев.

—Да, кля­нусь Зев­сом, тыся­чи! — ска­зал Сим­мий.

—Ста­ло быть, eэто сво­его рода при­по­ми­на­ние, — про­дол­жал Сократ. — Но в осо­бен­но­сти, мне кажет­ся, нуж­но гово­рить о при­по­ми­на­нии, когда дело каса­ет­ся вещей, забы­тых с тече­ни­ем вре­ме­ни или дав­но не виден­ных. Как, по-тво­е­му?

—Ты совер­шен­но прав.

—Теперь ска­жи мне, воз­мож­но ли, увидев нари­со­ван­но­го коня или нари­со­ван­ную лиру, вспом­нить вдруг о чело­ве­ке? Или, увидев нари­со­ван­но­го Сим­мия, вспом­нить Кебе­та?

—Вполне воз­мож­но.

—А увидев нари­со­ван­но­го Сим­мия, вспом­нить 74само­го Сим­мия?

—И это воз­мож­но.

19. — Не сле­ду­ет ли из все­го это­го, что при­по­ми­на­ние вызы­ва­ет­ся когда сход­ством, а когда и несход­ством?

—Сле­ду­ет.

—И если мы при­по­ми­на­ем о чем-то по сход­ству, не быва­ет ли при этом, что мы непре­мен­но зада­ем­ся вопро­сом, насколь­ко пол­но или, напро­тив, непол­но это сход­ство с при­по­ми­нае­мым?

—Непре­мен­но быва­ет.

—Тогда смот­ри, вер­но ли я рас­суж­даю даль­ше. Мы при­зна­ем, что суще­ст­ву­ет нечто, назы­вае­мое рав­ным, — я гово­рю не о том, что брев­но быва­ет рав­но брев­ну, камень кам­ню и тому подоб­ное, но о чем-то ином, отлич­ном от все­го это­го, — о равен­стве самом по себе. При­зна­ём мы, что оно суще­ст­ву­ет, или не при­зна­ём?

b— При­зна­ём, кля­нусь Зев­сом, да еще как! — отве­чал Сим­мий.

—И мы зна­ем, что это такое?

—Пре­крас­но зна­ем.

—Но откуда мы берем это зна­ние? Не из тех ли вещей, о кото­рых мы сей­час гово­ри­ли? Видя рав­ные меж­ду собою брев­на, или кам­ни, или еще что-нибудь, мы через них пости­га­ем иное, отлич­ное от них. Или же оно не кажет­ся тебе иным, отлич­ным? Тогда взгля­ни вот так: быва­ет, что рав­ные кам­ни или брев­на хоть и не меня­ют­ся нисколь­ко, а все ж одно­му чело­ве­ку кажут­ся рав­ны­ми, а дру­го­му нет?

—Конеч­но, быва­ет.

—Ну, а рав­ное само по себе — не слу­ча­лось ли, чтобы оно каза­лось тебе нерав­ным, то есть чтобы cравен­ство пока­за­лось тебе нера­вен­ст­вом?

—Нико­гда, Сократ!

—Зна­чит, это не одно и то же, — ска­зал Сократ, — рав­ные вещи и само равен­ство.

—Нико­им обра­зом, на мой взгляд.

—И одна­ко же, зна­ние о нем ты при­мыс­ли­ва­ешь и извле­ка­ешь как раз из этих рав­ных вещей, как ни отлич­ны они от само­го равен­ства, вер­но?

—Вер­нее не ска­жешь, — отве­чал Сим­мий.

—И меж­ду ним и веща­ми может суще­ст­во­вать либо сход­ство, либо несход­ство?

—Разу­ме­ет­ся.

—Впро­чем, это не важ­но, — заме­тил Сократ. — Но вся­кий раз, когда вид одной вещи dвызы­ва­ет у тебя мысль о дру­гой, либо сход­ной с пер­вою, либо несход­ной, — это при­по­ми­на­ние.

—Да, несо­мнен­но.

—А ска­жи, — про­дол­жал Сократ, — с брев­на­ми и дру­ги­ми рав­ны­ми меж­ду собою веща­ми, кото­рые мы сей­час назы­ва­ли, дело обсто­ит при­мер­но так же? Они пред­став­ля­ют­ся нам рав­ны­ми в той же мере, что и рав­ное само по себе, или им недо­ста­ет это­го рав­но­го, чтобы ему упо­до­бить­ся?

—Недо­ста­ет, и очень, — отве­чал Сим­мий.

—Тогда пред­ставь себе, что чело­век, увидев какой-нибудь пред­мет, поду­ма­ет: «То, что у меня сей­час перед гла­за­ми, стре­мит­ся упо­до­бить­ся чему-то ино­му из суще­ст­ву­ю­ще­го, но таким же точ­но сде­лать­ся не может eи оста­ет­ся ниже, хуже». Согла­сим­ся ли мы, что этот чело­век непре­мен­но дол­жен зара­нее знать вто­рой пред­мет, кото­рый он нахо­дит схо­жим с пер­вым, хоть и не пол­но­стью?

—Непре­мен­но согла­сим­ся.

—Пре­крас­но. А раз­ве не такое же впе­чат­ле­ние у нас состав­ля­ет­ся, когда речь идет о рав­ных вещах и равен­стве самом по себе?

—Совер­шен­но такое же!

—Ну, ста­ло быть, мы непре­мен­но долж­ны знать 75рав­ное само по себе еще до того, как впер­вые увидим рав­ные пред­ме­ты и ура­зу­ме­ем, что все они стре­мят­ся быть таки­ми же, как рав­ное само по себе, но пол­но­стью это­го не дости­га­ют.

—Да, вер­но.

—Но мы, конеч­но, согла­сим­ся и в том, что такая мысль воз­ни­ка­ет и может воз­ник­нуть не ина­че как при помо­щи зре­ния, ося­за­ния или ино­го чув­ст­вен­но­го вос­при­я­тия. То, что я гово­рю, отно­сит­ся ко всем чув­ствам оди­на­ко­во.

—Да, оди­на­ко­во, Сократ. По край­ней мере, до тех пор, пока мы не упус­ка­ем из виду цель наше­го рас­суж­де­ния.

—Итак, имен­но чув­ства при­во­дят нас к мыс­ли, bчто все вос­при­ни­мае­мое чув­ства­ми стре­мит­ся к допо­д­лин­но рав­но­му, не дости­гая, одна­ко, сво­ей цели? Так мы ска­жем или по-дру­го­му?

—Да, так.

—Но отсюда сле­ду­ет, что, преж­де чем начать видеть, слы­шать и вооб­ще чув­ст­во­вать, мы долж­ны были каким-то обра­зом узнать о рав­ном самом по себе — что это такое, раз нам пред­сто­я­ло соот­но­сить с ним равен­ства, пости­гае­мые чув­ства­ми: ведь мы пони­ма­ем, что все они жела­ют быть таки­ми же, как оно, но усту­па­ют ему.

—Да, Сократ, это с необ­хо­ди­мо­стью сле­ду­ет из того, что уже ска­за­но.

—А видим мы, и слы­шим, и вооб­ще чув­ст­ву­ем с того само­го мига, как роди­лись на свет?

c— Конеч­но.

—Но зна­ни­ем рав­но­го мы долж­ны были обла­дать еще рань­ше, — так мы ска­жем?

—Так.

—Выхо­дит, мы долж­ны были обла­дать им еще до рож­де­ния?

—Выхо­дит, что так.

20. — А если мы при­об­ре­ли его до рож­де­ния и с ним появи­лись на свет, навер­но, мы зна­ли — и до рож­де­ния, и сра­зу после — не толь­ко рав­ное, боль­шее и мень­шее, но и все осталь­ное подоб­но­го рода? Ведь не на одно рав­ное рас­про­стра­ня­ет­ся наше дока­за­тель­ство, но совер­шен­но так же и на пре­крас­ное само по себе, и на доб­рое само по себе, и спра­вед­ли­вое, и свя­щен­ное — одним сло­вом, как я сей­час ска­зал, dна все, что мы в сво­их беседах, и пред­ла­гая вопро­сы, и отыс­ки­вая отве­ты, поме­ча­ем печа­тью «бытия само­го по себе» (αὐτὸ ὃ ἔστι). Так что мы долж­ны были знать все это, еще не родив­шись.

—Да, вер­но.

—И если, узнав одна­жды, мы уже не забы­ва­ем, то вся­кий раз мы долж­ны рож­дать­ся, вла­дея этим зна­ни­ем, и хра­нить его до кон­ца жиз­ни. Ведь что такое «знать»? При­об­ре­сти зна­ние и уже не терять его. А под забве­ни­ем, если не оши­ба­ем­ся, Сим­мий, мы пони­ма­ем утра­ту зна­ния.

e— Да, Сократ, совер­шен­но вер­но, — ска­зал Сим­мий.

—Но если, рож­да­ясь, мы теря­ем то, чем вла­де­ли до рож­де­ния, а потом с помо­щью чувств вос­ста­нав­ли­ва­ем преж­ние зна­ния, тогда, по-мое­му, «позна­вать» озна­ча­ет вос­ста­нав­ли­вать зна­ние, уже тебе при­над­ле­жав­шее. И, назы­вая это «при­по­ми­на­ни­ем», мы бы, пожа­луй, употре­би­ли пра­виль­ное сло­во.

—Совер­шен­но пра­виль­ное.

—Ну да, ведь, как выяс­ни­лось, 76вполне воз­мож­но, чтобы чело­век, увидев что-либо, или услы­хав, или постиг­нув любым иным чув­ст­вом, вслед за тем помыс­лил о чем-то дру­гом, забыв­шем­ся в силу либо сход­ства, либо же несход­ства двух этих пред­ме­тов. Итак, повто­ряю, одно из двух: либо все мы рож­да­ем­ся, уже зная вещи сами по себе, и зна­ем их до кон­ца сво­их дней, либо те, о ком мы гово­рим, что они позна­ют, на самом деле толь­ко при­по­ми­на­ют, и учить­ся в этом слу­чае озна­ча­ло бы при­по­ми­нать.

—Так точ­но оно и есть, Сократ.

21. — И что бы ты выбрал, Сим­мий? bЧто мы рож­да­ем­ся, вла­дея зна­ни­ем, или что поз­же при­по­ми­на­ем уже извест­ное в преж­ние вре­ме­на?

—Пока я не могу еще сде­лать выбо­ра, Сократ.

—Тогда вот тебе дру­гой вопрос — ска­жи, что ты дума­ешь по это­му пово­ду: если чело­век что-то зна­ет, может он выра­зить свои зна­ния сло­ва­ми или не может?

—Несо­мнен­но может, Сократ, — отве­чал Сим­мий.

—И ты дума­ешь, все могут ясно выска­зать­ся о вещах, о кото­рых мы сей­час гово­ри­ли?

—Хотел бы я так думать, — воз­ра­зил Сим­мий, — но очень боюсь, что зав­тра, в этот час, уже не будет на све­те чело­ве­ка, кото­рый сумел бы это cсде­лать по-насто­я­ще­му.

—Зна­чит, ты не дума­ешь, Сим­мий, что эти вещи извест­ны каж­до­му?

—Ни в коем слу­чае.

—Зна­чит, люди при­по­ми­на­ют то, что зна­ли когда-то?

—Долж­но быть.

—Но когда появ­ля­ют­ся у нас в душе эти зна­ния? Ведь не после того, как мы роди­лись в чело­ве­че­ском обли­ке?

—Конеч­но, нет!

—Зна­чит, рань­ше?

—Да.

—Ста­ло быть, Сим­мий, наши души и до того, как им дове­лось ока­зать­ся в чело­ве­че­ском обра­зе, суще­ст­во­ва­ли вне тела и уже тогда обла­да­ли разу­мом.

—Да, если толь­ко мы не при­об­ре­та­ем эти зна­ния в тот самый миг, когда рож­да­ем­ся, Сократ: вот вре­мя, кото­рое мы dеще не при­ня­ли в рас­чет.

—Будь по-тво­е­му, друг, но тогда в какое же вре­мя мы их теря­ем? Ведь мы не рож­да­ем­ся с эти­ми зна­ни­я­ми, как мы толь­ко что с тобою согла­си­лись. Может быть, мы теря­ем их в тот же миг, в кото­рый и при­об­ре­та­ем? Или ты ука­жешь иное какое вре­мя?

—Нет, Сократ, не ука­жу. Теперь я понял, что ска­зал глу­пость.

22. — Тогда, Сим­мий, вот к чему мы при­шли: если суще­ст­ву­ет то, что посто­ян­но у нас на язы­ке, — пре­крас­ное, и доб­рое, и дру­гие подоб­но­го рода сущ­но­сти, к кото­рым мы воз­во­дим все, полу­чен­ное в чув­ст­вен­ных вос­при­я­ти­ях, eпри­чем обна­ру­жи­ва­ет­ся, что все это доста­лось нам с само­го нача­ла, — если это так, то с той же необ­хо­ди­мо­стью, с какой есть эти сущ­но­сти, суще­ст­ву­ет и наша душа, преж­де чем мы родим­ся на свет. Если же они не суще­ст­ву­ют, раз­ве не шло бы наше рас­суж­де­ние совсем по-ино­му? Зна­чит, это так, и в рав­ной мере необ­хо­ди­мо суще­ст­во­ва­ние и таких сущ­но­стей, и наших душ еще до наше­го рож­де­ния, и, види­мо, если нет одно­го, то нет и дру­го­го?

—По-мое­му, это совер­шен­но необ­хо­ди­мо, Сократ, — отве­тил Сим­мий. — И какое пре­крас­ное при­бе­жи­ще нахо­дит наше рас­суж­де­ние в том, что оди­на­ко­во суще­ст­ву­ют 77и души до рож­де­ния²⁷, и те сущ­но­сти, о кото­рых ты гово­ришь! Для меня, по край­ней мере, нет ниче­го более оче­вид­но­го: да, все эти вещи без­услов­но и неоспо­ри­мо суще­ст­ву­ют — и пре­крас­ное, и доб­рое, и все осталь­ное, о чем ты сей­час гово­рил. Что до меня, мне дру­гих дово­дов не надо!

—А как быть с Кебе­том? — спро­сил Сократ. — Нуж­но ведь и его убедить.

—Я думаю, и ему это­го доста­точ­но, — ска­зал Сим­мий, — хотя нет на све­те чело­ве­ка более упор­но­го и недо­вер­чи­во­го. И все же, я думаю, он вполне убедил­ся, bчто душа наша суще­ст­во­ва­ла до того, как мы роди­лись. 23. Но будет ли она суще­ст­во­вать и после того, как мы умрем, — про­дол­жал он, — это и мне, Сократ, пред­став­ля­ет­ся еще не дока­зан­ным. Еще не опро­верг­ну­то опа­се­ние боль­шин­ства, о кото­ром гово­рил Кебет, что со смер­тью чело­ве­ка душа немед­лен­но рас­се­и­ва­ет­ся и ее суще­ст­во­ва­нию наста­ет конец. В самом деле, пусть даже она воз­ник­ла и обра­зо­ва­лась где-то в ином месте и суще­ст­во­ва­ла преж­де, чем вой­ти в чело­ве­че­ское тело, — раз­ве это меша­ет ей, после того как она нако­нец вой­дет в тело, а затем изба­вит­ся от него, погиб­нуть и раз­ру­шить­ся самой?

c— Ты прав, Сим­мий, — заме­тил Кебет. — Я бы ска­зал так: дока­за­на толь­ко поло­ви­на того, что нуж­но, а имен­но что наша душа суще­ст­во­ва­ла преж­де, чем мы роди­лись. Надо еще дока­зать, что и когда мы умрем, она будет суще­ст­во­вать ничуть не хуже, чем до наше­го рож­де­ния. Ина­че дока­за­тель­ство оста­нет­ся неза­вер­шен­ным.

—Оно уже и теперь завер­ше­но, Сим­мий и Кебет, — воз­ра­зил Сократ, — если вы потруди­тесь соеди­нить в одно два дока­за­тель­ства — это и дру­гое, на кото­ром мы сошлись рань­ше, то есть что все живое воз­ни­ка­ет из умер­ше­го. Раз наша душа суще­ст­во­ва­ла ранее, то, dвсту­пая в жизнь и рож­да­ясь, она воз­ни­ка­ет неиз­беж­но и толь­ко из смер­ти, из мерт­во­го состо­я­ния. Но в таком слу­чае она непре­мен­но долж­на суще­ст­во­вать и после смер­ти: ведь ей пред­сто­ит родить­ся сно­ва. Зна­чит, то, о чем вы гово­ри­те, уже дока­за­но. 24. И все же, мне кажет­ся, и ты, и Сим­мий были бы не прочь углу­бить это дока­за­тель­ство пото­му, что испы­ты­ва­е­те дет­ский страх, как бы и вправ­ду ветер не раз­нес и не рас­се­ял душу, когда она выхо­дит из тела, — eв осо­бен­но­сти если чело­ве­ку выпа­ло уми­рать не в тихую пого­ду, а в силь­ную бурю.

Кебет улыб­нул­ся.

—Ну что ж, Сократ, — ска­зал он, — поста­рай­ся пере­убедить тру­сов. А впро­чем, не то чтобы мы сами тру­си­ли, но, пожа­луй, сидит и в нас какое-то малое дитя — оно-то все­го это­го и боит­ся. Поста­рай­ся же его раз­убедить, чтобы оно не стра­ши­лось смер­ти, точ­но буки.

—Так ведь над ним при­дет­ся каж­дый день про­из­но­сить закли­на­ния, пока вы его совсем не исце­ли­те, — ска­зал Сократ.

78— Но где же нам взять чаро­дея, све­ду­ще­го в таких закли­на­ни­ях, если ты, Сократ, нас покида­ешь?

—Гре­ция вели­ка, Кебет, и, конеч­но, све­ду­щие люди най­дут­ся. А сколь­ко пле­мен и наро­дов кро­ме гре­ков! И в поис­ках тако­го чаро­дея вам надо обой­ти их все, не щадя ни денег, ни трудов, ибо нет на све­те ниче­го, на что было бы умест­нее потра­тить день­ги. Надо поис­кать и сре­ди вас самих: мне кажет­ся, вы не так лег­ко най­де­те чело­ве­ка, кото­рый сумел бы испол­нить эту зада­чу луч­ше ваше­го.

—Мы сде­ла­ем, Сократ, как ты гово­ришь, — ска­зал Кебет. — Но bвер­нем­ся к тому, от чего мы отвлек­лись, если ты не про­тив.

—Нисколь­ко не про­тив, наобо­рот!

—Пре­крас­но.

25. — Вот какой вопрос нам нуж­но задать себе, по-мое­му, — ска­зал Сократ. — Чему свой­ст­вен­но испы­ты­вать это состо­я­ние, то есть рас­се­и­вать­ся, и каким вещам оно гро­зит, и за какие, напро­тив, мож­но не опа­сать­ся? Потом нуж­но рас­судить, куда отне­сти душу, и уж в зави­си­мо­сти от это­го стра­шить­ся за нашу душу или быть за нее спо­кой­ным.

—Да, вер­но ты гово­ришь.

—Не прав­да ли, рас­се­я­нию под­вер­же­но все cсостав­ное и слож­ное по при­ро­де — оно рас­па­да­ет­ся таким же обра­зом, как преж­де было состав­ле­но? И если толь­ко вооб­ще воз­мож­но этой уча­сти избе­жать, то лишь в одном слу­чае: когда вещь ока­зы­ва­ет­ся несо­став­ной?

—Я думаю, так оно и есть, — ска­зал Кебет.

—Ско­рее все­го мож­но пред­по­ла­гать, что несо­став­ные вещи — это те, кото­рые все­гда посто­ян­ны и неиз­мен­ны, а те, что в раз­ное вре­мя неоди­на­ко­вы и неиз­мен­но­стью вовсе не обла­да­ют, — те состав­ные.

—По-мое­му, так.

—Тогда давай обра­тим­ся к тому, о чем мы dгово­ри­ли рань­ше. Та сущ­ность, бытие кото­рой мы выяс­ня­ем в наших вопро­сах и отве­тах, — что же, она все­гда неиз­мен­на и оди­на­ко­ва или в раз­ное вре­мя иная? Может ли рав­ное само по себе, пре­крас­ное само по себе, все вооб­ще суще­ст­ву­ю­щее само по себе, то есть бытие, пре­тер­петь какую бы то ни было пере­ме­ну? Или же любая из этих вещей, еди­но­об­раз­ная и суще­ст­ву­ю­щая сама по себе, все­гда неиз­мен­на и оди­на­ко­ва и нико­гда, ни при каких усло­ви­ях не под­вер­же­на ни малей­ше­му изме­не­нию?

—Они долж­ны быть неиз­мен­ны и оди­на­ко­вы, eСократ, — отве­чал Кебет.

—А что мы ска­жем о мно­гих пре­крас­ных вещах, ну, допу­стим, о пре­крас­ных людях, или конях, или пла­щах, что мы ска­жем о любых дру­гих вещах, кото­рые назы­ва­ют рав­ны­ми или пре­крас­ны­ми, коро­че гово­ря, обо всем, что одно­имен­но упо­мя­ну­тым сущ­но­стям? Они тоже неиз­мен­ны или, в пол­ную про­ти­во­по­лож­ность тем, пер­вым, бук­валь­но ни на миг не оста­ют­ся неиз­мен­ны­ми ни по отно­ше­нию к самим себе, ни по отно­ше­нию друг к дру­гу?

—И сно­ва ты прав, — отве­тил Кебет, — они все вре­мя изме­ня­ют­ся.

79— Теперь ска­жи мне, ведь эти вещи ты можешь ощу­пать, или увидеть, или ощу­тить с помо­щью како­го-нибудь из чувств, а неиз­мен­ные [сущ­но­сти] мож­но постиг­нуть толь­ко лишь с помо­щью раз­мыш­ле­ния — они без­вид­ны и незри­мы?

—Да, ты совер­шен­но прав!

26. — Итак, с тво­е­го раз­ре­ше­ния, мы уста­но­вим два вида суще­го — зри­мое и без­вид­ное.

—Согла­сен.

—Без­вид­ное все­гда неиз­мен­но, а зри­мое непре­рыв­но изме­ня­ет­ся?

—При­мем и это, — согла­сил­ся Кебет.

b— Пой­дем даль­ше, — ска­зал Сократ. — В нас самих есть ли что-нибудь — тело или душа — отлич­ное [от этих двух видов]?

—Ниче­го нет.

—К како­му же из двух видов [суще­го] бли­же тело?

—Каж­до­му ясно, что к зри­мо­му.

—А душа? Зри­ма она или незри­ма?

—[Незри­ма], по край­ней мере для людей.

—Да ведь мы все вре­мя гово­рим о том, что зри­мо или незри­мо для чело­ве­че­ской при­ро­ды! Или, может, ты име­ешь в виду дру­гую [при­ро­ду]?

—Нет, чело­ве­че­скую.

—Что же мы ска­жем о душе? Мож­но ее видеть или нель­зя?

—Нель­зя.

—Зна­чит, она без­вид­на?

—Да.

—Зна­чит, в срав­не­нии с телом душа бли­же cк без­вид­но­му, а тело в срав­не­нии с душой — к зри­мо­му?

—Несо­мнен­но, Сократ.

27. — А раз­ве мы уже не гово­ри­ли, что, когда душа поль­зу­ет­ся телом, иссле­дуя что-либо с помо­щью зре­ния, слу­ха или како­го-нибудь ино­го чув­ства (ведь иссле­до­вать с помо­щью тела и с помо­щью чув­ства — это одно и то же!), тело вле­чет ее к вещам, непре­рыв­но изме­ня­ю­щим­ся, и от сопри­кос­но­ве­ния с ними душа сби­ва­ет­ся с пути, блуж­да­ет, испы­ты­ва­ет заме­ша­тель­ство и теря­ет рав­но­ве­сие, точ­но пья­ная?

—Да, гово­ри­ли.

—Когда же она dведет иссле­до­ва­ние сама по себе, она направ­ля­ет­ся туда, где все чисто, веч­но, бес­смерт­но и неиз­мен­но, и так как она близ­ка и срод­ни все­му это­му, то все­гда ока­зы­ва­ет­ся вме­сте с ним, как толь­ко оста­ет­ся наедине с собою и не встре­ча­ет пре­пят­ст­вий. Здесь насту­па­ет конец ее блуж­да­ни­ям, и, в непре­рыв­ном сопри­кос­но­ве­нии с посто­ян­ным и неиз­мен­ным, она и сама обна­ру­жи­ва­ет те же свой­ства. Это ее состо­я­ние мы назы­ваем разу­ме­ни­ем, пра­виль­но?

—Совер­шен­но пра­виль­но, Сократ! Ты гово­ришь заме­ча­тель­но!

—Итак, еще раз: к како­му виду [суще­го] бли­же душа, как ты рас­судишь, eпом­ня и преж­ние дово­ды, и эти, самые послед­ние?

—Мне кажет­ся, Сократ, — отве­тил Кебет, — любой, даже самый отъ­яв­лен­ный туго­дум, идя по это­му пути, приз­на́ет, что душа реши­тель­но и без­услов­но бли­же к неиз­мен­но­му, чем к изме­ня­ю­ще­му­ся.

—А тело?

—К изме­ня­ю­ще­му­ся.

28. — Взгля­ни теперь еще вот с какой сто­ро­ны. Когда душа 80и тело соеди­не­ны²⁸, при­ро­да велит телу под­чи­нять­ся и быть рабом, а душе — власт­во­вать и быть гос­по­жою. При­няв это в сооб­ра­же­ние, ска­жи, что из них, по-тво­е­му, бли­же боже­ст­вен­но­му и что смерт­но­му? Не кажет­ся ли тебе, что боже­ст­вен­ное созда­но для вла­сти и руко­во­ди­тель­ства, а смерт­ное — для под­чи­не­ния и раб­ства?

—Да, кажет­ся.

—Так с чем же схо­жа душа?

—Ясно, Сократ: душа схо­жа с боже­ст­вен­ным, а тело со смерт­ным.

—Теперь поду­май, Кебет, согла­сен ли ты, что из все­го ска­зан­но­го сле­ду­ет такой вывод: bбоже­ст­вен­но­му, бес­смерт­но­му, умо­по­сти­гае­мо­му, еди­но­об­раз­но­му, нераз­ло­жи­мо­му, посто­ян­но­му и неиз­мен­но­му само­му по себе в выс­шей сте­пе­ни подоб­на наша душа, а чело­ве­че­ско­му, смерт­но­му, пости­гае­мо­му не умом, мно­го­об­раз­но­му, раз­ло­жи­мо­му и тлен­но­му, непо­сто­ян­но­му и несход­но­му с самим собою подоб­но — и тоже в выс­шей сте­пе­ни — наше тело. Можем мы ска­зать что-нибудь вопре­ки это­му, друг Кебет?

—Нет, не можем.

29. — А если так, то не подо­ба­ет ли телу быст­ро раз­ру­шать­ся, а душе быть вовсе нераз­ру­ши­мой или почти нераз­ру­ши­мой?

c— Как же ина­че?

—Но ведь ты заме­ча­ешь, что, когда чело­век уми­ра­ет, види­мая его часть — тело, при­над­ле­жа­щая к види­мо­му [миру], или труп, как мы его назы­ваем, кото­ро­му свой­ст­вен­но раз­ру­шать­ся, рас­па­дать­ся, раз­ве­и­вать­ся, под­вер­га­ет­ся этой уча­сти не вдруг, не сра­зу, но сохра­ня­ет­ся доволь­но дол­гое вре­мя, если смерть застигнет тело в удач­ном состо­я­нии и в удач­ное вре­мя года. К тому же тело усох­шее и набаль­за­ми­ро­ван­ное, как баль­за­ми­ру­ют в Егип­те, может сохра­нять­ся чуть ли не без кон­ца. Но если даже тело и сгни­ет, неко­то­рые dего части — кости, сухо­жи­лия и про­чие им подоб­ные, мож­но ска­зать, бес­смерт­ны. Вер­но?

—Да.

—А душа, сама без­вид­ная и уда­ля­ю­ща­я­ся в места слав­ные, чистые и без­вид­ные — поис­ти­не в Аид²⁹, к бла­го­му и разум­но­му богу, куда — если бог поже­ла­ет — вско­ро­сти пред­сто­ит отой­ти и моей душе, — неуже­ли душа, чьи свой­ства и при­ро­ду мы сей­час опре­де­ли­ли, немед­лен­но, едва рас­став­шись с телом, рас­се­и­ва­ет­ся и поги­ба­ет, как судит боль­шин­ство людей? eНет, дру­зья мои, Кебет и Сим­мий, ниче­го похо­же­го, но ско­рее все­го вот как. Допу­стим, что душа раз­лу­ча­ет­ся с телом чистою и не вла­чит за собою ниче­го телес­но­го, ибо в тече­ние всей жиз­ни умыш­лен­но избе­га­ла любой свя­зи с телом, осте­ре­га­лась его и сосре­дото­чи­ва­лась в самой себе, посто­ян­но в этом упраж­ня­ясь, ины­ми сло­ва­ми, посвя­ща­ла себя истин­ной фило­со­фии и, по сути дела, 81гото­ви­лась уме­реть лег­ко и спо­кой­но. Или же это нель­зя назвать под­готов­кою к смер­ти?

—Бес­спор­но, мож­но.

—Такая душа ухо­дит в подоб­ное ей самой без­вид­ное место, боже­ст­вен­ное, бес­смерт­ное, разум­ное, и, достиг­ши его, обре­та­ет бла­жен­ство, отныне избав­лен­ная от блуж­да­ний, без­рас­суд­ства, стра­хов, диких вожде­ле­ний и всех про­чих чело­ве­че­ских зол, и — как гово­рят о посвя­щен­ных в таин­ства — впредь наве­ки посе­ля­ет­ся сре­ди богов. Так мы долж­ны ска­зать, Кебет, или как-нибудь по-ино­му?

30. — Так, кля­нусь Зев­сом, — отве­тил Кебет.

—Но, думаю, bесли душа раз­лу­ча­ет­ся с телом осквер­нен­ная и зама­ран­ная, ибо все­гда была в свя­зи с телом, угож­да­ла ему и люби­ла его, зача­ро­ван­ная им, его стра­стя­ми и наслаж­де­ни­я­ми настоль­ко, что уже ниче­го не счи­та­ла истин­ным, кро­ме телес­но­го, — того, что мож­но ося­зать, увидеть, выпить, съесть или исполь­зо­вать для любов­ной уте­хи, а все смут­ное для гла­за и незри­мое, но пости­гае­мое разу­мом и фило­соф­ским рас­суж­де­ни­ем, при­учи­лась нена­видеть, боять­ся и избе­гать, — как, по-тво­е­му, такая cдуша рас­ста­нет­ся с телом чистою и обособ­лен­ною в себе самой?

—Нико­гда!

—Я думаю, что она вся про­ник­ну­та чем-то телес­ным: ее срас­ти­ли с ним посто­ян­ное обще­ние и связь и дол­гие заботы о нем.

—Совер­шен­но вер­но.

—Но ведь телес­ное, друг, надо пред­став­лять себе плот­ным, тяже­лым, зем­ле­об­раз­ным, види­мым. Ясно, что душа, сме­шан­ная с телес­ным, тяже­ле­ет, и эта тяжесть сно­ва тянет ее в види­мый мир³⁰. В стра­хе перед без­вид­ным, перед тем, что назы­ва­ют Аидом, dона бро­дит сре­ди над­гро­бий и могил — там иной раз и заме­ча­ют похо­жие на тени при­зра­ки душ. Это при­зра­ки как раз таких душ, кото­рые рас­ста­лись с телом нечи­сты­ми; они при­част­ны зри­мо­му и пото­му откры­ва­ют­ся гла­зу.

—Да, Сократ, похо­же на то.

—Очень похо­же, Кебет. И конеч­но же это души не доб­рых, но дур­ных людей: они при­нуж­де­ны блуж­дать сре­ди могил, неся нака­за­ние за дур­ной образ жиз­ни в про­шлом, и так блуж­да­ют eдо той поры, пока при­стра­сти­ем к быв­ше­му сво­е­му спут­ни­ку — к телес­но­му — не будут вновь заклю­че­ны в око­вы тела. 31. Око­вы эти, веро­ят­но, вся­кий раз соот­вет­ст­ву­ют тем навы­кам, какие были при­об­ре­те­ны в про­шлой жиз­ни.

—О каких же навы­ках ты гово­ришь, Сократ?

—Ну, вот, напри­мер, кто пре­да­вал­ся чре­во­уго­дию, бес­пут­ству и пьян­ству, вме­сто того чтобы вся­че­ски их осте­ре­гать­ся, перей­дет, веро­ят­но, в поро­ду ослов 82или иных подоб­ных живот­ных. Как тебе кажет­ся?

—Это вполне веро­ят­но.

—А те, кто отда­вал пред­по­чте­ние неспра­вед­ли­во­сти, вла­сто­лю­бию и хищ­ни­че­ству, перей­дут в вол­ков, ястре­бов или кор­шу­нов. Или же мы с тобою решим, что такие души перей­дут в иные какие-нибудь тела?

—Что ты! — ска­зал Кебет. — Конеч­но, в эти, кото­рые ты назвал.

—Тогда, по-мое­му, уже ясно, что и всем осталь­ным пред­на­зна­че­ны места, соот­вет­ст­ву­ю­щие их глав­ной в жиз­ни забо­те.

—Да уж куда яснее!

—А самые счаст­ли­вые сре­ди них, ухо­дя­щие в самое луч­шее место, — это те, кто пре­успел в граж­дан­ской, bполез­ной для все­го наро­да доб­ро­де­те­ли: имя ей рас­суди­тель­ность и спра­вед­ли­вость, она рож­да­ет­ся из повсе­днев­ных обы­ча­ев и заня­тий, без уча­стия фило­со­фии и ума.

—Чем же они такие счаст­ли­вые?

—Да они, веро­ят­но, сно­ва ока­жут­ся в общи­тель­ной и смир­ной поро­де, сре­ди пчел, или, может быть, ос, или мура­вьев, а не то и вер­нут­ся к чело­ве­че­ско­му роду, и из них про­изой­дут воз­держ­ные люди.

—Да, похо­же на то.

32. — Но в род богов не поз­во­ле­но перей­ти нико­му, кто не был фило­со­фом и не очи­стил­ся до кон­ца, — cнико­му, кто не стре­мил­ся к позна­нию. Пото­му-то, милые мои Сим­мий и Кебет, истин­ные фило­со­фы гонят от себя все жела­ния тела, кре­пят­ся и ни за что им не усту­па­ют, не боясь разо­ре­ния и бед­но­сти в отли­чие от боль­шин­ства, кото­рое коры­сто­лю­би­во, и, хотя они в отли­чие от вла­сто­лю­би­вых и често­лю­би­вых не стра­шат­ся бес­че­стия и бес­сла­вия, достав­ля­е­мых дур­ною жиз­нью, они от жела­ний воз­дер­жи­ва­ют­ся.

—Так ведь иное было бы и недо­стой­но их, Сократ! — вос­клик­нул Кебет.

—Да, недо­стой­но, dкля­нусь Зев­сом. Кто забо­тит­ся о сво­ей душе, а не холит тело, тот рас­ста­ет­ся со все­ми эти­ми жела­ни­я­ми. Осталь­ные идут, сами не зная куда, а они сле­ду­ют сво­им путем: в уве­рен­но­сти, что нель­зя пере­чить фило­со­фии и про­ти­вить­ся осво­бож­де­нию и очи­ще­нию, кото­рые она несет, они идут за ней, куда бы она ни пове­ла.

33. — Как это, Сократ?

—Сей­час объ­яс­ню. Тем, кто стре­мит­ся к позна­нию, хоро­шо извест­но вот что: когда фило­со­фия при­ни­ма­ет под опе­ку их душу, душа туго-нату­го eсвя­за­на в теле и при­леп­ле­на к нему, она вынуж­де­на рас­смат­ри­вать и пости­гать сущее не сама по себе, но через тело, слов­но бы через решет­ки тюрь­мы, и погря­за­ет в глу­бо­чай­шем неве­же­стве. Видит фило­со­фия и всю гроз­ную силу этой тюрь­мы: под­чи­ня­ясь стра­стям, узник сам 83креп­че любо­го блю­сти­те­ля кара­у­лит соб­ст­вен­ную тем­ни­цу. Да, стре­мя­щим­ся к позна­нию извест­но, в каком поло­же­нии быва­ет их душа, когда фило­со­фия берет ее под свое покро­ви­тель­ство и с тихи­ми уве­ща­ни­я­ми при­ни­ма­ет­ся осво­бож­дать, выяв­ляя, до какой сте­пе­ни обман­чи­во зре­ние, обман­чив слух и осталь­ные чув­ства, убеж­дая отда­лять­ся от них, не поль­зо­вать­ся их служ­бою, насколь­ко это воз­мож­но, и сове­туя душе сосре­дото­чи­вать­ся и соби­рать­ся в себе самой, верить bтоль­ко себе, когда, сама в себе, она мыс­лит о том, что суще­ст­ву­ет само по себе, и не счи­тать истин­ным ниче­го из того, что она с помо­щью дру­го­го иссле­ду­ет из дру­гих вещей, ина­че гово­ря, из ощу­ти­мых и види­мых, ибо то, что видит душа, умо­по­сти­гае­мо и без­вид­но. Вот то осво­бож­де­ние, кото­ро­му не счи­та­ет нуж­ным про­ти­вить­ся душа истин­но­го фило­со­фа, и пото­му она бежит от радо­стей, жела­ний, печа­лей и стра­хов, насколь­ко это в ее силах, пони­мая, что, если кто силь­но обра­до­ван, или опе­ча­лен, или испу­ган, или охва­чен силь­ным жела­ни­ем, он тер­пит не толь­ко обыч­ное зло, како­го и мог бы ожи­дать, — напри­мер, заболе­ва­ет или про­ма­ты­ва­ет­ся, cпота­кая сво­им стра­стям, — но и самое вели­кое, самое край­нее из всех зол и даже не отда­ет себе в этом отче­та.

—Какое же это зло, Сократ? — спро­сил Кебет.

—А вот какое: нет чело­ве­ка, чья душа, испы­ты­вая силь­ную радость или силь­ную печаль, не счи­та­ла бы то, чем вызва­но такое ее состо­я­ние, пре­дель­но ясным и пре­дель­но под­лин­ным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согла­сишь­ся, что в первую оче­редь это отно­сит­ся к вещам види­мым.

d— Охот­но согла­шусь.

—А согла­сишь­ся ли ты, что имен­но в таком состо­я­нии тело ско­вы­ва­ет душу осо­бен­но креп­ко?

—То есть как?

—А вот как: у любой радо­сти или печа­ли есть как бы гвоздь, кото­рым она при­гвож­да­ет душу к телу, прон­за­ет ее и дела­ет как бы телес­ною, застав­ляя при­ни­мать за исти­ну все, что ска­жет тело. А разде­ляя пред­став­ле­ния и вку­сы тела, душа, мне кажет­ся, неиз­беж­но пере­ни­ма­ет его пра­ви­ла и при­выч­ки, и уже нико­гда не прий­ти ей в Аид чистою — она все­гда отхо­дит, обре­ме­нен­ная телом, и пото­му вско­ре вновь попа­да­ет в иное тело и, eточ­но посе­ян­ное зер­но, пус­ка­ет рост­ки. Так она лиша­ет­ся сво­ей доли в обще­нии с боже­ст­вен­ным, чистым и еди­но­об­раз­ным.

—Вер­но, Сократ, совер­шен­но вер­но, — ска­зал Кебет.

34. — По этим как раз при­чи­нам, Кебет, воз­держ­ны и муже­ст­вен­ны те, кто достой­ным обра­зом стре­мит­ся к позна­нию, а вовсе не по тем, о кото­рых любит 84гово­рить боль­шин­ство. Или, может, ты ино­го мне­ния?

—Нет, что ты!

—Да, душа фило­со­фа рас­суж­да­ет при­мер­но так, как мы гово­ри­ли, и не дума­ет, буд­то дело фило­со­фии — осво­бож­дать ее, а она, когда это дело сде­ла­но, может сно­ва пре­дать­ся радо­стям и печа­лям и надеть преж­ние око­вы, напо­до­бие Пене­ло­пы, без кон­ца рас­пус­каю­щей свою ткань³¹. Вно­ся во все успо­ко­е­ние, сле­дуя разу­му и посто­ян­но в нем пре­бы­вая, созер­цая истин­ное, боже­ст­вен­ное и непре­лож­ное и в нем обре­тая для себя пищу, bдуша пола­га­ет, что так имен­но до́лжно жить, пока она жива, а после смер­ти отой­ти к тому, что ей срод­ни, и навсе­гда изба­вить­ся от чело­ве­че­ских бед­ст­вий. Бла­го­да­ря такой пище и в завер­ше­ние такой жиз­ни, Сим­мий и Кебет, ей неза­чем боять­ся ниче­го дур­но­го, неза­чем тре­во­жить­ся, как бы при рас­ста­ва­нии с телом она не рас­па­лась, не рас­се­я­лась по вет­ру, не умча­лась неве­до­мо куда, чтобы уже нигде боль­ше и никак не суще­ст­во­вать.

35. После этих слов Сокра­та насту­пи­ло дол­гое cмол­ча­ние. Вид­но было, что и сам он раз­мыш­ля­ет над толь­ко что ска­зан­ным, и боль­шин­ство из нас тоже. Потом Кебет и Сим­мий о чем-то корот­ко пере­мол­ви­лись друг с дру­гом. Сократ при­ме­тил это и спро­сил:

—Что такое? Вы, вер­но, счи­та­е­те, что ска­зан­но­го недо­ста­точ­но? Да, прав­да, оста­ет­ся еще нема­ло сомни­тель­ных и сла­бых мест, если про­смот­реть все от нача­ла до кон­ца с нуж­ным вни­ма­ни­ем. Конеч­но, если у вас на уме что-нибудь дру­гое, я мол­чу. Но если вы в затруд­не­нии из-за это­го, не стес­няй­тесь, открой­те свои сооб­ра­же­ния, если они кажут­ся вам более убеди­тель­ны­ми, нако­нец, при­ми­те в свой раз­го­вор и dменя, если нахо­ди­те, что с моею помо­щью дело пой­дет луч­ше.

На это Сим­мий ото­звал­ся так:

—Я ска­жу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже дав­но оба в сму­ще­нии и всё толь­ко под­тал­ки­ва­ем друг дру­га, чтобы тебя спро­сить, пото­му что очень хотим услы­шать, что ты отве­тишь, да боим­ся при­чи­нить тебе огор­че­ние — как бы наши вопро­сы не были тебе в тягость из-за нынеш­ней беды.

Сократ слег­ка улыб­нул­ся и ска­зал:

—Ах, eСим­мий, Сим­мий! До чего же труд­но было бы мне убедить чужих людей, что я совсем не счи­таю бедою нынеш­нюю свою участь, если даже вас я не могу в этом убедить и вы опа­са­е­тесь, буд­то сего­дня я рас­по­ло­жен мрач­нее, чем рань­ше, в тече­ние всей жиз­ни! Вам, вер­но, кажет­ся, что даром про­ри­ца­ния я усту­паю лебедям, кото­рые, как почу­ют близ­кую смерть, заво­дят песнь такую гром­кую и пре­крас­ную, 85какой нико­гда еще не пева­ли: они лику­ют отто­го, что ско­ро отой­дут к богу, кото­ро­му слу­жат. А люди из-за соб­ст­вен­но­го стра­ха перед смер­тью воз­во­дят напрас­ли­ну и на лебедей, утвер­ждая, что они яко­бы опла­ки­ва­ют свою смерть и что скорбь вдох­нов­ля­ет их на пред­смерт­ную песнь. Им и невдо­мек, этим людям, что ни одна пти­ца не поет, когда стра­да­ет от голо­да, или холо­да, или иной какой нуж­ды, — даже соло­вей, даже ласточ­ка или удод, хотя про них и рас­ска­зы­ва­ют, буд­то они поют, опла­ки­вая свое горе³². Но, по-мое­му, это выдум­ка — и про них, и про bлебедей. Лебеди при­над­ле­жат Апол­ло­ну³³, и пото­му — вещие пти­цы — они про­видят бла­га, ожи­даю­щие их в Аиде, и поют, и раду­ют­ся в этот послед­ний свой день, как нико­гда преж­де. Но я и себя, вме­сте с лебедя­ми, счи­таю рабом того же гос­по­ди­на и слу­жи­те­лем того же бога³⁴, я верю, что и меня мой вла­ды­ка наде­лил даром про­ро­че­ства не хуже, чем лебедей, и не силь­нее, чем они, горюю, рас­ста­ва­ясь с жиз­нью. Так что вы може­те гово­рить и спра­ши­вать о чем хоти­те, пока вам не пре­пят­ст­ву­ют Один­на­дцать, постав­лен­ные cафи­ня­на­ми.

—Что ж, пре­крас­но, — начал Сим­мий, — в таком, слу­чае и я объ­яс­ню тебе, в чем мои затруд­не­ния, и Кебет не скро­ет, что из ска­зан­но­го сего­дня кажет­ся ему непри­ем­ле­мым. Мне дума­ет­ся, Сократ, — как, впро­чем, может быть, и тебе само­му, — что при­об­ре­сти точ­ное зна­ние о подоб­ных вещах в этой жиз­ни либо невоз­мож­но, либо до край­но­сти труд­но, но в то же вре­мя было бы позор­ным мало­ду­ши­ем не испы­тать и не про­ве­рить все­ми спо­со­ба­ми суще­ст­ву­ю­щие на этот счет взгляды и отсту­пить­ся, пока воз­мож­но­сти для иссле­до­ва­ния не исчер­па­ны до кон­ца. Зна­чит, нуж­но достиг­нуть одно­го из двух: узнать исти­ну от дру­гих или отыс­кать ее само­му, либо же, если ни пер­вое, ни вто­рое невоз­мож­но, при­нять dсамое луч­шее и самое надеж­ное из чело­ве­че­ских уче­ний и на нем, точ­но на плоту, попы­тать­ся пере­плыть через жизнь, если уже не удаст­ся пере­пра­вить­ся на более устой­чи­вом и надеж­ном судне — на каком-нибудь боже­ст­вен­ном уче­нии. Поэто­му я теперь набе­русь сме­ло­сти и задам свой вопрос, тем более что ты и сам велишь: я не хочу потом уко­рять себя за то, что теперь про­мол­чал. Да, Сократ, я и сам раз­мыш­ляю над тво­и­ми сло­ва­ми, и вме­сте с ним, с Кебе­том, и мне кажет­ся, они не вполне убеди­тель­ны.

36. eА Сократ на это:

—Может быть, тебе и пра­виль­но кажет­ся, друг, но толь­ко ска­жи, в чем имен­но «не вполне»?

—А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рас­суж­де­ние мож­но при­ме­нить к лире, к ее стру­нам и гар­мо­нии³⁵. И вер­но, в настро­ен­ной лире гар­мо­ния — это нечто невиди­мое, бес­те­лес­ное, пре­крас­ное и 86боже­ст­вен­ное, а сама лира и стру­ны — тела, то есть нечто телес­ное, слож­ное, зем­ное и срод­ное смерт­но­му. Пред­ставь себе теперь, что лиру раз­би­ли или же поре­за­ли и порва­ли стру­ны, — при­во­дя те же дово­ды, какие при­во­дишь ты, кто-нибудь будет упор­но дока­зы­вать, что гар­мо­ния не раз­ру­ши­лась и долж­на по-преж­не­му суще­ст­во­вать. Быть того не может, ска­жет такой чело­век, чтобы лира с разо­рван­ны­ми стру­на­ми и сами стру­ны — вещи смерт­ной при­ро­ды — все еще суще­ст­во­ва­ли, а гар­мо­ния, bсрод­ная и близ­кая боже­ст­вен­но­му и бес­смерт­но­му, погиб­ла, уни­что­жив­шись рань­ше, чем смерт­ное. Нет, гар­мо­ния непре­мен­но долж­на суще­ст­во­вать, и преж­де истле­ют без остат­ка дере­во и жилы струн, чем пре­тер­пит что-нибудь худое гар­мо­ния. И пра­во же, Сократ, я думаю, ты и сам отлич­но созна­ешь, что наи­бо­лее частый взгляд на душу таков³⁶: если наше тело свя­зы­ва­ют и дер­жат в натя­же­нии теп­ло, холод, сухость, влаж­ность и неко­то­рые иные, подоб­ные им, [нача­ла], cто душа наша есть соче­та­ние и гар­мо­ния этих [начал], когда они хоро­шо и сораз­мер­но сме­ша­ны друг с дру­гом. И если душа — это дей­ст­ви­тель­но сво­его рода гар­мо­ния, зна­чит, когда тело чрез­мер­но сла­бе­ет или, напро­тив, чрез­мер­но напря­га­ет­ся — из-за болез­ни или иной какой напа­сти, — душа при всей сво­ей боже­ст­вен­но­сти долж­на немед­лен­но раз­ру­шить­ся, как раз­ру­ша­ет­ся любая гар­мо­ния, будь то зву­ков или же любых тво­ре­ний худож­ни­ков; а телес­ные остан­ки могут сохра­нять­ся dдол­гое вре­мя, пока их не уни­что­жит огонь или тле­ние. Пожа­луй­ста, поду­май, как нам отве­чать на этот довод, если кто будет наста­и­вать, что душа есть соче­та­ние телес­ных качеств и пото­му в том, что мы назы­ваем смер­тью, гибнет пер­вою.

37. Сократ, по все­гдаш­ней сво­ей при­выч­ке, обвел собрав­ших­ся взглядом, улыб­нул­ся и ска­зал:

—Сим­мий гово­рит дело. Если кто из вас наход­чи­вее мое­го, пусть отве­ча­ет. Кажет­ся, Сим­мий мет­ко под­дел [наше] рас­суж­де­ние. И все-таки, на мой взгляд, eпреж­де чем отве­чать, нуж­но спер­ва выслу­шать еще Кебе­та, — в чем упре­ка­ет [наши] дово­ды он, а мы тем вре­ме­нем поду­ма­ем, что нам ска­зать. И тогда уже, выслу­шав обо­их, мы либо усту­пим им, если выяс­нит­ся, что они поют в лад, а если нет — будем отста­и­вать свое дока­за­тель­ство. Ну, Кебет, теперь твой черед: гово­ри, что тебя сму­ща­ет.

—Да, Сократ, я ска­жу, — ото­звал­ся Кебет. — Мне кажет­ся, [наше] дока­за­тель­ство не сдви­ну­лось с места, и упрек, что мы дела­ли ему рань­ше, 87мож­но повто­рить и теперь. Что наша душа суще­ст­во­ва­ла и до того, как вопло­ти­лась в этом обра­зе, дока­за­но — я не отри­цаю — очень тон­ко и, смею ска­зать, очень убеди­тель­но. Но что она и после нашей смер­ти про­дол­жа­ет где-то суще­ст­во­вать, это мне пред­став­ля­ет­ся дале­ко не столь убеди­тель­ным. Прав­да, я не разде­ляю воз­ра­же­ния Сим­мия, буд­то душа не силь­нее и не дол­го­веч­нее тела. Наобо­рот, сколь­ко я пони­маю, душа обла­да­ет огром­ным пре­иму­ще­ст­вом перед всем телес­ным. «Как же так? — спро­сят меня. — Откуда же тогда твои сомне­ния, если ты видишь, что после смер­ти чело­ве­ка даже более сла­бая его часть bпро­дол­жа­ет суще­ст­во­вать? Раз­ве тебе не кажет­ся, что более дол­го­веч­ная часть непре­мен­но долж­на сохра­нять­ся в цело­сти все это вре­мя?» Смот­ри, есть ли толк в том, что́ я на это отве­чаю. Есте­ствен­но, что и мне, как рань­ше Сим­мию, пона­до­бит­ся какое-нибудь упо­доб­ле­ние.

Так рас­суж­дать, на мой взгляд, при­мер­но то же самое, что при­ме­нить этот довод к умер­ше­му ста­ри­ку тка­чу и утвер­ждать, буд­то он не погиб, но где-то суще­ст­ву­ет, целый и невреди­мый, и в под­твер­жде­ние предъ­явить плащ, кото­рый ста­рик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему ниче­го не сде­ла­лось, он невредим. А если кто усо­мнит­ся, тогда спро­сить, cчто дол­го­веч­нее, люди или пла­щи, кото­рые посто­ян­но в употреб­ле­нии, в нос­ке, и, услы­хав в ответ: «Разу­ме­ет­ся, люди», — счи­тать дока­зан­ным, что чело­век, соткав­ший этот плащ, без вся­ко­го сомне­ния, цел и невредим, раз не погиб­ла вещь менее дол­го­веч­ная.

Но я думаю, Сим­мий, что на самом-то деле все обсто­ит ина­че. Следи и ты за тем, что я гово­рю. Кто так рас­суж­да­ет, судит неле­по — это каж­до­му вид­но. Ведь наш ткач соткал и сно­сил мно­го эта­ких пла­щей и dпере­жил их все, за исклю­че­ни­ем, прав­да, одно­го, послед­не­го, но из это­го никак не сле­ду­ет, буд­то чело­век негод­нее или бес­силь­нее пла­ща.

То же самое упо­доб­ле­ние, по-мое­му, при­ме­ни­мо и к душе, свя­зан­ной с телом, и, кто гово­рит о душе и теле теми же самы­ми сло­ва­ми, что о тка­че и пла­ще, мне кажет­ся, гово­рит вер­но: он ска­жет, что душа дол­го­веч­нее, а тело сла­бее и крат­ковре­мен­нее; к это­му, одна­ко ж, он дол­жен при­ба­вить, что вся­кая душа сна­ши­ва­ет мно­го тел, в осо­бен­но­сти если живет мно­го лет: тело ведь изна­ши­ва­ет­ся и отми­ра­ет еще при жиз­ни чело­ве­ка, eи, ста­ло быть, душа бес­пре­рыв­но ткет нано­во, заме­няя сно­шен­ное. И когда душа поги­ба­ет, послед­няя одеж­да на ней непре­мен­но долж­на быть цела — она одна толь­ко и пере­жи­ва­ет душу. Лишь после гибе­ли души обна­ру­жи­ва­ет тело при­род­ную свою сла­бость и ско­ро истреб­ля­ет­ся тле­ни­ем. Зна­чит, при­няв наше дока­за­тель­ство, мы все еще не можем твер­до наде­ять­ся, что душа наша, когда мы умрем, 88будет где-то про­дол­жать свое суще­ст­во­ва­ние.

Мало того, ска­жут мне, допу­стим, мы сде­ла­ем сто­рон­ни­ку этих дово­дов еще бо́льшие уступ­ки, чем сде­лал ты, и согла­сим­ся, что душа суще­ст­ву­ет не толь­ко до наше­го рож­де­ния, но, что вполне воз­мож­но, неко­то­рые души суще­ст­ву­ют и после того, как мы умрем, и будут суще­ст­во­вать, и мно­го раз родят­ся, и сно­ва умрут: ведь душа по при­ро­де сво­ей настоль­ко силь­на, что спо­соб­на выне­сти мно­го рож­де­ний. Допу­стим, со всем этим мы согла­сим­ся, но не приз­на́ем, что душа не несет ника­ко­го ущер­ба в частых сво­их рож­де­ни­ях и не поги­ба­ет одна­жды совер­шен­но в какую-то из сво­их смер­тей, — bа никто не похва­ста­ет­ся, буд­то зна­ет хоть что-нибудь об этой послед­ней смер­ти и о раз­ру­ше­нии тела, несу­щем гибель душе, ибо такое ощу­ще­ние нико­му из нас не доступ­но. Раз это так, не сле­ду­ет нам выка­зы­вать отва­гу перед смер­тью; она про­сто без­рас­суд­на, такая отва­га, — ведь дока­зать, что душа совер­шен­но бес­смерт­на и неуни­что­жи­ма, мы не можем. А раз не можем, уми­раю­щий непре­мен­но будет боять­ся за свою душу, как бы, отде­ля­ясь от тела на этот раз, она не погиб­ла окон­ча­тель­но.

38. Выслу­шав Сим­мия и Кебе­та, мы cвсе помрач­не­ли. Потом мы при­зна­ва­лись друг дру­гу, что преж­ние дово­ды пол­но­стью нас убеди­ли, а тут мы сно­ва испы­ты­ва­ли заме­ша­тель­ство и были пол­ны недо­ве­рия не толь­ко к ска­зан­но­му преж­де, но и к тому, что нам еще пред­сто­я­ло услы­шать. Может быть, это мы никуда не год­ны и не спо­соб­ны ни о чем судить? Или же сам вопрос не допус­ка­ет ясно­го отве­та?

Эхе­крат. Кля­нусь бога­ми, Федон, я вас отлич­но пони­маю. Послу­шал я тебя, и вот что при­мер­но хочет­ся мне ска­зать dсамо­му себе: «Како­му же дока­за­тель­ству мы теперь пове­рим, если Сократ гово­рил так убеди­тель­но, и, одна­ко же, все его рас­суж­де­ния поко­леб­ле­ны!» До сих пор меня все­гда осо­бен­но при­вле­кал взгляд на душу как на сво­его рода гар­мо­нию. Когда об этом зашла речь, мне слов­но напом­ни­ли, что я дав­но дер­жусь тако­го мне­ния и сам, и теперь сно­ва, как бы с само­го нача­ла, мне до край­но­сти нуж­но какое-нибудь иное дока­за­тель­ство, кото­рое уве­рит меня, что душа не уми­ра­ет вме­сте с телом. Про­дол­жай, ради Зев­са! Как Сократ eвер­нул­ся к сво­е­му дока­за­тель­ству? И был ли он замет­но удру­чен — так же как и вы — или же, напро­тив, спо­кой­но помог ваше­му иссле­до­ва­нию? И вполне ли успеш­ной была его помощь или не вполне? Рас­ска­жи нам обо всем как мож­но точ­нее!

Федон. Зна­ешь, Эхе­крат, я часто вос­хи­щал­ся Сокра­том, но нико­гда не испы­ты­вал тако­го вос­хи­ще­ния, 89как в тот раз. Он нашел­ся, что отве­тить, но в этом нет еще, пожа­луй, ниче­го стран­но­го. Если я был вос­хи­щен сверх вся­кой меры, так это тем, во-пер­вых, с какой охотой, бла­го­же­ла­тель­но­стью и даже удо­воль­ст­ви­ем он встре­тил воз­ра­же­ния сво­их моло­дых собе­сед­ни­ков, далее, тем, как чут­ко под­ме­тил он наше уны­ние, вызван­ное их дово­да­ми, и, нако­нец, как пре­крас­но он нас исце­лил. Мы были точ­но вои­ны, спа­саю­щи­е­ся бег­ст­вом после пора­же­ния, а он обо­д­рил нас и повер­нул назад, чтобы вме­сте с ним и под его руко­во­ди­тель­ст­вом вни­ма­тель­но иссле­до­вать все сна­ча­ла.

Эхе­крат. Как же имен­но?

Федон. Сей­час объ­яс­ню. Слу­чи­лось так, что я bсидел спра­ва от Сокра­та, под­ле само­го ложа — на ска­ме­еч­ке — и пото­му гораздо ниже его. И вот, про­ведя рукой по моей голо­ве и при­гла­див воло­сы на шее — он часто играл мои­ми воло­са­ми, — Сократ про­мол­вил:

—Зав­тра, Федон, ты, вер­но, остри­жешь эти пре­крас­ные куд­ри?³⁷

—Боюсь, что так, Сократ, — отве­чал я.

—Не ста­нешь ты это­го делать, если послу­ша­ешь­ся меня.

—Отче­го же? — спро­сил я.

—Да отто­го, что еще сего­дня и я остри­гусь вме­сте с тобою, если наше дока­за­тель­ство скон­ча­ет­ся и мы не суме­ем его ожи­вить. cБудь я на тво­ем месте и ускольз­ни дока­за­тель­ство у меня из рук, я бы дал клят­ву, по при­ме­ру аргос­цев³⁸, не отра­щи­вать воло­сы до тех пор, пока не одер­жу победы в новом бою про­тив дово­дов Сим­мия и Кебе­та.

—Но ведь, как гово­рит­ся, про­тив дво­их даже Герак­лу не высто­ять, — воз­ра­зил я.

—Тогда клик­ни на помощь меня — я буду тво­им Иола­ем, пока день еще не погас.

—Конеч­но, клик­ну, толь­ко давай наобо­рот: я буду Иола­ем, а ты Герак­лом³⁹.

—Это все рав­но, — ска­зал Сократ. — 39. Но преж­де все­го давай осте­ре­жем­ся одной опас­но­сти.

—Какой опас­но­сти? — спро­сил я.

d— Чтобы нам не сде­лать­ся нена­вист­ни­ка­ми вся­ко­го сло­ва, как иные ста­но­вят­ся чело­ве­ко­не­на­вист­ни­ка­ми, ибо нет боль­шей беды, чем нена­висть к сло­ву⁴⁰. Рож­да­ет­ся она таким же точ­но обра­зом, как чело­ве­ко­не­на­вист­ни­че­ство. А им мы про­ни­ка­ем­ся, если спер­ва горя­чо и без вся­ко­го раз­бо­ра дове­ря­ем кому-нибудь и счи­та­ем его чело­ве­ком совер­шен­но чест­ным, здра­вым и надеж­ным, но в ско­ром вре­ме­ни обна­ру­жи­ва­ем, что он невер­ный, нена­деж­ный и еще того хуже. Кто испы­та­ет это неод­но­крат­но, и в осо­бен­но­сти по вине тех, кого счи­тал eсамы­ми близ­ки­ми дру­зья­ми, тот в кон­це кон­цов от частых обид нена­видит уже всех под­ряд и ни в ком не видит ниче­го здра­во­го и чест­но­го. Тебе, вер­но, слу­ча­лось заме­чать, как это быва­ет.

—Конеч­но, слу­ча­лось, — ска­зал я.

—Но раз­ве это не срам? — про­дол­жал Сократ. — Раз­ве не ясно, что мы при­сту­па­ем к людям, не вла­дея искус­ст­вом их рас­по­зна­вать? Ведь кто вла­де­ет этим искус­ст­вом по-насто­я­ще­му, тот рас­судит, что и очень хоро­ших 90и очень пло­хих людей немно­го, а посред­ст­вен­ных — без чис­ла.

—Как это? — спро­сил я.

—Так же точ­но, как очень малень­ких и очень боль­ших. Что встре­тишь реже, чем очень боль­шо­го или очень малень­ко­го чело­ве­ка или соба­ку и так далее? Или что-нибудь очень быст­рое или мед­лен­ное, без­образ­ное или пре­крас­ное, белое или чер­ное? Раз­ве ты не заме­чал, что во всех таких слу­ча­ях край­но­сти ред­ки и немно­го­чис­лен­ны, зато середи­на запол­не­на в изоби­лии?

—Конеч­но, заме­чал, — bска­зал я.

—И если бы устро­ить состя­за­ние в испор­чен­но­сти, то и пер­вей­ших него­дя­ев ока­за­лось бы совсем немно­го, не так ли?

—Похо­же, что так, — ска­зал я.

—Вот имен­но, — под­твер­дил он. — Но не в этом сход­ство меж­ду рас­суж­де­ни­я­ми и людь­ми — я сей­час про­сто сле­до­вал за тобою, куда ты вел, — а в том, что ино­гда мы пове­рим дока­за­тель­ству и приз­на́ем его истин­ным (хотя сами искус­ст­вом рас­суж­дать не вла­де­ем), а малое вре­мя спу­стя решим, что оно лож­но, — когда по заслу­гам, а когда и неза­слу­жен­но, и так не раз и не два. Осо­бен­но, как ты зна­ешь, это быва­ет с теми, кто cлюбит отыс­ки­вать дово­ды и за и про­тив чего бы то ни было: в кон­це кон­цов они начи­на­ют думать, буд­то ста­ли муд­рее всех на све­те и одни толь­ко постиг­ли, что нет ниче­го здра­во­го и надеж­но­го ни сре­ди вещей, ни сре­ди суж­де­ний, но что все реши­тель­но испы­ты­ва­ет при­ли­вы и отли­вы, точ­но воды Еври­па⁴¹, и ни на миг не оста­ет­ся на месте.

—Да, все, что ты ска­зал, — чистая прав­да.

—А когда так, Федон, было бы печаль­но, если бы, узнав истин­ное, надеж­ное и доступ­ное для пони­ма­ния дока­за­тель­ство, dа затем встре­тив­шись с дока­за­тель­ства­ми тако­го рода, что иной раз они пред­став­ля­ют­ся истин­ны­ми, а иной раз лож­ны­ми, мы ста­ли бы винить не себя самих и не свою неис­кус­ность, но от доса­ды охот­но сва­ли­ли бы соб­ст­вен­ную вину на дока­за­тель­ства и впредь, до кон­ца дней упор­но нена­виде­ли бы и поно­си­ли рас­суж­де­ния, лишив себя истин­но­го зна­ния бытия.

—Да, кля­нусь Зев­сом, — ска­зал я, — это было бы очень печаль­но.

40. — Итак, — про­дол­жал он, — преж­де все­го охра­ним в себя от этой опас­но­сти eи не будем допус­кать мыс­ли, буд­то в рас­суж­де­ни­ях вооб­ще нет ниче­го здра­во­го, ско­рее будем счи­тать, что это мы сами еще недо­ста­точ­но здра­вы и надо муже­ст­вен­но искать пол­но­го здра­во­мыс­лия: тебе и осталь­ным — ради всей вашей даль­ней­шей жиз­ни, 91мне же — ради одной толь­ко смер­ти. Сей­час обсто­я­тель­ства скла­ды­ва­ют­ся так, что я рискую пока­зать­ся вам не фило­со­фом, а завзя­тым спор­щи­ком, а это уже свой­ство пол­ных невежд. Они, если воз­ни­ка­ет раз­но­гла­сие, не заботят­ся о том, как обсто­ит дело в дей­ст­ви­тель­но­сти; как бы вну­шить при­сут­ст­ву­ю­щим свое мне­ние — вот что у них на уме. В нынеш­них обсто­я­тель­ствах, мне кажет­ся, я отли­ча­юсь от них лишь тем, что не при­сут­ст­ву­ю­щих стрем­люсь убедить в право­те моих слов — раз­ве что меж­ду про­чим, — но само­го себя, bчтобы убедить­ся до кон­ца. Вот мой рас­чет, доро­гой друг, и погляди, какой свое­ко­рыст­ный рас­чет: если то, что я утвер­ждаю, ока­жет­ся исти­ной, хоро­шо, что я дер­жусь тако­го убеж­де­ния, а если для умер­ше­го нет уже ниче­го, я хотя бы не буду доку­чать при­сут­ст­ву­ю­щим сво­и­ми жало­ба­ми в эти пред­смерт­ные часы, и, нако­нец, глу­пая моя выдум­ка тоже не сохра­нит­ся сре­ди живых — это было бы нелад­но, — но вско­ре погибнет.

Вот как я изгото­вил­ся, Сим­мий и Кебет, чтобы при­сту­пить к дока­за­тель­ству. А вы cпослу­шай­тесь меня и помень­ше думай­те о Сокра­те, но глав­ным обра­зом — об истине; и если реши­те, что я гово­рю вер­но, согла­шай­тесь, а если нет — воз­ра­жай­те, как толь­ко смо­же­те. А не то смот­ри­те — я увле­кусь и вве­ду в обман разом и себя само­го, и вас, а потом исчез­ну, точ­но пче­ла, оста­вив­шая в ран­ке жало.

41. Одна­ко ж впе­ред! Рань­ше все­го напом­ни­те мне, что вы гово­ри­ли, — на слу­чай, если я что забыл. Сим­мий, если не оши­ба­юсь, был в сомне­нии и в стра­хе, как бы душа, хотя она и боже­ст­вен­нее и dпре­крас­нее тела, все же не погиб­ла пер­вою — по той при­чине, что она сво­его рода гар­мо­ния. А Кебет, мне кажет­ся, согла­ша­ет­ся со мною в том, что душа дол­го­веч­нее тела, но, по его мне­нию, никто не может быть уве­рен, что душа, после того как сме­нит и сно­сит мно­го тел, покидая послед­нее из них, не поги­ба­ет и сама; имен­но гибель души и есть, соб­ст­вен­но, смерть, пото­му что тело отми­ра­ет и гибнет непре­стан­но. Это или что дру­гое нуж­но нам рас­смот­реть, Кебет и Сим­мий?

eОба отве­ча­ли, что имен­но это.

—Ска­жи­те, — про­дол­жал Сократ, — вы отвер­га­е­те все преж­ние дово­ды цели­ком или же одни отвер­га­е­те, а дру­гие нет?

—Одни отвер­га­ем, — отве­ча­ли они, — дру­гие нет.

—А как насчет того утвер­жде­ния, что зна­ние — это при­по­ми­на­ние и что, если так, душа наша непре­мен­но долж­на 92была где-то суще­ст­во­вать, преж­де чем попа­ла в око­вы тела?

—Я, — про­мол­вил Кебет, — и тогда нашел это утвер­жде­ние на ред­кость убеди­тель­ным, и сей­час ни в коем слу­чае не хочу от него отка­зы­вать­ся.

—И я так счи­таю, — ска­зал Сим­мий, — и был бы очень изум­лен, если бы мое мне­ние вдруг пере­ме­ни­лось.

Тогда Сократ:

—А меж­ду тем, друг-фива­нец, тебе при­дет­ся его пере­ме­нить, если ты оста­нешь­ся при мыс­ли, что гар­мо­ния — это нечто состав­ное, а душа — сво­его рода гар­мо­ния, сла­гаю­ща­я­ся из натя­же­ния телес­ных начал. bВедь ты едва ли и сам допу­стишь, что гар­мо­ния сло­жи­лась и суще­ст­во­ва­ла преж­де, неже­ли то, из чего ей пред­сто­я­ло сло­жить­ся. Или все-таки допу­стишь?

—Нико­гда, Сократ! — вос­клик­нул Сим­мий.

—Но ты видишь, что имен­но это ты неча­ян­но и утвер­жда­ешь? Ведь ты гово­ришь, что душа суще­ст­ву­ет до того, как вопло­тит­ся в чело­ве­че­ском обра­зе, а зна­чит, она суще­ст­ву­ет, сло­жив­шись из того, что еще не суще­ст­ву­ет. Ведь гар­мо­ния совсем непо­хо­жа на то, чему ты упо­доб­ля­ешь ее сей­час: наобо­рот, спер­ва рож­да­ет­ся лира, и стру­ны, и cзву­ки, пока еще негар­мо­нич­ные, и лишь послед­ней воз­ни­ка­ет гар­мо­ния и пер­вой раз­ру­ша­ет­ся. Как же этот новый твой довод будет зву­чать в лад с преж­ним?

—Никак не будет, — отве­чал Сим­мий.

—А ведь если како­му дово­ду и сле­ду­ет зву­чать строй­но и в лад, так уж тому, кото­рый каса­ет­ся гар­мо­нии.

—Да, конеч­но, — согла­сил­ся Сим­мий.

—А у тебя не выхо­дит в лад, — ска­зал Сократ. — Так что гляди, какой из двух дово­дов ты выби­ра­ешь: что зна­ние — это при­по­ми­на­ние⁴² или что душа — гар­мо­ния.

—Пер­вый, Сократ, несо­мнен­но, пер­вый. Вто­рой я усво­ил без дока­за­тель­ства, соблаз­нен­ный его прав­до­по­до­би­ем dи изя­ще­ст­вом, то есть так же, как обыч­но при­ни­ма­ет его боль­шин­ство людей. Но я пре­крас­но знаю, что дово­ды, дока­зы­ваю­щие свою правоту через прав­до­по­до­бие, — это пусто­хва­лы, и, если не быть насто­ро­же, они обма­нут тебя самым жесто­ким обра­зом. Так слу­ча­ет­ся и в гео­мет­рии, и во всем про­чем. Иное дело — довод о при­по­ми­на­нии и зна­нии: он стро­ит­ся на таком осно­ва­нии, кото­рое заслу­жи­ва­ет дове­рия. Сколь­ко я пом­ню, мы гово­ри­ли, что душа суще­ст­ву­ет до пере­хо­да сво­его в тело с такой же необ­хо­ди­мо­стью, с какою ей при­над­ле­жит сущ­ность, име­ну­е­мая eбыти­ем. Это осно­ва­ние я при­ни­маю как вер­ное и доста­точ­ное и нима­ло в нем не сомне­ва­юсь. А если так, я, по-види­мо­му, не дол­жен при­зна­вать, что душа есть гар­мо­ния, кем бы этот взгляд ни выска­зы­вал­ся — мною или еще кем-нибудь.

42. — Ну, так и что же, Сим­мий? Как тебе кажет­ся, может ли гар­мо­ния или любое дру­гое соче­та­ние про­явить себя как-то ина­че, 93чем состав­ные части, из кото­рых оно скла­ды­ва­ет­ся?

—Никак не может.

—Ста­ло быть, как я думаю, ни дей­ст­во­вать само, ни испы­ты­вать воздей­ст­вие как-нибудь ина­че, чем они?

Сим­мий согла­сил­ся.

—И зна­чит, гар­мо­ния не может руко­во­дить сво­и­ми состав­ны­ми частя­ми, наобо­рот, она долж­на сле­до­вать за ними?

Сим­мий под­твер­дил.

—И уж подав­но ей и не дви­нуть­ся, и не про­зву­чать вопре­ки состав­ным частям, одним сло­вом, ника­ко­го про­ти­во­дей­ст­вия им не ока­зать?

—Да, ни малей­ше­го.

—Пой­дем даль­ше. Вся­кая гар­мо­ния по при­ро­де сво­ей тако­ва, како­ва настрой­ка?

—Не пони­маю тебя.

—Ну, а если настрой­ка луч­ше, пол­нее — bдопу­стим, что такое воз­мож­но, — то и гар­мо­ния была бы гар­мо­ни­ей в боль­шей мере, а если хуже и менее пол­но, то в мень­шей мере.

—Совер­шен­но вер­но.

—А к душе это при­ло­жи­мо, так чтобы хоть нена­мно­го одна душа была луч­ше, пол­нее дру­гой или хуже, сла­бее имен­но как душа?

—Никак не при­ло­жи­мо!

—Про­дол­жим, ради Зев­са. Про душу гово­рят, что одна обла­да­ет умом и доб­ро­де­те­лью и пото­му хоро­ша, а дру­гая без­рас­суд­на, пороч­на и пото­му дур­на. Вер­но так гово­рит­ся или cневер­но?

—Да, вер­но.

—А если душу счи­тать гар­мо­ни­ей, как нам обо­зна­чить то, что содер­жит­ся в душах — доб­ро­де­тель и пороч­ность? Назо­вем первую еще одной гар­мо­ни­ей, а вто­рую дис­гар­мо­ни­ей? И про хоро­шую душу ска­жем, что она гар­мо­нич­на и, будучи сама гар­мо­ни­ей, несет в себе еще одну гар­мо­нию, а про дру­гую — что она и сама негар­мо­нич­на, и дру­гой гар­мо­нии не содер­жит?

—Я, пра­во, не знаю, как отве­чать, — про­мол­вил Сим­мий. — Одна­ко же ясно: раз мы так пред­по­ло­жи­ли, то и ска­жем что-нибудь вро­де это­го.

—Но ведь мы уже при­зна­ли, — про­дол­жал Сократ, — dчто ни одна душа не может быть более или менее душою, чем дру­гая, а это озна­ча­ет при­знать, что одна гар­мо­ния не может быть более, пол­нее или же менее, сла­бее гар­мо­ни­ей, чем дру­гая. Так?

—Имен­но так.

—А что не есть гар­мо­ния более или менее, то не долж­но быть и настро­е­но более или менее. Вер­но?

—Вер­но.

—А что не настро­е­но более или менее, будет ли это при­част­но гар­мо­нии в боль­шей или мень­шей сте­пе­ни, неже­ли что-то иное, или оди­на­ко­во?

—Оди­на­ко­во.

—Зна­чит, душа, раз она все­гда оста­ет­ся самой собою и не быва­ет ни более ни менее eдушою, чем дру­гая душа, не быва­ет и настро­ен­ной в боль­шей или мень­шей сте­пе­ни?

—Да, не быва­ет.

—И если так, [одна душа] не может быть при­част­на гар­мо­нии или дис­гар­мо­нии более пол­но, [чем дру­гая]?

—Выхо­дит, что нет.

—Но повто­ряю, если так, может ли одна душа ока­зать­ся при­част­ной пороч­но­сти или доб­ро­де­те­ли более пол­но, чем дру­гая? Ведь мы при­зна­ли, что пороч­ность — это дис­гар­мо­ния, доб­ро­де­тель же — гар­мо­ния.

—Никак не может.

—А еще вер­нее, пожа­луй, — если быть 94после­до­ва­тель­ны­ми — ни одна душа, Сим­мий, пороч­но­сти не при­част­на: ведь душа — это гар­мо­ния, а гар­мо­ния, вполне оста­ва­ясь самой собою, то есть гар­мо­ни­ей, нико­гда не будет при­част­на дис­гар­мо­нии.

—Да, конеч­но.

—И душа не будет при­част­на пороч­но­сти, посколь­ку она оста­ет­ся допо­д­лин­но душою.

—Мож­но ли сде­лать такой вывод из все­го, что было ска­за­но?

—Из наше­го рас­суж­де­ния сле­ду­ет, что все души всех живых существ оди­на­ко­во хоро­ши, коль ско­ро душам свой­ст­вен­но оста­вать­ся тем, что они есть, — душа­ми.

—Мне кажет­ся, что так, Сократ.

b— Но кажет­ся ли тебе это вер­ным? Кажет­ся ли тебе, что мы при­шли бы к тако­му выво­ду, будь наше исход­ное поло­же­ние — что душа это гар­мо­ния — вер­но?

—Ни в коем слу­чае!

—Пой­дем даль­ше, — про­дол­жал Сократ. — Что пра­вит всем в чело­ве­ке — душа, в осо­бен­но­сти если она разум­на, или что иное, как, по-тво­е­му?

—По-мое­му, душа.

43. — А пра­вит она, усту­пая состо­я­нию тела или про­ти­вясь ему? Я гово­рю вот о чем: если, напри­мер, у тебя жар и жаж­да, душа вле­чет тебя в дру­гую сто­ро­ну и не велит пить, если ты голо­ден — не велит есть, и в тыся­че дру­гих слу­ча­ев мы видим, как она дей­ст­ву­ет cвопре­ки телу. Так или не так?

—Имен­но так.

—Но раз­ве мы не согла­си­лись рань­ше, что душа, если это гар­мо­ния, все­гда поет в лад с тем, как натя­ну­ты, или отпу­ще­ны, или зву­чат, или как-то еще раз­ме­ще­ны и рас­по­ло­же­ны состав­ные части? Раз­ве мы не согла­си­лись, что душа сле­ду­ет за ними и нико­гда не власт­ву­ет?

—Да, — отве­чал Сим­мий, — согла­си­лись.

—Что же полу­ча­ет­ся? Ведь мы убеж­да­ем­ся, что она дей­ст­ву­ет как раз наобо­рот — власт­ву­ет над всем тем, из чего, как уве­ря­ют, она состо­ит, dпро­ти­вит­ся ему чуть ли не во всем и в тече­ние всей жиз­ни все­ми сред­ства­ми под­чи­ня­ет сво­ей вла­сти и то суро­во и боль­но нака­зы­ва­ет, застав­ляя испол­нять пред­пи­са­ния вра­ча или учи­те­ля гим­на­сти­ки, то обна­ру­жи­ва­ет неко­то­рую снис­хо­ди­тель­ность, то гро­зит, то уве­ще­ва­ет, обра­ща­ясь к стра­стям, гнев­ным поры­вам и стра­хам слов­но бы со сто­ро­ны. Это несколь­ко напо­ми­на­ет те сти­хи Гоме­ра, где он гово­рит об Одис­сее:

eРаз­ве, по-тво­е­му, у него сло­жи­лись бы такие сти­хи, если бы он думал, что душа — это гар­мо­ния, что ею руко­во­дят состо­я­ния тела, а не наобо­рот — что она сама руко­во­дит и власт­ву­ет и что она гораздо боже­ст­вен­нее любой гар­мо­нии? Как тебе кажет­ся?

—Кля­нусь Зев­сом, Сократ, мне кажет­ся, что ты прав!

—Тогда, доро­гой мой, нам никак не годит­ся утвер­ждать, буд­то душа — сво­его рода гар­мо­ния: так мы, 95пожа­луй, разой­дем­ся и с боже­ст­вен­ным Гоме­ром, и с сами­ми собою.

—Вер­но, — под­твер­дил он.

44. — Вот и пре­крас­но, — ска­зал Сократ. — Фиван­скую Гар­мо­нию⁴⁴ мы как буд­то уми­ло­сти­ви­ли. Теперь оче­редь Кад­ма, Кебет. Как нам при­об­ре­сти его бла­го­склон­ность, каки­ми дово­да­ми?

—Мне кажет­ся, ты най­дешь как, — ото­звал­ся Кебет. — Во вся­ком слу­чае, твои воз­ра­же­ния про­тив гар­мо­нии меня про­сто вос­хи­ти­ли — настоль­ко они были неожи­дан­ны. Слу­шая Сим­мия, когда он гово­рил о сво­их затруд­не­ни­ях, я все думал: неуже­ли кто-нибудь суме­ет спра­вить­ся с bего дово­да­ми? И мне было до край­но­сти стран­но, когда он не выдер­жал и пер­во­го тво­е­го натис­ка. Так что я бы не уди­вил­ся, если бы та же участь постиг­ла и Кад­мо­вы дово­ды.

—Ах, милый ты мой, — ска­зал Сократ, — не надо гром­ких слов — как бы кто не испор­тил наше рас­суж­де­ние еще рань­ше, чем оно нача­лось. Впро­чем, об этом поза­бо­тит­ся боже­ство, а мы по-гоме­ров­ски вме­сте пой­дем⁴⁵ и посмот­рим, дело ли ты гово­ришь.

Что ты хочешь выяс­нить? Глав­ное, если я не оши­ба­юсь, вот что. Ты тре­бу­ешь дока­за­тель­ства, что душа наша неуни­что­жи­ма cи бес­смерт­на; в про­тив­ном слу­чае, гово­ришь ты, отва­га фило­со­фа, кото­ро­му пред­сто­ит уме­реть и кото­рый полон бод­ро­сти и спо­кой­ст­вия, пола­гая, что за моги­лою он най­дет бла­жен­ство, како­го не мог бы обре­сти, если бы про­жил свою жизнь ина­че, — его отва­га без­рас­суд­на и лише­на смыс­ла. Пусть мы обна­ру­жи­ли, что душа силь­на и бого­по­доб­на, что она суще­ст­во­ва­ла и до того, как мы роди­лись людь­ми, — все это, по-тво­е­му, свиде­тель­ст­ву­ет не о бес­смер­тии души, но лишь о том, что она дол­го­веч­на и уже суще­ст­во­ва­ла где-то в преж­ние вре­ме­на неиз­ме­ри­мо дол­го, мно­гое постиг­ла и мно­гое совер­ши­ла. Но к бес­смер­тию это ее нисколь­ко dне при­бли­жа­ет, напро­тив, самое все­ле­ние ее в чело­ве­че­ское тело было для души нача­лом гибе­ли, слов­но болезнь. Скор­бя про­во­дит она эту свою жизнь, чтобы под конец погиб­нуть в том, что зовет­ся смер­тью. И совер­шен­но без­раз­лич­но, утвер­жда­ешь ты, вой­дет ли она в тело раз или мно­го раз, по край­ней мере для наших опа­се­ний: если толь­ко чело­век не лишен рас­суд­ка, он непре­мен­но дол­жен опа­сать­ся — ведь он не зна­ет, бес­смерт­на ли душа, и не может это­го дока­зать.

Вот, сколь­ко eпом­нит­ся, то, что ты ска­зал, Кебет. Я повто­ряю это нароч­но, чтобы ниче­го не про­пу­стить и чтобы ты мог что-нибудь при­ба­вить или уба­вить, если поже­ла­ешь.

А Кебет в ответ:

—Нет, Сократ, сей­час я ниче­го не хочу ни убав­лять, ни при­бав­лять. Это все, что я ска­зал.

45. Сократ заду­мал­ся и надол­го умолк. Потом начал так:

—Не про­стую зада­чу задал ты, Кебет. Чтобы ее решить, нам при­дет­ся иссле­до­вать при­чи­ну рож­де­ния и раз­ру­ше­ния в целом. И если ты не про­тив, я рас­ска­жу тебе о том, что при­клю­чи­лось со мной во вре­мя тако­го иссле­до­ва­ния. 96Если что из это­го рас­ска­за пока­жет­ся тебе полез­ным, ты смо­жешь исполь­зо­вать это для под­креп­ле­ния тво­их взглядов.

—Конеч­но, я не про­тив, — отве­тил Кебет.

—Тогда послу­шай. В моло­дые годы, Кебет, у меня была насто­я­щая страсть к тому виду муд­ро­сти, кото­рый назы­ва­ют позна­ни­ем при­ро­ды. Мне пред­став­ля­лось чем-то воз­вы­шен­ным знать при­чи­ны каж­до­го явле­ния — поче­му что рож­да­ет­ся, поче­му поги­ба­ет и поче­му bсуще­ст­ву­ет. И я часто бро­сал­ся из край­но­сти в край­ность и вот како­го рода вопро­сы зада­вал себе в первую оче­редь: когда теп­лое и холод­ное вызы­ва­ют гни­е­ние, не тогда ли, как суди­ли неко­то­рые, обра­зу­ют­ся живые суще­ства?⁴⁶ Чем мы мыс­лим — кро­вью, возду­хом или огнем?⁴⁷ Или же ни тем, ни дру­гим и ни третьим, а это наш мозг вызы­ва­ет чув­ство слу­ха, и зре­ния, и обо­ня­ния, а из них воз­ни­ка­ют память и пред­став­ле­ние, а из памя­ти и пред­став­ле­ния, когда они при­об­ре­тут устой­чи­вость, воз­ни­ка­ет зна­ние?⁴⁸

Раз­мыш­лял я и cо гибе­ли все­го это­го, и о пере­ме­нах, кото­рые про­ис­хо­дят в небе и на Зем­ле, и все для того, чтобы в кон­це кон­цов счесть себя совер­шен­но непри­год­ным к тако­му иссле­до­ва­нию. Сей­час я при­ве­ду тебе доста­точ­но вес­кий довод. До тех пор я кое-что знал ясно — так каза­лось и мне само­му, и осталь­ным, — а теперь, из-за этих иссле­до­ва­ний, я окон­ча­тель­но ослеп и утра­тил даже то зна­ние, что имел преж­де, — напри­мер, сре­ди мно­го­го про­че­го пере­стал пони­мать, поче­му чело­век рас­тет. Преж­де я думал, что это каж­до­му ясно: чело­век рас­тет пото­му, что ест и dпьет. Мясо при­бав­ля­ет­ся к мясу, кости — к костям, и так же точ­но, по тому же пра­ви­лу, вся­кая часть [пищи] при­бав­ля­ет­ся к род­ст­вен­ной ей части чело­ве­че­ско­го тела и впо­след­ст­вии малая вели­чи­на ста­но­вит­ся боль­шою. Так мало­рос­лый чело­век дела­ет­ся круп­ным. Вот как я думал преж­де. Пра­виль­но, по-тво­е­му, или нет?

—По-мое­му, пра­виль­но, — ска­зал Кебет.

—Или еще. Если высо­кий чело­век, стоя рядом с низ­ко­рос­лым, ока­зы­вал­ся голо­вою eвыше, то ника­ких сомне­ний это у меня не вызы­ва­ло. И два коня рядом — тоже. Или еще нагляд­нее: десять мне каза­лось боль­ше вось­ми пото­му, что к вось­ми при­бав­ля­ет­ся два, а вещь в два лок­тя длин­нее вещи в один локоть пото­му, что пре­вос­хо­дит ее на поло­ви­ну соб­ст­вен­ной дли­ны.

—Ну, хоро­шо, а что ты дума­ешь обо всем этом теперь? — спро­сил Кебет.

—Теперь, кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Сократ, — я далек от мыс­ли, буд­то знаю при­чи­ну хотя бы одной из этих вещей. Я не реша­юсь судить даже тогда, когда к еди­ни­це при­бав­ля­ют еди­ни­цу, — то ли еди­ни­ца, к кото­рой при­ба­ви­ли дру­гую, ста­ла дву­мя, то ли при­бав­ля­е­мая еди­ни­ца и 97та, к кото­рой при­бав­ля­ют, вме­сте ста­но­вят­ся дву­мя через при­бав­ле­ние одной к дру­гой. Пока каж­дая из них была отдель­но от дру­гой, каж­дая оста­ва­лась еди­ни­цей и двух тогда не суще­ст­во­ва­ло, но вот они сбли­зи­лись, и я спра­ши­ваю себя: в этом ли имен­но при­чи­на воз­ник­но­ве­ния двух — в том, что про­изо­шла встре­ча, вызван­ная вза­им­ным сбли­же­ни­ем? И если кто разде­ля­ет еди­ни­цу, я не могу боль­ше верить, что двой­ка появ­ля­ет­ся имен­но по этой при­чине через разде­ле­ние, ибо тогда при­чи­на будет как раз про­ти­во­по­лож­ной bпри­чине обра­зо­ва­ния двух: толь­ко что мы утвер­жда­ли, буд­то еди­ни­цы вза­им­но сбли­жа­ют­ся и при­бав­ля­ют­ся одна к дру­гой, а теперь гово­рим, что одна от дру­гой отде­ля­ет­ся и отни­ма­ет­ся! И я не могу уве­рить себя, буд­то пони­маю, поче­му и как воз­ни­ка­ет еди­ни­ца или что бы то ни было иное — поче­му оно воз­ни­ка­ет, гибнет или суще­ст­ву­ет. Коро­че гово­ря, этот спо­соб иссле­до­ва­ния мне реши­тель­но не нра­вит­ся, и я выби­раю себе наугад дру­гой.

46. Но одна­жды мне кто-то рас­ска­зал, как он вычи­тал в кни­ге Ана­к­са­го­ра, cчто все­му в мире сооб­ща­ет порядок и все­му слу­жит при­чи­ной Ум⁴⁹; и эта при­чи­на мне при­шлась по душе, я поду­мал, что это пре­крас­ный выход из затруд­не­ний, если все­му при­чи­на — Ум. Я решил, что если так, то Ум-устро­и­тель дол­жен устра­и­вать все наи­луч­шим обра­зом и вся­кую вещь поме­щать там, где ей все­го луч­ше нахо­дить­ся. И если кто жела­ет отыс­кать при­чи­ну, по кото­рой что-либо рож­да­ет­ся, гибнет или суще­ст­ву­ет, ему сле­ду­ет выяс­нить, как луч­ше все­го этой вещи суще­ст­во­вать, дей­ст­во­вать или самой испы­ты­вать какое-либо воздей­ст­вие. Исхо­дя из это­го dрас­суж­де­ния, чело­ве­ку не нуж­но иссле­до­вать ни в себе, ни в окру­жаю­щем ниче­го ино­го, кро­ме само­го луч­ше­го и само­го совер­шен­но­го. Конеч­но, он непре­мен­но дол­жен знать и худ­шее, ибо зна­ние луч­ше­го и зна­ние худ­ше­го — это одно и то же зна­ние. Рас­судив­ши так, я с удо­воль­ст­ви­ем думал, что нашел в Ана­к­са­го­ре учи­те­ля, кото­рый откро­ет мне при­чи­ну бытия, доступ­ную мое­му разу­му, и преж­де все­го рас­ска­жет, плос­кая ли Зем­ля или круг­лая, а eрас­ска­зав­ши, объ­яс­нит необ­хо­ди­мую при­чи­ну — сошлет­ся на самое луч­шее, утвер­ждая, что Зем­ле луч­ше все­го быть имен­но такой, а не какой-нибудь еще. И если он ска­жет, что Зем­ля нахо­дит­ся в цен­тре [мира], объ­яс­нит, поче­му ей луч­ше быть в цен­тре. 98Если он откро­ет мне все это, думал я, я готов не искать при­чи­ны ино­го рода. Да, я был готов спро­сить у него таким же обра­зом о Солн­це, Луне и звездах — о ско­ро­сти их дви­же­ния отно­си­тель­но друг дру­га, об их пово­ротах и обо всем осталь­ном, что с ними про­ис­хо­дит: каким спо­со­бом каж­дое из них дей­ст­ву­ет само или под­вер­га­ет­ся воздей­ст­вию. Я ни на миг не допус­кал мыс­ли, что, назвав­ши их устро­и­те­лем Ум, Ана­к­са­гор может вве­сти еще какую-то при­чи­ну поми­мо той, что им луч­ше все­го быть в таком поло­же­нии, в каком они и нахо­дят­ся. bЯ пола­гал, что, опре­де­лив при­чи­ну каж­до­го из них и всех вме­сте, он затем объ­яс­нит, что́ все­го луч­ше для каж­до­го и в чем их общее бла­го. И эту свою надеж­ду я не отдал бы ни за что! С вели­чай­шим рве­ни­ем при­нял­ся я за кни­ги Ана­к­са­го­ра, чтобы поско­рее их про­честь и поско­рее узнать, что же все­го луч­ше и что хуже.

47. Но с вер­ши­ны изу­ми­тель­ной этой надеж­ды, друг Кебет, я стрем­глав поле­тел вниз, когда, про­дол­жая читать, увидел, что Ум у него оста­ет­ся без вся­ко­го при­ме­не­ния⁵⁰ cи что порядок вещей вооб­ще не воз­во­дит­ся ни к каким при­чи­нам, но при­пи­сы­ва­ет­ся — совер­шен­но неле­по — возду­ху, эфи­ру, воде и мно­го­му ино­му. На мой взгляд, это все рав­но, как если бы кто спер­ва объ­явил, что все­ми сво­и­ми дей­ст­ви­я­ми Сократ обя­зан Уму, а потом, при­няв­шись объ­яс­нять при­чи­ны каж­до­го из них в отдель­но­сти, ска­зал: «Сократ сей­час сидит здесь пото­му, что его тело состо­ит из костей и сухо­жи­лий и кости твер­дые и отде­ле­ны одна от дру­гой сочле­не­ни­я­ми, а сухо­жи­лия dмогут натя­ги­вать­ся и рас­слаб­лять­ся и окру­жа­ют кости — вме­сте с мясом и кожею, кото­рая все охва­ты­ва­ет. И так как кости сво­бод­но ходят в сво­их суста­вах, сухо­жи­лия, рас­тя­ги­ва­ясь и напря­га­ясь, поз­во­ля­ют Сокра­ту сги­бать ноги и руки. Вот по этой-то при­чине он и сидит теперь здесь, согнув­шись». И для беседы нашей мож­но най­ти сход­ные при­чи­ны — голос, воздух, слух и тыся­чи иных того же рода, eпре­не­брег­ши истин­ны­ми при­чи­на­ми — тем, что, раз уж афи­няне почли за луч­шее меня осудить, я в свою оче­редь счел за луч­шее сидеть здесь, счел более спра­вед­ли­вым остать­ся на месте и поне­сти то нака­за­ние, какое они назна­чат. 99Да, кля­нусь соба­кой, эти жилы и эти кости уже дав­но, я думаю, были бы где-нибудь в Мега­рах или в Бео­тии⁵¹, увле­чен­ные лож­ным мне­ни­ем о луч­шем, если бы я не при­знал более спра­вед­ли­вым и более пре­крас­ным не бежать и не скры­вать­ся, но при­нять любое нака­за­ние, какое бы ни назна­чи­ло мне государ­ство.

Нет, назы­вать подоб­ные вещи при­чи­на­ми — пол­ная бес­смыс­ли­ца. Если бы кто гово­рил, что без все­го это­го — без костей, сухо­жи­лий и все­го про­че­го, чем я вла­дею, — я бы не мог делать то, что счи­таю нуж­ным, он гово­рил бы вер­но. Но утвер­ждать, буд­то они при­чи­на все­му, что я делаю, bи в то же вре­мя что в дан­ном слу­чае я пови­ну­юсь Уму, а не сам изби­раю наи­луч­ший образ дей­ст­вий, было бы крайне необ­ду­ман­но. Это зна­чит не раз­ли­чать меж­ду истин­ной при­чи­ной и тем, без чего при­чи­на не мог­ла бы быть при­чи­ною. Это послед­нее тол­па, как бы ощу­пью шаря в потем­ках, назы­ва­ет при­чи­ной — чуж­дым, как мне кажет­ся, име­нем. И вот послед­ст­вия: один изо­бра­жа­ет Зем­лю недвиж­но поко­я­щей­ся под небом и окру­жен­ною неким вих­рем⁵², для дру­го­го она что-то вро­де мел­ко­го коры­та, под­дер­жи­вае­мо­го осно­ва­ни­ем из возду­ха, но силы, кото­рая cнаи­луч­шим обра­зом устро­и­ла все так, как оно есть сей­час, — этой силы они не ищут и даже не пред­по­ла­га­ют за нею вели­кой боже­ст­вен­ной мощи. Они наде­ют­ся в один пре­крас­ный день изо­бре­сти Атлан­та, еще более мощ­но­го и бес­смерт­но­го, спо­соб­но­го еще твер­же удер­жи­вать все на себе⁵³, и нисколь­ко не пред­по­ла­га­ют, что в дей­ст­ви­тель­но­сти все свя­зу­ет­ся и удер­жи­ва­ет­ся бла­гим и долж­ным. А я с вели­чай­шей охотою пошел бы в уче­ние к кому угод­но, лишь бы узнать и понять такую при­чи­ну. Но она не далась мне в руки, я и сам не сумел ее отыс­кать, и от дру­гих ниче­му не смог научить­ся, и тогда в поис­ках при­чи­ны я dсно­ва пустил­ся в пла­ва­ние. Хочешь, я рас­ска­жу тебе, Кебет, о моих ста­ра­ни­ях?

—Очень хочу! — отве­чал Кебет.

48. — После того, — про­дол­жал Сократ, — как я отка­зал­ся от иссле­до­ва­ния бытия, я решил быть осто­рож­нее, чтобы меня не постиг­ла участь тех, кто наблюда­ет и иссле­ду­ет сол­неч­ное затме­ние. Иные из них губят себе гла­за, если смот­рят пря­мо на Солн­це, а не на его образ в воде или eеще в чем-нибудь подоб­ном, — вот и я думал со стра­хом, как бы мне совер­шен­но не ослеп­нуть душою, рас­смат­ри­вая вещи гла­за­ми и пыта­ясь кос­нуть­ся их при помо­щи того или ино­го из чувств. Я решил, что надо при­бег­нуть к отвле­чен­ным поня­ти­ям и в них рас­смат­ри­вать исти­ну бытия, хотя упо­доб­ле­ние, 100кото­рым я при этом поль­зу­юсь, в чем-то, пожа­луй, и ущерб­но. Прав­да, я не очень согла­сен, что тот, кто рас­смат­ри­ва­ет бытие в поня­ти­ях, луч­ше видит его в упо­доб­ле­нии, чем если рас­смат­ри­вать его в осу­щест­вле­нии. Как бы там ни было, имен­но этим путем дви­нул­ся я впе­ред, каж­дый раз пола­гая в осно­ву поня­тие, кото­рое счи­тал самым надеж­ным; и то, что, как мне кажет­ся, согла­су­ет­ся с этим поня­ти­ем, я при­ни­маю за истин­ное — идет ли речь о при­чине или о чем бы то ни было ином, — а что не соглас­но с ним, то счи­таю неистин­ным. Но я хочу яснее выска­зать тебе свою мысль. Мне кажет­ся, ты меня еще не пони­ма­ешь.

—Да, кля­нусь Зев­сом, — ска­зал Кебет. — Не совсем.

49. b— Но ведь я не гово­рю ниче­го ново­го, а лишь повто­ряю то, что гово­рил все­гда — и ранее, и толь­ко что в нашей беседе. Я хочу пока­зать тебе тот вид при­чи­ны, кото­рый я иссле­до­вал, и вот я сно­ва воз­вра­ща­юсь к уже сто раз слы­шан­но­му и с него начи­наю, пола­гая в осно­ву, что суще­ст­ву­ет пре­крас­ное само по себе, и бла­гое, и вели­кое, и все про­чее. Если ты согла­сишь­ся со мною и приз­на́ешь, что так оно и есть, я наде­юсь, это поз­во­лит мне открыть и пока­зать тебе при­чи­ну cбес­смер­тия души.

—Счи­тай, что я согла­сен, и иди пря­мо к цели, — отве­чал Кебет.

—Посмот­ри же, при­мешь ли ты вме­сте со мною и то, что за этим сле­ду­ет. Если суще­ст­ву­ет что-либо пре­крас­ное поми­мо пре­крас­но­го само­го по себе, оно, мне кажет­ся, не может быть пре­крас­ным ина­че, как через при­част­ность пре­крас­но­му само­му по себе. Так же я рас­суж­даю и во всех осталь­ных слу­ча­ях. При­зна­ёшь ты эту при­чи­ну?

—При­знаю.

—Тогда я уже не пони­маю и не могу постиг­нуть иных при­чин, таких муд­ре­ных, и, если мне гово­рят, что такая-то вещь пре­крас­на либо ярким сво­им dцве­том, либо очер­та­ни­я­ми, либо еще чем-нибудь в таком же роде, я отме­таю все эти объ­яс­не­ния, они толь­ко сби­ва­ют меня с тол­ку⁵⁴. Про­сто, без затей, может быть даже слиш­ком бес­хит­рост­но, я дер­жусь един­ст­вен­но­го объ­яс­не­ния: ничто иное не дела­ет вещь пре­крас­ною, кро­ме при­сут­ст­вия пре­крас­но­го само­го по себе или общ­но­сти с ним, как бы она ни воз­ник­ла. Я не ста­ну далее это раз­ви­вать, я наста­и­ваю лишь на том, что все пре­крас­ные вещи ста­но­вят­ся пре­крас­ны­ми через пре­крас­ное [само по себе]. Надеж­нее отве­та нель­зя, по-мое­му, дать ни себе, ни кому дру­го­му. Опи­ра­ясь на него, eя уже не оступ­люсь. Да, я надеж­но укрыл­ся от опас­но­стей, ска­зав­ши себе и дру­гим, что пре­крас­ное ста­но­вит­ся пре­крас­ным бла­го­да­ря пре­крас­но­му. И тебе тоже так кажет­ся?

—Да.

—И ста­ло быть, боль­шие вещи суть боль­шие и бо́льшие суть бо́льшие бла­го­да­ря боль­шо­му [само­му по себе], а мень­шие — бла­го­да­ря мало­му?

—Да.

—И зна­чит, если бы тебе ска­за­ли, что один чело­век голо­вою боль­ше дру­го­го, а дру­гой голо­вою мень­ше, 101ты не при­нял бы это­го утвер­жде­ния, но реши­тель­но бы его откло­нил, заявив­ши так: «Я могу ска­зать лишь одно — что вся­кая вещь, кото­рая боль­ше дру­гой вещи, тако­ва лишь бла­го­да­ря боль­шо­му, то есть она ста­но­вит­ся боль­ше бла­го­да­ря боль­шо­му, а мень­шее ста­но­вит­ся мень­шим лишь бла­го­да­ря мало­му, то есть малое дела­ет его мень­шим». А если бы ты при­знал, что один чело­век голо­вою боль­ше, а дру­гой мень­ше, тебе при­шлось бы, я думаю, опа­сать­ся, как бы не встре­тить воз­ра­же­ния: преж­де все­го в том, что боль­шее у тебя есть боль­шее, а мень­шее — мень­шее по одной и той же при­чине, а затем и в том, что боль­шее дела­ет бо́льшим малое, — ведь голо­ва-то мала! bА быть боль­шим бла­го­да­ря мало­му — это уж дико­ви­на! Ну что, не побо­ял­ся бы ты таких воз­ра­же­ний?

—Побо­ял­ся бы, — отве­чал Кебет со сме­хом.

—Ста­ло быть, — про­дол­жал Сократ, — ты побо­ял­ся бы утвер­ждать, что десять боль­ше вось­ми на два и по этой при­чине пре­вос­хо­дит восемь, но ска­зал бы, что десять пре­вос­хо­дит восемь коли­че­ст­вом и через коли­че­ство? И что вещь в два лок­тя боль­ше вещи в один локоть дли­ною, но не на поло­ви­ну соб­ст­вен­но­го раз­ме­ра? Ведь и здесь при­хо­дит­ся опа­сать­ся того же само­го.

—Совер­шен­но вер­но.

—Пой­дем даль­ше. Раз­ве не осте­рег­ся бы ты гово­рить, что, когда при­бав­ля­ют один к одно­му, при­чи­на появ­ле­ния двух есть cпри­бав­ле­ние, а когда разде­ля­ют одно — то разде­ле­ние? Раз­ве ты не закри­чал бы во весь голос, что зна­ешь лишь един­ст­вен­ный путь, каким воз­ни­ка­ет любая вещь, — это ее при­част­ность осо­бой сущ­но­сти, кото­рой она долж­на быть при­част­на, и что в дан­ном слу­чае ты можешь назвать лишь един­ст­вен­ную при­чи­ну воз­ник­но­ве­ния двух — это при­част­ность двой­ке. Все, чему пред­сто­ит сде­лать­ся дву­мя, долж­но быть при­част­но двой­ке, а чему пред­сто­ит сде­лать­ся одним — еди­ни­це. А вся­ких разде­ле­ний, при­бав­ле­ний и про­чих подоб­ных тон­ко­стей тебе даже и касать­ся не надо. На эти вопро­сы пусть отве­ча­ют те, кто помуд­рее тебя, dты же, боясь, как гово­рит­ся, соб­ст­вен­ной тени и соб­ст­вен­но­го неве­же­ства, не рас­ста­вай­ся с надеж­ным и вер­ным осно­ва­ни­ем, кото­рое мы нашли, и отве­чай соот­вет­ст­вен­но. Если же кто ухва­тит­ся за само осно­ва­ние, ты не обра­щай на это вни­ма­ния и не торо­пись с отве­том, пока не иссле­ду­ешь выте­каю­щие из него след­ст­вия и не опре­де­лишь, в лад или не в лад друг дру­гу они зву­чат. А когда потре­бу­ет­ся оправ­дать само осно­ва­ние, ты сде­ла­ешь это точ­но таким же обра­зом — поло­жишь в осно­ву дру­гое, луч­шее в срав­не­нии с пер­вым, как тебе пока­жет­ся, и так до тех пор, пока eне достиг­нешь удо­вле­тво­ри­тель­но­го резуль­та­та. Но ты не ста­нешь все валить в одну кучу, рас­суж­дая разом и об исход­ном поня­тии, и о его след­ст­ви­ях, как дела­ют завзя­тые спор­щи­ки⁵⁵: ведь ты хочешь най­ти под­лин­ное бытие, а сре­ди них, пожа­луй, ни у кого нет об этом ни речи, ни заботы. Сво­ею пре­муд­ро­стью они спо­соб­ны все пере­пу­тать и заму­тить, но при этом оста­ют­ся вполне 102собою доволь­ны. Ты, одна­ко ж, фило­соф и пото­му, я наде­юсь, посту­пишь так, как я ска­зал.

—Ты совер­шен­но прав, — в один голос отклик­ну­лись Сим­мий и Кебет.

Эхе­крат. Кля­нусь Зев­сом, Федон, ина­че и быть не мог­ло! Мне кажет­ся, Сократ гово­рил изу­ми­тель­но ясно, так что впо­ру понять и сла­бо­му уму.

Федон. Вер­но, Эхе­крат, все, кто был тогда под­ле него, так и реши­ли.

Эхе­крат. Вот и мы тоже, хоть нас там и не было, и мы лишь сей­час это слы­шим. А о чем шла беседа после это­го?

50. Федон. Пом­нит­ся, когда Сим­мий и Кебет с ним согла­си­лись и при­зна­ли, что bкаж­дая из идей суще­ст­ву­ет и что вещи в силу при­част­но­сти к ним полу­ча­ют их име­на⁵⁶, после это­го Сократ спро­сил:

—Если так, то, гово­ря, что Сим­мий боль­ше Сокра­та и мень­ше Федо­на, ты утвер­жда­ешь, что в Сим­мии есть и боль­шое и малое само по себе разом. Вер­но?

—Вер­но.

—Но ты, конеч­но, согла­сен со мною, что выра­же­ние «Сим­мий выше Сокра­та» пол­но­стью истине не соот­вет­ст­ву­ет? Ведь Сим­мий выше cне пото­му, что он Сим­мий, не по при­ро­де сво­ей, но через то боль­шое, кото­рое в нем есть. И выше Сокра­та он не пото­му, что Сократ это Сократ, а пото­му, что Сократ при­ча­стен мало­му — срав­ни­тель­но с боль­шим, кото­ро­му при­ча­стен Сим­мий.

—Пра­виль­но.

—И ниже Федо­на он не пото­му, что Федон — это Федон, а пото­му, что при­ча­стен мало­му срав­ни­тель­но с боль­шим, кото­ро­му при­ча­стен Федон?

—Да, это так.

—Выхо­дит, что Сим­мия мож­но назы­вать разом и малень­ким, и боль­шим по срав­не­нию с дву­мя дру­ги­ми: dрядом с вели­ко­стью одно­го он ста­вит свою малость, а над мало­стью вто­ро­го воз­дви­га­ет соб­ст­вен­ную вели­кость.

Тут Сократ улыб­нул­ся и заме­тил:

—Вид­но, я сей­час заго­во­рю как по писа­но­му. Но как бы там ни было, а гово­рю я, сда­ет­ся мне, дело.

Кебет под­твер­дил.

—Цель же моя в том, — про­дол­жал Сократ, — чтобы ты разде­лил мой взгляд. Мне кажет­ся, не толь­ко боль­шое нико­гда не согла­сит­ся быть одно­вре­мен­но и боль­шим и малым, но и боль­шое в нас нико­гда не допу­стит и не при­мет мало­го, не поже­ла­ет ока­зать­ся мень­ше дру­го­го. Но в таком слу­чае одно из двух: либо боль­шое отсту­па­ет и бежит, когда eпри­бли­зит­ся его про­тив­ник — малое, либо гибнет, когда про­тив­ник подой­дет вплот­ную. Ведь, оста­ва­ясь на месте и при­няв­ши малое, оно сде­ла­ет­ся иным, чем было рань­ше, а имен­но это­го оно и не хочет. Вот, напри­мер, я при­нял и допу­стил малое, но оста­юсь самим собою — я преж­ний Сократ, малень­кий, тогда как то, боль­шое, не сме­ет быть малым, будучи боль­шим. Так же точ­но и малое в нас нико­гда не согла­сит­ся стать или же быть боль­шим, и вооб­ще ни одна из про­ти­во­по­лож­но­стей, оста­ва­ясь тем, что она есть, не хочет ни пре­вра­щать­ся в дру­гую про­ти­во­по­лож­ность, ни быть ею, но либо 103уда­ля­ет­ся, либо при этом изме­не­нии гибнет.

—Да, — ска­зал Кебет, — мне кажет­ся, что имен­но так оно и есть.

51. Услы­хав это, кто-то из при­сут­ст­во­вав­ших — я уже не пом­ню точ­но кто — ска­зал:

—Ради богов, да ведь мы рань­ше сошлись и согла­си­лись как раз на обрат­ном тому, что гово­рим сей­час! Раз­ве мы не согла­си­лись, что из мень­ше­го воз­ни­ка­ет боль­шее, а из боль­ше­го мень­шее и что вооб­ще тако­во про­ис­хож­де­ние про­ти­во­по­лож­но­стей — из про­ти­во­по­лож­но­го? А теперь, сколь­ко я пони­маю, мы утвер­жда­ем, что так нико­гда не быва­ет!

Сократ обер­нул­ся, выслу­шал и отве­тил так:

b— Ты сме­ло напом­нил! Но ты не понял раз­ни­цы меж­ду тем, что гово­рит­ся теперь и гово­ри­лось тогда. Тогда мы гово­ри­ли, что из про­ти­во­по­лож­ной вещи рож­да­ет­ся про­ти­во­по­лож­ная вещь, а теперь — что сама про­ти­во­по­лож­ность нико­гда не пере­рож­да­ет­ся в соб­ст­вен­ную про­ти­во­по­лож­ность ни в нас, ни в при­ро­де. Тогда, друг, мы гово­ри­ли о вещах, несу­щих в себе про­ти­во­по­лож­ное, назы­вая их име­на­ми этих про­ти­во­по­лож­но­стей, а теперь о самих про­ти­во­по­лож­но­стях, при­сут­ст­вие кото­рых дает име­на вещам: это они, утвер­жда­ем мы теперь, cнико­гда не согла­ша­ют­ся воз­ник­нуть одна из дру­гой.

Тут он взгля­нул на Кебе­та и при­ба­вил:

—Может быть, и тебя, Кебет, сму­ти­ло что-нибудь из того, что выска­зал он?

—Нет, — отве­чал Кебет, — нисколь­ко. Но я не ста­ну отри­цать, что мно­гое сму­ща­ет и меня.

—Зна­чит, мы согла­сим­ся без вся­ких ого­во­рок, что про­ти­во­по­лож­ность нико­гда не будет про­ти­во­по­лож­на самой себе?

—Да, без малей­ших ого­во­рок.

52. — Теперь взгля­ни, согла­сишь­ся ли ты со мною еще вот в каком вопро­се. Ты ведь назы­ва­ешь что-либо холод­ным или горя­чим?

—Назы­ваю.

—И это то же самое, что ска­зать «снег» и «огонь»?

d— Нет, конеч­но, кля­нусь Зев­сом!

—Зна­чит, горя­чее — это иное, чем огонь, и холод­ное — иное, чем снег?

—Да.

—Но ты, види­мо, пони­ма­ешь, что нико­гда снег (как мы сей­час толь­ко гово­ри­ли), при­няв горя­чее, уже не будет тем, чем был преж­де, — сне­гом, и вме­сте с тем горя­чим: когда горя­чее при­бли­зит­ся, он либо отсту­пит перед ним, либо погибнет.

—Совер­шен­но вер­но.

—Рав­ным обра­зом ты, види­мо, пони­ма­ешь, что огонь, когда при­бли­жа­ет­ся холод­ное, либо схо­дит с его пути, либо же гибнет: он и не хочет и не в силах, при­няв­ши холод, быть тем, eчем был преж­де, — огнем, и, вме­сте, холод­ным.

—Да, это так.

—Зна­чит, в иных из подоб­ных слу­ча­ев быва­ет, что одно и то же назва­ние сохра­ня­ет­ся на веч­ные вре­ме­на не толь­ко за самой иде­ей, но и за чем-то иным, что не есть идея, но обла­да­ет ее фор­мою во все вре­мя сво­его суще­ст­во­ва­ния. Сей­час, я наде­юсь, ты яснее пой­мешь, о чем я гово­рю. Нечет­ное все­гда долж­но носить то имя, каким я его теперь обо­зна­чаю, или не все­гда?

—Разу­ме­ет­ся, все­гда.

—Но одно ли оно из все­го суще­ст­ву­ю­ще­го — вот что я хочу спро­сить, — или же есть еще что-нибудь: хоть оно и не 104то же самое, что нечет­ное, все-таки кро­ме сво­его осо­бо­го име­ни долж­но все­гда назы­вать­ся нечет­ным, ибо по при­ро­де сво­ей неот­де­ли­мо от нечет­но­го? То, о чем я гово­рю, вид­но на мно­гих при­ме­рах, и в част­но­сти на при­ме­ре трой­ки. Пораз­мыс­ли-ка над чис­лом «три». Не кажет­ся ли тебе, что его все­гда надо обо­зна­чать и сво­им назва­ни­ем, и назва­ни­ем нечет­но­го, хотя нечет­ное и не сов­па­да­ет с трой­кой? Но тако­ва уж при­ро­да и трой­ки, и пятер­ки, и вооб­ще поло­ви­ны всех чисел, что каж­дое из них все­гда нечет­но bи все же ни одно пол­но­стью с нечет­ным не сов­па­да­ет. Соот­вет­ст­вен­но два, четы­ре и весь дру­гой ряд чисел все­гда чет­ны, хотя пол­но­стью с чет­ным ни одно из них не сов­па­да­ет. Согла­сен ты со мною или нет?

—Как не согла­сить­ся! — отве­чал Кебет.

—Тогда следи вни­ма­тель­нее за тем, что я хочу выяс­нить. Итак, по-види­мо­му, не толь­ко все эти про­ти­во­по­лож­но­сти не при­ни­ма­ют друг дру­га, но и все то, что не про­ти­во­по­лож­но друг дру­гу, одна­ко же посто­ян­но несет в себе про­ти­во­по­лож­но­сти, как вид­но, не при­ни­ма­ет той идеи, кото­рая про­ти­во­по­лож­на идее, заклю­чен­ной в нем самом, cно, когда она при­бли­жа­ет­ся, либо гибнет, либо отсту­па­ет перед нею. Раз­ве мы не приз­на́ем, что чис­ло «три» ско­рее погибнет и пре­тер­пит все, что угод­но, но толь­ко не станет, будучи тре­мя, чет­ным?

—Несо­мнен­но, приз­на́ем, — ска­зал Кебет.

—Но меж­ду тем два не про­ти­во­по­лож­но трем?

—Нет, конеч­но.

—Ста­ло быть, не толь­ко про­ти­во­по­лож­ные идеи не выста­и­ва­ют перед натис­ком друг дру­га, но суще­ст­ву­ет и нечто дру­гое, не выно­ся­щее сбли­же­ния с про­ти­во­по­лож­ным?

—Совер­шен­но вер­но.

53. — Давай опре­де­лим, что это такое, если смо­жем?

—Очень хоро­шо.

d— Не то ли это, Кебет, что́, овла­дев вещью, застав­ля­ет ее при­нять не про­сто свою соб­ст­вен­ную идею, но [идею] того, что все­гда про­ти­во­по­лож­но тому, [чем оно овла­де­ва­ет]?

—Как это?

—Так, как мы толь­ко что гово­ри­ли. Ты же пом­нишь, что вся­кая вещь, кото­рою овла­де­ва­ет идея тро­ич­но­сти, есть непре­мен­но и три, и нечет­ное.

—Отлич­но пом­ню.

—К такой вещи, утвер­жда­ем мы, нико­гда не при­бли­зит­ся идея, про­ти­во­по­лож­ная той фор­ме, кото­рая эту вещь созда­ет.

—Вер­но.

—А созда­ва­ла ее фор­ма нечет­но­сти?

—Да.

—И про­ти­во­по­лож­на ей идея eчет­но­сти?

—Да.

—Ста­ло быть, к трем идея чет­но­сти нико­гда не при­бли­зит­ся.

—Да, нико­гда.

—У трех, ска­жем мы, нет доли в чет­но­сти.

—Нет.

—Ста­ло быть, три лише­но чет­но­сти.

—Да.

—Я гово­рил, что мы долж­ны опре­де­лить, что́, не будучи про­ти­во­по­лож­ным чему-то ино­му, все же не при­ни­ма­ет это­го как про­ти­во­по­лож­но­го. Вот, напри­мер, трой­ка: она не про­ти­во­по­лож­на чет­но­му и тем не менее не при­ни­ма­ет его, ибо при­вно­сит нечто все­гда ему про­ти­во­по­лож­ное. 105Рав­ным обра­зом двой­ка при­вно­сит нечто про­ти­во­по­лож­ное нечет­но­сти, огонь — холод­но­му и так далее. Теперь гляди, не согла­сишь­ся ли ты со сле­дую­щим опре­де­ле­ни­ем: не толь­ко про­ти­во­по­лож­ное не при­ни­ма­ет про­ти­во­по­лож­но­го, но и то, что при­вно­сит нечто про­ти­во­по­лож­ное в дру­гое, при­бли­жа­ясь к нему, нико­гда не при­мет ниче­го сугу­бо про­ти­во­по­лож­но­го тому, что оно при­вно­сит. Вспом­ни-ка еще разок (в этом нет вреда — слу­шать несколь­ко раз об одном и том же): пять не при­мет идеи чет­но­сти, а десять, удво­ен­ное пять, — идеи нечет­но­сти. Разу­ме­ет­ся, это — десят­ка, — хоть сама и не име­ет сво­ей про­ти­во­по­лож­но­сти, вме­сте с тем идеи нечет­но­сти bне при­мет. Так же ни пол­то­ра, ни любая иная дробь того же рода не при­мет идеи цело­го, ни треть, как и все про­чие подоб­ные ей дро­би. Наде­юсь, ты поспе­ва­ешь за мною и разде­ля­ешь мой взгляд.

—Да, разде­ляю, и с вели­чай­шей охотой! — ска­зал Кебет.

54. — Тогда вер­нем­ся к нача­лу. Толь­ко теперь, пожа­луй­ста, отве­чай мне не так, как я спра­ши­ваю, но под­ра­жая мне. Дело в том, что поми­мо преж­не­го надеж­но­го отве­та я усмот­рел по ходу наше­го рас­суж­де­ния еще и дру­гую надеж­ность. Если бы ты спро­сил меня, что долж­но появить­ся в теле, чтобы оно ста­ло теп­лым, я бы уже не дал cтого надеж­но­го, но неве­же­ст­вен­но­го отве­та, не ска­зал бы, что теп­лота, но, научен­ный нашим рас­суж­де­ни­ем, отве­тил бы потонь­ше — что огонь. И если ты спро­сишь, от чего тело ста­но­вит­ся недуж­ным, не ска­жу, что от неду­га, но — от горяч­ки. Подоб­ным же обра­зом, если ты спро­сишь меня, что́ долж­но появить­ся в чис­ле, чтобы оно сде­ла­лось нечет­ным, я отве­чу, что не нечет­ность, но еди­ни­ца. Ну и так далее. Теперь ты доста­точ­но ясно пони­ма­ешь, что я имею в виду?

—Вполне доста­точ­но.

—Тогда отве­чай: что долж­но появить­ся в теле, чтобы оно было живым?

—Душа, — ска­зал Кебет.

d— И так быва­ет все­гда?

—А как может быть ина­че? — спро­сил тот.

—Зна­чит, чем бы душа ни овла­де­ла, она все­гда при­вно­сит в это жизнь?

—Да, вер­но.

—А есть ли что-нибудь про­ти­во­по­лож­ное жиз­ни или нет?

—Есть.

—Что же это?

—Смерть.

—Но — в этом мы уже согла­си­лись — душа нико­гда не при­мет про­ти­во­по­лож­но­го тому, что все­гда при­вно­сит сама?

—Без вся­ко­го сомне­ния! — отве­чал Кебет.

55. — Что же выхо­дит? Как мы сей­час назва­ли то, что не при­ни­ма­ет идеи чет­но­го?

—Нечет­ным.

—А не при­ни­маю­щее спра­вед­ли­во­сти и то, что нико­гда не при­мет eискус­но­сти?

—Одно — неис­кус­ным, дру­гое — неспра­вед­ли­вым.

—Пре­крас­но. А то, что не при­мет смер­ти, как мы назо­вем?

—Бес­смерт­ным.

—Но ведь душа не при­ни­ма­ет смер­ти?

—Нет.

—Зна­чит, душа бес­смерт­на?

—Бес­смерт­на, — ска­зал Кебет.

—Пре­крас­но. Будем счи­тать, что это дока­за­но? Или как по-тво­е­му?

—Дока­за­но, Сократ, и к тому же вполне доста­точ­но.

—Пой­дем даль­ше, Кебет. Если бы нечет­ное долж­но было быть неуни­что­жи­мым, то, веро­ят­но, 106было бы неуни­что­жи­мо и три.

—Разу­ме­ет­ся.

—Ну, а если бы и холод­но­му непре­мен­но сле­до­ва­ло быть неуни­что­жи­мым, то, когда к сне­гу при­бли­зи­ли бы теп­ло, он отсту­пил бы целый и нерас­та­яв­ший, не так ли? Ведь погиб­нуть он бы не мог, но не мог бы и при­нять теп­лоту, оста­ва­ясь самим собой.

—Пра­виль­но, — ска­зал Кебет.

—Точ­но так же, я думаю, если бы неуни­что­жи­мым было горя­чее, то, когда к огню при­бли­зи­лось бы что-нибудь холод­ное, он бы не гас­нул, не поги­бал, но отсту­пал бы невреди­мым.

—Непре­мен­но.

b— Но не долж­ны ли мы таким же обра­зом рас­суж­дать и о бес­смерт­ном? Если бес­смерт­ное неуни­что­жи­мо, душа не может погиб­нуть, когда к ней при­бли­зит­ся смерть: ведь из все­го ска­зан­но­го сле­ду­ет, что она не при­мет смер­ти и не будет мерт­вой! Точ­но так же, как не будет чет­ным ни три, ни [само] нечет­ное, как не будет холод­ным ни огонь, ни теп­лота в огне! «Что, одна­ко же, пре­пят­ст­ву­ет нечет­но­му, — ска­жет кто-нибудь, — не ста­но­вясь чет­ным, когда чет­ное при­бли­зит­ся, — так мы дого­во­ри­лись — погиб­нуть cи усту­пить свое место чет­но­му?» И мы не были бы впра­ве реши­тель­но наста­и­вать, что нечет­ное не погибнет, — ведь нечет­ное не обла­да­ет неуни­что­жи­мо­стью. Зато если бы было при­зна­но, что оно неуни­что­жи­мо, мы без труда отста­и­ва­ли бы свой взгляд, что под натис­ком чет­но­го нечет­ное и три спа­са­ют­ся бег­ст­вом. То же самое мы мог­ли бы реши­тель­но утвер­ждать об огне и горя­чем, а рав­но и обо всем осталь­ном. Вер­но?

—Совер­шен­но вер­но.

—Теперь о бес­смерт­ном. Если при­зна­но, что оно неуни­что­жи­мо, то душа не толь­ко бес­смерт­на, но и dнеуни­что­жи­ма. Если же нет, потре­бу­ет­ся какое-то новое рас­суж­де­ние.

—Нет, нет, — ска­зал Кебет, — ради это­го нам ново­го рас­суж­де­ния не нуж­но. Едва ли что избегнет гибе­ли, если даже бес­смерт­ное, будучи веч­ным, ее при­мет.

56. — Я пола­гаю, — про­дол­жал Сократ, — что ни бог, ни сама идея жиз­ни, ни все иное бес­смерт­ное нико­гда не гибнет, — это, види­мо, при­зна­но у всех.

—Да, у всех людей, кля­нусь Зев­сом, и еще боль­ше, мне дума­ет­ся, у богов.

—Итак, посколь­ку бес­смерт­ное eнеуни­что­жи­мо, душа, если она бес­смерт­на, долж­на быть в то же вре­мя и неуни­что­жи­мой.

—Бес­спор­но, долж­на.

—И когда к чело­ве­ку под­сту­па­ет смерть, то смерт­ная его часть, по-види­мо­му, уми­ра­ет, а бес­смерт­ная отхо­дит целой и невреди­мой, сто­ро­нясь смер­ти.

—По-види­мо­му, так.

—Зна­чит, не оста­ет­ся ни малей­ших сомне­ний, Кебет, 107что душа бес­смерт­на и неуни­что­жи­ма. И поис­ти­не, наши души будут суще­ст­во­вать в Аиде.

—Что до меня, Сократ, то мне воз­ра­зить нече­го, я полон дове­рия к наше­му дока­за­тель­ству. Но если Сим­мий или кто дру­гой хотят что-нибудь ска­зать, луч­ше им не таить свои мыс­ли про себя: ведь дру­го­го слу­чая выска­зать­ся и услы­шать твои разъ­яс­не­ния по это­му пово­ду, пожа­луй, не пред­ста­вит­ся, так что луч­ше не откла­ды­вать.

—Я тоже, — заме­тил Сим­мий, — не нахо­жу, в чем из ска­зан­но­го я мог бы усо­мнить­ся. Но вели­чие само­го пред­ме­та bи недо­ве­рие к чело­ве­че­ским силам все же застав­ля­ют меня в глу­бине души сомне­вать­ся в том, что сего­дня гово­ри­лось.

—И не толь­ко в этом, Сим­мий, — отве­чал Сократ, — твои сло­ва надо бы отне­сти и к самым пер­вым осно­ва­ни­ям. Хоть вы и счи­та­е­те их досто­вер­ны­ми, все же надо их рас­смот­реть более отчет­ли­во. И если вы раз­бе­ре­те их доста­точ­но глу­бо­ко, то, думаю я, достиг­не­те в дока­за­тель­стве резуль­та­тов, какие толь­ко доступ­ны чело­ве­ку. В тот миг, когда это станет для вас ясным, вы пре­кра­ти­те искать.

—Вер­но, — про­мол­вил Сим­мий.

57. — А теперь, дру­зья, — про­дол­жал Сократ, — пра­виль­но было бы cпораз­мыс­лить еще вот над чем. Если душа бес­смерт­на⁵⁷, она тре­бу­ет заботы не толь­ко на нынеш­нее вре­мя, кото­рое мы назы­ваем сво­ей жиз­нью, но на все вре­ме­на, и, если кто не забо­тит­ся о сво­ей душе, впредь мы будем счи­тать это гроз­ной опас­но­стью. Если бы смерть была кон­цом все­му, она была бы счаст­ли­вой наход­кой для дур­ных людей: скон­чав­шись, они разом избав­ля­лись бы и от тела, и — вме­сте с душой — от соб­ст­вен­ной пороч­но­сти. Но на самом-то деле, раз выяс­ни­лось, что душа бес­смерт­на, для нее нет, вид­но, dино­го при­бе­жи­ща и спа­се­ния от бед­ст­вий, кро­ме един­ст­вен­но­го: стать как мож­но луч­ше и как мож­но разум­нее. Ведь душа не уно­сит с собою в Аид ниче­го, кро­ме вос­пи­та­ния и обра­за жиз­ни, и они-то, гово­рят, достав­ля­ют умер­ше­му либо неоце­ни­мую поль­зу, либо чинят непо­пра­ви­мый вред с само­го нача­ла его пути в загроб­ный мир.

Рас­ска­зы­ва­ют же об этом так. Когда чело­век умрет, его гений⁵⁸, кото­рый достал­ся ему на долю еще при жиз­ни, уво­дит умер­ше­го в осо­бое место, где все, прой­дя суд, долж­ны собрать­ся, чтобы отпра­вить­ся в Аид eс тем вожа­тым, како­му пору­че­но доста­вить их отсюда туда. Обре­тя там участь, какую и долж­но, и про­быв­ши срок, какой долж­ны про­быть, они воз­вра­ща­ют­ся сюда под води­тель­ст­вом дру­го­го вожа­то­го, и так повто­ря­ет­ся вновь и вновь через дол­гие про­ме­жут­ки вре­ме­ни. Но путь их, конеч­но, не таков, каким его изо­бра­жа­ет Телеф у Эсхи­ла⁵⁹. 108Он гово­рит, что доро­га в Аид про­ста, но мне она пред­став­ля­ет­ся и не про­стою и не един­ст­вен­ной: ведь тогда не было бы нуж­ды в вожа­тых, пото­му что никто не мог бы сбить­ся, будь она един­ст­вен­ной, эта доро­га. Нет, похо­же, что на ней мно­го рас­пу­тий и пере­крест­ков: я сужу по свя­щен­ным обрядам и обы­ча­ям, кото­рые соблюда­ют­ся здесь у нас.

Если душа уме­рен­на и разум­на, она послуш­но сле­ду­ет за вожа­тым, и то, что окру­жа­ет ее, ей зна­ко­мо. А душа, кото­рая страст­но при­вя­за­на к телу, как я уже гово­рил рань­ше, дол­го вита­ет око­ло него — око­ло види­мо­го места⁶⁰, bдол­го упор­ст­ву­ет и мно­го стра­да­ет, пока нако­нец при­став­лен­ный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но осталь­ные души, когда она к ним при­со­еди­нит­ся, все отво­ра­чи­ва­ют­ся и бегут от нее, не жела­ют быть ей ни спут­ни­ка­ми, ни вожа­ты­ми, если ока­жет­ся, что она нечи­ста, зама­ра­на непра­вед­ным убий­ст­вом или иным каким-либо из дея­ний, кото­рые совер­ша­ют подоб­ные ей души. cИ блуж­да­ет она одна во вся­че­ской нуж­де и стес­не­нии, пока не испол­нят­ся вре­ме­на, по про­ше­ст­вии коих она силою необ­хо­ди­мо­сти водво­ря­ет­ся в оби­та­ли­ще, кое­го заслу­жи­ва­ет. А души, кото­рые про­ве­ли свою жизнь в чисто­те и воз­держ­но­сти, нахо­дят и спут­ни­ков, и вожа­тых сре­ди богов, и каж­дая посе­ля­ет­ся в подо­баю­щем ей месте. А на Зем­ле, как меня убеди­ли, есть мно­го уди­ви­тель­ных мест и она совсем иная, чем дума­ют те, кто при­вык рас­суж­дать о ее раз­ме­рах и свой­ствах.

58. dТут Сим­мий пре­рвал его:

—Как это, Сократ? Я ведь и сам мно­го слы­шал о Зем­ле, но не знаю, в чем ты убедил­ся, и охот­но послу­шал бы тебя.

—Видишь ли, Сим­мий, про­сто пере­ска­зать, что и как, — для это­го, на мой взгляд, уме­ния Глав­ка не надо, но дока­зать, что так имен­но оно и есть, ника­ко­му Глав­ку, пожа­луй, не под силу⁶¹. Мне-то, во вся­ком слу­чае, не спра­вить­ся, а самое глав­ное, Сим­мий, будь я даже на это спо­со­бен, мне теперь, вер­но, не хва­ти­ло бы и жиз­ни на такой длин­ный раз­го­вор. Каков, одна­ко ж, eпо мое­му убеж­де­нию, вид Зем­ли и како­вы ее обла­сти, я могу опи­сать: тут ника­ких пре­пят­ст­вий нет.

—Пре­крас­но! — вос­клик­нул Сим­мий. — С нас и это­го хва­тит!

—Вот в чем я убедил­ся. Во-пер­вых, если Зем­ля круг­ла и нахо­дит­ся посреди 109неба⁶², она не нуж­да­ет­ся ни в возду­хе, ни в иной какой-либо подоб­ной силе, кото­рая удер­жи­ва­ла бы ее от паде­ния, — для это­го доста­точ­но одно­род­но­сти неба повсюду и соб­ст­вен­но­го рав­но­ве­сия Зем­ли, ибо одно­род­ное, нахо­дя­ще­е­ся в рав­но­ве­сии тело, поме­щен­ное посреди одно­род­но­го вме­сти­ли­ща, не может скло­нить­ся ни в ту, ни в иную сто­ро­ну, но оста­нет­ся одно­род­ным и непо­движ­ным. Это пер­вое, в чем я убедил­ся.

—И пра­виль­но, — ска­зал Сим­мий.

—Далее, я уве­рил­ся, что Зем­ля очень вели­ка и что мы, оби­таю­щие от Фаси­са до bГерак­ло­вых Стол­пов⁶³, зани­ма­ем лишь малую ее части­цу; мы тес­ним­ся вокруг наше­го моря, слов­но муравьи или лягуш­ки вокруг болота, и мно­гие дру­гие наро­ды живут во мно­гих иных местах, сход­ных с наши­ми. Да, ибо повсюду по Зем­ле есть мно­же­ство впа­дин, раз­лич­ных по виду и по вели­чине, куда стек­лись вода, туман и воздух. Но сама Зем­ля поко­ит­ся чистая в чистом небе со звезда­ми — cболь­шин­ство рас­суж­даю­щих об этом обыч­но назы­ва­ют это небо эфи­ром⁶⁴. Осад­ки с него сте­ка­ют посто­ян­но во впа­ди­ны Зем­ли в виде тума­на, воды и возду­ха.

А мы, оби­таю­щие в ее впа­ди­нах, об этом и не дога­ды­ва­ем­ся, но дума­ем, буд­то живем на самой поверх­но­сти Зем­ли, все рав­но как если бы кто, оби­тая на дне моря, вооб­ра­жал, буд­то живет на поверх­но­сти, и, видя сквозь воду Солн­це и звезды, море счи­тал бы небом. Из-за мед­ли­тель­но­сти сво­ей и dсла­бо­сти он нико­гда бы не достиг поверх­но­сти, нико­гда бы не выныр­нул и не под­нял голо­ву над водой, чтобы увидеть, насколь­ко чище и пре­крас­нее здесь, у нас, чем в его кра­ях, и даже не услы­хал бы об этом ни от кого дру­го­го, кто это видел.

В таком же точ­но поло­же­нии нахо­дим­ся и мы: мы живем в одной из зем­ных впа­дин, а дума­ем, буд­то нахо­дим­ся на поверх­но­сти, и воздух зовем небом в уве­рен­но­сти, что в этом небе дви­жут­ся звезды. А все eотто­го, что, по сла­бо­сти сво­ей и мед­ли­тель­но­сти, мы не можем достиг­нуть край­не­го рубе­жа возду­ха. Но если бы кто-нибудь все-таки добрал­ся до края или же сде­лал­ся кры­ла­тым и взле­тел ввысь, то, слов­но рыбы здесь, у нас, кото­рые высо­вы­ва­ют голо­вы из моря и видят этот наш мир, так же и он, под­няв­ши голо­ву, увидел бы тамош­ний мир. И если бы по при­ро­де сво­ей он был спо­со­бен выне­сти это зре­ли­ще, он узнал бы, что впер­вые видит истин­ное 110небо, истин­ный свет и истин­ную Зем­лю. А наша Зем­ля, и ее кам­ни, и все наши мест­но­сти раз­мы­ты и изъ­еде­ны, точ­но мор­ские уте­сы, разъ­еден­ные солью. Ничто достой­ное вни­ма­ния в море не родит­ся, ничто, мож­но ска­зать, не дости­га­ет совер­шен­ства, а где и есть зем­ля — там лишь рас­трес­кав­ши­е­ся ска­лы, песок, нескон­чае­мый ил и грязь — одним сло­вом, там нет реши­тель­но ниче­го, что мож­но было бы срав­нить с кра­сота­ми наших мест. И еще куда боль­ше отли­ча­ет­ся, види­мо, тот мир от bнаше­го! Если толь­ко умест­но сей­час пере­ска­зы­вать миф, сто­и­ло бы послу­шать, Сим­мий, како­во то, что нахо­дит­ся на Зем­ле, под самы­ми небе­са­ми.

—Ну, конеч­но, Сократ, — отве­чал Сим­мий, — мы были бы рады услы­шать этот миф.

59. — Итак, друг, рас­ска­зы­ва­ют преж­де все­го, что та Зем­ля, если взгля­нуть на нее свер­ху, похо­жа на мяч, сши­тый из две­на­дца­ти кус­ков кожи и пест­ро рас­пи­сан­ный раз­ны­ми цве­та­ми⁶⁵. Крас­ки, кото­ры­ми поль­зу­ют­ся наши живо­пис­цы, могут слу­жить образ­чи­ка­ми этих cцве­тов, но там вся Зем­ля игра­ет таки­ми крас­ка­ми, и даже куда более ярки­ми и чисты­ми⁶⁶. В одном месте она пур­пур­ная и див­но пре­крас­ная, в дру­гом золо­ти­стая, в третьем белая — белее сне­га и але­баст­ра; и осталь­ные цве­та, из кото­рых она скла­ды­ва­ет­ся, такие же, толь­ко там их боль­ше чис­лом и они пре­крас­нее все­го, что мы видим здесь. И даже самые ее впа­ди­ны, хоть и напол­нен­ные водою и возду­хом, окра­ше­ны dпо-сво­е­му и ярко бле­щут пест­ро­тою кра­сок, так что лик ее пред­став­ля­ет­ся еди­ным, целост­ным и вме­сте нескон­чае­мо раз­но­об­раз­ным.

Вот како­ва она, и, подоб­ные ей самой, вырас­та­ют на ней дере­вья и цве­ты, созре­ва­ют пло­ды, и горы сло­же­ны по ее подо­бию, и кам­ни — они глад­кие, про­зрач­ные и кра­си­во­го цве­та. Их облом­ки — это те самые камеш­ки, кото­рые так ценим мы здесь: наши сер­до­ли­ки, eи яшмы, и сма­рагды, и все про­чие подоб­но­го рода. А там любой камень такой или еще луч­ше. При­чи­ною это­му то, что тамош­ние кам­ни чисты, неизъ­еде­ны и неис­пор­че­ны — в отли­чие от наших, кото­рые разъ­еда­ет гниль и соль из осад­ков, сте­каю­щих в наши впа­ди­ны: они при­но­сят урод­ства и болез­ни кам­ням и поч­ве, живот­ным и рас­те­ни­ям.

Все­ми эти­ми кра­сота­ми изу­кра­ше­на та Зем­ля, а еще — золо­том, и 111сереб­ром, и про­чи­ми доро­ги­ми метал­ла­ми. Они лежат на виду, раз­бро­сан­ные повсюду в изоби­лии, и счаст­ли­вы те, кому откры­то это зре­ли­ще.

Сре­ди мно­гих живых существ, кото­рые ее насе­ля­ют, есть и люди: одни живут в глу­бине суши, дру­гие — по краю возду­ха, как мы селим­ся по бере­гу моря, третьи — на ост­ро­вах, омы­вае­мых возду­хом, невда­ле­ке от мате­ри­ка. Коро­че гово­ря, что для нас и для нужд нашей жиз­ни вода, море, bто для них воздух, а что для нас воздух, для них — эфир. Зной и про­хла­да так у них соче­та­ют­ся, что эти люди нико­гда не боле­ют и живут доль­ше наше­го. И зре­ни­ем, и слу­хом, и разу­мом, и всем осталь­ным они отли­ча­ют­ся от нас настоль­ко же, насколь­ко воздух отли­чен чистотою от воды или эфир — от возду­ха. Есть у них и хра­мы, и свя­щен­ные рощи богов, и боги дей­ст­ви­тель­но оби­та­ют в этих свя­ти­ли­щах и через зна­ме­ния, веща­ния, виде­ния обща­ют­ся с людь­ми. cИ люди видят Солн­це, и Луну, и звезды таки­ми, како­вы они на самом деле. И спут­ник все­го это­го — пол­ное бла­жен­ство.

60. Тако­ва при­ро­да той Зем­ли в целом и того, что ее окру­жа­ет. Но во впа­ди­нах по всей Зем­ле есть мно­го мест, то еще более глу­бо­ких и откры­тых, чем впа­ди­на, в кото­рой живем мы, то хоть и глу­бо­ких, но со вхо­дом более тес­ным, чем зев нашей впа­ди­ны. dА есть и менее глу­бо­кие, но более про­стран­ные. Все они свя­за­ны друг с дру­гом под­зем­ны­ми хода­ми раз­ной шири­ны, иду­щи­ми в раз­ных направ­ле­ни­ях, так что обиль­ные воды пере­ли­ва­ют­ся из одних впа­дин в дру­гие, слов­но из чаши в чашу, и под зем­лею текут неис­ся­каю­щие, неве­ро­ят­ной шири­ны реки — горя­чие и холод­ные. И огонь под зем­лею в изоби­лии, и стру­ят­ся гро­мад­ные огнен­ные реки и реки мок­рой гря­зи, где более густой, eгде более жид­кой, вро­де гря­зе­вых пото­ков в Сици­лии, какие быва­ют перед извер­же­ни­ем лавы, или вро­де самой лавы. Эти реки запол­ня­ют каж­дое из углуб­ле­ний, и каж­дая из них в свою оче­редь вся­кий раз при­ни­ма­ет все новые пото­ки воды или огня, кото­рые дви­жут­ся то вверх, то вниз, слов­но какое-то коле­ба­ние про­ис­хо­дит в нед­рах. При­ро­да это­го коле­ба­ния вот при­мер­но какая. Один из зевов Зем­ли — самый боль­шой из всех; 112там нача­ло про­па­сти, про­ни­зы­ваю­щей Зем­лю насквозь, и об этом упо­ми­на­ет Гомер, гово­ря:

И сам Гомер в дру­гом месте, и мно­гие дру­гие поэты назы­ва­ют ее Тар­та­ром. В эту про­пасть сте­ка­ют все реки, и в ней сно­ва берут нача­ло, и каж­дая при­об­ре­та­ет свой­ства зем­ли, по кото­рой течет. При­чи­на, по какой bвсе они выте­ка­ют из Тар­та­ра и туда же впа­да­ют, в том, что у всей этой вла­ги нет ни дна, ни осно­ва­ния и она колеб­лет­ся — взды­ма­ет­ся и опус­ка­ет­ся, а вме­сте с нею и оку­ты­ваю­щие ее воздух и ветер: они сле­ду­ют за вла­гой, куда бы она ни дви­ну­лась, — в даль­ний ли конец той Зем­ли или в ближ­ний. И как при дыха­нии воздух все вре­мя течет то в одном, то в дру­гом направ­ле­нии, так и там ветер колеб­лет­ся вме­сте с вла­гой и то вры­ва­ет­ся в какое-нибудь место, то выры­ва­ет­ся из него, вызы­вая чудо­вищ­ной силы вих­ри.

cКогда вода отсту­па­ет в ту область, кото­рую мы зовем ниж­нею, она течет сквозь зем­лю по рус­лам тамош­них рек и напол­ня­ет их, слов­но оро­си­тель­ные кана­вы; а когда ухо­дит оттуда и устрем­ля­ет­ся сюда, то сно­ва напол­ня­ет здеш­ние реки, и они бегут под­зем­ны­ми прото­ка­ми, каж­дая к тому месту, куда про­ло­жи­ла себе путь, и обра­зу­ют моря и озе­ра, дают нача­ла рекам и клю­чам. А потом они сно­ва исче­за­ют в глу­бине той Зем­ли dи воз­вра­ща­ют­ся в Тар­тар: иная — более дол­гой доро­гою, через мно­гие и отда­лен­ные края, иная — более корот­кой. И все­гда устье лежит ниже исто­ка: ино­гда гораздо ниже высоты, на какую вода под­ни­ма­лась при раз­ли­ве, ино­гда нена­мно­го. Иной раз исток и устье на про­ти­во­по­лож­ных сто­ро­нах, а иной раз — по одну сто­ро­ну от середи­ны той Зем­ли. А есть и такие пото­ки, что опи­сы­ва­ют пол­ный круг, обвив­шись вокруг той Зем­ли коль­цом или даже несколь­ки­ми коль­ца­ми, точ­но змеи; они спус­ка­ют­ся в самую боль­шую глу­би­ну, какая толь­ко воз­мож­на, но впа­да­ют все в тот же Тар­тар. eСпу­стить­ся же в любом из направ­ле­ний мож­но толь­ко до середи­ны Зем­ли, но не даль­ше: ведь откуда бы ни тек­ла река, с обе­их сто­рон от середи­ны мест­ность для нее пой­дет кру­то вверх.

61. Этих рек мно­гое мно­же­ство, они вели­ки и раз­но­об­раз­ны, но осо­бо при­ме­ча­тель­ны сре­ди них четы­ре. Самая боль­шая из всех и самая дале­кая от середи­ны течет по кру­гу; она зовет­ся Оке­а­ном⁶⁸. Навстре­чу ей, но по дру­гую сто­ро­ну от цен­тра течет Ахе­ронт⁶⁹. Он течет по мно­гим 113пустын­ным мест­но­стям, глав­ным обра­зом под зем­лей, и закан­чи­ва­ет­ся озе­ром Ахе­ру­си­а­дой. Туда при­хо­дят души боль­шин­ства умер­ших и, про­быв назна­чен­ный судь­бою срок — какая боль­ший, какая мень­ший, — отсы­ла­ют­ся назад, чтобы сно­ва перей­ти в поро­ду живых существ.

Третья река берет нача­ло меж­ду дву­мя пер­вы­ми и вско­ре дости­га­ет обшир­но­го места, пылаю­ще­го жар­ким огнем, и обра­зу­ет озе­ро, где бур­лит вода с илом, раз­ме­ра­ми боль­ше наше­го моря. Даль­ше она бежит по кру­гу, мут­ная и или­стая, bопо­я­сы­вая ту Зем­лю, и под­хо­дит вплот­ную к краю озе­ра Ахе­ру­си­а­ды, но не сме­ши­ва­ет­ся с его вода­ми. Опи­сав под зем­лею еще мно­го кру­гов, она впа­да­ет в ниж­нюю часть Тар­та­ра. Имя этой реки — Пириф­ле­ге­тонт⁷⁰, и она изры­га­ет нару­жу брыз­ги сво­ей лавы повсюду, где кос­нет­ся зем­ной поверх­но­сти.

В про­ти­во­по­лож­ном от нее направ­ле­нии берет нача­ло чет­вер­тая река, кото­рая спер­ва течет по местам, как гово­рят, диким и страш­ным, cисси­ня-чер­но­го цве­та; их назы­ва­ют Сти­гий­скою стра­ной, и озе­ро, кото­рое обра­зу­ет река, зовет­ся Стикс⁷¹. Впа­дая в него, воды реки при­об­ре­та­ют гроз­ную силу и катят­ся под зем­лею даль­ше, опи­сы­вая круг в направ­ле­нии, обрат­ном Пириф­ле­ге­тон­ту, и под­сту­па­ют к озе­ру Ахе­ру­сиа­де с про­ти­во­по­лож­но­го края. Они тоже нигде не сме­ши­ва­ют­ся с чужи­ми вода­ми и тоже, опо­я­сав зем­лю коль­цом, вли­ва­ют­ся в Тар­тар — напро­тив Пириф­ле­ге­тон­та. Имя этой реки, по сло­вам поэтов, Кокит⁷².

62. dВот как все это устро­е­но.

Когда умер­шие явля­ют­ся в то место, куда уво­дит каж­до­го его гений, пер­вым делом надо все­ми чинит­ся суд — и над теми, кто про­жил жизнь пре­крас­но и бла­го­че­сти­во, и над теми, кто жил ина­че. О ком решат, что они дер­жа­лись середи­ны, те отправ­ля­ют­ся к Ахе­рон­ту — всхо­дят на ладьи, кото­рые их ждут, и на них при­плы­ва­ют на озе­ро. Там они оби­та­ют и, очи­ща­ясь от про­вин­но­стей, какие кто совер­шал при жиз­ни, несут нака­за­ния и полу­ча­ют осво­бож­де­ние от вины, eа за доб­рые дела полу­ча­ют возда­я­ния — каж­дый по заслу­гам.

Тех, кого по тяже­сти пре­ступ­ле­ний сочтут неис­пра­ви­мы­ми (это либо свя­тотат­цы, часто и помно­гу гра­бив­шие в хра­мах, либо убий­цы, мно­гих погу­бив­шие вопре­ки спра­вед­ли­во­сти и зако­ну, либо иные схо­жие с ними зло­деи), — тех подо­баю­щая им судь­ба низ­вер­га­ет в Тар­тар, откуда им уже нико­гда не вый­ти.

А если о ком решат, что они совер­ши­ли пре­ступ­ле­ния тяж­кие, но все же иску­пи­мые — напри­мер, в гне­ве под­ня­ли руку на отца или на мать, а потом 114рас­ка­и­ва­лись всю жизнь, либо ста­ли убий­ца­ми при сход­ных обсто­я­тель­ствах, — те, хотя и долж­ны быть вверг­ну­ты в Тар­тар, одна­ко по про­ше­ст­вии года вол­ны выно­сят чело­ве­ко­убийц в Кокит, а отце­убийц и мате­ре­убийц — в Пириф­ле­ге­тонт. И когда они ока­зы­ва­ют­ся близ бере­гов озе­ра Ахе­ру­си­а­ды, они кри­чат и зовут, одни — тех, кого уби­ли, дру­гие — тех, кому нанес­ли обиду, и молят, закли­на­ют, bчтобы они поз­во­ли­ли им вый­ти к озе­ру и при­ня­ли их. И если те скло­нят­ся на их моль­бы, они выхо­дят, и бед­ст­ви­ям их наста­ет конец, а если нет — их сно­ва уно­сит в Тар­тар, а оттуда — в реки, и так они стра­да­ют до тех пор, пока не вымо­лят про­ще­ния у сво­их жертв: в этом состо­ит их кара, назна­чен­ная судья­ми. И нако­нец, те, о ком решат, что они про­жи­ли жизнь осо­бен­но свя­то: их осво­бож­да­ют и избав­ля­ют от заклю­че­ния в зем­ных нед­рах, cи они при­хо­дят в стра­ну выш­ней чистоты, нахо­дя­щу­ю­ся над той Зем­лею, и там посе­ля­ют­ся. Те из их чис­ла, кто бла­го­да­ря фило­со­фии очи­стил­ся пол­но­стью, впредь живут совер­шен­но бес­те­лес­но и при­бы­ва­ют в оби­та­ли­ща еще более пре­крас­ные, о кото­рых, одна­ко же, поведать нелег­ко, да и вре­ме­ни у нас в обрез.

И вот ради все­го, о чем мы сей­час гово­ри­ли, Сим­мий, мы долж­ны употре­бить все уси­лия, чтобы при­об­щить­ся, пока мы живы, к доб­ро­де­те­ли и разу­му, ибо пре­крас­на награ­да и надеж­да вели­ка!

63. dПрав­да, чело­ве­ку здра­во­мыс­ля­ще­му не годит­ся утвер­ждать с упор­ст­вом, буд­то все обсто­ит имен­но так, как я рас­ска­зал. Но что такая или при­мер­но такая участь и такие жили­ща угото­ва­ны нашим душам — коль ско­ро мы нахо­дим душу бес­смерт­ной, — утвер­ждать, по-мое­му, сле­ду­ет, и вполне реши­тель­но. Такая реши­мость и достой­на, и пре­крас­на — с ее помо­щью мы слов­но бы зача­ро­вы­ва­ем самих себя. Вот поче­му я так про­стран­но и подроб­но пере­ска­зы­ваю это пре­да­ние.

Но опять-таки в силу того, о чем мы сей­час гово­ри­ли, нече­го тре­во­жить­ся за свою душу чело­ве­ку, кото­рый в eтече­ние целой жиз­ни пре­не­бре­гал все­ми телес­ны­ми удо­воль­ст­ви­я­ми, и в част­но­сти укра­ше­ни­я­ми и наряда­ми, счи­тал их чуж­ды­ми себе и при­но­ся­щи­ми ско­рее вред, неже­ли поль­зу, кото­рый гнал­ся за ины­ми радо­стя­ми, радо­стя­ми позна­ния, и, укра­сив душу не чужи­ми, но допо­д­лин­но ее укра­ше­ни­я­ми — воз­держ­но­стью, спра­вед­ли­во­стью, 115муже­ст­вом, сво­бо­дою, исти­ной, ожи­да­ет стран­ст­вия в Аид, гото­вый пустить­ся в путь, как толь­ко позо­вет судь­ба.

Вы, Сим­мий, Кебет и все осталь­ные, тоже отпра­ви­тесь этим путем, каж­дый в свой час, а меня уже нын­че «при­зы­ва­ет судь­ба» — так, веро­ят­но, выра­зил­ся бы какой-нибудь герой из тра­гедии. Ну, пора мне, пожа­луй, и мыть­ся: я думаю, луч­ше выпить яд после мытья и изба­вить жен­щин от лиш­них хло­пот — не надо будет обмы­вать мерт­вое тело.

64. Тут заго­во­рил Кри­тон.

—Хоро­шо, bСократ, — про­мол­вил он, — но не хочешь ли оста­вить им или мне какие-нибудь рас­по­ря­же­ния насчет детей или еще чего-нибудь? Мы бы с вели­чай­шею охотой сослу­жи­ли тебе любую служ­бу.

—Ниче­го ново­го я не ска­жу, Кри­тон, — отве­чал Сократ, — толь­ко то, что гово­рил все­гда: думай­те и пеки­тесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни дела­ли, это будет доб­рою служ­бой и мне, и моим близ­ким, и вам самим, хотя бы вы сей­час ниче­го и не обе­ща­ли. А если вы не буде­те думать о себе и не захо­ти­те жить в согла­сии с тем, о чем мы тол­ко­ва­ли сего­дня и в про­шлые вре­ме­на, вы ниче­го не достиг­не­те, cсколь­ко бы самых горя­чих обе­ща­ний вы сей­час ни нада­ва­ли.

—Да, Сократ, — ска­зал Кри­тон, — мы поста­ра­ем­ся испол­нить все, как ты велишь. А как нам тебя похо­ро­нить?⁷³

—Как угод­но, — отве­чал Сократ, — если, конеч­но, суме­е­те меня схва­тить и я не убе­гу от вас.

Он тихо засме­ял­ся и, обер­нув­шись к нам, про­дол­жал:

—Никак мне, дру­зья, не убедить Кри­то­на, что я — это толь­ко тот Сократ, кото­рый сей­час бесе­ду­ет с вами и пока еще рас­по­ря­жа­ет­ся каж­дым сво­им сло­вом. Он вооб­ра­жа­ет, буд­то я — это тот, кого он вско­ро­сти увидит мерт­вым, dи вот спра­ши­ва­ет, как меня хоро­нить! А весь этот длин­ный раз­го­вор о том, что, выпив яду, я уже с вами не оста­нусь, но отой­ду в счаст­ли­вые края бла­жен­ных, кажет­ся ему пусты­ми сло­ва­ми, кото­ры­ми я хотел уте­шить вас, а заод­но и себя. Так пору­чи­тесь же за меня перед Кри­то­ном, толь­ко дай­те руча­тель­ство, обрат­ное тому, каким сам он ручал­ся перед судья­ми: он-то ручал­ся, что я оста­нусь на месте, а вы пору­чи­тесь, что не оста­нусь, но уда­люсь отсюда, eкак толь­ко умру. Тогда Кри­то­ну будет лег­че, и, видя, как мое тело сжи­га­ют или зары­ва­ют в зем­лю, он уже не станет него­до­вать и уби­вать­ся, вооб­ра­жая, буд­то я терп­лю что-то ужас­ное, и не будет гово­рить на похо­ро­нах, что кла­дет Сокра­та на погре­баль­ное ложе, или выно­сит, или зары­ва­ет. Запом­ни хоро­шень­ко, мой доро­гой Кри­тон: когда ты гово­ришь непра­виль­но, это не толь­ко само по себе сквер­но, но и душе при­чи­ня­ет зло. Так не теряй муже­ства и гово­ри, что хоро­нишь мое тело, а хоро­ни 116как тебе забла­го­рас­судит­ся и как, по тво­е­му мне­нию, тре­бу­ет обы­чай.

65. С эти­ми сло­ва­ми он под­нял­ся и ушел в дру­гую ком­на­ту мыть­ся. Кри­тон пошел сле­дом за ним, а нам велел ждать. И мы жда­ли, пере­го­ва­ри­ва­ясь и разду­мы­вая о том, что услы­ша­ли, но все сно­ва и сно­ва воз­вра­ща­лись к мыс­ли, какая постиг­ла нас беда: мы слов­но лиша­лись отца и на всю жизнь оста­ва­лись сирота­ми. Когда Сократ помыл­ся, bк нему при­ве­ли сыно­вей⁷⁴ — у него было двое малень­ких и один поболь­ше; при­шли и род­ст­вен­ни­цы, и Сократ ска­зал жен­щи­нам несколь­ко слов в при­сут­ст­вии Кри­то­на и о чем-то рас­по­рядил­ся, а потом велел жен­щи­нам с детьми воз­вра­щать­ся домой, а сам сно­ва вышел к нам.

Было уже близ­ко к зака­ту: Сократ про­вел во внут­рен­ней ком­на­те мно­го вре­ме­ни. Вер­нув­шись после мытья, он сел и уже боль­ше почти не раз­го­ва­ри­вал с нами. Появил­ся при­служ­ник cОдин­на­дца­ти и, став­ши про­тив Сокра­та, ска­зал:

—Сократ, мне, вид­но, не при­дет­ся жало­вать­ся на тебя, как обыч­но на дру­гих, кото­рые бушу­ют и про­кли­на­ют меня, когда я по при­ка­зу вла­стей объ­яв­ляю им, что пора пить яд. Я уж и рань­ше за это вре­мя убедил­ся, что ты самый бла­го­род­ный, самый смир­ный и самый луч­ший из людей, какие когда-нибудь сюда попа­да­ли. И теперь я уве­рен, что ты не гне­ва­ешь­ся на меня. Ведь ты зна­ешь винов­ни­ков и на них, конеч­но, и гне­ва­ешь­ся. Ясное дело, тебе уже понят­но, с какой вестью я при­шел. Итак, про­щай и поста­рай­ся как мож­но лег­че dпере­не­сти неиз­беж­ное.

Тут он запла­кал и повер­нул­ся к выхо­ду. Сократ взгля­нул на него и про­мол­вил:

—Про­щай и ты. А мы всё испол­ним как надо. — Потом, обра­тив­шись к нам, про­дол­жал: — Какой обхо­ди­тель­ный чело­век! Он все это вре­мя наве­щал меня, а ино­гда и бесе­до­вал со мною, про­сто заме­ча­тель­ный чело­век! Вот и теперь, как искренне он меня опла­ки­ва­ет. Одна­ко ж, Кри­тон, послу­ша­ем­ся его — пусть при­не­сут яд, если уже стер­ли⁷⁵. А если нет, пусть сотрут.

А Кри­тон в ответ:

e— Но ведь солн­це, по-мое­му, еще над гора­ми, Сократ, еще не зака­ти­лось. А я знаю, что дру­гие при­ни­ма­ли отра­ву мно­го спу­стя после того, как им при­ка­жут, ужи­на­ли, пили вво­лю, а иные даже наслаж­да­лись любо­вью, с кем кто хотел. Так что не торо­пись, вре­мя еще тер­пит.

А Сократ ему:

—Вполне понят­но, Кри­тон, что они так посту­па­ют, — те, о ком ты гово­ришь. Ведь они дума­ют, буд­то этим что-то выга­ды­ва­ют. И не менее понят­но, что я так не посту­паю. 117Я ведь не наде­юсь выга­дать ниче­го, если выпью яд чуть попоз­же, и толь­ко сде­ла­юсь сме­шон само­му себе, цеп­ля­ясь за жизнь и дро­жа над послед­ни­ми ее остат­ка­ми. Нет, нет, не спорь со мною и делай, как я гово­рю.

66. Тогда Кри­тон кив­нул рабу, сто­яв­ше­му непо­да­ле­ку. Раб уда­лил­ся, и его не было доволь­но дол­го; потом он вер­нул­ся, а вме­сте с ним вошел чело­век, кото­рый дер­жал в руке чашу со стер­тым ядом, чтобы под­не­сти Сокра­ту.

Увидев это­го чело­ве­ка, Сократ ска­зал:

—Вот и пре­крас­но, любез­ный. Ты со всем этим зна­ком — что же мне надо делать?

—Да ниче­го, — отве­чал тот, — про­сто выпей и ходи bдо тех пор, пока не появит­ся тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подей­ст­ву­ет само.

С эти­ми сло­ва­ми он протя­нул Сокра­ту чашу. И Сократ взял ее с пол­ным спо­кой­ст­ви­ем, Эхе­крат, — не задро­жал, не поблед­нел, не изме­нил­ся в лице, но, по все­гдаш­ней сво­ей при­выч­ке, взгля­нул на того чуть испод­ло­бья и спро­сил:

—Как, по-тво­е­му, этим напит­ком мож­но сде­лать воз­ли­я­ние кому-нибудь из богов или нет?⁷⁶

—Мы сти­ра­ем ров­но столь­ко, Сократ, сколь­ко надо выпить.

—Пони­маю, — ска­зал Сократ. — cНо молить­ся богам и мож­но и нуж­но — о том, чтобы пере­се­ле­ние из это­го мира в иной было удач­ным. Об этом я и молю, и да будет так.

Дого­во­рив эти сло­ва, он под­нес чашу к губам и выпил до дна — спо­кой­но и лег­ко.

До сих пор боль­шин­ство из нас еще как-то удер­жи­ва­лось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не мог­ли сдер­жать себя. У меня само­го, как я ни кре­пил­ся, сле­зы лились ручьем. Я закрыл­ся пла­щом и опла­ки­вал само­го себя — да! не его я опла­ки­вал, dно соб­ст­вен­ное горе — поте­рю тако­го дру­га! Кри­тон еще рань­ше мое­го раз­ра­зил­ся сле­за­ми и под­нял­ся с места. А Апол­ло­дор, кото­рый и до того пла­кал не пере­ста­вая, тут зары­дал и заго­ло­сил с таким отча­я­ни­ем, что всем надо­рвал душу, всем, кро­ме Сокра­та. А Сократ про­мол­вил:

—Ну что вы, что вы, чуда­ки! Я для того глав­ным обра­зом и ото­слал отсюда жен­щин, чтобы они не устро­и­ли подоб­но­го бес­чин­ства, — ведь меня учи­ли, что eуми­рать до́лжно в бла­го­го­вей­ном мол­ча­нии. Тише, сдер­жи­те себя!

И мы засты­ди­лись и пере­ста­ли пла­кать.

Сократ спер­ва ходил, потом ска­зал, что ноги тяже­ле­ют, и лег на спи­ну: так велел тот чело­век. Когда Сократ лег, он ощу­пал ему ступ­ни и голе­ни и немно­го пого­дя — еще раз. Потом силь­но стис­нул ему ступ­ню и спро­сил, чув­ст­ву­ет ли он. Сократ отве­чал, что нет. После это­го он сно­ва ощу­пал ему голе­ни 118и, поне­мно­гу ведя руку вверх, пока­зы­вал нам, как тело стынет и коче­не­ет⁷⁷. Нако­нец при­кос­нул­ся в послед­ний раз и ска­зал, что, когда холод под­сту­пит к серд­цу, он отой­дет.

Холод добрал­ся уже до живота, и тут Сократ рас­крыл­ся — он лежал, заку­тав­шись, — и ска­зал (это были его послед­ние сло­ва):

—Кри­тон, мы долж­ны Аскле­пию пету­ха⁷⁸. Так отдай­те же, не забудь­те.

—Непре­мен­но, — ото­звал­ся Кри­тон. — Не хочешь ли еще что-нибудь ска­зать?

Но на этот вопрос отве­та уже не было. Немно­го спу­стя он вздрог­нул, и слу­жи­тель открыл ему лицо: взгляд Сокра­та оста­но­вил­ся. Увидев это, Кри­тон закрыл ему рот и гла­за.

67. Таков, Эхе­крат, был конец наше­го дру­га, чело­ве­ка — мы впра­ве это ска­зать — само­го луч­ше­го из всех, кого нам дове­лось узнать на нашем веку, да и вооб­ще само­го разум­но­го и само­го спра­вед­ли­во­го.