Левкиппа и Клитофонт

Книга II

1. Про­дол­жая хва­лить самих себя, мы пошли в ком­на­ту Лев­кип­пы для того, дескать, чтобы послу­шать ее игру на кифа­ре, — на самом же деле я про­сто не мог совла­дать со сво­им жела­ни­ем посто­ян­но видеть девуш­ку. Сна­ча­ла она спе­ла из Гоме­ра¹ про бит­ву льва с веп­рем, потом слад­ко­звуч­ную пес­ню музы. Если, отбро­сив вся­кие рула­ды и гар­мо­ни­че­ские ухищ­ре­ния, пере­дать содер­жа­ние этой пес­ни про­зой, то вот о чем в ней гово­ри­лось: «Если бы Зевс поже­лал избрать цари­цу цве­тов, то цари­ла бы над цве­та­ми роза. Роза — укра­ше­ние зем­ли, кра­са рас­те­ний, сокро­ви­ще сре­ди цве­тов, румя­нец лугов, мол­ния кра­соты. Вею­щая Эротом, бла­го­ухаю­щая лепест­ка­ми, улы­баю­ща­я­ся Зефи­ру тре­пет­ны­ми листа­ми, она радуш­но встре­ча­ет Афро­ди­ту». Так пела Лев­кип­па, мне же каза­лось, что ее уста подоб­ны розе, слов­но кто-то при­дал чашеч­ке цвет­ка очер­та­ния губ.

2. Едва Лев­кип­па пере­ста­ла играть на кифа­ре, насту­пил час обеда. В это вре­мя в Тире про­ис­хо­ди­ли празд­не­ства в честь покро­ви­те­ля вино­град­ных лоз Дио­ни­са. Тирий­цы счи­та­ют Дио­ни­са сво­им богом, ведь имен­но в Тире сло­жи­ли миф о Кад­ме². В нем рас­ска­зы­ва­ет­ся о том, как воз­ник этот празд­ник. Когда-то люди не зна­ли, что такое вино, ни тем­ное души­стое, ни собран­ное с лоз Биб­ло­са³, ни марон­ское⁴ из Фра­кии, ни хиос­ское⁵, ни икар­ское ост­ров­ное; все эти вина пере­се­ли­лись в раз­ные края из Тира, где вырос­ла та вино­град­ная лоза, что яви­лась им всем мате­рью. Гово­рят, что неко­гда жил один госте­при­им­ный пас­тух, кото­ро­го афи­няне назы­ва­ют Ика­ри­ем⁶, о нем и сло­жи­ли миф, подоб­ный суще­ст­ву­ю­ще­му в Атти­ке. К это­му пас­ту­ху при­шел как-то Дио­нис, и пас­тух радуш­но пред­ло­жил ему нехит­рое уго­ще­ние, что дает зем­ля и упряж­ка волов, а напи­ток у людей и у волов был тогда один и тот же, — вина-то еще не зна­ли. Дио­нис похва­лил пас­ту­ха за госте­при­им­ство и в знак сво­его рас­по­ло­же­ния под­нес ему чашу, пол­ную вина. Пас­тух осу­шил чашу, обе­зу­мел от вос­тор­га и гово­рит богу:

—Откуда у тебя, чуже­стра­нец, эта пур­пур­ная вла­га? Эта слад­кая вода цве­та кро­ви? По зем­ле она не течет, — обык­но­вен­ная вода, раз­ли­ва­ясь в груди, не дает тако­го наслаж­де­ния. Твоя же вла­га не толь­ко услаж­да­ет вкус, но и обо­ня­ние раду­ет. Если кос­нуть­ся ее, она холод­на, но, попа­дая в желудок, она раз­жи­га­ет там огонь радо­сти.

И Дио­нис отве­тил:

—Это вла­га вино­гра­да, его кровь.

Потом он под­вел пас­ту­ха к вино­град­ной лозе, взял гроздь, выжал из нее сок и, ука­зав на лозу, ска­зал пас­ту­ху:

—Вот вла­га и источ­ник ее.

Так, соглас­но тирий­ско­му ска­за­нию, при­шло к людям вино.

3. В честь Дио­ни­са каж­дый год в опре­де­лен­ный день справ­ля­ют празд­ник. Нахо­дясь в доб­ром рас­по­ло­же­нии духа, отец не пожа­лел ниче­го для того, чтобы устро­ить рос­кош­ный обед, и поста­вил в честь Дио­ни­са доро­гую свя­щен­ную чашу из узор­но­го хру­ста­ля, сопер­ни­чать с кото­рой мог­ла толь­ко чаша Глав­ка Хиос­ско­го⁷. Из нее как бы рос­ли вино­град­ные лозы, и све­ши­ваю­щи­е­ся по бокам гроз­дья вино­гра­да увен­чи­ва­ли ее края. Вино­град еще не созрел и оста­вал­ся неспе­лым, пока чаша была пуста; когда же ее напол­ня­ли вином, вино­град поне­мно­гу тем­нел и созре­вал на гла­зах. На лозе был выре­зан Дио­нис, чтобы он покро­ви­тель­ст­во­вал взра­щи­ва­нию лозы.

Уже было выпи­то нема­ло вина, и я смот­рел на Лев­кип­пу не отры­ва­ясь. Эрот и Дио­нис — жесто­кие боже­ства, они при­во­дят душу в состо­я­ние безу­мия и любов­но­го исступ­ле­ния. Эрот жжет душу сво­им огнем, а Дио­нис под­ли­ва­ет в этот огонь горю­чие веще­ства в виде вина, ведь вино — это пища люб­ви. Лев­кип­па тоже осме­ле­ла и не таясь смот­ре­ла на меня. Так про­шло десять дней. Мы лишь смот­ре­ли друг на дру­га и ни на что дру­гое не реша­лись.

4. Я рас­ска­зал обо всем Сати­ру и попро­сил его помочь мне. Но Сатир, по его сло­вам, дога­дал­ся о моих чув­ствах рань­ше, чем я рас­ска­зал ему о них, — он толь­ко не решал­ся при­знать­ся мне в этом, видя, что я ста­ра­юсь скрыть слу­чив­ше­е­ся. Ведь если чело­век любит тай­ком, он сочтет вся­ко­го, кто обна­ру­жит его страсть, хули­те­лем и воз­не­на­видит это­го чело­ве­ка.

—Сте­че­ние обсто­я­тельств, — ска­зал Сатир, — бла­го­при­ят­ст­ву­ет нам. Слу­жан­ка Лев­кип­пы Клио, на попе­че­нии кото­рой спаль­ня девуш­ки, ста­ла моей любов­ни­цей. Я испод­воль под­готов­лю ее к тому, чтобы она ста­ла нашей помощ­ни­цей. Но пора и тебе от том­ных взглядов перей­ти к сло­вам, кото­рые прон­зи­ли бы ее. После это­го при­сту­пай к делу. Дотронь­ся до ее руки, сожми ей паль­чик и, про­дол­жая сжи­мать его, вздох­ни. Если она стер­пит все это, и не без удо­воль­ст­вия, тогда уже твое дело назвать ее вла­ды­чи­цей тво­ей души и поце­ло­вать в шею.

—Кля­нусь Афи­ной, — вос­клик­нул я, — твои настав­ле­ния зву­чат убеди­тель­но. Но вдруг слу­чит­ся так, что я сма­ло­душ­ни­чаю и робость сде­ла­ет меня сла­бым бор­цом Эрота.

—Эрот, друг мой пре­крас­ный, не выно­сит робо­сти, — отве­тил мне Сатир. — Ты вспом­ни, какой у него воин­ст­вен­ный вид: лук, кол­чан, стре­лы, факел, — все в его обли­ке испол­не­но муже­ства и отва­ги. В тебе живет такой бог, а ты робе­ешь и боишь­ся чего-то! Смот­ри, не взду­май обма­нуть его ожи­да­ния! Вна­ча­ле я тебе помо­гу! Как толь­ко будет удоб­но, я поста­ра­юсь уве­сти Клио, чтобы ты смог остать­ся наедине с Лев­кип­пой.

5. С эти­ми сло­ва­ми Сатир ушел. Я остал­ся один и под вли­я­ни­ем Сати­ра стал сам себя уго­ва­ри­вать стать посме­лее. «До каких же пор, мало­душ­ный, ты будешь мол­чать? Мож­но ли быть таким роб­ким вои­ном столь отваж­но­го бога? Уж не ждешь ли ты, чтобы девуш­ка подо­шла к тебе пер­вой? Где твой разум, зло­по­луч­ный? — про­дол­жал уве­ще­вать я себя. — Поче­му ты не любишь ту, кото­рую тебе поло­же­но любить? Ведь рядом с тобой есть дру­гая кра­си­вая девуш­ка, — ее люби, на нее смот­ри, на ней женись». Мне уже каза­лось, что я убедил себя, когда вдруг слов­но из самой глу­би­ны мое­го серд­ца ото­звал­ся Эрот:

—Неужто, дерз­кий, ты соби­ра­ешь­ся бороть­ся со мной и осме­ли­ва­ешь­ся всту­пить со мной в бой? Осе­нен­ный кры­лья­ми, я посы­лаю из лука разя­щие стре­лы, я сжи­гаю огнем. Как же ты скро­ешь­ся от меня? Если убе­ре­жешь­ся от стрел, тебя настигнет огонь. Если бла­го­ра­зу­ми­ем сво­им ты поту­шишь его, я настиг­ну тебя в поле­те.

6. Погру­жен­ный в разду­мья, я и сам не заме­тил, как ока­зал­ся лицом к лицу с Лев­кип­пой, — при виде ее я сна­ча­ла поблед­нел, а затем покрас­нел. Лев­кип­па была одна, даже Клио не сопро­вож­да­ла ее. И несмот­ря на это, я так оро­бел, что не нашел ниче­го луч­ше­го, как ска­зать:

—Здрав­ст­вуй, вла­ды­чи­ца.

В ответ на мои сло­ва она улыб­ну­лась, при­чем улыб­ка ее ска­за­ла мне, что девуш­ка пре­крас­но поня­ла, в каком смыс­ле я употре­бил сло­во «вла­ды­чи­ца».

—Я твоя вла­ды­чи­ца? — уди­ви­лась она. — Не гово­ри так.

—Да, кто-то из богов про­дал меня тебе, как Герак­ла Омфа­ле⁸.

—Ты гово­ришь о Гер­ме­се? — сме­ясь, ска­за­ла она. — Ведь имен­но он испол­нял это пору­че­ние Зев­са.

—При чем тут Гер­мес? Зачем ты шутишь? Ты ведь пре­крас­но зна­ешь, о чем я гово­рю.

Сло­во за сло­во, мы про­дол­жа­ли раз­го­вор, как вдруг на помощь мне при­шло про­виде­ние.

7. Нака­нуне око­ло полу­дня при­клю­чи­лось такое про­ис­ше­ст­вие: Лев­кип­па игра­ла на кифа­ре, рядом с ней сиде­ла Клио, а я, по обык­но­ве­нию, про­гу­ли­вал­ся рядом; вдруг, откуда ни возь­мись, при­ле­те­ла пче­ла и ужа­ли­ла Клио в руку. Клио закри­ча­ла, а Лев­кип­па вско­чи­ла, отло­жи­ла кифа­ру и, скло­нив­шись над ран­кой, ста­ла рас­смат­ри­вать ее, при этом она успо­ка­и­ва­ла Клио. Лев­кип­па обе­ща­ла про­из­не­сти два сло­ва, кото­рые сра­зу успо­ко­ят боль, — какая-то егип­тян­ка научи­ла ее заго­ва­ри­вать раны от уку­сов пчел и ос. Одно­вре­мен­но Лев­кип­па напе­ва­ла что-то, и вско­ре Клио ска­за­ла, что чув­ст­ву­ет облег­че­ние.

Так и сего­дня. Пче­ла или оса дол­го с жуж­жа­ни­ем кру­жи­лась вокруг меня и нако­нец заде­ла мою щеку. Я сде­лал вид, что она ужа­ли­ла меня, схва­тил­ся за щеку и при­нял­ся сте­нать и жало­вать­ся. Лев­кип­па тот­час под­бе­жа­ла ко мне, отня­ла от лица мою руку и ста­ла допы­ты­вать­ся, куда меня ужа­ли­ла оса.

—В губы, — отве­тил я. — Поче­му же ты не заго­ва­ри­ва­ешь боль, милая?

Лев­кип­па подо­шла ко мне еще бли­же и при­ло­жи­ла свой рот к мое­му, чтобы начать ворож­бу, — нашеп­ты­вая что-то, она кос­ну­лась губа­ми моих губ. И тогда я тихонь­ко стал цело­вать ее, ста­ра­ясь, чтобы зву­ки поце­лу­ев не были слыш­ны. Губы ее то приот­кры­ва­лись, то смы­ка­лись, она что-то шеп­та­ла, но, зами­рая на наших устах, заго­вор пре­вра­щал­ся в поце­луи. Я обнял ее и уже не ста­рал­ся скры­вать, что целую ее.

—Что ты дела­ешь? — спро­си­ла меня Лев­кип­па. — Ты тоже заго­ва­ри­ва­ешь ран­ку?

—Я целую исце­ли­тель­ни­цу, — отве­тил я, — за то, что она облег­чи­ла мои стра­да­ния.

Она поня­ла меня и улыб­ну­лась, а я, обод­рен­ный этой улыб­кой, про­дол­жал:

—Увы, милая, я опять ранен, на этот раз еще опас­нее. Рана пора­зи­ла мое серд­це, и оно молит тебя успо­ко­ить боль заго­во­ром. Но на тво­их губах тоже пче­ла, мед стру­ит­ся с них, и ранят твои поце­луи. Я умо­ляю тебя, нач­ни сно­ва кол­дов­ство и не торо­пись кон­чить, а то сно­ва раз­бо­лит­ся моя рана.

С эти­ми сло­ва­ми я креп­че обнял ее, стал цело­вать со всей стра­стью, и она была послуш­на мне, хотя, конеч­но, сопро­тив­ля­лась немно­го.

8. В это вре­мя изда­ли пока­за­лась слу­жан­ка, и нам при­шлось отой­ти друг от дру­га, — я с трудом ото­рвал­ся от Лев­кип­пы, а как она, не знаю. Все же мне ста­ло лег­че, я пре­ис­пол­нил­ся надежд, я чув­ст­во­вал лежа­щий на моих губах поце­луй как некое тело, несу­щее в себе наслаж­де­ние, осо­бен­но ост­рое, когда его испы­ты­ва­ешь впер­вые. Ведь поце­луй рож­да­ет самая пре­крас­ная часть чело­ве­че­ско­го тела: уста — это источ­ник слов, а сло­ва — это тень души. Сли­я­ние уст пере­пол­ня­ет вос­тор­гом и вле­чет душу к поце­лу­ям. Мое серд­це не зна­ло досе­ле подоб­но­го наслаж­де­ния; тогда-то я и понял, что ника­кую радость нель­зя срав­нить с поце­лу­ем люб­ви.

9. Вско­ре насту­пил час обеда, и сно­ва вино поли­лось рекой. Наш вино­чер­пий Сатир при­бег­нул к сле­дую­щей любов­ной улов­ке: он под­ме­нил куб­ки — мой подал Лев­кип­пе, а ее — мне, налил нам обо­им вина, раз­ба­вил его и поста­вил куб­ки перед нами. Я следил за Лев­кип­пой, когда она пила, чтобы при­кос­нуть­ся к тому же краю куб­ка, кото­ро­го каса­лись ее губы, при этом я как бы цело­вал край куб­ка. Когда Лев­кип­па увиде­ла это, она поня­ла, что я целую даже след ее губ. Сатир, наш сообщ­ник, сно­ва обме­нял куб­ки. И вдруг я увидел, что Лев­кип­па под­ра­жа­ет мне и дела­ет то же самое, — радо­сти моей не было пре­де­ла. Мы обме­ня­лись куб­ка­ми в тре­тий раз, потом в чет­вер­тый, и весь осталь­ной обед про­ве­ли, обме­ни­ва­ясь поце­лу­я­ми таким обра­зом⁹.

10. После обеда Сатир подо­шел ко мне и ска­зал:

—Теперь насту­пил самый под­хо­дя­щий момент для того, чтобы ты дей­ст­во­вал как подо­ба­ет муж­чине. Ты зна­ешь, что мать Лев­кип­пы нездо­ро­ва и лежит у себя в ком­на­те; Лев­кип­па, преж­де чем лечь спать, будет гулять без нее в сопро­вож­де­нии одной толь­ко Клио; ее я беру на себя, отвле­ку раз­го­во­ром и уве­ду.

Мы с Сати­ром разо­шлись в раз­ные сто­ро­ны и ста­ли высле­жи­вать, он — Клио, а я — Лев­кип­пу. Все слу­чи­лось имен­но так, как он пред­ска­зал. Клио исчез­ла, а Лев­кип­па оста­лась в саду одна.

Я подо­ждал, пока сумер­ки сгу­сти­лись, набрал­ся храб­ро­сти и, не меш­кая, напра­вил­ся к девуш­ке, как воин, пред­вку­шаю­щий победу и не испы­ты­ваю­щий стра­ха перед боем. Я был воору­жен до зубов: вином, любо­вью, надеж­дой, нашим уеди­не­ни­ем. Не гово­ря ни сло­ва, так, слов­но мы обо всем зара­нее дого­во­ри­лись, я обнял девуш­ку и стал ее цело­вать. Я уже готов был достой­но завер­шить дело, как вдруг поза­ди нас послы­шал­ся какой-то шум. В испу­ге мы отско­чи­ли друг от дру­га, она бро­си­лась бежать в свою спаль­ню, а я — в про­ти­во­по­лож­ную сто­ро­ну. В отча­я­нии отто­го, что такое пре­крас­ное дело при­шлось пре­рвать, я про­кли­нал шум. Тут я нале­тел на Сати­ра, кото­рый шел навстре­чу мне, и на лице его было напи­са­но удо­воль­ст­вие. Ско­рее все­го, он наблюдал за нами и, спря­тав­шись за дере­во, вни­ма­тель­но следил за тем, чтобы нам не поме­ша­ли. Увидев, как кто-то при­бли­жа­ет­ся, он нароч­но про­из­вел шум, чтобы пред­у­предить нас.

11. Про­шло несколь­ко дней, и отец неожи­дан­но стал гото­вить­ся к моей свадь­бе, хотя до назна­чен­но­го сро­ка оста­ва­лось еще вре­мя. При­чи­на этой поспеш­но­сти кры­лась в сно­виде­ни­ях, кото­рые не на шут­ку встре­во­жи­ли его. Ему сни­лось, что он уже справ­ля­ет нашу свадь­бу, зажег факе­лы, но огонь поче­му-то погас; подоб­ные пред­зна­ме­но­ва­ния заста­ви­ли его пото­ро­пить­ся. Он назна­чил свадь­бу на зав­тра. Кал­ли­гоне купи­ли необ­хо­ди­мые для вступ­ле­ния в брак одеж­ды: оже­ре­лье из цвет­ных кам­ней, пур­пур­ное пла­тье, укра­шен­ное золо­том в тех местах, где обык­но­вен­ные пла­тья укра­ша­лись пур­пу­ром. Кам­ни сорев­но­ва­лись друг с дру­гом в блес­ке сво­их цве­тов: гиа­цинт был слов­но роза сре­ди кам­ней, в золо­те отли­вал баг­рян­цем аме­тист. В середине же соеди­ня­лись меж­ду собой три кам­ня, заим­ст­ву­ю­щие оттен­ки друг у дру­га, — у осно­ва­ния чер­ный камень, затем как бы выли­ваю­щий­ся из него блеск белиз­ны и увен­чи­ваю­щий эти два цве­та пур­пур. Оправ­лен­ный в золо­то, камень похо­дил на глаз.

Пла­тье было окра­ше­но не про­стым пур­пу­ром, но тем, кото­рый, соглас­но тирий­ско­му пре­да­нию, нашла соба­ка одно­го пас­ту­ха. В такой пур­пур до сих пор оку­на­ют пеп­лос Афро­ди­ты. Ведь было вре­мя, когда людям была неиз­вест­на кра­сота пур­пу­ра, — малень­кая витая рако­ви­на скры­ва­ла ее в сво­ем завит­ке. Одна­жды рыбак выло­вил такую рако­ви­ну. Сна­ча­ла он поду­мал, что это рыб­ка, но, когда понял, что выло­вил лишь какую-то шер­ша­вую ракуш­ку, выбра­нил свою добы­чу и выбро­сил ее, как отбро­сы моря. По сча­стью, соба­ка нашла ракуш­ку и раз­грыз­ла ее, — мгно­вен­но и зубы, и губы окра­си­лись кро­вью цвет­ка, вся пасть соба­ки обаг­ри­лась. Пас­тух увидел окро­вав­лен­ные губы соба­ки, решил, что она ране­на, и стал смы­вать кровь мор­ской водой, а она не толь­ко не смы­ва­лась, но баг­ро­ве­ла еще ярче. Когда же он дотро­нул­ся до нее рукой, тот­час и его рука заале­ла. И тогда пас­тух про­ник в при­ро­ду рако­ви­ны, — она выра­щи­ва­ла в себе зелье кра­соты. Он взял кло­чок шер­сти и опу­стил его в нед­ра рако­ви­ны, и сно­ва про­изо­шло чудо, — шерсть окра­си­лась в алый цвет, как неза­дол­го до того пасть соба­ки. Пас­тух понял, где посе­лил­ся пур­пур. Он под­нял несколь­ко кам­ней, раз­бил ими сте­ны жили­ща пур­пу­ра и обна­ру­жил при­ют най­ден­но­го им сокро­ви­ща.

12. Отец уже совер­шал обыч­ные перед свадь­бой жерт­во­при­но­ше­ния. Узнав об этом, я счел себя погиб­шим и стал все­ми сила­ми изыс­ки­вать сред­ство, с помо­щью кото­ро­го мож­но было бы отсро­чить свадь­бу. Пока я уси­лен­но раз­мыш­лял об этом, в муж­ской поло­вине дома послы­шал­ся какой-то шум. Слу­чи­лось же вот что: когда отец совер­шал закла­ние и уже воз­ло­жил на жерт­вен­ник живот­ное, с неба кам­нем упал орел и похи­тил свя­щен­ное мясо; все пыта­лись ото­гнать орла, но без­успеш­но, — он сумел уле­теть вме­сте с добы­чей. Это пока­за­лось дур­ным пред­зна­ме­но­ва­ни­ем, и свадь­бу отло­жи­ли. Отец созвал про­ри­ца­те­лей и ясно­вид­цев и рас­ска­зал им о зна­ме­нии. Они посо­ве­то­ва­ли уми­ло­сти­вить Зев­са Госте­при­им­ца¹⁰ жерт­во­при­но­ше­ни­ем, при­чем совер­шить его надо было в пол­ночь на бере­гу моря, так как пти­ца поле­те­ла имен­но туда. Я же был неска­зан­но рад слу­чив­ше­му­ся и рас­хва­лил орла, — вид­но, по спра­вед­ли­во­сти его счи­та­ют царем сре­ди птиц, — гово­рил я. Немно­го вре­ме­ни про­шло, и сбы­лось то, что пред­ве­ща­ло зна­ме­ние.

13. В Визан­тии жил юно­ша по име­ни Кал­ли­сфен, сирота и богач, необуздан­ный и рас­то­чи­тель­ный. Он про­слы­шал о том, что у Состра­та дочь — кра­са­ви­ца, и, хотя ни разу в жиз­ни ее не видел, поже­лал обя­за­тель­но на ней женить­ся. Влю­бил­ся пона­слыш­ке. Свое­нра­вие раз­нуздан­ных людей тако­во, что они могут полю­бить, доволь­ст­ву­ясь одни­ми лишь слу­ха­ми, в то вре­мя как обыч­но нас ввер­га­ют в любовь пора­жен­ные кра­сотой гла­за. Еще до того, как на Визан­тий обру­ши­лась вой­на, он попро­сил Состра­та отдать ему в жены Лев­кип­пу. Сострат же чув­ст­во­вал отвра­ще­ние к рас­пут­ной жиз­ни Кал­ли­сфе­на и отка­зал ему. Кал­ли­сфен раз­гне­вал­ся и счел себя оскорб­лен­ным, пото­му что вооб­ра­зил, что по-насто­я­ще­му влюб­лен в девуш­ку. Кал­ли­сфе­ну не давал покоя сочи­нен­ный им образ девуш­ки, он все добав­лял к нему новые кра­соты. Зата­ив в серд­це зло­бу на Состра­та, он решил ото­мстить ему за нане­сен­ное оскорб­ле­ние и удо­вле­тво­рить свою страсть. В Визан­тии есть закон, соглас­но кото­ро­му вся­кий, кто похи­тил девуш­ку и успел сде­лать ее сво­ей женой, кара­ет­ся бра­ком с ней. Имен­но на него и упо­вал Кал­ли­сфен. Он стал выжидать удоб­ный момент для того, чтобы вос­поль­зо­вать­ся дей­ст­ви­ем это­го зако­на.

14. Шла вой­на, и девуш­ку увез­ли к нам, но Кал­ли­сфен, пре­крас­но зная все это, не оста­вил сво­его замыс­ла. Вско­ре судь­ба помог­ла ему, и вот как. Визан­ти­яне полу­чи­ли ора­кул:

Город на ост­ро­ве есть, в честь дере­ва назва­ны люди, Ост­ров и берег вда­ли свя­зал меж собой пере­ше­ек. Радо­сти пол­ный Гефест свет­ло­окой вла­де­ет Афи­ной, В горо­де этом почти жерт­вой свя­щен­ной Герак­ла.

Визан­ти­яне никак не мог­ли раз­га­дать смыс­ла про­ри­ца­ния. Сострат же (я гово­рил, что он был стра­те­гом¹¹) ска­зал:

—Мы долж­ны послать жерт­ву Герак­лу в Тир. Опи­са­ние, дан­ное в про­ри­ца­нии, пол­но­стью под­хо­дит к Тиру. Боже­ство ска­за­ло, что люди там назы­ва­ют­ся в честь дере­ва, — зна­чит, этот ост­ров при­над­ле­жит фини­кий­цам, кото­рые заим­ст­во­ва­ли свое назва­ние у фини­ко­вой паль­мы. Спо­рят об этом ост­ро­ве зем­ля и море. Море зовет его к себе, он же не обидел ни моря, ни зем­ли. Посреди мор­ской пучи­ны он рас­по­ло­жил­ся, но и от зем­ли не ушел окон­ча­тель­но — узкий пере­ше­ек, слов­но шея, свя­зы­ва­ет его с бере­гом. Осно­ва­ние его не лежит на дне мор­ском, но течет под ним вода, и под пере­шей­ком обра­зу­ет­ся про­лив. Так что зре­ли­ще полу­ча­ет­ся необык­но­вен­ное: город в море и ост­ров на зем­ле. Гефест вла­де­ет там Афи­ной, — в этих сло­вах заклю­чен намек на оли­ву и огонь, кото­рые у нас мир­но сожи­тель­ст­ву­ют. За огра­дой есть свя­щен­ное место: там про­сти­ра­ет свои бле­стя­щие вет­ви олив­ко­вое дере­во, а рядом с ним под­ни­ма­ют­ся язы­ки пла­ме­ни, кото­рые лижут побе­ги рас­те­ния, и сажа пита­ет рас­те­ние. Тако­ва друж­ба огня и рас­те­ния, о кото­рой гово­рит ора­кул как о люб­ви Гефе­ста к Афине.

Хере­фон, стар­ший стра­тег, тири­ец по отцу, при­шел в вос­торг.

—Ты заме­ча­тель­но истол­ко­вал про­ри­ца­ние, — ска­зал он. — Одна­ко не одно­му лишь огню сле­ду­ет удив­лять­ся, чуде­са зало­же­ны и в при­ро­де воды. Мне само­му дове­лось наблюдать такое диво: с огнем сме­ша­ны вол­ны Сици­лий­ско­го источ­ни­ка, с самой поверх­но­сти воды устрем­ля­ет­ся ввысь пла­мя. При­чем если ты кос­нешь­ся воды рукой, то она ока­зы­ва­ет­ся холод­ной как снег, так что огонь не согре­ва­ет воду, а вода не тушит огня — они друж­ны.

Ибе­рий­ская река на пер­вый взгляд ничем не отли­ча­ет­ся от любой дру­гой реки, но на самом деле эта река обла­да­ет даром речи. Если ты хочешь услы­шать жур­ча­ние ее слов, то подо­жди немно­го, до пер­во­го поры­ва вет­ра, и напря­ги слух. Если даже лег­кий вете­рок кос­нет­ся поверх­но­сти воды, то реч­ные пото­ки зазву­чат подоб­но стру­нам кифа­ры под уда­ра­ми плек­тра.

В ливий­ском пор­ту есть чудо напо­до­бие тех, что быва­ют на Индий­ской зем­ле. Ливий­ские девуш­ки посвя­ще­ны в тай­ны воды, хра­ня­щей в себе богат­ство, — спря­тан­ный в ил, укры­ва­ет­ся там источ­ник золота. Девуш­ки опус­ка­ют в воду багор, покры­тый смо­лой, и отпи­ра­ют реч­ные зам­ки. Золо­то попа­да­ет­ся на багор, как рыба на крю­чок. Смо­ла ста­но­вит­ся при­ман­кой для добы­чи, сто­ит части­цам золота кос­нуть­ся смо­лы, как она тот­час увле­ка­ет их за собой на берег, — так из Ливий­ской реки вылав­ли­ва­ют золо­то.

15. Рас­ска­зав обо всем этом, Хере­фон, с одоб­ре­ния всех жите­лей горо­да, отпра­вил в Тир жерт­ву. Не теряя вре­ме­ни, Кал­ли­сфен добил­ся того, что был назна­чен одним из тео­ров¹². Вско­ре они при­бы­ли в Тир, и Кал­ли­сфен, раз­уз­нав, где нахо­дит­ся дом мое­го отца, с нетер­пе­ни­ем стал под­жидать жен­щин. Они вышли из дома посмот­реть на жерт­во­при­но­ше­ние — в дей­ст­ви­тель­но­сти рос­кош­ное. Визан­ти­яне не пожа­ле­ли бла­го­во­ний для вос­ку­ре­ния, посла­ли и мно­же­ство цве­тов. Шафран, кас­сия, ладан бла­го­уха­ли, свер­ка­ли нар­цис­сы, розы, мир­ты. Дыха­ние цве­тов, сме­ши­ва­ясь с бла­го­ухаю­щи­ми куре­ни­я­ми, воз­но­си­ло в воздух тон­кий и силь­ный аро­мат, веял ветер радо­сти. Визан­ти­яне при­сла­ли для жерт­во­при­но­ше­ния мно­го раз­ных живот­ных, сре­ди кото­рых выде­ля­лись ниль­ские быки. Еги­пет­ский бык про­сла­вил­ся не толь­ко сво­ей вели­чи­ной, но и окрас­кой. Он обык­но­вен­но очень велик, с мас­сив­ной шеей, плос­кой спи­ной и мощ­ным животом; рога у еги­пет­ско­го быка не про­стые, как у сици­лий­ско­го, и не без­образ­ные, как у кипр­ско­го. Кру­то под­ни­ма­ясь надо лбом, они посте­пен­но заги­ба­ют­ся с обе­их сто­рон, при­чем кон­цы их нахо­дят­ся на том же рас­сто­я­нии друг от дру­га, что и осно­ва­ния. По фор­ме они похо­дят на пол­ную луну. Окрас­ка его как раз та, за кото­рую Гомер хва­лил коней фра­кий­ско­го царя¹³. Бык этот шест­ву­ет с гор­до под­ня­той голо­вой, всем сво­им видом пока­зы­вая, что не зря его назы­ва­ют царем сре­ди быков. Если миф о Евро­пе — прав­да, то нет сомне­ний в том, что Зевс обра­тил­ся имен­но в еги­пет­ско­го быка.

16. Слу­чи­лось так, что моя мать была в это вре­мя нездо­ро­ва, Лев­кип­па тоже при­тво­ри­лась боль­ной и не вышла из дома, так как мы усло­ви­лись встре­тить­ся с ней, как толь­ко все уйдут. Из-за это­го сте­че­ния обсто­я­тельств мать Лев­кип­пы вышла из дома с моей сест­рой, а не с Лев­кип­пой. Кал­ли­сфен, как я уже гово­рил, ни разу не видел Лев­кип­пу и, конеч­но, при­нял мою сест­ру за нее, тем более что мать Лев­кип­пы он знал в лицо. Он не стал ниче­го рас­спра­ши­вать, но, пле­нен­ный видом Кал­ли­го­ны, подо­звал к себе само­го пре­дан­но­го из сво­их рабов, пока­зал ему девуш­ку, посвя­тил его в свои пла­ны и велел набрать шай­ку раз­бой­ни­ков, с помо­щью кото­рых пред­сто­я­ло похи­тить ее. Через несколь­ко дней как раз дол­жен был состо­ять­ся боль­шой празд­ник, во вре­мя кото­ро­го все девуш­ки выхо­дят к морю. Объ­яс­нив все это рабу, Кал­ли­сфен быст­ро спра­вил­ся с дан­ным ему пору­че­ни­ем и ушел.

17. Еще в Визан­тии Кал­ли­сфен сна­рядил соб­ст­вен­ный корабль и при­вел его в Тир на слу­чай, если его пред­при­я­тие увен­ча­ет­ся успе­хом. Дру­гие тео­ры уже отплы­ли, а Кал­ли­сфен тоже немно­го ото­шел на сво­ем кораб­ле от бере­га; он сде­лал это для того, чтобы все дума­ли, буд­то он после­до­вал за сво­и­ми сограж­да­на­ми, и не заста­ли его на месте пре­ступ­ле­ния во вре­мя похи­ще­ния девуш­ки, если суд­но его будет нахо­дить­ся рядом с Тиром. Он при­плыл в тирий­скую дерев­ню Сарап­ту, кото­рая рас­по­ла­га­лась на бере­гу моря, там он достал лод­ку и пере­дал ее Зено­ну — так зва­ли раба, кото­ро­му он дове­рил свои пла­ны, — чтобы тот орга­ни­зо­вал похи­ще­ние. Зенон, силач и пират по нату­ре, быст­ро разыс­кал раз­бой­ни­ков в самой деревне и тот­час отплыл с ними в Тир. Непо­да­ле­ку от Тира есть малень­кая гавань и ост­ро­вок (тирий­цы назы­ва­ют его моги­лой Родо­пиды), — в этой гава­ни и укры­лась лод­ка.

18. Еще до того, как насту­пил празд­ник, кото­ро­го под­жидал Кал­ли­сфен, слу­чи­лось про­ис­ше­ст­вие с орлом и про­ри­ца­ни­ем, о кото­ром я уже рас­ска­зы­вал. На сле­дую­щий день ночью мы долж­ны были отпра­вить­ся к морю, чтобы при­не­сти жерт­ву богу. Наши при­готов­ле­ния не укры­лись от Зено­на. Когда в позд­ний час мы вышли из дома, он после­до­вал за нами. Толь­ко мы сту­пи­ли на берег, как Зенон подал услов­ный знак, лод­ка немед­лен­но под­плы­ла к нам, и мы увиде­ли в ней десять юно­шей. Ока­за­лось, что еще до того, как мы при­шли к морю, Зенон устро­ил там заса­ду из вось­ми юно­шей, оде­тых в жен­скую одеж­ду, сбрив­ших боро­ду, с меча­ми за пазу­хой. Они тоже яко­бы при­но­си­ли жерт­ву, таким обра­зом скры­вая от нас свои истин­ные наме­ре­ния. Мы при­ня­ли их за жен­щин. Едва мы нача­ли раз­жи­гать костер, как с гром­ки­ми кри­ка­ми они выско­чи­ли из заса­ды и поту­ши­ли наши факе­лы. Мы все бро­си­лись нау­тек, а они, обна­жив мечи, схва­ти­ли мою сест­ру, поса­ди­ли ее в лод­ку, тот­час усе­лись туда сами и исчез­ли быст­рее птиц. Неко­то­рые из нас убе­жа­ли так быст­ро, что ниче­го не виде­ли и не слы­ша­ли, — те же, кто видел, что про­изо­шло, ста­ли кри­чать:

—Раз­бой­ни­ки схва­ти­ли Кал­ли­го­ну!

Но лод­ка уже вышла в море. Когда похи­ти­те­ли под­плы­ва­ли к Сарап­те, Кал­ли­сфен изда­ли заме­тил их, они дали ему услов­ный знак, он поплыл к ним навстре­чу, при­нял девуш­ку и тот­час же уплыл с ней в откры­тое море. Я вздох­нул с облег­че­ни­ем, раду­ясь тому, что мой брак рас­стро­ил­ся так неожи­дан­но, но в то же вре­мя горюя о моей сест­ре, с кото­рой при­клю­чи­лось такое несча­стье.

19. Про­шло несколь­ко дней, и я ска­зал Лев­кип­пе:

—До каких же пор, доро­гая, мы с тобой будем огра­ни­чи­вать­ся одни­ми поце­лу­я­ми? Поце­луи — это пре­крас­но, но ведь это же толь­ко нача­ло! Давай при­ба­вим к ним что-нибудь более суще­ст­вен­ное. Мы долж­ны дать друг дру­гу залог вер­но­сти. Ведь если Афро­ди­та введет нас в свои таин­ства, нам ничто не будет страш­но.

Я то и дело нашеп­ты­вал Лев­кип­пе подоб­ные речи и добил­ся нако­нец того, что она согла­си­лась при­нять меня ночью в сво­ей спальне. Мы наде­я­лись на помощь Клио, кото­рая охра­ня­ла спаль­ню Лев­кип­пы. Опо­чи­валь­ня состо­я­ла из четы­рех ком­нат: две из них были спра­ва и две сле­ва; их разде­лял узкий коридор, в нача­ле кото­ро­го и рас­по­ла­га­лась един­ст­вен­ная дверь. Все это поме­ще­ние зани­ма­ли жен­щи­ны, две внут­рен­ние ком­на­ты, нахо­див­ши­е­ся друг про­тив дру­га, поде­ли­ли меж­ду собой Лев­кип­па и ее мать; из двух дру­гих, поме­щав­ших­ся у самой две­ри, одну, сосед­нюю с ком­на­той Лев­кип­пы, зани­ма­ла Клио, а дру­гую отве­ли под кла­до­вую. Укла­ды­вая Лев­кип­пу спать, мать все­гда запи­ра­ла изнут­ри вход­ную дверь, а сна­ру­жи ее запи­рал кто-нибудь дру­гой и бро­сал клю­чи внутрь. Мать девуш­ки хра­ни­ла их у себя до вос­хо­да солн­ца, затем зва­ла того, кто дол­жен был следить за клю­ча­ми, и пере­да­ва­ла их ему с тем, чтобы он отпер дверь. Сатир сумел сде­лать точ­но такие же клю­чи и попро­бо­вал отпе­реть ими дверь, — когда он увидел, что его клю­чи точ­но под­хо­дят к зам­ку, он уго­во­рил Клио (с согла­сия Лев­кип­пы) не про­ти­во­дей­ст­во­вать осу­щест­вле­нию наше­го замыс­ла. Так и дого­во­ри­лись.

20. Был у них раб по име­ни Комар, он веч­но совал во все свой нос, бол­тал без умол­ку, обжи­рал­ся, и вооб­ще не было недо­стат­ка, кото­рым он не обла­дал. Мне каза­лось, что он испод­тиш­ка наблюда­ет за нами. Есте­ствен­но, что боль­ше все­го его тре­во­жи­ло, как бы не слу­чи­лось чего ночью, поэто­му он не спал до рас­све­та, широ­ко рас­т­во­рив две­ри сво­ей ком­на­ты, — в таких усло­ви­ях было очень труд­но сохра­нить все в тайне от него. Сатир, желая подо­льстить­ся к нему, часто заиг­ры­вал с ним, назы­вал его кома­ром и под­шу­чи­вал над этим име­нем. Комар, дога­ды­ва­ясь, что Сатир что-то зате­ял, отшу­чи­вал­ся, одна­ко дер­жал­ся стой­ко. Как-то он ска­зал Сати­ру:

—Раз ты все вре­мя насме­ха­ешь­ся над моим име­нем, давай я рас­ска­жу тебе бас­ню про кома­ра.

21.—Лев часто упре­кал Про­ме­тея. «Ты, — гово­рил Лев тита­ну, — создал меня боль­шим и кра­си­вым, воору­жил мои челю­сти зуба­ми, укре­пил ноги ког­тя­ми, ты дал мне силу, бо́льшую, чем у всех осталь­ных зве­рей, — и вот, такой, как я есть, я боюсь пету­ха!»

Пред­стал перед ним Про­ме­тей и ска­зал: «Зачем ты пона­прас­ну уко­ря­ешь меня? Я сде­лал для тебя все, что мог, и нет моей вины в том, что у тебя роб­кая душа».

Лев зары­дал, стал бра­нить себя за тру­сость — и нако­нец решил уме­реть. В таком состо­я­нии он встре­тил­ся со Сло­ном, поздо­ро­вал­ся и оста­но­вил­ся, чтобы побе­се­до­вать с ним. Лев обра­тил вни­ма­ние на то, что уши Сло­на непре­стан­но шеве­ли­лись, и спро­сил его: «Что с тобой? Поче­му твои уши ни мину­ты не нахо­дят­ся в покое?»

Слон, пока­зав Льву на про­ле­тав­ше­го в это вре­мя мимо его ушей кома­ра, отве­тил: «Видишь ты эту жуж­жа­щую маляв­ку? Если, не дай бог, она зале­тит мне в ухо, я погиб».

Лев обра­до­вал­ся и вос­клик­нул: «Зачем же мне уми­рать, когда я настоль­ко же счаст­ли­вее сло­на, насколь­ко петух боль­ше кома­ра?»

—Видишь, — про­дол­жал Комар, — како­ва сила кома­ров, если они даже сло­на могут испу­гать?

Сатир отлич­но понял намек, содер­жа­щий­ся в басне Кома­ра, и отве­тил ему, улыб­нув­шись:

—Послу­шай и мой рас­сказ о кома­ре и льве, кото­рый я узнал от одно­го фило­со­фа, и мы скви­та­ем­ся.

22.—Как-то хва­сту­ниш­ка Комар гово­рит Льву: «Небось ты дума­ешь, что и для меня ты царь, как для всех зве­рей? Но ты ведь и не кра­си­вее, чем я, и не храб­рее, и ростом не боль­ше. Преж­де все­го, в чем состо­ит твое муже­ство? Ты цара­па­ешь­ся ког­тя­ми, пус­ка­ешь в ход зубы. Но раз­ве не то же самое дела­ет жен­щи­на, когда она дерет­ся? Во-вто­рых, где твоя кра­сота и рост? Дей­ст­ви­тель­но, у тебя широ­кая грудь, могу­чие пле­чи и мас­са волос на шее. Но ты не видишь, насколь­ко ты без­обра­зен сза­ди. Мой же рост так же без­гра­ни­чен, как воздух, кото­рый пре­одоле­ва­ют мои кры­лья. Моя кра­сота — это убор лугов. Луго­вые тра­вы слу­жат мне одеж­дой, когда я погру­жа­юсь в них, желая отдох­нуть от поле­та. Смеш­но было бы усо­мнить­ся в моей воин­ст­вен­но­сти: я весь пред­став­ляю собой орудие вой­ны. Когда я готов­люсь к бою, то даю сиг­нал на тру­бе, при­чем и тру­ба и стре­лы — это мое жало. Так что я одно­вре­мен­но и тру­бач и луч­ник. Я и стре­ла и лук. Запус­ка­ют меня в воздух мои кры­лья, и в то же вре­мя я сам ста­нов­люсь стре­лой и нано­шу рану. Ране­ный тот­час вскри­ки­ва­ет и начи­на­ет искать обид­чи­ка. Я же, при­сут­ст­вуя, отсут­ст­вую, я и оста­юсь, и исче­заю. Я заде­ваю чело­ве­ка кры­лом и сме­юсь, наблюдая за тем, как он пля­шет от моих уку­сов. Но что гово­рить без тол­ку! Давай сра­зим­ся!»

С эти­ми сло­ва­ми Комар бро­са­ет­ся на Льва и начи­на­ет кусать в гла­за и во все без­во­ло­сые части его мор­ды, он кру­жит­ся вокруг Льва и при этом не пере­ста­ет жуж­жать. Лев рас­сви­ре­пел, завер­тел­ся волч­ком и, ляз­гая зуба­ми, стал глотать воздух. Комар, в вос­тор­ге отто­го, что вызвал такой гнев Льва, кусал его даже в самые губы. Лев сги­бал­ся во все сто­ро­ны, ища источ­ник сво­их стра­да­ний, а Комар, слов­но борец, зака­ля­ю­щий свое тело в упраж­не­ни­ях, про­скаль­зы­вал меж­ду зуба­ми Льва, меж­ду челю­стя­ми, кото­ры­ми тот напрас­но щел­кал. Лев уже выдох­ся в тщет­ной борь­бе с Кома­ром, устал без тол­ку ляз­гать зуба­ми и пре­кра­тил сопро­тив­ле­ние, обес­си­лен­ный сво­им гне­вом. Комар же про­дол­жал кру­жить­ся вокруг его голо­вы и нако­нец затру­бил побед­ную песнь. Созна­ние успе­ха настоль­ко опья­ни­ло его, что в сво­ей само­уве­рен­но­сти он поте­рял вся­кое чув­ство меры и, уве­ли­чив круг сво­его поле­та, попал в пау­ти­ну, запу­тал­ся в ней, и Паук заме­тил его. Комар не мог вырвать­ся из пау­ти­ны и, объ­ятый горем, вос­клик­нул: «О нера­зум­ный! Я вызы­вал на бой само­го Льва, а попал­ся в сети ничтож­но­го Пау­ка!»

—Не сле­ду­ет ли и тебе, — со сме­хом обра­тил­ся Сатир к Кома­ру, — опа­сать­ся пау­ка?

23. Про­шло несколь­ко дней, и Сатир, зная, что Комар нахо­дит­ся в посто­ян­ной зави­си­мо­сти от при­хо­тей сво­его желуд­ка, купил сон­ные порош­ки и при­гла­сил Кома­ра поужи­нать. Комар сра­зу запо­до­зрил что-то нелад­ное и сна­ча­ла отка­зал­ся от при­гла­ше­ния. Но затем нена­сыт­ный его желудок одер­жал верх, и он согла­сил­ся. Он при­шел к Сати­ру, отужи­нал вме­сте с ним и собрал­ся было уже ухо­дить, когда Сатир в послед­ний кубок под­сы­пал ему при­готов­лен­ное зелье. Комар осу­шил этот кубок, и едва добрал­ся до сво­ей ком­на­ты, как сон смо­рил его. Сатир немед­лен­но при­бе­жал ко мне и ска­зал:

—Уснул твой кик­лоп¹⁴. Ты же срав­няй­ся в доб­ле­сти с Одис­се­ем. — Он еще не дого­во­рил, как мы ока­за­лись у две­рей моей воз­люб­лен­ной. Сатир остал­ся сна­ру­жи, а я вошел с помо­щью Клио, бес­шум­но и дро­жа от радо­сти и стра­ха одно­вре­мен­но. Страх перед опас­но­стью при­во­дил в заме­ша­тель­ство мою пол­ную надежд душу, но в то же вре­мя упо­ва­ния на успех побеж­да­ли страх. Так сму­ща­лись мои надеж­ды и радо­ва­лись мои опа­се­ния.

Едва я подо­шел к ложу девуш­ки, как с ее мате­рью при­клю­чи­лось сле­дую­щее: ей при­снил­ся страш­ный сон. Буд­то какой-то раз­бой­ник с обна­жен­ным мечом похи­ща­ет ее дочь, при этом он опро­киды­ва­ет девуш­ку навз­ничь и рас­се­ка­ет ей живот сни­зу, от паха; пере­пу­ган­ная до полу­смер­ти этим сном, она вско­чи­ла с посте­ли и, в чем была, ворва­лась в спаль­ню доче­ри, рас­по­ло­жен­ную рядом, в то вре­мя как я толь­ко что лег. Услы­шав скрип откры­вае­мых две­рей, я немед­ля встал, но было уже позд­но, — мать ока­за­лась у само­го ложа. Я мгно­вен­но сооб­ра­зил, что дело пло­хо, и бро­сил­ся к две­рям. Пере­пу­ган­ный и дро­жа­щий, я кинул­ся к Сати­ру, и мы в тем­но­те пусти­лись бежать к наше­му жили­щу.

24. Мать Лев­кип­пы упа­ла от вне­зап­но­го голо­во­кру­же­ния, а при­дя в себя, схва­ти­ла Клио и при­ня­лась бить ее, потом ста­ла рвать на себе воло­сы и запри­чи­та­ла, обра­ща­ясь к доче­ри:

—Ты лиши­ла меня всех надежд, Лев­кип­па, — всхли­пы­ва­ла она, — увы, Сострат, ты вою­ешь в Визан­тии за непри­кос­но­вен­ность дру­гих бра­ков, а в это вре­мя в Тире ты побеж­ден и кто-то раз­ру­шил брак тво­ей доче­ри. О, я жал­кая! Не дума­ла я, не гада­ла увидеть такой брак! Луч­ше бы тебе остать­ся в Визан­тии! Луч­ше бы ты пре­тер­пе­ла наси­лие по пра­ву вой­ны! Луч­ше бы какой-нибудь фра­ки­ец изна­си­ло­вал тебя! Подоб­ное несча­стье не сули­ло бы тебе позо­ра. Теперь же, зло­по­луч­ная, ты опо­зо­ре­на в тво­ем несча­стье! Обма­ны­ва­ли меня все мои сны, не при­сни­лась мне лишь исти­на! С бо́льшим позо­ром раз­ре­за­ли тебе чре­во, чем мне при­виде­лось во сне. Рана, нане­сен­ная тебе, страш­нее, чем рана от меча. Я не знаю даже тво­е­го обид­чи­ка, не знаю, как все это слу­чи­лось. Горе мне, горе! Уж не раб ли это был?

Видя, что я успел скрыть­ся, Лев­кип­па набра­лась храб­ро­сти и гово­рит:

—Не оскорб­ляй моей дев­ст­вен­но­сти, мать. Я не заслу­жи­ла тво­их упре­ков. Я не знаю, кто это был, бог, герой или раз­бой­ник. Я лежа­ла и так пере­пу­га­лась, что от стра­ха не мог­ла даже кри­чать. Ведь страх ско­вы­ва­ет язык. Но одно я знаю, — никто не тро­нул моей дев­ст­вен­но­сти.

Пан­фия сно­ва упа­ла и при­ня­лась сте­нать.

Остав­шись вдво­ем, мы с Сати­ром ста­ли обсуж­дать, что же делать даль­ше, и реши­ли, что един­ст­вен­ный выход — это бежать, при­чем еще до зари, преж­де чем под­верг­ну­тая пыт­кам Клио во всем созна­ет­ся.

25. За сло­ва­ми тот­час после­до­ва­ло дело. Мы не ста­ли откла­ды­вать побе­га и, ска­зав при­врат­ни­ку, буд­то идем к любов­ни­це, поспе­ши­ли к дому Кли­ния. Была уже пол­ночь, и при­врат­ник открыл нам без вся­кой охоты. Спаль­ня Кли­ния нахо­ди­лась навер­ху, — услы­шав наш раз­го­вор, он встре­во­жил­ся и тот­час спу­стил­ся вниз. В этот момент мы заме­ти­ли, что нас дого­ня­ет Клио.

Ока­зы­ва­ет­ся, она тоже реши­ла бежать. Мы все заго­во­ри­ли в один голос, и вот Кли­ний услы­шал сра­зу о том, что слу­чи­лось с нами, мы — о том, как убе­жа­ла Клио, а она о наших пла­нах. Вой­дя в дом, мы ста­ли обсуж­дать слу­чив­ше­е­ся и ска­за­ли Кли­нию, что не нахо­дим дру­го­го выхо­да, кро­ме побе­га. Клио ска­за­ла:

—Я тоже с вами. Если я оста­нусь здесь до зари, то меня ждет смерть. Хотя и смерть сла­ще, чем пыт­ки.

26. Кли­ний взял меня за руку, увел подаль­ше от Клио и ска­зал:

—Мне кажет­ся, что я нашел наи­луч­ший выход, — ее мы неза­мет­но отпра­вим, а сами несколь­ко дней подо­ждем, но если при­дет­ся все же бежать, то хоро­шень­ко под­гото­вим­ся и тро­нем­ся в путь. Ведь вы сами гово­ри­те, что мать Лев­кип­пы не зна­ет, кто нанес ее доче­ри оскорб­ле­ние, а посколь­ку не будет Клио, она и не узна­ет. Может стать­ся, что вы и Лев­кип­пу убеди­те после­до­вать за вами.

Вот что ска­зал мне Кли­ний, при этом он доба­вил, что, воз­мож­но, и сам разде­лит с нами путе­ше­ст­вие. На этом и поре­ши­ли. Кли­ний вызвал сво­его раба и пору­чил ему поса­дить Клио на какой-нибудь корабль. Когда Клио ушла, мы ста­ли думать о том, как быть даль­ше. В кон­це кон­цов мы оста­но­ви­лись на том, что попы­та­ем­ся уго­во­рить Лев­кип­пу бежать вме­сте с нами; если она согла­сит­ся, то так и сде­ла­ем, если же нет, то мы и сами оста­нем­ся, вру­чив себя судь­бе. Ночь была уже на исхо­де, когда мы лег­ли спать, а утром вер­ну­лись домой.

27. Пан­фия, как толь­ко вста­ла, при­ка­за­ла позвать Клио, чтобы под­верг­нуть ее пыт­кам. Но так как Клио не ока­за­лось на месте, Пан­фия сно­ва бро­си­лась к Лев­кип­пе и при­ня­лась за свое:

—Ты ска­жешь мне нако­нец, как все это про­изо­шло, или нет? И Клио я не вижу.

Лев­кип­па еще боль­ше осме­ле­ла и гово­рит:

—Чего еще ты хочешь от меня? Какие дока­за­тель­ства моей прав­ди­во­сти тебе еще нуж­ны? Если ты хочешь про­ве­рить, дев­ст­вен­на ли я, то про­ве­ряй!

—Толь­ко это­го еще недо­ста­ва­ло, — вос­клик­ну­ла Пан­фия, — чтобы мы опо­зо­ри­лись при свиде­те­лях! — С эти­ми сло­ва­ми она рину­лась вон из ком­на­ты.

28. Лев­кип­пу, оше­лом­лен­ную кри­ком мате­ри, обу­ре­ва­ли самые раз­ные чув­ства: она печа­ли­лась, сты­ди­лась, воз­му­ща­лась. Она испы­ты­ва­ла печаль, пото­му что была пой­ма­на, сты­ди­лась, пото­му что ее поно­си­ли, воз­му­ща­лась отто­го, что ей не вери­ли. Стыд, печаль и гнев — это три вол­ны души. Вли­ва­ясь через гла­за, стыд уни­что­жа­ет их сво­бо­ду; печаль зали­ва­ет грудь и тушит искры души; гнев же, взры­ваю­щий­ся в серд­це, топит рас­судок в пене безу­мия. И все эти три вол­ны рож­да­ют­ся от сло­ва. Сло­во, слов­но стре­ла, пущен­ная из лука, попа­дая в цель, вон­за­ет­ся в душу и нано­сит ей рану. Стре­лы бра­ни вле­кут за собой гнев, если же сло­во вскры­ва­ет твое несча­стье, то воз­ни­ка­ет и объ­ем­лет душу печаль. Стре­ла упре­ка нано­сит рану, назы­вае­мую сты­дом. И хотя раны, нане­сен­ные сло­ва­ми, бес­кров­ны, но след их очень глу­бок. И луч­шее сред­ство отра­зить стре­лы слов — это пустить в ответ такие же. Ядо­ви­тое ору­жие язы­ка стра­шит­ся толь­ко одно­го про­ти­во­ядия, содер­жа­ще­го­ся в язы­ке дру­го­го. Толь­ко так мож­но сми­рить раз­дра­же­ние опе­ча­лен­ной души. Если же, в силу необ­хо­ди­мо­сти, при­шлось смол­чать перед более могу­ще­ст­вен­ным про­тив­ни­ком, то подоб­ное мол­ча­ние рас­трав­ля­ет раны. Ведь вол­ны стра­да­ния, под­няв­ши­е­ся от слов, раз­гу­ли­ва­ют­ся еще силь­нее, если они не могут осво­бо­дить­ся от пены. Имен­но поэто­му Лев­кип­па чув­ст­во­ва­ла себя такой несчаст­ной, не будучи в состо­я­нии отра­зить натиск мате­ри.

29. Слу­чи­лось так, что имен­но в тот момент, когда Лев­кип­па ост­ро пере­жи­ва­ла обиду, я послал к ней Сати­ра, чтобы он спро­сил ее, хочет ли она бежать вме­сте с нами. Она, еще не дослу­шав до кон­ца пред­ло­же­ние Сати­ра, взмо­ли­лась:

—Ради всех богов, молю вас, избавь­те меня от мате­ри как хоти­те. Если вы оста­ви­те меня здесь, а сами исчез­не­те, я наде­ну на шею пет­лю и хоть таким спо­со­бом, но осво­бо­жу свою душу.

Тяже­лый груз сва­лил­ся с моих плеч, когда я узнал, что Лев­кип­па так отве­ти­ла Сати­ру. Через два дня, дождав­шись того, что отец куда-то уехал, мы нача­ли гото­вить­ся к побе­гу.

30. У Сати­ра еще оста­ва­лись те сон­ные порош­ки, кото­ры­ми он усы­пил Кома­ра. При­слу­жи­вая нам за сто­лом, он неза­мет­но под­сы­пал зелья в послед­нюю чашу Пан­фии и подал ей. Встав из-за сто­ла, Пан­фия отпра­ви­лась в свою спаль­ню и тот­час засну­ла. У Лев­кип­пы в это вре­мя появи­лась уже дру­гая слу­жан­ка, при­чем Сатир делал вид, что и в нее он влюб­лен; эту слу­жан­ку Сатир тоже усы­пил сво­и­ми порош­ка­ми, а затем отпра­вил­ся на охоту в тре­тий раз и опо­ил порош­ка­ми при­врат­ни­ка. У ворот сто­я­ла нагото­ве повоз­ка, кото­рую при­гото­вил для нас Кли­ний, он сам уже сидел в ней, под­жидая нас. Все спа­ли глу­бо­ким сном, и в первую ноч­ную стра­жу¹⁵ мы поти­хонь­ку вышли из дома, — Лев­кип­пу вел за руку Сатир. Нам повез­ло и в том отно­ше­нии, что Комар, кото­рый все это вре­мя не спус­кал с нас глаз, имен­но в этот день ушел из дома, выпол­няя какое-то пору­че­ние сво­ей гос­по­жи. Сатир неслыш­но рас­пах­нул две­ри, мы вышли, быст­ро достиг­ли ворот и сели в повоз­ку.

Нас было шесте­ро: Лев­кип­па, Сатир, я, Кли­ний и двое его рабов. Мы поеха­ли по Сидон­ской доро­ге и при­бы­ли в Сидон на рас­све­те; не оста­нав­ли­ва­ясь, мы дви­ну­лись в Бей­рут, рас­счи­ты­вая най­ти там сто­я­щий на яко­ре корабль. И дей­ст­ви­тель­но, в Бей­ру­те мы заста­ли корабль, кото­рый вот-вот дол­жен был снять­ся с яко­ря. Мы даже не ста­ли спра­ши­вать, куда он плы­вет, но немед­лен­но на него пере­бра­лись. Начи­на­ло све­тать, когда мы были гото­вы к отплы­тию в Алек­сан­дрию, вели­кий город на Ниле.

31. Увидев море, я очень обра­до­вал­ся, хотя суд­но еще не поки­ну­ло гава­ни и пока­чи­ва­лось на вол­нах. Подул попу­т­ный ветер, бла­го­при­ят­ный для отплы­тия, и на кораб­ле нача­лась страш­ная сума­то­ха. Корм­чий отда­вал при­ка­зы, по палу­бе взад и впе­ред сно­ва­ли мат­ро­сы, натя­ги­ва­ли кана­ты, вра­ща­ли рею, спус­ка­ли парус. Под­ня­ли якорь, и отча­лив­ший корабль поки­нул гавань. Мы смот­ре­ли, как зем­ля мед­лен­но исче­за­ет вда­ли, слов­но уплы­ва­ет сама. Все пели пеан¹⁶ и, при­зы­вая богов-спа­си­те­лей, исто­во моли­ли их о бла­го­по­луч­ном исхо­де пла­ва­ния. Порыв вет­ра напол­нил парус и повлек корабль в откры­тое море.

32. Слу­чай­но по сосед­ству с нами рас­по­ло­жил­ся один юно­ша. Когда насту­пил час зав­тра­ка, он радуш­но пред­ло­жил нам разде­лить с ним тра­пе­зу. Сатир стал при­слу­жи­вать. Мы выло­жи­ли на середи­ну все, что было у нас, и нача­ли есть и бесе­до­вать. Я пер­вый спро­сил:

—Откуда ты, юно­ша, и как твое имя?

—Меня зовут Мене­лай, родом я из Егип­та. А вы кто такие?

—Я Кли­то­фонт, а он Кли­ний, мы оба из Фини­кии.

—По какой же при­чине отпра­ви­лись вы путе­ше­ст­во­вать?

—Рас­ска­жи нам о себе, тогда услы­шишь о нас.

33.—Завист­ли­вый Эрот и неудач­ная охота при­нуди­ли меня пустить­ся в путе­ше­ст­вие, — отве­тил Мене­лай. — Я любил пре­крас­но­го отро­ка, а он был страст­ным охот­ни­ком. Я часто отго­ва­ри­вал его, но не мог спра­вить­ся с его при­вер­жен­но­стью к это­му заня­тию. Не будучи в состо­я­нии убедить его оста­вить охоту, я сам сопро­вож­дал его. Как-то мы с ним выеха­ли на охоту вер­хом, и пона­ча­лу, пока мы пре­сле­до­ва­ли мел­ких зве­рей, уда­ча сопут­ст­во­ва­ла нам. Вдруг из леса выбе­жал вепрь, и маль­чик, не разду­мы­вая, бро­сил­ся вдо­гон­ку за ним. Вепрь неожи­дан­но повер­нул и помчал­ся навстре­чу охот­ни­ку. Но тот не испу­гал­ся и не повер­нул вспять, хотя я отча­ян­но кри­чал и звал его:

—Оса­ди коня, зверь опа­сен!

Вепрь сде­лал рывок и столк­нул­ся с охот­ни­ком. Когда я увидел это, меня бро­си­ло в дрожь. Боясь того, как бы в сво­ем натис­ке вепрь не пора­зил коня, я поспеш­но, не при­це­лив­шись доста­точ­но тща­тель­но, пус­каю в него стре­лу. И она попа­да­ет в маль­чи­ка!

Может кто-нибудь пред­ста­вить себе, что тво­ри­лось в моей душе, если она толь­ко не поки­ну­ла меня в тот момент? Но самое тро­га­тель­ное заклю­ча­лось в том, что, уми­рая, он обнял меня, вме­сто того чтобы воз­не­на­видеть сво­его убий­цу, и до послед­не­го вздо­ха не выпус­кал из сво­ей руки ту самую руку, кото­рая пора­зи­ла его.

Роди­те­ли маль­чи­ка пове­ли меня в суд, при­чем я нисколь­ко не сопро­тив­лял­ся. Когда мне пре­до­ста­ви­ли сло­во, я и не поду­мал оправ­ды­вать­ся, но сам ска­зал, что досто­ин смер­ти. Судьи были тро­ну­ты моим поведе­ни­ем и при­суди­ли меня все­го лишь к трем годам изгна­ния. Теперь этот срок исте­ка­ет, и я воз­вра­ща­юсь на роди­ну.

Во вре­мя рас­ска­за Мене­лая Кли­ний несколь­ко раз при­ни­мал­ся пла­кать, буд­то бы о Патрок­ле¹⁷, а на самом деле, конеч­но, вспо­ми­нал Харик­ла.

—Ты пла­чешь из-за того, что слу­чи­лось со мной, или мое несча­стье напо­ми­на­ет тебе твои соб­ст­вен­ные пере­жи­ва­ния? — спро­сил Мене­лай у Кли­ния.

Кли­ний тяже­ло вздох­нул и поведал Мене­лаю о смер­ти Харик­ла, а потом и я рас­ска­зал о сво­их зло­клю­че­ни­ях.

34. Видя, что Мене­лай совсем пал духом, рас­тра­вив душу вос­по­ми­на­ни­я­ми о воз­люб­лен­ном, а Кли­ний уто­па­ет в сле­зах, думая о Харик­ле, я решил рас­се­ять их грусть и завел речь о любов­ных уте­хах. Лев­кип­пы в тот момент с нами не было, она уже спа­ла в каю­те. Я, улы­ба­ясь, начал так:

—Ниче­го не поде­ла­ешь, Кли­ний теперь одер­жит верх надо мной. Ведь он, по обык­но­ве­нию, хочет высту­пить про­тив жен­щин. Но теперь, когда он нашел себе еди­но­мыш­лен­ни­ка, ему лег­че будет отсто­ять свою пози­цию. Никак не могу взять в толк, поче­му теперь так рас­про­стра­ни­лась любовь к маль­чи­кам.

—Но раз­ве, — воз­ра­зил мне Мене­лай, — эта любовь не пре­вос­хо­дит во всех отно­ше­ни­ях любовь к жен­щи­нам? Маль­чи­ки ведь в срав­не­нии с жен­щи­на­ми безыс­кус­ст­вен­ны, а кра­сота их достав­ля­ет более ост­рое наслаж­де­ние.

—Как более ост­рое?! — вос­клик­нул я. — Ведь кра­сота эта, едва мельк­нув, исче­за­ет и не дает любя­ще­му воз­мож­но­сти насы­тить­ся ею. Ее мож­но срав­нить с питьем Тан­та­ла¹⁸. Любов­ник толь­ко начи­на­ет наслаж­дать­ся кра­сотой воз­люб­лен­но­го, как она уже исче­за­ет, и при­хо­дит­ся поки­нуть вол­шеб­ный источ­ник, не испив из него. Слов­но питье жаж­ду­ще­го Тан­та­ла. Покидая маль­чи­ка, любов­ник нико­гда не испы­ты­ва­ет пол­но­го удо­вле­тво­ре­ния, он жаж­дет по-преж­не­му.

35.—От тебя, Кли­то­фонт, — ска­зал Мене­лай, — укры­лось самое глав­ное в наслаж­де­нии. Вле­чет к себе то, что не насы­ща­ет. То, что посто­ян­но в тво­их руках, посте­пен­но пре­сы­ща­ет и теря­ет свою сла­дость. Похи­щен­ное же все­гда ново, и созна­ние того, что вот-вот оно ускользнет от тебя, вызы­ва­ет еще боль­ший рас­цвет стра­сти. В стра­хе поте­ри таит­ся неста­ре­ю­щее наслаж­де­ние, и чем оно быст­ро­теч­нее, тем силь­нее.

Пото­му, мне кажет­ся, и роза — самое пре­крас­ное из рас­те­ний, что кра­сота ее исче­за­ет на гла­зах. Я пола­гаю, что двум видам кра­соты суж­де­но жить сре­ди людей, кра­со­те небес­ной и кра­со­те зем­ной. Небес­ная по самой сво­ей при­ро­де стре­мит­ся как мож­но ско­рее уле­ту­чить­ся, осво­бо­див­шись от тяготя­щей ее смерт­ной обо­лоч­ки. Что каса­ет­ся зем­ной кра­соты, то она более проч­на и сво­ей обо­лоч­ки дол­го не покида­ет. В дока­за­тель­ство того, что кра­сота небес­ная воз­но­сит­ся на небо, я при­ве­ду тебе стро­ки Гоме­ра, послу­шай их:

Он-то бога­ми и взят в небе­са, вино­черп­цем Зеве­су, Отрок пре­крас­ный, дабы оби­тал сре­ди сон­ма бес­смерт­ных19.

Меж­ду тем ни одна жен­щи­на не удо­сто­и­лась того, чтобы бла­го­да­ря сво­ей кра­со­те стать небо­жи­тель­ни­цей, а ведь Зевс дарил свою бла­го­склон­ность и жен­щи­нам. Но уде­лом Алк­ме­ны²⁰ ста­ло горе и изгна­ние. Даная²¹ полу­чи­ла в дар ларец и море, Семе­ла²² ста­ла пищей огня. И толь­ко полю­бив фри­гий­ско­го маль­чи­ка²³, Зевс даро­вал ему небо, чтобы отрок мог жить вме­сте с ним, раз­ли­вая нек­тар; та же, что преж­де испол­ня­ла обя­зан­но­сти вино­чер­пия, сво­его места лиши­лась, — и думаю, пото­му, что она была жен­щи­ной.

36.—Имен­но неуми­раю­щая кра­сота жен­щин пред­став­ля­ет­ся мне небес­ной, — пере­бил я Мене­лая, — она непре­хо­дя­ща и тем при­бли­жа­ет­ся к боже­ст­вен­но­сти, в то вре­мя как быст­ро­гиб­ну­щее под­ра­жа­ет при­ро­де смерт­ных и явля­ет­ся обыч­ным. Да, Зевс полю­бил фри­гий­ско­го маль­чи­ка и воз­нес его на небо, но из-за кра­соты жен­щин, слу­ча­лось, Зевс сам покидал небо и спус­кал­ся на зем­лю. Он мычал из-за жен­щин, он пля­сал из-за них, пре­вра­тясь в сати­ра, обра­щал­ся ради них в золо­то. Пусть Гани­мед раз­ли­ва­ет вино, ведь сре­ди богов пьет и Гера, и маль­чик ей при­слу­жи­ва­ет. Чув­ство жало­сти вызы­ва­ет во мне его похи­ще­ние, хищ­ная пти­ца набро­си­лась на него и унес­ла его на небо, упо­до­бив пове­шен­но­му, тем самым под­верг­нув его оскор­би­тель­но­му наси­лию. Позор­ное зре­ли­ще являл собой вися­щий в ког­тях хищ­ни­ка маль­чик. Семе­лу же увлек на небо огонь, а не какая-нибудь злая пти­ца. И не сле­ду­ет тебе удив­лять­ся тому, что с помо­щью огня попа­да­ют на небо, — так ведь и Геракл стал небо­жи­те­лем. Если же ты насме­ха­ешь­ся над лар­цом Данаи, то поче­му мол­чишь о Пер­сее? Алк­мене же доста­точ­но и того подар­ка, что Зевс ради нее украл у солн­ца целых три дня²⁴.

Но оста­вим мифы и пого­во­рим о самой радо­сти обла­да­ния. Дол­жен при­знать­ся, что мой опыт в этом деле неве­лик, так как до сих пор я имел дело лишь с теми жен­щи­на­ми, кото­рые про­да­ют уте­хи Афро­ди­ты за день­ги. Воз­мож­но, чело­век более све­ду­щий мог ска­зать бы боль­ше, чем я. Все же я не про­мол­чу о том, что узнал сам.

Заклю­чен­ное в объ­я­тие тело жен­щи­ны подат­ли­во, губы ее неж­ны при поце­луе. Поэто­му, когда обни­ма­ешь жен­щи­ну, тело твое как буд­то пол­но­стью оку­ты­ва­ет­ся ее пло­тью, и любов­ник слов­но погру­жа­ет­ся в наслаж­де­ние. Целуя, она накла­ды­ва­ет свои уста на уста воз­люб­лен­но­го как печать, искус­ны ее поце­луи, она уме­ет сде­лать их слад­ки­ми. Жен­щи­на хочет цело­вать не толь­ко губа­ми, зубы ее тоже участ­ву­ют в поце­луе, и она упи­ва­ет­ся уста­ми любов­ни­ка, поку­сы­вая их. Осо­бая радость таит­ся в при­кос­но­ве­нии ее груди. На вер­шине наслаж­де­ния Афро­ди­ты она в исступ­ле­нии обни­ма­ет воз­люб­лен­но­го и целу­ет его, близ­кая к безу­мию. Язы­ки стре­мят­ся кос­нуть­ся друг дру­га и, встре­тив­шись, неж­но лас­ка­ют­ся сво­и­ми кон­чи­ка­ми. Ведь если при поце­луе уста откры­ты, это еще боль­ше уси­ли­ва­ет радость обла­да­ния. Когда же пре­дел наслаж­де­ния достиг­нут, жен­щи­на тяже­ло дышит, погру­жен­ная в зной стра­сти. Дыха­ние ее, слив­шись с любов­ным дуно­ве­ни­ем, на устах встре­ча­ет­ся с блуж­даю­щим на них поце­лу­ем, кото­рый ищет доро­гу. Поце­луй сле­ду­ет за дыха­ни­ем и прон­за­ет серд­це, — пора­жен­ное поце­лу­ем, оно тре­пе­щет. Если бы оно не было свя­за­но с дру­ги­ми внут­рен­но­стя­ми, то, без сомне­ния, выско­чи­ло бы из груди вслед за поце­лу­я­ми.

Маль­чи­ки же целу­ют без вся­ко­го искус­ства, объ­я­тия их нелов­ки, при­тя­за­ния Афро­ди­ты тщет­ны, наслаж­де­ния ника­ко­го.

37.—Одна­ко ты вовсе не кажешь­ся мне нович­ком в делах люб­ви, — заме­тил Мене­лай, — тебе, ока­зы­ва­ет­ся, допо­д­лин­но извест­ны все жен­ские ухищ­ре­ния. Что же, теперь при­шла твоя оче­редь послу­шать о маль­чи­ках.

Все у жен­щин под­дель­но, и речи их, и кра­сота. Если жен­щи­на пона­ча­лу и кажет­ся кра­си­вой, то это лишь след­ст­вие мно­го­чис­лен­ных при­ти­ра­ний. Вся ее кра­сота — это мир­ра, кра­ше­ные воло­сы и про­чие выдум­ки. Если же лишить ее всех этих хит­ро­стей, то она упо­до­бит­ся гал­ке из бас­ни, с кото­рой сня­ли чужие перья.

Кра­сота маль­чи­ка не нуж­да­ет­ся в помо­щи бла­го­вон­ной мир­ры и про­чих чужих аро­ма­тов, — при­ят­нее всех жен­ских при­ти­ра­ний запах пота отро­че­ско­го тела. Еще до того, как заклю­чить маль­чи­ка в любов­ные объ­я­тия, мож­но бороть­ся с ним на пале­ст­ре²⁵, когда тела спле­та­ют­ся откры­то, и нет в этом пере­пле­те­нии ниче­го постыд­но­го. В объ­я­ти­ях тело маль­чи­ка не рас­слаб­ля­ет­ся из-за рых­ло­сти его пло­ти, креп­кие тела борют­ся друг с дру­гом за наслаж­де­ние. Поце­луи отро­ка, в отли­чие от жен­щи­ны, бес­хит­рост­ны, не сыщешь в его губах тех празд­ных обман­чи­вых ухищ­ре­ний, кото­рым науче­ны жен­щи­ны, нет ниче­го искус­ст­вен­но­го в поце­лу­ях маль­чи­ка, — он целу­ет как дитя. Если бы сгу­стил­ся нек­тар, то ты пил бы его с уст воз­люб­лен­но­го. И такие поце­луи не насы­ща­ли бы тебя, но вызы­ва­ли еще бо́льшую жаж­ду, и, нако­нец, ты бы ото­рвал­ся от источ­ни­ка наслаж­де­ния, чтобы не ощу­тить избы­ток его.